М. Н. Катков
правитьЗаписка <русских литераторов>
правитьЛитература, без всякого сомнения, принадлежит к самым существенным потребностям образованного общества, и оно не может оставаться равнодушным к вопросу о положении печати — с каждым годом растет у нас потребность чтения, распространяется круг читателей, умножается число журналов, книг и типографий. Печать, как и все в обществе, нуждается в обеспечениях для своего существования, в правильных и твердых условиях для своего развития. Чем более растет она в своих размерах и в своем значении, тем нужнее ей приобрести правильное положение, и в настоящее время для русской печати наступила пора подумать об этом.
Мы видим, что само правительство сильно озабочено положением нашей печати, и потому мы считаем своим долгом как лица, по преимуществу заинтересованные, высказать откровенно наше мнение о мерах, необходимых для того, чтобы дать литературе возможность правильного и удовлетворительного развития.
Если есть страна, где свобода печати может быть допущена с полною безопасностию, то страна эта есть по преимуществу наше отечество. Нет сомнения, что правительство наше вполне понимает все выгоды литературы свободной, т. е. огражденной ясным и твердым законом и за свои злоупотребления подлежащей не административной расправе, а разбирательству правильно устроенного суда. Видя, как неуклонно идет оно путем благотворных преобразований, мы убеждены, что и для этого великого общественного интереса наступит своя очередь. Не считая, однако же, себя вправе предлагать какие-либо органические изменения, мы осмеливаемся заявить возможность улучшить временным образом положение печати при существующем порядке административной расправы. Весь вопрос состоит в ответственности. Теперь ответственность разделяется между цензором и издателем или автором. При существующем порядке правительство, может быть, затруднится сосредоточением всей ответственности на авторе или издателе книги; но нет ни малейшего препятствия, а напротив, есть все выгоды возложить полную ответственность на редакторов журналов, дав им право печатать по их усмотрению или с разрешения цензуры, или под собственною ответственностью. Правительство может затрудняться отысканием автора вышедшей книги, дабы подвергнуть его взысканию за нарушение закона, и потому предписывает типографиям не иначе приступать к печатанию книги и выпускать ее в свет, как с разрешения цензора. Но редактор газеты или журнала, равно как и само издание, находятся постоянно под рукою правительства, так что ответственность цензора является здесь делом совершенно излишним, в высшей степени обременительным для журнала, вредным для успехов литературы, вредным для видов самого правительства и совершенно бесполезным во всех других отношениях.
Можно без всякого преувеличения сказать, что в настоящее время нигде с такими трудностями не сопряжено дело журналиста, как в России. Везде редактор журнала может посвящать своему делу все свое время и все свои силы, заботясь о внутреннем его достоинстве; у нас, напротив, половина его сил и времени употребляется на самый неблагодарный и самый непроизводительный труд, на сношения с цензурой. До сих пор, по непреложному правилу, каждая статья какого бы то ни было содержания и объема должна идти на предварительный просмотр к цензору. Бывают статьи, — и таких большая часть, которые по своему содержанию не представляют никаких затруднений со стороны цензурных правил; но тем не менее, хотя бы в статье речь шла о грамматических падежах или о первых арифметических действиях, хотя бы то был даже официальный документ или статья, напечатанная в другом издании с разрешения цензуры, она должна в видах общественной безопасности совершить узаконенный цензурный оборот. Из типографии статья отправляется к цензору, у него остается она более или менее продолжительное время; от него статья идет в редакцию, из редакции снова отправляется в типографию; все эти пересылки и задержки чистая трата времени. А если редактор, вполне уверенный, что статья не представляет никаких сомнений со стороны цензуры, распорядится во избежание проволочки ее версткою или опущением в скоропечатный станок, то может случиться (и случается слишком часто), что цензору не понравится какое-нибудь слово, какой-нибудь оборот, и он выключит их без всякого рационального основания, по недоразумению, по незнанию или неопытности, очень понятной при частой смене цензоров. Тогда для редактора начинается ряд мучительных хлопот. Работа в типографии останавливается, начинаются объяснения с цензором, переписка, личные свидания, апелляции в цензурный комитет: сколько потерянного времени, убытков и волнений, сколько сил, отнятых у производительного труда, часто из совершенных безделок! Каждый редактор может набрать из цензорских корректур десятки, сотни примеров, которые поразили бы всех, даже самых придирчивых и строгих судей, своею необъяснимою странностью, о которых со смехом впоследствии станет вспоминать историк нашей литературы, но которые тем не менее тяжело и горько обходятся нынешнему редактору журнала в России.
Не всегда затруднения со стороны цензора имеют своим основанием какое-нибудь, хотя бы и неверное, толкование цензурных правил; весьма нередко они проистекают лишь из особых свойств лица, облеченного полномочием цензора, условливаются степенью его образования, особенностями взгляда его на вещи и разными случайными обстоятельствами, не имеющими никакого отношения ни к общим цензурным правилам, ни к каким-либо видам правительства. А потому издатель постоянно должен иметь в виду не столько сущность дела, закон или волю правительства, сколько ту особую организацию, которая поставлена над ним в качестве цензора; он должен изучать ее особенности, прилаживаться к ним, упуская из виду существенное, тратить свое время на мелкие, ничтожные и вовсе ненужные для правительства компромиссы, оставляя на благоусмотрение цензора все то, что имеет действительную важность для правительства. Вся горечь, которая таким образом необходимо развивается из отношений издателя к цензору, естественно переносится на самое правительство, а иногда и на самые те предметы, которые поставлены под охрану закона. Вот источник того прискорбного антагонизма, который развивается у нас между правительством и мыслящею частью общества.
Совсем иной вид могла бы в скором времени принять наша литература, если бы правительство благорассудило возложить на самих редакторов полную и серьезную ответственность за собственное дело. Нет ничего и справедливее, и естественнее, как отвечать за себя и за свое дело, и нет ничего затруднительнее во всех отношениях, как ответственность за чужое дело.
Это так естественно, что и в настоящее время, при существовании предварительной цензуры, правительство подвергает ответственности не одних цензоров, как бы следовало по строгой справедливости, но также и издателей журналов. Цензор получает выговор, редактору грозят запрещением журнала, цензора сменяют, редактора лишают права издания, ссылают, заключают в крепость. При существующем порядке справедливость требовала бы освободить редактора от всякой ответственности за появление какой бы то ни было статьи, если только она прошла установленное испытание и разрешена к напечатанию цензором. Правительство находит себя, однако, вынужденным нарушать эту справедливость и, помимо цензора, подвергать взысканию и редактора; оно, следовательно, само признает за редактором ответственность. Остается только поставить эту ответственность правилом и сообщить ей характер законности и справедливости. Этого-то именно и может достигнуть правительство сосредоточением всей ответственности на редакторе и устранением цензурной опеки. Разделенная ответственность никогда не может быть делом серьезным или справедливым. Так как редактор есть лицо, столько же известное правительству, как и цензор; так как он в неменьшей степени находится под его рукою; так как от воли правительства зависит самое продолжение издания, с которым для редактора соединяются его нравственные и материальные интересы; так как редакция журнала есть сама как бы определенное общественное учреждение, подлежащее закону и открытое для правительства, то нет ни малейшей надобности возлагать ответственность за направление журнала и за печатаемые в нем статьи не на одного издателя, а еще на какое-нибудь постороннее лицо, которое своим вмешательством может только препятствовать правильному ведению дела и развитию чувства справедливой и действительной ответственности. Хотя правительство в крайних случаях находится вынужденным, вопреки справедливости, не ограничиваться взысканием с цензора, а подвергать ответственности и издателя, однако, за исключением таких особенных случаев, без сомнения, весьма тягостных для самого правительства, редактор не чувствует и не может чувствовать на себе серьезной ответственности. Занятый своею игрой с цензурой, он не имеет ни времени, ни свободы, ни побуждения сам вникать в требования закона, в практические условия времени, в виды правительственной власти, совпадающие с существенными интересами народа и общества. Поладив в известных пунктах с цензором, пригладив наружность статьи согласно его вкусу, редактор не чувствует за тем побуждения практически соображать свою деятельность и стеснен или парализирован в своих заботах о ее внутреннем направлении. Трудно решить, кто более от этого теряет. Напротив, приняв на себя полную и серьезную ответственность, редактор журнала будет иметь и возможность, и побуждение соображать требования закона и вести свое дело согласно с ними. Закон и практические обстоятельства не будут заслонены от него лицом цензора; он сам должен будет отдавать себе точный и ясный отчет в каждой печатаемой им статье. С другой стороны, правительство, устранив этот ненужный предварительный контроль цензора, может всегда ясно видеть, в какой мере направление журнала соответствует его видам, и соображать согласно с тем свои действия.
Нет сомнения, что само правительство видит неудовлетворительность теперешнего положения печати, чему доказательством служат частые изменения в регламентах и личном составе цензурного управления. Вопрос состоит не в том, нужно ли удерживать этот порядок и это положение, а в том, как выйти из него более легким и надежным способом. Свобода печати предполагает так много существенных преобразований в административной и судебной системах, что литература по необходимости должна бы переносить весь вред своего теперешнего положения без надежды на какое-либо улучшение в настоящем. Но есть возможность значительно улучшить это положение не посредством разрушения существующего порядка, а посредством его улучшения. Не упраздняя ни одного из существующих теперь цензурных учреждений, не изменяя их состава, правительство может одною весьма легкою реформою сообщить им более нормальное значение и, прекратив те обоюдно-обременительные отношения, в которых они находятся теперь в литературе, дать им с тем вместе возможность действовать полезнее и соответственнее с видами правительства. Не требуя отмены ни Главного управления цензуры, ни цензурных комитетов, каждый редактор в случае сомнения будет сам обращаться в цензурный комитет, слагая с себя ответственность в тех случаях, где закон или воля правительства не совсем ему ясны. Члены цензурных комитетов, нынешние цензоры, могли бы по-прежнему быть органами центрального управления по отношению к местной литературе. Главное управление цензуры по-прежнему оставалось бы тем правительственным учреждением, чрез которое Верховная Власть действует законодательно и распорядительно по делам печати.
Предоставив редакциям журналов право печатать под своею ответственностью, правительство найдет себя в обладании целой системы взысканий. Как и теперь, оно может в крайних случаях принимать решительные меры и против журнала, и против личности его издателя. Но крайние случаи редки, и дай Бог, чтоб их никогда не было. Без всякого сомнения, правительство неохотно прибегает к решительным мерам. Известное правило: где нет в распоряжении постепенных, более или менее ощутительных взысканий, где в распоряжении есть лишь тяжкое наказание, там ответственность мало чувствуется. Виновные большею частию ускользают от всякого взыскания именно потому, что, кроме одного решительного и тяжкого наказания, нет в руках у закона более легких и более практических способов давать чувствовать лицам лежащую на них ответственность. Вследствие предполагаемой перемены, кроме крайних мер наказания, остающихся в запасе, будет в руках правительства возможность давать редакциям в различных степенях чувствовать их ответственность. Предоставляя им самим отвечать за свое дело, правительство может в случае уклонения их от закона угрожать им возвращением под опеку цензуры. Одна эта угроза будет средством, весьма достаточным для предупреждения замеченных уклонений и проступков. Средство это так действительно, что само правительство будет прибегать к нему только в серьезных случаях, и уже одного первого предостережения, сопровождаемого угрозой отдать под цензуру, будет достаточно, чтобы пресечь всякое излишество. Притом самое исполнение этой угрозы может и должно иметь разные степени. В случае нарушения устава правительство, после известного числа предостережений, будет лишать журналы льготы именно по отношению к тем предметам, по которым замечено и упорно продолжается это нарушение. Так, например, в случае нарушения постановлений по отношению к предметам политическим редакции может быть воспрещено на свой страх печатать подобного рода статьи, но еще нет надобности отнимать у ней это право по отношению к статьям другого рода, например беллетристики и т. п.
Пребывание журнала под цензурой может быть более или менее продолжительно, и от правительства всегда будет зависеть сокращение срока и возвращение свободы журналу.
Нет сомнения, что правительство, имея в руках своих этого рода наказание, не будет в необходимости прибегать к каким-либо крайним мерам, более или менее тягостным для него самого.
Против этого плана может быть сделано одно, на первый взгляд весьма сильное возражение. Пользуясь льготою печатать без цензуры, редакция журнала может выпустить такую статью, в которой самым дерзким образом будут нарушены основные законы о печати. Вникнем в это предположение, которое с первого взгляда кажется достаточным основанием для продления предупредительной цензуры, несмотря на все ее неудобства.
На свете совершаются всякого рода злодеяния; в предупреждение их правительства усиливают свою бдительность, общество принимает меры к устранению тех условий, которые более или менее предрасполагают его членов к преступным действиям; но ни правительство, ни общество не могут простирать свои предупредительные меры до того, чтобы лишать людей материальной возможности совершить преступление. Нельзя поручиться, что кто-нибудь, выйдя на улицу, не бросится с ножом на проходящих; но для предупреждения такого ужасного и очень возможного случая нигде не запрещают появляться людям на улице без особых свидетельств в их благонамеренности и здравомыслии. Люди везде беспрепятственно выходят, свободно двигаются и встречаются друг с другом, не тревожась мыслию об опасности, ежеминутно угрожающей всем и каждому. Да и могли ли бы послужить к чему-нибудь материальные предупредительные меры? Не имели ли бы оне своим последствием прекращение всякого общежития? Напротив, всякая попытка ограничить и стеснить обращение людей всего скорее могла бы развить в них противообщественные инстинкты и способствовать именно тому самому, что имелось в виду. Этот всеобщий ежедневный, всем очевидный факт общежития может служить самою лучшею проверкой наших соображений касательно печати. Печать есть один из видов общежития, и к ней в полной мере прилагается то, что имеет силу относительно целого. Следует ли из опасения какого-нибудь преступного действия подвергать стеснению всех и каждого? Должно ли ввиду воображаемой опасности парализировать целую деятельность, которая при нормальном развитии могла бы в самой себе найти достаточную силу отпора, противодействия и предотвращения? И напротив, всякие материально-предупредительные средства не способствуют ли, по закону человеческой природы, усилению такого склада в умах, который именно предрасполагает их к направлениям, более или менее противным закону? Если, как свидетельствует опыт, система материальных предупреждений не увенчивается надлежащим успехом и в тех сферах общественной жизни, где все подлежит простой материальной оценке, обыкновенным весам и мерам, — то можно ли ожидать успеха в сфере умственных и нравственных явлений, как литература? Если дать волю предположениям, то можно изыскать сотни способов обмануть бдительность самого строгого и придирчивого цензора для того, чтобы провести преступную мысль. Наконец, если бы кто-нибудь действительно возымел желание совершить в печати нарушение самых основных положений закона, то ничто не помешает такому избрать всякого рода незаконные пути и при существовании предварительной цензуры. Фабрикуются же фальшивые ассигнации: могут фабриковаться и зажигательные прокламации и возмутительные памфлеты. Содержатели типографий обязаны законом не выпускать ничего в свет без цензурного билета; но входы и выходы типографий не стерегутся правительственными агентами: над типографскими станками не стоят уполномоченные чиновники, обязанные наблюдать за каждым поступающим в печать листком. Правительство, постановив закон, воспрещающий содержателям типографий выпускать что-либо без разрешения цензурного комитета, останавливается на этом и не принимает никаких дальнейших мер для предупреждения возможных злоупотреблений, оставаясь в спокойной уверенности, что содержатели типографий не дозволят себе злоупотреблений, строго караемых законом. Почему же не может правительство простирать ту же уверенность и на издателей журналов? Почему издатель журнала не может заслуживать по крайней мере такого доверия, как содержатель типографии, и почему, если нет надобности ставить особую стражу у дверей типографии, необходимо ставить ее над редакцией журнала? Сравнивая еще ближе типографию и журнал по отношению к правительству, мы убедимся, что редакция журнала в гораздо меньшей степени может возбуждать подозрения и опасения. Возможные злоупотребления типографии по самому свойству своему не скоро и не всегда могут быть обнаружены. Они требуют дознания, следствия, розыска. Злоупотребления же издателя книги или журнала очевидны и влекут за собою непосредственно кару закона. Как отыскать незаконно выпущенный из типографии листок? Как дознать и доказать, из какой типографии он выпущен? Но статья, напечатанная в журнале, сама собою указывает на виновника и не требует никаких предварительных дознаний для того, чтобы подвергнуть его заслуженной каре. Наконец, редактор журнала есть лицо по крайней мере столько же дорожащее своим положением, как и цензор, получающий жалованье от правительства. Право издавать журнал дается у нас правительством. Если правительство оказывает доверие цензорам и не опасается, что кто-нибудь из них, пользуясь своею властию, разрешит к печати что-либо предосудительное, то нет разумного основания опасаться чего-нибудь подобного со стороны редакторов. Кто примет твердое решение возмутить страну каким-нибудь преступным писанием, тот не затруднится в выборе средств для осуществления своей мысли. Скажут, все другие средства возбранены законом: но посмотрит ли на эти возбранения тот, кто решится на нарушение основных законов?
Итак, всевозможные предположения нисколько не дают основания стеснять предупредительными мерами открытую литературу, всегда находящуюся под контролем правительства, точно так же, как возможные злоупотребления при встрече людей между собой не дают основания затруднять общежитие. Напротив, в открытой и честной литературе правительство может всегда с полною уверенностью находить себе опору против предполагаемых возмутительных действий, из опасения которых подвергают ее стеснениям и которые вовсе к ней не относятся и относиться не могут. Чем более будет дано простора открытой и, следовательно, честной литературе, тем более будут пресекаться пути для тайных и ускользающих от всякого контроля действий. Беспрепятственное развитие открытой печати есть единственный способ предупреждать возможность того, что составляет главные основания всех опасений.
Неправильность системы, принятой у нас относительно печати, обозначается весьма характеристически тем, что правительство как бы само не доверяет действительности цензуры и ставит цензуру над цензурой, контроль над контролем. Мы имеем цензурный устав; мы имеем особые правительственные учреждения по делам печати. Главное управление цензуры непрерывно сообщает свои указания цензурным комитетам; председатели цензурных комитетов суть члены Главного управления цензуры; цензоры рассматривают все, предназначенное к печати, и порознь, и в комитете. Казалось бы, этого слишком достаточно для достижения той цели, чтобы в печати не появлялось ничего противного постановленным от правительства условиям. И, однако, оказывается нужным подвергать многие статьи еще особым цензурам различных правительственных ведомств: военного, внутренних дел, иностранных дел, государственных имуществ, Кавказского и Сибирского комитетов и т. д. Люди, сколько-нибудь мыслящие, не могут не задавать себе вопроса: зачем это делается, когда уже есть строгая и бдительная цензура, снабженная всеми нужными инструкциями и вооруженная всеми средствами предупреждения? Нужно ли еще для спокойствия государства и для ограждения добрых нравов посылать книгу или статью военному цензору, в министерство иностранных дел или в министерство государственных имуществ? Что еще должно быть предупреждаемо в литературе этими и другими ведомствами? Правительство, контролируя печать, не имеет в виду брать на себя ответственность за справедливость или неосновательность мнений, высказываемых автором. «Цензура, — сказано в ст. 15 цен. уст., — не имеет права входить в разбор или несправедливости, или неосновательности частных мнений и суждений писателя, если только оные не противны общим правилам цензуры». При таком совершенно верном взгляде правительства на отношения его к печати специальные цензуры различных ведомств являются чем-то совершенно непонятным. Что за дело, если автор несправедливо судит о каких-либо военных предметах, или о предметах европейской политики, или о путях сообщения, или о дворянских выборах, лишь бы только суждения его были не противны цензурному уставу и оставались в пределах, обозначенных самим правительством? Если высказываемые мнения односторонни и ложны, они должны подвергнуться критике, а не цензурному запрещению. Правительство, контролируя литературу, без сомнения, должно руководствоваться при этом ничем иным, как видами Верховной Власти, пользами государства, интересами целой страны; но во всех этих отношениях нисколько не требуется подвергать частные мнения или суждения специальной цензуре. Во всех этих отношениях, напротив, весьма желательно, чтобы по разным предметам высказывалось сколь можно более суждений и сколь можно более разнообразных мнений. Печать не есть принадлежность какого-либо класса людей, какой-нибудь клики; в печати могут высказываться и высказываются мнения лиц, принадлежащих к различным общественным средам, к различным местностям; в печати могут высказывать и государственный человек, и ученый, и помещик, и торговец, и чиновник, и военный человек, все специальности, все занятия, все роды жизни и деятельности. В интересе Верховной Власти, в интересе страны следует не стеснять печати в этом отношении, а напротив, давать ей всевозможные льготы, пока она остается в пределах, обозначенных самим правительством, т. е. пока она не обращается в зловредный памфлет. Какая польза от того, что сочинение подвергается предварительному просмотру того или другого специального ведомства? Пользы никакой, а вреда много и много злоупотреблений. Министерство, одобряя к печатанию рассмотренное им сочинение, совершенно напрасным образом принимает на себя ответственность за частные суждения и мнения. Не допуская к печати то или другое мнение, министерство берет на себя еще более тяжкую ответственность; оно обнаруживает свою нетерпимость, оно нарушает мудрое правило, постановленное нашим законодателем, не входить в разбор несправедливости или неосновательности суждений, и навлекает на себя со стороны общества подозрение в недобросовестности. Частный человек, высказывая свое мнение в журнале или книге, не имеет притязания быть органом правительства, а потому и не роняет его несправедливостью или неосновательностью своих суждений. К тому же сочинения, поступающие на специальную цензуру, не могут рассматриваться не только самим министром, но и ближайшими его помощниками, которых деятельность нужна для занятий, прямо относящихся до их ведомства. Представляемые сочинения поступают на рассмотрение кого-нибудь из второстепенных чиновников, который не представляет ручательств, что при оценке сочинения он будет вникать в него и не увлечется никакими посторонними для дела видами. В сочинении могут высказываться суждения, не совсем согласные с теми понятиями, которые чиновник составил себе об образе мыслей своего начальника; он будет руководствоваться и своим вкусом, и интересами своих сослуживцев, и еще более смутным понятием о том, что угодно влиятельным лицам, от которых он зависит по службе. Пользуясь случаем, он может подвергнуть запрещению многое такое, что вовсе не относится к его ведомству. Жалобы и апелляции затруднительны, берут слишком много времени, дело страдает совершенно понапрасну, и вред не искупается никакою пользою. Весьма недавно был подобный случай. Из редакции одного из московских журналов («Русского Вестника») отправлена была в министерство государственных имуществ обширная экономическая статья, писанная в опровержение критики, появившейся в другом журнале на статью автора о продаже государственных имуществ. Чиновник, просматривавший статью, не мог найти в ней ничего, подлежащего запрещению с точки зрения его ведомства, зато он счет нужным вычеркивать целые места, которые показались ему слишком сильными в полемическом отношении. Противник автора служит сам в министерстве государственных имуществ и, вероятно, находится в добрых отношениях к чиновнику-цензору, и потому этот последний счел своею обязанностью ослабить доводы и выражения автора; он не только исчеркал статью красными чернилами, но и, в противность цензурным правилам, вместо исключенных слов вписал свои.
Неудобство и вред специальной цензуры особенно ощутительно оказываются по министерству иностранных дел. Благодаря вмешательству этого министерства в дела печати русский человек становится в какое-то подчиненное и, можно сказать, рабское положение относительно других наций. Ни одно правительство в Европе не отвечает пред нашим за частные суждения, высказываемые в журналах о нашем отечестве, между тем как наше правительство должно отвечать за каждое слово об иностранных державах, сказанное в русских журналах. Француз, англичанин, немец могут свободно говорить о нас, а мы, бедные русские люди, должны молчать перед ними как перед своими властителями или говорить только то, что может быть им приятно; мы должны подлаживаться под их интересы и мнения, быть их льстецами и раболепными угодниками. Без сомнения, правительства, находясь между собою в известных отношениях, взаимно обязаны соблюдать известный тон в своих дипломатических переписках и в своих официальных органах, но частные лица в обозначенных законом пределах ничем не стесняются в своих мнениях и тоне своих отзывов. Так, наше правительство находится по политическим соображениям в самых лучших отношениях к французскому; но это нисколько не препятствует французским журналам отзываться о нас не так, как бы мы хотели, а так, как они хотят сами. Мы же, напротив, обязаны настраивать наш тон на чужой лад, потому что наше министерство иностранных дел благодаря существованию цензуры становится как бы органом чужих правительств, принимая на себя ответственность за мнения, высказываемые частными лицами. Часто это приводит к явлениям очень странным и глубоко оскорбительным для национального чувства. Недавно цензура запретила журналам перепечатывать известное письмо герцога Омальского об истории Франции. Письмо это не памфлет русского публициста, а действительно писано герцогом Омальским; оно появилось в самом Париже; оно стало известно целой Франции; вся Европа знает его; оно переведено на все языки и перепечатано во всех европейских газетах; оно было даже перепечатано в газете «Le Nord», которая, как известно, находится в официозных отношениях к французскому правительству. Только для русской публики письму этому суждено было остаться тайной. Почему для русской? Почему цензура нашла опасным для русской публики династический спор, который касается только Франции? Неужели престол императора Наполеона III основан на мнениях или преданности русской публики и неужели для его спокойствия нужно было скрывать от ней письмо принца Орлеанской династии, известное Франции и всей остальной Европе? Что должна подумать русская публика о таком тщательном укрытии от нее всем известного документа и зачем издеваются над ней журналы, печатая в своих столбцах опровержение документа, который от нее скрыт, и отчеты о судебном процессе, происходившем по его поводу в Париже? Как должно отозваться это грустное явление в образованной части русского общества, — явление, в котором оно поневоле должно видеть необъяснимое и оскорбительное для русской чести раболепство! Где же значение России как великой державы, когда ее правительство в своих внутренних распоряжениях должно сообразоваться с волею других правительств, предупреждать их желание, простирать свою заботливость о них дальше, может быть, чем сами они заботятся о себе, лишь только из того, чтобы заявить перед ними свое усердие? И как бы для того, чтоб эта грустная несообразность представилась еще резче, в то самое время когда русская цензура, plus Napoleonienne que Napoleon luimeme [более наполеонистая, чем сам Наполеон (фр.)], запрещает в русских журналах письмо герцога Омальского, — в парижских журналах, не только таких, как «Siecle», «Debats» и др., не находящихся в прямых отношениях к правительству, но и в таких, как «Pays», «Patrie», которые заведомо служат ему официозными органами, появляются по поводу варшавских событий статьи совершенно не в видах нашего правительства, так что оно должно опровергать их в своем органе, изобличая эти газеты во лжи, недобросовестности, клевете. Отчего наше правительство не требует у французского отчета за появление этих ложных показаний во французских газетах? Наше правительство не может этого сделать, а если бы и сделало, то получило бы в ответ, что французские журналы не находятся под цензурой и что французское правительство не вмешивается в частные мнения и суждения.
Национальное чувство надобно поддерживать и возвышать, а не подвергать его уничижению, особенно когда нет ни малейшей в том надобности. Нельзя не сознаться, что виною этих грустных явлений, которые не могут остаться без самых вредных последствий для будущего России, если они продлятся, служит неправильное положение нашей печати, неправильное отношение к ней нашего правительства и без всякой нужды тяготеющая над нею предупредительная цензура. Правительство наше само сознает это. Доказательством тому может служить официальная статья, напечатанная от имени министерства иностранных дел в его органе «Journal de St. Petersbourg» в 1859 году. В статье этой сказано:
С тех пор как в России дано больше простора выражению мысли, русская печать заняла место в Европе как новый элемент общей гласности. Русские журналы читаются за границею, на них ссылаются, они служат предметом истолкований, в них ищут выражения общественного мнения, которое до сих пор имело мало случаев высказаться. Но в органах иностранной печати все еще заметно некоторое колебание относительно действительного значения этого голоса, для них непривычного; до сих пор не дают себе ясного отчета о его значении и о том характере, который следует приписывать ему. Так, один журнал, издающийся в Брюсселе, считается постоянно органом русского правительства потому только, что он основан на капитал частных лиц, живущих в России[1]. Точно так же весьма часто думают, будто императорское правительство прямо или косвенно дает направление ежедневным газетам и периодическим изданиям, выходящим в самой России, и при этом основываются только на том, что оне подчинены предварительной цензуре. Такое истолкование неверно и несправедливо. Мы считаем своею обязанностью раз навсегда опровергнуть его.
Очевидно, что, открывая более широкий путь для русской печати, правительство имело в виду снять с себя ответственность во всем, кроме тех обязательств, которые вытекают из общественных и международных начал, уважаемых всеми образованными государствами. Предварительная цензура, которой подчинены журналы, не имеет другой цели. Цензоры поставлены для наблюдения за тем, чтобы в мнениях, высказываемых гласно, не было ничего противного религии, нравственности, общественному порядку и уважению, подобающему государям и правительствам. Во всем остальном всякое частное мнение может быть высказано в России, и русская печать, получивши право обсуждать в надлежащих границах внутренние вопросы, пользуется тем же правом и в отношении к вопросам иностранной политики.
Поэтому мы считаем долгом формально опровергнуть всякое толкование, извращающее отношение печати к правительству. Мы уполномочены объявить самым категорическим образом, что журналы русские или считающиеся таковыми, издающиеся в России или в других странах, представляют не более как свои собственные мнения, что правительство не берет на себя ни одобрять эти мнения, ни порицать их и что еще менее может оно принять на себя ответственность за них на каком бы то ни было основании.
К сожалению, эти прекрасные мысли остались на словах и не могли перейти в дело. Иностранная публика не поверила им; ими русское правительство не успело приобрести себе желанной независимости от правительств иностранных, ибо существование предупредительной цензуры препятствует верить, чтобы правительство воздерживалось от вмешательства в частные суждения и мнения. Что же касается до русской публики, то что должна думать она ввиду вышеупомянутой статьи, которою министерство иностранных дел отрекается от всякого вмешательства в дела печати, и зная в то же время, что оно беспрестанно в них вмешивается?
Вследствие неправильного положения печати становятся возможны всякого рода произвольные распоряжения, иногда противоречащие ясно выраженной высочайшей воле и колеблющие в публике уважение к правительству. Не так давно почтовое ведомство приглашало всех и каждого свободно высказывать замечания о разных предметах почтового управления. Это приглашение не могло не произвести самого благоприятного впечатления на публику, которая видела в нем живую и благородную заботливость правительственных лиц о вверенной им части. Верховная власть одобрила такой открытый образ действий своих исполнителей. И действительно, та часть управления должна быть одушевлена самым искренним желанием добра, которая не только не избегает публичной оценки и замечаний, но сама усердно вызывает их. Что же, однако, вышло? По приглашению в журналах появилось несколько статей, где добросовестно указывалось на некоторые очевидные неудобства, недостатки и злоупотребления. Почтовое ведомство, показав себя в столь благоприятном свете как перед верховною властью, так и перед целым обществом, обратилось, но уже не открытым, а канцелярским или конфиденциальным путем, к министру народного просвещения, прося его сделать распоряжение, чтобы все статьи, касающиеся почтового ведомства, представлялись в это ведомство на предварительное рассмотрение. Министр конфиденциально сообщил об этом председателям цензурного комитета, и отныне ни одна строка о предметах почтового ведомства не печатается без его предварительного разрешения, чего и прежде никогда не бывало. В противность цензурному уставу, по которому почтовое ведомство не принадлежит к числу тех, которым дано право специальной цензуры, оно теперь-то именно, после своего либерального вызова, и получило это право не по высочайшей воле, без которой специальная цензура не может быть законно учреждена, а благодаря той системе конфиденциальных сообщений, которая принята у нас относительно дел печати. Как же пользуется почтовое ведомство этим самовольно захваченным правом? Из доставленных ему от Московского цензурного комитета статей ни одна не была одобрена им к печати, и оно возвратило их при бумаге следующего содержания:
Опубликование их (статей) не поведет ни к каким полезным результатам и совершенно противоречит цели сделанного в недавнем времени вызова со стороны почтового ведомства, приглашавшего именно сообщить ему прямо, без всякой формальности, о беспорядках и злоупотреблениях, допускаемых почтовыми чиновниками, для своевременного принятия необходимых мер к устранению этих злоупотреблений. Жалобы же, сообщаемые в редакции для печати, как разбросанные в разных периодических изданиях, легко могут совершенно ускользнуть от внимания почтового департамента, которому нет никакой возможности следить за всеми журналами и газетами, издающимися у нас в настоящее время, и таким образом не будет достигнута правительственная цель, заключающаяся в возможном усовершенствовании почтовой части, и не удовлетворятся справедливые желания частных лиц, требующие иногда неотложных распоряжений со стороны почтового управления.
Принимая в соображение это обстоятельство, департамент покорнейше просит Московский цензурный комитет в случае получения им на будущее время статей, подобных заметке г. Конисского и заметке купца Гротова, благоволить объяснять гг. сочинителям чрез редакторов, чтобы они передавали свои замечания непосредственно почтовому департаменту.
Редакции журналов, без всякого сомнения, весьма охотно доставляли бы в почтовое ведомство особые оттиски статей, которыми оно интересуется, так что оно было бы избавлено от необходимости следить за журналами. Что же касается до жалоб и разного рода замечаний, то для представления их по начальству не требовалось ни особого разрешения, ни вызовов; путь этот всегда был открыт, но он не приводит к желательным результатам, по крайней мере в тех случаях, когда речь идет не об одних каких-либо личных жалобах и неудовольствиях, а о самой организации дела. Кому неизвестна судьба всякого рода проектов, представляемых по начальству? Какой министр, при всей даровитости, при всем усердии, при самой неутомимой деятельности был бы в состоянии читать с полным вниманием всякого рода проекты, представляемые ему с разных сторон от неизвестных лиц? Очень естественно, что все эти сообщения подвергались бы участи канцелярской процедуры и слагались бы в архив без всяких последствий. Совсем иное бывает с мнениями, которые высказываются печатно. Всякое мнение, для того чтобы появиться в печати, должно пройти поверку редакции, которая, естественно, должна заботиться о том, чтобы не компрометировать свое издание ни пред законом, ни пред публикою. Печатно высказанное мнение становится общим достоянием; оно будет повторено, дополнено, развито, очищено; оно получает некоторым образом значение факта, оно вступает в жизнь, и совершенно не принять его к сведению было бы невозможно.
Если в нем есть что-нибудь дельное, то рано или поздно оно окажет свое действие. Оно высказывается не для одной публики как для чего-то отдельного от правительства и ему противоположного; оно есть также и достояние правительства. Министр услышит его от своих товарищей, оно может стать известным и самой верховной власти — великое побуждение для министра обратить на него внимание и отдать себе в нем положительный отчет. Высказанное мнение может быть не совсем согласно со взглядами министра и с принятою им системою, но оно для него нисколько не обязательно, и он тем с большею энергиею и решимостию может идти противоположным путем, если при внимательном испытании высказанного мнения еще более убедится в верности своих начал. Но может быть также и то, что высказанное мнение поведет министра к каким-нибудь плодотворным соображениям, укажет на недостатки принятой системы, побудит его, может быть, отказаться от некоторых предубеждений, весьма естественных во всяком человеке, как бы он ни был даровит и добросовестен. Люди совершенствуются и образуются лишь благодаря взаимодействию. Печатно высказанное мнение может принадлежать человеку, специально призванному, в высшей степени сведущему и опытному, может быть, человеку гениальному. В канцеляриях оно бы заглохло, а явившись в печати, становясь общим достоянием, оно может жить, развиваться и действовать. Великий Наполеон не верил в возможность пароходства, и, без всякого сомнения, проекты многих великих изобретений никогда не могли осуществиться, если бы не было других путей, кроме канцелярских. За устранением всего оскорбительного, личного, недостойного, всякое суждение и мнение, хотя бы оно было несогласно со взглядами министров, могут без всякого ущерба появляться в печати в изложении серьезном и согласном с предписаниями закона.
В каком печальном и болезненном состоянии находится наша печать, об этом может еще свидетельствовать случай, происшедший недавно в Москве. Одна из московских газет была задержана цензурой и не могла появиться в срок, потому что редакция сочла интересным для своих читателей сообщить несколько сведений из напечатанного в Киеве описания обеда, данного тамошним округом бывшему попечителю Н. И. Пирогову. Цензурный комитет нашел затруднительным и опасным допустить перепечатание в московской газете того, что было напечатано в Киеве. Ему показалось опасным сообщать московской публике то, что происходило среди белого дня, открыто, с ведома властей, при участии почтенных и заслуженных лиц. Газета не могла выйти, потому что не могла в скором времени заменить статью, подвергшуюся запрещению. Ей не было дозволено заявить, что она не может выйти в полном своем составе по обстоятельствам, от нее не зависящим. Но цензурный комитет в успокоение редакции сообщил ей, что он отправил телеграфическую депешу к министру народного просвещения спросить его мнения. Прямо было сказано, что так как попечитель Пирогов находился будто бы не совсем в хороших отношениях к министру народного просвещения, то будто бы ему могут быть не совсем приятны те похвалы и те изъявления сочувствия, которыми провожали г. Пирогова его прежние подчиненные. Министр, конечно, не мог бы возложить ответственность на Московский цензурный комитет за сочувствие, изъявленное г. Пирогову в Киеве; но цензурному комитету представлялся удобный случай изъявить свое усердие, и для этого он отправил в С.-Петербург телеграфическую депешу справиться о том, о чем спрашивать вовсе не следует, и задержал газету.
В подобных случаях нельзя винить и осуждать лица. Все эти неправильности зависят не только от свойства лиц, сколько от неправильного положения дела. Нельзя с точностью решить, что наиболее от этого страдает, литература ли, общество ли или то высокое значение справедливости, беспристрастности и законности, которые должны соединяться с понятием о правительстве. Многие думают, что если бесчисленное множество злоупотреблений и неправильных действий ускользают от печатной гласности, то они остаются погребенными во мраке неизвестности и не производят последствий. К сожалению, все это известно, все это циркулирует в обществе с неизбежными преувеличениями, все это дискредитирует лица, призванные служить исполнителями правительственных целей, все это, к сожалению, приучает общество смотреть легкомысленно на самое правительство и все это, конечно, не может оставаться без последствий, гораздо более вредных, чем самые заносчивые журнальные статьи.
Если наша печать должна еще оставаться под административною расправою, то было бы по крайней мере желательно, чтоб Главное управление цензуры приняло в некоторой степени характер судебный. Существенная особенность суда состоит в том, чтобы не объявлять обвиняемого виновным, не выслушав его, не дав ему возможности защищать и оправдать себя. Беспристрастие, терпимость, спокойствие, характеризующие закон и истинную силу, не могут повредить никакому делу, а напротив, могут только возвысить значение всякого дела. Как бы ни был очевиден проступок, может быть, спокойное исследование его и объяснение со стороны подсудимого значительно изменят составившееся мнение. Лучше несколько лишних дней помедлить карою, нежели совершить несправедливую и несоразмерную кару. Главное управление всегда имеет возможность прямо или чрез посредство цензурного комитета спросить редактора, на каком основании напечатал он статью, обратившую на себя внимание правительства. Весьма нередко какое-либо сочинение навлекает на себя неудовольствие правительственных лиц за несколько мест, вырванных из связи и представленных на вид какими-нибудь недоброжелательственными оценщиками. Приведенные в свою естественную связь, эти места могут получить совсем другое значение, и дело может представиться совсем в ином свете при спокойном рассмотрении, беспристрастно выслушивающим не только доводы против, но и доводы в пользу обвиняемого. Вообще литература приняла бы с величайшей благодарностью такое распоряжение, которое дозволило бы присутствовать в Главном управлении цензуры при обсуждении дел печати особым ходатаям за литературу в числе двух или трех выбранных от всех периодических изданий, которые имели бы только совещательный, а не решающий голос. От них Главное управление печати узнавало бы об ее нуждах и жалобах, и они же в случае надобности могли бы служить адвокатами обвиняемых. Это значительно обеспечило бы положение печати и, нисколько не стесняя правительства, давало бы ему только возможность знакомиться прямее и ближе с интересами и нуждами печати, судить беспристрастно и карать справедливо могущие встречаться в ней проступки.
Наконец, в-третьих, для правильного положения печати необходимо, чтобы правительство относилось к ней так, как оно относится к другим сферам общественной жизни. Подчиняясь постановлениям верховной власти, мы с тем вместе позволим себе желать, чтобы относящиеся до печати высочайшие повеления и статьи свода законов не были отменяемы на практике распоряжениями административных лиц и не подвергались никаким произвольным толкованиям, лишающим нас возможности сообразоваться с их смыслом, беспрестанно изменяющимся, смотря по характеру толкователя. От литературы требуется чувство законности, она, в свою очередь, имеет право желать, чтобы и в отношении к ней была соблюдаема законность. Мы думаем, что по отношению к печати нет никакой надобности оставлять тот прямой путь, какому следует правительство по другим частям. Принимая какую-либо меру относительно печати, правительство не имеет надобности делать это потаенным образом, как бы замаскировываться и скрываться. До сих пор воля правительства по делам печати сообщается большею частью в конфиденциальных циркулярах цензурным комитетам или даже в частных письмах к председателям. Что правительство считает полезным и необходимым, оно может то делать открыто, и каждое распоряжение его, получив санкцию высочайшей воли, само собою становится законом, требующим беспрекословного повиновения. Мы не видим необходимости прибегать относительно печати к тайным путям; мы не понимаем, зачем ставить ее в какой-то неестественный антагонизм относительно правительства. Окружая тайною правительственные распоряжения, не поселяют ли этим в обществе невольного недоверия к искренности правительства и сомнения в его видах? Такой образ действий правительства по отношению к печати, не существующий даже в тех странах Европы, где он, может быть, и имел бы какие-нибудь основания, не имеет никакого у нас и причиняет совершенно напрасным образом вред как правительству, так и литературе. Как требовать от пишущих чистосердечия и законности, когда они не видят их со стороны представителей власти и когда само правительство действует против литературы как против враждебного лагеря! Цензура есть у нас всем известное учреждение, и на каждой книге выставляется имя цензора, разрешившего ее печатание; но тем не менее принимаются все меры скрыть существование цензуры и запрещается всякий намек на ее присутствие в деле печати. Нельзя сказать, что статья не напечатана потому, что не одобрена цензурой; воспрещается даже многоточие, потому только, что оно может быть принято за признак цензуры. Мы не можем понять этих усилий скрывать то, что всем известно. Всякий поневоле приходит к заключению, что правительство как бы стыдится собственных своих распоряжений, само не доверяет своему праву и даже своей силе и прибегает к хитрости, ничем не объяснимой и совершенно напрасной. Итак, необходимы открытые, ясные отношения между правительством и литературой. Всякое распоряжение правительства будет законом только тогда, когда оно явится с истинным характером закона, т. е. как высочайшая воля, обнародованная правильным путем.
Впервые опубликовано: «Московские ведомости». 1861.31 марта. № 91.
- ↑ Речь идет о газете «Le Nord», в действительности бывшей нашим официозом в Брюсселе.