Записка Ф. Н. Глинки о магнетизме / Публ. [вступ. ст. и примеч.] В. М. Боковой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2001. — [Т. XI]. — С. 19—39. — Из содерж.: Глинка Ф. Н. Любопытный отрывок из моих записок. — С. 21—38.
http://feb-web.ru/feb/rosarc/rab/rab-019-.htm
Родоначальником так называемого «животного магнетизма» был в конце XVIII в. австрийский медик Ф. Месмер (1733—1815), доказывавший в своих работах, что человек черпает из Вселенной особую магнитную силу, благотворно воздействующую на организм, и при некотором навыке способен передавать эту силу другим людям, животным и даже неодушевленным предметам. Основанное на этой теории магнетическое лечение Месмера быстро вошло в моду в Австрии, затем во Франции. Несмотря на то, что в 1784 г. особым королевским указом Парижской академии наук было повелено исследовать деятельность Месмера, и авторитетная комиссия, в составе которой были А. Лавуазье, Б. Франклин, Гильотен и другие знаменитости, доказала, что никакого магнетизма не существует, а есть обман и массовая истерия, последователи Месмера продолжали его дело.
В начале XIX в. магнетизеры (барон Пюисегюр и другие) уже отказались от многих явно шарлатанских приемов своего предшественника: не магнетизировали луну и деревья, перестали использовать знаменитые месмеровские «лоханки» — чаны с водой, из которой торчали металлические прутья, в свое время вызывавшие у прикасавшихся к ним пациентов Месмера бурные «магнетические» припадки. В результате и сами сеансы магнетизирования изменились: больные перестали впадать в буйство, биться в конвульсиях и проявлять иные признаки истерики, преобладавшие на заре магнетической практики. Зато был открыт «магнетический сомнамбулизм», при котором больные погружались в сон и в сонном состоянии отвечали на обращенные к ним вопросы и проявляли иные признаки действия гипноза (термин «гипнотизм» был предложен в 1840-х гг. английским врачом-магнетизером Брэдом). Именно упражнения по вызыванию «сомнамбулизма» у больных стали целью занятий магнетизеров первой половины XIX в. Для погружения в сон использовались различные приемы: пристальный взгляд «глаза в глаза», пассы руками, наложение рук. Считалось, что замагнетизированные сомнамбулы могут видеть кончиками пальцев, обладают даром ясновидения и способностью предсказывать будущее, а главное, умеют распознать свои и чужие болезни и назначить соответствующее лечение. Поскольку сомнамбулический эффект достигался не всегда, полагали достаточным, если действие магнетизма вызывало у пациента легкую сонливость, покраснение лица, повышение температуры и испарину. Кроме самих больных, магнетизировали воду, прохладительное питье, различные мази, используемые пациентами.
В Россию мода на животный магнетизм пришла в посленаполеоновские годы, хотя отдельные опыты этого рода производились заезжими магнетизерами и раньше. Мода продержалась до 1840-х годов, после чего сменилась увлечением спиритизмом.
В 1830-х годах большой известностью в Петербурге пользовалась «клиника» магнетизерки А. А. Турчаниновой, которая, как вспоминала современница, «…лечила без разбора все болезни; лечила старых и малых, прямых, косых, слепых и горбатых и „чающих движения воды“…». Во время сеансов Турчаниновой, сопровождавшихся, для вящего эффекта, заунывными звуками стеклянной гармоники, на которой играл специально приглашенный музыкант, на пациентов «…нападало точно какое-то наитие, они начинали сами выдумывать, чем себя лечить… Особенно горбатые дети выдумывали даже разные машины и сами рисовали их… и заставляли… истязать себя на них…»[1].
В числе магнетизеров-любителей в разное время было немало известных людей: герой Отечественной войны 1812 г. Н. Н. Раевский, историк Н. И. Костомаров и другие. Очень популярен был магнетизм среди участников тайных обществ 1810—1820 гг., к числу которых принадлежал и Ф. Н. Глинка. Здесь в той или иной степени дань магнетизму отдали П. И. Пестель, С. И. и М. И. Муравьевы-Апостолы, Ф. П. Толстой и другие. В сибирские годы магнетической практикой занимался Н. А. Бестужев. В 1927 г. И. М. Троцкий опубликовал любопытную рукопись Бестужева о лечении в Петровском заводе А. П. Барятинского. Приводимые технические подробности, возможно, окажутся нелишними для предварения записки Глинки: «Больной сидел в креслах, я против него, большие пальцы рук против моих больших пальцев, его колени между моих ног и ноги вместе. Приемы руками следующие:
1) Действие как сказано выше,
2) Руки на плечах,
3) Проводя от плеч до больших пальцев 5 или 6 раз,
4) Большие пальцы против ложки, прочие по ребрам,
5) Большим током, от головы до колен и ниже.
В первом положении до тех пор, пока руки не примут одинаковую теплоту. Во втором — 4 или 5 минут, для третьего — минуты 2, для четвертого — около 5 минут».
И в другом месте: «Полагая, что надо усилить магнетизм и действовать двойным током, я пригласил сегодня <С. П.> Труб<ецкого>, сообщившись с ним, я просил его действовать, а сам стал сзади его, положа руки на плечи»[2].
Автор записки Федор Николаевич Глинка (1786—1880) хорошо известен как литератор и как активный участник Союза Спасения и Союза Благоденствия (в 1816—1822 гг.). Видный масон, член ложи «Избранного Михаила» и «Великой ложи Астреи», член Вольного общества любителей словесности, наук и художеств, энтузиаст популярного в 1-й половине XIX в. метода взаимного («ланкастерского») обучения (в 1819—1825 гг. занимал посты 1-го и 2-го помощника председателя С.-Петербургского Общества учреждения училищ по методе взаимного обучения). В 1820 г., будучи адъютантом петербургского генерал-губернатора гр. М. А. Милорадовича (с которым тесно дружески связан был с 1803 г.), заступался за опального А. С. Пушкина. В 1822 г., тяготясь службой, подал прошение об отставке, в результате чего был перечислен из гвардии в армию с сохранением полковничьего чина и положенного по чину жалованья и прочего содержания. Тогда же, в 1822 г., усилилась его религиозность и склонность к мистике, начались пророческие видения и т. п. С годами эти настроения усилились, усугубившись после тюремного заключения и ссылки, которой Глинка был подвергнут за участие в тайных обществах.
После 14 декабря 1825 г. и двукратного ареста он был переведен в гражданскую службу. Несколько лет служил, находясь под надзором полиции, в Петрозаводске, затем в Твери и Орле. С 1834 г. надзор был снят, и Глинка жил в Москве, а затем в Твери, писал литературные воспоминания и мистические и патриотические стихи, широко занимался благотворительностью.
Записка о магнетизме может быть отнесена к 1850—1860-м годам и использует более ранние записи, современные описываемым событиям.
Текст публикуется по рукописи: РГАЛИ. Ф. 141. Оп. 1. Д. 27 (писарская копия с авторской правкой). На титульном листе имеются надписи двумя разными почерками: «I. Отрывок, II. Очень интересно.»
Я не могу равнодушно вспомнить о последних месяцах 1824-го года. Это было, может быть, самое счастливое время в моей жизни. Прослужа около четырех лет полковником гвардии, я выпросил себе за милость переименование по армии и таким образом рассчитался со службою, которая в последнее время (когда я состоял уже при с.-п<етербургском> военном губернаторе)1 становилась для меня несносною по множеству дел, часто бездельных и хлопотно-беспрерывных, отнимавших у жизни всю ее позолоту. У поэта весь досуг его. Я носил мундир и жил в Петербурге, но был свободен, как воздух, и стал игрив, как рыба в воде. Я похож был на школьника, отпущенного на время каникулов в домовой отпуск. Отодвинув от себя весь груз мелочных, условных обязанностей, я пил и не мог досыта напиться из полной чаши привольной, безотчетной жизни. Конечно, чтоб пользоваться так роскошно, в таком широком объеме своею личною независимостью, надобно прежде намозолить пальцы от пера, натрудить грудь от сидячей, канцелярской жизни, просиживая по целым суткам в самом искривленном положении в виде французской буквы (Z) зет. Но эти страдания физические не значили бы еще ничего, если б не было притом душевных! Сколько раз грудь трещала от взрывов негодования (к несчастию, справедливого) при виде явной несправедливости, угнетения невинности, наглого насмеяния над законом и правдою2. Главною местною потребностию были скорость в производстве, исправность в очистке бумаг. Но никто не заботился об очистке совести!
Долго не мог я смыть с себя нагара и копоти душной канцелярской жизни, наконец освежился, оправился и забыл все! Тут настала для меня новая эпоха. Без завтра и вчера, ограничиваясь только одним своим сегодня, я мало-помалу выплыл из кипучего водоворота внешней жизни и вплыл в тихое море беззаботности. Обеспеченный в дневном существовании, я не думал более ни о чем! И это недуманье разливало какую-то целительную силу по всему моему существу. Я чувствовал, что надорванная грудь моя успокаивалась, душа, вывихнутая обстоятельствами, мало-помалу входила в свое место; дух светлел, и все чувства распускались, развертывались, как растения после тяжелой зимы. Из всех дел самое труднейшее есть дело жизни, да!.. Трудное дело есть жизнь!.. и счастлив, кто может уберечь хоть немного детской, колыбельной теплоты сердца, пройдя сквозь стужу внешнего мира!
Во мне нашлось еще много этой теплоты. Я любил, верил и, видя в людях только хорошую сторону, со всеми был в хороших отношениях и не зачернял души ни мщением, ни злобою! Я вставал очень рано и, получа навык и способность ходить очень скоро, так сказать, облетал Петербург. Часто в одно и то же утро бывал на островах и в Екатерингофе и, знакомый с целым тогдашним и тамошним миром, везде был гостем или зрителем… В это время писал я свои аллегории и еще кое-какие мелкие стишки, которые все отзываются состоянием души той эпохи жизни. Вот три стиха. Тогда написанные:
СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ
Я будто солнышком пригретый, в лодке сплю.
И под какою-то защитною рукою,
Несусь я жизненной рекою
И сладко, сладко мне: я всех и все люблю!
Тогда же написано другое стихотворение: «Много ли надобно?»
МНОГО ЛИ НАДОБНО?
Что нам для жизни?.. Уголок!
Для хлеба — нивы лоскуток!
Для садика — земли частичка…
И я, как маленькая птичка,
Беспечен, как она, и рад,
Когда в окно каких палат,
Или с высокого балкона
Смотрю на синево наклона
Далеких, сводистых небес,
На разноцветный летом лес;
Иль с башни Екатерингофа,
Где незамеченный сижу,
С одной сердечной полнотой,
Я с сердцем радостным гляжу
На дальний абрис Петергофа,
На перламутровый залив:
Как он стеклянист, как красив!
Как хороши, под парусами,
И с лентой флага — корабли! —
Откуда к нам они пришли?
На них дары чужой земли!
И под чужими небесами
Рожден их кормчий и пловец!
Различен позыв для сердец:
Иных манит прибытком ловля
К горам нерастопимых льдов,
Других с Индейских островов
Ведет в Кронштадтский рейд торговля…
А я, без сел и кораблей,
Картиной мира веселюся:
Где лягу — сплю, и не боюся
Неурожаев, ни мелей…
И вольным гостем у людей,
Бесконный я и беспалатный,
Любуюсь неба круглотой,
Глотаю запах ароматный
И сам не знаю чьих садов, —
Смотрю на сгибы берегов
Порой, на пенистые волны,
И, сытостью душевной полный,
Иду в мой маленький приют,
В мой уголок, известный редким,
Где ласточки — мои соседки,
И где мечты со мной живут!
Вот и еще одно стихотворение, в то же время написанное:
ДОСУГ
Мятежный мир наслал волненье и заботу
И двинул на меня полки своих сует:
И за работою работу
Мне предлагал засуеченный свет
И взял меня в свое безумное круженье…
Но отдал я Творцу на сбереженье
Мой утомленный жизнью дух
И Он — всещедрый!.. дал в отраду мне — терпенье,
А в наслаждение — досуг!..
Но я слишком увлекся в сторону. Скорее к делу. В это время познакомился я с Ниной А3. В первый раз встретил я ее в доме М4., одного из почтеннейших сановников в Петербурге. Там встречались мы очень часто — раза два, три в неделю. Нина, круглая сирота, дочь Генерал-Лейтенанта, родилась в Грузии5, и еще в пеленах из соседства Кавказа привезена одним родственником в Петербург к родному дяде6, преподававшему при дворе правила русского языка. Под его родственным покровом росла молодая полугрузинка. Оба великие князя (Михаил и нын<ешний> Государь Николай Павлович)7, навещая своего учителя, дарили малютку-Нину игрушками, которые сберегла она как память о золотых летах детства. Дядя ее умер, не оставя детей, и тетка8, любившая ее страстно, заменила ей мать. Сестра ее София9 осталась на Кавказе у мачехи10. О ней много и охотно рассказывал Грибоедов. София славилась ловкостью, ездила верхом как лихой наездник Кавказа и была прекрасна лицом. Нина также была очень миловидна и стройна, но не игрива… Какая-то задумчивость всегдашняя, беспрерывная задумчивость придавала ей важность не по летам. Часто, среди веселого общества, испытующий взор наблюдателя останавливался на чертах ее лица молодого, цветущего, но важного, бесстрастного, и хотел разгадать думу, глубокую думу, светлевшую в карих глазах ее. О ней можно было сказать, что она задумалась о чем-то еще в колыбели, и дума эта росла с нею, вместе с летами. Сама — живая молодая роза — она не смела прикоснуться к обольстительной чаше радостей земных, всегда увенчанной молодыми розами для тех, которые приступают к ней в первый раз. Слишком равнодушная к представлениям внешности, она как будто боялась углубиться в заманчивые лабиринты жизни и боязливо стояла у порога ее.
Она казалась гостьею, приостановившеюся только посмотреть на этот мир. Много было толков между знакомыми о характере Нины, миловидной, но важной и благоразумной, как мы сказали, не по летам. Познакомясь короче в доме, я узнал ее тайну. Дума, неотразимая, властительная, превратившаяся в постоянное предчувствие, глубоко запала в ее душу и овладела всем ее существом. Раз увидела она во сне своего покойного дядю, который объявил ей, что жизнь ее будет слишком коротка и, подавая ей книгу (это было Евангелие), прибавил: «С этим тебе будет легче перейти в вечность!» С тех пор Нина казалась чем-то мимолетным, нездешним, каким-то растением иного климата, выставленным только на показ, до первой осенней бури.
Еще с весны Нина с своею тетушкою, которую она называла матерью, переехала в Царское Село. Не раз зазывали они меня приехать к ним в Царское, и я сделал это — целый день провел я у них и целый день разговаривали мы о предметах очень важных: о жизни, ее условиях, цели, о назначении человека, о нездешнем, о том, что видно только для души… Поводом к этим разговорам были недавние опыты животного магнетизма и речи ясновидящих, таинственные и возвышенные. Тут я узнал, к удивлению моему, что (кроме книг Св. Писания) Нина прочла много книг нравственных и тех, которые слывут в свете под именем мистических. Я заметил в ней необыкновенную чистоту сердца, ум здравый и основательный.
Между тем другое отличное от обыкновенных существо, Татьяна Борисовна Потемкина11 пригласила меня пожить с семейством ее на даче в 20-ти верстах от Петербурга. Там отвели мне прелестный домик. Я жил, как в клетке, весь облитый светом и зеленью. Вдали лежало огромное зеркало — Финский залив, в котором отражались все розы зари, все великолепие заката, часто объятого золотым пожаром. Иногда, как будто украдкою, скользили корабли, направляясь к синеватой, отдаленной черте. Это был Петербург.
Раз, когда золотой свет от свечи в моей комнате, свет, которому так радуемся после длинных летних дней, весело сиял в синеватых сумерках полуосеннего вечера, пришел ко мне князь А., брат хозяйки12. Мы жили с ним в самой искренней приязни. Большую часть ночи проговорили мы о вещах, о которых редко говорится в свете. Между прочим, он спросил, зачем ездил я в Царское. Я рассказал подробно все о знакомстве с А-ми и ее племянницею. Нину описал я такою, какою в самом деле ее нашел. «Мне казалось, что каким-то чудодейством молодая христианка второго или, много, третьего века со всею чистотою, со всем огнем веры, со всем, что отличало верных в благословенное утреннее время Христианства, перенесена в наш вечерний век холода и жалкого неверия…» Так говорил я о Нине. В глазах князя сверкнули две световые точки — семена какого-то великого замысла. Он захотел непременно познакомиться с Ниною и, если бы я поверил первому движению своего сердца, то мог тогда же бы сказать громко: «Он женится на Нине!» Выбор, побуждения и решимость князя делают честь его сердцу. Они не были материальны: в них не входил земной расчет.
Задумано и сделано. Князь, которому тогда все пути внешней жизни были гладки, все дорожки ведомы, все двери открыты, помчался в Царское, увидел Нину, но не мог познакомиться с нею ближе. Мы привыкли называть случаем непонятное для нас устроение дел. Случаем называем мы ту волю, ту руку, которая, всегда невидимо, но часто ощутительно, сводит разъединенные нити, связывает узлы, подбирает, как карта, по мастям (извините за сравнение) обстоятельства, вещи, ускоряет, замедляет, сдвигает события и слаживает (часто изумительно мастерски!) нечто целое. Случаем называем мы этот тайный, мимолетный шепот, который одному говорит: «иди туда!» Другому: «стань там!» И от этого «иди» и «стань» сбывается то, чему быть надобно. Итак, случай довершил то, что заронило слово, может быть, сказанное с умыслом, что развило воображение, а может быть и какое-нибудь высшее побуждение. Один мудрый сказал: «Браки написаны на небесах!» А мы прибавим: «написанное на небесах исполняется на земле!» Последние девять дней сентября (1824) как будто нечаянно залетевшие на берега Финского залива с берегов Байи из-под прелестного неба Неаполя (как говорил о них А. М. Потемкин13, долго живший в Неаполе), эти девять дней исчезли как девять прекрасных сновидений, и север взял свое! Небо подернулось серою подкладкою, волны залива всхолмились свинцовыми буграми, тучи и все визги и стоны, тоскливо носившиеся под серым выгибом неба, слились в одно: «Пора домой!»
Потемкины переехали в город. Нина переселилась также с своею тетушкою в столицу. По привычке бывать часто в доме М., они наняли насупротив этого дома верхний этаж в доме князя Крапоткина. Надобно же было случиться, что в нижнем жилье того же дома занимал квартиру князь Андрей. И так Нина была над ним! У Нины был балкон, на который она выходила, когда проглядывало солнышко. Я жил также немного наискось, только через улицу в доме Всеволожского14.
Раз подали князю дрожки. Лошади, сперва делавшие разные проделки, вдруг, лишь только занес он ногу садиться на дрожки, взбесились. Пристяжная взвилась и, попав, как-то заступив одною ногою в оглоблю, обрушилась на коренную, та завизжала и страшно рванулась в сторону. Ось зарасщепилась, дрожки затрещали и опрокинулись; прохожие зашумели, толпа зевак собралась. На уличный шум внизу вышли на свой балкон жительницы верхнего этажа. Нина, по самому простому побуждению, видя летящие на сторону дрожки и падающего в мундире человека, невольно воскликнула: «Ах!» Это восклицательное «Ах!» слилось с теми двумя точками, которые некогда сверкнули в глазах князя, и дело пошло в ход с удвоенною скоростью. Князь, осмотрясь после угрожавшей ему опасности, почел долгом идти вверх, представиться и благодарить за участие. С этого началось знакомство, которое, во всех отношениях, развивалось с быстротою поэтической мысли, ищущей выразиться. Есть цветок, который расцветает раз, только раз в течение целого столетия. Из дальних мест съезжаются люди посмотреть, как расцветает этот цветок. Говорят, что в минуту своего раскрытия он разливает кругом себя чудноусладительное благоухание. Вот минута блаженства, счастия для этого цветка! Целое столетие жизни, жизни страдательной, сжимается, сосредотачивается в этой одной и единственной минуте его жизни действительной!.. Прежде и после он только — обыкновенное растение. Есть такая минута и в жизни человека. Это минута, когда жених скажет невесте: «Я люблю тебя!», это минута, когда невеста, при свидетелях, милых ее сердцу, вся облитая зарею девственного румянца, скажет жениху и любимцу души своей: «Я твоя!» В эту магическую минуту совершается одно из великих таинств Гармонии: двое сливаются воедино! Два живых и разумных атома, носившиеся в бурях жизни, соединяются в одно существо о десяти чувствах, соединяются на жизнь и на смерть, на нераздельность до гроба. Их души, как птички в двух тесно сдвинутых клетках, одна к другой ласкаются, их инстинкты знакомятся, их Ангелы обнимаются!.. Они не помнят минуты своего рождения, но минута, о которой мы говорили, есть минута второго рождения! То было счастие без сознания, это блаженство с сознанием.
В такую-то минуту, придя чрез несколько дней, застал я Нину, сидящую под портретом ее отца. Тетушка плакала, князь молчал, на ресницах его также дрожали слезы, но лицо его цвело и сияло от внутреннего света. Нина протянула мне руку и сказала: «Я счастлива».
Осенние сумерки наступили; свечей не подавали, но нам было как-то светло. Все молчали… молчали… но сколько было разговору, сколько поэзии в этом упоительном молчании!.. Наконец засветили лампы, доложили о приезде гостей, и настало время обыкновенного человеческого быта — время прозы и существенности!
Ангелы без сумнения радовались, когда души двух странников, разлучившиеся где-то там, в доколыбельном мире, встретясь на одной точке, соединились в одно. Но и противные духи не дремали!.. «И мы здесь!» говорили эти исчадия зла, распространители клеветы и раздора. На другой же день начались толки и пересуды. Разнесся слух о каком-то сне, виденном Ниною, и это было поводом к стрекотанью между кумушками об этом чудном сне, хотя никто не знал, в чем состоял этот сон.
За несколько дней до решительного объяснения князя зашел я к А-м. Тетушка — это было утром — сказала мне:
— Какой чудный сон видала сегодня моя Нина!
По настоянию моему мне рассказали этот сон. Я просил записать его, что и было сделано на другой же день. С тех пор и до этого времени собственноручная записка Нины, в которой описан был ее сон, хранилась у меня. Князю прочел я эту записку, кажется, уже после его свадьбы. Нельзя не заметить, что Церковь, в которой венчали Нину, и особы при их бракосочетании были именно те, которые виделись ей во сне.
Обручась с Ниною, князь уехал в Москву просить благословения своей матушки. Нина с грусти сделалась больна. Всякий вечер я приходил к ним и, сидя около больной, писал к князю письма за себя и за невесту от лица ее и тетушки. В это время магнетизировал я доктора Лиондера15. Этот доктор морского ведомства, состоявший на самом маленьком жалованьи, был человек решительно бедный. Он давно был знаком со мной, лечил даром многих бедных по моему указанию, пользовал безденежно учеников Ланкастерской школы, где я был старшим членом16, и наконец сам занемог. Бедняк в полном смысле, он не был никем посещаем. Изредка заезжал к нему доктор, а болезнь была серьезная. Раз, когда я сидел у него, он, почувствовав приступ болезни, просил убедительно помагнетизировать его. Я согласился и, по неотступному настоянию его, продолжал магнетизирование. Он не засыпал, но чувствовал необыкновенное облегчение. Доктор его изумлялся скорой перемене к лучшему. И сам больной принимал магнетическое действие с какою-то необыкновенною жадностию, с каким-то исступленным услаждением. Однажды, когда он погрузился уже в полудремоту и я хотел прекратить пассы, он вдруг воскликнул: «Еще! Еще!» и стал что-то всасывать из моих перстов с такою жадностию, что мне сделалось страшно. Он хватал меня за руки, обвевал ими себя как опахалами, и пил из пальцев как будто струю живительную. Между тем лицо его цвело и он весь просветлялся. После этого он начал говорить и плакал навзрыд: «Я вижу мою бедную душу: она чуть теплится, чуть сверкает в самой темной, темной ночи». Потом на вопрос, как лучше молиться? — отвечал:
— Покорность с упованием — уже молитва. (La soumission et l’espérance — c’est déja la prie?re).
Было еще одно лицо в семействе Ах-х, о котором я должен говорить: это двоюродный брат Нины — Александр17 — глухонемой. Кроме природной глухости он страдал в то время внутренним недугом. Взор его был рассеян, он не имел ни аппетита, ни сна, часто нападал на него страх и во всем теле чувствовал он утомление и расстройство. Впрочем, для меня было ново видеть его в безмолвно-говорливом кругу его товарищей. Тетушка разумела их язык мимический.
— О чем они так жарко разговаривают? — спросил я, видя их, размахивающих руками и рассыпающих множество жестов.
— Они рассказывают друг другу о вчерашней пальбе из пушек и вечерней иллюминации.
«Какой громкий разговор», — подумал я, — «по крайней мере, разговор о громе и огне, и при этом ни одного звука, ни единого слова!» Не таков ли язык душ, язык сочувствия, язык внутренней молитвы? Но мы привыкли к словам, и только к словам! Возгласы, часто вопли и крики придают силу нашей словесной речи, Язык и уста везде наши первые орудия! Но в них ли источник истинного красноречия?
Князь возвратился из Москвы и занемог; Нина также только еще обмогалась. Жених и невеста обсылались снизу вверх и обратно. Около этого времени, когда внутренний недуг Александра усиливался, упросили меня его магнетизировать. Я придержусь теперь подлинных записок, составленных тогда по случаю магнетизирования Лиондера, Александра, а наконец, и самой Нины.
Расскажу еще несколько подробностей (не пеняйте за повторение!) о Лиондере. Нас познакомил Дероберти18, сказав, что он лечил многих бедных даром. Лиондер служил где-то в морском ведомстве, имел самое маленькое жалованье и никакой практики. Перекрещенный из Евреев, он хорошо выдержал экзамен на звание врача, но в Петербурге был круглым сиротою, без рода, без племени и без всякой протекции. По этому можно судить, как он жил бедно.
Раз он расхворался не на шутку. Доктор одного с ним ведомства езжал к нему редко: ему даже часто не на что было покупать лекарства. Болезнь его тянулась и, подстрекаемая горем жизни и недостатками, усиливалась.
Он просил меня, как я уже сказал, магнетизировать его. Я попробовал, и с первого раза он успокоился, но объявил, что спать глубоким сном не станет, а будет достигать только до приятной полудремоты, столько необходимой для восстановления его сил! Он жил в Коломне, за Крюковым каналом, в нижнем этаже. Огромная комната, довольно сырая, довольно холодная, из которой состояло все его жилье, разгорожена была ширмами. В одном углу, за этими ширмами, лежал он, успокоенный прикосновениями; в другом, противуположном, сидел я за столом с пером и записывал, по временам, слова больного.
Нина жила, с давнего времени, душа в душу с одною девушкою из высшей аристократии, я назову ее Волгиной19. Волгина страдала какою-то томностию; жизненные силы ее упадали, молодость блекла. Но доктора не понимали ее болезни, даже не находили нужным ее пользовать. Нина очень просила меня узнать от Лиондера, чем больна Волгина и чем ее лечить?
3-го Декабря 1824 года, на вопрос о состоянии здоровья Волгиной (а надобно знать, что больной не имел о ней никакого понятия!) он делал ответы, здесь представляемые:
— Эта девушка, — (я не сказал ему ни имени, ни прозвания ее), — больна. Причины болезни ее сложны: отчасти простуда, внутреннее беспокойство и беспорядок в периодических отправлениях. От этого боль в селезенке, беспокойство в животе, дряблость в теле и, по временам, нервная слабость. От этого же беспокойство в боках, гипохондрическая тоскливость и вообще неловкость во всем. Иногда желчь тревожится, и кожа ее суха и желтовата, — вот его слова. И все эти признаки действительно находились в особе, которую модные столичные врачи не хотели даже признать больною!
На вопрос: «чем лечить?» — был ответ:
— Ей надобно магнетизироваться. Начать должен мужчина, продолжать может дама. Воды магнетизированной не давать: для нее это еще крепко! Магнетизировать начать после поворота солнца на весну и продолжать два месяца. При магнетизме употреблять куренье и питье: 1) курить: можевелловых ягод — унцию и янтарю две драхмы растереть в порошок и окуривать все тело на ночь. 2) питье: в чайную ложку шалфейной воды класть одну каплю тинктуры амбры20 (серой амбры), по три чашки в день. Этим она излечится, будучи еще в девицах, а выйдя замуж, будет здорова и без всяких лекарств.
4-го декабря
Прежде чем я спросил о чем-либо Лиондера, он сам начал говорить:
— Я видел эту девушку сегодня во сне! — И вслед за тем описал довольно сходно рост, вид и очерк лица Волгиной. — Она скоро мелькнула передо мною с веселым светлым лицом и как будто что-то проговорила. Но я не расслышал или не понял, что она говорила.
— Отчего вы сами заговорили об этой девушке?
— Так!.. сам не знаю. Меня что-то нудит, что-то интересует в ней.
Странно! на него действовала сильная воля Нины, посредством моей воли, потому что я желал узнать и пересказать Нине все подробности о здоровье Волгиной.
И опять начал он говорить сам собою, о ней же:
— Ей лекарства при магнетизировании не нужно, кроме разве со временем, легкие очистительные средства. Ей нужна диэта: 1) чаю вовсе не пить. б) кофе редко, в) шоколаду и разгорячительного ничего. д) есть меньше мяса, более зелени, е) хорошо есть молочное, но когда заболит голова, молочное перестать, ж) яиц совсем не есть. Притом сидеть более на твердых мебелях, на мягком не сидеть… Магнетизировать ее слегка, очень осторожно: она чутка нервами. Начав магнетизировать — не манкировать.
— Сказать ли ей своим родителям, что хочет магнетизироваться?
— Сказать, непременно сказать!
С 9-го на 10-е декабря 1824 года
Вопрос: Может ли девица N пить вместо чаю какао?
Ответ: Нет! Это тоже пряное, тоже горячительное, а ей надобно утоляющее, например: оршад и проч.
В<опрос>: Что ей пить по утрам?
От<вет>: Может пить молоко гретое с белым хлебом. Ей также полезно пить вместо чаю траву тысячелистник — для вкуса можно с молоком.
Погодя немного и не дожидаясь вопроса, он сам сказал:
— Теперь мне вспоминается, что девушке, после всего, надобно пустить кровь из ноги.
Было уже одиннадцать часов. Ночь была бурная. После великого наводнения21 почти каждый вечер вода прибывала в каналах и всякий раз, как достигала она до колец, тревога распространялась по всем окрестным кварталам. Это продолжалось ровно до дня Рождества Христова.
Так было и в этот вечер. На улицах шумели, ручные фонари сверкали, любопытные сбегались к Крюковой канаве, но я привык уже к подобным явлениям и оставался спокоен. В одном конце длинной, длинной комнаты квартиры Лиондера стояли подержанные ширмы, в другом, противоположном, сидел я под окном. В комнате глубокое молчание. Вдруг больной сам собою заговорил:
Он: Вот я вижу эту девушку…
Я: Где вы ее видите?
Он: Перед тем, как ей явиться, я почувствовал нервное содрогание, как будто мороз по мне пробежал… И тотчас я увидел и вижу ее теперь… Вот она! Вот она!..
Я: Где вы ее видите?
Он: Здесь, подле печи, против меня…
Признаюсь, мне стало жутко… Я уверен был, что нас в комнате двое, а на деле выходило, что между нами стояла третья, которая вошла не отворяя двери, не докладываясь о приходе своем!
Я: В каком она виде стоит перед вами?
Он: В белом платье, с амарантовою22 шалью, которою и голова ее прикрыта. Этою шалью драпирована она очень искусно, как статуи древних ваятелей. Смотрите! В правой руке держит она корзину, из которой выглядывают два белых голубка[3]. Вот она улыбается и смотрит… смотрит на меня!
Я: Вы видите эту особу как будто в фантасмагории? Не правда ли?
Он: Нет, это ощутительнее. Я вижу ее совсем как наяву.
Я: Но вы сами говорите со мною наяву или во сне?
Он: Я не сплю, а только покоюсь.
Я: Вы говорили, что ей надобно пустить кровь, из которой же именно ноги? Мне надобно записать и сказать кому следует.
Он: Я думаю, что все равно.
Тем и кончилось. Вдруг больной закричал:
— Нет, не все равно: надобно пустить из правой ноги!..
Я: Почему ж Вы это теперь только узнали?
Он: А вот почему: она приподняла свою правую ногу и показывает мне пальцем на нее.
Я: Что делает теперь наша посетительница?
Он: Уходит… Вот идет и оглядывается… Идет… и еще оглянулась… удаляется… Все далее… далее… совсем скрылась, только видны ноги, одни башмаки… башмаки ее пепельного цвета! Ушла!.. Прощай… Ее уж нет… Напрасно, — продолжал он, — стараюся я опять ее себе вообразить. Напрягаю все мое воображение, усиливаюсь — все понапрасну! Нет, это не воображение! Это было истинное представление ее самой, я точно видел особу…
Где была в это время, в эти минуты девица Волгина? на бале? в концерте? или в кругу своей семьи? Я ничего не знаю, но больной Лиондер описал ее очень верно, кроме аллегорического ее костюма. Еще любопытнее было бы узнать, имела ли сама Волгина хоть какое-нибудь сознание о том, что входил в ее комнату человек, которого никогда не видала, который никогда ее не видал до минуты ее чудесного появления?
Когда настало урочное время, я поднял больного из его магнетической полудремоты. Он встал, ничего не говорил о девице Волгиной, и я не заводил о ней более речи.
В один из последовавших разов Лиондер сказал:
— Девушку жалеть надобно… Ей мешают старухи… Время не ждет! Теперь (в Декабре) золотое время. Природа начинает пробуждаться: силы жизни текут уже из своего начала для обновления творения. Весна очень раздражительна, лето томительно для магнетизирования: теперь (около Рождества Христова) самое лучшее время для действий магнетических! Волгиной магнетизм необходим, а при магнетизме и прописанные лекарства превосходны. Наконец, если очень станут манериться (это его выражение!) и не захотят, чтоб магнетизирование начал мужчина, то пусть начнет хоть девица, только надобно ее руководствовать изблизи и научить разным пассам (т. е. магнетическим приемам).
Тут показал он мне один пасс особенный (неизвестный) собственно для Волгиной:
— Этот пасс очень важен: он дает силу и способствует многому.
Все это дело расстроилось. Мнительность и сумнительность помешали магнетизированию девицы, которой болезнь продолжалась и даже усиливалась.
Но я приступлю к переписыванию с черновых листков, современных самому действию, заметок моих (тогда же сделанных) о магнетизировании Александра и нечаянном усыплении Нины.
10 Декабря 1824 года
В квартире Е. Б. Ахвердовой, после вечернего чаю, начал я магнетизировать тогда очень больного глухонемого Александра, племянника хозяйки, двоюродного брата Нины. Больной положен на диван. Тетушка сидела на стуле с одной стороны, а Нина с другой. После первых пассов Нина заснула, но мы этого не приметили. Никто не обращал на нее внимания. Когда же кончили с Александром и оставили его успокаиваться, все увидели спящую Нину и стали над нею шутить. Вдруг, к общему удивлению, спящая заговорила:
— Я сплю! — Тетушка хотела до нее дотронуться. — Не прикасайтесь ко мне! — сказала она с особенною важностию. В тоне голоса ее было что-то торжественно-важное: — Не прикасайтесь ко мне и перестаньте шутить: я сплю.
Я: Отчего вы заснули?
Она: Я сплю за него (указывая рукою на Александра). И всякий раз, когда его будут магнетизировать, я буду спать вместо него, только говорить не всегда стану. Завтра говорить не буду. Буду говорить только когда надобно.
Я: Не надобно ли чего князю? (ее жениху, который в том же доме, внизу, лежал в болезни). Предписания докторов хороши ли?
Она: Докторское все хорошо исполнять! Между тем, и не сказывая доктору, поставить горчишник на одну левую икру: ему скоро будет легче (это говорено было тогда, когда мы все, и она сама в пробужденном состоянии, очень за него беспокоились). Будет здоров!
Когда князь пугал нас всех опасностью своей болезни, в дом Ах-вых ходил один юродивый — человек из простого звания, пожилой, весь в лохмотьях, и кажется, с веригами на теле. У входа на лестницу к князю встретил я этого человека, и так, по какому-то побуждению, сказал ему:
— Что, очень болен?.. — указывая наверх.
— Нет! — отвечал с твердостию юродивый. — Он причащается здравия.
Такой затейливый ответ из уст самого неуклюжего простяка изумил меня. Взойдя наверх, я услышал, что князь, как говорили окружающие, в бреду, но вслушавшись внимательнее, я заметил в этом бреду толк. И вот слова, которые князь произносил в мнимом горячечном бреду:
1) Оттого болезнь моя продолжается, что еще не решено, где и когда произойдет Благословение…
2) Je fais le partage de l’homme (во мне происходит разделение) — и потом:
3) Il faut que Je rendre (я должен отдать).
Я спросил: — Quoi?[4]
Он ответил: — l'éxcédent des forces (избыток сил).
4) Он говорил еще: — Федор Николаевич! Я вижу чудеса Божии[5]…
Слова «Во мне происходит разделение» как-то ладились со словами юродивого, который кроме того говорил мне и еще много любопытного. Он указывал на будущие голодные годы и на то, что голод станет являться полосами, т. е. по местам. Заметив раз, что он как будто вглядывается во что-то, хотя перед ним ровно не было ничего, я спросил: «что ты видишь?» — «А вот!» — отвечал юродивый с смущенным лицом: — «Все кибитки! кибитки!… кибитки… Все кибитки, эх, много кибиток!..» И в голову не приходило мне тогда представить себе что-нибудь невыгодное о кибитках… Я подумал только: «Он бредит!..» Но ровно год спустя, после того, когда весь Петербург в точном смысле слова одет был трауром23, увидел я, проходя мимо Главного Штаба, что вдоль по улице стояли все кибитки, кибитки, кибитки… много кибиток!..
Но обратимся к словам Нины.
— Я причиною его болезни! — сказала она, — он сам виноват.
Я: Как это могло быть?
Она: Я огорчила его… Ласкаясь ко мне, он (по праву жениха) хотел меня обнять. Я обиделась и сказала: «Что это? Вы обходитесь со мною, как с простою девкою!» — эти слова так его тронули, что тут же кровь кинулась ему в голову.
Этот откровенный рассказ усыпленной открыл такое обстоятельство, о котором никто в доме не имел ни малейшего сведения.
Она: Однако теперь я могу ходить к князю и сидеть у его постели не более одного часу в сутки. Это не повредит больному. Скажите князю, что он меня уже слишком горячо любит! Этого не надо!
Я: Он верно любит Бога более вас?
Она: О! Конечно, конечно, но те недолго остаются на земле, кого слишком любят. Бог отзывает их… Надобно любить умереннее (помолчав и как будто надумавшись). Скажите, однакож, ему, чтоб он не охладел ко мне!.. Надобно, чтоб он любил меня более всех, но не более Всего!.. Может любить более всех… Он меня обожает: этого не должно! Скажите, чтоб он любил меня как человека, не как Бога! — сохрани Бог!!. Скажите князю, чтоб он мне никогда ничего, ничего, ни прямо, ни стороною не говорил о том, что я сказывала и сказать могу во сне… Из его намеков я могу догадываться и это вредно моему внутреннему я.
Я: Не нужно ли князю еще что-нибудь?
Она: Нет. Не ему (а он был болен), а мне (ее считали уже здоровою) нужно…
Я: Что же вам нужно? Что у вас?
Она: У меня сделалось от хины два затвердения очень близко сердца (около селезенки), пусть князь, когда совсем выздоровеет, намагнетизирует сам воды и даст мне по стакану на ночь. От этого — и очень скоро — оба затвердения разойдутся.
Кончив о себе, Нина заговорила об Александре (глухонемом), который не спал, а только успокаивался в легкой дремоте.
Нина: Я и князь молимся за душу его матери; надобно ему (т. е. Александру) и всем за нее молиться так: «Господи! Прости прегрешения матери моей[6], рабы твоей Елизаветы24, и не наказывай меня за прегрешения матери моей!» (Мать его уже давно умерла!)
При этом Нина еще подтвердила, что сон ее за Александра полезен ему.
Чтоб сделать поверку предписанным средствам от Лиондера, у нее спросили о девице Волгиной.
— Да! Да! — отвечала она. — Ей непременно исполнять все, что ей предписано от Лиондера.
— Должно ли сказать об этом ее матери?
— Должно!.. Иначе Бог не благословит.
— Да как бы это лучше уладить?
— А вот как: сказать (Волгиным) просто, что я спала, и все, что предписано для их дочери будто бы я сказала… Прибавить к этому, что князь должен ее магнетизировать. Это ложь для добра; Бог прощает такую ложь. Но князь не иначе должен взяться за магнетизм, как совершенно выздоровев, иначе от сообщит свои болезни.
— Должно ли также показать матери Волгиной все записки (продиктованные Лиондером) о состоянии здоровья ее дочери?
— Все, все показать, чтоб она все знала, только сделать это должен князь. Он скажет, что обо всем этом узнал от меня, когда я спала. Со своей стороны князь упросит мать Волгиной, чтоб она никогда ничего не сказывала мне о том, что услышит от князя. И мне самой о болезни Волгиной и о том, что князь должен ее магнетизировать, говорить так, как будто это узнано от постороннего сомнамбула.
При вопросе еще о Волгиной спящая (с некоторою важностию) сказала:
— Убедите ее, чтобы она меня во всем, во всем слушалась. — Потом улыбнулась и продолжала: — Все пойдет хорошо, только чтоб меня во всем, во всем слушалась!!!.
К этому (опять важным тоном) прибавила:
— Скажите ей, что я говорю это не от себя… Волгина должна знать, что советы ей будет давать не я обыкновенная, но мой внутренний я. Эти советы будут не из головы, а от сердца! — Тут, помолчав немного, спящая сказала мне: — Сдуньте! я тотчас проснусь. Скажите князю, что это ничего, что я от вас заснула: я заснула для пользы больного и это так надобно!..
Я дунул. Нина проснулась и ничего не помнила.
— Посмотрите, — сказала она, — как у меня руки спотели. — Это и было так в самом деле. — Как я смешно заснула! — говорила она и притом шутила и ничего не помнила.
11 числа Декабря 1824-го года. Вечер
При магнетизировании Александра опять уснула Нина. Кто-то припомнил, что накануне она сказала, что говорить на другой день не будет, поэтому и хотели ее разбудить. Вдруг она заговорила:
— Не будите!
— Долго ли Вы будете спать?
— Я сама скажу, когда меня разбудить. — И с этим словом как будто утонула сама в себе и погрузилась в глубокое безмолвие. Бледность покрыла лицо ее.
— Не скажите ли чего о здоровье князя?
— Я теперь занята слишком важным делом: я сбираюсь молиться за князя. — И в самом деле, она долго оставалась в глубоко-безмолвном состоянии. Потом начала говорить: — Я не могу давать удовлетворительных ответов на счет здоровья других, потому что сама не совсем здорова. У меня три затвердения: одно от слез. Когда я грустила о князе (о своем женихе), то не плакала и слезы пали камнем у сердца. Другие два завала от хины.
— Что надобно делать?
— Для разогнания завала слезного постарайтесь меня испугать или огорчить очень чувствительно: это поможет. После, чтобы помириться со мною, скажите, что это сделать велел какой-нибудь сомнамбул. А для завалов, что от хины, можете вы (это говорила обо мне) магнетизировать воду, а князь чтобы только после ее благословлял. — За этим последовало молчание, и Нина, опять обращаясь ко мне, заговорила: — Послушайте! знаете, что я вам скажу: Вы с Александра слишком сильно сдували, надобно немного потише. — (Опять помолчав) — Послушайте! На вас тогда все сердились, когда вы сказали мне о болезни князя вдруг, без предупреждения, а знаете ли, что вы этим сделали мне большую пользу. Без этого я была бы очень больна. Тогда же чувствовала я это сердцем и на вас не сердилась. Да зачем сердиться? Ни на кого не должно сердиться: свое только сердце надрываешь.
— Хорошо ли составлены лекарства для Волгиной?
— Хорошо! Ей принимать их. — Без вопроса продолжала: — Волгина не совсем верит, не так, как надобно.
— Чем же помочь этому?
— А вот чем: один раз, когда Александра кончите магнетизировать, то, пробудив, вы пустите его вон, а Волгину введите ко мне; увидит и поверит.
— Можно ли Волгиной поговорить с вами наедине?
— Наедине, очень наедине, чтоб никого не было; тогда я скажу ей много… много…
— Как же ей с вами обходиться?
— Так: она будет стоять и спрашивать, а когда придет пора кончить, я скажу: «Молчи!» Тогда она выйдет, а вы войдете и меня разбудите.
— Александру сказать: когда будет прикасаться к магнетизированной воде, то прежде пусть вымоет руки… Александр сегодня был уже спокойнее, уже дремал; сила подкрадется потихоньку, как вода… — Обращаясь ко мне, она сказала: — Ваши мысли мне приятны: они от сердца… У вас головы нет!
— Я давно этого желал.
— Ну, так и есть… и у князя головы нет, а у меня (про себя) еще есть. Да скоро и у меня головы не будет. И то я уже начинаю быть такою: «лучше скажу глупо, только бы от сердца!..» Девице Волгиной Бог посылает болезнь для ее добра: будет и она верить!
Действительно, религиозные ощущения развивались уже в девице Волгиной, проявляясь в выражениях, которых нельзя было не запомнить. Как будто набравшись ясновидения от Нины (ибо мы все тогда жили в какой-то магнетической атмосфере), Волгина говорила: «И добрым дает Бог слезы (разговор был о несчастиях и огорчениях в жизни), чтоб они были еще добрее».
«Le magnétisme animal est la fois rendue palpable (Животный магнетизм есть оличенная Вера)»[7].
«Печали духовные (Les peines de l’esprits) сильнее всяких печалей материальной жизни».
«Глубокое размышление лучше самого опыта открывает глубину истин».
«Сердце человека есть бездна: никто не знает ее — даже сам человек — кроме одного Бога!»
«Лучшие мысли те, которые, ударяя лучом свыше, переломляются в сердце и оттуда — а не иначе! — отражаются в голове» (Les grandes pensées viennent du coeur, — сказал кто-то)[8].
«У меня, — говорила Волгина, — когда я говорю о чем-нибудь выше житейской прозы, как будто кто-то ключом отпирает грудь под сердцем».
О себе и князе Нина сказала:
— Мы будем очень счастливы!
Присутствующие отвечали ей:
— Вы заслужили это…
— Не я, — возразила она, — а он (князь). — У него нет головы. Зато, сблизившись с ним, и я стала лучше… Я суждена была ему. Голова судьбе не верит. Но я действительно ему суждена и сама от него стала лучше!
— Можно ли сказать ему об этом? не возгордится ли он?
Она возразила с чувством: — Что может его возгордить? — Обращаясь ко мне: — Ну! теперь спрячьте вашу бумажку (где записывались ее слова), снимите со стола чернильницу и дуньте мне два раза в лицо: я проснусь… Тогда сходите к князю и нас к нему введите. — (Помолчав немного, прибавила): — Я сегодня спала за трех: за князя, за себя и за Александра: от этого и всем добро!
12 Декабря, в 8-часу вечера
Я начал магнетизировать Александра. Он задремал, а Нина заснула…
— Что скажете о князе?
— О нем что сказать? Он скоро будет здоров. Он болен от полноты чувств. Завтра ему не худо принять рвотное, если только доктор согласится. Сегодня ему принять ванну.
— Что скажете о себе?
— Сегодня же начните мне давать магнетизированную воду. Завалы мои растут; от этого и живот начал пухнуть. Завтра поеду в церковь.
— А что сделать с тою детскою шапочкою, которую вам сегодня неизвестная странница подала в церкви?
— Этого я теперь (и при этом значительно улыбнулась) не скажу! Ее спрятать до времени… Помолчав немного, она сама заговорила:
— Бедная Волгина! Как ей скучно! Ее держут как птичку в клетке! Мне повредили тем, что сегодня сказали о нашем магнетизме семейству Волгиных. От этого я не так ясно стала видеть.
— Почему же это так?
— Потому что они не верят и возмутились духом, а их смущение отлилось и на меня! Человек в смущении не может видеть ясно. Родители Волгиной не должны меня видеть.
— Почему же?
— Они усумняться… и все испортится!
— А может ли сама Волгина поговорить с вами наедине?
— Да!.. Может… (это говорила она как бы нехотя), но жаль, что теперь я, кажется, уже не могу сказать ей всего, потому, что не так ясно стала видеть. Волгина тоже больна. Болезнь ее от беспокойства. Но скажите ей, чтобы Штофрегену25 не давала себя магнетизировать!
Удивленный этим замечанием и зная Штофрегена за сильного магнетизера, я сказал:
— Почему же отстранять человека, у которого такая большая сила анимальная?
— Да! — отвечала Нина с жаром. — Он сам понимал: пожалуй, лошадь замагнетизирует, но это все телесное, а не духовное! Я очень молюсь за Волгину. Родители ее боятся, чтоб она не влюбилась в князя… Как это смешно! Как это смешно!.. Как это смешно!.. Правда, она очень любит князя, более нежели брата, но это за то, что он меня сделает счастливою. Волгина хороша, а будет еще лучше, когда сердце ее наполнится верою. Она будет верить!
— Позволят ли Волгиной ездить к вам?
— Позволят.
— А князь должен ли что-нибудь говорить семейству Волгиных?
— Когда выздоровеет, то пусть послушается того, что я скажу.
— Показать ли в семействе Волгиных рецепт Лиондеров для дочери их?
— Нет!.. лекарства (Лиондеровы) хороши. Пусть их рассматривают как хотят; ничего не поймут, а рецепты показывать не надобно. Скажите князю, чтоб он не беспокоился от того, что не может молиться… — (Особенно относясь ко мне): — Знаете что? Напишите Буниной26 письмо: вы ее забыли. Она, бедная, больна!
— Да выздоровеет ли она?
— Когда нрав свой переменит.
Я должен сказать здесь слово об Анне Петровне Буниной. Незадолго пред тем она была в Петербурге, пользовалась славою поэта, приемом при дворе и во многих знатных домах и страдала жестокою болезнию: раком на груди. Государыня Мария Федоровна27 принимала в ней материнское участие. Государыня и другие благодетели Буниной убеждали больную решиться на операцию. Но болезнь пустила уже глубокие корни, и больная не решилась. Меня просили наведаться у ясновидящих, принесет ли ей пользу операция? Я воспользовался первым случаем и спросил.
Ясновидящий, о котором написана у меня целая тетрадь, тотчас сказал, что операция для больной пагубна, потому что кровь ее слишком испорчена. Он научил, однакож, меня, как помочь больной магнетически, не касаясь до нее руками. Я магнетизировал для Буниной фланель и воду, которую она пила. В короткое время все тело ее осыпалось частою высыпью. Врачи удивлялись и радовались этой перемене. Больная повеселела, начала переводить Блера28 и расцвела духом. Вдруг напало на нее безверие. Просыпаясь ночью, она (в полусомнамбулизме) сама предписывала себе лекарства и потом засыпала. Наутро, пробудясь, находила подле себя лист, исписанный ее рукою, и сама же на обороте начинала писать на себя опровержение, говоря: «Как могла я написать что-нибудь дельное во сне?» В ней явно действовали два я: один, во сне, понимал и верил, другой, наяву, во всем сомневался. Это неверие наскучило мне. Я реже стал посещать Бунину, она не захотела еще потерпеть и полечиться и уехала к родным в степь, в Тамбовскую деревню. Там, среди усилившихся страданий, кончила она жизнь.
Обратимся опять к Нине. Я спросил ее:
— Что доктор Лиондер?
— Он добрый (она в пробужденном состоянии вовсе его не знала) — он выздоровеет, он будет здоров!.. Скажите князю, чтоб он не беспокоился (о своих делах), все будет хорошо!..
27 Декабря в 9 1/2 часов вечера
Я начал магнетизировать Александра. Нина, по обыкновению сидя поодаль в сторонке на диване, вдруг начала морщиться и сказала:
— Что это мне сегодня так спать захотелось?
Оставя Александра, я подошел к ней, перекрестил ее шесть раз, и признаки усыпления обнаружились еще явственнее. Я начал разговор:
— Вы спите?
— Да!
— Если вы в состоянии светлом, не скажете ли чего о себе? Что ваши завалы?
— Завал слезный уже разошелся, а два других (от хины) еще не распустились.
— Вода действует ли?
— Да, но медленно, потому что я беспокоюсь о князе.
— Отчего вздрагивали вы ночью? (об этом сказывала ее тетушка).
— Это от слабости нерв. Мне здорово гулять пешком в час или в два, до двух или до трех часов. Впрочем, гулять сколько захочется всякий день или как вздумается.
— Не нужно ли вам прикладывать на ночь к боку нагретую (магнетически) салфетку?
— Да, хорошо. Когда он (князь) совсем выздоровеет, то это можно будет делать. Мне также баня полезна, только легкая.
— Не скажете ли чего о князе?
— Он здоров; завтра может сойти к нам, только очень закутавшись. Ему очень остерегаться во всем, слушаться, исполнять все повеления доктора.
— Нужно ли ему магнетизироваться?
— Я не вижу, для чего. Магнетизм ему не нужен. У него силы много. Недели через три он в состоянии будет и сам начать магнетизировать Александра. Он был в большой болезни! Теперь, слава Богу, начинает оздаравливать.
— Надобно ли ему заботиться о найме дома и других житейских надобностиях?
— Я уже сказала, чтоб он был спокоен: что Бог начал, то и кончит! Что за маловерие!!
— Хорошо ли, что мы на вас так нападаем, чтоб вы не очень сближались с князем в обхождении?
— Хорошо, но я и теперь, и в ясном состоянии не вижу причины, которую вы видите. Мне открыты только хорошие стороны вещей. Я вижу все хорошее — дурного ничего не понимаю. Магнетизм очень полезен для души! Я позабыла — вовсе позабыла — многое дурное, что прежде знала, а стала помнить многое хорошее, что прежде не ведала. Недавно одна девушка спросила меня о чем-то, я отвечала ей: «совсем этого не знаю!» Так отвечала я, хотя и знала то прежде, да забыла теперь, потому что оно было дурное.
— Перемена в вас приятна; в других не так, например, ваша подруга Волгина…
— Волгина занимается еще много вздором, оттого действие добра не так в ней заметно. Она меня слушала, да не совсем. Сегодня соглашается, назавтра опять по-своему.
Тут должен я приостановить мои магнетические записки, чтоб сказать несколько слов о девушке, которой имя мы еще не слыхали. Я бывал часто в доме Волгиных (я сказал уже, что это был один из домов тогдашней аристократии) и познакомился там с Клодиною29, племянницею почтенного хозяина. Клодина была веселая блондинка. Петербург не был ее родиною. Она взлелеяна югом, и в обращении была свободнее наших жеманных столичных красавиц.
К Клодине посватался один из первых тогдашних сановников, пылкий итальянец30, не утративший огня своей родины и под сединами, приобретенными вместе с орденами и почестями на севере. Клодина была молода и не хотела смешать на брачном изголовье своих золотых кудрей с сединами знатного искателя. Ее не на шутку убеждали, она, не в шутку, плакивала. Прижавшись к уголку в зале, которая менее других была освещена, она грустила и жаловалась. Однажды сказала она мне: «Сделайте милость, спросите у Нины, что мне делать? Сама не знаю, на что решиться?» Я спросил Нину в минуты ее просветления и получил ответ, который помещу в продолжение моего рассказа. Клодина вышла за знатного человека и после, как я слышал, уехала с ним в северную Италию, где в огромных маятностях31 своего мужа живет полувладетельною особою[9].
Станем продолжать затем о магнетизировании Нины. Я сделал вопрос о Клодине.
— Ей внушится, — отвечала Нина, — из всех предлагаемых советов она сама будет знать, что выбрать. Что с нею сделается, то и будет ей хорошо. Она теперь борется сама с собою, к ней много будет приходить разных мыслей и на которой остановится, той пусть следует.
— Каков Александр? — спросил я.
— Ему хорошо. Он спал… Он молится. Он решительно начал переменяться в нраве и сделался тише. Через неделю можно давать ему на ночь по стакану магнетизированной воды. Теперь и через день можно его магнетизировать: все будет хорошо.
— Сколько вы будете сегодня спать?
— Час.
После этого Нина перешла в состояние высокого ясновидения. Лицо усыпленной светлело. Она, казалось, вошла в тесное соединение с тем миром, куда не достигаем мы в здоровом состоянии. От времени до времени из уст ее вырывались слова, речи, подававшие вести о вещах нездешних. Ее окружали мы — существа тяжелые, густо-одетые плотью, осуеченные делами жизни; она говорила как существо легкое, невинное, проясненное светом внутренним. Вообразите чистый свет восковой свечи, глубоко погруженной в прозрачной алебастровой вазе; вы не видите огня и светильника, но ясно видите просветление; такова была Нина.
— Иногда, — говорила она, — я вижу так высоко, что слова не в состоянии выразить видений моих. Да! Люди не могут понимать этого!
Еще не выходя из состояния просветленного, усыпленная заговорила опять, что она была суждена князю. Погодя немного, она сказала:
— Ну, теперь разбудите меня!
— Да полно, надобно ль вас будить? Ведь до часу еще пять минут.
— Не пять, а три минуты. — Всякий посмотрел на свои часы… так и было! — Пока вы подойдете ко мне, еще сделаете вопрос, то время и пройдет. Вы еще сделаете вопрос…
— Какой же вопрос? Не скажете ли чего-нибудь обо мне? Она сказала нечто… но я не записал того, что она мне сказала.
Между тем я подошел, дунул раз и Нина проснулась. Осматриваясь на все стороны, она ничего не помнила, как будто не спала и не говорила!
Генваря 9-го 1825 года
В это время Нина вооружилась всеми своими силами, чтобы не заснуть.
— Нет, — говорила она, — теперь уж вы меня не проведете! Я буду сторожить за вами и за собою. Ни за что на свете не засну. Я не хочу заснуть! — И с этим словом держала обеими руками веки свои, чтоб они не смыкались. Но только начал я магнетизировать Александра, руки Нины как будто растаяли, опустились, и ресницы вслед за ними захлопнулись; она сомкнула глаза и крепко заснула. Видя, что она спит, я начал спрашивать:
— Как вы себя чувствуете? Когда перестать воду?
— Я, слава богу, выздоравливаю. Завалы уже разошлись. Воду только до понедельника, а там мне здорово ходить (прогуливаться). Я буду здорова!
— Больше вам ничего?
— Ничего.
— А князю что?
— Князь здоров, ему не надо ничего.
Князь, бывший при этом сеансе[10], спросил свою невесту:
— Надобно ли заботиться о доме? Нина отвечала:
— Разве я могу видеть дом там, где я нахожусь теперь? — и после этого по приемам и изменениям лица ее видно было, что она занималась созерцанием высшего мира.
— Что скажете об Александре? — спросил я.
— Ему лучше, ему хорошо. Магнетическое действие принесло ему большую пользу. Он покоен, стал тише, добрее, нравом кротче.
— Это по душе, а по телу что?
— И по телу стал он крепче, бодрее, здоровее.
— А слух его?
— Слух возвратить трудно, очень трудно; однако Бог все может. О слухе больше молиться. Магнетизировать его еще один месяц — до 9-го февраля. Слух же, когда Господь благословит, и после придти может, ибо магнетизм и после прекращения манипуляций действует с пользою.
Мы видели, что Нина в последний раз отнекивалась, не хотела говорить о Волгиной. Теперь она разговорилась и заговорила о ней сама.
— Волгина действительно больна, и болезнь ее тем хуже, что действует в ней медленно, скрытно, без явных признаков. Кто же им виноват, этим Волгиным! Все церемонятся между собою. Бог вразумил их, и, пользуясь этим вразумлением, Волгина-дочь должна была просить своих родителей и просить тотчас — не упуская времени. Ей вредно упускать время! Моих слов недостаточно; я говорю, а Волгина пусть сама действует. Пусть просит порядочно, а не так как-нибудь… Нечего церемониться! От болезни она ко всему хладеет. Ей молиться усерднее!
— У князя будет ли уже довольно силы, чтобы магнетизировать Волгину?
— О, будет! На нее действовать легонько, по-сте-пен-но месяца два.
— Когда Александра сдать князю?
— Нет! лучше уж вы его докончите.
— Не скажете ли вы чего своей тетушке?
— Нет, ей ничего.
В это время (это было в начале 1825 года) покойная Государыня Елисавета Алексеевна32 видимо слабела в силах. Употребляли все средства обыкновенной медицины и даже вспадали на мысль о магнетизировании. Князь Г. был флигель-адъютантом Государя, который, в краткие минуты Своего Царственного досуга, часто и милостиво выслушивал его длинные диссертации о предметах религии и предметах, которые не преподаются в Университетах и Академиях[11]. При одном из таких случаев князь объяснил Государю о свойствах и действиях животного магнетизма и показал некоторые пассы, или приемы, магнетических манипуляций. В это же время возникло прение между записными врачами и вольнопрактикующимися по части животного магнетизма: первые требовали запрещения магнетизма в России. Главою этой партии, если не ошибаюсь, был Вилье32. На противной стороне стоял Штофреген и другие врачи, занимавшиеся открыто и с особенным успехом способами животного магнетизма.
По поводу этого прения Медико-хирургическая Академия составила всеподданнейший доклад, в котором дело животного магнетизма рассмотрено было ученым и обстоятельным образом. В эту эпоху Генерал-Губернатором Петербурга был Милорадович. Раз, возвратясь из дворца, он сказал мне.
— Представь себе, душа моя, — (это его поговорка), — с каким благоразумием Государь наш разрешает трудные, предлагаемые ему, задачи. Сей час были у него с докладом о животном магнетизме. Государь спросил меня: «Знаешь ли ты что-нибудь о магнетизме?» Я отвечал просто-напросто: «Ничего не знаю, Государь! Слыхал про чудеса этого лечения, но ничего о нем не читал и самому не довелось быть свидетелем». "Вот видишь, — сказал Государь, — есть две стороны и два мнения по этому делу. Я должен был решить, быть или не быть магнетизму в России. Получа доклад, я сделал предварительный запрос, может ли магнетизм приносить вред? Врачи, не обинуясь, отвечали: «Вреда магнетизм принести не может, а есть люди, воображающие, что он даже приносит и пользу!» Тогда я написал в резолюции: «не для чего запрещать то, что не приносит вреда, а может иногда послужить утешением больного. Только употребление магнетических средств подчинить сведению и приличному надзору привилегированных врачей».
На этой достопамятной резолюции, достойной Государя просвещенного, основано существование животно-магнетического лечения в России[12].
И вот теперь, сидя перед спящею Ниною, своею невестою, князь, желая скрыть смысл вопроса своего от присутствующих, спросил ее:
— А тот человек, о котором я говорил, верит ли он магнетизму? Нина отвечала:
— Наружно.
— А может ли он магнетизировать Ту? (здесь разумел он высокую особу).
— Может. У него силы много. Ей и воду давать можно, чрез две недели по начатии манипуляции, по стакану на ночь.
— Можно ль ей помочь?
— Очень трудно.
— Так ли я показал? (приемы магнетизма).
— Так.
— Можно ли дать Ему читать Делеза34?
— Можно.
Я спросил Нину о Лиондере, которого еще продолжал магнетизировать. Нина сказала:
— Он, бедный, теперь очень беспокоится от крайней нищеты, а впрочем, он выздоровел от водяной… Его уже не надобно магнетизировать: магнетизм даст ему много лишней силы.
В заключение моего рассказа я должен поместить слово об одном обстоятельстве, которое ускользнуло из общей цепи повествования.
Магнетизируя Нину, я сам научился многому, и более всего научился верить магнетизму. Сердце всегда шло впереди: оно видело — и верило, но голова рассуждала и часто (а это бывало очень часто!) ужасно упрямилась и умничала: «Не обманывают ли меня? Не обманываюсь ли я? Да полно, так ли все это? Да ведь на это нужны доказательства! Чем подтвердить?» Так я, сам с собою и сам для себя часто говаривал, и в голове моей волновались сомнения, как облака на русском осеннем небе.
В этом состоянии души или, лучше сказать, головы моей, я называл свою голову во множественном числе «профессорами», и когда видал факт (явление), думал про себя: «Я-то верю, да профессора не поверят». Никто в мире не знал о том, что я (в тайне про себя) называл голову свою профессорами. Вдруг, один раз, когда я, пораженный одним явлением, подумал про себя: «Ну, теперь уже и профессора поверят!» — Нина стала улыбаться.
— О чем это? — спросил я.
Нина подозвала меня к себе таинственно и сказала вполголоса:
— Я знаю, что вы голову свою называете профессорами. Теперь, видите ли, и они поверили.
Этим кончились наши магнетические занятия. Этим кончилась и для меня эпоха моего сердечного и политического мира[13]! Нина вышла замуж и, сначала холодно принятая аристократическим родством своего мужа, сделалась потом любимицею всего семейства. Открылась война с Турками35. Князь уехал в армию, произведен в генералы и отличился смелою атакою на неприятельскую конницу на дороге в Трапезонд.
Нина осталась беременною, родила и умерла36. Перед смертью она повторяла:
— Позовите скорее священника! Что скажет князь мой, узнав, что я умерла, не вкусив тела и крови Господа Нашего Иисуса Христа?
Во время болезни Нины (еще прежней болезни), я написал романс «Тоска больной Нины», для которого впоследствии сделал превосходную музыку Алябьев37. Гампель38, глухонемой живописец, нарисовал в один вечер (он был дружен с Александром) Нину, когда она лежала больною; этот рисунок и теперь у меня хранится. И вот, что осталось после земной жизни Нины, которая, воспитываясь у дяди своего Ах…ва, обучавшего Великих Князей Николая и Михаила Павловичей, получала игрушки из рук великих учеников своего дяди, а потом сын ее (сын кн. Андрея Борисов<ича>), питомец и любимец Тат<ьяны> Борисов<ны> Потемкиной, играл в куклы с порфирородными сынами Государя, который в отрочестве дарил сам куклами мать его. Вот вся история Нины, которая жила и любила. О ней можно сказать: «Et rose elle a vecu autant que vivent les Roses — l’espace d’un matin!»[14]
Волгина также вышла замуж за достойного человека и (как и предсказывало Лиондер), исцелилась от всех своих недугов. Сам Лиондер, совершенно выздоровевший, сгрустился от тяжкой бедности, заболел в другой раз и умер в больнице. Более всех выиграл Александр. Он успокоился, пополнел, пободрел, освежился и женился. Спустя несколько бурных для меня лет, когда я был в Твери Советником39 и стоял однажды на крыльце своей квартиры, близ которой останавливались Дилижансы, я услышал резкий крик из окна одной кареты. Экипаж остановился, из него выскочил человек дородный, свежий, с крестом на шее. Он бросился меня обнимать и, вынув дощечку, написал: «Я служу, я здоров, я женат, — я счастлив!» Это был Александр.
«Зачем же, — спросит кто-нибудь, — потратили вы время, рассказывая о вещах, которым, при нынешнем состоянии ума и науки, никто уже не верит, и рассказывая тоном, над которым в наше время смеются? Мы не верим фактам, этим игрушкам былого, не верим тайному шепоту сердца*; для нас нужно, сударь, чтоб современный ум, твердый, могучий, мыслительный, ощупав все своими пытливыми пальцами, сказал нам ясно и определительно свое великое Да, и тогда мы подумаем и поверим». Что отвечать на это? Поводившись (хоть поневоле) с приказными, я заговорю их языком. Прокурор подает голос. Этот голос противуречит местным современным интересам и произволу судебных властей. Честный голос прокурора нечестно прячут под сукно, а дело вершат по-своему и пируют, веселятся на празднике личных выгод. Но голос прокурора, и скрытый, и забытый, не вовсе потерян. Бумага пришита к бумагам; голос приобщен к делу. Настанет время, придет Верховный Ревизор, станет рассматривать правду и неправду и спросит: «Почему же неуважен Голос, свидетельствовавший об Истине?!.»[15]
ПРИМЕЧАНИЯ
править1 Ф. Н. Глинка состоял адъютантом при петербургском военном генерал-губернаторе графе М. А. Милорадовиче (1771—1825) с марта 1819 по июнь 1822 г.
2 О злоупотреблениях, с которыми приходилось в это время иметь дело Ф. Н. Глинке, см.: Базанов В. Г. Вольное общество любителей российской словесности. Петрозаводск. 1949. С. 19—21.
3 Ахвердова Нина Федоровна (18…—1828), в замуж. княгиня Голицына.
4 Семья адмирала графа Николая Семеновича Мордвинова (1754—1845), находившегося с Ахвердовыми в родстве.
5 Отец Н. Ф. Ахвердовой — Федор Исаевич Ахвердов (1774—1820), генерал-майор, правитель Грузии в 1807—1811 гг. Нина была его дочерью от 1-го брака с княжной Юстипиани.
6 Ахвердов Николай Исаевич (1754—1817), генерал-лейтенант, вице-губернатор Колыванского наместничества в 1788—1797 гг., архангельский губернатор в 1797—1798 гг. Литератор.
7 Сыновья Павла I — Вел. кн. Николай Павлович (1796—1855), будущий император Николай I, и Михаил Павлович (1798—1849). С 1799 г. Н. И. Ахвердов преподавал им русский язык, историю, географию и арифметику.
8 Ахвердова (урожд. Меллер) Екатерина Борисовна (1772—1852). Дочь Б. И. Меллера, родная племянница военного министра (с 1819 г.) барона П. И. Меллера-Закомельского (1755—1823).
9 Ахвердова Софья Федоровна (1810—1830), сестра Н. Ф. Ахвердовой, с апреля 1827 г. жена Николая Николаевича Муравьева (в будущем Муравьева-Карского) (1794—1866). А. С. Грибоедов увлекался С. Ахвердовой и некоторое время считался соперником Муравьева.
10 Ахвердова (урожд. Арсеньева) Прасковья Николаевна (1786—1851), вторая жена генерала Ф. И. Ахвердова с 1815 г. До 1830 г. жила в Тифлисе, была дружна с семьей князя А. Г. Чавчавадзе (сам он был опекуном Софьи Ахвердовой), воспитывала в своем доме Нину Чавчавадзе (в замуж. Грибоедову). Была хорошо знакома, кроме Грибоедова, с А. С. Пушкиным, В. К. Кюхельбекером. М. Ю. Лермонтов приходился ей троюродным племянником.
11 Потемкина (урожд. княжна Голицына) Татьяна Борисовна (1801—1869), известная благотворительница; славилась свою набожностью. Под Петербургом ей с мужем принадлежало имение Гостилицы, о котором, возможно, пишет Глинка. В Гостилицах была устроена одна из первых в России школ взаимного обучения («ланкастерских школ») для крестьян, что, вероятно, способствовало сближению Потемкиной с Глинкой.
12 Голицын Андрей Борисович (1791—1861), князь, флигель-адъютант Александра I, генерал-майор (с 1828), брат Т. Б. Потемкиной. В 1822—1823 гг. был председателем С.-Петербургского Общества учреждения училищ по методе взаимного обучения, где секретарем был Ф. Н. Глинка. Известный мистик. О нем см.: Гордин Я. А. Мистики и охранители. СПб. 1999.
13 Потемкин Александр Михайлович (1787—1872), муж Т. Б. Потемкиной, петербургский губернский предводитель дворянства.
14 Мордвиновы, как и Глинка, жили в описываемое время на Екатерининском канале, возле Мариинского театра: Мордвиновым принадлежал нынешний дом 14 по Театральной площади; Глинка снимал квартиру в доме 35 по пр. Римского-Корсакова. Дом князя Крапоткина, известный также как дом Конторы адресов, имеет № 18 по Театральной площади. Глинка снимал здесь квартиру в 1820—1822 гг.
15 О докторе Лиондере, безденежно пользовавшем учеников Петербургского училища взаимного обучения, которое курировал Ф. Н. Глинка, см.: Выписка из отчетов комитета… С.-Петербургского общества учреждения училищ по методе взаимного обучения… // «Сын Отечества». 1823. № 10. С. 98.
16 Речь идет о школе, открытой в 1818 г. Вольным обществом учреждения училищ по методе взаимного обучения на углу Вознесенской и Садовой улиц в доме Шабишева. Председателем Вольного общества был граф Ф. П. Толстой, его помощниками — Ф. Н. Глинка и Н. И. Греч.
17 Племянник Е. Б. Ахвердовой — сын Андрея Борисовича Меллера, генерал-майора артиллерии.
18 Дероберти Павел Максимович (ок. 1794—?), поэт, приятель Ф. Н. Глинки и А. А. Дельвига.
19 Под этим псевдонимом скрыта младшая дочь адмирала графа Н. С. Мордвинова — Наталья Николаевна (1794—1882), вскоре после описываемых событий (в апреле 1825 г.) вышедшая замуж за Александра Николаевича Львова (1790—?), впоследствии тайного советника, камергера. Уже упоминавшийся Н. Н. Муравьев-Карский в ранней юности был влюблен в Н. Н. Мордвинову, в 1816 г. просил ее руки, но получил отказ и с горя отправился на Кавказ. Возможно, этот роман объясняет сравнительно долгое безбрачие «Волгиной».
20 Унция, драхма — аптекарские меры веса. Унция = 8 драхм = 25, 6 г. Тинктура — спиртовая настойка.
21 Известное ноябрьское наводнение 1824 г., воспетое в «Медном всаднике» А. С. Пушкина.
22 Цвет красного дерева: темный красно-коричневый с лиловым оттенком.
23 Имеется в виду траур по умершему Александру I и подавленное настроение в обществе после декабрьского мятежа 1825 г., вслед за чем в Петербург стали привозить (в кибитках) множество арестованных.
24 Меллер (урожд. Огарева) Елизавета Николаевна (1768—1816), дочь генерал-поручика Николая Гавриловича Огарева (ум. 1789).
25 Штофреген Кондратий Кондратьевич, лейб-медик.
26 Бунина Анна Петровна (1774—1829), поэтесса. Воспитывалась в доме Н. И. Ахвердова. В 1817—1823 гг. жила в Петербурге, затем уехала к родным в Рязанскую губернию, где через 6 лет умерла от рака.
27 Мария Федоровна (1759—1828), Императрица, вдова Павла I.
28 Блер (Блэр) Хьюго (1718—1800), шотландский религиозный писатель и проповедник. Перевод А. П. Буниной его «Нравственных и философических бесед» вышел в Москве в 1829 г.
29 Кобле Клавдия Фоминична (р. 1801), племянница (по жене) адмирала графа Н. С. Мордвинова. У ее отца, Ф. А. Кобле (1761—1828), одесского коменданта в 1801—1828 гг., было имение на Украине (см.: Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М. 1989, ук.).
30 Речь идет о маркизе Филиппе Осиповиче Паулуччи (1779—1849), губернаторе Эстляндии с 1819 г. и Курляндии и Лифляндии с 1821 г. В 1829 г. вместе с женой он навсегда покинул Россию.
31 Здесь: имения, владения (от слова «иметь»).
32 Елизавета Алексеевна (1779—1826), Императрица, жена Александра I. Была больна туберкулезом, от которого умерла, лишь на несколько месяцев пережив Императора.
33 Вилье Яков Васильевич (1768—1854), лейб-медик.
34 Делез Ж., французский медик начала XIX в., автор ряда брошюр по магнетизму.
35 Речь идет о русско-турецкой войне 1828—1829 гг.
36 Сын Голицыных Борис Андреевич (1828—1870) родился 17 мая 1828 г., Нина Федоровна умерла 16 июня 1828 г.
37 Алябьев Александр Александрович (1787—1851), композитор.
38 Гампель (Гампельн) Карл Карлович (1790—188?), художник, автор камерных портретов в технике акварели и литографии; глухонемой.
39 В 1830—1832 гг. Ф. Н. Глинка, находясь в тверской ссылке, служил советником тверского губернского правления.
- ↑ Каменская М. ;Ф. Воспоминания. М. 1991. С. 193, 195.
- ↑ Троцкий И. Декабрист-магнетизер // 30 дней. 1927. № 8.
- ↑ Выйдя замуж, описываемая здесь особа родила двойней.
- ↑ Что? (пер. с фр.).
- ↑ Пробудясь от своего горячечного бреда (если это можно назвать бредом), князь ничего не помнил и впоследствии не хотел верить, что он говорил то, что мы слышали и записали.
- ↑ Тут открыла она, что Александр страдал по проклятию матери!
- ↑ На полях карандашом: N. B. (прим. публ.).
- ↑ На полях карандашом N. B. (прим. публ.).
- ↑ На полях карандашом: N. B. (прим. публ.).
- ↑ Рядом на полях карандашом: N. B. (прим. публ.).
- ↑ В продолжение болезни князя, тянувшейся долго, всякой день постоянно являлся из дворца камер-лакей, наведываясь о ходе болезни и положении больного — по Высочайшему Повелению.
- ↑ Рядом на полях карандашом: N. B. (прим. публ.).
- ↑ На полях карандашом: N. B. (прим. публ.).
- ↑ Сама роза — она жила столько, сколько живут розы: всего одно утро! (пер. с фр.).
- ↑ На полях карандашом: N. B. (прим. публ.).