Карнович Е. П. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1
M.: ТЕРРА, 1995. — (Библиотека исторической прозы).
ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ БОГАТСТВА ЧАСТНЫХ ЛИЦ В РОССИИ
правитьГЛАВА ПЕРВАЯ
правитьИсследование о замечательных богатствах частных лиц в России должно, как кажется, представлять весьма любопытную историческую монографию. Но до сих пор этот предмет не был разработан в нашей литературе. Между тем способы приобретения значительного состояния частными лицами непосредственно на счет государства, составление громадных капиталов торговлею или промышленностью, чрезмерная разница путем разных служебных и общественных злоупотреблений и, наконец, получение богатств благодаря только слепым случайностям могут обрисовывать весьма отчетливо административные, финансовые и экономические условия нашего прежнего быта. Все это может также дать верное понятие и о нравственном состоянии нашего общества в известную пору, и притом с самой практической точки зрения, то есть применительно к денежным делам, в которых, как известно, всего лучше узнаются и хорошие и дурные стороны человека.
Для составления истории замечательных частных богатств в России имеется в настоящее время немало различных материалов, но все они чрезвычайно разрознены, так что их приходится извлекать не только небольшими отрывками, но очень часто даже по одной лишь строчке из большой массы изданных у нас старинных актов, записок и сочинений по русской истории[1].
Задачей нашего труда было — привести все эти разбросанные и отрывочные материалы по возможности в стройную систему применительно к обдуманному нами общему плану. Само собою разумеется, что при пользовании упомянутыми материалами строгая историческая критика в большинстве случаев была почти невозможна, так как очень часто нельзя дознаться с точностью о том, каким именно способом приобретались богатства всеми теми, которые в разное время слыли у нас известными богачами, а также определить ценность или доходность принадлежавшего им имущества. Вообще, по русской поговорке, чужой карман — потемки, но тем не менее потемки эти до некоторой степени освещаются фактами, сделавшимися достоянием истории, для которой, как мы полагаем, наступила пора заниматься исследованием былой жизни России не только политической, но и экономической, и притом во всех проявлениях этой последней. Нет сомнения, что притом во всех исследованиях этой последней. Нет сомнения, что при таком исследовании весьма важную сторону вопроса составляют: источники, виды, распределения, переходы и исчезновения значительных частных богатств.
Указание на все это встречается иногда и в официальных, изданных уже у нас исторических и юридических актах; но в них это выставляется обыкновенно с одной только внешней стороны. Настоящее же значение множества фактов, относящихся к истории наших частных богатств, объясняется преимущественно лицами, оставившими после себя записки, воспоминания или заметки о том времени, когда они жили. Хотя лица эти и сообщают очень часто одни только доходившие до них слухи о русских богачах, без всякой проверки таких слухов, но вместе с тем они же сообщают и сведения, основанные на обстоятельствах хорошо им известных. Со своей же стороны мы ввиду этого передаем почерпнутые нами из разных источников сведения или как вполне достоверные данные, или только как слухи или предания, относящиеся до какого-нибудь лица, фамилии или события. Впрочем, в сущности такая передача сведений не представляет в нашем труде ничего особенного, потому что такого же рода источники, точно так же нелегко поддающиеся исторической критике, входят непременно в состав каждого исторического исследования.
Затем, что касается значения слов «замечательные богатства», то мы подразумеваем под этими словами такие богатства частных лиц в России, на которые современники их указывали как на нечто замечательное, выходившее из ряда обыкновенных у них явлений. Там же, где не встречается таких прямых указаний, мы соображались с теми данными, ввиду которых — и без подобных указаний — можно было сказать, что богатство такого-то было замечательно по отношению к тому времени, когда он его или приобрел сам, или наследственно пользовался им как доставшимся ему имуществом. Добавим к этому, что — как мы не без уверенности полагаем — все когда-либо появившееся в печати, как на русском, так и на иностранных языках, касательно частных богатств в России внесено в настоящий наш труд с прибавлением к тому некоторых, впрочем весьма не многих, сведений, заимствованных нами из рукописных материалов. В настоящем издании сделано немало дополнений, так как со времени первого появилось немало новых сведений, относящихся к предмету нашего исследования.
Позволяем себе думать, что в книге нашей найдется немало занимательных подробностей; но если бы мы ограничивались только ими, то труд наш представлял бы не столько общего исторического, сколько отрывочного анекдотического интереса. Поэтому независимо от подробностей мы сделали еще общие выводы и такие же замечания, указывающие, под влиянием каких именно обстоятельств в ту или другую пору могли возникать и развиваться у нас замечательные частные богатства; как богатства эти под тем же влиянием скоплялись в руках отдельных лиц или каких-нибудь фамилий; как потом они дробились, распадались, переходили по наследству или пропадали бесследно. Все это, как увидят наши читатели, находилось в тесной связи с гражданскими порядками и экономическим бытом России, преимущественно же с внутренними государственными переворотами, а также с жизнью и обстановкой двора, так как у нас в течение слишком долгого времени главным и даже, можно сказать, единственным источником частных богатств было достояние государства. Достояние это, поступив еще в давнее время в полное, безотчетное распоряжение верховной власти, раздавалось потом по ее воле — в виде наград, подарков, пенсий, вспоможений — разным лицам или за заслуги, действительно оказанными ими отечеству, или только по личному к ним благоволению царствовавших особ. Под влиянием этого последнего условия у нас заметнее всего выдавались громадные богатства временщиков и фаворитов, окруженных блестящею и, по-видимому, самою аристократическою обстановкою, да и общее число громадных богатств, добытых при дворе, было гораздо более, нежели число богатств, приобретенных другими способами.
Вообще история частных богатств в России отличается почти беспрестанною игрою слепого случая. Последовательное же и постепенное развитие богатств в нескольких поколениях одной и той же фамилии было слишком редким исключением из этого общего явления. Большею частью бывало так: если кому раз повалило богатство каким бы то ни было путем, то оно обыкновенно валило неудержимо в громадных размерах до какого-нибудь рокового удара или внезапно разразившейся беды. Общее число громадных богатств было, однако, у нас не слишком велико, так что все они легко могут быть на пересчете. Более же или менее равномерного распределения богатств у нас никогда не замечалось. Явление это бывает по преимуществу свойственно тем государствам, в которых экономическая жизнь народа не получила еще правильного развития и в которых государственное достояние раздавалось в собственность частным лицам без всяких соображений с финансовыми средствами страны и даже с действительными потребностями тех, которые обогащались таким способом.
Наряду со всем этим в истории наших частных богатств оказывается и чрезвычайная их непрочность: обыкновенно самые громадные из них не только быстро уменьшались, но и совершенно исчезали в ближайших поколениях, происходивших от первых их приобретателей. Кроме того, быстро нажитые богатства разлетались очень часто в прах еще при жизни первоначальных их владельцев. Все это зависело главным образом от личного характера большей части наших богачей, от их широкой натуры, беспечности и неумения вести свои дела в надлежащем порядке. Разбогатевшие у нас лица начинали тотчас же жить на самую широкую ногу, забывая свою прежнюю скромную долю и не заглядывая в будущее. Сверх того на исчезновение частных наших богатств имели сильное влияние: общая гражданская, юридическая и экономическая обстановка старого времени, в особенности же конфискация, бывшая прежде у нас в большом ходу.
Отдаленная наша древность представляет слишком скудные и крайне неопределенные сведения относительно того предмета, которому посвящено настоящее наше сочинение. Историческая же последовательность в исследовании о частных богатствах в России — да и то, впрочем, не без заметных пробелов и перерывов — может начаться только с половины XVII столетия, когда стали встречаться касательно этого некоторые обстоятельные данные и когда составился довольно определенный тип богатого русского человека.
Само собою разумеется, что стоимость богатств первого времени никак нельзя перевести на современную их стоимость. Сделать это не в состоянии даже самый кропотливый изыскатель уже потому, что нарицательная ценность денег не соответствовала их действительной стоимости в ту или другую пору. То же следует сказать как о стоимости, так и доходности недвижимых имений, так как и та и другая никогда не могут быть установлены в достаточную стоимость. То же следует и о главном виде имуществ в былое время — о крестьянах, так как плата за «душу» и получаемый от нее доход были в разное время настолько неодинаковы, что в этом случае никак нельзя установить какое-либо единообразие.
Московские государи, уничтожая своих соперников — удельных русских князей, и смотря на высшее, окружавшее их сословие не как на феодальных, более или менее самостоятельных поземельных владельцев, но как на простых служилых людей, новели свои дела таким образом, что в Москве, после утверждения в ней единодержавия, в течение долгого времени не могло образоваться богатой родовой знати. Об аристократии же, то есть о таком сословии, которое бы пользовалось наследственными политическими правами, не было и помину. При таком условии все материальное благосостояние высшего сословия в великом княжестве Московском стало зависеть единственно от воли государя, который наделял достатком людей ему угодных и, наоборот, отнимал все без суда, по своему произволу, у действительных или даже только у мнимых своих лиходеев.
Со времени великого князя Ивана III выразилось в Москве явное стремление тамошних государей подчинить себе служивых людей не только в политическом, но и в имущественном отношении. Первый тому сохранившийся в нашей истории пример было отобрание Иваном III земель у покоренных им новгородцев и отдача этих земель московским людям, взятых от дворов разных лиц. Отдавая им эти земли, великий князь московский удержал за собою право отнять их, если пожелает, и у тех, кому он их пожаловал, тем более что на первый раз земля давалась не в родовую собственность, но только во временное владение.
Такая система применялась и к другим областям государства московского. Осуществлять ее было не трудно, так как великие князья московские были богаты землями, а бояре были бедны ими. Еще со времени Ивана Калиты они для того, чтобы скопить побольше денег, стали употреблять всевозможные средства, разживаясь и удержанием ордынской дани, поборами и даже лихвою. При этом преемники Ивана Калиты не делали никакого различия между своими правами как государей и своими правами как земледельцев и полновластных хозяев во всем государстве. Все это утверждало имущественную зависимость подданнных от государя и придавало особый склад всей нашей государственной и общественной жизни. Имущественная зависимость московской знати от государей была впоследствии в виду у поляков. Так, когда польские паны рассуждали об избрании на польский престол царя Федора Ивановича, то они, между прочим, приняли в соображение, что выбор его в короли будет для них невыгоден, так как царь богат деньгами и землею, а потому обессилит богатых панов, переведя к себе всю служащую у них мелкую шляхту.
Вообще московские государи, хорошо понимавшие всю суть дела, не желали видеть около себя богатых вельмож. Барон Герберштейн, посол римско-немецкого императора, говоря в своем сочинении о неограничной власти великого князя Василия Ивановича, пишет, что он всех угнетал тяжелым рабством и располагал по своему произволу жизнью и имуществом каждого. Он, по словам Герберштейна, умышленно старался приводить своих бояр в бедность. Так, например, если нужно было дать кому-нибудь какое-либо поручение, сопряженное с большими издержками, то он приказывал исполнить это поручение, нередко доводившее даже до разорения, на собственный счет того, кому оно доверялось. При такой политике государей московских трудно было как составиться в Москве, так и удержаться там богатой родовой знати. Все смотрели на царя не только как на своего верховного повелителя, но и как на единственный источник своего материального благосостояния, и как на безграничную власть, которая может во всякое время лишить каждого всего принадлежавшего ему имущества.
Разумеется, что такой порядок не прошел бесследно в развитии нашей государственной жизни. В Венгрии, например, королевская власть потому именно и утратила так скоро свое важное значение, что тамошние магнаты были гораздо богаче короля, который очень часто был вынужден обращаться к ним с просьбами о займах и о пособии, а они, со своей стороны, пользуясь стесненным положением государя, выговаривали себе у него разные преимущества и большие льготы. Точно так же независимость в материальном отношении от верховной власти польских панов, английских, французских и немецких баронов поставила их всех в довольно независимое к ней отношение, и они образовали из себя небедное само по себе служилое сословие, жившее только государственным жалованием или, как говорилось у нас в старину, «кормом», но родовую аристократию с большим запасом политических прав и с юридически упроченным наследственным имуществом.
При такой исстари неблагоприятной обстановке московской знати ей приходилось не хлопотать о расширении своих политических прав, но думать только прежде всего о том, как бы поразживиться на счет богатой государевой казны. Покорность и угодливость, переходившие в раболепство, были наиболее надежным для того способом. По этому самому, быть может, не столько отвлеченные понятия о власти государя, сколько сознание в необходимости его благоволения и его милостей даже в обыденной жизни придало особый оттенок московскому боярству. Замечательно, — как это видно из одного письма царя Ивана Грозного к князю Андрею Курбскому, — что даже этот крайне подозрительный и чрезвычайно ревнивый к своей власти государь не упрекал московского князя в попытках ограничить его самодержавие, но обвинял бояр только в том, что они, пользуясь его малолетством, взяли из царского дворца серебряную посуду, а также и в том, что они прибирали к своим рукам деньги и земли.
Имущественная зависимость от верховной власти служилых людей, хотя и бывших по своим должностям знатнейшими особами в государстве, неблаговидно проявлялась и во многих других случаях. В так называемое смутное время даже столбы московского боярства, не говоря уже о других менее значительных лицах, спешили наперерыв один перед другим выпрашивать у короля польского Сигизмунда «деревнишек», униженно называя себя при этом его «холопами». В числе таких унижавшихся просителей встречаются: боярин Михаил Глебович Салтыков, князь Василий Масальский, князь Юрий Хворостинин, боярин и наместник Владимирский, князь Федор Иванович Мстиславский, боярин князь Борис Михайлович Лыков, боярин князь Иван Семенович Куракин и многие другие менее заметные личности. С такою целью отправлялись некоторые из них и в Тушинский стан, надеясь на легкую поживу. Нельзя сказать, чтобы король Сигизмунд был скуп на подобные раздачи. Так он, между прочим, кроме данного обещания Салтыковым пожаловать им поместья и вотчины приказал боярской думе возвратить отобранные у них деревни с денежным вознаграждением за претерпенное разорение, а также дозволил им выбрать лучшие дома в Москве. Когда же один из Салтыковых, Михаил Глебович, пользуясь благорасположением к нему короля и прикрываясь его именем, захватил самовольно богатые и обширные поместья Годуновых, то король испугался такого своеволия; но Салтыков успокаивал его, говоря, что на Москве и не за то смут не бывает.
Вообще попрошайство о даче поместий, вотчин и денег проходит весьма заметной полосой через всю историю наших частных богатств. Даже в XVIII веке самые известные русские богачи, обращаясь к государям и государыням с просьбами о новых или прибавочных пожалованиях, прикидывались бедняками, умоляя «рабски» и «слезно» смиловаться над их убожеством, сиротством, нищетою и горестным положением.
Едва ли мы ошибемся, если скажем, что бедность старинной нашей знати была одною из главных причин, породивших у нас взяточничество, лихоимство, казнокрадство и злоупотребления разного рода в огромных размерах. Лица, поставленные на высокие государственные должности, не имевшие сами по себе обеспечивавшего их состояния и не получавшие от правительства необходимой материальной поддержки, старались составить себе достаток иными, незнакомыми способами. Такие способы все более и более входили в обычай и обращались в привычку.
До чего у всех обычно было поползновение поживиться на чужой счет, это видно из письма царя Алексея Михайловича к архиепископу Новгородскому, впоследствии патриарху Никону. Царь, рассказывая в этом письме об описи имущества умершего патриарха Иосифа, писал: «Не много я не покусился на иные сосуды, да милостью Божиею воздержался и вашими святыми молитвами; ей! ей! ни до чего не дотронулся».
Примеры нечестной разживы, подаваемые высшими лицами, не только заражали, но и оправдывали тех, кто стоял ниже их в служебной иерархии и пользовался должностным положением для устройства своих имущественных дел. По поводу такой незаконной разживы один из добросовестных сотрудников Петра Великого, генерал Генинг, управлявший горного частью в Сибири, писал ему: «Ты, государь, не жалей здесь управителям дать довольное жалование для того, что здесь деревень ни у кого нет, а есть всякий хочет, и хотя бы и добрый человек, да, не имея пропитания, принужден неправильным питаться; сперва возьмет только для нужды, а потом в богатство, и так у тебя много преподает и людям в разорение, да и те, собрав, также не толстеют». До какой степени, однако, государи иной раз были невнимательны к нуждам даже самых высших сановников, можно заключить между прочим из следующего.
Представитель в Польше царя Федора Алексеевича думный дворянин Тяпкин должен был ехать на коронацию Яна Собесского из Варшавы в Краков, но денег у него не было ни гроша. «Занять без закладу не добуду, — доносил Тяпкин царю — а заложить нечего. Одна была ферезишка под золотом, да и та у мещанина пропадает в закладе, потому что выкупить нечем. Выбраться не на чем в люди, лошадь пала, придется и самому издохнуть от скудости».
При этом Тяпкин высказывал и господствовавшее в его время понятие о царе не только как о верховном правителе государства, но и как о раздавателе вещественных благ. Сравнивая порядки, бывшие в Польше, с порядками, существовавшими в его отечестве, Тяпкин писал: «Не такие тут порядки, что в государстве московском, где как приветное солнце в небеси единый монарх и государь во вселенной просвещается и своим государским повелением яко солнечными лучами всюду един сияет; единого слушаем, единого боимся, единому служим все; он един дает и отнимает по данной свыше государю благодати».
Наделение достатком, а иной раз по ограниченным потребностям старого времени и излишним богатством великие князья московские тесно связали со своими политическими видами. Они очень хорошо понимали, что небогатая и притом постоянно находящаяся на глазах государя знать не может быть ему опасна, а потому они в первое время по утверждении московского единодержавия давали знатным боярам поместья около Москвы. Так Иван III отдал более семи тысячам тяглых людей поместья в разных областях государства, а двадцати восьми своим боярам пожаловал до 300.000 десятин в окрестностях Москвы. Со временем ценность подмосковных поместий сделалась весьма значительна, но не вследствие особенной их доходности, но только вследствие близости их к царскому двору, около которого искали все чаявшие чего-нибудь для своих выгод. В этом отношении история наших частных богатств чрезвычайно разнится от истории таких же богатств в государствах Западной Европы. Тамошняя аристократическая, а не только служилая знать являлась ко двору государей для того, чтобы, поддерживая его блеск, проживать наследственное свое достояние. Таким, например, образом при пышном дворе Людовика XIV разорялись самые знатные фамилии Франции. У нас же, наоборот, — близость ко двору внушала приятные надежды на разживу, и надежды эти, как мы увидим, осуществлялись очень часто.
ГЛАВА ВТОРАЯ
правитьСамым главным и сравнительно самым прочным родовым богатством частных лиц в России были земли, населенные со времен царя Федора Ивановича крепостными крестьянами. Такие имения сделались впоследствии исключительною принадлежностью потомственного дворянства. В былую пору при слишком слабом развитии у нас таких торговых и промышленных предприятий, которые могли бы приносить значительную прибыль, и при несуществовании других видов доходной недвижимой собственности, населенные крепостными крестьянами имения сделались самым заманчивым приобретением для людей богатых. Права владеть ими добивался каждый разжившийся простолюдин, приобретая или прямо за деньги или за большие пожертвования, при посредстве своих милостивцев и покровителей, гражданские чины, приносившие потомственное дворянство. Страсть делаться помещиками была в особенности сильна с половины прошлого столетия, и разбогатевшие откупщики обращались обыкновенно в крупных помещиков, имевших по десяти, а иногда даже и по двадцати с лишком тысяч душ крестьян. В богатых же помещиков обращались и разживавшиеся купцы и такие же заводчики. Такой переход вновь явившихся у нас богачей из низших сословий в высшее произвел то, что почти все богатства, составлявшиеся у нас первоначально в кругу торговой или промышленной деятельности, делались богатствами дворянства, если и не при первых их приобретениях, то при ближайших их наследниках, которые большею частью, отказываясь от того, чем занимались их отцы и деды, проживали на барский лад доставшиеся им богатства.
Представители этих богатств вступали без особых затруднений в родственные связи с знатными родами, а дети и внуки их нередко занимали видные места среди старинного и богатого нашего дворянства. К числу таких фамилий принадлежат, между прочим, фамилии: горнозаводчиков Демидовых и Баташевых, откупщиков Устиновых и Рюминых, фабрикантов Гончаровых, купцов Варенцовых, занимавшихся изделием ножевого товара, суконных фабрикантов Тулиновых и заводчиков Мальцевых. Если же самому разжившемуся простолюдину не удавалось почему-либо выйти или вывести своих сыновей в дворяне, то этих последних старались сделать полудворянами. С такой целью их женили на дворянских дочерях, хотя бы и совершенно бедных, и потом на имя их жен покупали большие населенные имения в ожидании, пока мужья их или их дети не приобретут сами как потомственные дворяне права владеть имениями этого рода.
Здесь кстати будет заметить, что у нас считают известное богатство Лихачевых купеческим богатством, но это ошибочно. Богачи Лихачевы — представители древней боярской фамилии польского происхождения. Родоначальник их выехал в Россию в 1424 году, а при царе Алексее Михайловиче предки их занимали видные придворные должности. Главная же часть их богатства досталась от князя Потемкина, сестра которого была за одним из Лихачевых. Впоследствии же богатство этих Лихачевых было увеличено полковником кавалергардского полка И. В. Лихачевым (1800—1870), совершенно случайно занявшимся винными откупами при содействии В. А. Кокорева. У покойного И. В. Лихачева родовое имение состояло из 6.000 душ, а в настоящее время двое сыновей сверх доставшихся им капиталов владеют заповедными имениями или майоратами, из которых каждый майорат представляет стоимость 1.000.000 рублей в виде поземельной собственности в разных губерниях.
Без всякого сомнения, подобные переходы встречались и в других государствах Европы, но там они составляли довольно редкое исключение, потому что тамошние представители торговых и промышленных классов, образуя из себя особые самостоятельные и в политическом отношении даже сильные корпорации, и сами не очень желали, да и не так легко, как у нас, могли переходить в высшее сословие, а вместе с тем и обращать свои капиталы на приобретение дворянских имений. У нас же и гражданская, и общественная обстановка упомянутых сословий была до такой степени неблагоприятна, что представители их поневоле должны были стараться о том, чтобы как можно скорее обеспечить положение и свое собственное, и своего семейства, примкнув к дворянству с тех пор, как оно, сравнительно с прочими сословиями, получило особые вольности, права и преимущества. Такой переход по прежним узаконениям был вовсе не труден, и он представлялся тем более удобным, что коммерческие обороты были у нас слишком слабы, а спекуляции разного рода вовсе ненадежны, тогда как обращение удачно нажитых богатств на покупку дворянских имений было делом не только более прочным, но даже и более прибыльным, не говоря уже об удовлетворении суетности и тщеславия.
Надобно, впрочем, заметить, что со времен Петра Великого у нас явилось нечто среднее между поместным дворянским и денежным купеческим богатствами, а именно: заводы и фабрики, состоявшие на так называемом посессионном праве. Собственники таких заводов и фабрик, как дворяне, так равно и купцы, могли владеть крестьянами, приписанными на вечные времена к посессионным фабрикам и заводам. Установившийся же вследствие этого крепостной, а потому дешевый труд содействовал весьма много образованию громадных богатств, принадлежавших некоторым заводчикам и фабрикантам, которые, однако, как мы заметили выше, или сами, или их ближайшие наследники, переходили обыкновенно в дворянство. Богатейшими из владельцев посессионных заводов сделались в прошлом столетии те, которым принадлежали чугунные, железные и медноплавильные заводы. Не ошибаясь, можно сказать, что и до сих пор еще самыми богатыми у нас фамилиями считаются те, к которым перешли по наследству или по покупке упомянутые заводы. По крайней мере это было так до отмены крепостного права, а вместе с тем и обязательного труда на заводах, хотя и тогда многие заводы по причине дурного управления или расстраивались или приходили в упадок.
Кроме того в прежнее время источниками к составлению значительных богатств служили разные казенные откупа: таможенные, заставные и преимущественно винные, а также казенные подряды и поставки, а позднее и золотые прииски. О концессиях на сооружение железных дорог, так быстро обогативших на наших глазах нескольких лиц, в былую пору, разумеется, не могло быть и помину; точно так же, как и об устройстве различных акционерных обществ и замысловатых банков, причем, как известно, учредители и тех и других успевают захватить в свои руки львиную долю. В прежнее время у нас не существовало и биржевой игры, представляющей ныне возможность если и не сделаться большим богачом, то все же, при счастии, приобрести более или менее порядочное состояние. Наконец и о правительственных займах с громадным выигрышем не имели в былую пору никакого понятия. Банкирские операции были прежде у нас чрезвычайно слабы, да и те немногие известные банкирские фирмы, которые действовали в России, принадлежали иностранным негоциантам или евреям. Собственно же русских банкирских фирм до конца XVIII столетия было только две — Соловьева в Амстердаме и московского купца, а потом барона, Николая Роговикова. Прочие же известные банкиры в России до барона Штиглица, были: Липман, Сутерланд, Фридерикс и Раль, лица не русского происхождения. В настоящее же время самые видные банкирские богатства в России сосредоточились в руках евреев. Вне мирных занятий война служила источником обогащения для подрядчиков и поставщиков. Этим способом более других разжились купцы Шемякин, Фалеев и Фридерикс. Военная добыча также иногда обогащала русских военачальников, потому что прежде в завоеванной стране забирали все, что только можно было взять. Так, например, в «Собрании Государственных Грамот и Договоров» упоминается, что во время войны России с Полыней при царе Алексее Михайловиче «разные люди поймали в полон и вывезли в Российское государство польского и литовского народа всяких чинов мужского и женского пола многие сот тысячи, также и костельных всяких утварей и украшений». При заключении Андрусовского мира были отпущены в Польшу только шляхтичи и духовные, а другие остались в России и обратились в крепостных людей. Позднее часть громадного богатства графов Шереметевых составилась при беспощадном разгроме Лифляндии "генерал-фельдмаршалом графом Борисом Петровичем Шереметевым. Князь Александр Данилович Меншиков тоже вывез немало богатств из Полыни. Адмирал граф Федор Матвеевич Апраксин во время войны Петра Великого с Карлом XII, явясь в 7 милях от Стокгольма, приобрел военной добычи, оцененной на 1.000.000 рублей, из которой ему самому досталась немалая часть. Справедливость требует сказать, что в доброе старое время немало было таких, и высоких и низших, мирных должностей, на которых люди при легкой в ту пору сделке с совестью в короткое время становились богачами. Управление приказами, особенно поместных, сильно обогащало бояр и дьяков; потом президентство в некоторых коллегиях, преимущественно в военной, адмиралтейской и вотчинной, было тоже чрезвычайно выгодно. Поборы и взяточничество не считались в общественном мнении важными преступлениями, пятнающими доброе имя; правительство же слишком снисходительно смотрело на все это, и на воеводство прямо просились для того, чтобы кормиться. Фельдмаршал Миних в «Записках» своих говорит, что императрица Анна Ивановна, по своей уживчивости с людьми, снисходительно смотрела на неправую разницу своих министров. При императрице Елизавете было то же самое, и даже, как можно заключать из сочинения князя Щербатова, снисходительность в этом случае со стороны государыни была еще более.
Из всех частей местного управления особенно лакомой приманкой была Сибирь. В старину правительство смотрело на Сибирь только как на доходную статью или как на свою оброчную деревню, и потому чем более доставалось оттуда казне, тем лучше считалось тамошнее управление, хотя на деле оно было рядом нескончаемых злоупотреблений со стороны главных правителей и прочих властей. На должности сибирских губернаторов разжились чрезвычайно князь Гагарин и князья Черкасские, но и кроме них можно указать на некоторые и теперь еще существующие у нас фамилии, давнишние представители которых были на сибирском губернаторстве и потому оставили своим наследникам весьма значительное приобретенное ими богатство.
Из официальных актов известно, что губернаторы брали в прежнее время большие подарки и получали по своим должностям значительные доходы. Так, например, одна лишь бердичевская ярмарка приносила губернатору ежегодно дохода до 30.000 рублей; вице-губернаторы, в качестве председателей казенных палат, успевали собирать значительные капиталы, а один советник могилевской казенной палаты, из самых бедных полоцких мещан, сумел на своей неважной должности приобрести дом, 300 душ крестьян и составить капитал в 200.000 рублей.
Лихоимство и казнокрадство были также в сильном ходу. Большая часть и тех и других проходила безнаказанно, но иногда вызывала и крутую расправу с виновными. Так, в 1722 году был бит кнутом воронежский губернатор, бывший потом герольдмейстером, Колычев за лихоимство, которое доходило до 700.000 рублей. При Петре же Великом, несмотря на всю его беспощадную строгость и бдительность, обер-фискал Нестеров, следовательно главный блюститель интересов казны, не побоялся похитить у нее 300.000 рублей. При императрице Анне Ивановне сенатор Сукин был обвинен в том, что взял 10.000 рублей с поставщиков во время персидского похода и дозволил им за это разные злоупотребления; при ней же иркутскому губернатору Желобову, нажившему на своей должности в короткое время более 40.000 рублей, была отрублена голова за лихоимство.
Даже самые близкие к государям люди, как-то: князь Меншиков, граф Головкин и Шафиров, и те разживались крайне нечестными способами. При императрице Елизавете Петровне, когда устраивался брак наследника, великого князя Петра Федоровича, саксонский двор домогался, чтобы он женился на принцессе Марианне, второй дочери короля польского и курфюрста саксонского Августа. По поводу бывших в это время министерских подкупов Фридрих Великий, знавший очень хорошо все тайны европейских кабинетов, писал: «Русский министр Бестужев-Рюмин до такой степени продажен, что продал бы самую императрицу, если бы у кого-нибудь нашлось довольно денег, чтобы купить ее». Даже в царствование императрицы Екатерины II, — в век, кажущийся достаточно просвещенным, — окружавшие государыню сановники хватали где только могли и не брезговали даже довольно малыми суммами. Так, придворный бриллиантщик Позье в записках своих говорит, что он был вынужден дать, для скорейшего получения следовавших ему от двора денег, статс-секретарю императрицы Олсуфьеву 200 рублей, так как, добавляет Позье, я знал, что он без этого ничего не сделает. Говоря о влиянии того же Олсуфьева на канцлера графа Воронцова, английский посланник в Петербурге Чарльс Гинбюри писал в Лондон, что за 500 дукатов чистыми деньгами и за 500 дукатов пенсиона он может располагать Олсуфьевым и извлечь из него пользу. Сообщая о злоупотреблениях, бывших при дворе Екатерины II, князь Щербатов между прочим пишет: «Построит ли кто дом на данные от нее отчасти деньги или на наворованные, зовет ее на новоселье, где на люменации пишет: „Твоя от твоих тебе приносимая“ или подписывает на доме: „Щедротами Великия Екатерины“, забывая припомнить — „но разорением России“.
В способах незаконной наживы военное ведомство не отставало в старину от гражданского. На командуемый полк командир смотрел не иначе, как на свое собственное имение, извлекая из него всевозможные доходы, а солдаты не только в обыкновенных случаях заменяли крепостную прислугу, но и ходили целыми полками обстроивать усадьбы своих начальников-помещиков. Генерал Ковальский в „Записках“ своих говорит, что еще в начале нынешнего столетия каждый кавалерийский полк давал своему командиру ежегодного дохода до 100.000 рублей ассигнациями.
Вообще же о том, до какой степени вошло у нас в привычку жениться на казенный или общественный счет, можно видеть, между прочим, из того, что даже такой, по-видимому, вполне безупречный человек, как граф Михаил Андреевич Милорадович, и тот был не прочь злоупотребить иной раз своим высоким служебным положением. Так, будучи петербургским военным генерал-губернатором, он истребовал от города более 1.000.000 рублей на постройку для себя в Екатерингофе летнего увеселительного дома, где он как заведывавший театрами начал давать роскошные праздники хорошеньким актрисам. Привычка пользоваться для своих выгод официальным положением укоренилась у нас до такой степени, что, как мы видим это и ныне, чиновные лица, обеспеченные вполне достаточным содержанием, получаемым от правительства, продавали свое служебное влияние под благовидным прикрытием, участвуя в разных промышленных и финансовых предприятиях. В сущности, такая нажива денег представляет не что иное, как только прежнее взяточничество и лихоимство.
Торговля и промышленность в допетровское время редко служили источником большого обогащения. При ничтожных торговых оборотах внутри государства коренное наше купечество находилось в бедном положении. Внешний же торг был захвачен сперва англичанами, а потом голландцами и немцами. На земских соборах, происходивших в XVII столетии, постоянно слышались жалобы на бедственное состояние русской торговли. Так, на соборе, бывшем в 1642 году, гости и торговые люди заявляли государю: „Мы, холопы твои, торговые гостинной и суконной сотни людишки, за нами нет вотчин, а от иятинные деньги, что мы давали тебе в смоленскую службу, многие из нас оскудели и обнищали до конца. Наши торжишки отняли иноземцы, немцы и кизельбанцы (персияне), оскудели мы от воеводского задержания и насильства“. Впрочем, в прежнее время торговля наша терпела не только от иноземцев и воевод, но на застой ее имело иногда влияние даже самое грубое суеверие. Так, например, в 1632 году при дошедших в Москву слухах о том, что какая-то колдунья наговаривает на хмель, привозимый из Литвы в Россию, запрещено было скупать там хмель под угрозою смертной казни. Уже одно такое правительственное распоряжение даст весьма ясное понятие о том, под влиянием каких полезных воззрений могла слагаться в былое время наша экологическая жизнь, в каком положении должны были находиться наши торговые интересы и как трудно было приобретать богатство среди разных неблагоприятных условий, а между прочим и ввиду возможности появления подобных ограничительных и грозных указов. Кроме того, торговля наша была чрезвычайно стеснена и тем еще, что с половины XVII века у правительства все было на откупу: деготь, уголь, рогожа, шлеи, хомуты, проруби, бани. Оно же обратило в свою монополию: юфи, лен, пеньку, соль и сало.
Несмотря, однако, на все это, у нас являлись в то время, хотя и весьма редко, богатые торговцы. Котошихин говорит, что у наших гостей торгов было на сто тысяч рублей. Таким богатым гостем был, вероятно, живший в смутное время в Ярославле солепромышленник Данило Эйлов, голландец по происхождению, но православный по вере. Он был настолько богат, что мог на собственный счет составить целую дружину и присоединить ее к ярославскому ополчению, шедшему на избавление Москвы от поляков.
При царе Алексее Михайловиче из богатых русских купцов нам известны гость Василий Шорин и купец Антон Лаптев. Первый из них навлек на себя, как сборщик пятинной деньги, всеобщую ненависть москвичей, и разъяренная толпа самым дерзким образом требовала у царя его выдачи на народную расправу» Что же касается купца Лаптева, то он, как человек весьма предприимчивый, хотел дать своим капиталам более широкие обороты. С этою целью он повез в Германию различные русские товары на большую сумму, но немцы у него ничего не купили, «для того чтобы — как сказано было в жалобе на них Лаптева — иным торговым русским людям ездить к немцам было неповадно». Вообще же в исходе XVII столетия русские купцы жаловались царю, что «от немцев быть им в вечной нищете и скудости».
Протоколы верховного тайного совета свидетельствуют, что и в первой половине XVIII столетия, несмотря на многие поощрения, оказанные Петром Великим русскому купечеству, оно находилось в крайне бедственном положении под влиянием многих причин, содействовавших его разорению. Замечательные купеческие богатства стали составляться во второй половине XVIII столетия, да и то не столько вследствие торговли, сколько вследствие откупов и казенных подрядов.
Вполне богатые деятельные торговые люди являлись в отдаленную пору только в вольном Новгороде. Торг с ганзеатическими городами дал возможность возникнуть в этом городе весьма богатому по тому времени купечеству. В особенности новгородцы успевали разживаться торговлею мехами, которые прежде чрезвычайно дорого ценились во всей Европе. Эта выгодная торговля побуждала новгородцев к завоеваниям на севере, как в местностях изобиловавших пушным зверем. Из новгородцев был особенно известен своим богатством посадник Своеземцев. Он в 1315 году купил шенкурскую землю за 20.000 белок. Впоследствии в Шенкурье или в Вагу стали выселяться зажиточные новгородские бояре, и среди них фамилии Своеземцевых по своему богатству в XIV и XV столетиях не уступала фамилии Строгановых. Нам не удалось, однако, найти никаких сведений о том, как рассеялось или куда перешло по наследству богатство Своеземцевых, которое, как надобно полагать, было одним из громаднейших и древнейших в России.
Говоря о разных видах преступной разживы, должно заметить, что — как гласит предание, сомневаться в достоверности которого нет достаточных оснований — у нас средством к составлению нескольких значительных богатств послужила и подделка ассигнаций. Если даже в самое недавнее время — как это было видно из одного уголовного процесса, происходившего в московском окружном суде — ловкие люди успели подделать нынешних кредитных билетов на 200.000 руолей, то понятно, что в прежнее время, — при меньших в техническом отношении затруднениях такой подделки, при более слабой бдительности разных властей и при меньшей понятливости народа в этих делах — подделка и сбыт фальшивых ассигнаций могли производиться с успехом в больших размерах.
Попытка к этому не замедлила обнаружиться вскоре по введении у нас в 1769 году бумажных денег. Так, по указу сената от 25 октября 1772 года приговорены были к смертной казни: капитан Сергей Пушкин и член мануфактур-коллегии Пушкин за попытку провезти из-за границы в Россию фальшивые ассигнации. Но по конфирмации императрицы Екатерины II приговор этот был смягчен, и первому из виновных назначено было вечное заточение в отдаленном Соловецком монастыре, где он и умер, а второй, как менее виновный, был сослан в Тобольск. Известный генерал-адъютант и богач Зорич, имевший некоторое время большое значение при дворе Екатерины II, был, как говорит статс-секретарь Храповицкий, также не безгрешен в сбыте фальшивых ассигнаций, заготовленных его приятелями графами Зановичами.
В недавнее время молва — неизвестно справедливо или ложно — приписывала такой способ разживы одному из известнейших еврейских богачей.
Случаи обогащения фальшивыми ассигнациями относятся преимущественно к 1812 году, когда вдруг появились в Москве громадные купеческие капиталы у лиц, до того времени совершенно бедных и не занимавшихся никакими значительными коммерческими предприятиями. Рассказывали, что этим внезапно появившимся богачам удалось захватить в свои руки фальшивые ассигнации, ввезенные Наполеоном I в Москву в огромном количестве, и потом, по причине отличной их отделки, пустить безнаказанно в ход как настоящие «бумажки».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
правитьВ прежнее время поземельная собственность и в особенности населенная крепостными людьми была главным видом наших частных богатств. Собственность же эта приобреталась через пожалование поместьями и вотчинами. Таким образом приобретены были частными лицами все недвижимые населенные имения не только в Великой России, но и в Малороссии, и в Новороссийском крае, и в Западном крае, подвластном прежде Польше. Только Сибирь и крайние северные пределы России составляют исключение в этом отношении. В Сибири не было поместных владельцев, и дворяне никогда не покупали так дешево стоивших прежде земель для населения их своими крестьянами, как это делали они в других местах, где было много простора и мало населения. Без всякого сомнения, причиною тому была отдаленность Сибири от центров нашего помещичества, не наводившая даже на мысль о возможности такого предприятия.
При московских царях поместья давали служилым людям вместо денежного жалованья, с ограничением в некоторых случаях прав отчуждения таких имений, а также и передачи их прямым наследникам. При этом, однако, допускали обмен поместий по обоюдному соглашению между владельцами. Вотчинами же цари, а впоследствии императоры и императрицы, до вступления на престол Александра Павловича, жаловали без всякого ограничения в правах на владение и распоряжение ими. Ограничение относилось только к непередаче наследственных вотчин в чужой род по духовным завещаниям. Иногда вместо вотчин выдавались до Петра Великого деньги из царской казны на покупку вотчинных имений, которые приобретались, впрочем, и на собственные деньги бояр и других служилых лиц, или переходили к ним по наследству, или доводились в приданое за их женами. Вообще же вотчинное право имеет чрезвычайно важное значение в истории наших частных богатств, так как это право служило главною основою для приобретения населенных имений и слияния их в больших размерах во владении какого-нибудь отдельного лица или какой-либо фамилии.
Поместьями награждались доходные лица и все состоявшие как в военной, так и в гражданской службе, начиная от самых знатнейших вельмож и кончая самыми низшими чинами в государстве. Когда царь Иван Васильевич Грозный в 1551 году пожелал усилить военные средства России с тем, чтобы во всякое время иметь готовое войско, то он роздал 1078 лицам 151.200 четвертей в местах, лежавших в 60 и 70-ти верстах от Москвы. Эти новые помещики обязаны были по требованию государя являться на войну в известном вооружении и с необходимыми жизненными припасами. Розданные на первый раз поместья были весьма незначительны, так как на каждого из получивших их приходилось от 100 до 150, и наконец самое большое до 200 четвертей земли[2]. Поместья эти не могли считаться хорошим состоянием и потому еще, что требовавшаяся с них воинская повинность была чрезвычайно обременительна.
Впоследствии стали верстать поместным окладом так называемых «новиков» для обеспечения их содержания как людей служивых. С возвышением служебной степени возвышались и поместные оклады, а вместе с тем мало-помалу распространялось и поместное право по всей России, так как вновь жалуемым назначались поместья не только около Москвы, но и далее, в «диких полях», где каждый имел право отыскивать себе поместье по своему выбору. Около же Москвы раздавались по-прежнему поместья только боярам и знатным лицам. Вместе с поместьями поступали иногда в частное владение озера, бобровые гоны, рыбные ловли. Ценность и доходность поместий и вотчин поднялись при укреплении крестьян за помещиками.
Разумеется, что богатейшими вотчинниками в России были сами цари. В отношении приобретения родового богатства первые государи из дома Романовых держались политики своих предшественников на московском престоле. Так, Михаил Федорович Романов, несмотря на свой слишком юный возраст, руководимый, без всякого сомнения, людьми опытными, неохотно шел на царство до тех пор, пока не было обеспечено его личное состояние. Ему недостаточно было, чтобы бояре служили ему как государю «без всякого позыбания», но он вследствие росписи, присланной ему земским собором, писал в Москву: «По этой росписи хлебных и всяких запасов мало для обихода нашего, того не будет и на приезд наш; денег в сборе нет, наши дворцовые села розданы были в поместья или запустошены». Указывая на это, он требовал, чтобы прежде всего привели в надлежащий порядок его хозяйственные и денежные дела. Последние, однако, были так плохи, что он в 1617 году просил денег взаймы у персидского шаха, который и прислал ему серебряных слитков на 7000 рублей. Понятно, что если глава государства находился в таком стесненном положении, то боярам было еще хуже. Действительно, времена самозванцев, нашествие поляков, грабежи зашлых казаков и своих воровских людей сильно расстроили и те немногие частные богатства, которые успели составиться у нас в прежнее время. Но царь Михаил Федорович был отличный хозяин. Так, например, отправляя под Смоленск войско, он сам следил за всеми мелочами, относившимися к устройству обоза, а посылая в Чердынь ново-печатанные книги, он приказывал взять с торговых людей не только за книги, но и за короба, рогожи и веревки.
Вообще, цари Михаил Федорович и Алексей Михайлович так устроили свои частные дела, что принадлежавшие последнему из них вотчины заключали в себе до 50.000 дворов, кроме бобылей, и приносили ежегодно до 200.000 рублей дохода, и сверх того имея в совокупности 10.743 десятины обработанной земли, они доставляли не только в царские житницы, но и для продажи частным лицам значительное количество сельских произведений. Из ведомостей Приказа Большого Дворца, относящихся ко временам царя Алексея Михайловича, видно, что при хорошем урожае в царских вотчинах собиралось ржи около 3.900 четвертей, овса до 4.485 четвертей, ячменя до 56 четвертей, пшеницы 1.350 четвертей, меду до 237 пудов и хлебного вина выкуривалось до 3.607 ведер. Кроме того, на царский двор шло ежегодно до 1/10 всех государственных доходов, а по особым случаям издерживалась их по этой статье иной год и целая половина.
Петр I отделил, однако, богатства, приобретенные в личную собственность его отцом и дедом, как государями, от наследственного своего состояния, и как представитель боярского рода Романовых считал себя помещиком только 800 душ в Новгородской губернии, и в частной жизни он сообразовался с небольшими доходами, получаемыми им с этого имения, не пользуясь лично государственным достоянием. После своей кончины он не оставил ни капиталов, ни сокровищ, лично ему принадлежавших, и в этом отношении он составляет исключение между своими предшественниками и преемниками. Так у императрицы Екатерины I оказалось свое весьма значительное состояние. Императрица Анна Ивановна, по словам фельдмаршала графа Миниха, оставила после себя, кроме разных сокровищ, 2.000.000 серебряных рублей наличными деньгами, как частную свою собственность. После императрицы Елизаветы Петровны остались сундуки, наполненные червонцами, несмотря на крайнее истощение финансовых средств государства; кроме того, у нее, как и у императрицы Анны Ивановны, было бриллиантов и разных драгоценных вещей на несметные суммы.
Лорд Букингэм, английский посол в Петербурге, донося своему правительству об уплате императрицею Екатериною II некоторых ее долгов, добавил: «при вступлении на престол Петр III нашел значительное богатство, накопившееся в последние годы царствования его предшественницы, когда с уменьшением ее развлечений уничтожились ее расходы. Денег этих он не успел растратить, и потому после его смерти в различных дворцах найдены были большие суммы.
Император Павел Петрович в изданном им акте под названием „Учреждение об императорской фамилии“ отделил юридически частную собственность государя и членов императорской фамилии от государственного достояния. При этом, подобно тому как и при богатствах частных лиц, главным видом имуществ были населенные так называемые удельные имения. Из этих имений было выделено с лишком 50.000 душ с 30.000 рублей ежегодного дохода в приданое великой княгине Екатерине Павловне, супруге Георга, принца Голштинского, а от нее имение это перешло к его сыну Петру Георгиевичу Ольденбургскому.
Началом более значительных, а вместе с тем и более прочных недвижимых родовых богатств в России послужило обращение поместий в вотчины. Такой способ пожалования земельных недвижимых имуществ сначала был очень редок, но он учащался все более и более и участился особенно в исходе XVII столетия, когда за крымские походы, предпринятые князем Василием Васильевичем Голицыным, а также за ревность, оказанную служилыми людьми при охранении царя Петра Алексеевича в Троицкой лавре от мятежных покушений стрельцов, очень много поместий было обращено в вотчины, то есть деревни и земли, данные только во временное пользование в виде жалованья за службу, были утверждены за владельцами как их потомственная собственность. Вообще же поместья были обращаемы в вотчины или за особенные заслуги помещиков, или по случаю радостных событий в царском семействе или в государстве. Сверх того, по царским указам, время от времени поступали в продажу пустопорожние земли, но покупать их имели право лишь те, которые находились на царской службе и были в звании людей служилых, верстаны поместьями. Купленные таким образом земли делались уже вотчиною, обращаясь в наследственное состояние детей и дальнейших потомков их первого приобретателя.
При таких условиях стали образовываться у нас значительные родовые недвижимые имения. Из сочинения Котошихина „О России в царствование Алексея Михайловича“ видно, что в ту пору некоторые из бояр, окольничих, думных и ближних людей владели уже обширными населенными имениями, так как иным из них принадлежало не только по 1.000, по 2.000, по 3.000, по 7.000, но даже по 10 и по 12.000 крестьянских дворов, „а кто дослужится, — замечает Котошихин, — за иным боярином есть близко 17.000 крестьянских дворов, а у иных только по 100 или 200 дворов“. За патриархом считалось 17.000 дворов, а за четырьмя митрополитами 22.000 крестьянских дворов.
Увеличение размера и числа вотчин зависело, впрочем, не от одной только удачной службы, но и от получаемых наследств после родственников. Если, однако, просмотреть находящийся в сочинении Котошихина список тех фамилий московской знати, которые в половине XVII столетия владели значительными вотчинами и поместьями, то окажется, что большая часть этих фамилий в настоящее время уже не существует. Потомки же других, не угасших еще фамилий, или не имеют вовсе никакого наследственного состояния, или же владеют самою ничтожною уцелевшею у них долею из богатств, принадлежавших их предкам. Наконец, если некоторые представители из боярских родов, существовавших во времена царя Алексея Михайловича, и оказываются ныне людьми богатыми, то начало их богатств редко восходит к половине XVII столетия: большею же частью эти богатства недавние, так как они были приобретены их ближайшими предками только в XVIII веке. Замечание это относится, между прочим, к родам князей Голицыных, князей Куракиных, князей Барятинских, а также Салтыковых, Бутурлиных, князей Трубецких и некоторых других.
Главною причиною недолговечности дворянских богатств были разделы вотчин между всеми сыновьями владельца поровну с выделом какой-либо части в приданое дочерям. Поэтому очень часто сыновья весьма богатого человека, при их многочисленности, делались помещиками и вотчинниками средней руки, а внуки, при таком же условии, обращались уже в мелкопоместных владельцев, если только их отцам или им самим не удавалось каким-нибудь образом увеличить свое наследственное достояние. В истории наших частных богатств встречается, однако, немало подновлений упавших княжеских и боярских родов выгодною женитьбою. Этим же способом несколько самых незначительных личностей успели попасть в число богачей, а потом и в среду русской знати.
Кроме поместий и вотчин, денежные и другие награды, получавшиеся от государей, способствовали увеличению богатства частных лиц. Так, например, царь Борис Федорович подарил воеводе Петру Федоровичу Басманову за поражение самозванца тяжелое золотое блюдо, насыпанное червонцами и вдобавок к тому выдал ему 2.000 рублей, составляющих по нынешнему курсу 100.000 рублей, а также множество серебряных сосудов из кремлевской казны. Богатые награды, заключавшие в себе порядочное состояние, получал впоследствии, при царевне Софии Алексеевне, знаменитый ближний боярин князь Василий Васильевич Голицын. Петр Великий прекратил существовавший у нас азиатский обычай жалования как поношенными шубами с царского плеча, так и совершенно новыми. Он чаще всего дарил близким своим людям или тем, которых считал этого достойными, свои портреты, осыпанные бриллиантами. Большею же частью подарки его, как человека расчетливого, заключались в предметах недорогой стоимости — кубках и чарках. На выдачу денег большими суммами он был туговат, и, как говорили в народе, „давился из-за коньяка“. Преемники Петра не следовали этому правилу, и из них никто не был так щедр на награды деньгами, драгоценными столовыми сервизами, картинами, домами и т. д., как императрицы Елизавета Петровна и Екатерина II, в особенности же последняя. Она, как мы увидим, обогащала, в полном смысле этого слова, подобными наградами лиц, заслуживших ее благоволение. Иногда подарки делались способом весьма странным по нынешним нашим понятиям. Так, одно из приближенных к императрице Елизавете Петровне лиц, камер-юнкер Никита Андриянович Возжинский, был в 1745 году послан в Казань с объявлением о мире, заключенном между Россиею и Швециею. По этому случаю для него поведено было собирать по всей Казанской губернии деньги по реестру, присланному от губернатора. Сама же императрица Елизавета писала губернатору: „За такую радостную весть дарить его всем, особливо купечеству, как в Казани, так и во всех городах Казанской губернии, чтобы собрали в одном месте, чем его подарить, дабы с нашею честью и его чином сходно было“. Один город Царевококшайск обязан был прислать в дар Возжинскому 100 рублей, а из сборов по всей обширной губернии должна была составиться весьма почтенная сумма, которая и была представлена Возжинскому.
При императоре Павле Петровиче даже обыкновенные денежные награды были весьма значительны. Так, из записок Державина мы узнаем, что ему по росписи на 1801 год была назначена обычная годичная награда в 100.000 рублей как государственному казначею. Но лица, окружавшие государя, успели убедить его, что Державину, по недавнему его вступлению в упомянутую должность, этого будет много. Тем не менее 100.000 рублей было отпущено из казны, но из них Державин получил только 10.000 рублей, а из остальных взяли себе: генерал-прокурор Обольянинов 30.000 рублей, адмирал Кушелев 30.000 рублей и муж Анны Петровны Лопухиной князь Гагарин 30.000 рублей.
Что же касается собственно богатств, основанных на поместном праве, то в 1699 году, т. е. перед соединением поместий с вотчинами, в нынешних великорусских губерниях считалось всего 2.981 дворянская фамилия, представляемые 15.041 лицом, имевшим за собою недвижимые имения с крестьянскими дворами. Мы не имеем сведений, как распределялись эти имения между их владельцами, но, по всей вероятности, в этом распределении не произошло значительных перемен против тех сведений, которые сообщал Котошихин и которые уже приведены нами.
Петр Великий, находя, что вследствие семейных разделов будет чрезвычайно быстро беднеть только что организованное им дворянское сословие или шляхетство в России, вознамерился ввести относительно наследования в дворянских фамилиях тот порядок, какой, возникнув из феодального быта, существовал в его время во всей Западной Европе и отличительною чертою которого было учреждение майоратов, т. е. таких недвижимых имений, которые, не раздробляясь между всеми равноправными наследниками, переходили во всей своей целости только к одному из них, старшему в роде[3].
С целью учреждения таких имений в России 18 марта 1714 года был обнародован Петром Великим не совсем толково для нашего времени написанный манифест о единонаследии в дворянских фамилиях. Как видно из этого манифеста, государь признавал, что „разделением имений после отцов детям недвижимых, великий есть вред в государстве, как интересам государственным, так и подданным и самым фамилиям падение“. В подтверждение этого указывалось в манифесте на то, что, „ежели, например, кто 1.000 дворов имеет и пять сынов, имел дом довольной, трапезу славную, обхождение с людьми ясное. Когда же по смерти разделится детям его, которые, помня славу отца своего и честь рода, не захотят сиро жить, но каждый ясно (хоть и не так), то уже с бедных подданных будет пять столов, а не один, и 200 дворов принуждены едва ли не то же самое нести, как 1.000 дворов“.
Последствием этого, по словам упомянутого манифеста, должно быть расстройство податей. „А когда от тех пяти сынов, — говорилось далее в манифесте, — по два сына будет, то по 100 дворов, и тако умножась в такую бедность придут, что сами однодворцами застать могут и знатная фамилия, вместо славы поселяне будут, как много уже тех экземплеров есть в российском народе“.
Действительно, таких „экземплеров“ было тогда немало. Многие княжеские роды, происходившие от Рюрика, обеднели с давних пор до того, что, например, князья Белосельские были послужильцами или „держальниками“ у каких-то Травиных; а князья Вяземские до того, — как говорилось в старину, — „захудели“, что были деревенскими дьячками в имении Вельяминовых, занимая эти места наследственно. Другие знатные дворянские фамилии дошли также до совершенного обнищания, и между ними представители боярского рода Ласкиревых, — происходивших в прямом мужском колене от византийских императоров, из дома Ласкарисов, — затерялись при Петре I между однодворцами.
Вводя в силу закон о единонаследии в дворянских фамилиях, Петр Великий принимал в соображение, что дворяне, получая каждый равную долю из отцовского имения, „при даровом хлебе без принуждения служить не будут“. Таким образом, заимствуя идею о майоратах из феодальной Европы, Петр Великий в то же время не придавал этим учреждениям исключительно аристократический характер, но применял их к практической потребности той среды, для которой им было издано новое узаконение. По причинам, указанным в манифесте, Петр I узаконил, чтобы помещики дворов не продавали и не закладывали, а отдавали бы их одному из сыновей по духовной; если же духовной сделано не будет, то все недвижимое имение должно перейти к старшему сыну умершего владельца. Бездетный же дворянин мог передать свое недвижимое имение в целом его составе своему однофамильцу, а если у него будут только дочери, то все имение должно было перейти к одной из них, но с тем, чтобы муж ее непременно принял фамилию своего тестя; если же этого сделано им не будет, то указано брать имение жены на государя. Установляя такой порядок наследования в дворянских фамилиях, Петр имел в виду, что „господин будет довольнее и лучше льготить подданных, а не разорять их, фамилии не будут упадать, но в своей ясности непоколебимы будут чрез славные и великие домы“. Вместе с этим повелено было не ставить в бесчестие кадетам (младшим сыновьям) ни словесно, ни письменно, если они, не получая от отца родового недвижимого имения, станут заниматься торговлею, знатными художниками или поступать в белое духовенство.
Понятно, что если бы этот закон Петра Великого сохранял долгое время свою силу, то состав русского дворянства в имущественном отношении был бы совершенно иной, нежели тот, каким он сделался впоследствии и каким он остается еще и ныне. Из среды дворянства, под влиянием закона 18 марта 1714 года, выделились бы только некоторые отрасли дворянских фамилий, представители которых удерживали бы исключительно за собою более или менее значительные вотчины, однажды вошедшие в их род. При таких условиях дворянство наше, вообще как сословие, было бы гораздо беднее, нежели теперь, хотя в частности среди него и существовали бы „славные и великие домы“. Впоследствии мы увидим, что и при императрице Екатерине II составлялось подобное предположение, с придачею к нему безусловно феодального оттенка, так как у нас должны были бы возникнуть наследственные княжества, графства, баронства и господарства.
Изданный Петром Великим закон о единонаследии шел, однако, вразрез со стародавними, коренными понятиями и обычаями русских. При действии его успели объединиться в руках одного наследника только два замечательные богатства, а именно графов Шереметевых и князей Кантемиров, так как к этим имениям, из которых каждое оставалось нераздельным, было назначено по одному только наследнику, с отстранением прочих равноправных, по прежним узаконениям, наследников. Вообще же дворянство чрезвычайно тяготилось этим законом, который и был отменен указом императрицы Анны Ивановны от 17 марта 1731 года. При обнародовании этой отмены упоминалось, что по указам великих государей, по „Соборному Уложению“, по закону Божьему и по преданию своих апостолов положено, чтобы отцы и детей своих в движимых и недвижимых имениях делили всех по равным частям, но что это „отрешено“ в 1714 году особливыми пунктами блаженные и вечно достойные памяти императора Петра Великого, который „по первенству одного наследника учинить изволил в таком всемилостивейшем намерении, чтобы этим разделением деревень в разные руки фамилии не передавать и чтобы знатные домы от того не упадали“. Однако такое намерение Петра Великого, как видно из указа императрицы Анны Ивановны, на деле не исполнялось. „Сожалея, — как говорится в этом указе, — о своих младших сыновьях, отцы всеми способами, несмотря на все убытки и разорение, делили детей своих поровну и укрепляли за ними имения продажею и закладными через разные руки или брали с единственного наследника страшную клятву в том, что он сам разделит имение на равные части между своими братьями“. „Оттого, — продолжает указ, — происходили не только ненависти и ссоры, но некоторые, отважа себя, до смерти побивали“. Ввиду этого следует заметить, что до закона 18 марта 1714 года в истории наследования больших богатств у нас и в государствах Западной Европы встречается большая разница. Легенды и предания тамошних богатых и знатных фамилий наполнены рассказами о похищениях, подмененных, а также изведенных убийством или отравою старших единственных наследников в семействе. У нас же при равном разделе имений между всеми братьями не было прежде особенных поводов прибегать к истреблению главных наследников.
Отменяя по изложенным в указе причинам петровский закон о единонаследии в дворянских фамилиях, императрица повелевала, чтобы как поместья, так и вотчины безразлично назывались недвижимым имением и чтобы как те, так и другие делились между наследниками по „Уложению“ царя Алексея Михайловича. Вместе с этим позволено было отцам и матерям, объявившим уже наследником одного из своих сыновей, отменять это распоряжение, предоставляя братьям и сестрам разделиться между собою полюбовно. Таким образом окончательно рушилась мысль Петра Великого — создать в России богатых наследственных представителей среди дворянства, — мысль, которую едва ли можно признать подходящей к потребностям семейств и государства.
При Екатерине II в первый раз дозволено было графу Чернышеву учредить по собственной его просьбе майорат. Впоследствии давались подобного рода высочайшие разрешения, но только в виде исключения из общего порядка. Наконец, законодательство наше положительно дозволило, при известных условиях, учреждение майоратов под названием „заповедных имений“, не делая, однако, этого ни для кого обязательным.
Несколько старинных майоратов, учрежденных еще при польском правительстве, под названием ординаций, существует в западном крае.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
правитьНезависимо от семейных разделов, прочному существованию значительных дворянских богатств весьма много препятствовали конфискации, введенные у нас с давних времен в виде „взятия имения и животов на государя“. Мы думаем, что если бы можно было свести подробные итоги всех таких взятий и конфискаций, то, по всей вероятности, оказалось бы, что посредством их было всего более разрушено старинных частных богатств. По прежним понятиям государская опала должна была распространяться не только лично на одного виновного, но и на все его семейство, которое помимо добавочных, примененных к нему более или менее тяжких кар, лишалось всего принадлежавшего и главе семейства, и его членам имущества, как недвижимого, так и движимого. Затем отобранное имение или поступало в казну, или в личную собственность государя, или же тотчас раздавалось другим лицам и притом нередко таким, которые сами устраивали падение богатого вельможи. История наша изобилует случаями подобного неожиданного и быстрого разрушения самых громадных богатств. Очень часто, сперва при московском, а потом и при петербургском дворе приготовлялась исподволь опала сильного и богатого сановника не только из личной к нему неприязни, но и из желания поживиться отобранным у него имением. Нередко противники его, видя удачные подкопы под намеченную личность, составляли заранее челобитные об отдаче им той или другой вотчины будущего опального.
Казнь и ссылка богатого вельможи были своего рода праздником для других лиц или приближенных непосредственно ко двору, или имевших там своих милостивцев и покровителей. Немедленно после конфискации являлись челобитники с просьбами о пожаловании им имения казненного или ссыльного за их службу и верность. Вследствие конфискаций погибли состояния многих русских богачей, как-то: князя Хованского, князя Голицына, князей Мышецких, князя Кольцова-Масальского, князей Сибирских, князя Гагарина, Кикина, Лопухина, барона Шафирова, графа Толстого, графа Девиера, князя Меншикова, князей Долгоруковых, графа Лестока и многих других.
У князя Якова Ивановича Лобанова-Ростовского было отнято в 1687 году бесповоротно 400 дворов за то, что он ездил по троицкой дороге к Красной Сосне разбивать государевых мужиков, везших царскую казну. При большом наплыве челобитчиков отписные деревни разбирались весьма быстро, и громадное состояние богача дробилось таким образом на многие мелкие участки.
При существовании конфискаций и указ Петра Великого о единонаследии в дворянских фамилиях не мог бы окончательно упрочивать богатства знатных фамилий, потому что представители этих фамилий, как лица, ближайшие ко двору, чаще всего подвергались опале, а следовательно, и лишению имущества, которое в этих случаях не передавалось ближайшим наследникам. Манифест 18 марта 1714 года не сделал относительно этого никакой оговорки, а на практике и после его издания конфискации шли своим чередом. В одном из указов Петра Великого было постановлено: „Поместья и вотчины преступников, посланных в ссылку с женами и детьми, отдавать не в род их, а просителям в раздачу“. При этом, однако, допускалось отделение из конфискованных имуществ таких имений, которые принадлежали лично сыновьям и женам преступника, если те и другие не были признаны виновными и если женино имение не было перепродано по рядным записям. Взятие имущества и животов на государя представлялось мерою крайне несправедливою, а потому бояре при избрании на царство Бориса Годунова, князя Василия Шуйского и королевича Владислава старались уничтожить подобный произвол, требуя от избираемых государей, чтобы они без боярского приговора ни от кого не отнимали имений. Ввиду беспрестанных конфискаций все сознавали непрочность своих как личных, так и наследственных богатств, и вот почему не только верховники, предложившие императрице Анне Ивановне при избрании ее на престол ограничительные пункты, но и противная им партия, челобитники, заявили пред новою государынею просьбу об отмене конфискации, тем более, что эта суровая мера приводилась обыкновенно в исполнение даже без формального суда, а только по непосредственному усмотрению верховной власти. Но домогательство дворянства с уничтожением 28 февраля 1730 года митавских кондиций осталось без всяких последствий, и при императрице Анне Ивановне конфискации были очень часты.
Позднее Иван Иванович Шувалов в записке, поданной им императрице Елизавете Петровне „для памяти“, предлагал установить „фундаментальные и непременные законы и уверить и обещать пред Богом, как за себя, так и за наследников, свято и ненарушимо сохранять их“. В этой своего рода конституции Шувалов пометил статью, по которой впадшее в преступление дворянство теряло бы только благоприобретенное, а не родовое имение, которое должно было переходить к законным наследникам в таком же точно порядке, как перешло бы оно после смерти владельца. Мысль Шувалова не была приведена в исполнение. Императрица Елизавета Петровна только ограничила прежние слишком широкие размеры конфискаций. При ней указано было: не конфисковать имений жены за преступление мужа, а также и имения, принадлежащего самому преступнику, если оно было в законном порядке отчужде-но им до совершения преступления. Конфискация существовала в нашем законодательстве и при императрице Екатерине II, но на практике она имела применение только в Курляндии и польских провинциях. С изданием дворянской грамоты 11 апреля 1785 года конфискация имуществ у виновных дворян без суда была отменена, но император Павел I намеревался восстановить ее, предлагая в 1800 году отобрать как недвижимое, так и движимое имение у графа Семена Романовича Воронцова и князя Платона Александровича Зубова.
По действующему ныне у нас законодательству конфискация допускается в некоторых только случаях на основании особых высочайших повелений и то как чрезвычайная мера.
Вследствие тех обстоятельств, на которые мы уже указывали, а именно вследствие раздачи поместий и вотчин дворянству, а также вследствие легко осуществлявшегося стремления разбогатевших купцов, фабрикантов, заводчиков, откупщиков, прибыльщиков, подрядчиков и компанейщиков переходить в дворяне и покупать населенные имения, — главным представителем у нас частных богатств было поместное дворянство. При этом условии дошло до того, что самое определение чьего-либо состояния разрушалось обыкновенно ответом на вопрос: сколько за таким-то душ? И этот странный способ измерения частного богатства продолжался до уничтожения крепостного права. Наличных капиталов скопилось весьма немного: золота и серебра в изобилии у нас никогда не было. Котошихин замечает, что „золото и серебро в России не родится, хотя, — добавляет он, — в некоторых крониках и писали, что на золото и серебро урожайная“. Притом значительная часть золота, серебра и драгоценных камней обращалась у нас в мертвый капитал. Это происходило, между прочим, и от ложно понимаемой набожности, так как в церкви и монастыри делались весьма драгоценные приношения. Вигель рассказывает, что в Тихвинском монастыре он видел золотую лампаду с бриллиантовой подвеской, принесенную в дар одним из графов Шереметевых и оцененную в 60.000 рублей. Из „Описания Астрахани“, составленного Рыбушкиным, мы узнаем, что в тамошний Успенский собор были пожертвованы ризы на образа, стоившие не только 20.000, но слишком 43.000 рублей, и что в ризнице этого же собора находились две архиерейские митры, из которых одна ценилась в 50.000, другая даже в 150.000 рублей. Неизвестно, впрочем, кто пожертвовал эти сокровища, но подобные факты дают достаточное понятие о том, сколько богатства оставалось, а может быть, и теперь остается без практического употребления. При Екатерине II для сервировки столов у наместников в торжественные дни было отправлено в губернские города казенного столового серебра на 1.750.000 рублей, что по сделанному в „Чтениях Общества Истории и Древностей“ замечанию равнялось 10.000.000 по нашему курсу 1862 года, а теперь еще более.
Бумажно-денежных ценностей в старину у нас вовсе не существовало; введенные же при Екатерине II ассигнации долгое время не пользовались большим кредитом, так что, собственно, при недостатке звонкой монеты и копить было нечего. Екатерина II в одной из своих заметок передает, что ко времени вступления ее на престол монетный двор, начиная с царствования Алексея Михайловича, выпустил в обращение золотой, серебряной и медной монеты на 100.000.000 рублей, и что из этого общего количества 40.000.000 рублей вышло уже из государства, так как векселей или не знали или употребляли их очень мало. Таким образом, на все тогдашнее, с лишком двадцатимиллионное население России приходилось всех денег только 60.000.000 рублей, и так как это относительно небольшое количество наличной монеты было в постоянном обороте, то скопить значительный капитал в серебре и золоте было чрезвычайно затруднительно. Это удавалось только сильным лицам, успевавшим так или иначе захватывать золотую и серебряную монету в свои руки при самом выходе ее из чеканки. Особенным искусством в этом отношении, как мы увидим, отличался при Екатерине II граф Завадовский. Даже медные деньги и те быстро уходили из обращения.
Кстати заметим при этом, что все рассказы иностранцев о богатстве старой России представляют более вымысла, нежели правды. Россия была одною из беднейших стран Европы, и заезжавших к нам иностранцев могло поражать богатство только царского двора и некоторых, весьма, впрочем, немногих вельмож.
Для определения размера богатства частных лиц, основанного на владении ими поместьями и вотчинами, следовало бы знать доходность и тех и других; но так как доходность имений была не только неодинакова в разное время, но и чрезвычайно разнообразна в одну и ту же пору, смотря по местности имений, качеству почвы и другим условиям, то определить ее, хотя бы приблизительно, нет никакой возможности. В некоторых известиях о пожалованиях кому-либо поместий или вотчин встречается иногда прибавочная заметка о том, сколько пожалованное имение могло приносить ежегодного дохода. Но подобных сведений попадается так мало, что мы, на основании их, не решаемся сделать никакого общего вывода.
Что же касается стоимости населенных имений, то и к ней применяется сделанное нами общее замечание о доходности имений. В частности же заметим, что, например, из указа императрицы Екатерины II, изданного в 1766 году и относящегося к покупке в дворцовое ведомство помещичьих деревень, мы узнаем, что тогда ревизская душа была оценена только в 30 рублей и то лить потому, что, как сказано в указе, „ныне на оные цены повысились“. С этим известием о малостоимости деревень во второй половине XVIII столетия согласуется и доклад, представленный Екатерине II генерал-прокурором князем Вяземским. В докладе своем он говорит, что в 1762 и 1763 годах цена деревням самая известная считалась по 30 рублей за душу, так что многие, получившие деревни, эту денежную сумму предпочитали деревням. „Теперь же, т. е. в 1783 году, — сказано далее в докладе, — менее 70 и до 100 рублей ни одна российская деревня (правильнее ревизская душа) куплена быть не может, не упоминая о разных местах, где цена недвижимых имений гораздо более возвысилась“.
На невысокую стоимость помещичьих имений оказывала большое влияние и прежняя обязательная служба дворянства. Так как всем помещикам приходилось отбывать государеву службу, то при заглазном управлении имением не только хозяйство приходило в упадок, но на счет имения сильно живились заведывавшие им лица, а от этого уменьшалась доходность, а вместе с тем упадала и стоимость имения. Еще при императрице Анне Ивановне дозволено было „для занятий домашнею экономиею“ оставаться в деревнях одному из нескольких братьев, но разумеется, что такая льгота не обеспечивала достаточно интересов других, отсутствующих совладельцев. Император Петр III освободил дворянство от обязательной службы, но при случившемся вслед затем государственном перевороте никто не мог быть уверен в прочности этой новой милости, оказанной дворянству. Когда же дворянство увидело ее подтверждение императрицею Екатериною II, то оно нашло для себя удобным приобретать поместья, в которых можно было устраиваться на постоянное житье, не опасаясь уже требования на бессрочную или слишком долговременную службу и не покидая при этом поместья на произвол приказчиков и старост. Из „Записок“ Андрея Тимофеевича Болотова мы видим, как даже в царствование Екатерины II обжившееся в своих деревнях дворянство начинало тревожиться при распускаемых слухах о призыве его вновь к обязательной службе.
Впрочем, занимаясь своим хозяйством, помещики наши не имели в виду обогатиться на счет своих имений. Если же они и вдавались в какие-либо спекуляции по этой части, то такие спекуляции были неудачны. Русские богачи, побывав в исходе прошлого и в начале нынешнего столетий за границей и присмотревшись к тамошним сельскохозяйственным порядкам, вводили их иногда у себя, но, к сожалению, без всякого соображения о том, насколько они могут быть пригодны для нашего климата и главных условий нашего деревенского быта.
Из всех бывших у нас под рукою сведений нам сделался известен один только случай составления значительного богатства сельскохозяйственною промышленностью, предпринятою в больших размерах. Так, Вигель в „Записках“ своих рассказывает о жившем в конце прошлого столетия саратовском помещике Колокольцове, который стал разрабатывать вольнонаемным трудом степи около Иргиза. Занимаясь этим, он вскоре сделался так богат, что его заподозрили в подделке ассигнаций и в разбоях. Конец его печален: он был убит неизвестно кем, а пример его как агронома-промышленника не вызвал подражателей среди помещиков.
Кроме того, стоимость поместий уменьшалась еще и вследствие побегов крестьян на украйные места. Из сочинения Посошкова „О скудости и богатстве“ видно, между прочим, как велико было число беглых крестьян, а между тем они как рабочая сила составляли главную стоимость помещичьих имений. В первой половине XVIII столетия весьма часто встречаются жалобы помещиков на то, что у них в имениях души „раскрадены“. Вдобавок ко всему этому ценность имений упадала и от неопределенности прав поземельного владения. Чересполосность была чрезвычайная, и она сопровождалась самовольными захватами земли, не только бывшей в споре, но и совершенно чужой. Тяжебные же дела шли в ту пору чрезвычайно медленно: гражданские процессы тянулись иной раз целое столетие, обессиливая средства спорящих сторон платежом судебных пошлин, штрафами, пенями и приношениями в пользу судей. Так, например, в 1711 году началась тяжба о деревне Бирибиной между Врасскими и Шуваловыми; она была решена в пользу первых только в 1801 году, а денежные по ней расчеты окончились в 1811 году.
До сих пор, как известно, существует у нас мнение, будто бы в старину дворянство наше, по чувству врожденной ему сословной гордости, отстранялось от всяких торговых и промышленных предприятий. Следует, однако, ввиду многих фактов признать, что такое мнение оказывается совершенно ложным. Заметим, что не только наше дворянство средней руки, но высшие государственные сановники и знатные царедворцы всегда готовы были пуститься в разные спекуляции, если только представлялся к тому удобный случай и если, что для них было еще важнее, им не было надобности трудиться при этом самим, а достаточно было ссудить свое имя или оказывать предпринимателям свое покровительство. Так, еще при Петре Великом не только барон Шафиров, граф Толстой, но даже и сам надменный князь Меншиков принялись устраивать фабрики и взяли на откуп некоторые отрасли тогдашней русской торговли. Положим, что Шафиров и Меншиков были люди новые, но Толстой принадлежал к одной из древнейших русских фамилий. При Елизавете князь Куракин, вышедший из старой московской знати, торговал пенькой у петербургского порта, только не совсем удачно, так как при бывшем 6 июля 1761 года в Петербурге сильном пожаре у него в складах и на судах сгорело этого товара на 30.000 рублей. При императрице же Елизавете Петровне граф Петр Иванович Шувалов и граф Михаил Илларионович Воронцов, оба по происхождению из старинных русских дворян, занимались всеми усердно коммерческими предприятиями в обширных размерах, а последний из них вел даже заграничную торговлю.
В особенности же как наше дворянство, так и вельможи, — не исключая из числа их и великолепного князя Тавриды, — принимали деятельное участие в винных откупах, хотя большею частью и при посредстве подставных лиц. Но некоторые из представителей нашего старинного боярства были прямодушнее и действовали в этом случае открыто. Так, некто Петрово-Соловово, из фамилии некогда родственной царскому дому, загребал огромные капиталы благодаря своей винно-откупной деятельности, но и кроме него некоторые потомки тех, которые вдревле предводительствовали победоносно на полях брани великокняжескими и царскими ратями, весьма успешно предводительствовали целовальниками за кабачными стойками. При Екатерине II, как видно из „Дневника“ Храповицкого, известными винными откупщиками были: князь Юрий Владимирович Долгоруков, князь Сергей Гагарин и князь Куракин.
Точно так же старинные наши баре очень охотно делались горнозаводскими промышленниками, так что вообще господствующее у нас мнение о родовой спеси нашего дворянства против торговли и промыслов оказывается, как мы заметили выше, совершенно ложным.
Со своей стороны, императрица Екатерина II хотела удержать русское дворянство от занятий торговлею и промышленностью, и в своем знаменитом „Наказе“ писала: „Противно существу торговли, чтобы дворянство в самодержавном государстве оную делало, и противно существу самодержавного правления, чтобы дворянство в оном торговлю производило“.
В этих строках не только проглядывали принесенные к нам с запада сословные предрассудки феодального дворянства, но и проскальзывало стремление старомосковской политики, которая, как мы видели, клонилась к тому, чтобы в имущественном отношении держать высшее сословие в сколь возможно большей зависимости от верховной власти Екатерины II, указывая на службу, как на единственное занятие, приличное дворянству, тем самым ставила это сословие в полную зависимость от правительства, тогда как такая зависимость — по крайней мере в имущественном отношении — должна была бы значительно ослабеть, если бы дворянство стало находить для себя материальные средства и вне служебной деятельности.
Правда, что и некоторые депутаты, собранные в 1767 году в Москве для составления нового „Уложения“, заявили следующее: „Фабриканты из купечества накупили великие деревни не только поблизости к фабрикам, но и в отдаленных местах и пользуются, яко сущие дворяне, не принадлежавшими им преимуществами, а дворяне содержат у себя не малые фабрики, что, кажется, и совсем к дворянству и купечеству не принадлежащее“. Из этого видно, что дворянство наше охотно пускалось в промышленные предприятия в самую цветущую свою пору. Но при этом не без уверенности можно полагать, что сделанное дворянскими депутатами заявление было вовсе не самостоятельным отголоском дворянской спеси, но что депутаты подделывались под мысль, высказанную в „Наказе“ относительно различия между занятиями, свойственными дворянству, и между занятиями, приличествующими купечеству. Здесь был высказан только теоретический взгляд, тогда как на практике само дворянство доказывало совершенно иное.
Богатых купеческих домов из природных русских в прошлом столетии было у нас немного, но тем не менее в руках купечества по преимуществу сосредоточивались денежные капиталы. Некоторым этому доказательством может служить то, что по случаю уничтожения внутренних пошлин депутация от купечества поднесла императрице Елизавете Петровне в знак признательности „диамант весом в 56 каратов на золотом подносе, до 10.000 червонцев на трех серебряных блюдах и 50.000 рублей монетою“.
Екатерина II, как рассказывает Храповицкий, хотела в 1789 году воспользоваться богатствами частных людей, сделав у них большой правительственный заем с тем, чтобы вместо процентов давать чины и баронский титул. Вести это дело поручено было генерал-прокурору Соймонову, но он испытал неудачу.
Прибыльщики, т. е. лица, измышлявшие средства к усилению государственных доходов, подрядчики и откупщики в прошлом столетии благодаря всего более участию вельмож в их предприятиях, а также покровительству сильных лиц, делались в самое короткое время известными миллионерами. Из числа таких богатейших лиц были: Лукин, Шемякин, Кандалинцев, Хлюстин, Походящий, Рюмин и Логинов.
Прибыльшики под видом услуг казне старались извлечь из народа всевозможные для них выгоды, и еще в 1749 году купцы Ворожейкин и Курчанинов предлагали правительству „приростить более 50.000 рублей дохода за бороды и неуказное платье“. Откупщики обязаны были давать 10 % с чистой прибыли в казну на богоугодные дела, но по этой части не было строгого контроля. Мало того, один из упомянутых откупщиков, именно Логинов, устроил однажды в Москве народный праздник, на котором излишком оставшейся у него водки перепоил народ допьяна, так что несколько человек замерзли, причем полиция, как тогда уверяли, подобрала до 400 тел. Отказываясь платить узаконенный процент на богоугодные дела, Логинов, покровительствуемый Потемкиным, выставлял, как рассказывает Державин, данный им народный праздник как сделанное им пожертвование. Впрочем, откупщики, наживаясь от народа, вместе с тем расстраивали казну. Так, на одном Логинове недочет простирался до 2.000.000 рублей, и немногим из них удавалось прекращать свои откупные операции благополучно без более или менее значительного казенного долга, который обыкновенно оказывался неоплатным.
ГЛАВА ПЯТАЯ
правитьГоворя о способах составления частных богатств в России, нужно сказать и о их употреблении. Из сделанных выше замечаний видно, что в прежние времена за весьма редкими исключениями капиталы не шли ни в какие особые обороты, которые могли бы увеличить нажитое однажды богатство. Правда, что со времени Петра Великого некоторые наши купцы, которых он приучал действовать „кумпанствами“, задавались большими предприятиями, но так как в этом случае отвага превосходила обыкновенно разумные, осторожные расчеты, то затеваемые у нас коммерческие предприятия лопались, и богачи-промышленники обращались в таких же бедняков, какими они были до своей первой разживы.
Значительная масса дворянских богатств была не только прожита, но и безрассудно промотана, если не первыми их приобретателями, то ближайшими их наследниками. Это случилось, собственно, в прошлом столетии, так как до того времени дорого стоющая роскошь и бесполезные растраты не были у нас в большом ходу. По образу старинной русской жизни и неизменяемости как домашнего, так и общественного быта и издерживаться было не на что.
Не вдаваясь в подробности по этому предмету, мы представим только в общих чертах, на что, до введения к нам европейских обычаев, могли издерживаться самые богатые у нас люди. Самые поместительные и удобные по тому времени хоромы стоили весьма недорого. Обстановка их не требовала больших издержек, ни при первоначальном обзаведении, ни при последующих подновлениях. Одежда была обыкновенно весьма проста, а дорогие наряды как мужские, так равно и женские, не подчинялись причудливым требованиям моды, переходили постоянно от одного поколения к другому, да и самые торжественные угощения были неприхотливы и незатейливы. Главная роскошь людей богатых состояла в многочисленной прислуге. Котоши-хин говорит, что в иных боярских домах число прислуги доходило до 1.000 человек, — но зато и содержание ее при готовых домашних запасах обходилось весьма недорого; притом прислугу одевали очень просто, так как она ходила в сермягах и босиком, и только в важных случаях надевала простые суконные кафтаны.
Такая, в сущности, нищенская обстановка не помешала, однако, Карамзину, восхвалявшему допетровский наш быт, написать следующие фразистые строки об обстановке московского боярства: „В течение веков народ обык чтить бояр как мужей, ознаменованных величием, поклонялся им с истинным уничижением, когда они со своими благородными дружинами, с азиатскою пышностью, при звуке бубнов, являлись на стогнах, шествуя в храм Божий, или шли на совет к государю“. Петр очень разумно заставил замолчать боярские бубны и изгнал азиатскую пышность из обстановки старомосковской знати.
Впрочем, в допетровской нашей жизни было одно удобство: тогда богатые люди, имея все готовое для домашнего своего обихода, могли легко хранить золотые и серебряные деньги в окованных железом сундуках, встречая очень редко надобность вынимать из них на свои потребности рубли, а тем более червонцы.
Князь Щербатов в сочинении своем „О повреждении нравов в России“, говоря о временах царей московских, замечает: „Не только подданные, но и государи жизнь вели самую простую: дворцы их были необширны, достаточно было семи, восьми, десяти комнат“. Были: крестовая, она же была и аудиенц-залою, где ожидали государя бояре и другие сановники; столовая небольшая, так как на царских обедах присутствовало весьма немного, а для особых торжеств — Грановитая палата. Спальня общая с царицею. За спальнею покои для царицыных девушек и комнаты для малолетних царских детей, в которых они по двое и по трое живали; особые комнаты они получали только тогда, когда приходили в возраст, да и то не более трех комнат: крестовой, спальни и заспальной комнаты. Во всех комнатах стены были голые и не было другой мебели, кроме скамеек, покрытых кармазинным сукном. Резная работа на дверях считалась великолепием. В иных комнатах стены были украшены грубою иконописью, плохими изображениями святых и цветами наподобие арабесков. Несколько кресел из орехового дерева, обитых сукном или трипом, предназначались собственно для царя и царицы. Как необыкновенную роскошь считали тогда обивку крестовой палаты золотыми кожами. Цари ежедневно обедали на олове, а серебро употреблялось только в торжественных случаях».
Такое описание царской обстановки дает приблизительное понятие о простоте и о неприхотливой домашней жизни богатых московских бояр.
Кушанья за царской трапезой хотя и были многочисленны, но зато и очень просты. Говядина, баранина, свинина, гуси, индейки, утки, русские куры, тетерева и поросятина были вполне достаточны в ту пору для самого великолепнейшего стола. Телятину употребляли вообще мало, а каплунов вовсе не знали. «Величайшее великолепие, — замечает князь Щербатов, — состояло при обедах в том, чтобы круг жареного или ветчины обернуть золотой бумагой и позолотить пирожное, приготовленное на меду из чистой крупичатой муки». До конца XVII века на столе у самых первых наших богачей не бывало других овощей, кроме капусты, чеснока, свеклы, лука и редьки. Спаржа и артишоки были ввезены в Россию в первый раз из Голландии только в начале прошлого столетия. Тогда же стали появляться у нас оливки и каперсы. Рыбный стол был еще проще, нежели скоромный. Вместо десерта употребляли в старину изюм, коринку, винные ягоды, медовую пастилу, горох, яблоки, груши, огурцы, виноград в патоке, а не свежий, потому что в таком виде его стали привозить к нам только при императрице Елизавете Петровне. Даже и арбузы доставлялись к царскому двору из Астрахани как чрезвычайная редкость. Напитки были: квас, пиво, мед, водка; иностранные же вина, красное, белое, романея, аликанте, употреблялись редко, для угощения важных гостей, да и то с большою бережливостью. Только при Анне Ивановне стали входить в употребление в самых богатых домах бургундское, капское и шампанское, которое прежде заменялось на торжественных обедах венгерским.
Таким образом, наши богачи прежнего времени не имели возможности проживаться на еде и на угощенье. Роскошные, дорого стоящие пиры начались собственно со времен Петра I, но они тогда были очень редки и учащались постепенно, представляя с тем вместе все более как великолепия, так и утонченности.
Во время царей московских вся роскошь богатых бояр обращалась на конские уборы: арчаки и седла украшались драгоценными каменьями, стремена делали иногда золотые, попоны, шитые золотом и серебром, унизанные жемчугом и с запонами из дорогих каменьев. Все это, впрочем, служило целые столетия без всякой перемены, так что в этом виде большие богатства были в некоторых семействах наследственны, переходя в нескольких поколениях от одного к другому. Нельзя не согласиться, что если бы и теперь, даже при настоящей дороговизне на все жизненные припасы, привести жизнь современных наших богачей к той обстановке, среди которой жила старая московская знать, то расходы их оказались бы крайне ничтожны. Это соображение наводит на мысль, что прежние частные богатства не были у нас, в сущности, слишком значительны, так как на счет их теперь могли бы удовлетворяться, да и то с трудом, только потребности скромного домашнего обихода.
Самодельные русские экипажи были самые простые, а мужчины обыкновенно ездили верхом. Даже у цариц были колымаги без стеклянных окон и без рессор. Эти колымаги были ничуть не затейливее нынешних тарантасов, и в них для сиденья клали пуховики. Вся роскошь этих неуклюжих экипажей состояла только в том, чтобы позолотить и узорчато вытиснуть кожу, покрывавшую такую колымагу.
Надо, впрочем, заметить, что европейская роскошь, хотя и весьма слабо, стала проникать к нам еще до Петра Великого, и знаменитый князь Василий Васильевич Голицын обставил себя, как передает граф Невиль, самым великолепным образом, на образец тогдашних европейских богачей. Хотя Петр Великий и жил сам чрезвычайно просто, но тем не менее он допускал и даже поощрял в придворном кругу роскошь, как одно из необходимых условий для развития фабрик, ремесел и в особенности торговли. Изданный им закон о единонаследии в дворянских фамилиях клонился, между прочим, и к тому, чтобы дать возможность знатному дворянству жить пышно и представительно.
Вскоре после Петра Великого роскошь сделала в Петербурге слишком быстрые успехи, а при Екатерине I значительно умножился ввоз в Петербург заграничных уборов и иностранных вин. В небольшом городке, основанном Петром Великим в Ингерманландии, стали жить так широко, что бывший в Петербурге испанский посланник герцог де Лирия по поводу этого писал следующее: «Я был при многих дворах, но могу уверить, что здешний двор своею роскошью и великолепием превосходит все богатейшие дворы, потому что здесь все богаче, нежели в Париже». Великолепие обстановки в частной жизни доходило в Петербурге уже в 1728 году до того, что бал, данный герцогом де Лирием, обошелся ему в 6.979 рублей. «Невозможно было сделать праздник на меньшую сумму, — писал он, — где все делается с блеском и великолепием». Несмотря на то, что герцог получал от испанского двора 8.000 дублонов в год жалованья, что составляло по тогдашнему курсу 32.000 рублей, он, гоняясь, по образу своей жизни за русскими богачами, прожился наконец до того, что должен был заложить какому-то еврею орден Золотого Руна, осыпанный бриллиантами.
Императрица Анна Ивановна, двор которой отличался необыкновенным великолепием и тратил огромные суммы, преследовала, однако, роскошь среди своих подданных, но преследования эти были направлены собственно только против дорогой одежды, на которую были налагаемы печати и которую дозволялось донашивать, не делая вновь такой же одежды.
При Анне Ивановне появилась мебель красного дерева в комнатах богатых русских вельмож; размеры их домов значительно увеличились, стены начали обивать штофом и оклеивать дорогими обоями. При ней же, как выражается князь Щербатов, «экипажи то же великолепие восчувствовали». Явились кареты позлащенные, с точеными стеклами, обиты бархатом с золотыми и серебряными бахрамами и с шелковыми кутасами, богатые ливреи, лучшие лошади, серебряные и позолоченные шоры. Комнатные приборы, так называемые «нах-тиши» (спальные туалетные поставцы со множеством мест для поклажи), делались уже из серебра, взамен простых деревянных сундуков.
Еще при Петре Великом знатные русские дамы перестали довольствоваться одним или двумя платьями, как довольствовались их матери, бабушки и прабабушки, но начали иметь по нескольку платьев с галунами, шитьем и «пондеспанами» (points d’Espagne). Впоследствии наряды стали еще роскошнее. Леди Рондо в своих письмах подробно описывает их великолепие, которое, без всякого сомнения, обходилось в ту пору слишком дорого, так как все принадлежности парадного дамского туалета доставлялись из-за границы.
Но, несмотря на начавшуюся у нас европейски утонченную роскошь, сохранялись еще слишком заметно старые привычки. Так, Манштейн рассказывает, что ему приходилось видеть господ в богатейшем одеянии и в растрепанном парике; неискусный портной кромсал прекраснейшие ткани, и если наряд не оставлял желать ничего лучшего, то его портил экипаж: великолепно одетый барин разъезжал в дрянной повозке, запряженной отвратительными клячами. В домах, где все блестело золотом и серебром, господствовала величайшая нечистота, и женщины в этом отношении были не лучше мужчин. На одну как следует одетую даму приходилось десять в безобразном наряде. Весь домашний быт отмечен был недостатком порядка, и мало было домов, где одна бы часть хозяйства соответствовала другой.
Век Екатерины II был особенно роскошен оттого, что только что составившиеся при ней, а еще ранее и при Елизавете Петровне, многие дворянские богатства не успели еще распасться.
Около этого времени русские вельможи-богачи настроили себе великолепные дворцы, преимущественно в Москве, а также загородные дома в окрестностях обеих столиц.
В Москве при Екатерине II преимущественно основывали свое местопребывание недовольные вельможи и, стараясь, сообразно понятиям того времени, приобрести себе популярность, жили с великолепной обстановкой, тратя, между прочим, свои богатства на приживальщиков и прихлебателей. Поэтому в Москве сохранилось более всего рассказов, впрочем с большими преувеличениями, о богатствах русских вельмож прошлого столетия.
Дома русской богатой знати, не понимающей ничего не только в классической, но и в родной древности, а также не знавшей толку в художественных произведениях, наполнялись редкостными коллекциями мраморов, антиков, «болванчиков» и картин. «Можно подумать, — говорил английский путешественник Кларк, бывший в России в последних годах прошлого столетия, — что русские богачи обобрали всю Европу для составления своих замечательных коллекций».
Желая сообразоваться с духом того времени, начавшим уже требовать образования от людей, попадавших на общественные вершины, русские богачи во второй половине XVIII века употребляли свои средства и на устройство дорого стоивших библиотек. Но иногда желание завести у себя замечательное книгохранилище было только желанием выставить напоказ свою любовь к просвещению. Так, Гельбиг рассказывает, что обогащенный Екатериной II Иван Николаевич Корсаков задумал обзавестись библиотекою, и когда к нему явился книгопродавец с вопросом, какие ему желательно иметь книги, то Корсаков отвечал ему: «Это ваше дело, а мне все равно. Ставьте только большие книги на нижние полки, а маленькие на верхние. Словом, сделайте так, как это сделано у государыни».
Ловкие эксплуататоры умели, между прочим, пользоваться появившеюся у нас страстью к древностям, и некто Салакадзев дошел в торговле этого рода предметами до того, что продавал выгодно обломки камня, на котором будто спал Дмитрий Донской после куликовского побоища. Не только первостепенные, но и средней руки богачи, более из тщеславия, нежели из любви к музыке, начали составлять из своих крепостных людей оркестры музыкантов. Такая потеха стоила не мало денег, но зато иногда приносила и выгоду: так, например, прожившийся вконец князь Одоевский содержал себя на счет своих музыкантов. Вместе с оркестром заводили иногда и крепостных актеров, но когда дела у владельцев этих подневольных артистов расстраивались, то они посылали своих вассалов играть для собственного своего прокормления в губернские города, а один из богатых помещиков, Столыпин, отдал свою труппу на московскую сцену.
Богатые люди имели дома в Петербурге, в Москве и в некоторых губернских городах, и хотя не жили в этих домах, но из пустого чванства не отдавали их в наймы. Все это показывает, как бестолково в прежнее время проживались у нас и родовые, и лично приобретенные богатства.
«При императрице Елизавете, — говорит князь Щербатов, — вельможи изыскивали в одежде все, что есть богатее, в столе все, что есть драгоценнее, в питье все, что есть реже; возобновили древнюю многочисленность прислуги, надев на нее дорогую одежду». При ней, как рассказывает придворный бриллиантщик Позье, придворные дамы надевали изумительное множество бриллиантов. На дамах сравнительно низшего звания бывало бриллиантов на 10 и на 12.000 рублей. Экипажи богачей блистали золотом, дорогие лошади были не столько удобны к езде, сколько для виду. Золоченые колеса, красная сафьяновая сбруя с вызолоченным набором, кучер в бархатных кафтанах с бобровою опушкою являлись на улицу при ежедневных выездах богатых людей. В торжественные же дни поезд снаряжался еще великолепнее: у некоторых богатых господ парадные кареты с зеркальными стеклами были вызолочены снаружи. Цуг отличных коней с кокардами и бантами на головах. Кучеры без бород, но с усами, в трехугольных шляпах, пудреные, с косами; позади карет стояли рослые гайдуки, одетые егерями или гусарами. Впереди кареты бывали скороходы, и они, опираясь на длинные булавы, делали размашистые скачки. Одеты были эти бегуны в легкие куртки с ленточными бантами на коленках и локтях; такой наряд они носили и в самые сильные морозы. На головах у них были бархатные шапочки с кистями и страусовыми перьями. Владельцы этих скороходов употребляли их не только для парада, но и вместо почт.
Дома стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогою мебелью. С изумительною роскошью жили богачи того времени: графы Разумовские, Шереметевы, Апраксины, Шувалов и князь Борис Сергеевич Голицын, «отбегающий от службы поручик». Тогда, по словам князя Щербатова, роскошь в одежде превзошла все пределы: «Часто гардероб составлял почти равный капитал с прочим достатком какого-нибудь придворного и щеголя». По словам Щербатова же, еще в 1748 году «у всего двора был один только шитый золотом красный суконный кафтан у Василия Ильича Бибикова, а в 1777 году все и в простые дни златотканые с шитьем одеяния носили и почти уже стыдились по одному борту иметь шитье». Серебряные сервизы и дорогой хрусталь считались необходимою домашнею принадлежностью каждого богатого человека.
Вообще, образ жизни наших бар стал таков, во второй половине прошлого столетия, что расходы начали обыкновенно превышать доходы, и мы увидим, в каких тисках находились наши вельможные тузы, разорившиеся на представительность из желания подражать тогдашним версальским аристократам, доживавшим свое время. Особенно трудно было тогда лицам только что вышедшим в люди, так как им, не имея никакого наследственного состояния, приходилось равняться по своей роскошной обстановке с богачами, имевшими уже родовую обстановку. Поэтому, например, канцлер граф Михаил Илларионович Воронцов, считавшийся богачом, перебивался всю жизнь как бедняк, и даже граф Кирило Разумовский жаловался императрице Елизавете на затруднительность своего положения в финансовом отношении.
Живя выше наличных и даже будущих своих средств, наши богачи затягивались в неоплатные долги. Позье, о котором мы упоминали выше, сообщает, что петербургская знать в половине прошлого столетия добивалась только того, чтобы покупать в кредит, не имея чем заплатить, и потому, когда к квартире Позье подъезжали кареты шестернею, то он приказывал запирать двери и сказывать, что его нет дома.
Если Позье, со своей стороны, был так туг на кредиты к тогдашним русским богачам, то, с другой стороны, императрица Елизавета Петровна держалась иной системы. Она, или, вернее сказать, граф Петр Иванович Шувалов, открыла правительственный кредит, который в свою очередь был одною из причин разорения людей богатых, а также создал у нас ложное, слишком непрочное богатство. Надобно причем добавить, что во всем этом был виноват, собственно, не кредит, но только его крайне неразумное употребление со стороны тех, которые им пользовались.
Под конец царствования Елизаветы Петровны стали у нас в провинциях, вдали от двора, являться богатые помещики, владевшие иногда с лишком 10.000 душ крестьян. Этому в значительной степени содействовало учреждение государственного банка, который начал выдавать ссуды под залог недвижимых имений. Тогда многие помещики, вполне обеспеченные своими доходами и потому не имевшие надобности в займах для удовлетворения своих текущих расходов, спешили, однако, воспользоваться банковыми ссудами, которые казались очень выгодными. Они закладывали в банк состоявшие за ними имения и на полученные таким образом деньги покупали новые вотчины, которые тоже, в свою очередь, отдавались ими в залог банку, а полученные в ссуду деньги служили средством к дальнейшему приобретению ими деревень.
Вследствие этого у нас явилось много дворян, владевших обширными поместьями, но поместьями заложенными и, следовательно, не представлявшими уже прежней своей доходности. О рациональном же улучшении своих хозяйств на занятые в банке деньги вовсе не думали, так как вообще полагали, что дворянское богатство должно заключаться в сколь возможно большем числе крестьянских душ и тягл, не подозревая, что оно прежде всего поставлено в прямую зависимость от хорошего устройства имения, хотя бы имение это и не было слишком значительно.
Такой ошибочный взгляд вел к тому, что быстрая покупка иногда нескольких тысяч душ крестьян разом делала помещика богачом, но богачом только для вида. В сущности же она была обыкновенно причиною его разорения, так как заложенное в банке имение при плохом управлении, мотовстве делало помещика несостоятельным по платежу лежавшего на нем долга, и купленное на занятые деньги имение не удерживалось за нерасчетливым покупщиком.
Притом весьма многие стали занимать деньги даже не для приобретения новых поместий, но на прожиток, и тем чрезвычайно запутывали свои денежные дела.
При Екатерине II назначен был выпуск на 35.000.000 рублей банковых билетов, из них 22.000.000 рублей разрешено было выдать дворянству за 8 % ежегодно на уплату долгов под залог имений с рассрочкой на 12 лет; к этим 22 миллионам было присоединено еще 4.000.000, составлявшие фонд прежнего заемного банка. Затем 11.000.000 рублей было предназначено в раздачу городским обывателям под залог домов. Война с Турцией в 1787 году помешала исполнению этого предположения, и деньги были обращены на военные издержки. Генерал-прокурор князь Вяземский, со своей стороны, представлял, что обедневшему и без того дворянству дается повод к новому разорению, хотя такою операциею само правительство и надеялось дать дворянству способ разделаться со старыми долгами.
При императоре Павле принята была против долгов, разорявших наследственные богатства, другая мера — был издан «Устав о банкротах», главная цель которого была удержать дворянство от мотовства и делания долгов сверх доходности и тем более сверх стоимости имения. «Уставом» этим предполагалось сжать кредит в самые тесные пределы. Заемные письма велено было писать у крепостных дел, а ежели долговые будут письма, то по ним производить взыскание не иначе, как по форме судом и неспорным исполнением. При этом, однако, кредит купечества по векселям оставлен в прежней силе. Со своей стороны Державин как сенатор высказывал мысль, чтобы доверенность делать дворянству не иначе, как по открытому листу, засвидетельствованному правительством, с означением в этом листе, где у кого какое имение есть, так чтобы на этом листе каждый заимодавец подписывался, сколько под какое имение денег дал, дабы последующий заимодавец мог видеть, не безопасно ли ему под то имение ссудить деньги. Предложение это принято не было, так как оно отнимало бы всякое доверие лично к дворянину, перенося его только на недвижимое имение.
К числу причин, содействовавших у нас не только расстройству, но и совершенному разорению частных богатств, должно отнести и карточную игру. В конце XVIII века она развилась в огромных размерах, особенно в Москве, куда со всех сторон съезжались ловкие шулеры. Императрица Екатерина II, как говорится в изданном ею указе о запрещении азартных игр, явила новый знак материнского попечения, повелев признавать карточные долги недействительными. Но мера эта не прекратила бешеной картежной игры, и, как говорят предания, ставки в банк червонцами делали не счетом, а мерою — стаканами. Молодые богатые наследники преимущественно становились жертвами опытных и недобросовестных игроков…
При императоре Александре I пресекся самый главный источник обогащения наших вельмож, а именно: в 1801 году прекратилось жалование населенными имениями. Новый государь твердо и положительно отказывал на поступавшие к нему по прежнему обычаю челобитные о таком пожаловании имениями. Не говоря о том, до какой степени имели влияние на эту отмену личные понятия государя о несправедливости закрепощения сельского населения за частными владельцами, нельзя не иметь в виду, что, по словам Державина, за раздачею скоровременно и безрассудно в прежнее время кому ни попало российских казенных крестьян и польских аренд, при восшествии на престол императора Александра I не было уже чем жаловать. Вероятно, и это обстоятельство имело также свою долю влияния на решимость государя.
К средствам более или менее практического свойства, которые употреблялись для приобретения у нас богатств и о которых мы уже говорили, нужно присоединить еще и игру воображения. В старое время у нас господствовало среди всех классов населения поверье в клады. Основанием этому служило то, что иногда зажиточные люди, боясь покражи или истребления пожаром накопленных вещей и денег, зарывали их в землю, потом умирали, не взяв спрятанного ими из потаенного, известного им только одним места. По прошествии же многих лет иногда находили случайно зарытое добро, стоимость которого слишком преувеличивала народная молва. Точно так же и разбойники зарывали иной раз награбленное ими в лесах и других намеченных ими местах. Во время пугачевщины было немало случаев зарытия в землю денег и дорогих вещей, и с тех пор с особенною силою пошла в ход молва о богатых кладах. Державин передает слух, что после разгрома Железняка предводительствуемые им казаки, беспощадно грабившие польских панов, шляхту и евреев, зарыли в лесах несметные богатства: золотую и серебряную посуду, а также пушки, набитые жемчугом и золотом. Расчет на легкое в России верование в возможность отыскивать клады доходил до того, что, например, к Петру Великому явился какой-то серб Волоша-нин и подбивал государя отыскивать клад царей персидского Дария Кодомана и македонского Александра Великого. По рассказам Волошанина, клад этот находился в Венгрии и состоял из слитков золота, царских корон, «золотого змия, в усах которого учинен камень диамант, золотого болвана — бога жидовского, золотого льва» и пр.
Нам, впрочем, не встретилось ни одного случая обогащения посредством найденного клада. Пускались же под рукою иногда слухи об этом, но для того, чтобы отклонить общественное или полицейское внимание от богатства, нажитого каким-нибудь преступным способом. Да и разбогатеть от находки клада трудненько, так как, по народному поверью, он не дается в руки без соблюдения известных обрядов, заклинаний и без знания приговоров. Приговоры же при зарытии кладов бывают весьма различны. Иногда, как рассказывают, прячут в землю клад на голову или на несколько человеческих голов. В таком случае тот, кто захотел бы достать его, должен погубить известное заговоренное число людей и тогда клад достанется ему без всяких затруднений. Если подозревают, что кто-нибудь сбирается зарыть клад, то близкие к нему люди подстерегают его, и когда он примется за работу, тогда подслушивают его слова и переговаривают их, после чего клад переходит легко. В народе ходит множество рассказов о таких будто бы найденных кладах, каких в действительности, по их громадной стоимости, не могло никогда существовать. Иногда клад зарывают на счастливого, и после этого клад является ему собакой, кошкой, курицей. Если клад явится в таким виде, то следует идти за ним, и когда он остановится, то не плошать, а ударить его наотмашь, чем попало, вскрикнув — рассыпься! и где он рассыплется, там и следует копать землю. Бывают клады, известные многим, но взять их все-таки нельзя, потому что чрезвычайно трудны те условия, какие должно исполнить для приобретения клада.
Пока люди простые и легковерные надеялись разбогатеть, отыскав большой клад, люди практические, неподатливые на подобные сказки, искали и обретали богатства другими способами.
Об этом-то и пойдет теперь наш рассказ.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
правитьВ так называемое смутное время у нас шел вопрос не только о династиях и об образе правления, но в продолжение его и экономический быт наш становился близок к большому перевороту. При появлении второго лжецаря Дмитрия, объявлялось из Тушинского стана, что царь идет на то, чтобы все перевернуть на Руси: при нем богатые должны будут обнищать, нищие обогатеть, бояре станут мужиками, а холопы и мужики вознесутся в боярство и будут править землею. Хотя такие предвещания и не сбылись, но тем не менее в распределении частных богатств произошли у нас большие изменения. Не говоря о тех грабежах и опустошениях, какие испытало в то время московское государство, нельзя не заметить, что поместья, — главный вид тогдашних богатств России, — относительно права частных лиц на владение ими, были в самом шатком положении. Поместья, розданные царем Василием Ивановичем Шуйским и Лжедмитрием, не были прочны за их владельцами. После того одни бояре успели выпросить себе поместья и вотчины у короля польского Сигизмунда III, который в этом отношении оказывался весьма щедрым, другие с такими же просьбами обращались к Тушинскому вору, который и со своей стороны не отказывал просителям, обещаясь подтвердить свои пожалования по вступлении в Москву. Наконец был приговор земской думы, по которому князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, Прокопий Ляпунов и атаман Иван Заруцкий, будучи признаны правителями русской земли, получили право раздавать и отбирать поместья.
В это время рассеялись богатства Годуновых; вотчины и поместья, принадлежавшие царю Борису Федоровичу и его сыну, как частным лицам, были разобраны боярами. Другая линия Годуновых, не отличавшаяся, впрочем, особенным богатством, существовала до начала XVIII века, и в списке поместных владельцев в 1699 году встречается один Годунов. Такая же участь постигла и вотчины бывшего царя Василия Ивановича Шуйского и его братьев, отвезенных в Польшу, но представители фамилий князей Шуйских, — люди с весьма ограниченным достатком, — встречались на Литве и на Волыни еще в исходе прошлого столетия. Они происходили от уехавшего в Польшу князя Шуйского, получившего поместья от короля Сигизмунда III. Вообще же расстройство поземельных владений в смутное время дошло до того, что даже дворцовые поместья и вотчины, как нам пришлось заметить выше, были запустошены и разобраны в частные руки.
По прекращении смут во главе русской земли стал боярский род Романовых, происходивший от выехавшего из Пруссии вельможи. Фамилия Романовых как по родству с царским домом, так и по местничеству стояла высоко среди московской знати в исходе XVI столетия, но о богатстве ее нам не пришлось встретить особых указаний. Во всяком случае, состояние Романовых, как опальных бояр при царе Борисе Феодоровиче, должно было сильно пошатнуться, и ссылка Петра Великого на ограниченность своего родового состояния показывает, что Романовы не были из числа людей богатых. Фамилия их не по царской линии пресеклась во второй половине XVII столетия. Ближайшими родственниками Романовых были князья Сицкие-Рюриковичи. Один из них, боярин князь Василий Андреевич (умер в 1578 г.), женатый на Анне Романовне, сестре царицы Анастасии, оставил сыновей и внуков; другой, также боярин, князь Иван Васильевич, был женат на Ефимии Никитичне Романовой, сестре патриарха Филарета; род его пресекся со смертью его единственного сына.
При царе Михаиле Федоровиче поземельная собственность была приведена в некоторый порядок утверждением прежних раздач царскими грамотами, и во второй половине XVII столетия богатыми поместными владениями были из княжеских родов: Воротынские, Мстиславские, Одоевские, Трубецкие, Ромодановские, Голицыны, Лыковы, Хованские, Мышецкие, Пронские, Прозоровские, а из боярских родов: Милославские, Стрешневы, Нарышкины, Салтыковы, Морозовы, Матвеевы и в особенности именитые люди Строгановы, не принадлежащие, впрочем, ни к родовой, ни к личной московской знати, но составлявшие собою как бы особое сословие в государстве.
Князья Воротынские — Рюриковичи по происхождению — были известны своим богатством еще при Иване Васильевиче Грозном, но богатейшим их представителем должен считаться боярин князь Иван Алексеевич (ум. 1679 г.), мать которого из фамилии Стрешневых была родная сестра царицы Евдокии Лукьяновны и с кончиною которого пресекся знаменитый род Воротынских. Старший сын его, князь Михаил Иванович, умер бездетным раньше отца двумя годами, обе старшие дочери его умерли в девицах. Младшая же вышла замуж за князя Петра Алексеевича Голицына, но так как от этого брака у них не было детей, то все имение князей Воротынских, как выморочное, поступило в казну. То же было и с богатством князей Мстиславских, потомков великого князя литовского Гедимина. Последний представитель этой фамилии боярин и конюший Федор Иванович умер в 1622 году; после него не осталось потомства, так как сын и дочь его умерли прежде его в молодых годах; младший брат его умер еще в 1582 году бездетным; старшая сестра девицею постриглась в монахини, а младшая, княжна Анастасия Ивановна, не оставила детей от брака с боярином князем Василием Кордануковичем Черкасским. Сохранилось известие, что Борис Годунов, опасаясь соперничества богатого и знатного рода князей Мстиславских с родом Годуновых, не дозволял вступить в брак боярину князю Василию Ивановичу Мстиславскому, но намекал ему, что если он истребит царевича Дмитрия Ивановича, то получит руку Ксении Борисовны, и что при этом даны будут ему в удел царства Сибирское и Казанское.
Что касается обширных в старину имений князей Одоевских, старшего некогда в России княжеского, недавно пресекшегося рода, то значительная часть этих имений была отчуждена из их фамилии в давнее время, вследствие набожности одного из его членов. По поводу этого покойный князь Владимир Федорович Одоевский рассказывал следующее:
"Однажды в молодости он приехал в Троицко-Сергиевскую Лавру, и тамошние монахи узнали как-то, что он князь Одоевский. Вследствие этого к нему поспешил сам наместник Лавры и предложил, не угодно ли ему отправиться в собор, где всею монашествующею братнею будет отслужена панихида по усопшим его предкам? Финансовые дела князя, не имевшего никакого родового состояния, были не в цветущем положении, и он косвенным образом дал понять отцу-наместнику, что сделанное ему предложение несколько затрудняет его потому, что при торжественной обстановке поминовения его прародителей ему пришлось бы сделать значительный вклад в лаврскую казну. «Не извольте об этом беспокоиться, ваше сиятельство, — возразил наместник, — мы и так обязаны молиться об упокоении усопших князей Одоевских, потому что один из предков ваших завещал нашей обители 6.000 душ крестьян на вечное поминовение как его самого, так и всех его сродников».
Фамилия князей Одоевских продолжала быть богатой и в XVIII столетии, в особенности когда одному из представителей ее, действительному тайному советнику и президенту вотчинной коллегии, князю Ивану Васильевичу Одоевскому (род. 1710 г., ум. 1758 г.), досталась по наследству часть имения угасшей фамилии князей Лыковых. Но все его богатство не пошло ему впрок: он замотался до того, что, как рассказывает князь Щербатов, должен был продать все свои деревни, оставив только крепостных музыкантов, которые, ходя в разные места играть за деньги, содержали и себя и своего барина. Наконец, этот прожившийся князь-сановник и александровский кавалер дошел до того, что воровал у графа Алексея Григорьевича Разумовского деньги во время карточной игры. Упомянутый известный в русской литературе князь Владимир Федорович был родной его правнук, не наследовавший от своего прадеда ни состояния, ни бесчестности, а только страсть его к музыке, и притом такую страсть, из которой, как известно, он не извлекал для себя никаких доходов.
Другая, старшая линия князей Одоевских сохранила свои богатства до более позднего времени. Последний представитель этой линии, князь Сергей Петрович Одоевский, был убит в 1813 году в сражении под Дрезденом, и сестра его, княжна Дарья Ивановна, завещала, с высочайшего разрешения, все доставшееся ей родовое имение, состоявшее из 8.000 душ крестьян, мужу своему генерал-лейтенанту русской службы графу де-Кенсона, бывшему потом, при Бурбонах, пэром Франции.
Богатство князей Трубецких, древних владетелей города Трубчевска, — в нынешней Орловской губернии, — происходящих, по некоторым сомнительным, впрочем, сказаниям, от великого князя литовского Гедимина и оставшихся последними удельными князьями в России, было весьма значительно. Еще в то время, когда князья Трубецкие или Трубчевские сохранили свое наследственное княжение, одному из них в 1579 году был пожалован город Переяславль-Залесский «со всеми пошлинами». Заняв при вступлении в подданство России одно из высших мест среди московской знати, князья Трубецкие сохранили в целости свои наследственные имения в особенности потому, что род их в былое время не размножался. Один из них, князь Дмитрий Тимофеевич, столь известный в смутное время, получил в начале 1613 года от царя Михаила Федоровича в потомственное владение вотчину Вагу, — нынешний город Шенкурск, в Архангельской губернии, — как сказано в данной ему на эту вотчину грамоте: «За многие службы, и за радение, и за промысел, и за дородство, и за храбрость, и за правду, и за кровь». Когда князь Дмитрий Тимофеевич умер в 1625 году в Тобольске, будучи наместником Сибири, и потомства после себя не оставил, то пожалованная ему вотчина выбыла опять в казну из рода князей Трубецких. Другой представитель этой фамилии боярин князь Алексей Никитич, пользовался особенным благоволением царя Алексея Михайловича. Царь пожаловал ему 17 марта 1660 года принадлежавший некогда предкам его город Трубчевск с уездом, со всеми людьми посадскими, служилыми, жилецкими и уездными, и даже самих горожан, незадолго до того поступивших в число детей боярских, отдал «во власть, суд и владение» князя Алексея Никитича. При пожаловании ему этого имения он был назван «державцем Трубчевским», так что делался чем-то вроде владетельного князя. Трубецкой недолго, впрочем, пользовался всем этим, так как он постригся в монахи и в 1663 году умер бездетным, возвратив царю все полученное им имение.
Важская волость была одним из важнейших предметов богатства частных лиц. Шуйский отдал эту волость, бывшую за Григорием Годуновым, племяннику своему князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому и брату своему Дмитрию. Волость Вага доставалась обыкновенно лицам, близким к царю. При царе Федоре Ивановиче владел ею Борис Годунов, а когда воцарился этот последний, то он отдал ее брату своему Григорию. В смутное время боярин Михаил Салтыков писал Сапеге, что в хорошую пору волость эта — когда там были тайги и кабаны, — давала 9.000 рублей ежегодного дохода, а в то время только 3.000. Салтыков, желавший захватить Вагу сам, уменьшал получавшийся с нее доход, тогда как он по другим известиям хотя и уменьшился, но все же простирался до 6.000 рублей. Флетчер говорит, что Вага приносила 32.000 рублей дохода, а Горсей пишет, что доход с нее простирался до 35.000 рублей в год.
В это время князей Трубецких в России не было, потому что старший брат князя Алексея Никитича князь Юрий, женатый на дочери главного коновода польской партии боярина Михаила Глебовича Салтыкова, отъехал в 1611 году вместе с тестем своим в Польшу, где умерли он и оба его сына. Вскоре после смерти князя Алексея Никитича приехал в Россию единственный внук князя Юрия Петровича, тоже Юрий Петрович. Женившись на родной сестре любимца Софии, князя Василия Васильевича Голицына, он, благодаря этому сильному в то время родству, получил обширные поместья. Один из сыновей его, князь Иван Юрьевич (род. 1667 г., ум. 1750 г.), последний боярин, не оставил сыновей, а у другого его сына, князя Юрия Юрьевича, был сын фельдмаршал и генерал-прокурор князь Никита Юрьевич (род. 1700 г., ум. 1768 г.), один из богатейших вельмож того времени, как сам по себе, так и по женитьбе на графине Анастасии Гавриловне Головиной. В фамилию же князей Трубецких перешла часть богатств графов Румянцевых вследствие женитьбы князя Юрия Никитича на графине Дарье Александровне Румянцевой. Но впоследствии все богатства этой фамилии разделились между многочисленными ее представителями. Ей же досталась некоторая доля из богатства Твердышевых и Мясниковых, о котором мы скажем впоследствии.
К богатой московской знати принадлежали в исходе XVII столетия Ромодановские, ветвь князей Стародубовских, из потомства Рюрика. Одному из них, князю Юрию Федоровичу, царь Алексей Михайлович пожаловал в вотчину обширное и промышленное село Кимры. При Петре Великом князь-кесарь Федор Юрьевич, умерший в 1717 году, владел большим состоянием, которое от него перешло к сыну его, князю Ивану Федоровичу. Со смертью последнего в 1730 году пресекся род князей Ромодановских, и единственною наследницею их осталась княжна Екатерина Ивановна (род. 1701 г., ум. 1761 г.), бывшая замужем за вице-канцлером и кабинет-министром графом Михаилом Гавриловичем Головкиным, кончившим жизнь свою в Собачьем Острове.
О бескорыстии и честности князя Федора Юрьевича Нартов рассказывает, что когда царь Петр Алексеевич при начале войны со Швецией сильно печалился о том, что у него нет денег, и хотел отобрать монастырские сокровища в казну, то князь Ромодановский передал царю громадное количество русской серебряной монеты и голландских ефимков. Деньги эти с грудами серебряной и позолоченной посуды были на хранении у Ромодановского, но никто не знал об этом, так как царь Алексей Михайлович приказывал Ромодановскому сберегать и деньги, и посуду в особой кладовой при тайной канцелярии и выдать сохраняемые там деньги только в случае войны, при самой крайней необходимости. Если бы Ромодановский пожелал воспользоваться ими, то он без всякой ответственности мог бы сделать это.
Император Павел I восстановил в 1796 году угасшую фамилию князей Ромодановских в лице потомка их по женскому колену, — сенатора Николая Ивановича Ладыженского, дозволив ему именоваться князем Ромо-дановским-Ладыженским; но мать этого нового князя не принадлежала к младшей богатой линии князей Ромодановских, и поэтому Ладыженские, получившие их фамилию и находясь потом в числе помещиков Моги-левской губернии, владели там имением, пожалованным от императора Павла I упомянутому князю Николаю Ивановичу Ромодановскому-Ладыженскому.
Перечисляя богатые роды русских бояр XVII столетия, должно упомянуть о Стрешневых, известность которых началась со времени брака царя Михаила Федоровича с Евдокиею Лукьяновною Стрешневой в 1626 году, причем отец царицы, до того времени бедный помещик, возведенный в сан боярина, получил обширные поместья. Из этого же рода был боярин и сенатор Тихон Никитич (род. 1649 г., ум. 1719 г.), едва ли не самый близкий человек Петру Великому. Он пользовался особенным доверием царя, и при отъезде его за границу Стрешнев был назначен первым правителем государства, причем ему особо «на стол» были пожалованы села и деревни. Имения его должны были наследовать дети родной его внучки князья Голицыны, но Екатерина II не разрешила этого и удержала эти имения в казне. Род Стрешневых пресекся в 1802 году, и часть их имения отошла к внукам генерал-аншефа Петра Ивановича Стрешнева — братьям Глебовым, которым высочайше дозволено было именоваться Глебовыми-Стрешневыми, но и их мужское потомство угасло, и в недавнее время фамилия Стрешневых передана князю Шаховскому, женившемуся на девице Бреверн. Мать ее была урожденная Глебова-Стрешнева, и к ней, пополам с сестрою ее, бывшею замужем за купцом Томашевским, должно было перейти родовое имение бояр Стрешневых.
В конце XVII века славился своим богатством боярин князь Иван Андреевич Хованский, по прозванию Тараруй, из рода Гедимина. Он был начальником Стрелецкого приказа и одним из главных двигателей раскола. Ему и сыну его боярину Андрею Ивановичу были 17 сентября 1682 года отрублены головы в селе Воздвиженском, а все их имение отобрано в казну. За деятельное участие в расколе потеряли около того же времени свои обширные родовые вотчины в нынешней Новгородской губернии князья Мышецкие, потомки марк-графа Мейсенского или Мясницкого прибывшего в Россию в половине XV столетия, бывшие в XVII веке одними из самых богатых помещиков в Вотской пятине. Вследствие этой конфискации многие из князей Мышецких до того обеднели, что ныне живут как простые крестьяне.
Богатые некогда роды бояр Морозовых и Милославских пресеклись: род первых в исходе XVII столетия, а последних в 1791 году, и нам неизвестно, как распределились принадлежавшие им богатства. Известно только, что Петр I ожесточенно преследовал Милославских, как родственников царевны Софии, распускавших о нем самые злые слухи, и имение самого богатого из них боярина Ивана Михайловича, не оставившего, впрочем, детей было отобрано в казну. При царе Алексее Михайловиче в числе весьма богатых людей считался и Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин, потомок итальянца, выехавшего в Россию с всевозможною для той поры пышностью. «Я был поражен, — пишет Невиль, посланник польского короля, — богатством его дворца и воображал, что нахожусь в чертогах какого-нибудь итальянского государя. Дворец его великолепнейший в Европе: он покрыт медью снаружи, а внутри убран богатейшими коврами и дорогими картинами».
В 1689 году Петр лишил князя Василия Васильевича и его старшего сына, князя Алексея Васильевича, боярского сана и отобрал у них все их имения. Голицын был обвинен в том, что нанес в крымских походах своим нерадением «великое разорение». Он был отправлен в ссылку в Яренск, а поместья, вотчины и все, что он имел, велено было «раздать в раздачу»; кабальных же и крепостных, за исключением записанных за ним крестьян, отпустить на волю.
При описи имения князя, рассказывает Невиль, нашли зарытых в погребах его дома 100.000 червонцев и 40 пудов серебряной посуды. При этом обнаружилось, что знаменитый боярин, не довольствуясь милостью любившей его царевны, приобрел богатство и другими еще нечестными способами. Так, в числе разных описанных у него драгоценностей найдена была осыпанная бриллиантами булава, которая была отнята им у малороссийского гетмана Дорошенко, получившего ее в подарок от турецкого султана Селима IV. Другая такая же драгоценная булава, находившаяся в числе сокровищ князя Голицына, вместе с торжественно освященным мечом была собственноручно пожалована ему царями Иваном и Петром Алексеевичем при отправлении его в первый крымский поход.
Желябужский сообщает, что в 1680 году при заключении мира с Польшей из 200.000 рублей, следовавших к уплате Польше, князь Голицын выговорил себе тайно половину этой суммы как оберегатель посольских дел. Он же рассказывает, что князь Василий Васильевич, остановившись у Перекопа, взял от крымских татар 2 бочки с золотой монетой, почему и донес в Москву, что дальше идти нельзя, так как нет ни хлеба, ни воды. Татары, однако, надули Голицына: когда взятые им у них золотые деньги явились в продаже в Москве, то они оказались медными с тонкою лишь позолотою.
После упомянутого разгрома линия князей Голицыных, происходящая от князя Василия Васильевича, пришла в такой упадок, что родной внук его майор князь Михаил Алексеевич состоял шутом при дворе императрицы Анны Ивановны и за охранение ее любимой собаки получил при заключении Белградского мира в награду 3.000 рублей. Этот обедневший потомок знаменитого рода, известный под именем Квасинка, был обвенчан в ледяном доме с калмычкою Авдотьею, по прозванию Бужениновой.
Впоследствии из князей Голицыных по значительному богатству были известны сыновья князя Михаила Андреевича. Из них старший, князь Дмитрий Михайлович (род. 1665 г., ум. 1738 г.), действительный тайный советник, принимал в звании члена верховного тайного совета самое деятельное участие в государственных делах при вступлении на престол императрицы Анны Ивановны. Он был один из умнейших и образованнейших людей в тогдашней России. В подмосковном селе своем Архангельском он собрал замечательную для той поры библиотеку и устроил при ней обширный и разнообразный музей. Когда при императрице Анне Ивановне опала постигла князей Голицыных, то село Архангельское было конфисковано, а вслед затем пожаловано князю Борису Григорьевичу Юсупову. Родной племянник князя Дмитрия Михайловича тоже князь Дмитрий Михайлович (род. 1721 г., ум. в 1793 г.) принадлежал к числу известных русских богачей, сохранивших по себе добрую память. Он устроил в Москве и обеспечил на счет своих средств обширную больницу, известную под названием Голицынской.
Независимо от того состояния, которым как наследственным или как жалованным владели в разное время члены из рода князей Голицыных, в род этот, вследствие брачных связей, переходили богатства и из других фамилий. Так, часть строгановских богатств перешла по матери к князю Сергею Михайловичу Голицыну, владельцу известного села Кузминок под Москвою. В этот же род перешло ныне имение графов Остерманов и часть имений, пожалованных императором Павлом I любимцу его, графу Ивану Павловичу Кутайсову, а также значительная доля из состояния таких богачей, какими были графы Чернышевы, графы Румянцевы, графы Разумовские, граф Андрей Федорович Ушаков, князь Потемкин-Таврический и Твердышевы. К одному же из князей Голицыных перешло значительное состояние известного дипломата графа Аркадия Ивановича Маркова, который при императрице Екатерине II получил в короткое время 4.000 душ в Подольской губернии, каменный трехэтажный дом на Дворцовой площади в Петербурге и множество подарков от иностранных держав. Он был, как передает в своих «Записках» статс-секретарь Грибовский, чрезвычайно скуп, не делал ни обедов, ни ужинов и скопил много денег и бриллиантов. Кроме того, к детям адмирала князя Бориса Васильевича (род. 1705 г., ум. 1768 г.) должно было перейти по матери их, Екатерине Ивановне Стрешневой, весьма значительное состояние Стрешневых, но императрица Екатерина II по неизвестным нам причинам не приказала передавать князьям Голицыным деревни, принадлежавшие их деду, а удержала эти деревни в казенной описи.
В числе русских богачей в конце прошлого и в начале нынешнего столетия был известен камергер князь Александр Николаевич Голицын (род. 1769 г., ум. 1817 г.). Жихарев в «Записках современника» упоминает, что этот князь Голицын прожил в короткое время 40.000 крестьян и потом принужден был довольствоваться небольшим пенсионом, который выдавали ему племянники его князья Гагарины.
В ряду богатой старинной знати занимали постоянно видное место Салтыковы, потомки выехавшего в начале XIII века из Пруссии в Новгород Михаила Прушанина или Прашинича. Замечательно, что ни из одной фамилии не было сперва столько бояр, а потом генерал-фельдмаршалов, как из фамилии Салтыковых. Часть богатства Салтыковых, независимо от прежних поместий и вотчин, бывших за ними еще в XVI веке, составилась и из значительных имений, пожалованных королем польским Сигизмундом III боярину Михаилу Глебовичу Салтыкову, который во время междуцарствия был главным деятелем польской партии и в 1611 году отъехал со своими сыновьями в Литву. Годом ранее уехал туда же и родственник его Иван Никитич Салтыков. Потомки этого последнего, откинув великорусское окончание своей фамилии на «ов», стали называться Солтыками, и многие из них, паны чрезвычайно богатые, став в ряду польских магнатов, сделались в XVIII столетии известны как самые ярые ненавистники России.
Когда при царе Алексее Михайловиче по Андрусовскому миру Смоленская область была отдана Польшею России, то внуки Михаила Глебовича Салтыкова возвратились в Россию, а дочь одного из них, боярина Федора — Александра Петровича, сделалась супругою царя Ивана Алексеевича и была матерью императрицы Анны Ивановны. Это родство с царским домом содействовало умножению богатств Салтыковых, так как отец царицы получил богатые и обширные вотчины. Мужское и женское поколение этой линии Салтыковых прекратилось, так что упомянутые вотчины выбыли из их рода, перейдя к другой дочери Федора — Александра Петровича, Анастасии Федоровне, бывшей замужем за князем-кесарем Иваном Федоровичем Ромодановским, а через нее перешли они к фамилии графов Головкиных, за которыми, впрочем, не удержались вследствие конфискации при императрице Елизавете Петровне имений графа Михаила Гавриловича Головкина и жены его графини Екатерины Ивановны, рожденной княжны Ромодановской.
Между тем один из Салтыковых по другой линии, Семен Андреевич (род. 1672 г., ум. 1742 г.), оказал большие услуги императрице Анне Ивановне при восстановлении самодержавной ее власти. Кроме того, он считался по матери императрицы недальним родственником Анны Ивановны. Вследствие всего этого Салтыков был щедро награжден ею: он получил от нее 10.000 душ крестьян. В письмах своих к Бирону он, будучи в 1733 году московским генерал-губернатором, писал: «Живу во дворце, пью, ем, по милости государыни, готовое, из своего дома ничего не беру, и служители, и карета, и лошади дворцовые». Несмотря, однако, на все это, он, как влиятельное лицо, брал у компанейщиков деньги, которые и должен был возвращать им при начавшемся над ним следствии. Семен Андреевич Салтыков имел двух сыновей: графа Петра Семеновича (род. 1700 г., ум. 1772 г.) и графа Владимира Семеновича. Старший из них был генерал-фельдмаршалом и оставил сына графа Ивана Петровича (род. 1730 г., ум. 1805 г.), бывшего также генерал-фельдмаршалом. Оба они получили недвижимые имения в разное время, соответственно их возвышению по службе. Их богатство было так громадно, что сын графа Ивана Петровича (род. 1784 г., ум. 1813 г.) мог в 1812 году составить и содержать на свой счет целый полк. И он в состоянии был сделать это, несмотря на то, что отец его в молодости был большим мотом. Живя в Париже, Салтыков делал такие страшные долги, что наш посланник при французском дворе в письмах своих к канцлеру графу Воронцову считал их «бесчестьем всей русской нации».
Впоследствии граф Петр Иванович жил всегда на самую широкую ногу. Так, у него в Москве было три роскошно отделанных дома, которых он не отдавал внаем никому: в одном жила отдельно его дочь; другой, загородный, служил ему местом прогулок и третий, находившийся у Тверских ворот, стоял совершенно пустой.
Мужское потомство фельдмаршала графа Ивана Петровича прекратилось со смертью его единственного сына. Одна из дочерей его, графиня Анна Петровна, бывшая замужем за графом Григорием Владимировичем Орловым, не имела детей, а потому все имение обоих фельдмаршалов Салтыковых перешло, — через другую дочь последнего из них, графиню Прасковью Ивановну, бывшую замужем за сенатором Петром Ивановичем Мятлевым, — к сыну ее Ивану Петровичу Мятлеву, автору известных «Сенсаций мадам Курдюковой», «Фонариков» и пр.
Другая часть имений Салтыковых перешла к воспитанникам внука первого фельдмаршала, графа Петра Владимировича (ум. 1806 г.), Каргопольским, которым император Павел Петрович пожаловал титул и герб графов Салтыковых, а император Александр Павлович предоставил им все права наследства. Подобный переход имения был допущен и в пользу Жердеевских, детей графа Сергея Владимировича Салтыкова, рожденных до брака. Они были узаконены указом императора Александра Павловича с фамилиею и титулом графов Салтыковых и со всеми правами наследства, но обе эти линии графов Салтыковых пресеклись.
Третий из Салтыковых, граф, а впоследствии светлейший князь Николай Иванович (род. 1736 г., ум. 1816 г.) был богат по матери своей, баронессе Строгановой. Находясь же при воспитании великих князей Александра и Константина Павловичей, он жил во дворце со всем своим семейством, на всем содержании от двора, стоившем в год более 20.000 рублей. Он имел 6.000 родовых душ и столько же жалованных и сверх того, будучи, как рассказывают современники, чрезвычайно скуп, успел при сбережении своих доходов приобрести еще 10.000 душ.
К одному из внуков его, как мы впоследствии увидим, перешло в недавнее время состояние пресекшегося рода графов Головкиных.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
правитьДоводя сведения о фамилии Салтыковых до позднейшего времени, мы, держась принятого нами порядка, т. е. того времени, когда возникали чьи-либо замечательные богатства или достигали наибольших размеров, должны перейти к фамилии Нарышкиных.
Вступлением своим в ряды московской знати, а также и своим богатством Нарышкины были обязаны браку Натальи Кирилловны Нарышкиной (род. 1651 г., ум. 1694 г.) с царем Алексеем Михайловичем в 1671 году. О крайней бедности Нарышкиных до этого случая встречается много печатных рассказов, но, без всякого сомнения, рассказы эти слишком преувеличены с целью выставить переход «добродетельной» Натальи Кирилловны от ничтожества к величию. После этого брака первым богачом в России сделался отец царицы боярин Кирило Полуэктов (род. 1623 г., ум. 1691 г.), имевший в пожалованных ему от зятя вотчинах 88.000 душ крестьян. Двое старших сыновей его, двадцатичетырехлетний боярин Иван Кириллович и двадцатилетний комнатный стольник Афанасий Кириллович, убитые мятежными стрельцами 15 мая 1682 года, не оставили после себя детей. Двое младших его сыновей Мартемьян и Федор умерли в 1691 году также бездетными. Вследствие этого огромное имение Кирила Полуэктовича Нарышкина перешло к оставшемуся в живых единственному его сыну, боярину и начальнику посольского приказа Льву Кирилловичу, за выделом небольшой части племяннице его Наталье Мартемьяновне, бывшей замужем за князем Василием Петровичем Голицыным. В 1705 г., по смерти боярина Льва Кириловича, имение его разделено было на равные части между двумя его сыновьями — действительным тайным советником Александром Львовичем (род. 1694 г., ум. 1745 г.) и флота капитаном Иваном Львовичем (род. 1706 г., ум. 1734 г.). Из них у последнего была одна только дочь Екатерина Ивановна (род. 1729 г., ум. 1771 г.), вышедшая в 1746 году замуж за гетмана графа Кирила Григорьевича Разумовского и передавшая в род Разумовских 44.000 душ крестьян, т. е. половину всех недвижимых имений, принадлежавших Кириле Полуэктовичу Нарышкину, в числе которых были огромные пензенские вотчины. Другая же половина старинного нарышкинского имения разделилась между двумя сыновьями Александра Львовича: обер-шенком Александром Александровичем и известным во времена Екатерины II обер-шталмейстером Львом Александровичем (род. 1733 г., ум. 1799 г.). Последний из них значительно увеличил свое родовое состояние женитьбой на Марине Осиповне Закревской, племяннице графов Разумовских. По богатству своему он считался наравне с графом Александром Сергеевичем Строгановым, и о нем, как и о Строганове, Екатерина II говорила, что он делает все, чтобы разориться, но никак не может достигнуть этого. Нарышкин жил настоящим барином и первый завел хор роговой музыки. Жена его брата, умершего бездетным, Анна Никитишна, рожденная Румянцева, хотела отказать свое весьма значительное состояние графам Румянцевым, но Нарышкины выиграли этот процесс и богатство, хотя и порядком расстроенное, перешло к сыновьям Льва Александровича — Александру и Дмитрию (род. 1764 г., ум. 1838 г.). Из них последний был женат на Марии Антоновне Четвертинской (род. 1779 г., ум. 1854 г.), и ему император Александр I пожаловал общинные земли в Тамбовской губернии. Сын их обер-камергер Эммануил Димитриевич, известный своею благотворительностью, устроил на свой счет учительскую семинарию в Тамбове.
Другая младшая линия Нарышкиных, не родственная царскому дому, не отличалась таким богатством, как старшая, но с именем одного из ее представителей, коллежского советника Василия Васильевича Нарышкина, соединено воспоминание об одном из замечательных сибирских богачей Михаиле Сибирякове, который жил в Нерчинске и к 1774 году, с дозволения берг-коллегии выстроил там сереброплавильный завод, употребив на него 50.000 рублей. В распоряжении Сибирякова бывало иной год до 600.000 пудов руды, и он недаром слыл на всю Сибирь самым богатым человеком. При Екатерине II был назначен на должность управляющего нерчинскими заводами упомянутый Василий Васильевич Нарышкин. Этот новый начальник принялся сильно чудить и вскоре истратил всю заводскую казну на праздники и на бросание в народ денег. Почувствовав после этого в них надобность, он стал обирать Сибирякова, принимая от него богатые подарки и забирая от него взаймы, без отдачи, значительные суммы. Сибиряков сначала поддавался Нарышкину безропотно, но наконец решился воспротивиться, когда Нарышкин потребовал разом от него 5.000 рублей, будто бы на устройство промышленной компании для продажи в Иркутске привозимых на Кяхту китайских шелковых товаров. Сибиряков долго отказывал Нарышкину в этой сумме, ссылаясь на то, что на нем самом накопилось много казенного долга и что наличных денег у него нет, а взять их неоткуда. Тогда рассерженный Нарышкин, как говорит местное предание, собрал бывшую в его распоряжении артиллерию и окружил солдатами дом Сибирякова, угрожая, что он примется стрелять из пушек, если Сибиряков не удовлетворит его требования. Это дело происходило в 1776 году и кончилось тем, что Сибиряков, осажденный в своем доме пехотою и угрожаемый артиллерией) Нарышкина, вышел на крыльцо и с низким поклоном представил своему победителю на серебряном подносе требуемую им сумму. Воинственный Нарышкин удовлетворился этим и, заключив с ним мир и распустив свою команду, вошел в дом Сибирякова, где и пировал с обобранным хозяином шумно и весело до поздней ночи.
Нельзя сказать, до какой степени достоверен этот рассказ. Несомненно только то, что злоупотребления Нарышкина на должности начальника нерчинских заводов были очень велики, если он, несмотря на то, что имел знатную родню и был крестником императрицы Екатерины II, в октябре 1777 года был лишен не только должности, но и чинов.
Заметим при этом, что нам не удалось встретить никаких сведений о том, куда делось или как распределилось богатство Сибирякова между его наследниками.
В связи с богатством, приобретенным Нарышкиными при царе Алексее Михайловиче, находится и богатство графов Матвеевых.
Из родословной книги, изданной редакцией журнала «Русская Старина», видно, что предок графов Матвеевых был воеводою при царе Иване Васильевиче Грозном. По другим же известиям, дед знаменитого ближнего боярина Артамона Сергеевича Матвеева (род. 1625 г., убит стрельцами в 1682 г.), Нестеренко был простолюдин и торговал рыбой.
Как бы то, впрочем, ни было, но до Артамона Сергеевича фамилия Матвеевых не была ни знатна, ни богата. Первою причиною ее возвышения при царском дворе было родство Матвеева с Нарышкиным, вошедшим в большую честь и силу при царе Алексее Михайловиче. Артамон Сергеевич был женат на Евдокии Григорьевне Гамильтон (ум. 1672 г.), дочери шотландца, прибывшего в Россию в начале XVII столетия. Родная ее племянница по отцу Евдокия Петровна, фамилия которой из Гамильтон была переделана в Хомутову, была за комнатным стольником Федором Полуэктовичем Нарышкиным, родным дядей царицы Натальи Кириловны. Матвеев, достигнув высокого служебного положения, владел большими поместьями, и это обстоятельство давало недругам его повод обносить перед царем Федором Алексеевичем Матвеева и обвинять его в неправедном стяжании принадлежавших ему имений. Покойный Терещенко, издавший книгу под заглавием «Опыт обозрения жизни сановников, управлявших иностранными делами в России», говорит, что поместья Матвеева были куплены им посредством капитала, наследованного от его отца, и что умножению родового богатства Артамона Сергеевича способствовали царские милости и подарки, привозимые ему из-за границы иностранными послами, как оберегателю государственных посольских дел. По всей, однако, вероятности, недруги Матвеева и намекали на эти подарки как на неправедные стяжания Матвеева. Когда же им не удалось погубить Матвеева посредством наветов и наговоров, то они прямо донесли государю, что сокровища боярина Матвеева накоплены взятками и притеснениями, что все свои вотчины купил он силою во время управления им новгородским приказом и что тем самым он разорил множество лиц и семейств.
Царь, как надобно полагать, убедился в любостяжании Матвеева, и он, представленный в наших сказаниях образцом народолюбивого и добродетельного боярина, был назначен воеводою в Верхотурье, но такое назначение было, в сущности, не чем иным, как только благовидной ссылкой. Исполняя волю царскую, Матвеев поехал в 1676 году к месту нового своего назначения, но на дороге, в Казани, нагнал его дьяк Горохов и объявил состоявшийся над ним боярский приговор, в силу которого Матвеев, обвиняемый в умысле извести царя, был лишен всех званий, а также и всего принадлежавшего ему имения. При описи имущества, бывшего с Матвеевым в Казани, исполнитель приговора дьяк Горохов захватил у него все драгоценности, золото и серебро и целые четыре воза, нагруженные этими предметами, отправил к себе в Москву. За скорое же исполнение порученного ему дела дьяк Горохов получил из отписных имений Матвеева в Нижегородском уезде село Папулово с деревнями. По словам «Приложения к запискам русских людей», сам Горохов «в Москву, яко из Восточной Индии Гишпанской с бесценным золота и серебра караваном на корабле прибыл». До какой степени был прежде богат Матвеев, можно заключить из того, что одних только его пожитков было продано на 85.323 тогдашних рубля.
В 1680 году Матвеев, сосланный первоначально в Пустозерск, был переведен оттуда в Мезень, а в 1682 году, перед смертью царя Федора Алексеевича, он был переведен в город Лух, причем дан был ему взамен прежних имений в вотчину из дворцовых сел Верхний Ландех, состоящий из 700 дворов. По воцарении Ивана Алексеевича Матвеев был вызван в Москву, и тогда ему были отданы все отнятые у него поместья и вотчины, которые по смерти его перешли к единственному сыну его Андрею Артамоновичу (род. 1666 г., ум. 1728 г.), бывшему потом действительным тайным советником и получившему в 1715 году графское достоинство. Граф Матвеев был мот большой руки. Нуждаясь постоянно в деньгах, он занял у Меншикова под залог бриллиантов 9.000 рублей из 6 % в год. Он жаловался постоянно на скудость, а между тем в Вене любовница стоила ему более 12.000 гульденов в год. Старшая из его дочерей графиня Мария Андреевна, обратившая на себя внимание Петра Великого, была сосватана царем с богатым приданым за Петра Ивановича Румянцева. Брак этот был первою основою колоссального богатства Румянцевых. Две другие дочери графа Андрея Артамоновича были замужем: Наталья Андреевна за князем Василием Ивановичем Мещерским, а младшая за генерал-поручиком Амплием Степановичем Шепелевым. Между этими дочерьми графа Андрея Артамоновича и разделилось огромное богатство Матвеевых, так как со смертью сына его графа Федора Андреевича, умершего в 1734 году холостым, пресекся род графов Матвеевых. До того времени князья Мещерские, происходящие от завоевателя Мещеры, не были известны своим богатством.
Упомянув о фамилии Шепелевых, скажем, что она по своему богатству была заметна среди русского дворянства. Этому содействовали выгодные браки Шепелевых, так как кроме Амплия Степановича один из Шепелевых был женат на дочери богатого железнозаводчика Баташева, а другой на племяннице князя Потемкина Надежде Васильевне Энгельгардт.
Имения, перешедшие от Баташевых к Шепелевым, находились преимущественно в Нижегородской, а отчасти во Владимирской и Тамбовской губерниях, по обеим сторонам реки Оки. Первые открывшие в этих местностях железную руду быи муромские посадские люди Железняков и братья Мездряковы. Они устроили на реке Снаводи железный завод, и дела их шли очень хорошо до тех пор, пока завод их не был разграблен и разорен напавшею на него шайкою разбойников. После этого разорения Баташевы построили около тех же мест новый завод, а князь Репнин не в дальнем от них соседстве устроил железный завод на реке Ерешме, купленный впоследствии Баташевым. Все эти заводы, равно как и завод Гусевский, Велетминский, Илевский, Жежеринский, Пристанский, Верхнеунженский и Снаводский, Баташев завещал своей родной внучке Дарье Ивановне, вышедшей замуж за Дмитрия Дмитриевича Шепелева.
Возвышение Нарышкина отозвалось и на другой еще фамилии, сделавшейся впоследствии весьма известной по своему богатству, — на фамилии Головкиных.
Род Головкиных не принадлежал к старинному боярству, и они своим появлением среди русской знати обязаны, как и Матвеевы, родству с Нарышкиными. Первым знатным лицом из Головкиных был боярин Иван Семенович Головкин, имевший за собою только 5 крестьянских дворов, но оставивший после своей смерти сыну своему Гавриилу Ивановичу (род. 1660, ум. 1734 г.), довольно значительное состояние. Этот последний пользовался особенною благосклонностью Петра Великого, был при нем государственным канцлером и получил от него большие поместья и графское достоинство. При своем богатстве он был чрезвычайно расчетлив: в Петербурге у него был простой мазанковый дом, и вообще он жил нисколько не лучше самых недостаточных людей того времени. В 1711 году Петр I подарил ему Каменный остров. Богатство свое граф Таврило Иванович увеличивал и нечестными путями, так как он по делу гетмана Мазепы, начавшемуся вследствие доноса Кочубея и Искры о замышляемой гетманом измене, взял с него порядочную взятку. Сын его граф Михаил Гаврилович, вице-канцлер при императрице Анне, женитьбою на княжне Екатерине Ивановне Ромодановской увеличил еще более родовое свое состояние, получив за женою в приданое до 20.000 душ крестьян.
По восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны граф Головкин, как один из самых усердных сторонников прежнего правительства, был сослан в Сибирь, где и умер, протомившись в ссылке в Собачьем Остроге, вместе с женою, четырнадцать лет, а имение их было конфисковано. Возвратившейся из Сибири графине Екатерине Ивановне Головкиной императрица Екатерина II, взамен отобранных у нее обширных отцовских вотчин, пожаловала несколько тысяч душ крестьян. Граф Михаил Гаврилович потомства после себя не оставил, а принадлежавшие ему деревни после их конфискации частью были розданы другим лицам, частью поступили в казенное ведомство. В деревнях этих считалось 25.000 душ крестьян; они находились в лучших и плодороднейших губерниях, и первоначально предполагалось раздать их лейб-компанцам, возведшим на престол императрицу Елизавету Петровну.
Брат вице-канцлера, граф Александр Гаврилович, при воцарении Елизаветы Петровны находился посланником в Голландии. Он, опасаясь преследований за образ действий своего брата, не решился возвратиться оттуда в отечество и остался там навсегда, утвердив в своей фамилии протестантское исповедание и успев перевести в амстердамский банк значительные капиталы. Опасения графа Головкина оказались, однако, напрасны: его вовсе не преследовали за вины его брата, а потому как он сам, так и его сыновья, хотя и жившие постоянно за границей, но не отказавшиеся от русского подданства, продолжали владеть по-прежнему принадлежавшими им в России имениями и пользовались всеми доходами, получаемыми с этих имений.
Потомство же старшего его брата, графа Ивана Гавриловича, оставалось в России, сохранив также все свои имения; но эта линия графов Головкиных пресеклась в двадцатых годах нынешнего столетия как в мужском, так и в женском колене. Что же касается линии графа Головкиных, основавших пребывание свое в Голландии, то сыновья и внуки графа Гаврила Александровича служили в голландской службе, но по восшествии на престол Екатерины II, по ее приглашению, возвратились обратно в Россию, и императрица подтвердила за ними право владения всеми родовыми их имениями. У графа Александра Гавриловича от брака с австрийскою графинею Екатериною Дона были четыре сына и четыре внука. Из этих последних граф Юрий Александрович (род. 1749 г., ум. 1846 г.), протестант и не умевший говорить по-русски, был обер-камергером и послом в Китае, а потом совершенно неожиданно, вследствие разговора его с императором Николаем Павловичем об английских университетах, был назначен попечителем харьковского учебного округа. Двоюродные его братья не имели ни сыновей, ни дочерей, а у него была одна только дочь, сделавшаяся таким образом единственною наследницею всего головкинского богатства и бывшая замужем за тайным советником светлейшим князем Александром Николаевичем Салтыковым. За несколько месяцев до кончины графа Юрия Александровича Головкина, им с высочайшего разрешения было учреждено заповедное имение из 8.000 душ крестьян, которое и перешло к родному внуку его князю Алексею Александровичу Салтыкову, бывшему фамилии Головкина.
В исходе XVII и в начале XVIII столетий заметными у нас богачами становятся Апраксины. Фамилия графов Апраксиных татарского происхождения. Один из их предков, Матвей Андреевич Апраксин, выехал из Рязани в Москву и получил от великого князя Ивана III поместья в уездах Владимирском и Муромском. Из сыновей его Прокофию Матвеевичу дан был в кормление город Гороховец с мытом и Обнорская волость; другой, Иван Матвеевич, получил Сямскую волость, а третий, Ерофей Матвеевич, — волости Отъезжую и Бибикову. Впоследствии сыну Прокофия Михайловича была пожалована волость Инобожская. В последующие затем времена Апраксины как-то затерялись, и фамилия их заняла снова видное место среди богатой русской знати только в исходе XVII столетия, вследствие брака царя Федора Алексеевича с Марфой Матвеевной Апраксиной (род. 1664 г., ум. 1715 г.). При Петре Великом были известны три ее брата: граф Петр Матвеевич, боярин и действительный тайный советник (род. 1659 г., ум. 1728 г.), граф Федор Матвеевич, генерал-адмирал и член верховного тайного совета (род. 1661 г., ум. 1728 г.) и граф Андрей Матвеевич, генерал-майор и обер-шенк (род. 1663 г., ум. 1731 г.). Так как по существовавшему в прежнее время обычаю ближайшие родственники новой царицы получили от ее супруга значительные поместья, то и Апраксины вследствие нового их родства сделались весьма богатыми помещиками. Кроме того, и Петр Великий не оставлял своими наградами обоих старших Апраксиных. Они, между прочим, в 1710 году получили графское достоинство царства российского, и это достоинство в 1722 году было распространено и на младшего их брата.
Понятие о разнообразном в ту пору богатстве графов Апраксиных ближе всего может дать составленное в октябре 1728 года завещание генерал-адмирала графа Федора Апраксина. В этом завещании он «рабски» просил императора Петра II, чтобы его величество повелел душеприказчикам исполнить, между прочим, следующее:
Большой в Петербурге дом, стоящий на Неве, со всем убором, с имеющимися при нем дворами, все дворы, ближние и дальние вотчины, все движимое имение, что останется за завещанием, отдать наследникам, как указы повелевают. На основании же действовавших тогда законов все недвижимое имение графа Федора Апраксина, как бездетного, должно было перейти к старшему наследнику, каким в то время был младший из его братьев, граф Андрей Матвеевич. Затем граф Апраксин завещал: фельдмаршалу князю Михаилу Михайловичу Голицыну 4 большие серебряные сулеи с цепями, да на кафтане пуговицы золотые с алмазами; действительному тайному советнику князю Алексею Григорьевичу Долгорукову большую «передачу» серебряную, золотые пуговицы с алмазами и два больших каридона (канделябры) из серебра, 15 мест конфектного сервиза, две сулеи с цепями и сервиз, купленный у князя Хованского; Михаилу Ильичу Чирикову он оставлял серебряный позолоченный бокал с чернью, который был «презентован» Апраксину от ревельского шляхетства; затем Апраксин просил, чтобы государь повелел принять в его память: по полдюжине серебряных блюд князю Василию Владимировичу Долгорукову, графу Гаврилу Ивановичу Головкину, князю Дмитрию Михайловичу Голицыну и графу Андрею Ивановичу Остерману. Князю Василию Лукичу Долгорукому Апраксин завещал две «передачи» серебряные; любимцу императора обер-камергеру князю Ивану Алексеевичу Долгорукому 4 фляги серебряные с цепями, купленные из дома деда его князя Григория Федоровича, и сверх того два больших серебряных кувшина, три музыкантские трубы и одну волторну серебряные. Адмиралу Петру Ивановичу Сиверсу Апраксин оставил серебряный корабельный поднос и порожнее место в Кронштадте. В дополнение к тому имению, которое по манифесту 1714 года должно было перейти к брату генерал-адмирала графу Андрею Матвеевичу как учиненному старшим наследником, Апраксин просил о передаче ему Лебединской, Пензенской и Новгородской вотчин, погоста Михайловского с 10 другими погостами и с двумя деревнями, а также и всех принадлежащих к этим имениям земель и мест. Ему лее он передавал свои петербургские мызы: Осиновую Рощу, Сиворицы и все приморские места, а также и находившиеся в Петербурге места: на реке Мее (Мойке) и на речке Фонтанке (где ныне находится Апраксин двор, владелец которого граф Апраксин считается по цене этого здания первым собственником во всем Петербурге). Ему же отдавал он: свой московский загородный дом, алмазную шпагу, пожалованную за взятие Выборга, четыре больших серебряных кувшина и 500 червонцев. Сыну его графу Федору Андреевичу генерал-адмирал оставлял 500 червонцев и 6 серебряных чашек с покрышами, которые ставятся на стол с кушаньем, и один гарнитур серебряный, который тоже употребляется на столе, а к нему серебряных ложек, вилок и ножей на 12 персон, а также золотые с алмазами пуговицы.
Оставшиеся за этим завещанием вотчины, а именно: новгородскую — село Петровское, подмосковную — село Никольское с деревнями, землями и угодьями, а также московский каменный дом, ревельский загородный двор и ревельские мызы он просил продать повольною ценою с тем, чтобы вырученные за это деньги раздать неимущим в милостыню и употребить на выкуп пленных и для уплаты за тех, кто должен казне, а также обратить часть этих денег в другие «нужные места». Племяннику своему, графу Алексею Петровичу Апраксину, он оставлял: портрет Петра Великого, обложенный алмазами, золотую кавалерию св. Андрея, украшенную драгоценными камнями, четыре больших серебряных сулеи с такими же цепями, шесть больших столовых серебряных чаш с покрышами для кушаньев и серебряный столовый гарнитур с таким же прибором на 12 персон, 15.000 рублей и золотые с алмазами пуговицы. Затем граф Федор Матвеевич Апраксин распределил разные предметы между племянниками, племянницами и внучкой, бывшей замужем за Александром Львовичем Нарышкиным. Из этих распределений оказывается, что кроме серебряных вещей, назначенных на раздачу прежде, у Апраксина было 2.000 серебряных тарелок и 40 дюжин серебряных приборов. Им же он оставлял немецкие золотые пуговицы с алмазами на кафтаны, с тем, что если таких всем недостанет, то доделать их против такой же меры.
Завещание графа Апраксина дополнено многими денежными выдачами разным посторонним лицам, свойственникам, а также служившим при нем адъюнктам и секретарю, духовнику, копиисту, карликам, пажам, кухмистеру и вообще всей прислуге. В монастыри для поминовения и «для размножения школ» он обязал своего старшего наследника выдавать ежегодно по 300 рублей, а также завещал построить церковь на деньги, собранные его трудами из разных партикулярных контрибуций и взятых им морских призов. В заключение своего завещения он упоминал о состоящих за ним дворцовых волостях: Толмачевской, Дорской, Изборской и Самарской, которые прежде были за его сестрою, царицею Марфою Матвеевною, а по смерти ее были пожалованы ему «по жизнь» Петром Великим, и для того «рабски доносил», чтобы оные были приняты куда его императорское величество всемилостивейше изволит повелеть.
Вследствие этого завещания все богатства генерал-адмирала графа Апраксина перешли к младшей линии, которая и доныне владеет частью родовых богатств.
Из другой отрасли Апраксиных, не имеющей графского титула, не столько своим богатством, сколько непомерно роскошным образом жизни был известен Степан Федорович Апраксин (р. 1702 г., ум. 1760 г.), генерал-фельдмаршал при императрице Елизавете Петровне. Он доводил роскошь в своей жизни до громадных размеров. Князь Щербатов пишет, что фельдмаршал Апраксин имел «великий стол», и первый из русских вельмож ел в буквальном смысле на серебре и на золоте, а сотни богатейших кафтанов наполняли его гардероб. Во все время похода в Пруссию, все, что услаждало его вкус и привычки, следовало в его обозе, под который недостаточно было 500 лошадей. Для собственного же его употребления было при нем 500 заводских богато убранных лошадей, а палатки его составляли целый город. О житье его во время прусского похода передает немало в своих «Записках» и Болотов, как очевидец. Сколько известно, фельдмаршал Апраксин не имел собственных средств для такой необыкновенной роскоши, и, по всей вероятности, пользовался ею отчасти в долг, отчасти на казенный счет.
Об этом Апраксине Бантыш-Каменский, в составленном им «Словаре достопамятных людей земли русской», рассказывает, между прочим, следующее:
Фельдмаршал Степан Федорович Апраксин после удачного сражения русских с пруссаками при Грос-Егерндорфе отправил в Петербург из Пруссии через одного маркитанта несколько бочонков с червонцами под видом вина. Предуведомленная мужем о такой необыкновенной посылке, фельдмаршальша приказала поставить при себе в погреб привезенные маркитантом бочонки и, выслав оттуда людей, с одним доверенным дворецким откупорила их, причем из бочонков не посыпалось золото, а полилось вино. Впоследствии, — добавляет Бантыш-Каменский — будто бы оказалось, что маркитант, воспользовавшись падением Апраксина, предпочел доставить жене его вино, удержав червонцы для себя. Д. И. Языков, издавая «Записки» Нащокина, говорит, что рассказ об этом очень похож на сказку. Такое же мнение высказал и покойный П. П. Пекарский в статье своей «Поход 1757 года». Между тем М. И. Семевский в напечатанной им в 1859 году в «Военном сборнике» статье под названием «Историческое предание 1757 года» поместил подробный рассказ об этом случае, замечая, что если сказка приводится многими писателями, если она сохранилась в записках современников и если, наконец, — что всего важнее, — она прожила столетие в каком-нибудь глухом углу Смоленской губернии и доселе рассказывается с мельчайшими подробностями, хотя и не без некоторых прикрас, то это уже не сказка, а историческое предание, в котором, если не все, то многое справедливо.
Со своей стороны, г. Семевский передает слышанное им от старика-крестьянина предание, в сущности сходное с рассказом Бантыш-Каменского, но предание это разъясняет, что так сильно поживившийся за счет фельдмаршала Апраксина маркитант был вяземский мещанин Иван Сергеев, по прозванию Барышников, уроженец той местности, где сохранилось о нем предание. Барышников, догадавшись, какое несметное богатство он везет, вынул из бочонков золото и налил их вином. Явившись в Петербург, он сдал бочонки по принадлежности и начал заниматься торговлей, не подавая вида, что он разжился. Вскоре он вышел в купцы, а наконец Перешел и в дворяне. Воспользовавшись дворянским правом, он купил огромное имение и в двух селах построил не дома, а дворцы, завел огромную дворню, большую охоту, музыкантов, актеров, актрис и зажил большим барином. Поступал он, впрочем, осторожно, с оглядкой, не торопясь, и притворяясь, будто разживается мало-помалу через торги и казенные подряды, чем он и действительно занимался. По преданию, в доме Барышникова сундуки были наполнены деньгами. Как бы то, впрочем, ни было, но фельдмаршал Апраксин чрезмерною роскошью расстроил свое состояние до того, что в 1763 году вдове его, оставленной с детьми «в немалых долгах», императрица Екатерина II приказала выдать из дворянского банка 60.000 рублей заимообразно без процентов.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
правитьПреобразования, произведенные Петром Великим, образцы которых он позаимствовал из Западной Европы, произвели существенные изменения в прежнем нашем государственном строе и вообще в экономической жизни России. Что же касается собственно способов приобретения частных богатств, то хотя при нем, вследствие начавшегося у нас развития торговли и промышленности, и открылись к этому некоторые новые пути, но тем не менее удержались в своей силе и старые клонившиеся к тому способы. Так, раздача имений, населенных крепостными, продолжалась и при Петре Великом в больших размерах. Введенные же им ревизии населения окончательно закрепили крестьян за помещиками и придали большую стоимость таким имениям. Случаи огромной наживы почти на глазах самого государя, хотя и чрезвычайно строгого, были очень часты, и только по временам над виновными в этом разражалась беспощадная гроза.
При Петре Великом составилось несколько громадных богатств, владельцами которых явились немногие представители старинных боярских родов, так как большая часть таких богатств была собственностью людей не только новых, но даже и иностранцев. В числе богачей первого разряда, т. е. богачей из старого боярства, были граф Шереметев и граф Головин.
Последствия манифеста, изданного 18 марта 1714 года Петром Великим, о единонаследии в дворянских фамилиях, успели весьма заметно отразиться на известном во всей России громадном состоянии графов Шереметевых. Род Шереметевых происходит от знатного выходца из Пруссии, из «решских», т. е. немецко-имперских князей. Выходец этот был родоначальником нескольких дворянских фамилий, а в числе их и фамилии Романовых. Шереметевы принадлежали издревле к московской знати, и еще при царе Иване Васильевиче Грозном боярин Иван Васильевич Шереметев слыл в народе богачом, почему Грозный, приговорив его к смертной казни, настойчиво допытывался, куда он скрыл свои богатства.
Богатейшим из представителей фамилии Шереметевых был в начале прошлого столетия боярин, йотом генерал-фельдмаршал, а с 1706 года и граф русского царства с титулом «светлости», Борис Петрович Шереметев, один из самых замечательных военных сподвижников Петра Великого. Кроме родовых имений и поместий, пожалованных Шереметеву государем, увеличению его богатства послужила немало и война в Лифляндии, где, по выражению самого царя, он «славно похозяйничал». Военная добыча и увод пленных крестьян из завоеванных мест содействовали увеличению богатого домашнего скарба фельдмаршала и умножению крепостного крестьянского населения в принадлежавших ему деревнях. Несмотря, однако, на свое по-видимому большое богатство, граф Шереметев, который, между прочим, за полтавское сражение получил Юхотскую волость с 12.000 душ крестьян, обыкновенно забирал вперед жалованье и не раз обращался к Петру с просьбой о выдаче денег и о пожалованье поместий, ссылаясь на то, что ему «бедному» нечем жить, и действительно он умер с казенным долгом, а вдова его жаловалась всем и каждому на разоренье от исков. Трудно, однако, сказать, до какой степени все это было справедливо и не проявлялась ли здесь обычная в то время привычка прикидываться бедняками.
По смерти графа Бориса Петровича Шереметева в 1719 году первым богачом в тогдашней России считался сын его, граф Петр Борисович, по злобному выражению князя Щербатова, не носивший, а таскавший свое имя. Этот лично ничтожный представитель своего знаменитого рода был, однако, главным виновником богатства графов Шереметевых, вошедшего в народную поговорку. По своей же пышной обстановке он успел придать наружный блеск «таскаемому» им имени: он жил со всевозможным великолепием. «Одежды его, — замечает князь Щербатов, — наносили ему тягость от злата и серебра и ослепляли блистанием очи, экипажи у него были выписаны из Франции, стол у него был постоянно великолепный, множество прислуги, и в доме его было столько предметов самой утонченной роскоши, что он, не готовясь нисколько, мог каждый день принять у себя императрицу».
Что же касается его богатств, то они достались ему по стечению следующих обстоятельств:
В «Отголосках Старины», изданных г. Любецким, говорится между прочим, что за смертью старшего из сыновей графа Бориса Петровича, Михаила, от первого брака с Евдокиею Алексеевною Чириковою, и за денежным вознаграждением меньшего Сергея, средний его сын, Петр, от второго брака с Анною Петровною Салтыковой, по первому мужу Нарышкиною, остался единственным наследником всего состояния. Надобно, однако, заметить, что хотя действительно старший сын фельдмаршала умер ранее отца, но что он оставил сына, который по представительству своего отца имел такое же право на наследство деда, как и дядя его, граф Петр Борисович. Между тем он, как сын пасынка второй жены фельдмаршала, был вследствие ее влияния на мужа обойден, так что все недвижимое имение графа Бориса Петровича перешло к сыну его, графу Петру Борисовичу. По поводу такого раздела князь Иван Михайлович Долгорукий в 1810 году писал: «Граф Петр Борисович остался наследником 60.000 душ не один: у него был брат (племянник?), несколько сестер, в том числе и моя бабка, княгиня Наталья Борисовна: и так граф Петр Борисович отнял все у бессильного и сделался могучим на чужих развалинах».
За такого богатого жениха вышла самая богатая невеста в тогдашней России — княжна Варвара Алексеевна Черкасская (род. 1711 г., ум. 1767 г.). Жениться на ней собирался было князь Антиох Дмитриевич Кантемир, но это ему не удалось, так как князь Черкасский желал выдать дочь свою за какого-нибудь богача. Княжна Черкасская принесла в приданое своему мужу более 80.000 душ крестьян, кроме несметных богатств, нажитых, между прочим, князьями Черкасскими и в Сибири. За нею получил граф Петр Борисович Шереметев и знаменитое село Останкино под Москвою с великолепно отделанным домом, богатою утварью, садами и обширными прудами. Ему же, по жене, достались все ближние к Москве отличнейшие имения канцлера князя Черкасского, простиравшиеся от Москвы чуть не до Коломны. В числе этих имений было и село Вешняково, некогда принадлежавшее Шереметевым и отошедшее от них к князьям Одоевским, а через княжну Черкасскую снова возвратившееся в род Шереметевых. От Черкасского кроме всего этого перешли к графам Шереметевым бесценные лавровые и померанцовые деревья огромной величины, считавшие уже и тогда несколько столетий своей жизни. Оранжереи, теплицы и грунтовые сады Останкина снабжали фруктовыми отводами все окрестные поместья и много способствовали развитию плодового садоводства не только под Москвою, но и по всей России.
Главным подмосковным родовым имением графа Петра Борисовича было Кусково и Спасское. Здесь при нем был построен дом по плану архитектора Валли. В этом доме были драгоценные гобелены, яшмовые вазы, огромные зеркала, статуи, аптеки, множество бронзы и художнически разрисованные плафоны. Были комнаты: одна из сплошных венецианских зеркал, другая обделанная малахитом. В оружейной находились, между прочим, дамасские сабли в золотых ножнах, осыпанных драгоценными камнями. В саду было 17 прудов, обширные оранжереи, карусели, гондолы, руины, китайские и итальянские домики, китайская башня наподобие нанкинской с колоколами, каскады, водопады, фонтаны, маяки, гроты, подъемные мосты и пр. В особом доме был устроен стол, где по желанию гостя опускалась вниз и поднималась вновь каждая тарелка. Таких механических кувертов было 16. В Кускове был заведен и зверинец, в котором находились: американские, архангельские и сибирские олени (до 600 голов), пегие и черные волки, лисицы, медведи, дикие козы, серны, сайгаки. Погреб был наполнен самыми дорогими винами.
В этом великолепном имении Шереметев давал роскошные празднества, на которые одних званых гостей собиралось до 2.000, а стол сервировался золотою посудою на 60 приборов. Около 1786 года ежегодный расход на содержание этого имения простирался до 16.000 рублей. Затем по прочим предметам своего хозяйства граф Петр Борисович отличался систематическою экономиею и строго соблюдал заранее составленные им сметы. Сам же он на свои личные надобности получал ежемесячно 1.000 серебряных рублей.
23 августа 1775 года Екатерина посетила Шереметева в Кускове. Граф Комаревский, видевший данный по этому случаю владельцем Кускова праздник, в своих «Записках» пишет, между прочим, «что всего более удивило меня, так это плато, которое было поставлено перед императрицей. Оно представляло на возвышении рог изобилия, все из чистого золота, а на том возвышении был вензель императрицы из довольно крупных бриллиантов».
Французский посланник, известный писатель, граф Сегюр, бывший тоже на этом празднике, удивляясь вообще богатству графа Петра Борисовича Шереметева, а также крепостным его актерам, говорит: «Всего удивительнее то, что несметное число хрустальной посуды, покрывшей весь стол, за которым сидело сто человек гостей, было украшено и обогащено дорогими неподдельными каменьями разных пород и цветов, чрезвычайно ценными».
Вообще у графа Петра Борисовича Шереметева, вследствие брака его с княжною Черкасскою, независимо от движимости, составилось такое вотчинное богатство, какого не было в России ни прежде, ни после, так как число крестьян в имениях графов Шереметевых простиралось в сложности до 160.000 душ, не говоря уже о том, что многие из шереметевских крестьян были сами по себе не только зажиточны, но и чрезвычайно богаты, и сколько ни наживались около графов Шереметевых их управляющие и поверенные, но все-таки состояние их было всегда громадно.
При императрице Анне Ивановне закон Петра Великого о единонаследии в дворянских фамилиях ею был отменен, но так как в младшей линии графов Шереметевых, в двух следовавших одно за другим поколениях, оставался в живых один только наследник, то таким образом здесь был естественный майорат и все имение, доставшееся этой линии, оставалось нераздельно в течение 150 лет. Между тем старшая линия графов Шереметевых, обездоленная при первоначальном разделе имения фельдмаршала и не поддержавшая себя таким необыкновенно выгодным браком, каков был брак с княжною Варварою Алексеевной Черкасскою, находилась в совершенно ином положении, и лет сорок тому назад один из представителей этой линии, граф Николай Алексеевич Шереметев, занимал весьма скромную должность главного смотрителя при странноприимном шереметевском доме в Москве, основанном в 1803 году обер-камергером графом Николаем Петровичем Шереметевым.
Граф Николай Петрович Шереметев (род. 1751 г., ум. 1809 г.) женился тайно в 1801 году на крепостной девушке Прасковье Ивановне Кузнецовой, прозвание которой было переделано сперва в Ковалеву, а потом в Ковалевскую с разглашением, будто она происходит от польского шляхтича Ковалевского, записанного неправильно при ревизии за графом Шереметевым в числе крепостных его людей. По местным преданиям эта крестьянка-графиня была за ее ум и доброе сердце вполне достойна своей участи. Память о браке кусковского барина с крестьянкой сохранилась в известной повсеместно в России старинной песне, начинающейся словами: «Вечор поздно из лесочка я коровушку гнала». По завещанию графини Прасковьи Ивановны (ум. 1803 г.) ежегодно выдается беспомощным бедным сиротам девицам 6.000 рублей, бедным семействам 5.000 рублей, убогим ремесленникам 4.000 рублей и употребляется на выкуп за долги и на разные вклады 5.000 рублей. Драгоценную бриллиантовую цепь, стоившую 12.000 рублей, которую она надевала, являясь до своего замужества на сцене кусковского театра, графиня Шереметева подарила в петербургскую Воскресенскую церковь. По ее же мысли основан ее мужем в Москве странноприимный дом, на который было употреблено несколько миллионов денег и для вечного содержания которого были приписаны к нему значительные имения, так что память этой незнатной по рождению женщины заслуживает полного уважения.
После смерти графа Николая Петровича все его имение перешло к единственному его сыну графу Дмитрию Николаевичу (род. 1803 г., ум. 1871 г.), не имевшему в то время и шести лет. Недобросовестные его опекуны увозили к себе и распродавали все попадавшееся им под руку и, прикрываясь недостатком денежных средств, уничтожали то, что служило поддержкой имений и клонилось к их благоустройству. Нашествие французов в 1812 году было для них как нельзя более кстати. Ссылаясь на посещение неприятелем подмосковных имений графа Шереметева, они исписали огромные реестры вещей, будто бы расхищенных или уничтоженных французами. Вообще опекуны богатейшего наследника во всей России довели его дела до того, что если бы пришлось уплатить вдруг все лежавшие на нем долги, то у него осталось бы очень немного. Дела его в последнее время стали значительно поправляться, а освобождение крестьян от крепостной зависимости спасло шереметевское состояние, изменив только его вид, но не его стоимость и доходность.
После графа Дмитрия Николаевича осталось двое сыновей, а потом, по прошествии ста пятидесяти лет, огромное богатство графов Шереметевых, соединенное с богатством княжны Варвары Алексеевны Черкасской, подверглось в первый раз дележу между несколькими наследниками и выделу указной вдовьей части, что прежде также не бывало.
Фамилия Головиных, происходит от грека, князя Степана Ховра, владетеля Судака, Манкупы и Балаклавы, выехавшего из Крыма в Москву в 1391 году. Головины в течение XV и XVI веков почти постоянно занимали важную должность царского казначея и принадлежали к богатой московской знати. Но самым замечательным из них по своему богатству был боярин, фельдмаршал и генерал-адмирал граф Федор Алексеевич Головин. Он же первый из русских получил 16 ноября 1701 года титул графа римской империи. Кроме весьма значительных капиталов, граф Головин владел 30.000 душ крестьян. Имение это разделилось между многочисленным его потомством, но главная часть упомянутого имения перешла по одной линии к внучке его, графине Наталии Николаевне, бывшей замужем за русским генерал-фельдмаршалом принцем Петром-Августом Голштейн-Бекским, а по другой линии к правнуку его, обер-шенку Николаю Николаевичу Головину, умершему в 1820 году.
Дочь принца Петра-Августа, принцесса Екатерина Петровна, замужем за князем Иваном Сергеевичем Барятинским, родным дедом покойного генерал-фельдмаршала князя Александра Ивановича Барятинского. Таким образом значительная часть богатства графов Головиных перешла через принцессу Голштейн-Бек-скую в род князей Барятинских, которые хотя и происходят в прямой мужской линии от Рюрика, но в старину не принадлежали сами по себе к богатым русским фамилиям. Впрочем, такой переход совершился не совсем беспрепятственно, так как отец принцессы Голштейн-Бекской, граф Головин, оставил завещание, которым он все свое недвижимое имение передавал побочным своим детям. Они поселились в Дании, и один из них, Петр-Густав Головин, был датским генерал-майором при короле Христиане. Отец их и принцессы Голштейн-Бекской, граф Николай Федорович, умер в 1745 году, и императрица Елизавета Петровна уничтожила своею самодержавною властью его завещание, приказав отдать все движимое и недвижимое имение покойного его дочери, принцессе Наталье Николаевне с таким определением, чтобы только он и жена его сами с детьми своими владениями оными пользовались, а ничего не продавали и не закладывали, и в чужие края не вывозили, и денег на векселя не переводили, только те дети их могли быть полными наследниками, которые в преемном законе будут. Дочь принцессы, выйдя замуж за князя Барятинского, перевела полученное ею богатство в род князей Барятинских.
Что же касается правнука первого графа Головина, то ему принадлежал Воротынец, наделавший много шума семьдесят лет тому назад, так как после смерти графа Головина село его, вместе с другими его имениями, разрешено было разыграть в лотерею, которая и происходила в зале С.-Петербургской биржи 12 июня 1823 года.
По плану этой лотереи, не совсем, впрочем, ясному, первый выигрыш состоял из сел Воротынина, Семьяна и Белявки с деревнями. Имение это находилось в Васильевском округе Нижегородской губернии. В нем считалось тогда 4.108 душ при 34.000 десятинах земли с богатыми рыбными ловлями, великолепным господским домом, садами и большою паровою мельницею, что было в ту пору чрезвычайной редкостью, — почти чудом. Имение его приносило 33.000 рублей ежегодного дохода. Второй выигрыш состоял из находившегося в Орловской губернии села Сергиевского, в котором было по ревизии 286 душ с 1.406 десятинами земли. С этого имения получалось в год до 20.000 рублей дохода. Третий выигрыш было село Васильевское Макарьевского уезда Нижегородской губернии; в этом селе при 1.392 десятинах земли было 173 души; оно приносило доходу 7.000 рублей в год. Четвертый выигрыш было село Давыдово Тульской губернии Белевского уезда; в нем при 132 ревизских душах числилось 800 десятин земли, доходу с него получалось ежегодно 8.000 рублей. Кроме того, в эту лотерею разыгрывался принадлежавший графу Головину в Нижнем Новгороде дом. Всех билетов было 170.000, по 50 руб ассигнациями каждый, что в общей сложности составляло сумму 8.500.000 рублей; из этой суммы были назначены денежные премии на 6.013 выигрышей. Билет, выигрывавший Воротынец, был разделен на 5 купонов. Денежную, премию в 200.000 рублей выиграл ярославский мещанин Смирнов; вторую премию в 100.000 рублей выиграли чиновники хозяйственного департамента министерства внутренних дел, взявшие билет в складчину. Село Сергиевское выиграла вдова коллежского секретаря Баранова, село Васильевское выиграл советник Тамбовского губернского правления Филиппов. Третью премию в 100.000 рублей выиграли два немца — Сассен и Штавеман; четвертую также в 100.000 рублей — петербургский мещанин Григорьев. Денежные премии, начинаясь с 200.000 рублей, упадали постепенно до 50 рублей.
У владельца Воротынца остались две дочери: графиня Прасковья Николаевна, бывшая за гофмаршалом графом Фредро, и графиня Елизавета Николаевна, бывшая в замужестве за действительным тайным советником графом Потоцким; но нам неизвестно, какую прибыль получили они от розыгрыша имения, принадлежавшего их отцу.
Что касается богатства графа Петра Андреевича Толстого, то оно представляет один из многих примеров прежней непрочности наших частных богатств.
Толстые, предок которых в 1353 году пришел из Германии в Чернигов с трехтысячною дружиною, не были, как и многие древние наши дворянские роды, заметны в русской истории до конца XVII столетия. Женитьба одного из них, Андрея Васильевича, на сестре знаменитого боярина Ивана Михайловича Милославского, доставила ему видное положение при дворе царя Алексея Михайловича. Второй сын, Петр Андреевич (род. 1645 г., ум. 1729 г.), несмотря на свое родство с ненавистными Петру Великому Милославскими, бьш одним из самых близких к нему людей и получид от него графский титул. При Екатерине I он был членом верховного тайного совета, но вскоре по вступлении на престол императора Петра II в мае 1727 года он был лишен чинов, титула и имения и сослан вместе с сыном своим, президентом юстиц-коллегии, в Соловецкий монастырь, где и умер, пробыв в заточении два года.
Замечательно, что граф Петр Андреевич Толстой, занимая уже высшие государственные должности, вдавался в промышленные предприятия. Когда Петр Великий в бытность свою в Париже обратил особенное внимание на мануфактурную производительность Франции, тогда Толстой и Шафиров вызывались устроить в России фабрики, подобные французским. Такое предложение было государю чрезвычайно приятно, и он 8 июля 1717 года дал Толстому и Шафирову привилегию сроком на 50 лет на устройство парчовых и всяких шелковых фабрик, за исключением чулочных и галунных, предоставив им, как особую льготу, продавать изделия их фабрик без платы пошлин. Толстой и Шафиров приискали лучших мастеров и отлично повели переданное в их руки дело. Фабрики пошли так удачно, что и князь Александр Данилович Меншиков, непомерно алчный к наживе всякого рода, вошел в их компанию, но вскоре начались между ним и прежними компаньонами несогласия, которые окончились ссорой. Фабрики были закрыты, но в 1719 году Толстой и Шафиров вновь завели шелковую фабрику. Кроме того, Толстой, тоже в компании с Шафировым, принимал участие в звериных и рыбных промыслах. Князь Меншиков вмешался и в это выгодное дело. Начались опять раздоры, и, чтобы положить им конец, Петр, отняв эти промыслы у Толстого и Шафирова, отдал их на откуп купцам Евреиновым.
Столкновения по коммерческой части Толстого с князем Меншиковым подготовляли отчасти падение первого. Неизвестно, до какой степени был богат граф Петр Андреевич Толстой, известно только то, что в 1727 году у него было кроме недвижимости конфисковано до 6.000 душ крестьян.
В 1760 году Екатерина II возвратила внуку Петра Андреевича, Василию Ивановичу Толстому, графское достоинство, но мы не знаем, какая была возвращена ему часть из имений, конфискованных у его деда. Вследствие этой конфискации, а также и вследствие многочисленности потомства графа Петра Андреевича фамилия графов Толстых не принадлежала впоследствии сама по себе к богатой русской знати, но некоторые из ее членов, вследствие брачных связей, были все-таки замечательны по своему состоянию. Так, бригадир, впоследствии сенатор, граф Федор Андреевич (род. 1757 г., ум. 1849 г.), женившись на Степаниде Алексеевне Дурасовой, родной внучке известного богача Мясникова, получил большое состояние, поддержанное бережливостью или, вернее сказать, скупостью его жены. Он был страстный антикварий и неутомимый собиратель древностей. В коллекции его было немало редких и драгоценных предметов, так как он при выборе их постоянно руководствовался указаниями и советами людей, сведущих по этой части. Богатая его библиотека была впоследствии приобретена правительством для передачи в состав императорской публичной библиотеки. Он имел единственную дочь, графиню Аграфену Федоровну, бывшую замужем за известным московским генерал-губернатором, графом Арсением Андреевичем Закревским. У них от этого брака была одна дочь, графиня Лидия Арсеньевна, вышедшая замуж за графа Нессельроде.
Другой из Толстых, не имевших графского титула, генерал-аншеф Матвей Андреевич (ум. 1763) был женат на графине Анне Андреевне Остерман, и когда род графов Остерманов пресекся, то к внуку его, известному герою Кульма, Александру Ивановичу, перешли титул, фамилия и имение графов Остерманов. Но это весьма значительное имение не удержалось в фамилии Толстых, так как граф Александр Иванович Остерман-Толстой скончался бездетным, и родовые имения графов Остерманов вместе с их фамилией и титулом перешли к одному из князей Голицыных.
Наконец к третьему представителю фамилии Толстых, графу Александру Петровичу Толстому, женившемуся на княжне Анне Егоровне Грузинской, перешло в приданое, из имения, пожалованного в 1724 году грузинскому царю Вахтангу, 8.000 душ. Брак этот бездетный. Царю Вахтангу было пожаловано 32.000 душ и в числе имений, принадлежавших царю Вахтангу и его потомкам, было известное село Лысково в Нижегородской губернии. Владельцы этого села получали огромный доход с приезжавших на макарьевскую ярмарку. Доходы эти сократились, однако, в значительной степени с переводом макарьевской ярмарки в Нижний Новгород. Впоследствии к потомкам царей грузинских не были так благосклонны.
Добавим к этому, что есть еще другие князья Грузинские — потомки последнего грузинского царя Ираклия. Он при вступлении в 1800 году в подданство России не получил вотчин, но ему и ближайшим его потомкам, сохранившим титул царевичей Грузинских, были назначены особые пенсии. Немного лет тому назад прежние царевичи Грузинские были причислены к русскому дворянству с титулом светлейших князей Грузинских, причем им единовременно были выданы из казны значительные капиталы в полное их распоряжение.
Из древних боярских родов ко временам Петра Великого удерживали свое богатство князья Прозоровские, происходившие от Рюрика. Из них князь Петр Иванович, как рассказывает князь Щербатов, при начале войны со Швецией сохранил отданные ему Петром Великим серебряные вещи для переделки в деньги, отдав для этого свое собственное серебро. Когда же впоследствии царь стал жалеть об этих вещах, то Прозоровский возвратил ему их, отказавшись от всякого возмездия за свое серебро. Самым богатым из Прозоровских был фельдмаршал князь Александр Александрович младший (род. 1732 г., ум. 1809 г.). Число бывших за ним крестьян, как наследственных, так и пожалованных, простиралось до 14.000 душ, но он жил крайне нерасчетливо, и, как передает Вигель, после его смерти едва ли осталась 1/10 их часть. Родной внук его, князь Александр Петрович, был последним представителем рода князей Прозоровских, и фамилия их после его смерти была передана внуку фельдмаршала по дочери князю Александру Федоровичу Голицыну, который ныне потомственно именуется князем Прозоровским-Голицыным.
Из представителей древних русско-княжеских родов, происшедших от Рюрика, составил себе при Петре Великом огромное богатство князь Матвей Петрович Гагарин, а также значительно разбогател князь Кольцов-Масальский. Князь Гагарин сперва был воеводой в Нерчинском, потом судьею в Сибирском приказе, в ведении которого состояла вся Сибирь. Он пользовался большим доверием государя и потом в 1711 году был назначен сибирским губернатором, причем и самый сибирский приказ был оставлен под его начальством. Таким образом, положение сибирского губернатора сделалось очень благоприятным для наживы, потому что, как казалось, все его злоупотребления должны были оставаться скрытыми от глаз государя. При таких условиях князь Гагарин стал почти самовластно управлять обширною и богатою страною, которая была не раз местом разживы как его предшественников, так и его преемников. Вдобавок к этому князь Гагарин надеялся на свое родство с канцлером графом Головкиным и на тесную дружбу с могущественным в то время князем Меншиковым. При такой выгодной обстановке сибирский губернатор деятельно принялся за легкую для него наживу и вскоре приобрел несметное богатство. В числе принадлежавших ему сокровищ был самый драгоценный из всех доныне известных в целом свете рубин, привезенный ему из Китая и впоследствии доставшийся, вероятно, в виде подарка князю Александру Даниловичу Меншикову, а от него перешедший к Екатерине I.
Князь Гагарин удивлял в Сибири всех своею необыкновенной пышностью; за обедом подавали у него кушанья на пятидесяти серебряных блюдах при прочей соответствующей тому обстановке серебряною и золотою посудою; колеса его кареты были окованы серебром, а подковы у лошадей были также серебряные и даже золотые. В Москве он выстроил для себя обширные и роскошные палаты, где стены были зеркальные, а потолки из стекол, на которых плавали в воде живые рыбы. Одни оклады образов, находившихся в спальне его московского дома, осыпанные бриллиантами, стоили, по оценке тогдашних ювелиров, более 130.000 рублей. Сын его, путешествовавший за границей в то время, когда гроза разразилась над его отцом, до такой степени сорил деньгами, что изумлял иностранцев, недоумевавших, откуда у молодого князя берется такое неисчерпаемое богатство.
Петр, однако, проведал о том, как недобросовестно хозяйничал в Сибири тамошний губернатор, и, желая убедиться в справедливости доходивших об этом слухов, счел нужным отстранить личное влияние Гагарина в Сибири, и с этой целью вызвал его в Петербург под тем благовидным предлогом, чтобы он участвовал в суде над царевичем Алексеем Петровичем, а сам между тем отправил для разведки о действиях губернатора одного полковника, а следом за ним и своего денщика Егора (Григория) Пашкова. Первый из этих ревизоров, склоненный в Петербурге на сторону Гагарина князем Меншиковым и даже Екатериною Алексеевною, которых сибирский губернатор не забывал своими подарками и приношениями, скрыл от государя губернаторские злоупотребления, и за это был обезглавлен. Из донесения же Пашкова Петр Великий узнал об ужасном лихоимстве князя Гагарина, который и был предан уголовному суду. 11 мая 1721 года дан был сенату следующий указ: "Дела плута Гагарина надлежит вам слушать, которые важны (понеже не одна тысяча есть) и особенно которые он делал уже после публикованных указов за лихоимство, и по оным учиня по правде прислать ко мне. У сына его Алексея взять ведение под рукою, «как он поехал за море, что с ним было от отца его отправлено денег и золота, и товаров, а также через вексели; в бытность за морем сколь денег и товаров и золотых и прочих вещей через него получал, и что всей суммы в ту его бытность за морем на-держано».
14 мая приговор был уже утвержден. Приказано было, что Гагарин утаил на Вятке от отпуска за море хлеба в 1716 году и несколько из него роздал иноземцам за алмазные вещи; брал себе казенные деньги; получал взятки за отдачу на откун винной и пивной продажи в сибирских городах; в 1717 году составил по купчине Гудяжникову «воровскую цидулу» о присылке к нему китайских подарков, которые и получил; с 1709 по 1718 год брал у купчины Карамышева казенные товары из китайских товаров, купленных для царицы Екатерины Алексеевны; взял три алмазные перстни и алмаз в звезде, а также был признан виновным в краже товаров из каравана купчины Худякова. При производстве дела он был пытан, бит кнутом, и, наконец, 17 июня 1721 года повешен на площади перед сенатом на страх другим, не унимавшимся, впрочем, лихоимцам. 25 ноября 1721 года денщик Поспелов объявил сенатору Дмитриеву-Мамонову, чтобы князя Гагарина из петли снять и, сделав железную цепь, побудить его на той цепи, на той же виселице, где он был повешен. Все имение князя Гагарина было конфисковано, а несколько тысяч из огромного числа принадлежавших ему крестьян Петр отдал производившему над Гагариным следствие Егору Ивановичу Пашкову, потомство которого, как мы увидим, заняло впоследствии видное место между самыми богатыми русскими фамилиями.
Молодой сын князя Матвея Петровича Гагарина, лишенный всего состояния, также потерпел по обычаю того времени личное наказание: он был разжалован в матросы. Он был женат на баронессе Шафировой, с 1804 года со смертью его дочери, княжны Анны Алексеевны, бывшей замужем за тайным советником графом Дмитрием Михайловичем Матюшкиным, пресеклась эта линия князей Гагариных.
Другой представитель этого рода, генерал-адъютант князь Павел Гаврилович (род. 1777 г., ум. 1850 г.), женатый на княжне Анне Петровне Лопухиной (род. 1777 г., ум. 1805 г.), получил от императора Павла весьма значительное состояние. От этого брака он имел дочь, умершую девицею в молодых летах. Один из князей Гагариных, Евгений Григорьевич, был женат на дочери тайного советника Александра Скарлатовича Стурдзы, умершего в 1854 году. По прошению Стурд-зы, высочайше утверждено к 1848 году заповедное имение в Бессарабской области, составленное из поместья Манзырь, с тем, чтобы это заповедное имение, по кончине учредителя, перешло к старшему внуку его, князю Григорию Евгениевичу Гагарину, который, равно как и прочие последующие владельцы означенного майората, обязаны именоваться князьями Гагариным-Стурдзами.
Что же касается князя Кольцова-Масальского, сильно разжившегося злоупотреблениями по управлению бахмутскими солидными сборами, то его постигла такая же печальная участь, какая постигла князя Гагарина; а имение его, состоящее из 12.000 душ крестьян, было взято в казну, и из них несколько тысяч душ Петр Великий отдал денщику своему Егору Пашкову, производившему также следствие и над князем Кольцовым-Масальским.
Из представителей других древних родов были богаты в царствование Петра Великого Бутурлины и Мусины-Пушкины. Фамилия Бутурлиных, одна из известнейших в России, владела издревле большими поместьями и вотчинами. При царе Алексее Михайловиче боярину Василию Васильевичу Бутурлину при назначении его дворецким «с путем» пожалованы были «в путь», т. е. в доход, кружечные прибыли, а также оброчные и таможенные сборы со слобод Ярославского уезда. Петр Великий пожаловал Ивану Ивановичу Бутурлину, как одному из главных своих военных сподвижников, 400 крестьянских дворов, отобранных в казну у князя Василия Владимировича Долгорукова по прикосновенности его к делу царевича Алексея Петровича. Наиболее же известным лицом по своему богатству был в этой фамилии фельдмаршал Александр Борисович (род. 1694 г., ум. 1767 г.), пользовавшийся некогда особым расположением цесаревны Елизаветы Петровны и получивший от нее в 1760 году графское достоинство. Он женился на дочери фельдмаршала князя Голицына, княжне Анне Михайловне, за которою императрица Екатерина I дала большое приданое. При императрице Елизавете Петровне богатство его увеличилось еще более, и он по смерти своей оставил огромное состояние, которое в двух следующих поколениях переходило от отца к сыну. Внук его, граф Дмитрий Петрович, употребил часть наследственного своего богатства на собрание обширной и богатой библиотеки, которая, к сожалению, сгорела в 1812 году при занятии Москвы французами.
Мусины-Пушкины, однородны Бутурлиных, не занимали видного места среди московской богатой знати. Только при царе Алексее Михайловиче в числе комнатных стольников был известен Алексей Богданович Мусин-Пушкин. Он имел сына Ивана Алексеевича, которого, однако, царь Алексей Михайлович считал своим сыном, а Петр Великий признавал его своим родственником и в этом качестве рекомендовал его иностранным дворам. Упомянутый Алексей Иванович получил значительные поместья, а при Петре Великом он имел звание боярина и, переименованный в действительные тайные советники, был в 1710 году возведен в графское достоинство и при учреждении сената был первым сенатором. Сын его, граф Платон Иванович, был сенатором и президентом коммерц-коллегии. Замешанный по делу кабинет-министра Артемия Петровича Волынского, он был лишен имения и сослан в Соловецкий монастырь, откуда возвращен при Елизавете Петровне. Он был женат на княжне Марье Петровне Черкасской, дед которой, знаменитый богач князь Алексей Михайлович Черкасский, дал ей в приданое 10.000 душ. Нам неизвестно, в каком размере были при возвращении отданы ему конфискованные у него имения.
Относительно возврата имения детям Мусина-Пушкина передается насчет Бестужева-Рюмина тот же рассказ, как и относительно возвращения имения внукам графа Петра Андреевича Толстого. Быть может, были и оба эти случая, но последний из них представляется более вероятным, так как при этом прибавляют, что Мусина-Пушкина просила о возвращении ее детям подмосковной Раменской волости и села Образцова, что составляло 9.000 душ, но Бестужев-Рюмин употребил тот же самый способ для получения этого имения, какой употребил при просьбе Толстой.
Хотя Екатерина II и подписала потом указ о возвращении детям графа Платона Ивановича его имений, оставшихся еще в казне, но едва ли много осталось их в ту пору, когда производилась такая щедрая раздача деревень. Внук графа Платона Ивановича, сын фельдмаршала Валентина Платоновича, которому император Павел I пожаловал 4.000 душ, граф Василий Валентинович (род. 1775 г., ум. 1836 г.), был по жене своей одним из первых русских богачей. Он женился на графине Екатерине Яковлевне Брюс, прапрадед которой Виллим Брюс, прямой потомок королей шотландских, служил в русских регулярных войсках и умер в Пскове в 1680 году. Младший из сыновей его генерал-фельдцейхмейстер, а потом генерал-фельдмаршал Яков Виллимович умер в 1735 году холостым, а старший, Роман Виллимович, умер еще в 1717 году, имел сына, графа Александра Романовича, и внука, графа Якова Александровича, бывшего московским главнокомандующим и имевшего одну только дочь, графиню Екатерину Яковлевну. Мы не знаем, как составилось богатство графов Брюсов, нам известно только, что Брюс за Ништадтский мир получил 200 дворов в Сердобольской волости Карельского уезда и 300 из отписных или вымороченных в великорусских местностях; но оно было значительно, так как за наследницею их, вышедшую замуж за графа Мусина-Пушкина, было 14.000 душ. У нее не было детей, а у графов Брюсов и родственников, так что имение этих последних должно было считаться выморочным.
Нынешние графы Мусины-Пушкины происходят из другой линии, от Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, получившего графское достоинство в 1797 году. Он был владельцем замечательной библиотеки, погибшей, как и библиотека графа Бутурлина, в московском пожаре 1812 года.
Независимо от пожалования природным русским таких значительных имений, которые делали их замечательными у нас богачами, Петр Великий щедро оделял и многих иностранцев, приезжавших искать покровительства России.
Во время неудачного Прутского похода сторонником России против Турции был молдавский господарь Дмитрий Константинович Кантемир, потомок богатого татарина, принявшего в половине XIV века христианство и поселившегося в Молдавии в 1540 году. Не выданный туркам Кантемир перебрался в 1711 году в Россию, где был признан светлейшим князем и получил от Петра Великого обширные поместья, в числе их и город Дмитров в нынешней Орловской губернии. Всего было дано ему 17.000 душ. В числе лучших пожалованных ему имений были малороссийские, приносившие более 20.000 рублей ежегодного дохода. У него от двух браков было восемь сыновей и три дочери; из сыновей двое умерли в младенчестве, так что имение князя Дмитрия Кантемира должно было разделиться между шестью оставшимися после него в живых сыновьями. Он умер в 1723 году, оставив завещание, в силу которого был вовсе устранен от наследства третий сын его, князь Матвей Дмитриевич. Но так как по действовавшему в то время закону о единонаследии в дворянских фамилиях завещатель не мог разделить своего недвижимого имения между всеми своими сыновьями, то Кантемир и предоставил императорской власти отдать учрежденный им майорат тому из сыновей, который будет признан достойным этого, хотя сам, как говорят, предпочитал между всеми ними младшего своего сына, князя Антиоха, известного впоследствии сатирика. Между тем, так как один из сыновей бывшего господаря, князь Константин Дмитриевич, женился в 1724 году на княжне Анастасии Дмитриевне Голицыной, дочери князя Дмитрия Михайловича, бывшего членом верховного тайного совета, то благодаря этой родственной связи дело устроилось так, что упомянутый майорат, помимо старших князей Кантемиров, был отдан князю Константину Дмитриевичу. Это обстоятельство и было причиною противодействия верховникам со стороны князя Антиоха.
Оставаясь без всяких средств, князь Антиох Кантемир думал устроить свои дела выгодной женитьбой и рассчитывал сделаться мужем самой богатой в то время невесты, княжны Варвары Алексеевны Черкасской. Хотя Бантыш-Каменский, выхваляя Кантемира, и говорит, что он предпочел науку столь блестящему браку, но князь Щербатов свидетельствует противное, упоминая, что Кантемир сам домогался руки богачки-княжны. Брак же этот не состоялся потому, что князь Черкасский, несмотря на все богатство, передаваемое им в приданое своей дочери, все-таки искал ей самого богатого жениха, каким и был тогда граф Петр Борисович Шереметев. За него и вышла замуж княжна Черкасская, внеся тем самым в младшую линию графов Шереметевых свои несметные богатства. Притом само собою разумеется, что брак с богатой невестой не только не помешал бы князю Антиоху заниматься какою угодно наукою и беседовать с музами, но, напротив, доставил бы ему для этого полную свободу, как человеку вполне обеспеченному. Точно так же неверен рассказ о том, что он, действуя для восстановления самодержавия без всяких расчетов на будущие милости, отказался от предложенных ему императрицею Анною Ивановною поместий. Напротив, из духовного его завещания видно, что он оставил после себя пожалованные ему поместья. Находясь посланником в Париже, он постоянно просил канцлера графа Михаила Воронцова о прибавке жалованья и хлопотал о додаче 240 дворов из числа не оказавшихся при пожаловании ему и его сестрам 1.000 крестьянских дворов. С такою же просьбой обращались и две незамужние его сестры «к сиятельнейшему Бирону, яко милостивейшему патрону и благодетелю».
При императрице Елизавете Петровне указом, данным сенату в 1755 году, все имения, пожалованные Петром Великим князю Дмитрию Константиновичу Кантемиру, были утверждены за оставшимися в живых его сыновьями, а имения, данные им Анной Ивановной, были отняты и приписаны к вотчинам императрицы. В числе этих имений было село Черная Грязь, нынешнее Царицыно под Москвою.
Из сыновей Дмитрия Кантемира князь Сергей был известен своею благотворительностью на пользу просвещения. Он умер в 1780 году холостым. Еще ранее, именно в 1771 году, умер и тот из Кантемиров князь Константин, которому, как мы видели, достался майорат, учрежденный их отцом. Он не оставил детей, и в 1780 году все имение Кантемиров перешло в числе 11 000 душ к единственному представителю их рода, полковнику князю Дмитрию Константиновичу, родному внуку бывшего господаря. Он помешался, воображая себя византийским императором, и в 1820 году умер бездетный в Киеве, а с ним пресеклась фамилия князей Кантемиров. Составленным им завещанием он все родовое имение — как князей Кантемиров, так и своей матери, рожденной Пассек, — завещал графине Булгари. Но завещание его относительно имения Кантемиров на основании законов утверждено не было, и имение это было признано выморочным; что же касается материнского имения, то оно было отдано во владение Пассеков по именному повелению императора Николая Павловича.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
правитьТе новые порядки, которые начались у нас при Петре Великом, предвещали, что для исполнения его планов потребуются деятельные люди не только из старого московского боярства, но и из других слоев тогдашнего общества. Таким людям государь очень охотно пролагал широкую дорогу на служебном поприще. Возвышаясь же по службе, они вместе с тем приобретали значительное состояние, не только благодаря милостям государя, но некоторые из них и злоупотребляя его доверенностью.
Из числа новых людей, проложивших себе при Петре Великом дорогу к высшим государственным должностям и сделавшихся при нем замечательными по своим богатствам, были: Ягужинский, Шафиров и князь Меншиков, последний в особенности.
К числу самых богатых людей в России в первой половине прошлого столетия принадлежал генерал-аншеф и обер-шталмейстер Павел Иванович Ягужинский (род. 1683 г., ум. 1736 г.), возведенный в графское достоинство. Он был происхождения весьма скромного, так как отец его, родом литвин, находился органистом при лютеранской церкви в Москве, а впоследствии получил чин майора. В 1731 г., по сообщению леди Рондо, близко знавшей Ягужинского, доходы с имений, ему принадлежавших, простирались в год до 40 000 рублей. Но имения эти продержались недолго в роде графов Ягужинских. Сын графа Павла Ивановича, граф Сергей Павлович (род. 1731 г.), увлекаясь начавшеюся среди русских страстью к заграничной жизни, промотал отцовское состояние преимущественно в Италии, и, как видно из указа, данного в 1766 году императрицей Екатериной II сенату, положение его было «изнурительным». Поэтому императрица поручала сенату сыскать средств, дабы, с одной стороны, кредиторы графа Сергея Ягужинского не потеряли вовсе их имения, а с другой стороны, чтобы он сам был приведен «в безопасное положение от угрожаемых ему ежедневных бедствий». Как устроились впоследствии дела графа Сергея Павловича Ягужинского благодаря такой заботливости о нем со стороны императрицы Екатерины II, нам неизвестно. Со смертью же его в 1806 году пресеклась фамилия графов Ягужинских, и часть уцелевшего их богатства должна была перейти к графам Головиным, Лопухиным, князьям Гагариным, графам Ефимовским и графам Апраксиным, так как представители этих фамилий были женаты на дочерях графа Павла Ивановича Ягужинского. По всей, однако, вероятности они не получили никакого наследства, так как уцелевшее состояние графа Сергея Павловича Ягужинского должно было быть обращено на покрытие его громадных долгов.
Другой разжившийся при Петре Великом заметный государственный деятель был Петр Павлович Шафиров (род. около 1670 года), внук крещенного в 1654 году еврея Шафира или Шапира и сын Павла Шафирова, переводчика посольского приказа. Он начал свою служебную карьеру под покровительством известного думного дьяка Емельяна Украинцева на той же должности в посольском приказе, какую занимал там его отец. При этом молодой Шафиров получал в год жалованья по 30 рублей и харчевых денег по 20 копеек в сутки. Вскоре он сделался известен Петру, который любил вообще выводить в люди даровитые личности, а потому и бедняк Шафиров, пожалованный в 1710 году русским бароном, получил от него чин тайного советника и звание вице-канцлера с награждением при этом значительными поместьями.
Вскоре барон Шафиров сделался одним из самых заметных русских богачей своего времени. Он владел поместьями, в которых считалось 15 000 душ крестьян. В числе этих поместий были данные ему гетманом Иваном Ильичом Скоропадским в Малороссии богатые села Панурица и Верба. Вообще Малороссия, на которую при Петре Великом сильно ложился правительственный гнет, представлялась хорошим источником нечестных доходов для русских вельмож в первой половине прошлого столетия. Со своей стороны вице-канцлер барон Шафиров не упускал руководства положением дел в Малороссии и состоял на постоянном жалованье, получаемом им от гетмана Мазепы. Сверх того, он пускался в разные спекуляции, вовлекая в них и других знатных лиц. О промышленных спекуляциях вице-канцлера барона Шафирова мы упомянули уже, говоря о богатстве графа Петра Андреевича Толстого.
9 января 1723 года над бароном Шафировым разразилась страшная гроза. В этот день он был предан уголовному суду за присвоение себе значительных сумм почтового ведомства, за произвольное повышение почтовой таксы и за укрывательство беглых в своих поместьях. Он был обвиняем и в утайке денег 200 000 рублей и разных драгоценных вещей на 15 000 рублей, принадлежавших казненному его свату князю Матвею Петровичу Гагарину. Дело барона Шафирова кончилось для него очень плохо: его лишили чинов и отняли у него все нажитое им и пожалованное ему имение, при этом было отобрано у него и все принадлежавшее ему движимое имущество. Спустя год по восшествии своем на престол императрица Екатерина I вернула из ссылки Шафирова, но отписанное у него богатство возвращено было только в самом незначительном размере, и вдобавок к этому он, удаленный от участия в важных государственных делах, не имел уже возможности разжиться снова, как разжился в прежнее время. Поэтому после его смерти, случившейся в 1739 году, осталось четырем его сыновьям весьма ограниченное состояние.
В 1739 году после смерти действительного тайного советника Петра Павловича Шафирова, продавались с публичных торгов закупленные им кожи, а также ворвань и тресковое сало в количестве 6 412 пудов по 30 копеек за пуд.
Род баронов Шафировых пресекся в исходе прошлого столетия на его внуках, а имение одного из них, барона Петра Исаевича, перешло к побочной его дочери, девице Фировой, вышедшей замуж за князя Александра Николаевича Ромодановского-Ладыженского.
Права же законного наследства после баронов Шафировых по прекращении мужского их поколения перешли по женскому колену к представителям следующих фамилий: Петрово-Солововых, Пассеков, Власовых, Ладыженских и князей Волконских.
К числу самых знаменитых богачей, бывших когда-либо не только в России, но и в Европе, принадлежал и вышедший из ничтожества любимец Петра Великого, светлейший князь Александр Данилович Меншиков. Щедро награжденный государем, он пользовался, однако, всяким удобным случаем для наживы, несмотря на то, что вследствие этого частенько навлекал на себя грозный царский гнев. Жизнь князя Меншикова настолько уже известна, что всякие биографические о нем замечания были бы здесь совершенно излишни. Здесь же только заметим, что архангельский вице-губернатор Курбатов был сменен в 1714 году. Смена его совпадает с обнаружением злоупотреблений Меншикова, который поддерживал Курбатова. Со своей стороны Курбатов, а также Римский-Корсаков и князь Гагарин доставляли Меншикову возможность «пускаться в разные спекуляции, вредные для интересов государства». Богатство Меншикова значительно увеличилось, когда в 1726 году ему были даны: Батурин и 1 300 дворов и 2.000 дворов, принадлежавших Гадяцкому замку.
В 1703 году Винус, угрожаемый потерею всех должностей, привез князю Меншикову 10 коробочек с золотом, 150 червонных, 300 рублей разной монетой и дал обязательство в 5.000 рублей до востребования, но Меншиков о таком подкупе донес Петру.
11 сентября 1727 года отправился князь Меншиков из Петербурга в ссылку, в принадлежавший ему город Раненбург, в нынешней Рязанской губернии. Город этот с построенными в нем Меншиковым укреплениями представлял в ту пору жилище средневекового западного феодала. Двинувшийся из Петербурга поезд князя Меншикова состоял из 5 берлинов, 16 колясок, 11 фургонов и колымашки. Все экипажи были собственные Меншикова, великолепно убранные. Прислуги за ним следовало 127 человек, а именно: 1 маршалок или дворецкий, 1 берейтор, 2 мундшенка, 5 подъячих, 2 певчих, 8 пажей, 2 карла, 16 лакеев, 6 гайдуков, 2 истопника, 12 поваров, 25 конюхов, 1 кузнец, 3 шорника, 13 собственных его драгунов, 1 сапожник, 5 портных, 5 приказчиков и 20 гребцов. Сверх того, при «разрушенной» невесте, его дочери княжне Марии Александровне, находились: гофмейстер, паж и 4 конюха. Все служители были вооружены ружьями и пистолетами. В Любани к этому поезду присоединились еще: 1 берлин, 1 писарь и 14 конюхов.
Падение Меншикова обнаружило как наличное его богатство, так и раскрыло отчасти те непозволительные способы, какими оно им приобреталось. Впрочем, при первоначальной ссылке князя Меншикова имение у него отобрано не было, а потому выезд его из Петербурга, хотя уже и в виде опального вельможи, давал понятие о той необыкновенно роскошной обстановке, в какой жил этот могущественный временщик. В петербургском его доме были штучные (паркетные) полы и стены были обложены изразцами с нарисованными на них картинами из священной истории.
Сохраняя свое несметное богатство, Меншиков и в ссылке мог бы жить с необыкновенной пышностью, но вскоре все то, что он копил с такою жадностью в продолжении двадцати семи лет, было у него отобрано. 13 декабря 1727 года в верховном тайном совете состоялось постановление о том, чтобы хотя князю Мен-шикову и дозволить писать распоряжения к управляющим его имениями, но чтобы письма эти не пересылать по назначению, а представлять в верховный совет. Очевидно, что этим способом хотели разузнать предварительно об имуществе ссыльного для того, чтобы вернее захватить всю принадлежавшую ему собственность. Меншиков не ведал об этом распоряжении и продолжал обыкновенным порядком сноситься со своими управляющими, негодуя на медленность их донесений и ответов на его предписания. Между тем в верховном тайном совете было определено: все пожитки князя Александра Даниловича Меншикова переписать и запечатать, приставив к ним строгий караул, также не допускать его к совершению каких-либо крепостей, актов или сделок по его имениям.
В то же время из верховного тайного совета была дана особая инструкция действительному статскому советнику Плещееву, в которой было сказано: «Понеже в одном нынешнем (1727) году показалась во взятье в дом его князя Меншикова сумма не малая, а именно без мала 200.000 рублей, также и годовые доходы его не безвестны, что не малая же сумма в приходе бывает, а денег в доме его ничего не является, того ради, чтобы он сказал подлинно, без утайки, куда взятую в нынешнем году сумму он употребил или где у кого на сохранение она положена, тако же нет ли где в чужестранных государствах в банках и торгах, и буде есть где и у кого и какая сумма не отдана ли кому от него на какие покупки или на какие торги и кому сколько?»
По высылке из Петербурга князя Меншикова тотчас же явились против него сильные обвинения «во взятке из казны его императорского величества великой суммы». Сверх того на нем оказались казенные долги и недоимки, обнаружились многие на него претензии по челобитьям партикулярных людей и недочеты на нем по неплатежу таможенных пошлин, а также предъявлены были долги за «питья и траурные товары». Оказалось, что он самовольно взял для себя из военной коллегии 10 000 рублей; что в Москве из московской рентереи (казначейства) истребовано было в его дом 53.679 рублей; что полковником Трезином, заведовавшим хозяйством Меншикова, было взято на его дом из дворцовых кладовых всяких припасов и материалов, за которые по цене или за работу следовало с него получить 13 164 рубля; что из рижской рентерии взято было им в 1727 году 1000 ефимков. Далее Меншиков обвинялся во взятии у шведского посланника, барона Цедеркрейца в подарок 5000 червонных, а также и в том, что он у отъезжавших из России герцога Голштинского и супруги его герцогини Анны Петровны из назначенных им государем 300 000 рублей вымогал за то, что будто бы он устроил эту выдачу, 80 000 рублей, а потом прямо из казны взял «насильно» в счет этой суммы 60 000 рублей, а в остальных 20.000 рублях принудил герцога и герцогиню выдать ему долговое обязательство. Впоследствии же он, князь Меншиков, эту сумму от них получил, так как об этом «странном и продерзском его поступке» свидетельствует его собственная расписка. Наконец, князя Меншикова обвиняли еще и в том, что, когда император Петр II вместо презента передал в собственность герцога и герцогини Голштинских бывший на английском купце Марли долг, то князь Ментиков выговорил себе у них из этой суммы «насильно» половину и получил в задаток 2000 рублей, в чем и имелась данная им расписка.
Не говоря о юридической достоверности всех этих обвинений, нельзя не признать, что они вполне согласуются с теми корыстными и самовольными поступками, какие позволял себе князь Меншиков, когда дело шло о наживе денег. Так, следствие, произведенное над ним, еще по приказанию Петра Великого в 1723 году, тотчас после суда над вице-канцлером бароном Шафировым, обнаружило все его злоупотребления и показало вместе с тем, что главные средства к чрезмерному своему обогащению князь Меншиков почерпал из военной коллегии, президентом которой он был с самого ее учреждения, т. е. с 1718 года. Петр лишил его в 1723 году за это президентского звания и положил на него штраф в 20 000 рублей. Но эта весьма значительная по тому времени сумма не расстроила его состояния. Не поколебалось оно и тогда, когда у него по этому же самому делу было отнято 15.000 душ крестьян, данных ему в Малороссии из конфискованных имений гетмана Мазепы.
Во время похода в Польше Меншиков также не отличался бескорыстием и даже дошел до того, что забрал насильно все драгоценности у пани Огинской, родной тетки самого главного приверженца России.
Князь Меншиков не упускал пользоваться чрезмерным к нему благоволением Петра и своим влиянием на Екатерину I для поддержания своих выгод. Из поданной им 27 октября 1727 года челобитной императрице Екатерине I видно, что Меншиков, считавший себя пожалованным «российским владетельным князем», получил за калишскую баталию всю Ингерманландию в потомственное владение, но что потом оттуда по указу государя выделялись вотчины посторонним людям. От этого, как объяснял князь Ижорский, доходы его убавились на 28 710 рублей, почему он и просил императрицу, чтобы в вознаграждение за это ему были даны другие вотчины. Далее, в том же самом прошении князь Ментиков напомнил Екатерине I, что покойный супруг ее обещал ему, князю Меншикову, взамен беглых крестьян из ингерманландских и малороссийских его вотчин пожаловать других крестьян, но не исполнил этого, почему Меншиков и домогался теперь обещанного ему государем дополнении, указывая на отписанные и не розданные еще местности наказного гетмана Полуботка в Малороссии.
Вообще Меншикову весьма хотелось сделаться богатейшим владельцем в Малороссии. Когда гетман Мазепа, с которым дружил он, отдал во владение князю Меншикову Почепский уезд, то он начал отнимать там земли, принадлежавшие войсковым чинам, и записывать ати земли за собою. Такое присоединение делалось очень просто: поверенные князя Меншикова являлись неожиданно в какую-нибудь слободу, село или деревню и ставили там столб с его княжеским гербом, объявляя, что на основании гетманского пожалования местность эта отныне составляет владение князя Александра Даниловича Меншикова.
Помимо таких способов князь Александр Данилович, как мы видели, пускался и в коммерческие предприятия, устраивая фабрики с графом Толстым и бароном Шафировым, а также принимал участие в откупной торговле.
Поземельные владения князя Александра Даниловича не ограничивались имениями в Великой и Малой России, но он, получив звание польского шляхтича, имел пожалованные ему за калишскую победу королем польским Августом II в пределах Польши местности: Поленово, Межеречи и Полункевичи. Кроме того, он купил у пана Сапеги Горы-Горки, местечко в нынешней Могилевской губернии, у одного шляхтича местечко Улу, а у гетмана Поцея графство Дубровское, отобранное, впрочем, у него по приговору польских судов.
Свои достоинства и свои поземельные владения князь Меншиков прописывал в следующем своем полном титуле: «Светлейший князь Святого Римского и Российского государств, князь и герцог Ижорский, в Дубровке, Горках и Почепе граф, Наследный Господин Ораниенбаумский и Батурлинский, Его Императорского Величества Всероссийского над войсками командующий Генералиссимус, Верховный Тайный Действительный Советник, Рейхсмаршал, Государственной военной коллегии президент, Адмирал красного флага, Генерал-Губернатор губернии С.-Петербургской, подполковник Преображенский, лейб-гвардии подполковник над тремя полками, капитан компании бомбардирской, Орденов святых Андрея и Александра (?), Слона, Белого и Черного Орлов Кавалер».
Незадолго до падения Меншикова император римско-немецкий пожаловал его герцогом Козельским (в Силезии) и предполагал возвести его в достоинство владетельного князя германской империи. Независимо от этого князь Меншиков хлопотал о том, чтобы быть избранным в герцоги Курляндские.
Когда этот пышный владетель и высокий сановник был отправлен в ссылку, то, как передает саксонский посланник Лефорт, одни говорили в Петербурге, что вещи, отнятые у него в дороге, стоили 20.000.000 рублей, другие же, что только 5.000.000 рублей и что кроме того у него было отобрано дворцовой, захваченной им серебряной столовой посуды на 25.000 рублей, 8.000.000 червонцев и 30.000 рублей серебряной монетой. Все это кажется, однако, невероятным, добавляет Лефорт.
В свою очередь, князь Меншиков в том прошении, о котором мы упоминали выше, опровергал ходившие еще и прежде слухи о его несметных богатствах, говоря: «Уповая, что многое есть разглашение, якобы я имею такое довольство вотчин, с которых в год получаю по 100.000 рублей, то прилагаю ведомость о количестве доходов». До какой суммы по этой ведомости простирались доходы герцога Ижорского, им самим вычисленным, нам неизвестно, конфискация же его имущества обнаружила следующее:
В главном петербургском его доме на Васильевском острове три дня сряду трудились над описью его имущества, причем оказались три огромные сундука, наполненные алмазами, бриллиантовыми и золотыми вещами. Кроме того у него были конфискованы взятые им с собою в Раненбург драгоценности. И что только ни находилось в имуществе князя Меншикова! Здесь были и орденские кресты и звезды, осыпанные бриллиантами и жемчугом, бриллиантовые запоны, множество золотых табакерок, украшенных алмазами, бриллиантовые пуговицы, такие же пряжки, перстни, куски литого золота, красные лалы, шпаги и кортики с золотою отделкою, осыпанною бриллиантами, трости с бриллиантовыми набалдашниками, изумруды, портреты в золотых рамках, отделанных алмазами, золотые орденские цепи, белые и лазоревые яхонты, нитки жемчугов, складни с бриллиантовыми искрами, с такими же искрами пояса и головные уборы, изумрудные перья с алмазами, какие в то время носили на шляпах, золотые блюдечки с яхонтами, изумрудами, рубинами и алмазами, «персоны» Петра Великого в золотых рамках, образа в золотых ризах, унизанных бурмицкими зернами, желтые алмазы, булавки с драгоценными камнями, серьги, подвески, нить отборных бурмицких зерен и пр. Все эти драгоценности, отобранные у князя Меншикова в царствование императрицы Анны Ивановны, находились частью в ее дворце, частью у принцессы Анны Леопольдовны и частью у интенданта Мошкова. Из списка этих драгоценностей видно, между прочим, что, например, одна андреевская звезда ценилась в 5.000 тогдашних рублей, большой алмаз в 7.000 рублей и один бриллиантовый складень в 16.000 рублей. Добавим к этому, что князь Меншиков подарил императрице Екатерине I полученный им от князя Гагарина огромный, величиною в палец, рубин, бывший 1722 года мая 14 главным украшением ее короны и считавшийся чудом минерального царства. Кроме конфискованных драгоценностей, остававшихся в доме и на руках у Меншикова, им было отдано на сохранение разных бриллиантных вещей на 2780 рублей, 1000 голландских червонцев, 2 нитки бурмицких зерен и 4 слитка золота, не считая других мелких дорого стоивших вещей.
Драгоценные вещи и платье, конфискованные в Москве, были отданы в тамошнюю мастерскую палату, а найденные в его доме, бывшем в Москве на Мясницкой, 72 520 рублей сданы были в московскую ренте-рею. Из этих денег дано 20.000 рублей царице Евдокии, 5000 рублей отданы в дворцовую канцелярию и 47 507 рублей 41 копейка употреблены были на расходы по коронации Петра II, а 2 талера отосланы для переделки в монетную контору. Деньги, привезенные из Раненбурга, неизвестно, впрочем, в каком, но, по всей вероятности, не в малом количестве, поступили к гоф-интенданту Мошкову на дворцовые расходы. Затем 200 лавок в Москве, бани и дома были отданы в ведомство камер-коллегии. Из московских домов князя Меншикова особенно был замечателен слободской дом, в котором все комнаты были обиты китайскими штофными обоями, мебель была вся китайская с бронзою. Роскошное и оригинальное убранство этого дома дополнялось зеркалами огромного размера, что в ту пору представляло невероятную стоимость. В погребе этого дома найдено было 75 бочек простого вина. Из слободского дома вещи и мебель были переданы частью в слободской дворец, а частью были отданы царевнам Екатерине и Прасковье Ивановнам.
Роскошь князя Меншикова доходила до того, что во всех деревенских его домах стены были обиты штофом, бархатом и вызолоченною коею, и кроме того дома эти отличались богатой меблировкою. Дома князя Меншикова на Яузе и на X опиловке отданы были в ведомство придворной канцелярии; дом на Мясницкой, близ церкви Архангела Гавриила, был отдан 31 мая 1727 года царевне Прасковье Ивановне; а дом у Боровицкого моста — сестре ее, герцогине Мекленбургской Екатерине Ивановне. Кареты и лошади поступили в собственность царицы Евдокии Федоровны.
Дома и сады, принадлежавшие Меншикову в Петербурге, а также пильные мельницы отданы были в ведение канцелярии от строений. В Петербурге и его окрестностях у Меншикова были дома: на Васильевском острове, сохранившийся доныне (в нем помещается Павловское военное училище); на Адмиралтейском острове близ церкви св. Исаакия Далматского; деревянный дом со скотным двором и садом на Преображенском острове; дом на берегу Невы и при нем мукомольная мельница; дом на Крестовском острове, принадлежавший и поступивший как конфискованный во владение Меншикова после ссылки Девьера, по его же проискам; дом на взморье; дом, купленный у Чернышева. Кроме того, у Меншикова были дома: в Ораниенбауме и на дачах около Петербурга, из которых одна называлась «Favorite», a другая «Mon Cayrage», a также дома в дачах Иржевской и Чернышевской, в Нарве, Ямбурге, Копорье и на реке Ижоре.
В Малороссии за Меншиковым при конфискации его имущества числилось: 4 города, 88 сел, 99 деревень, 14 слобод и 1 волость. В разных местах России принадлежало ему 87 рыбных ловлей. В Ингерманландии у него было 16 мыз, 98 деревень и 50 пустошей; в Копорье 4 мызы и 14 пустошей. Имения Меншикова, кроме малороссийских, польских, ижорских, были расположены в 36 великороссийских уездах. Одной пахотной земли считалось в этих имениях по старинной мере 152.356 четвертей. Пространство лесных и сенокосных угодий не было приведено в известность при конфискации, но, по всей вероятности, оно было громадно. Так, например, в одном только Клинском уезде при дворцовом селе Копясове, пожалованном Меншикову в 1700 году, считалось лесу длиннику 40 верст и поперечнику 30 верст. Все имения, пожалованные Меншикову из дворцовых волостей, а также купленные и приобретенные им другим способом, были взяты в дворцовое ведомство; малороссийские, эстляндские и лифляндские имения были отписаны в казну; монастырские же, отданные в оброк Меншикову, возвращены были монастырям.
Князь Меншиков, пользуясь занимаемым им положением, постоянно просил и Петра I и Екатерину I о пожаловании ему вотчин из конфискованных имений. После его падения наступила очередь других пользоваться его достоянием, и первый, получивший себе часть из имений герцога Ижорского, был обер-кухмистер Петра Великого Иоган Фельтен, которому, по его прошению, была дана одна из меншиковских мыз, находившихся в Копорье. Затем все, по обычаю того времени, с жадностью накинулись на лакомую добычу. Прежде всего пошли в дележ орловские и карачевские имения Меншикова и потом симбирские. Из них царице Евдокии Федоровне было отдано село Рождественское, а село Городно получил «мастер де-гардеробу» Бем. Затем Степану Лопухину была пожалована известная Гуслицкая волость в Московском уезде. Пожалование деревнями, отобранными от князя Меншикова, при их многочисленности продолжалось не только во время царствования Петра II, но частью и в царствование его преемницы Анны Ивановны.
Фельдмаршал Миних в своих «Очерках» говорит, что князь Меншиков был один из богатейших частных людей в Европе, что за ним числилось до 100.000 крестьян в России и что он кроме этого имел значительные земли в Ингрии, Ливонии и Польше, король прусский пожаловал ему поместье (baillage) Речек, а император — герцогство Козельское. Герцогство это отошло впоследствии к фамилии графов Плеттенбергов.
Вообще, на основании достоверных сведений, можно сказать, что у князя Александра Даниловича Меншикова было конфисковано: 90.000 душ крестьян; города: Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп и Батурлин; 4.000.000 тогдашних рублей наличною монетою; капиталов в лондонском и амстердамском банках на 9.000.000 рублей; бриллиантов и разных драгоценных вещей на 1.000.000 рублей; три перемены, по 24 дюжины каждая, серебряных тарелок и столовых приборов и 105 пудов золотой посуды.
Хранившиеся в лондонском и амстердамском банках капиталы князя Меншикова, переведенные им туда при посредстве Соловьева, хотя и были конфискованы, но банки отказали в выдаче этих денег по требованию русского правительства, ссылаясь на свои уставы, по которым капиталы могут быть возвращены не иначе, как только или самому вкладчику или законным его наследникам. Между тем, у князя Меншикова был единственный сын князь Александр Александрович, который на четырнадцатом году своего возраста был обер-камергером, андреевским кавалером и один из всех мужчин имел екатерининскую ленту. При опале отца он был разжалован и вместе с ним сослан сперва в Раненбург, а потом в Березов. Герцог де Лирия в одной из своих депеш сообщал, что Петр II перед смертью объявил помилование детям Меншикова, не только освободив их из сибирского заточения, но и наградив каждого из них майоратом из деревень и крестьян, стоимостью в 10.000 рублей. Из протоколов же верховного тайного совета видно, что Петр II за десять дней до смерти приказал освободить из ссылки детей Меншикова и дать им 100 дворов на прокормление. Но по случаю смерти императора повеление это не было приведено в исполнение. После того один из родственников Меншиковых по матери, князь Шаховской, хлопотал о их возвращении и убедил Бирона, чтобы он женил брата своего Густава на дочери Меншикова, княжне Александре Александровне. Князь Шаховской успел в своем ходатайстве, и тогда по заявлению молодого князя Меншикова ему были высланы из лондонского и амстердамского банков вклады, внесенные туда его отцом. Но из этой суммы молодой Меншиков получил самую ничтожную часть, так как 8.000.000 рублей поступили в казну, а остальные деньги были удержаны Бироном и часть их была отдана в приданое за невестою его брата. Молодой же князь Меншиков получил только 2.000 душ, что составило около 1/50 тех имений, которые принадлежали его отцу.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
правитьГромадное состояние графов Румянцевых начало составляться еще при Петре Великом. Александр Иванович Румянцев (род. 1680, ум. 1749 г.), бедный костромской дворянин служил первоначально солдатом в Преображенском полку. За открытие в Неаполе местопребывания убежавшего из России царевича Алексея Петровича он получил от Петра Великого значительные поместья. Вскоре потом царь женил Румянцева на графине Марии Андреевне Матвеевой, пользовавшейся особенною благосклонностью Петра Великого, и дал от себя за невестою очень хорошее приданое. При Анне Ивановне Румянцев дослужился до чина генерал-аншефа, а 15 июля 1744 года получил от императрицы Елизаветы графское достоинство. Из состояния графа Александра Ивановича Румянцева были выделены доли дочерям его: графине Прасковье Александровне (умерла в 1780 г.), бывшей замужем за графом Яковом Александром Ивановичем Брюсом, графине Екатерине Александровне, вступившей в брак с Николаем Михайловичем Леонтьевым, с которым она, однако, скоро разъехалась, и графине Дарье Александровне, бывшей сперва за графом Вальдштейном, а потом за князем Юрием Никитичем Трубецким. Но тем не менее, к сыну его, графу Петру Александровичу (р. 1725 г., ум. 1796 г.), впоследствии знаменитому фельдмаршалу с прозванием Задунайского перешло от отца весьма значительное состояние, которое возросло при нем до громадных размеров, вследствие той щедрости, с какою награждала Екатерина II своего счастливого полководца за его блестящие победы над турками.
Графы Румянцевы владели обширными поместьями не только в великорусских губерниях, но еще в Малороссии и Лифляндии. После заключения в 1775 году Кучук-Кайнарджийского мира, граф Румянцев получил 5.000 душ, 100.000 рублей деньгами, дорогой серебряный сервиз, лавровую ветвь на шляпу из драгоценнейших камней, стоившую 30.000 рублей, бриллиантовый эполет и такой же фельдмаршальский жезл, и, вдобавок ко всему этому, 100.000 рублей на постройку дома, а также и ценные картины для его украшения. В числе пожалованных Румянцеву имений было и подмосковное село Троицкое, в котором он устроил великолепную усадьбу, названную Кайнарджи, а ближайшей ферме он дал название Кагул. В августе 1775 года Екатерина посетила Румянцева на новоселье, где он встретил ее с изумительным великолепием. По присоединении к России Белоруссии фельдмаршалу графу Румянцеву было пожаловано там (в нынешней Могилевской губернии) местечко Гомель с деревнями.
Часть богатства фельдмаршала, впрочем не слишком значительная, перешла к побочному сыну его, получившему от короля польского Станислава-Августа Понятовского титул барона Умянцова; дальнейших о нем сведений никаких не имеется. Во владение же всем остальным вступили законные сыновья его: граф Михаил (ум. 1806), граф Николай (ум. 1826 г.) и граф Сергей Петрович (ум. 1838 г.).
Богатство графов Румянцевых, сыновей фельдмаршала, должно было увеличиться еще и вследствие того, что двоюродная их тетка Анна Никитична Нарышкина (ум. 1820 г.), рожденная Румянцева, отказала им свое весьма значительное состояние, но Нарышкины начали против Румянцева процесс и успели его выиграть.
Все они были холостые, и со смертью графа Сергея Петровича пресеклась фамилия графов Румянцевых-Задунайских. Он имел трех воспитанниц, носивших фамилию Кагульских, из которых одна была за князем Петром Ивановичем Мещерским. Он выделил своим побочным дочерям большое приданое из своего родового имущества, которое по смерти брата его, государственного канцлера, сосредоточилось все в его руках, за исключением лишь той части, которую граф Николай Петрович оставил на «благое просвещение».
Граф Николай Петрович Румянцев употребил на издание «Собрания государственных грамот и договоров» 66.000 рублей, на издание летописей в 1813 году было им издержано 25.000 рублей. Кроме того, на издание исторических памятников он пожертвовал особую сумму, из которой 40.000 рублей было израсходовано на издание «Актов археологической экспедиции». Богатства канцлера заключались в имениях, в которых числилось 30.000 душ крестьян при 298.000 десятинах земли. Покровительство, оказываемое со стороны канцлера графа Румянцева раскольникам, значительно умножило население его вотчин, так как раскольники охотно селились в его имениях, записываясь за ним по ревизии. В Гомеле у него было три дворца, великолепно убранные, дорогие картины и обширная библиотека. Он обращал внимание и на промышленность: устроил фабрику писчей бумаги, суконную, а также и завод для приготовления сыра по английским образцам. Кроме того, он в своих имениях разводил мериносов и крымских овец.
По пресечении рода графов Румянцевых имение их как выморочное поступило в казну, но впоследствии императором Николаем Павловичем часть его в виде продажи была передана генерал-фельдмаршалу князю Ивану Федоровичу Паскевичу, учредившему из этого имения майорат, в котором считалось 19.378 ревизских душ. Это заповедное имение в случае пресечения мужского потомства фельдмаршала должно переходить постепенно, по старшинству линий, к потомкам его по женскому колену, а в случае неимения их, перейти в род брата фельдмаршала Степана Федоровича Паскевича.
Память былого богатства графов Румянцевых осталась в летописях нашего просвещения. Канцлер граф Николай Петрович снаряжал на свой счет ученые экспедиции и отправлял корабли для кругосветного плавания; с большими издержками и трудами собирал древние отечественные рукописи и издавал их от себя для публики; завел библиотеку, которая была доступна для всех, и завещал множество коллекций и разных редкостей для учреждения музея, который, оцененный вместе с зданием в 2.000.000 рублей, носит его имя и несколько лет тому назад был переведен из Петербурга в Москву.
Одновременно с богатством графов Румянцевых и почти при одинаковых условиях стало возникать и богатство графов Чернышевых, принадлежавших до того времени к безвестным и небогатым дворянским фамилиям. Первоначальным своим богатством графы Чернышевы были обязаны тому обстоятельству, что Петр Великий устроил свадьбу одного из своих денщиков, Григория Петровича Чернышева, с 17-летнею Евдокиею Ивановною Ржевской, причем дал новобрачному в приданое за покровительствуемой им невестой 4.000 душ крестьян. Потом рождавшимся от этого брака сыновьям жаловал за зубок деньги и деревни, так что в непродолжительном времени семейство Чернышевых стало пользоваться весьма заметным достатком. Императрица Елизавета Петровна в память своего родителя оказывала этому семейству особенное благоволение. При ней в 1742 году Чернышевы получили графский титул и доходные поместья и сделались одними из первых русских богачей того времени. Из графов Чернышевых был в особенности известен по своему богатству граф Иван Григорьевич, президент адмиралтейств-коллегий и генерал-фельдмаршал по флоту (род. 1726 г., ум. 1797 г.). Умножению его богатства содействовала немало и его женитьба на одной из богатейших тогдашних невест — графине Елизавете Осиповне Ефимовской. По рассказам князя Щербатова, он имел одежды особливого вкуса и богатства и стол, сделанный со вкусом из дорогих вещей; ливрея его пажей была шита серебром, а на стол подавались лучшие и наидорожайшие вина.
Маркатней, состоявший при посольстве в России, об Иване Чернышеве, назначенном послом в Англию, писал: его внешняя обстановка будет чрезвычайно великолепна и роскошна, так как он необыкновенно богат и слишком расточителен. Бриллианты его жены, как передавал он мне, стоят около 40.000 фунтов стерлингов.
Получив значительное родовое имение, а также и взяв богатое приданое за первою женою, граф Иван Григорьевич увеличил свое состояние и другим еще способом. Он за малую цену, т. е. не более как за 90.000 рублей, получил, благодаря покровительству графа Петра Ивановича Шувалова, медные заводы, на которых было уже готовой меди с лишком на 100.000 рублей. Пользуясь этими заводами в течение нескольких лет в свою прибыль, он потом продал их, совершенно уже разоренные, обратно казне, взял с нее за них 700.000 рублей. Он был настолько богат впоследствии, что давал адмиралтейств-коллегий по 75.000 рублей в долг, не требуя возврата этих денег.
Умножению богатства в фамилии графов Чернышевых содействовало еще и то, что брат упомянутого графа Ивана Григорьевича (р. 1712 г., ум. 1773 г.), известный между своими современниками непомерною скупостью, женился на графине Екатерине Андреевне Ушаковой, дочери графа Андрея Феодоровича Ушакова, одного из самых грозных начальников тайной канцелярии. Хотя Ушаков сам по себе был так беден, что пришел из Новгорода в Петербург пешком, в лаптях, но во время своей долголетней службы успел составить огромное состояние, которое в полном своем составе досталось единственной его наследнице, графине Екатерине Андреевне Чернышевой, а от нее, через браки ее дочерей, перешло, вместе с имением графа Петра Григорьевича Чернышева, ее мужа, частью к сыновьям и дочерям генерал-фельдмаршала графа Ивана Петровича Салтыкова, частью же отошло к князьям Голицыным, а между прочим к внуку ее, светлейшему князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, бывшему при императоре Николае Павловиче московским генерал-губернатором. В числе этих имений, как видно из «Записок» Добрынина, был город, впоследствии село Радогощ, в нынешней Орловской губернии.
Третий из братьев Чернышевых, граф Захар Григорьевич (р. 1722 г., ум. 1784 г.), бывший генерал-фельдмаршалом при императрице Екатерине II, не имея детей, оставил учрежденный им 2 января 1774 года так называвшийся «чернышевский майорат» младшему своему брату Ивану Григорьевичу. Екатерина II утвердила это завещательное распоряжение, и потому в последние годы прошедшего столетия богатство графов Чернышевых сосредоточилось в руках одного из них, графа Григория Ивановича, который был родным племянником учредителю майората.
Державин рассказывает, что этот граф Чернышев, несмотря на все дошедшее к нему богатство, находился в чрезвычайно расстроенных обстоятельствах, так что количество лежавших на нем долгов далеко не равнялось стоимости его собственного имения. Над Чернышевым, по повелению императора Павла, была учреждена опека, которая, рассмотрев его долги, нашла, что они большею частью несправедливы; таким же долгом был признан, между прочим, и числившийся на нем казенный долг, простиравшийся до 200.000 рублей. Один из опекунов, граф Сивере, предлагал продать все имение графа Чернышева в раздел кредиторам, и тогда, как замечает Державин, Чернышеву пришлось бы питаться мирским подаянием. Главным образом ввел в долги Чернышева банкир Сутерланд, получивший от него деньги на уплату долгов и не заплативший их по назначению. По представлению Державина, император Павел приказал рассмотреть долги графа Чернышева судебным порядком, рассрочить казенные претензии без платежа процентов на такое время, в продолжение которого их можно было бы покрыть доходами, получаемыми с имений, и кроме того под залог этих имений отпустить вновь ссуду из банка. Долги Чернышева при учреждении над ним в 1797 году опеки доходили до 2.000.000 рублей. Оценка существовала до 1803 года и в продолжение ее граф Чернышев, несмотря на постоянную уплату его долгов, получал ежегодно чистого дохода 75.000 рублей. Освобожденный от опеки, он, по словам Державина, сделался должным чуть ли не вдвое более, чем прежде.
Впрочем, долги его могли падать или на собственное его имение, или лично на него; полученный же им от отца майорат, основанный дядею, оставался неприкосновенным.
Единственный сын графа Чернышева Григория Ивановича граф Григорий Григорьевич за участие в событиях 14 декабря 1825 года был сослан в Сибирь, а потому чернышевский майорат в 1830 году по смерти его владельца, графа Григория Ивановича Чернышева, перешел к старшей его дочери, вышедшей замуж за тайного советника Ивана Гавриловича Кругликова, который на основании высочайших указов от 2 января 1774 года и от 4 января 1832 года наследовал майорат, а также титул и фамилию графов Чернышевых. Часть же их богатств досталась на долю других дочерей графа Григория Ивановича, из которых одна, Александра Григорьевна, была замужем за декабристом Никитою Матвеевичем Муравьевым. Брак этот дал возможность Муравьеву во время нахождения его в ссылке пользоваться ежегодно доходом в 60.000 рублей. Другая дочь графа была замужем за Александром Дмитриевичем Чертковым, известным московским богачом, страстным любителем древностей, нумизматом и собирателем Чертковской библиотеки (род. 1789 г., ум. 1858 г.), так что некоторая доля из прежних богатств графов Чернышевых пошла и на это общеполезное учреждение.
Заметим при этом, что родной брат Александра Дмитриевича Черткова генерал-лейтенант Николай Дмитриевич (род. 1794 г., ум. 1852 г. холостым) пожертвовал 4.000 душ на учреждение кадетского корпуса в Воронеже.
Что же касается бывшего при императоре Николае Павловиче военным министром Александра Ивановича Чернышева, — сперва графа, а потом светлейшего князя, — то он происходил от другой линии фамилии Чернышевых, и к нему, по его матери Евдокии Дмитриевне Ланской, отошла часть богатства ее брата Александра Дмитриевича Ланского, бывшего генерал-адъютантом при императрице Екатерине II.
В числе лиц, которые с достижением видного положения на службе или при дворе, приобретали вместе с этим столь значительное состояние, что становились в ряду заметных богачей в России, при Петре Великом были не только природные русские, но и заезжие к нам иностранцы, и между ними выдается в особенности как один из главных наших государственных деятелей Андрей Иванович Остерман (род. 1686 г., ум. 1747 г.), сын пастора в городке Бокуме, приехавший в Россию из Вестфалии и сделанный вице-канцлером при императрице Екатерине I.
Будучи таким образом одним из первых вельмож, Остерман, получивший в 1730 году графское достоинство, имел и весьма значительные средства для того, чтобы жить соответственно своему высокому званию. Между тем вице-канцлер в своей домашней обстановке доходил не только до простоты, но и, вопреки господствующему понятию об аккуратности немцев, жил крайне неряшливо. Комнаты у него были убраны без всякого вкуса, слуги были одеты как нищие, серебряная посуда содержалась в такой нечистоте, что казалась оловянной; на нем самом одежде была всегда грязной до отвращения, и вообще неопрятность у него в доме доходила донельзя.
Еще при Петре I Остерман сумел скопить деньги преимущественно своею бережливостью, независимо от доходов, получаемых с имений как ему пожалованных, так и доставшихся ему в приданое за женою его Марфою Ивановною, происходившею из знатного боярского рода Стрешневых, бывшего в родстве с царским домом. Саксонский посланник Лефорт рассказывает, что император Петр II предложил Остерману конфискованные у графа Петра Андреевича Толстого 6.000 душ, но что он отказался от этого предложения, не считая себя достойным подобной милости, так как не оказал никаких особых заслуг. Императрица Анна Ивановна пожаловала графа Остерману 67 гаков в Лифляндии, стоивших тогда 67.000 рублей, а за беградский мир он получил драгоценный перстень, богатый серебряный сервиз и 5.000 рублей ежегодно пенсии.
При воцарении императрицы Елизаветы Петровны граф Остерман как ревностный приверженец брауншвейгской фамилии был сослан в Березов, где и скончался. Секретарь саксонского посольства Пецльт, говоря о нападении Остермана, сообщает — по словам его, на основании самых достоверных источников — что кроме имений и домов, пожалованных ему от казны, наличный его капитал его составлял не более как 11.000 фунтов стерлингов и 130.000 гульденов, и что из этих сумм первая хранилась в лондонском банке, а вторая в амстердамском. Далее Пецольт передает, что принадлежавшие графу Остерману драгоценности состояли главным образом из четырех или пяти богато украшенных бриллиантами портретов, пожалованных ему Петром I, Петром II и Анной Ивановной. В запасе же у него находилось только 230 рублей. «Все это, — заключает Пецольт, — следует считать весьма умеренным для лица, занимавшего в течение сорока двух лет высокие государственные должности».
«Остерман, не ослепляясь счастьем, счел необходимым оградить себя от его превратности и поместил в Голландии большую денежную сумму с непременным условием не выдавать ее по простым приказам, но единственно в том случае, когда он или сын его явится лично за получением вклада. Партия, возведшая на престол Елизавету, узнав об этой предосторожности, решилась вместо того, чтобы сослать молодого Остермана в Сибирь вместе с отцом, выказать притворную умеренность и выхлопотала ныне здравствующему (в 1783 г.) графу Остерману паспорт, необходимый для поездки в Голландию по его делам, но вместе с тем послано было русскому министру, находившемуся при Генеральных штатах, приказание — уловить минуту, когда он получит свои деньги и, арестовав его под каким-нибудь благовидным предлогом, выслать в Россию с его деньгами. Возмущенный таким предательством, русский посланник, вместо того чтобы исполнить приказание, посоветовал Остерману бежать далее, не требуя своих капиталов».
Нам положительно неизвестно, было ли конфисковано описанное у графа Остермана имение, но если это наказание и постигло как его, так и двух его сыновей, то надобно полагать, что впоследствии отцовское имение было возвращено им, потому что за младшим его сыном, графом Феодором Андреевичем (род. 1725 г., ум. 1811 г.), бывшим при императоре Павле государственным канцлером, числилось родового имения 4.000 душ и пожалованных 6.000 душ. В частной жизни канцлер был не только расчетлив, но и скуп; при случае же он не прочь был показать свое богатство. Так, в торжественные дни у него бывали обеды на 300 кувертов с дорогою серебряною сервировкой, причем общее внимание обращали на себя необыкновенно массивные серебряные блюда.
Старший брат канцлера, граф Федор Андреевич (род. 1723 г., ум, 1804 г.), на 18 году имел уже александровскую ленту, но при вступлении на престол императрицы Елизаветы был лишен этого ордена и переведен капитаном в армейский полк. Впоследствии он был генерал-поручиком и приобрел своею необыкновенною рассеянностью громкую известность в тогдашнем петербургском обществе. Оба брата, графы Федор и Иван Андреевичи, не имея потомства, испросили в 1796 году у Екатерины II разрешение передать фамилию, титул и имение двоюродному внуку их, Александру Ивановичу Толстому, бабка которого, графиня Анна Андреевна, была родная их сестра. Граф Остерман-Толстой, прославившийся под Кульмом, не имел детей и от него наследственные права по графам Остермана перешли к внуку его по сестре, князю Голицину, титулующемуся ныне князем Голицыным графом Остерманом.
Хотя Петр Великий был очень грозен в отношении взяточников и лихоимцев, но, несмотря на все это, все-таки находились ловкие люди, которые успевали отлично обделывать свои денежные дела, пользуясь своим служебным положением. В числе таких людей был Автоном Иванович Иванов, сын московского священника, начавший свою службу ничтожным приказным. Случайно встретившись с Петром Великим, Иванов полюбился царю за его прыткость и сметливость, и государь повелел Иванову заседать, в звании думного дьяка, в поместном указе. Такая должность всегда была прибыльна, но едва ли кто из предместников Иванова успел извлечь на ней столько для себя выгод, сколько извлекал он. Так как в этом учреждении сосредоточивалось все делопроизводство по пожалованию и отводу поместий и вотчин, а также решались все тяжбы и споры между поземельными владельцами, то лица, имевшие дела в поместном приказе, не оставляли своими частыми и значительными приношениями думного дьяка Иванова, заправлявшего собственно всем приказом, и обращались к нему с просьбами, как к своему милостивцу.
Иванов имел в поместном приказе такую силу, что даже гетман Мазепа, купивший для себя в 1707 году земли в Рыльском уезде, обращался письменно к Иванову, прося его покровительства и обещая ему отслужить в свою очередь за его милостивое расположение. Занимая такую выгодную должность и имея прибыли из порученных ему дел, Автоном Иванович успел из бедняка сделаться таким богачом, что после его смерти, — неизвестно, впрочем, в котором году, — осталось 16.000 душ крестьян и огромные капиталы. За выделом из этого богатства приданого дочери Автонома Ивановича Аграфене, бывшей замужем сперва за Иваном Ильичом Дмитриевым-Мамоновым, а потом за Иваном Ивановичем Гбибиковым, остальное имущество разделилось между двумя его сыновьями. Из них младший Василий умер бездетным, а старший Николай имел пять дочерей, в числе которых была Дарья Николаевна (род. 1730 г., ум. 1800 г.), вышедшая замуж за Глеба Алексеевича Салтыкова и по своей лютости известная под именем Салтычихи. Прочие четыре дочери Николая Автономовича были замужем: Феодора за генерал-поручиком Афанасием Семеновичем Жуковым, Татьяна за Муравьевым, Аграфена за Иваном Никифоровичем Тютчевым и Марфа за полковником Василием Ивановичем Измайловым.
При дальнейших разделах имение, нажитое Ивановым, раздробилось на мелкие участки до такой степени, что от этого имения не осталось никаких заметных следов.
Черное или монашествующее наше духовенство издревле владело несметными богатствами, так что по всей вероятности сокровища и движимые имущества, принадлежавшие в общей сложности этому сословию, превосходили те богатства, которые принадлежали высшему светскому классу, обращенному Петром Великим в шляхетство или дворянство. Но все числившееся за патриархами, владыками, архимандритами и монахами, как за отреченными от мира сего, не было не только родовою, но и личною их собственностью. Что же касается богатств белого духовенства, то и о них не было слышно до времен Петра Великого. Первым богачом из этого сословия явился Тимофей Надаржинский, родом малорос, духовник императора Петра Великого. Государь не забывал его своими подарками и вдобавок к этому пожаловал ему 4.000 душ в нынешнем Ахтырском уезде. У нее была единственная внучка, владетельница 5.000 душ родового имения, но когда ей минуло 13 лет, то законность рождения ее стал оспаривать ее двоюродный брат Кондратьев, рассчитывавший на то, что, устранив таким образом Надаржинскую, он сам получит приходившееся ей от ее деда наследство. Державин рассказывает, что в это дело вмешался известный Каразин, надеясь на то, что, выиграв дело Надаржинской, он предложит себя ей в женихи, и просил государя, чтобы он приказал рассмотреть дело Надаржинской, как сговоренной его невесты, Лагарпу и Державину. Но Лагарпа в это время не было уже в Петербурге. Со своей же стороны Державин поддержал законность рождения Надаржинской, и все имение было утверждено за нею. Впоследствии оно перешло к Корсаковым и к князьям Голицыным.
Говоря о тех замечательных богатствах, какие успевали себе составить лица, близкие к Петру Великому, или пользуясь его милостями, или употребляя во зло оказываемое им со стороны государя доверие, нельзя не упомянуть, что в этом случае один из первых его любимцев, Лефорт, представлял редкое и даже едва ли не единственное исключение. Лефорт, несмотря на безграничное расположение государя, а также и на то, что он занимал должность наместника новгородского, на которой так разживались его предместники, владел всего 600 крестьян, которые, как рассказывает в «Деяниях Петра Великого» Голиков, платили ему оброк только по полтине с тягла. Бескорыстие Лефорта видно также и из того, что он полученные им во время своего посольства подарки, состоявшие, между прочим, из золотой цепи в 10 фунтов и серебряной посуды в количестве трех пудов, пожертвовал на нужды государства. Ему не трудно было бы, однако, пользуясь особою милостью государя, испрашивать у него для себя поместья и награды, как это обыкновенно делали другие современные ему царедворцы.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
правитьИз числа самых замечательных частных богатств, составившихся издавна в России, должно выделить совершенно особняком богатство рода Строгановых. Богатство их по своему первоначальному происхождению, по своей необыкновенной громадности, по свойству тех имуществ, на которых оно основалось, и наконец по тому значению, какое оно имело некогда в русской истории, должно, без всякого сомнения, стоять на самом видном месте. Сверх того, богатство Строгановых замечательно еще и тем, что оно в течение слишком четырех веков удержалось в одной и той же фамилии, так как, хотя главная его часть и перешла по женскому колену, но этот переход совершился в той же фамилии баронов и графов Строгановых. В Петербурге графы Строгановы считаются самыми старинными собственниками по принадлежащему им у Полицейского моста дому.
Подобного с лишком четырехвекового сохранения богатства в одном и том же роде у нас, за исключением фамилии Строгановых, восходят к первой половине XV столетия, когда один из предков их выкупил на свой счет великого князя Василия Васильевича Темного из казанского плена, Строгановы, вышедшие из среды предприимчивых граждан древнего Новгорода, еще задолго до царя Ивана Васильевича Грозного владели в областях новгородских обширными землями, а впоследствии в пермских пределах им принадлежала страна, равная по величине нынешнему королевству Богемскому. Соперниками Строгановых по богатству были около того времени новгородские же граждане Своеземцевы, но потом как их богатства, так и род Своеземцевых исчезли совершенно бесследно, между тем как богатство Строгановых увеличивалось все более и более.
Около 1498 года Лука Строганов поселился в Соль-Вычегодске, а внук его устроил в 1515 году соляные варницы на Вычегде. Он первый открыл торговлю на берегах пустынной Оби, и успешный ход этой торговли еще более умножил его родовое богатство. При помощи своих громадных богатств Строгановы принимали самое деятельное участие в покорении Сибири под власть русских государей. В награду же за это они получили обширные земли и особые права, так что в первой половине XVII века они, под названием «именитых людей» представляли собою как бы особое сословие, состоявшее только из лиц их рода. В «Уложении» царя Алексея Михайловича некоторые статьи постановляют особые правила относительно Строгановых. Вообще же они долгое время пользовались такими обширными политическими правами, какие принадлежали некогда только русским удельным князьям. Они сами производили суд и расправу на всем пространстве своих сибирских владений, строили крепости и содержали войско. В свою очередь и сами Строгановы не подлежали суду гражданских властей, но должны были быть судимы в Москве самим царем или нарочно назначенным от него сановником.
Таким исключительным положением Строгановы были обязаны своей необыкновенной предприимчивости, довольно редкой и в наше более промышленное время. Они выпросили у царя Ивана Васильевича Грозного дозволение рубить в диких местах Сибири лес по берегам рек и озер, пахать пашню, ставить дворы, призывать к себе на житье неписьменных и нетяглых людей, заводить соляные варницы, плавить железо, приискивать медную и свинцовую руду, а также и горячую серу. Со своей стороны и государство пользовалось в смутную пору богатством Строгановых. Так, в ту пору Петр Семенович Строганов щедро снабжал деньгами составлявшиеся против поляков ополчения, на что и издержал громадные суммы. Вообще же приношения Строгановых в продолжение междуцарствия и царствований Михаила Федоровича и Алексея Михайловича простирались по нынешнему курсу на 2.500.000 рублей, не считая жемчуга, серебряных сосудов, хлеба и соли.
В начале прошлого столетия все богатства Строгановых сосредоточились в руках одного из них, Григория Ивановича. Петр Великий подумывал было ограничить не только привилегии, но и самое состояние Строганова, но женитьба Григория Ивановича на Вассе Яковлевне Новосильцевой, пользовавшейся милостью государя, предотвратила эти намерения. От этого брака родились три сына: Александр, Николай и Сергей. По челобитной старшего из них было переменено старинное их звание «именитых людей» на непонятный до сих пор титул русских баронов. Между этими тремя новопожалованными в 1722 году баронами разделилось имение их отца, у которого кроме заводов было 120.000 душ крестьян, так что на каждого из Строгановых пришлось по 40.000 душ.
Старший из этих баронов Строгановых не имел сыновей, и полученное им от отца имение перешло к двум его дочерям: баронессе Анне Александровне, бывшей замужем за генерал-поручиком князем Михаилом Михайловичем Голицыным. Сын их, действительный тайный советник I класса князь Сергей Михайлович Голицын, по имению, полученному от матери, был одним из первых русских богачей недавнего времени. Другая дочь барона Александра Григорьевича, Варвара, была замужем за князем Борисом Григорьевичем Шаховским. Она в одной Пермской губернии имела 13.000 душ крестьян и через внучку ее часть строгановских богатств перешла к графам Шуваловым. Вообще же по этой линии Строгановых они разделились только на две части. У барона Николая Григорьевича было три сына и три дочери, и по этой линии имение Строгановых подверглось значительному разделу, но оно сохранилось безраздельно в потомстве третьего барона Строганова — Сергея Григорьевича, перейдя к сыну его, барону Александру Сергеевичу (род. 1734 г., ум. 1811 г.), получившему к 1761 году графское достоинство римской империи, и к внуку его, графу Павлу Александровичу (род. 1774 г., ум. 1817 г.). Его единственный сын, граф Александр Павлович, был убит на 19-м году жизни под Краоном в 1814 году, и имения этой младшей линии Строгановых перешли вместе с графским титулом к старшей линии их же фамилии, вследствие женитьбы барона Сергея Григорьевича Строганова на старшей дочери упомянутого графа Павла Александровича, графине Наталье Павловне, а в 1826 году и прочие бароны Строгановы получили графский титул от императора Николая Павловича.
Граф Александр Сергеевич при Екатерине Великой славился своим несметным богатством, и императрица нередко говаривала, что два человека делают все возможное, чтобы разориться, и не могут. Под такими счастливцами она разумела Льва Александровича Нарышкина и графа Александра Сергеевича Строганова. С такою рекомендациею она представила этого последнего приезжавшему в Петербург римско-немецкому императору Иосифу II. Граф Строганов считался блестящим типом русского вельможи екатерининского века. Когда Екатерина II признала, что богатый пермский край с его быстро увеличивавшимся населением и удобствами сообщения по реке Каме требует лучшей системы управления, то она поручила Строганову как владельцу обширных имений в этом крае составить проект административных и хозяйственных улучшений по управлению пермского наместничества, для открытия которого и ездил он в Пермь в 1781 году и исполнил это поручение при великолепной обстановке. Он при торжественных случаях давал роскошные пиры и имел ежедневно для всех открытый стол. Так как на эти обеды собиралась мелкая сошка, то они и были весьма просты: вино во время их обносили лакеи только два раза, и невзыскательные гости, насыщавшиеся на дармовщинку, довольствовались кислыми щами, пивом и медом. Вообще же, при таких вельможеских прикармливаниях с гостями не слишком церемонились.
Впрочем, и помимо обедов граф Строганов доставлял современной ему петербургской публике некоторые особые развлечения. Еще в 1743 году отец его купил находящийся в нынешнем строгановском саду дом графа Владиславича-Рагузинского, а потом прикупил и бывшую здесь дачу графа Брюса. На этом месте граф Александр Сергеевич устроил сад, открытый для публики и сделавшийся в скором времени любимым местом загородного гулянья тогдашних жителей Петербурга. Посетители сада развлекались на счет Строганова музыкой, песенниками, фейерверками и иллюминациями. Вдобавок к этому он устроил в своем саду библиотеку, которая была доступна каждому, желавшему читать в ней, но посетители сада стали очень недобросовестно пользоваться таким умственным угощением, растаскивая книги в свою собственность. Обстоятельство это вынудило Строганова закрыть для публики устроенную им библиотеку. Особенную пышность выказал Строганов в 1796 году по случаю приезда в Петербург шведского короля Густава IV. Король вместе с императрицею провел на даче Строганова целый день, и праздник, данный по этому случаю Строгановым, по отзывам современников, превосходил все, что только король мог видеть у тогдашних первых богачей — графов Остермана, Безбородко и Самойлова.
О графе Александре Сергеевиче Строганове сохранилась память как о покровителе наук, литературы и художеств. Он составил галерею картин, написанных известнейшими художниками, собрал дорого стоившие ему коллекции эстампов, медалей и камней, но особенное внимание он обращал на составление библиотеки, которую по огромному числу находившихся в ней редких изданий можно было считать одною из первых в целой Европе. Фон-Визин и Державин, как писатели, пользовались особым его вниманием. Поэт Богданович был в числе самых близких к нему людей, а Гнедич при его щедром пособии перевел и издал «Илиаду».
Заключая наш рассказ об этом богаче, нельзя не привести следующие строки из инструкции, данной им главноуправляющему всеми его имениями Климову. «Помни, — писал ему Строганов, — что ты сердцу моему ни спокойствия, ни сладкого удовольствия привести не можешь, когда хотя бы до миллионов распространил мои доходы, но отягчил бы чрез то судьбу моих крестьян».
Одновременно с появлением новых громадных частных богатств при Петре Великом уничтожились некоторые значительные богатства. Мы говорили уже об участи князей Мышецких и князя Гагарина. В дополнение к этому нам приходится теперь заметить о князьях Сибирских.
Сыновья последнего сибирского царя Кучума, низложенного Ермаком Тимофеевичем Повольским, царевичи Алей, Алтанай и Аблагаир, были привезены в Москву. Сын первого из них, Али-Арслан, получил от царя Михаила Федоровича во владение город Касимов на Оке, в нынешней Рязанской губернии, и по этому владению он пользовался титулом царя Касимовского. Котошихин говорит, что царевичам Касимовским и Сибирским были пожалованы поместья и вотчины «не малые» и что они женились на дочерях богатых бояр. Род Али-Арслана прекратился в 1715 году на его правнуке, царевиче Василии Ивановиче, не имевшем детей, и тогда владения, пожалованные его прадеду как выморочные отошли в казну.
От второго сына царя Кучума, Алтаная, пошли царевичи Сибирские, которым в 1718 году Петр Великий приказал именоваться князьями Сибирскими. Князья Сибирские, предку которых при царе Михаиле Федоровиче были пожалованы, большие поместья, состояли в числе богатой русской знати, но, замешанные по делу царевича Алексея Петровича, они лишились всех своих наследственных имений, которые были у них отобраны и частью поступили в казну, а частью в раздачу другим лицам. В настоящее время находится один представитель рода князей Сибирских, князь Александр Александрович.
Из древних же владетелей Сибири были в начале XVII века известны по своим богатствам князья Алачевы, принадлежавшие к числу остяцких князьков; из них Алака во время завоевания Сибири Ермаком владел улусами на берегу реки Оби. Внук его принял крещение с именем князя Михаила Игичеевича Алачева и продолжал владеть наследственными улусами, которые после его смерти перешли под власть сына его, князя Дмитрия Михайловича. Когда же на него поступил донос, что он стрелял в церковный крест, то его вызвали в Москву, отняли улусы и дали взамен их значительную волость Лену на реке Вычегде близ Яренска. Он не имел детей, а смертью двух его племянников, Семена и Михаила Федоровичей Алачевых, их род прекратился.
В Сибири в половине прошлого столетия были также известны по своему богатству князья Гантимуровы. Один из ближайших родственников китайского богдыхана, Гантимур, а по своей знатности известный сановник поднебесной империи, маньчжур по происхождению, был послан в Сибирь богдыханом для завоевания Аргунского острова. Но, как говорит современное тому сказание, Гантимур, «увидя русских людей житие доброе и поревновав тому житию», по возвращении в Китай, взяв жен, детей и родственников своих, всего более 500 человек, выехал в русские пределы и изъявил желание поселиться здесь навсегда. Богдыхан всячески домогался выдачи Гантимура и требовал, чтобы он возвратился в Китай, заманивая его туда богатыми подарками. Не успев в этом, Богдыхан желал захватить Гантимура силою и для исполнения этого отправил против него войско. По всей вероятности, не столько сам Гантимур, сколько вывезенные им из Китая сокровища побуждали Богдыхана заставить своего родственника вернуться обратно туда. Наконец, при переговорах Федора Алексеевича Головина с китайскими послами на реке Нерчи требовалась выдача Гантимура, но русские послы на это не согласились. В 1685 году Гантимур принял православную веру с именем Петра, а сын его Катан был окрещен под именем Павла. Оба они по грамоте царя Петра Алексеевича были признаны в княжеском достоинстве и записаны в дворяне по московскому списку. При этом князь Петр Гантимурович был вызван в Москву, но на пути умер в местечке Нарыме. Сын его, князь Павел, был в Москве и оттуда отпущен обратно в Нерчинск с повелением избрать одну из своих семи жен, крестить ее и жить с нею. Брат же его Чикулай остался в Москве и служил там, а в Сибирь более не возвращался. У князя Павла Петровича от прежней жены был один сын, князь Илларион Павлович Гантимуров, служивший в звании стольника. С тех пор среди великорусского дворянства фамилия князей Гантимуровых уже не встречается, но она упоминается в некоторых розыскных делах о ссыльных в половине прошлого столетия в Сибири, причем оказывается, что в ту пору князья Гантимуровы были уже людьми недостаточными и неизвестно, куда делось богатство, вывезенное их предком из Китая.
Вследствие развития при Петре Великом торговых наших сношений с Западною Европою у нас стали являться при нем богатые негоцианты. Таким был Осип Алексеевич Соловьев, родившийся в 1676 году. Он происходил из архангельского купечества и служил первоначально дворецким в доме князя Александра Даниловича Меншикова, где узнал его Петр I, и, заметив в нем человека чрезвычайно способного и деятельного, назначил его на первый раз директором архангельской таможни. Пост этот был чрезвычайно важен в то время, так как тогда сосредоточивался около архангельского порта весь наш заморский торг лесом, мехами, ворванью и рыбой. С этой должности Петр переместил его коммерческим агентом русского правительства в Голландию, с которою у нас тогда были весьма оживленные торговые сношения. В Амстердаме Соловьев основал первый русский банкирский дом и своею честностью и точностью приобрел у голландских купцов неограниченный кредит.
В 1716 году Осип Соловьев нанимал корабли для перевоза 30.000 четвертей хлеба в Копенгаген, заготовленных в Риге и Ревеле.
Но Соловьеву вскоре не посчастливилось: он был обвинен перед государем в покровительстве контрабанде и в вывозе за границу зернового хлеба, торговля которым с иностранными портами составляла в ту пору один из видов государственных регалий. Соловьев был в 1717 году захвачен по требованию русского правительства в Амстердаме и привезен оттуда в Петербург, и, как обвиненный в важном государственном преступлении, отдан в распоряжение тайной канцелярии, которая начала свою крутую с ним расправу тем, что в пытках изломала ему руки и ноги. При таком розыске Соловьев не повинился прямо, но, избегая дальнейших жестоких мук, оговорил себя, и у него, как у преступника, были конфискованы наличные его капиталы, состоявшие из 1.000.000 тогдашних серебряных рублей. Но это, как полагают, была только одна десятая доля всех капиталов как его собственных, находившихся у него в банкирских и торговых оборотах, так и тех, которые были вверены ему разными лицами. Сверх того, при конфискации имущества Соловьева пропали безвозвратно бывшие у него в запасе 80.000 четвертей пшеницы и, вдобавок ко всем этих бедам, на него был сделан казенный недочет, простиравшийся до 267.593 рублей. Вскоре, однако, Петр Великий убедился в невиновности Соловьева. Государь просил у него прощения, обещал вознаградить все его убытки, а также дать ему и двум его братьям, Дмитрию и Афанасию Алексеевичам баронский титул, а самого его назначил асессором в коммерц-коллегию.
Но перед этим 21 октября 1721 года Петр приказал освободить Соловьевых, объявив: «понеже ведают они, что достойны смерти по делам своим, того бы ради те вины заслужили, особливо Осип в установлении торгов впредь в другие государства». Приказано было также: «взять с него крепкие и надежные поруки, чтобы не ушел, понеже он записан бюргером астра дамским».
В 1722 году Дмитрий и Осип Соловьевы били челом, что они определены к делам, а пропитания не имеют, а также просили о возврате взятых у них в Москве дворов и лавок, а также деревень малых: в одной 4, а в другой 5 дворов, и оставшегося за продажею жены его, Дмитрия, приданого. Указом, данным сенату 16 мая 1722 года, все это повелено было им возвратить.
Но за болезнью, а потом по случаю смерти Петр Великий не успел исполнить обещаний, данных Соловьеву. Императрица Екатерина I в утешение Соловьеву и согласно известной ей самой воле покойного своего супруга выдала 1 января 1727 года всем трем братьям Соловьевым грамоту на баронское достоинство российской империи, наградив, впрочем, этим титулом предварительно любимого своего карлика Луку Четихина. О возмещении же убытков, нанесенных Соловьеву неправым судом, не было даже и помину.
Разоренный барон Осип Алексеевич Соловьев собирался съездить сам в Голландию. Он не без основания рассчитывал, что после его полного оправдания в России ему не трудно будет восстановить там свой прежний огромный кредит, так как кредит был потерян без всякой со стороны его вины, и затем он надеялся по возможности привести свои дела в прежнее положение. Он медлил, однако, этой поездкой, так как здоровье его, потрясенное и нравственными страданиями, и жестокими пытками в тайной канцелярии, не позволяло ему предпринять такого в то время трудного и продолжительного путешествия. Надобно также предполагать, что у него могла уцелеть значительная часть капиталов, которые были положены им в голландский или лондонский банк, и что эти капиталы не могли быть захвачены при конфискации, так как эти банки не выдают вверенных им капиталов по требованиям правительств, конфискующих частные имущества, но только или самим вкладчикам или их наследникам. Статься может, что еще и доныне, в ожидании представителей наследственных прав барона Соловьева, хранятся в означенных банках укрытые им капиталы.
Барон Осип Алексеевич Соловьев умер в 1747 году; прямое его потомство существует доселе. Ближайшие его наследники хлопотали об исполнении русским правительством обещания, данного Петром Великим Осипу Алексеевичу касательно денежного вознаграждения. Домогательства их в основании были признаны правильными, так как при императрице Екатерине II велено было выдать из государственного казначейства 40.000 рублей. Нам неизвестно, впрочем, каким расчетом руководилась при этом казна.
Упомянув о пожаловании Соловьевым баронского титула, заметим, что титул этот, начиная с фамилии Строгановых, был жалуем у нас преимущественно богатым лицам, известным своею торговою или промышленною деятельностью. Так, в числе русских баронов мы встречаем при Екатерине II придворного банкира Фридрикса; император Павел Петрович дал в 1800 году баронский титул придворным банкирам: Николаю Роговикову, из московских купцов, — о нечестной разживе которого передает в своих «Записках» Державин, — Иосифу Велио, родом португальцу, и Александру Ралю. При императоре Николае Павловиче был пожалован бароном придворный банкир Штиглиц, а в царствование покойного Государя баронский титул получили: коммерции советники Фелейзен и Кусов, варшавский банкир Френкель и владелец суконной фабрики в Белостоке Захерт. Кроме того, как мы уже заметили, Екатерина II хотела воспользоваться раздачей этого титула русским богачам с целью произвести у них заем.
Начало богатству Афанасия Абрамовича Гончарова было положено при Петре Великом. Гончаров, родом калужский мещанин, начал разживаться весьма скромно — с мелочного торга, но мало-помалу повел свои дела так успешно, что мог перейти к довольно обширной торговле и на приобретенные этим занятием деньги устроил в нынешней Калужской губернии, близ тогдашнего села Медыни, ныне уездного города, две фабрики — одну писчей бумаги, а другую — парусных полотен. Петр Великий лично узнал предприимчивого Гончарова и, наняв в последнее путешествие свое по Европе в Амстердаме плотинного мастера, отправил его к Гончарову. Назначив голландцу определенное жалованье и зная тогдашнюю еще недостаточность Гончарова в денежных средствах, государь в своем письме к нему сообщал, что он сам готов платить мастеру назначенное жалованье, если выдача его покажется Гончарову тягостною.
Ободряемый и поддерживаемый Петром Великим, Гончаров не только усилил свою деятельность на устроенных им уже фабриках, но и направил ее в то же время и на другое предприятие, основав несколько железных заводов в пределах нынешней Калужской губернии.
При отсутствии в ту пору всяких технических приспособлений на наших фабриках и заводах, для владельцев как тех, так и других было всего важнее иметь сколь возможно большее число дешевых рабочих рук. Удовлетворению такой потребности содействовал весьма много несколько измененный около того времени вид полного крепостного права, а именно, так называемое посессионное право. На основании этого права ко всем фабрикам и заводам Гончарова было еще при Петре Великом приписано немало крестьян, а в 1739 году по прошению его и по указу сената велено было крестьян, приписанных по ревизии к упомянутым фабрикам и заводам, оставить при них навсегда. Со своей же стороны Гончаров обязывался внести в казну за семейства, состоявшие из мужа, жены и детей мужского пола ниже десяти и женского ниже пятнадцати лет по 50 рублей, за одиночного совершеннолетнего по 10 рублей и за каждую «девку» старше пятнадцати лет — по 3 рубля 50 копеек. Вследствие этого в вечное и потомственное владение Гончарова должно было поступить до 20.000 душ, проживавших у него на фабриках и заводах крестьян помещичьих, дворцовых, архиерейских и монастырских. Только отставных солдат ему дозволено было держать при его заведениях не иначе, как по их желанию. Сверх того в 1740 году государственная коммерц-коллегия разрешила Гончарову купить к его фабрикам до 300 крестьянских дворов, с тем, однако, условием, чтобы новокупленых им крестьян он не мог употреблять ни в какие другие работы, кроме работ мануфактурных. К этому добавлялось, что в случае нарушения упомянутого правила все деревни Гончарова должны были быть взяты на его императорское величество, т. е. на царствовавшего тогда императора Ивана Антоновича.
Состояние Гончарова увеличивалось постепенно и наконец дошло до того, что оно при императрице Екатерине II ценилось по тогдашнему курсу в 6.000.000 серебряных рублей. В награду за полезную деятельность Гончарова государыня возвела его в дворянское достоинство и даже удостоила его своим посещением в принадлежавшем ему и на барскую ногу обустроенном имении, так называемом Полотняном заводе.
В ту пору богатые люди были лакомою приманкою для властей, которые выискивали всевозможные случаи и даже придумывали разные придирки для того, чтобы поживиться на их счет. Такую алчность властей испытал на себе и Афанасий Абрамович Гончаров. Калужский губернатор Лопухин взял у него под вексель 30.000 рублей, а потом стал требовать от Гончарова уничтожения этого векселя. Когда же Гончаров позаупрямился, то губернатор стал угрожать ему ссылкою в Сибирь за то будто бы, что у него в доме велась азартная карточная игра. Старик Гончаров под клятвою должен был засвидетельствовать, что он играл в банк со своею женою и со своими домашними на мелкие деньги только для невинного препровождения времени. Дело это было, наконец, кое-как прекращено, наделав, однако, немало хлопот престарелому Гончарову, который умер 92 лет от роду. Громадное богатство, им нажитое, вследствие семейных разделов, а также и упадка принадлежавших ему имений со временем значительно расстроилось. Заметим кстати, что жена поэта Александра Сергеевича Пушкина Наталия Николаевна, рожденная Гончарова, была родная праправнучка Афанасия Абрамовича.
Почти одновременно с Гончаровым составили себе громадные состояния горнозаводским промыслом Баташев и Лугинин, вышедшие из тульских оружейников сперва в купечество, а потом и в дворянство.
Иван Тимофеевич Баташев, управляющий Акинфия Демидова, устроил сам в 1700 году железный завод в Липецке, а другой в 1711 году около Тулы. Сын его Родион Тимофеевич устроил в разных местах 6 заводов, а в числе их известный Гусевский во Владимирской губернии.
Состояние Баташевых постоянно увеличивалось вследствие того, что они скупали на своз крестьян, которыми наполняли свои заводы, они покупали также ближайшие к заводам селения с землею и лесами. Крестьян они обращали в угольщиков и рудокопов, а леса употребляли на дрова и уголья. Для обеспечения же своих Выксунских заводов они покупали у татар и окольных помещиков много земли, пользуясь произраставшим на ней лесом. В 1783 году огромные посессионные имения Баташевых разделились. Старший из них, Иван Родионович, продолжал горнозаводскую деятельность. В 1784 году он в 23 верстах от Выксунского завода построил Снаведский завод; в 1791 году на земле, купленной у князя Долгорукова, он построил завод Унженский, в 1793 году завод Верхнежелезницкий и в том же году завел проволочную фабрику. По 9-й ревизии за ним числилось 10.870 душ крестьян, из которых 4.876 было мастеровых. Он умер в 1821 году и при описи его имений оказалось, что за ним было 12.528 душ крестьян и 148.967 десятин земли. Все свое имение завещал он родной своей внучке, в замужестве Шепелевой.
Со времени Петра Великого стали также возникать, хотя и не слишком быстро, замечательные богатства двух трудолюбивых и деятельных купеческих семейств — Гордениных и Тулиновых, приписанных по гильдии к городу Воронежу. Предметом их промышленных и торговых занятий было суконное производство на фабриках, устроенных ими в этом городе. Неизвестно, что сталось с Гордениными, считавшимися когда-то весьма богатыми людьми. Что же касается Тулиновых, то хотя они и разделились потом на несколько ветвей и по заведенному в старое время обычаю перешли из купечества в дворянство, но тем не менее они не хотели отдалиться от источника своего первоначального богатства и от приобретенной им известности как добросовестных и деятельных суконных фабрикантов. В течение 150 лет Тулиновы не оставляли того промышленного дела, за которое с таким успехом взялся их родоначальник, и даже не переносили своей деятельности из Воронежа в какое-нибудь другое место. Каждое их поколение исключительно заботилось об усовершенствовании своих фабрик, упрочивая их тем самым и умножая все более и более Старинную основу своего богатства. В особенности такому направлению их деятельности способствовала в начале нынешнего столетия так называемая континентальная система, не допускавшая по произволу Наполеона I привоза на материк Европы английских товаров вообще, а между прочим и сукон, доставлявшихся к нам из Англии огромными партиями.
Ко временам же Петра Великого относится начало богатства занимавшихся горных промыслом в примосковских губерниях сперва купцов, а потом дворян Мальцевых.
В числе старинных наших купеческих богатств, относящихся к тем же временам замечательно богатство купца Панкратия Курочкина. В «Описании Астрахани», изданном г. Рыбушкиным, рассказывается, что когда Петр Великий на поход в Персию прибыл в Астрахань, то к нему с поздравлением явился купец Панкратий Курочкин. По этому случаю Курочкин нарядил в праздничное платье 12 человек из своих работников и дал каждому из них по 1.000 серебряных рублей, которые и были поднесены ими царю вместо хлеба-соли от имени их богача-хозяина. Когда же Петр посетил дом Курочкина, то хозяйка дома поднесла царю в подарок серебряный сосуд с золотыми монетами. Курочкин, производивший обширную торговлю с Казанью, преимущественно же с Персиею, полюбился государю, который и пожаловал ему соляные озера в 40—50 верстах от Астрахани. Как пошло далее богатство Курочкина, нам неизвестно.
Оживляя своим вниманием, а также не только нравственными, но и материальными поощрениями торговую и промышленную деятельность в России, Петр тем самым доставлял возможность составляться и развиваться у нас замечательным богатствам среди купечества, до того времени вообще слишком бедного, загнанного и сильно подрываемого иностранными торговцами и промышленниками, и мы уже упоминали о тех главных, известных купеческих богатствах, которые составились во время его царствования. Прибавим к этому, что при нем торг с Китаем был сдан между 1707 и 1712 годами славившемуся в то время своим богатством купцу Григорию Осколкову, но нажитое им богатство неизвестно по каким именно причинам прошло бесследно. При Петре же Великом в числе самых богатых русских купцов был купец гостиной сотни Евреинов, которому в 1721 году отданы были государем у города Архангельска, в Коле и во всех тамошних местах сальный, моржовый и звериный промыслы.
Купеческий сын Алексей Гурьев, предок графов Гурьевых, прося, чтобы ему быть при дворе императрицы Екатерины I, упоминал, что родственники его построили своими деньгами на Яике Гурьев Городок, который стоил им 289.942 рубля.
При Петре Великом в числе богатых людей были граф Савва Владиславич-Рагузинский, исполнявший разные дипломатические поручения и ведший значительные торговые дела. Леди Рондо в своих «Письмах» упоминает об его богатстве и о драгоценном жемчуге, который имела его красавица-жена, родом венецианская патрицианка.
Богатые люди в прежнее время подносили в подарок царствующим особам деньги. Так, в 1726 году жена гетмана Апостола, сама стряпавшая на кухне, поднесла императрице 991 червонец.
В свою очередь, государи давали знатным персонам незначительные денежные подачки, — вызывая их этим на унижение: так, в 1724 году государыня изволила пожаловать княгине Наталье Петровне Голицыной 23 червонца, чтобы она плакала того же числа. 10-го апреля ее величество изволила бросить на пол светлейшей княгине Наталье Петровне 10 червонцев за то, что она выпила при столе два кубка английского пива; 20 червонцев за то, что выпила два бокала вина виноградного красного; 15 червонцев за большой кубок венгерского вина; 5 червонцев было положено в другой кубок, но она его не выпила и денег не получила.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
правитьСо времен Петра Великого составление значительных богатств частными лицами на горнозаводских промыслах было явлением весьма обыкновенным, но никто путем этих промыслов не достиг такого несметного состояния, как Демидовы. Фамилия Демидовых, происхождения самого скромного, обязана своим богатством преимущественно Акинфию Никитичу Демидову, но основание этого богатства было положено еще отцом его Никитою Демидовичем (род. 1656 г.), который, как и дед его, Демид Григорьевич, по прозванию Антуфьев, был кузнецом или молотобойцем при тульском оружейном заводе и отличался деятельностью и искусством от прочих своих товарищей, ставивших в исходе XVII столетия в московскую оружейную палату готовые ружья, а также ружейные стволы и замки. Демид Григорьевич Антуфьев или Антуфеев переселился в Тулу для занятия кузнечной работой из деревни Павшиной, отстоящей от этого города в 20 верстах. Первым шагом к известности Никиты Демидова, а вместе с тем и к богатству его потомков, было то обстоятельство, что у Шафирова, проезжавшего через Тулу, оказался испорченным пистолет работы знаменитого Кухенрейтера. Шафиров отдал пистолет для починки Демидову, который не только исправил его как следует, но и сделал по образцу его другой пистолет, нисколько не уступавший по своим качествам кухенрейтерскому пистолету. Шафиров обратил внимание Петра Великого на сметливого тульского оружейника и тем составил его счастье. По другому рассказу, царь, проезжая в 1696 году в Воронеж, остановился на короткое время в Туле и пожелал заказать тамошним оружейникам несколько алебард по привезенному им образцу. С этой целью он приказал позвать себе кузнецов, знавших ковку белого оружия, но из них никто не явился, кроме Никиты Демидова, который исполнил, к удовольствию государя, данный ему заказ вполне успешно. Петр похвалил Никиту и обещал заехать к нему в гости на обратном пути. Царь исполнил свое обещание, осмотрел небольшую собственную оружейную фабрику Демидова и похвалил его за ум и предприимчивость.
Наконец, по третьему рассказу, заслуживающему впрочем, мало веры, павшинский крестьянин Никита Демидов не выселился в Тулу со своим отцом, но пришел туда один, избегая грозной в ту пору рекрутчины, и нанялся на работу у одного из тамошних кузнецов с платою по 1 алтыну в неделю. Работая у своего хозяина-кузнеца, он первый сделал образцовое чугунное ядро и отличное ружье, вследствие чего и стал известен самому государю, отыскивавшему всюду способных и дельных людей. Вдобавок ко всем приведенным нами рассказам заметим, что Манштейн сообщает, будто Никита Демидов был кузнецом не в Туле, а в Москве при Пушкарском приказе, но убежал оттуда к калмыкам и стал разрабатывать у них руды; что этим он сделался известен государю, который простил его за побег. По словам Манштейна, Демидов к концу своей жизни так разбогател, что ежегодный его доход простирался до 100.000 тогдашних рублей.
Как бы то, впрочем, ни было, но достоверно, что Демидов вскоре после первой встречи с Петром Великим представил ему шесть отлично сделанных ружей. Петр подарил Демидову 100 рублей, поцеловал его в голову и сказал: «Постарайся, Демидов, распространить свою фабрику», и тогда же приказал отвести Демидову в 12 верстах от Тулы, в так называемой Малиновой засеке, несколько десятин земли для добывки железной руды и для сжения угля.
Поощренный Петром Великим, Демидов построил на устье реки Тулицы большой железный завод с водо-действующими машинами и начал доставлять царю с платою по 1 рублю 80 копеек за штуку такие ружья, за которые казна платила прежде по 12 и даже по 15 рублей. Кроме того, он, также по уменьшенной цене, стал поставлять в Пушкарский приказ разные военные снаряды. Двадцать лет продолжалась война России со Швециею, и во все это время Демидов снабжал русскую артиллерию всеми необходимыми для нее припасами, довольствуясь только половинным платежом против других заводчиков.
Со своей стороны, Петр Великий высоко ценил труд Демидова и грамотою от 2 января 1701 года в награждение его деятельности и усердия дозволил ему увеличить устроенный им завод, приказав отмежевать в собственность Демидова лежавшие около Тулы стрелецкие земли, а для сжения угля дать ему в Шегловской засеке полосу во всю ее ширину и на 5 верст в длину с предоставлением ему исключительного права копать руду в Малиновой засеке. Таким образом, завод Демидова был обеспечен во всех отношениях. Вскоре, однако, Петр, по весьма уважительным соображениям, запретил Демидову рубить в Шегловской засеке дуб, клен и ясень, как деревья, годные для постройки кораблей. Такое запрещение затруднило Демидова в литье пушек и ядер, а также и в заготовлении других военных снарядов, но вместе с тем заставило его решиться на новое отважное предприятие.
Еще в 1696 году верхотурский воевода Протасьев Представил царю образцы магнита с речки Тагила и железной руды с реки Невьи. Петр передал руду для испытания Демидову, который приготовил из нее несколько ружей, замков, копьев и донес государю, что невьянское железо нисколько не хуже «свейского» (т. е. шведского), пользовавшегося тогда громкою известностью по всей Европе. Вместе с тем дальновидный и сметливый Демидов тотчас понял, какую громадную пользу можно извлечь из разработки невьянских рудников. Вследствие этого он подал в Сибирский приказ просьбу о предоставлении ему права разрабатывать руду на казенном невьянском заводе.
Предоставление частным лицам казенных заводов, приходивших в упадок все более, было совершенно согласно с видами государя на развитие русской производительности. Поэтому просьба Демидова не встретила никаких затруднений, и по царской грамоте от 4 марта 1702 года Демидову отданы были верхотурские железные заводы, устроенные на реке Невье еще при царе Алексее Михайловиче, а также предоставлено было ему право разрабатывать руду как по этой, так и по другим рекам, а также и по реке Тагиле и у Магнитной горы. Заводы эти велено было ведать в Сибирском приказе, а издержки, употребленные казною на устройство, не наличными деньгами, но железом в течение пяти лет по особому расчету. При этом весьма важною поддержкою для Демидова было данное ему и распространенное, впрочем, в то время на всех заводчиков право — покупать для заводов крепостных людей и, кроме того, предположено было отводить Демидову, по мере надобности, новые земли.
Получив в свое владение невьянские заводы, Демидов не замедлил отправить для управления ими своего старшего сына Акинфия (род. 1678 г.), которому, как замечено выше, фамилия Демидовых обязана преимущественно своим богатством. 6 декабря 1702 года была дана Никите Демидову новая грамота на невьянские заводы, и с этих пор он постоянно, вместе прежнего прозвища Антуфеев или Антуфьев, именуется Демидовым со званием царского комиссара. В упомянутой грамоте говорилось между прочим следующее: «Написанные тебе его величеством государем указные статьи, по которым тебе со всякою истиною и душевною правдою, прочитывая почасту, поступать, отвергая от себя всякое пристрастие и к излишнему богатству желание; работать тебе с крайним и тщательным радением, напоминая себе смертные часы». В той же грамоте важность отданных Демидову заводов определялась так: «Построены они у таких руд, каковых во всей вселенной лучше быть невозможно, а при них такие воды, леса, земли, хлебы, живности всякие, что ни в чем скудости быть не может. И ту его великую царскую милость памятуя, не столько своих, сколько Его Величества Государя искать прибылей ты должен». Этою грамотою дозволялось Демидову наказывать людей «с тем однако же, чтобы он не навел на себя правых слез и обидного в том воздыхания». Неизвестно, как пользовался этим правом Никита Демидов или, вернее сказать, его представитель на невьянских заводах, Акинфий Никитич, но внук Никиты, забыв недавнее свое происхождение из крестьянства, поступал грозно с подвластными ему крестьянами. Из его предписаний заводским управителям в 1790 году видно, что он за леность, побеги, непорядки, порчу и растрату заводских принадлежностей приказывал рабочих «рассекать плетьями в проводку» и грозился «искоренить род и не оставить праху канальского, упрямого и нечестного».
Убедившись в полезной деятельности Демидова, Петр Великий 9 января 1703 г. приказал: для умножения железных заводов Демидова приписать к ним в работу Аяцкую и Краснопольскую волости и село Покровское в Верхотурском уезде со всеми крестьянами и угодьями, а все те поборы, которые собирались с этих крестьян в казну и монастырь, уплачивать ежегодно железом по договорной цене. Несмотря на покровительство, оказываемое со стороны государя Демидовым, верхотурские воеводы теснили их, и Петру не раз приходилось защищать и ограждать их от таких притеснений и требовать, чтобы разные начальства оказывали им помощь, а не противодействовали бы им.
Управляя от имени своего отца невьянскими заводами, Акинфий Никитич оказался не только дельным промышленником, но и разумным хозяином во всей этой местности. Так, для сбыта железных изделий с этих заводов он восстановил судоходный путь по Чусовой, открытый еще за 120 лет тому назад Ермаком и потом совершенно забытый. Он обратил также внимание на устройство в тех местах хороших сухопутных сообщений и населил глухие места до самой Колывани. При такой заботливости Демидова заводы его достигли в самом непродолжительном времени замечательного развития, и Петр недаром считал их образцовыми. Деятельность Демидовых по горнозаводским промыслам расширялась все более и более, несмотря на усилия их противников ослабить или даже остановить ее. В числе недоброжелателей Демидовых был и известный Василий Никитич Татищев, старавшийся доказать, что Демидовы неправильно распространяют свои владения, так как им были даны одни только невьянские заводы. Акинфию Никитичу удалось, однако, развить широко на Урале горнозаводство. Им еще при жизни отца устроены были заводы: Шуралинский в 1716 году, Вынговский 1719 года и Нижнетагильский в 1725 году. Самим Акинфием Демидовым, после смерти отца, были построены заводы: Шайтанский. в 1727 году, Черноисточенский в 1728 году, Уткинский и Суксунский в 1729 году и Ревдинский в 1730 году. Кроме того, еще в 1721 году Никите Демидову разрешено было устроить медно-плавильный завод за рекою Выею, где найдена была ими медная руда близ Тагильского завода у Магнитной горы. Будучи человеком весьма предприимчивым, Акинфий Демидов посылал доверенных людей на Иртыш. Они открыли там признаки древних горных работ, так называемые «чудские копии», а последующие разведки, производимые в одной из этих копей, близ озера Колывани, сопровождались открытием богатой медной руды, и здесь вскоре возникли Колывано-Воскресенские заводы. В 1730 году Демидов вывел с Урала к реке Барнаулке своих людей и устроил при ней Барнаульский завод.
Знаменитые алтайские рудники обязаны своим открытием тому же Акинфию Никитичу. На Алтае серебряная руда открыта его людьми в 1736 году, а плавка серебра началась в 1745 году. Первое найденное здесь серебро было употреблено по распоряжению императрицы Елизаветы Петровны на раку св. Александра Невского. В 1746 году алтайские заводы неизвестно по каким причинам и на каких условиях поступили в казенное ведомство и ныне состоят в введении Кабинета Его Величества. Никита Демидов добывал также порфир и гранит. Петр Великий был так доволен деятельностью Демидова, что хотел поставить в честь ему его медную статую. Богатство родоначальника Демидовых было уже столь значительно в 1715 году, что он мог сделать родившемуся в этом году царевичу Петру Петровичу на зубок подарок, состоявший, кроме разных дорогих вещей, из 100.000 тогдашних рублей.
Вдобавок ко всему этому надобно заметить, что Никита Демидович или, вернее сказать, Акинфий Никитич старался о разработке асбеста или горного льна. Месторождение асбеста было открыто в 1720 году на реке Тагиле, близ Невьянского завода, и Демидов собственными опытами дошел до его обработки, известной в древности, а потом позабытой. В 1722 году он представил Петру I образчики полотна из асбеста. В настоящее время разработка горного льна совершенно оставлена, но она, введенная Демидовым, сохранялась долго в Сибири, и там из горного льна приготовлялись: колпаки, кошельки, перчатки и шнурки. Еще знаменитый путешественник и натуралист Паллас видел работы, произведенные Акинфием Демидовым в асбестовой горе и нашел в Невьянске старую женщину, которая умела ткать полотно, вязать перчатки и сучить нитки из асбеста. Старанием Никиты и Акинфия Демидовых были распространены добывка и обработка малахита и магнита, и у последнего из них был магнит весом в 13 фунтов, державший пудовую пушку. До сих пор еще в одной из церквей Нижнетагильского завода находятся два престола, сделанные из кубических магнитов, равных которым по величине, как надобно полагать, не найдется в целом мире.
Подробные и непрерывные сведения о доходах Демидовых с принадлежащих им заводов имеются с 1720 года, причем счеты велись не цифрами, но по тогдашнему обычаю славянскими буквами. Акинфий Никитич не удовлетворялся имевшимся у него огромным богатством и, как сообщает секретарь саксонского посольства Пецольт, хотел пуститься в гигантское финансовое предприятие, а именно: он предлагал казне уплачивать всю свою подушную подать прямо от себя с тем, чтобы ему уступили все солеварни и даже те, которыми владел род Строгановых с давних времен, и чтобы продажная цена соли была несколько возвышена. Предложение это было, однако, отвергнуто. Бирон пользовался богатством Демидова, делая у него займы, и после своего ареста заявил, что он состоит Демидову должным 50.000 рублей.
Акинфий Демидов умер в 1745 году, оставив трех сыновей и одну дочь, бывшую замужем за Михаилом Ивановичем Сердюковым, сыном знаменитого строителя вышневолоцких шлюзов. От Акинфия Никитича идет та линия Демидовых, в которой ныне сосредоточивается главным образом их старинное богатство.
Чтобы ближе ознакомить читателей с богатствами Акинфия Никитича, укажем, как распределил он свое имущество.
Старшему сыну Прокофию он завещал Невьянские заводы с 6 деревнями, завод Вынговский с деревней и кожевенный завод, а также заводы: Шуралинский с 2 деревнями, Верхнетагильский с 2 деревнями, Шайтанский с 2 деревнями и Сулемской пристанью. Прокофию же он оставил в Нижегородском уезде три завода: Верхнечугусский, Нижнечугусский и Корельский, да в купленных вотчинах, в разных губерниях и уездах, 3.845 душ. Заводских крестьян на долю Про-кофия досталось 5.730 душ; вообще же крепостных, приписанных и вечно отданных, досталось Прокофию 9.864 души. Кроме того, по одному дому в Москве, Казани, Чебоксарах, Кунгуре, Ярославле и Тюмени, а также «довольный капитал» на 50.000 рублей разных драгоценных вещей и 3 пуда серебряной посуды.
Ревдинская часть назначалась второму сыну, Григорию. Она состояла: из заводов Ревдинского и Уткинского с 4 деревнями и мельницами, завода Рождественского в Казанской губернии с деревней; к этой же части отошли заводы: Суксунский, Ашанский, Шаквинский с пильными мельницами и кожевенный завод в Кунгурском уезде. Ему же он оставил Усть-Соликамский запустелый соляной прииск с угодьями. При этих заводах приписных было 6.128 душ, да в вотчинах, в разных губерниях 3.464 души, а вообще, не принимая по этой доле в расчет разных дополнительных крестьян, Григорию Демидову назначалось от отца 9.806 душ. Ему же досталось по одному дому в Москве, Петербурге, Серпухове, Твери, Ярославле, Костроме, Нижнем Новгороде, Казани и Кунгуре.
Нижнетагильскую часть Акинфий Никитич выделил третьему своему сыну, Никите Акинфиевичу. Часть эта состояла из заводов: Нижнетагильского с деревней, Черноисточинского и Выйского с деревней, Висимо-Шайтанского с 2 деревнями и Лайского. К этому были прибавлены: Сулемская пристань и село Покровское. Вообще же ему приходилось 4.391 заводских и 5.441 вотчинских крестьян, а всего 9.832 души. Кроме того, ему назначалось по одному дому в Петербурге, Твери, Ярославле, Нижнем Новгороде, Казани, Тобольске, Таре и Екатеринбурге. Высокогорская или Магнитная гора была разделена на три части так же, как и место добычи горного камня при Точильной горе.
Завещание это было составлено в 1743 году, но оно было изменено впоследствии под влиянием на Акинфия Никитича второй его жены Ефимьи Ивановны, рожденной Пальцевой. По поводу этого в 1748 году Прокофий Акинфиевич писал к графу Михаилу Иларионовичу Воронцову письмо, в котором жаловался на своего отца в следующих словах: «Учинил мой родитель между братьями разделение, которого от света не слыхано и во всех государствах того не имеется и что натуре противно. А именно пожаловал мне только из движимого и недвижимого 5.000 рублей и более ничего, не только чем пожаловать, но и посуду всю обобрал и в одних рубахах спустил. У регента усилился мой брат, тогда и поминать было невозможно. Имею пропитание довольное, однако своего жаль». Обиженный таким разделом, Прокофий Никитич завел тяжбу, и раздел отцовского имения был с высочайшего разрешения окончен правительством. После этого Прокофий Акинфиевич сделался богачом и зажил в Москве, отличаясь различными причудами.
Прокофий Акинфиевич был известен своим чудачеством и, как рассказывает Кастера, он в 1778 году устроил в Петербурге такой народный праздник, который вследствие непомерной выпивки был причиною смерти более 50 человек. Впрочем, как мы уже видели выше, это же самое рассказывали об откупщике Логинове.
Богатство Демидовых, основанное первоначально человеком промышленным, простолюдином, Никитою Демидовичем, обратилось вскоре в богатство дворянское, так как в 1720 году царский комиссар Никита Демидов был пожалован в дворяне и шляхтичи, а в 1726 году сыну его Акинфию с братьями выдана грамота, в которой сказано, что они возведены в Дворянство и шляхетство по Нижнему Новгороду. В недавнее время к фамилии Демидовых перешли два княжеских титула, так как одному из представителей этой фамилии, полковнику Николаю Петровичу Демидову, бабка которого была княжна Екатерина Петровна Лопухина, высочайше разрешено было по кончине князя Павла Петровича Лопухина (ныне умершего) именоваться светлейшим князем Лопухиным с тем, чтобы фамилия эта присвоена была только старшему в его роде. Другому представителю фамилии Демидовых, киевскому городскому голове Павлу Петровичу, было высочайше разрешено 12 июня 1872 года принять пожалованный ему королем итальянским титул князя Сан-Донато. Титул этот, не признанный, впрочем, в России, носил еще и прежде родной его дядя, Анатолий Николаевич Демидов, женатый на родной племяннице Наполеона I, графине Матильде де-Монфор, дочери Иеронима Бонапарте, бывшего короля Вестфальского. Он умер в 1869 году бездетным, и все его огромное богатство перешло к родному его племяннику, недавно умершему князю Сан-Донато. Анатолий Николаевич Демидов получил от отца, который был посланником во Флоренции, собрание картин, мраморов, бронзы и разных редкостей. Для помещения этого собрания было в 1833 году заложено на Васильевском острове особое здание, так как все собранное Демидовым в Италии не могло поместиться в обыкновенном доме.
Несметное богатство этой линии Демидовых объясняется тем, что, как рассказывает П. П. Свиньин, сын Никиты Акинфиевича Николай, получивший от своего отца 11.550 душ при заводах и вотчинах, оставил после своей смерти вдвое более. Он был человек бережливый и предприимчивый, искусно управлял своими делами в Сибири, Америке и разных странах Европы, обращая особенное внимание на горнозаводское дело и применяя к нему все появлявшиеся по этой части технические усовершенствования.
Фамилия Демидовых известна своею благотворительностью на пользу общественную. Так, Прокофий Акинфиевич дал 1.107.000 рублей на учреждение Воспитательного дома, пожертвовал 100.000 рублей на народные училища и значительную сумму на построение здания для московского университета. Павел Григорьевич Демидов предоставил на содержание высшего училища в Ярославле 3.578 душ крестьян, плативших по 10 рублей оброку. Кроме того, с этою же целью он внес в кредитные установления для приращения процентами 100.000 рублей и особо 20.000 рублей «на распространения училища», которое и было открыто 25 апреля 1809 года под названием Демидовского высших наук училища. Сверх того, он предоставил 100.000 рублей на открытие университетов в Киеве и Тобольске. Сын его Анатолий Павлович Демидов пожертвовал 500.000 рублей на устройство дома для призрения трудящихся.
Счастье благоприятствовало фамилии Демидовых в увеличении их богатств, так как в окрестностях заводов, принадлежавших наследникам Акинфия Никитича, найдены были золотые россыпи и открыта была платина. В то же время громадное состояние Демидовых подверглось общей участи: оно было во многих линиях разделено на мельчавшие все более и более части, и кроме того Прокофий Акинфиевич Демидов, недовольный своими сыновьями, продал крайне дешево доставшиеся ему по наследству четыре завода Савве Яковлеву, родоначальнику фамилии Яковлевых, известной также своим богатством. Несмотря на это, богатства Демидовых в конце прошлого столетия были так велики, что каждая из раздробленных между многочисленными потомками Никиты Демидова частиц стоила миллионы. Нерасточенное, подвергавшееся менее всего разделам, старинное состояние Демидовых перешло к Анатолию Николаевичу. Рассказывали, что несколько лет тому назад годовой его доход простирался до 2.000.000 рублей, а от него, как замечено выше, оно досталось племяннику его Павлу Павловичу. Добавим кстати, что в Туле и поныне еще существуют однородцы Демидовых, мещане Антуфеевы, к которым по закону могло бы перейти все состояние Демидовых, если бы род их пересекся в мужском и женском коленах.
В связи с громадным богатством Демидовых находится в некоторой степени и замечательное богатство купца Владимирова, о котором у Гельбига сохранилось несколько известий. Владимиров Федор Петрович, наследовав от отца своего, занимавшегося по тому времени обширною торговлею, 50 000 рублей, начал свою деятельность около одного из своих знакомцев, богача Демидова. Потом Владимиров завел самостоятельную торговлю и женился на дочери прежнего своего хозяина, получив за нею в приданое большое состояние. Торговые дела Владимирова были разнообразны и прибыльны. Он долгое время, и даже в начале царствования императрицы Екатерины II, был единственным сахарным заводчиком в России. Благоразумие, сметливость и беспрестанные удачи до того увеличили прибыли Владимирова по торговле, что он, умирая в 1792 году, имел такое состояние, которое по тогдашнему курсу ценилось в 13 000 000 рублей. Единственная дочь его, как говорит Гельбиг, была за одним из придворных сановников и умерла вскоре после смерти своего отца, не оставив детей. Предвидя возможность такого случая, Владимиров составил завещание, по которому он все богатство отказал в личную собственность императрице; таким образом Екатерина II как частное лицо сделалась одною из богатейших наследниц в России. Такое посмертное распоряжение Владимирова Гельбиг объясняет тем, что зять его сильно надоедал ему и делал ему разные неудовольствия. Обиженный завещанием, зять покойного Владимирова стал домогаться, чтобы получить хоть что-нибудь от имения своего тестя, но не успел в этом, несмотря на сильную поддержку со стороны князя Григория Григорьевича Орлова.
В первой четверти XVIII века в Москве был богатый купец Алексей Васильевич Богомолов; он имел драгоценные каменья, алмазные вещи, золотую и серебряную посуду, червонцев, талеров и денег многочисленную казну, и даже Строганов делал у него займы. В 1713 году князь Сергий Борисович Голицын обобрал его.
Быстрое и чрезвычайное обогащение людей, выходивших из простонародья, были у нас в XVIII веке нередки. К подобным, наиболее замечательным случаям, относится обогащение Твердышевых и Мясникова: нажитое этими простолюдинами богатство поддерживают еще и доныне многие известные у нас княжеские, графские и дворянские фамилии.
Богатством своим Твердышевы, по преданию, обязаны были следующему случаю.
Однажды Петр Великий у какого-то незначительного городка переезжал через Волгу. Гребцами на царской лодке были из окольных крестьян три брата по прозванью Твердышевы. Петр, по своему обычаю, разговорился с ними о их житье-бытье. Случайные собеседники царя показались ему людьми подходящими для более важной работы, нежели перевозничество: они были ребята сметливые и бойкие. «Чего вы тут сидите? — сказал государь. — Шли бы вы промышлять на Урал, посмотрели бы вы, что делает у меня там Демидов, да и сами принялись бы за такую же работу». — «Батюшка-государь, — возразил один из Твердышевых, — и рады были бы мы идти на Урал по твоему приказу, да лиха беда: идти туда не с чем, денег у нас нет». Петр приказал выдать Твердышевым на почин 500 рублей, и с этою царскою дачею они начали трудиться и промышлять.
Есть, впрочем, сведение, что один из Твердышевых, по имени Осип, принадлежавший к гостиной сотне, имел еще в 1691 году лавки в Симбирске около крепости. В 1720 году он вместе с другими значительными русскими купцами образовал компанию для усовершенствования производства сукон в Москве. Этой компании Петр Великий дал разные преимущества; неизвестно, однако, чем кончилось это предприятие и успел ли Осип Твердышев хорошо нажиться на нем.
Что же касается упомянутых выше Твердышевых, то начало их богатства относят иные не к царствованию Петра Великого, но к царствованию Анны Ивановны или к началу государствования императрицы Елизаветы. Из «Русской Родословной Книги» (издание «Русской Старины» 1873 года) видно, что около этого времени два брата Твердышевы, Иван и Яков Борисовичи, родом из Симбирска, и вероятно родственники Осипа Твердышева, вместе с Иваном Семеновичем Мясниковым, женатым на их сестре Татьяне Борисовне, задумали, по примеру Никиты Демидова, искать счастья в рудных промыслах. Они отправились в Оренбургский край, тогда еще совершенно пустынный, и открыли там в разных местах, на западном склоне Уральских гор, богатую железную и медную руду, и с 1742 года по 1762 год устроили ряд железных и медных заводов. К сожалению, нам не удалось найти сведений о том, как шли дела Твердышевых, которые за их труды были в 1760 году награждены потомственным дворянством с пожалованием их в коллежские асессоры. Конечный же результат их деятельности был тот, что они имели, кроме громадных капиталов, 8 заводов и 76.000 душ крестьян.
Заметим кстати, что рассказанное нами предание о денежной помощи Твердышевым со стороны Петра не противоречит нисколько с приводимыми после того о них сведениями. Очень легко могло быть, что заметная их деятельность на Урале началась только после смерти Петра Великого, так как вначале им не легко было прокладывать себе дорогу, особенно если вспомнить те препятствия, какие при подобном предприятии испытывал Никита Демидов, несмотря на покровительство, оказываемое ему постоянно Петром Великим.
Братья Твердышевы умерли: Иван в 1773 году, а Яков в 1783 году. Первый был бездетен, а у второго осталась дочь Татьяна, вышедшая замуж за Гаврила Ильича Бибикова, отца умерших уже ныне Дмитрия и Ильи Гавриловичей Бибиковых, из которых один был министром внутренних дел, а другой генерал-губернатором Северо-Западного края. Но Татьяна Борисовна Бибикова умерла гораздо раньше своего отца бездетною, а у Бибикова были дети только от второго брака; потому все огромное состояние Твердышевых и Мясникова перешло к четырем дочерям последнего: Ирине, Дарье, Аграфене и Екатерине, причем на долю каждой из них досталось по 2 завода и по 19.000 душ крестьян.
Эти богатые, хотя и незнатные, невесты составили себе следующие партии.
Ирина вышла за Петра Афанасьевича Бекетова, и так как единственный ее сын от этого брака умер холостым, то все приданое Ирины Мясниковой перешло к двум ее дочерям. Из них одна, Екатерина Петровна, была за действительным тайным советником Кушниковым, и рожденная от этого брака дочь София Сергеевна вышла замуж за упомянутого выше Дмитрия Гавриловича Бибикова; другая, Елена Петровна, — за Александром Дмитриевичем Балашевым, бывшим министром полиции при императоре Александре I.
Дарья Мясникова вышла за Александра Ильича Пашкова, имевшего и без того большое состояние, а через фамилию Пашковых часть твердышево-мясниковского богатства перешла, вследствие браков, к князьям Долгоруковым и князьям Васильчиковым, к графам Левашевым и к Дмитрию Васильевичу Дашкову, бывшему министром юстиции.
Аграфена Мясникова вышла замуж за бригадира Алексея Николаевича Дурасова. Доля ее разделилась между мужским потомством Дурасовых, а часть перешла к ее внучке графине Толстой, бывшей замужем за московским генерал-губернатором графом Андреем Арсеньевичем Закревским.
Младшая дочь Мясникова, Екатерина Ивановна, вступила в брак с Григорием Васильевичем Козицким, статс-секретарем Екатерины II, происходившим от старинного, но обедневшего рода из волынской шляхты. Козицкие имели двух дочерей; из них Анна Григорьевна была замужем за князем Александром Михайловичем Белосельским. Этому браку князья Белосельские (получившие при императоре Павле как старшие в роде князей Белозерских из Рюриковичей прибавочную фамилию Белозерских) обязаны главным образом своим нынешним богатством. Другая же дочь Козицких, Александра Григорьевна, была за действительным тайным советником графом Иваном Степановичем Лавалем. Единственный сын их умер холостым в 1825 году, а вследствие брака их дочерей часть твердышевско-мясниковского состояния перешла к австрийским графам Лебцельтернам и к князьям Трубецким, — так как вторая графиня Лаваль была за князем Сергеем Петровичем Трубецким (декабристом), — а также к графам Коссаковским и графам Борхам.
Говоря о фамилии князей Белосельских, заметим, что кроме состояния, внесенного в нее браком князя Александра Михайловича с Козицкою, внучкою богача Мясникова, и два другие брака содействовали увеличению ее состояния. Так, отец князя Александра Михайловича был женат на графине Наталье Григорьевне Чернышевой (род. 1711 г., ум. 1760 г.), одной из самых богатых невест в России того времени, а старший брат его, князь Андрей Михайлович (ум. 1773 г.), женился на дочери богача Наумова. Отец дал за нею в приданое Киасовскую волость в Коломенском уезде Московской губернии, состоявшую из 4.000 душ. Болотов, как управлявший этою волостью, рассказывает подробности о продаже ее в казну в 1774 году. Она была продана за 120.000 рублей, и эта сумма, выплаченная княгине серебром, составила такую массу денег, что их повезли к продавщице в фуре, запряженной в шесть лошадей.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
правитьПрошлое столетие было у нас порою необыкновенно быстрых и вовсе неожиданных возвышений. Тогда в среду старинной русской знати вступали беспрестанно люди с именами, прежде совершенно неизвестными. Они получили почетные титулы, высокие чины, важные придворные должности и значительное, а иногда даже и громадное богатство, и вдобавок к этому, они роднились с известными фамилиями. К числу таких быстро возвысившихся лиц принадлежали и графы Скавронские.
Рассказывают, что родной брат Екатерины Алексеевны, называвшийся прежде Михайловой, Василевской, а потом Скавронской, второй супруги императора Петра Великого, Федор был ямщиком на большой дороге между Петербургом и Ригою. Обиженный однажды кем-то из проезжавших, он намекнул на свое родство с императрицею. Слухи об этом дошли до Петра Великого, чуждавшегося всяких аристократических предубеждений, и он приказал отыскать родственников своей жены и представить их ей. Ближайшими из них оказались два родные брата и две родные сестры. Старший из братьев был Карл, другой — упомянутый выше ямщик Федор Самуилович. При жизни Петра Великого они оставались, однако, в деревне, на родине, и только предписано было, чтобы местное начальство пеклось об них и чтобы ни в чем не нуждались. Вступив на престол, Екатерина вызвала в Петербург свою родню, и оба ее брата получили в 1727 году графское достоинство и огромное богатство. Из сестер императрицы Христина (род. 1687 г., ум. 1729 г.) была замужем за крестьянином Симоном-Генрихом, названным потом Симоном Леонтьевичем Гендриковым, а младшая была замужем тоже за крестьянином Михелем-Иоахимом, названным потом Михаилом Ефимовичем Ефимовским. Обе эти фамилии получили в 1742 году графское достоинство, но о данных им имениях сведений нам не встречалось, хотя, по всей вероятности, и Гендриковы, и Ефимовские были щедро одарены императрицею Елизаветою.
Что же касается графов Скавронских, то один из них, Федор Самуилович, умер бездетным, а у второго были три сына, но они умерли, не оставив ни сыновей, ни дочерей, так что все имения графов Скавронских перешли к одному из них — генерал-аншефу, обер-гофмейстеру и андреевскому кавалеру графу Мартыну Карловичу, родившемуся в 1714 году, следовательно, еще в самой бедной доле и потом случайно сделавшемуся одним из более видных русских вельмож, и вдобавок к этому бывшему двоюродным братом императрицы Елизаветы Петровны. Собственное состояние графа Мартына Карловича увеличилось еще более вследствие особой благосклонности к нему его двоюродной сестры императрицы Елизаветы Петровны, которая пожаловала ему, между прочим, богатое село Кимры, принадлежавшее исстари князьям Ромодановским и конфискованное у графини Екатерины Ивановны Головкиной, рожденной княжны Ромодановской, а также и вследствие женитьбы его на баронессе Марин Николаевне Строгановой. Сестры его были замужем: графиня София Карловна за камергером графом Петром Сапегою, графиня Екатерина Карловна за генерал-аншефом бароном Николаем Андреевичем Корфом и графиня Анна Карловна — за государственным канцлером графом Михаилом Иларионовичем Воронцовым. О Сапеге и Воронцове мы будем иметь случай говорить особо, а теперь заметим, что барон Корф, человек сам по себе небогатый, получил за женою, по словам Болотова, «многочисленные поместья». Будучи назначен правителем завоеванного нами королевства прусского, он приехал в Кенигсберг «с превеликою помпою» и зажил там по-царски, расточая получаемые им доходы с поместий, а также и свое огромное жалованье. Он умер в 1766 году бездетным.
После смерти графа Мартына Карловича Скавронского в 1776 году все огромное его богатство досталось единственному оставшемуся в живых его девятнадцатилетнему сыну, графу Павлу Мартыновичу.
Этот молодой богач был большой чудак. Он пристрастился к музыке и к Италии. Живя в Милане, Флоренции, Венеции и Риме, он сочинял там преплохие музыкальные пьесы, давал концерты и, как рассказывает Вигель, довел свою любовь к музыкальным упражнениям до того, что прислуга его могла говорить с ним не иначе, как речитативом. Когда этот чудак-миллионер после нескольких лет странствования по Италии явился в Петербург, то все знатные невесты смотрели на него, как на самого желанного жениха. Но князь Потемкин, сам чудивший порядком, задумал выдать за графа Скавронского одну из своих племянниц, Екатерину Васильевну Энгельгардт. Между тем Скавронский не думал вовсе о брачных узах. Устроить это дело взялся Дмитрий Александрович Гурьев, будущий министр финансов и граф. Он был знаком с Скавронским, чрезвычайно полюбился ему и вместе с ним странствовал по Италии в качестве меломана и усердного слушателя его музыки. Когда предполагаемый брак состоялся, то граф Скавронский подарил своему свату в знак памяти и дружбы 3.000 душ, а сам Гурьев, женившись на Прасковье Николаевне Салтыковой, взял за нею порядочное приданое и слыл в свое время весьма богатым человеком.
У графа Павла Мартыновича Скавронского (род. 1757 г., ум. 1794 г.) не было сыновей, и с ним пресеклось мужское поколение графов Скавронских. Из двух его дочерей старшая, графиня Екатерина Павловна, была замужем за прославленным героем 1812 года князем Петром Ивановичем Багратионом, а после смерти его вышла вторично замуж за лорда Гоудена. Младшая же дочь графа Павла Мартыновича, Мария Павловна, была сперва за графом Павлом Петровичем Паленом, но развелась с ним в 1804 году и вышла замуж за графа Адама Петровича Ожаровского.
От браков Скавронских с князем Багратионом и графом Ожаровским детей не было. От брака же графини Марии Павловны с графом Паленом осталась одна дочь, бывшая замужем сперва за графом Николаем Александровичем Самойловым, потом за французским доктором Перри и, наконец, за французским графом де Морне. Так как со смертью графа Самойлова род его пресекся, то принадлежавшие графам Скавронским имения, если они не были признаны выморочными, могли перейти к лордам Гоуденам, господам Перри и графам де-Морне. Нам неизвестно, впрочем, были ли из числа означенных лиц такие, которые предъявили бы свое право на эти имения. После же них ближайшими представителями наследственных прав фамилии Скавронских должны были быть потомки графини Анны Михайловны Строгановой, рожденной графини Воронцовой, мать которой, как мы видели, была дочь графа Карла Мартыновича Скавронского.
В кратковременное царствование императрицы Екатерины I значительно увеличилось богатство всемогущего при ней князя Александра Даниловича Меншикова, а также явились в числе русских богачей граф Рейнгольдт Левенвольд и Ян Сапега, представитель одной из знаменитейших литовско-польских фамилий, пожалованный чином генерал-фельдмаршала русской службы и андреевскою лентою. Граф Левенвольд и сын Сапеги, камергер Петр Иванович, пользовались особенным расположением императрицы. Первый из них получил большие поместья и значительные денежные суммы. Впоследствии, при Анне Ивановне, он был обер-гофмаршалом и, заведуя всем придворным хозяйством, отлично набивали свои карманы. Никто из современников графа Рейнгольдта Левенвольда не превосходил его щегольством нарядов и беспримерною до того времени роскошью домашней обстановки. Левенвольд был очень близок и к правительнице Анне Леопольдовне, а потом императрица Елизавета Петровна, удалив от престола брауншвейгскую фамилию, подвергла опале и Левенвольда, как одного из самых усердных приверженцев этой фамилии. Все поместья и капиталы его были конфискованы, а сам он сослан в Соликамск, где и умер в 1758 году. Младший брат его, генерал-поручик Карл-Густав Левенвольд, один из ближайших друзей Бирона, был также человеком весьма богатым: через руки его проходили громадные казенные суммы, которые предоставлялись в безотчетное его распоряжение для достижения разных политических целей. Старший из братьев Левенвольдов не был женат, а у младшего, умершего в 1735 году, детей не было.
Что же касается Петра Сапеги, то Екатерина I пожаловала отцу его огромные поместья, а сам он был обручен с княжною Мариею Александровною Меншиковою. Когда же княжна была назначена в супруги великому князю Петру Алексеевичу, то Петр Иванович Сапега женился на родной племяннице императрицы Екатерины I, графине Екатерине Карловне Скавронской. Вследствие этого брака родовитый литовский магнат сделался чрезвычайно богатым на счет дочери прежнего литовского крестьянина. Сапега не считал, однако, прочным свое положение в России и потому, продав пожалованные ему императрицею недвижимые имения, уехал к себе на родину — в Литву, увезя туда с собою до 2.000.000 тогдашних наших серебряных рублей.
Так как сын Петра Сапеги от Скавронской умер в детстве, а от второго брака Сапега детей не имел, то все приобретенное им в России богатство, — если только оно не было прожито им самим, — должно было перейти к родственникам его, князьям Сапегам, из которых один при проезде императрицы Екатерины II через Могилев, проиграл там все свое громадное состояние. Затем, вследствие браков богатство Петра Сапеги должно было разделиться между князьями Яблоновскими, Любомирскими, Сангунскими и графами Потоцкими. Впрочем, все эти фамилии и без того принадлежали к числу богатейших магнатских родов в Литве и Польше.
При преемнике Екатерины I, императоре Петре II, по низложении князя Меншикова успело весьма быстро возникнуть громадное богатство князей Долгоруковых. До той поры род их, несмотря на свое знаменитое происхождение от Рюрика и князя Юрия по прозванию Долгорукого, основателя Москвы, а также и на родство с царским домом, вследствие брака царя Михаила Федоровича с княжною Мариею Владимировною Долгорукою, не отличался особенным богатством. После ссылки Меншикова князья Долгорукие, как известно, заняли при дворе самое видное место. Обручение княжны Екатерины Алексеевны Долгорукой с императором доставило отцу ее, князю Алексею Григорьевичу, громадное состояние, так как в день совершения этого обряда он получил разом 44.000 душ. В то же время в семействе Долгоруких готовился и другой еще брак, так как графиня Наталия Борисовна Шереметева была обручена с князем Иваном Алексеевичем Долгоруким, любимцем императора. О богатстве Долгоруких в эту пору дает, между прочим, понятие то, что обручальный перстень жениха стоил 12.000, а перстень невесты 6.000 рублей.
Неожиданная кончина царственного жениха уничтожила могущество князей Долгоруких, а конфискация развеяла все их богатство. После падения князей Долгоруких на них, по обычаю того времени, посыпались обвинения в неправильно приобретенных богатствах. Из Долгоруких князя Алексея и сына его князя Ивана обвиняли в том, что они совершенно обобрали сокровища дворца: драгоценные камни, серебряную посуду, украшения всякого рода, наличные деньги, дорогую мебель, экипажи и охотничьи принадлежности. Все захваченное ими ценилось в общей стоимости на 1.000.000 рублей. Они, как говорят, не пощадили даже и церковного имущества, так как князь Иван Алексеевич Долгорукий приказал вынуть и взял себе драгоценные камни, которыми были украшены некоторые предметы, принадлежавшие московскому Успенскому собору, как-то: евангелие, скипетр и серебряные сосуды. Испанский король, герцог де-Лирия, рассказывает, что князь Григорий Дмитриевич Юсупов был назначен для истребования отчета в администрации от государева фаворита князя Ивана Алексеевича Долгорукого, а истребование такого же отчета от его отца было возложено на генерала Андрея Федоровича Ушакова. Они, по словам де-Лирия, успели присвоить себе весьма многое, в том числе одних серебряных изделий и бриллиантовых вещей почти на 600.000 рублей. В течение трех дней, между 6-м и 9-м числами марта, они возвратили в казну большую часть присвоенного ими, а из обвинительного против них манифеста видно, что от них было отобрано все захваченное ими.
Страшная участь, постигшая князей Долгоруких при императрице Анне Ивановне, известна. Трое из них были казнены, а имения их конфискованы. Только старшая линия этой фамилии, которой не коснулись опала и конфискация, удержала свои родовые, довольно значительные имения. Когда при императрице Елизавете Петровне семейство пострадавших Долгоруких было возвращено из ссылки, то несмотря на то, что после их падения все близкие ко двору с жадностью накинулись на отписанные у них деревни, все-таки из принадлежавших им прежде поместий оставалось еще 16.000 душ крестьян, не розданных другим лицам. Просьбы о возвращении им этого имения были безуспешны, и княгине Наталье Борисовне Долгоруковой вместе с ее сыновьями было дано только 2.700 душ. Это незначительное, сравнительно с прежним, имение раздробилось впоследствии между ее многочисленным потомством, так что теперь линия князей Долгоруких, происходящая от князя Ивана Алексеевича, любимца Петра II, едва ли владеет каким-нибудь, хотя бы самым скудным остатком своего прежнего богатства. Родство с графами Шереметевыми не внесло также никакого состояния в эту линию. Брат княгини Натальи Борисовны отличался скупостью и не хотел помочь своей сестре; сама же она в роковую минуту не думала нисколько даже о сохранении таких драгоценностей, которые были у нее под рукою. «Вижу, — пишет в своих „Записках“ княгиня, — что свекровь и золовки при отъезде очень много берут из бриллиантов и галантереи, все по карманам прячут, а мне до того и нужды не было».
Из других князей Долгоруковых, известных при Петре II, князь Василий Владимирович Долгорукий (род. 1667 г.), крестный отец императрицы Елизаветы Петровны, будучи уже генерал-поручиком и андреевским кавалером, лишился в 1718 году по делу царевича Алексея Петровича чинов, ленты и всего имения и был отправлен в ссылку в Казань. При вступлении на престол императрицы Екатерины I, он был принят снова в службу бригадиром, и ему было отдано назад все его имение. Петр II пожаловал его генерал-фельдмаршалом и дал весьма значительное имение, состоявшее с лишком из 100 крестьянских дворов. Но князь Василий Владимирович недолго пользовался этим пожалованием. В 1781 году по повелению Анны Ивановны все его имение было снова конфисковано, а сам он сослан сперва в Ивангород, и потом подальше — в Соловецкий монастырь. Императрица Елизавета Петровна возвратила ему все отнятое у него. Он умер в 1746 году бездетным, и имение его перешло к родным его братьям, в числе которых был предок князя Владимира Андреевича Долгорукого, нынешнего московского генерал-губернатора.
Говоря о тех частных богатствах, которые были известны у нас в прошлое столетие, следует теперь перейти к богатствам, принадлежавшим князьям Юсуповым и князьям Черкасским.
Нынешнее колоссальное богатство князей Юсуповых составилось главным образом при императрице Анне Ивановне, хотя они и до того времени принадлежали к людям весьма богатым. Родоначальник их Юсуф был владетелем Ногайской Орды, кочевавшей от южной части Яика до берегов Волги. Сыновья Юсуфа прибыли в 1563 году в Москву, и так как московские цари держались той политики, чтобы давать знатным татарам большие поместья, то и сыновья Юсуфа были пожалованы многими селами и деревнями в Романовском округе (ныне Романовско-Борисоглебский уезд Ярославской губернии), а поселенные там татары и казаки были подчинены им. Впоследствии одному из сыновей Юсуфа, Иль-Мурзе, с сыновьями его Сеюш-Мурзою и братьями Сеюша, приданы были некоторые дворцовые села. Царь Федор Иванович пожаловал Иль-Мурзу всеми доходами с его поместий, тогда как прежде часть собираемых с них денег зачиталась в жалованье ему и служившим под его начальством татарам и казакам. Так называемый Лжедимитрий подтвердил это. Тушинский царик пожаловал Иль-Мурзу, его сына Сеюша и племянника Романовским посадом (ныне уездный город Романов Ярославской губернии), судом, пошлинами, оброком, таможенным, питейным, мытным и перевозным сборами, со всеми доходами и рыбною ловлею, а также многими селами, деревнями и пустошами, со всеми крестьянами и угодьями, не в поместье, но в вотчину. Это обратило временное владение Иль-Мурзы в наследственное. Крестьянам приказано было слушаться вотчинников, пахать для них землю, платить им оброк и не поступать от них ни к боярам, ни к окольничим, ни к патриарху, ни к митрополиту, ни к владыкам, ни за монастыри, и никому не дозволено было вывозить их. Грамота эта была заверена собственноручно в Коломенском становище самозванцем. Но так как для соблюдения существовавшего тогда порядка следовало записать ее в книгах Поместного приказа, находившегося в Москве, то в грамоте и была сделана оговорка: «Когда мы будем прародителей наших на престол в Москве пожалуем, велим записать ту вотчину в книге».
Иль-Мурза умер в 1611 году, а сын его Сеюш, имея эту грамоту, бил челом боярам и всей земле русской, чтобы поместья отца его были утверждены за ним в вотчину и чтобы все романовские казаки отданы были в его ведомство с назначением отправлять ему вместе с ними земскую службу. Бояре князь Воротынский и Заруцкий «но совету всей земли» исполнили просьбу Сеюша, а царь Михаил Федорович по вступлении на престол утвердил его распоряжение. Потомки Юсуфа оставались в магометанстве до времен царя Алексея Михайловича, когда правнук Юсуфа Абдул-Мурза крестился с именем князя Дмитрия Сеюшевича Юсупово-Княжево. Он был владельцем огромного имения, но, как видно, плохо подготовленный к соблюдению уставов православной церкви, подпал царской опале по следующему случаю: он вздумал у себя на обеде попотчевать гусем патриарха Иоакима; вдобавок к этому день был постный, и таким образом обнаружилось, что князь Юсупов не только вводил в соблазн первосвятителя Земли русской, но и сам нарушал устав церкви относительно постов.
За это князя Дмитрия Сеюшевича попотчевали от имени царя кнутом и отняли у него все имение, но вскоре царь смиловался и возвратил отобранное.
Однажды правнук Дмитрия Сеюшевича обедал у Екатерины Великой. На стол был подан гусь. «Умеете ли вы, князь, разрезать гуся?» — спросила Екатерина Юсупова. «О, гусь должен быть очень памятен моей фамилии!» — отвечал князь и при этом рассказал случай, бывший по поводу гуся с его предком. «Я отняла бы у него все имение потому, что оно дано было ему с тем условием, чтобы он не ел скоромного в постные дни», — заметила шутливо по поводу этого рассказа императрица.
Богатство князей Юсуповых не зависело, впрочем, от одной лишь постной еды, но оно умножалось и под влиянием других обстоятельств.
По смерти князя Дмитрия Юсупова имение его разделилось между тремя его сыновьями, причем романовское имение досталось сыну его князю Григорию Дмитриевичу. Ему фамилия Юсуповых обязана преимущественно своим богатством, которое сохранилось доныне в нисходящем от него потомстве, тогда как другая отрасль князей Юсуповых, имения которой не увеличивались, но только постоянно дробились, пришли в упадок, и ныне представители ее принадлежат к невысокому чиновничеству.
В 1717 году князь Григорий Дмитриевич был назначен в числе других лиц исследовать злоупотребления князя Кольцова-Масальского по соляному сбору в Бахмуте и получил за это часть имений князя Масальского, повешенного Петром Великим. Ему же был поручен розыск над Соловьевым, переводившим в заграничные банки миллионы, принадлежавшие князю Меншикову. Он же производил следствие о казенных вещах, утаенных обер-камергером князем Иваном Долгоруким. Вдобавок к этому он занимался чрезвычайно прибыльною в то время провиантскою и интендантскою частью, а также строил суда. Петр II подарил ему в Москве обширный дом в приходе Трех Святителей, а в 1729 году пожаловал ему в вечное потомственное владение многие из отчисленных в казну деревень князя Меншикова, в Белгородской губернии, и двор его же, Меншикова находившийся в Белгороде и в Нижегородском уезде, отписанное у князя Прозоровского имение с подгородною слободою. Он умер в 1730 году, предоставив трем своим сыновьям разделить недвижимое имение поровну, а движимое полюбовно. Но так как двое из его сыновей умерли бездетными, то все его имение перешло к одному его сыну, князю Борису Григорьевичу (р. 1696 г., ум. 1759 г.), который пользовался особым расположением Бирона, и при конфискации имения князя Дмитрия Михайловича Голицына получил от императрицы Анны Ивановны известное подмосковное село Архангельское. Село это окружено очаровательным садом с фонтанами; в теплицах его вмещается более 2000 померанцевых деревьев, в доме находится галерея древних мраморных статуй. Вообще это имение дает верное понятие о самых роскошных итальянских виллах. Библиотека в Архангельске состоит из 30.000 томов, в числе которых до 500 так дорого стоящих эльзивировских изданий; в этой библиотеке хранится также Библия, напечатанная в 1462 году. Так роскошно устроил Архангельское князь Николай Борисович (род. 1751 г., ум. 1831 г.), собиравший в течение 30 лет картинную галерею и разные драгоценные и редкие предметы. При нем в Архангельском была заведена труппа актеров и устроен театр, декорации для которого рисовал знаменитый Гонзаго. На все эти затеи у князя Николая Борисовича было довольно средств, доставшихся ему от отца, состояние которого увеличилось еще более, когда в 1759 году императрица Елизавета Петровна пожаловала ему в вечное потомственное владение в Полтавской губернии, в селе Ряшках казенную суконную фабрику со всеми станами, инструментами, мастеровыми и с приписным к ней селом, представив князю Юсупову пользоваться всеми помещичьими доходами по этому имению с тем, чтобы он выписал в это имение для разведения голландских овец и привел фабрику в лучшее устройство. Со своей стороны князь Юсупов обязался поставлять в казну ежегодно сперва 17.000 аршин сукна всяких цветов, а потом по мере улучшения фабрики довел это количество до 20.000 и наконец до 30.000 аршин.
Со временем богатство этой линии князей Юсуповых сделалось еще громаднее вследствие брака князя Бориса Николаевича с Татьяною Васильевною Потемкиною, рожденною Энгельгардт, родною племянницею Потемкина-Таврического. В жизни этой богачки представляется замечательное обстоятельство, а именно: приехавшая при Екатерине Великой в Петербург, сильно чудившая герцогиня Кенингстон, графиня Варт так полюбила молодую еще в то время Татьяну Васильевну Энгельгардт, что хотела взять ее с собою в Англию и передать ей все свое несметное состояние. Герцогиня приехала в Петербург на собственной великолепной яхте, имевшей сад и убранной картинами и статуями; при ней, кроме многочисленной прислуги, находился оркестр музыки. Татьяна Васильевна не согласилась на предложение герцогини и, овдовев после первого мужа Потемкина, вышла в 1795 году за князя Юсупова. Она сама управляла всем имением и, живя скромно, умножила еще более доходы и свои собственные, и своего мужа. Она отличалась только одною дорого стоившею ей страстью — собирать библиотеку. Ею, между прочим, был куплен знаменитый бриллиант, называемый «Полярная звезда»; она купила также диадему бывшей королевы неаполитанской Каролины, жены Мюрата, и жемчужину, известную под именем «Перегрина», стоившую 200.000 рублей и принадлежавшую некогда королю испанскому Филиппу II. Кроме того, у нее было огромное собрание каменьев, сердоликов и ониксов с вырезанными на них эмблемами и девизами.
Замечательно, что в этой линии князей Юсуповых, как и в младшей линии графов Шереметевых, оставался постоянно в живых один только наследник; поэтому все имение князей Юсуповых перешло как майорат безраздельно к князю Николаю Борисовичу, который заслуживает внимание в том отношении, что, несмотря на свое богатство и знатность, выдержал в 1815 году с успехом экзамен в педагогический институт.
Невест в этой линии Юсуповых было немного, да и на долю их давалось немного. Так, по заведению княгини Анны Никитичны, умершей в 1735 году, дочери ее к выдаче назначено было в год только 300 рублей, да из хозяйственных статей 100 ведер вина, 9 быков и 60 баранов. При выдаче же замуж княжны Евдокии Борисовны за герцога Курляндского Петра Бирона дано было в приданое только 15.000 рублей с обязательством со стороны отца невесты снабдить будущую герцогиню алмазным убором и другими снарядами с означением цены каждой вещи.
Вообще Юсуповы вели свои дела весьма исправно, не расточая наживаемых ими богатств, но стараясь собирать их, чему, между прочим, может служить договор князя Дмитрия Борисовича Юсупова с окольничим Акинфовым, который обязался, в случае если не выдаст за князя свою дочь к назначенному сроку, уплатить ему 4.000 рублей неустойки, сумму весьма значительную для того времени, т. е. для половины XVII столетия.
Князья Черкасские, потомки египетского султана Иналя, впоследствии владетеля Большой Кабарды, выезжали в разное время на службу в Россию. Их принимали здесь с честью. Главною же причиною их возвышения среди московского боярства был брак царя Ивана Васильевича Грозного, вдового после смерти первой жены его Анастасии Романовны, с дочерью одного из Черкасских князей, Темгрюка-мурзы, Марию Темгрюковною (ум. 1569 г.). Брат царицы Сантанкул-мурза крестился с именем князя Михаила Темгрюковича и был пожалован боярином, а вместе с тем получил от царя значительные поместья. Многие из его родственников принимали также крещение и фамилию князей Черкасских, причем были жалованы в бояре, получали поместья и роднились с знаменитыми русскими княжествами и дворянскими домами. Вообще в половине XVII столетия князья Черкасские находились на самом видном месте среди русской знати. Что же касается собственно их богатства, то самым заметным его представителем был внук крещеного под именем князя Якова Кудетеновича Урускан-мурзы князь Алексей Михайлович (род. 1680 г.). Чрезвычайному обогащению этой линии князей Черкасских содействовало то обстоятельство, что отец князя Алексей Михайлович, боярин князь Михайло Яковлевич (ум. 1712 г.) был правителем Сибири в последних годах XVII столетия, а тогда с этой должности не возвращались с пустыми карманами. Сын Князя Михаила Яковлевича князь Петр Михайлович был товарищем отца по управлению Сибири, но приобретенное им богатство вышло из рода князей Черкасских, так как у него была одна только дочь, вступившая в брак с графом Платоном Ивановичем Мусиным-Пушкиным; дед ее, князь Михаил Яковлевич, завещал ей 10.000 душ.
Что же касается богатства канцлера князя Алексея Михайловича, то он не только получил от своего отца огромное состояние, но и сам прибавил к нему немало богатств, которые и были известны у современников его под названием «сибирских».
После казни сибирского губернатора князя Гагарина за взятки и лихоимство Петр искал на эту должность такое лицо, на бескорыстие которого можно было бы положиться вполне, и предложил ее Григорию Дмитриевичу Строганову. Громадное его богатство было, по-видимому, достаточным ручательством, что он не станет наживаться на губернаторском месте, как обыкновенно наживались его предместники. Строганов, однако, отклонил от себя это предложение, ссылаясь на свои преклонные лета и на необходимость управлять лично своими собственными обширными делами, и тогда губернатором в Сибирь был назначен князь Алексей Михайлович Черкасский, бывший потом, при императрице Анне Ивановне, государственным канцлером и президентом коллегии иностранных дел. Он был одним из главных угодников Бирона, и императрица Анна Ивановна не оставляла его своими милостями. Несмотря на свое богатство, князь Алексей Михайлович Черкасский не совестился выпрашивать денег у императрицы через Бирона, и княгиня Черкасская, упоминая об этом в своих письмах к фавориту «как о милости, оказанной всеподданнейшим ее величества рабам», не сомневалась, что «при этом и его сиятельство по милости своей председательство делал». Черкасский был не прочь и от незаконной поживы; так, из сведений, находящихся в «Сборнике Русского Исторического Общества», видно, что сибирский губернатор, известный историк Василий Никитич Татищев, опасаясь, что канцлер доведет до сведения императрицы жалобы притесняемых башкирцев, прислал ему, князю Черкасскому, в подарок из Астрахани 30.000 рублей. У Черкасского между тем было 70.000 душ крестьян, а также груды золота и разных драгоценностей, вывезенных из Сибири как его отцом, так и им самим.
Все богатство канцлера вышло, однако, из рода князей Черкасских. Оба его сына умерли в малолетстве. Кроме них у него были две дочери: княжна Екатерина и княжна Варвара (род. 1714 г.). Около того времени, когда подрастали эти богатейшие во всей России невесты, два брата графа Левенвольды пользовались большою силою при русском дворе, и с одним из них в 1730 году была обручена старшая из княжен Черкасских; но она умерла до брака и таким образом наследницей всех богатств, принадлежащих канцлеру, осталась его меньшая дочь, вышедшая замуж за графа Петра Борисовича Шереметева. Мы уже говорили о том громадном богатстве, какое вследствие этого брака перешло от князей Черкасских в младшую линию графов Шереметевых, и без того уже владевшую обширными поместьями.
Другая линия князей Черкасских, в которую перешла часть имений князей Пожарских, была также очень богата. Один из представителей этой линии князь Александр Андреевич получил от отца 40.000 душ, но при императрице Анне Ивановне в бытность свою смоленским губернатором по ложному на него доносу он сильно пострадал: он был приговорен к смертной казни, замененной, впрочем, ссылкой, и все имение его было конфисковано. Императрица Елизавета Петровна вернула из Сибири князя Черкасского, но отнятые у него имения возвращены ему не были. Один из немногих его потомков князь Владимир Александрович был в недавнее время московским городским головою, а потом начальником гражданского управления в Болгарском княжестве, где и умер.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
правитьПри императрице Анне Ивановне составилось замечательное богатство графов Бестужевых-Рюминых. Петру Михайловичу Бестужеву-Рюмину, состоявшему при ней гофмейстером в то время, когда она была еще герцогинею курляндскою, по вступлении ее на престол поручено было отправиться в Киль, столицу голштинского герцогства, и похитить из тамошнего архива подлинное завещание императрицы Екатерины I, по кото-кому императорский престол, в случае пресечения мужского поколения Дома Романовых, должен был перейти в потомство старшей дочери Петра Великого, герцогини голштинской. Бестужев-Рюмин удачно исполнил данное ему поручение, и за учиненную им кражу получил от Анны Ивановны большие награды.
Но самым богатым из графов Бестужевых-Рюминых считался в свое время сын предыдущего, граф Алексей Петрович, имевший в царствование Елизаветы Петровны огромное влияние на дела государственные. Он был одним из первых угодников Бирона, который назначил его кабинет-министром с жалованием по 6.000 рублей в год, подарил ему 30.000 рублей, дал ассигнацию на 20.000 рублей и из своего серебра разных вещей на 5.000 рублей.
При императрице Елизавете Петровне он был сперва вице-канцлером, а потом государственным канцлером. Несмотря на высокое служебное положение Бестужев-Рюмин в 1744 году жаловался графу Михаилу Илари оновичу Воронцову на свое бедственное состояние в денежном отношении, заявляя, что он «принужден будет в старую свою деревянную конуру влезть и держать там с иностранными министрами конференцию, да при случае императорским столом их трактовать». Для избежания этого он просил императрицу, через Воронцова, пожаловать ему в Венденском кирхшпиле замок Венден с 20 5/8 гаками и с ежегодным доходом в 1230 ефимков имение Полленгоф в 14 3/8 гаков и с доходом в 854 ефимка, деревню Ваймель с 28 1/2 гаками, с которой в год получалось до 1.578 ефимков аренды. Все просимое Бестужевым-Рюминым составляло в общей сложности 63 1/4 гака земли при 3.642 ефимках ежегодного дохода; тогдашний же ефимок равнялся серебряному рублю того времени.
Воронцов хорошо понимал такую просьбу и должен был бы содействовать ей, так как он сам обращался не раз с подобными прошениями к императрице, хотя и безуспешно. Точно так же он не мог сделать ничего и для Бестужева, который со своей стороны просил также и графа Алексея Григорьевича Разумовского убедить государыню, «дабы ее императорское величество ему бедному милостыню подать изволила». Судьба предопределила, — писал Бестужев, — как прежде, так и ныне при столь значительнейшем государственному чину жизнь мою в крайнем бедстве и нищете препроводить". Далее он жаловался, что у него нет ни ножей, ни вилок, и просил себе придворного сервиза, присовокупляя, что он заложил за 10.000 рублей табакерку, подаренную ему королем шведским, так как ему нечем было дотащиться до Петербурга.
В письмах своих к императрице, писанных в 1752 и 1753 годах, он говорил, что доходы с данных ему деревень и с окладом его жалованья «не сочиняют» полных 12 000 рублей и что из этого видно, возможно ли ему жить, как канцлеру, без тягостных долгов? Расстройство своих денежных дел он относил, между прочим, к постройке двух домов: одного в Петербурге, а другого в Москве, и просил у государыни взаймы с рассрочкой 50 000 рублей.
Все эти попрошайства, бывшие тогда в большом ходу, едва ли заслуживали полной веры. Дом канцлера в Петербурге блистал убранством и был наполнен драгоценными подарками разных государей и дорогими картинами. Роскошь его доходила до того, что в палатках, бывших при его загородном доме на Каменном острове, даже веревки, которыми придерживались роскошные ткани палаток, были шелковые, а находившийся при городском его доме его погреб был так значителен, что от продажи его после смерти канцлера графам Орловым составился, как замечает князь Щербатов, «знатный капитал».
Сама Елизавета подозревала своего канцлера во взятках с иностранных держав, и в 1758 году при его падении думали, что у него найдутся миллионы; оказалось, однако, что состояние его не было так громадно, как предполагали, но тем не менее он все-таки был одним из богатейших русских вельмож того времени.
При заарестовании Бестужева-Рюмина дом его был оцеплен многочисленной стражей, содержание которой вместе с расходами по его делу были обращены на него. В приговоре о наказании Бестужева-Рюмина ссылкою, с лишением чинов, в подмосковную его деревню Горетово, ему разрешено было взять с собою только 1.000 рублей и выбрать доверенного человека для управления домом и имениями, а также и для расплаты с кредиторами. Дальнейшие распоряжения сената касались удовлетворения казенных долгов, лежавших на Бестужеве. Во время следствия ему дозволялось пользоваться всем имением, но противники его, — а между ними в особенности генерал-поручик Василий Александрович Нащокин, — составлявшие следственную над ним комиссию, не щадили денег подсудимого. Так, со дня ареста канцлера, т. е. с 15 февраля 1758 года по 7 апреля 1759 года, Нащокин израсходовал на одно только содержание Бестужева-Рюмина 8.000 рублей, да кроме того тем же Нащокиным будто бы необходимые расходы по делу канцлера, было издержано из домашних его доходов 15.000 рублей, сумма не малая, и для нашего времени, а для того — просто громадная.
С удалением Бестужева-Рюмина в ссылку он был лишен права распоряжаться своим имением. Люди, приставленные им к петербургскому дому для надзора и охранения оставшегося там имущества, не могли ничего поделать против целой следственной комиссии, которая без малейшей совести расхищала все его добро. Вдобавок к этому на нем оказалось много долгов в разные ведомства: в иностранную коллегию, в почтамт, в академию наук и др.; все эти долги простирались в общей сложности до 63.126 рублей. Самым значительным из них был долг в иностранную коллегию в количестве 50.000 рублей. Деньги эти были выданы канцлеру с разрешения императрицы 4 марта 1754 года из субсидных денег, отпущенных на разные расходы по дипломатической части. Занимая их, Бестужев надеялся, что при благоприятных для него обстоятельствах они останутся в вечном его владении, так как со временем государыня, в виде награды, сложила бы с него этот долг. Еще легче он надеялся покрыть свой долг почтовому ведомству; долг этот был сделан под залог драгоценных вещей, и Бестужев не беспокоился о нем нисколько, надеясь быть в скором времени генеральным почтдиректором. В академию наук он был должен за книги и ландкарты.
Когда Бестужев-Рюмин потерял свое прежнее положение при дворе, то его недоброжелатели представили государыне о необходимости взыскать с него разом все казенные долги, а тут явились еще и частные кредиторы, как собственные его, так и его сына. Долги Бестужева по этой статье разным купцам и мастеровым доходили до 65.380 рублей. Для удовлетворения всех этих долгов проданы были: каменный дом в Петербурге и такой же дом в Москве, в Лефортове, все подгородные его дачи, движимое имущество, бриллианты, а серебряный его сервиз, весом в 19 пудов, был свезен для расплавки на монетный двор для того, как заявляла комиссия, чтобы «от праздного стояния какого повреждения или утраты из него не сделалось». Некоторые деревни были пущены в продажу с аукциона.
На беду бывшего канцлера он по некоторым своим деревням имел тяжбы. Пока он был в силе, тяжбы эти или тянулись бесконечно, или решались в его пользу. Теперь же стало не то — он начал их проигрывать одну за другой. Особенно тяжело отозвалась на нем тяжба с пожалованным ему императрицею Елизаветою в Лифляндии городом Венденом. Она была решена камер-конторою в пользу города, а Бестужев-Рюмин был присужден к уплате в городскую казну 73.134 ефимков за убытки городу, «нанесенные принадлежавшими ему землями». Положение некогда сильного вельможи сделалось теперь чрезвычайно тяжелым: лишенный права ходатайствовать самому о своих делах, он протестовал в сенате через своего доверенного служителя против решения, постановленного камер-конторою, просил для разрешения дела копии с жалованной ему на венденские земли грамоты, испрашивал, наконец, хоть трехгодичного срока для уплаты лежавших на нем долгов. Сенат, руководимый врагами Бестужева-Рюмина, не только отказал ему в рассрочке платежей и в пересмотре опротестованного решения, но и в самом протесте против камер-конторы усмотрел «излишние и непристойные слова». Сенат постановил: рассмотреть надлежащим образом, при посредстве тайной канцелярии, «содержится ли Бестужев по всей строгости высочайших указов, с ведома ли караульного офицера писал он свой протест, действительно ли он не имеет перьев, чернил и бумаги, ниже иных каких к писанию и переговорам способов». При таком положении трудно было ему отстаивать свои имущественные интересы. Бестужев попытался было похлопотать о продаже некоторых своих деревень по вольной цене, а также об укреплении за ним имения своего брата, умершего 26 февраля 1760 года бездетным; но и это ему не удалось. Доверенные его служители приискивали покупателей на его московский дом и некоторые деревни, или хоть таких людей, которые подняли бы цены на аукционе. Все это не удавалось, и граф Алексей Петрович был разорен окончательно.
Указом, данным сенату 18 мая, император Петр III приказал возвратить Бестужеву всю конфискованную у него и у его жены движимую собственность и выдать ему из отобранных у него денег 500 рублей. О возвращении же ему деревень в указе этом упомянуто не было.
При вступлении своем на престол императрица Екатерина II, за которую, собственно, Бестужев и пострадал, в тот же день вызвала его в Петербург, послав ему на дорогу 400 червонцев. По приезде Бестужева в столицу она приказала выдать ему 10.000 рублей на обзаведение, предоставив в его распоряжение роскошную квартиру и стол от двора, а на одном из куртагов обещала освободить его от платежа казенных долгов. Императрица, однако, или забыла о своем обещании, или не желала его исполнить, и Бестужев, переименованный в это время из государственных канцлеров в генерал-фельдмаршалы, вынужден был напоминать императрице о ее обещании, так как дело о взыскании с него казенных долгов не было еще окончено. Он просил государыню, чтобы ему были возвращены и те 40.000 рублей, которые были уже получены с него казною в счет означенных долгов, чтобы за отобранные бриллианты ему было выдано 12.000 рублей, а также, чтобы ему было выплачено за 6 лет, т. е. с 1757 по 1763 год, по 14.000 рублей за каждый год окладного жалования и столовых денег, которые он получал по званию канцлера. Прося об этом, он ссылался на то, что никаких прибылей не искал, а довольствовался только тем, что ему и предкам его было пожаловано по заслугам.
Впрочем, бескорыстие графа Алексея Петровича Бестужева-Рюмина подлежит некоторому сомнению. Так, о нем, между прочим, рассказывали, что когда вдова Ивана Толстого, — у отца которого, графа Петра Андреевича, по проискам князя Меншикова было конфисковано все имение, — обратилась к канцлеру с просьбою исходатайствовать у императрицы Елизаветы возвращение отобранных имений, то Бестужев самым недобросовестным образом обратил этот случай в свою пользу.
— Я сомневаюсь, — отвечал канцлер, по-видимому весьма доброжелательный к графине Толстой, — чтоб императрица согласилась когда-нибудь возвратить вашим детям все конфискованные у их деда поместья. Поэтому сделайте вот что: дайте мне два списка, в одном из них означьте ваши лучшие поместья, в другом худшие, и если мне не удастся выхлопотать для вас все, то я, по крайней мере, постараюсь, чтобы вы получили обратно те поместья, которые вы считаете лучшими.
Не подозревая в таком благоразумном предложении никакой хитрости, просительница поспешила исполнить данный ей совет, но каково было ее удивление, когда по прошествии нескольких дней оказалось, что лучшие из имений, принадлежавших Толстым, канцлер выпросил у императрицы не для них, а для самого себя.
Старший брат канцлера граф Михаил Петрович, умерший посланником в Париже, был женат два раза. Первая жена его, графиня Анна Гавриловна Ягужинская, рожденная графиня Головкина, в 1743 году, по урезании языка была сослана в Якутск, где и скончалась. Она была одна из богатейших невест своего времени, и граф Михаил Петрович, опорочивая ее в то время, когда она подверглась ссылке и наказанию, тем не менее ходатайствовал через графа Михаила Воронцова и графа Алексея Разумовского о выдаче ему из ее имущества седьмой части. Сам же по себе он богат не был, так как собственные доходы его — по его, впрочем, словам — не достигали и до 800 рублей в год. Будучи послом в Париже, где жить тогда, в 1755 году, было втрое и даже вчетверо дороже, чем в Петербурге, он писал к канцлеру Воронцову: «Не получав никогда награждений ни деревнями, ни деньгами, кажется, большую фигуру мне делать нечем. О деревнях же, в каких уездах находятся и сколько в них душ, подлинной ведомости дать не могу за давным моим отсутствием из России». Здесь видно, однако, своего рода притворство и слышатся обычные для того времени жалобы на бедность, так как деревни Бестужева должны были быть значительны не только потому, что отцу его были пожалованы большие поместья, но и потому еще, что после смерти его канцлер хлопотал об утверждении за ним имений своего брата.
Жалуясь на свою бедность, Бестужев говорил о тех чрезвычайно больших расходах, которые соединены с дипломатическим представительством России при иностранных дворах, и донося Воронцову, что Гросс, русский посланник в Дрездене, не отправлял торжественно годовщины вступления на престол императрицы Елизаветы Петровны, добавлял, что «болезненно было быть свидетелем таким бала порядкам, чрез которые всевысочайшему двору и всей российской нации наносится крайнее бесславие и проституция». Все это клонилось к просьбе о необходимости назначения сколь возможно большого содержания Бестужеву на занимаемой им должности посланника.
Вторым браком граф Михаил Бестужев был женат на графине Гаугвиц, но и от этого брака у него не было детей. У камергера же был единственный сын, граф Андрей Алексеевич, который, несмотря на то, что имел чин генерал-поручика и александровскую ленту, за пьянство и развратную жизнь был по просьбе отца посажен императрицею Елизаветою в монастырь на смирение. Отец хотел лишить его наследства, передав все имущество родной племяннице своей княгине Аграфене Петровне Волконской; но прежде чем он успел подписать соответственное тому завещание, он умер, и имение графов Бестужевых-Рюминых досталось графу Андрею Алексеевичу. Он пережил, однако, отца своего только двумя годами. Со смертью его в 1768 году пресеклась графская ветвь Бестужевых-Рюминых, так как он не имел детей от двух браков: сперва с Евдокиею Даниловною Разумовскою, а потом с княжною Анною Петровною Долгорукою, а затем после всех разгромов остатки состояния, приобретенного некогда графом Алексеем Петровичем, перешли в род княгини Волконской и разделились между ее многочисленным потомством.
Знаменитый очаковский герой генерал-фельдмаршал граф Бурхгард Миних, сын небогатого помещика в герцогстве Ольденбургском, был из числа тех воинов, — искателей фортуны, — которыми так изобиловала Европа в половине прошлого столетия. При Петре I Миних поступил в русскую службу, и государь, пользуясь способностями и познаниями Миниха, как искусного инженера, поручил ему, между прочим, устройство Ладожского канала. Постройка этого канала была одним из источников его обогащения. При Петре I он был до некоторой степени осторожен, но впоследствии поступал бесцеремонно. Сохранились известия, что Миних по этой постройке приобрел в один год 30.000 рублей. Кроме того, он как человек сведущий по архитектурной части и имевший случай, если не совсем даром, то все же очень выгодно приобрел строительные материалы, настроил в Петербурге дома и дворы, которые приносили ему 16.000 рублей ежегодного дохода. Притом он сверх огромного жалованья получал каждый год разъездных денег по 10.000 рублей. Говорили, что и крымские походы, во время которых он распоряжался казенными суммами почти безотчетно, не прошли бесследно для его кармана. Бирон в своих ответных пунктах, упоминая о Минихе, замечал, что он был весьма «интересоват». В свою очередь, и жена фельдмаршала не пропускала благоприятного случая для того, чтобы поживиться на счет тех, кому нужна была протекция ее супруга. Вообще же доходы Миниха простирались до громадной по тому времени цифры, а именно до 90.000 рублей в год, так что он был одним из самых богатых вельмож в царствование Анны Ивановны. Он в этом отношении уступил разве только Бирону, князю Черкасскому, князю Юсупову и графу Шереметеву.
О пожалованиях, сделанных в разное время Миниху, нам известно следующее: в 1731 году ему была дана под Петербургом мыза Гостилицы; единовременно дано ему было 10.000 рублей; из данцигских денег 12.000 талеров и вдобавок 4.557 червонных. За крымский поход 1736 года ему отданы были многочисленные, принадлежавшие в Малороссии графу Вейсбаху деревни. В 1740 году он получил «пребогатый» орден Андрея, осыпанный бриллиантами, золотую шпагу с бриллиантами и «знатную» прибавку к жалованью. Король прусский пожаловал Миниху графство Вартенбергское, которое до завоевания Силезии Пруссиею находилось под властью императора римско-немецкого, подарившего его Бирону. По низвержении же Бирона оно досталось Миниху, но и после ссылки этого последнего король взял графство Вартенбергское себе и снова отдал Бирону, от которого оно и перешло к его сыну, герцогу Петру. При увольнении фельдмаршала Миниха от службы правительница Анна Леопольдовна назначила ему ежегодную пенсию в 15.000 рублей.
Сын фельдмаршала граф Иоанн-Эрнст находился при императрице Елизавете в ссылке, сперва в одной из своих лифляндских деревень, а потом в Вологде. При возвращении графов Минихов в Петербург императором Петром III они не получили обратно своих имений. В настоящее время в России графов Минихов нет, а один из правнуков фельдмаршала, граф Фридрих-Франц, бывший несколько лет тому назад обер-гофмаршалом Ольденбургского двора, владел в Ольденбурге родовыми поместьями графов Минихов, по всей вероятности приобретенными на русские деньги.
Прославленный нашими историками запальчивый противник Бирона Артемий Петрович Волынский (род. 1689 г., казнен в 1740 году) был, говоря по правде, одним из первых хищников своего времени.
Волынский, прибыв в Казань на губернаторство, привез сюда с собою дворню до 100 человек, привел 800 лошадей с огромною псарнею. Он собирал взятки преимущественно с инородцев, которые подушно обложены были особою податью в его пользу. Брал штрафные деньги с пропущенных по ревизии душ, получал «благодарность» от татар, увольняемых им от посылки толмачами в Персию. В полтора года он собрал с инородцев 14.000 рублей. Брал у купцов взаймы, без отдачи, крупные суммы, но не брезгал займами и по мелочам, и вскоре до приезде в Казань выкупил свое подмосковное имение.
Находясь губернатором в Астрахани, он присвоил себе обманным образом драгоценную ризу с какого-то чудотворного образа, да и вообще не упускал ни одного случая, благоприятного для наживы: казенные суммы не проходили между его рук без того, чтобы часть их не обращалась в его собственность. Вообще его значительное по тому времени богатство было нажито неправыми средствами. Его, между прочим, обвиняли в присвоении 700.000 рублей, принадлежащих конским заводам, на которые при императрице Анне Ивановне тратились в угоду Бирону громадные суммы и которые состояли под ближайшим управлением Волынского. При отдаче его под суд все его имение было конфисковано, а детям его по возвращении их из ссылки была отдана впоследствии самая ничтожная часть. Мужского потомства после Артемия Петровича Волынского не осталось, по женскому же колену происходит от него княгиня Ирина Ивановна Паскевич, рожденная графиня Воронцова-Дашкова. Окончательно фамилия Волынских пресеклась в 1837 году со смертью Михаила Михайловича Волынского, человека чрезвычайно богатого и бывшего бескорыстно преданным другом графа Аракчеева. Этот Волынский завещал часть своих имений детям князя Николая Андреевича Долгорукого.
В эпоху доносов, следствий, казней, ссылок и конфискаций живились обыкновенно достоянием обвиненного его следователя и судьи. Так, падение и казнь Волынского послужила основанием богатству Неплюевых, так как Ивану Ивановичу Неплюеву (род. 1693 г., ум. 1773 г.), бывшему в числе следователей и судей по делу Волынского, а также и исполнителем состоявшегося над ним приговора, по ходатайству графа Остермана были пожалованы в Малороссии волость Ропская и местечко Быково с 2 000 крестьянских дворов. Имение это приносило ему 30 000 рублей ежегодного дохода по тогдашнему курсу. Императрица Елизавета Петровна отняла у него это имение. Неплюев сам по себе богат не был, так как за отцом его было в Новгородской губернии только 80 душ, да Петр Великий пожаловал ему 400 душ. При увольнении его в 1764 году от службы Екатерина II отдала Неплюеву в потомственное владение волости Чеховскую и Ямпольскую с деревнями и местечками; но эти имения были менее значительны, нежели пожалованные ему прежде, так как они хотя и приносили значительный доход, но простиравшийся лишь до 20 000 рублей в год.
В царствование Анны Ивановны первым богачом в России считался любимец ее обер-камергер Бирон, с 1737 года — герцог Курляндский и Семигальский, сделавшийся после смерти Анны Ивановны правителем империи. Юридически, однако, он владел в России далеко не таким громадным состоянием, какое принадлежало, например, князю Александру Даниловичу Меншикову; притом он никогда не просил для себя у императрицы и не покупал в свою собственность деревень ни в великорусских, ни в малороссийских губерниях, а имел поместья только в Лифляндии и в Курляндии. Владения подаренные государынею Бирону в Лифляндии состояли из города Вендена с уездом и поместий Трейденберг и Пальцнер. Имения эти приносили ему в год до 60.000 рублей дохода. Касательно дорого стоивших наград, полученных Бироном и его семейством сверх денег, имеются у нас в виду только следующие официальные сведения, а именно: 1 апреля 1740 года он получил золотой «великий бокал». Оба сына его, курляндские принцы, получили бриллиантовые знаки ордена св. Андрея Первозванного, а дочь его — портрет императрицы, богато украшенный бриллиантами. В Курляндии Бирон постоянно покупал значительные поместья; сделавшись же тамошним герцогом, он получил во владение алодиальные поместья, составлявшие с давних времен фамильную собственность герцогов курляндских из рода Кетлеров. Имения эти при Петре I стали служить обеспечением той денежной ссуды, которая была выдана царем герцогу Курляндскому, а со своей стороны герцог Эрнст-Иоанн обращал главным образом получаемые им в России деньги на выкуп этих имений, уплачивая лежавшие на них долги.
О грандиозности дворца, который строил Бирон в Митаве, можно судить по тому, что туда каждое лето отправлялось до 2 000 рабочих. Оттуда при постройке нынешнего Аничкова дворца привезено было 60 возов оконных переплетов, заготовляемых для герцогского дворца. Оттуда же привозились двери и разные строительные материалы.
Герцогские имения Бирона в Курляндии увеличивались и вследствие конфискаций. Новый герцог потребовал от дворян доказательств на право владения числящимися за ними имениями, возводя эти требования до времен первого курляндского герцога Готгардта Кетлера. Так как столь древних доказательств или вовсе не имелось, или они были утрачены, то 150 дворянских фамилий должны были обнищать, а бывшие за ними поместья сделались собственностью герцога. Кроме того Бирон присвоил себе в Курляндии монополию по содержанию кабаков и вел обширную торговлю коровьим маслом, которое скупалось для него во всей Курляндии. В особенности первая из означенных статей доставляла ему значительные доходы.
В «Очерках» фельдмаршала графа Миниха встречаются некоторые сведения о богатствах Бирона. Так, он говорит, что из русской государственной казны вышли ужасные суммы на покупку земель в Курляндии на построение двух не герцогских, но королевских дворцов (вероятно в Петербурге и Митаве) и на приобретение герцогу друзей в Польше.
Относительно двора, построенного Бироном в Митаве, Болотов в «Записках» рассказывает, что, приехав в 1762 году в этот город, он с особенным любопытством смотрел на тамошний опустевший огромный замок или дворец, воздвигнутый Бироном, и о котором носилась молва, будто в нем целая комната была намощена вместо пола установленными сплошь на ребро рублевиками. «Правда это или нет, того уж не знаю», — добавляет Болотов.
Далее в своих «Очерках» Миних восклицает: «А сколько миллионов истрачено было на покупку драгоценностей для семейства Бирона! Во всей Европе, — добавляет Миних, — ни одна королева не была так богата ими, как герцогиня Курляндская». При этом он замечает, что когда герцог был еще обер-камергером, то собственные его издержки стоили России нескольких миллионов. Переходя же к причинам, вызвавшим падение регента, Миних сообщает, что русские государственные люди внушали принцессе Анне Леопольдовне, матери императора Ивана Антоновича, что в продолжение шестнадцатилетнего самовластного управления герцога, за несовершенолетием ее сына, Бирон успеет вытянуть из России не менее 16 000 000 рублей.
Встречаются и другие еще известия о высылке из России денег за границу по делам Бирона. Так в «Сборнике Русского Исторического Общества» упоминается, что в 1731 году отправлены были в Вену к старшему из братьев Левенвольдов большие суммы, а банкир, еврей Липман, получил от Бирона приказание снабжать Левенвольда всем, что понадобится. Тогда в Петербурге полагали, что эти деньги послужат для покупки Бирону графства или герцогства в пределах римско-немецкой империи.
У Бирона были две страсти: к лошадям и к картежной игре. Для удовлетворения первой он издерживал большие деньги; другая же страсть была, напротив, источником значительных для него прибылей. Без карточной игры он не мог провести ни одного дня; партнеры обыкновенно должны были проигрывать ему, и этим, по словам Миниха, он приводил в самое неприятное положение тех, кто принужден был составлять ему партию, так как он играл не на шуточные куши.
Правительница Анна Леопольдовна, низложив при помощи фельдмаршала Миниха, регента, конфисковала все недвижимое и движимое его имение; отобрать же от него принадлежавшие ему капиталы, переведенные за границу, было трудно, так как Бирон вел свои денежные дела очень искусно, под прикрытием своего доверенного лица, еврея Липмана. Но этот фактотум герцога, призапуганный тайною канцеляриею, а в то же время и обольщенный посулами, изменил в несчастии своему патрону и указал Миниху, в каких местах и у каких лиц хранилось герцогские капиталы. Нам не удалось найти, до какой цифры простирались эти капиталы, но надобно предполагать, что они составляли почтенную сумму, если принять в соображение другое наличное богатство Бирона. Так, у жены его было конфисковано: платьев на 400 000 рублей, бриллиантов на 800 000 рублей и чистыми деньгами до 3 000 000 тогдашних серебряных рублей. Из собственных вещей герцога был конфискован, между прочим, верховой конский убор с алмазами.
В манифесте о винах бывшего герцога Курляндского при замечании, что «нынешнее его богатство всему свету явно», он обвинялся, между прочим, «в получении не по достоинству своему несметного богатства», тогда как в Россию прибыл в «мизерном состоянии», а также и в том, что «похищал несказанное число казенных денег и прочих вещей», и, наконец, в том, что «сильными своими нападениями у российских некоторых людей забрал несколько сот тысяч рублей, чрез что оных к разорению привел».
Добавим к этому, что, как сообщает известный историк В. И. Татищев, по распоряжению Бирона был определен на должность заведывающего всеми сибирскими железными заводами генерал-оберберг-директор Шемберг, который в два года похитил 400.000 рублей, поделившись этими деньгами с Бироном.
Со своей же стороны Бирон при производимых ему допросах отвечал, что казны государственной никогда в руках не имел и до казенного вовсе не касался; что из тех 500.000 рублей, которые были пожалованы ему императрицею при заключении Белградского мира, он получил только 100 000 рублей, а остальные 400.000 остались в казне. Вдобавок к этому он показал, что, будучи в Москве, получил ассигнацию на несколько тысяч рублей, но и по ней никаких денег не брал, что, как замечал с иронией Бирон, о «ненасытстве и лакомстве его свидетельствовать может». Он заявлял, что от партикулярных людей ничего не брал, а при пожаловании его графом цесарь подарил ему 200.000 талеров; на эти деньги, прибавив к ним из своих, купил графство Вартенбергское; да король прусский при приезде его, Бирона, в Россию пожаловал его амтом. В заключение Бирон заявлял, что вне России никаких денег и богатства не отправил и отправить было нечего, потому что долгу на нем было: в Риге Циммерману и генералу Бисмарку (зятю Бирона) 100 000 рублей, брату Густаву 80 000 рублей, Демидову 50 000 рублей. Кроме того, он был должен Ферману, Либману и Вульфу, но не помнил, сколько именно. 17 января 1742 г. императрица Елизавета Петровна повелела: отданное графу Миниху «лежащее в Шлезии штандц-гершафт Вартенберг возвратить Бирону».
В 1746 году постановлено было: у короля прусского требовать, чтобы он герцогство Вартенбергское, купленное Бироном «на здешние деньги, в здешнюю посессию, возвратил или бы употребленные на то деньги заплатить велел».
По окончательном возвращении Бирона из ссылки Петром III движимое имущество ему обратно отдано не было, но впоследствии он, как герцог, вступил во владение алодиальными имениями в Курляндии. В это время сын его, принц Петр, кутил за границею напропалую. О нем граф Кирило Разумовский в 1768 году писал Ивану Ивановичу Шувалову: «Сей детина есть сущий промышленник, который таскается по свету без воли и удовольствия. Он уже столько намотал и столь поступок непристойных званиям его наделал, что ныне в Бастилье резидует по фальшивым векселям, и говорят, что будто отец от его и поделанных им долгов отрицается, как новокрещеный от сатаны и всех дел его».
Этот принц Петр, бывший впоследствии герцогом Курляндским, еще до отречения от герцогской власти, купил в 1786 году в Силезии поместье Саган, принадлежавшее князьям Лобковичам, заплатив за него 9.000.000 гульденов. Поместью этому король прусский Фридрих-Вильгельм II присвоил снова степень герцогства. По смерти герцога Петра означенное имение перешло сперва к старшей его дочери княгине де-Роган, а после ее смерти к младшей ее сестре, вдове принца Гогенцоллеров-Гехингенского, а единственный сын ее уступил герцогство Саганское своей тетке, герцогине Доротее Дино, по смерти которой он поступило по наследству в фамилию герцогов Талейранов.
Что же касается мужского потомства Бирона, то нынешний представитель фамилии герцогов Биронов, князь Густав, владеет родовым поместьем Вартенберг в Силезии.
В истории наших частных богатств, как вообще и в других странах, иной раз какая-нибудь случайность, похожая на вымышленную сказку, обращала бедняка в богача. Так, в царствование Анны Ивановны жил в Верхотурье простой ямщик Максим Михайлов Походящий. Занятие его состояло в доставлении на подводах медной руды из места ее нахождения на заводы. Во время одной из таких поездок Походяшин и несколько его товарищей по промыслу остановились ночевать в лесу, спутали лошадей и, поужинав, легли спать. Проснувшись, они не нашли своих лошадей, которые успели как-то распутаться и ушли неизвестно куда. Товарищи Походяшина, разделившись попарно, пошли искать их в три противоположные стороны, а Походяшин один направился в четвертую сторону. После долгой ходьбы он напал на след, оставленный лошадьми на утренней росе, и, идя по этому следу, вскоре настиг их у берега какой-то реки и задержал их. После этого он стал умываться в реке и вдруг увидел около ее берега что-то похожее на медную руду. Он сделал несколько маленьких раскопок и вскоре убедился, что немного далее весь берег на несколько верст покрыт превосходною медною рудою, лежавшею на поверхности земли, а, покопавшись немного в этих местах, он удостоверился, что на глубине находятся залежи медной руды.
Походяшин возвратился по следу к своим товарищам, тщательно замечая дорогу. Сойдясь со своими товарищами и не сказав им ничего о своем открытии, он поставил крест на том месте, где был ночлег. Сдав руду на завод, Походяшин постарался собрать справки о законах по горной части, и так как в то время право на отыскивание руд предоставлялось на откуп частным лицам, то Походяшин, узнав об этом, отправился к губернатору и обещал ему хорошую благодарность, если будет исходатайствовано для него от казны денежное пособие для разработки открытой им руды. Губернатор представил об этом берг-коллегии, которая постановила выдать Походяшину в ссуду для означенной цели 23 000 рублей, если только местное начальство удостоверит в благонадежности дела, предпринимаемого Походяшиным. Требуемое засвидетельствование было сделано, и Походяшин получил предназначенную ему сумму. На эти деньги Походяшин устроил медноплавильный завод на том самом месте, которое он заметил при реке, и вскоре оказалось, что нигде не было в таком изобилии и такой хорошей медной руды, как в окрестностях завода, основанного Походяшиным. Предприятие Походяшина принесло ему огромные выгоды, и в течение непродолжительного времени он сделался миллионером.
В исследовании г. Логинова о «Новикове и мартинистах» говорится, что Походяшин был казанский уроженец, добровольно пришедший на промысел в Верхотурье и занимавшийся там плотничеством. С молодости он уже занимался отыскиванием руд и золота. Найдя это последнее, он выгодно сдал свою находку в другие руки и в 1750 году приступил к деятельности другого рода: завел 5 винокуренных заводов в Тюмени, Екатеринбурге, Ирбите и около Тагильского завода. С 1752 по 1756 год он держал верхотурский откуп с купцом Васильевским и был винным откупщиком в Сибири до конца семидесятых годов. В то же время он отыскивал новые прииски медной и железной руды, и это предприятие увенчалось полным успехом. В 1757 году он получил разрешение на открытие новых заводов, а также привилегию и содействие к тому со стороны правительства. Пользуясь всем этим, он основал в 1758 году Петропавловский, а в 1760 году Николаевский заводы, а также открыл и туринские рудники. В 1778 году он основал Богословский завод и устроил около своих заводов дороги. При этом он продолжал и винокуренное производство.
Сохранились некоторые сведения о жизни этого замечательного богача. Усадьба его в Верхотурье составляла отдельный обширный квартал. Огромный деревянный его дом заключил в себе 30 отлично расписанных и меблированных комнат. Около этого дома стояли три другие дома меньших размеров, а также конюшня и скотный двор. Он ездил часто в Тобольск, где его встречали с почетом, а он, в свою очередь, привозил предержащим властям богатые подарки. Давал рабочим, если им было нужно, деньги, хотя за целый год вперед. Любил водиться с знатью и тратил много на воспитание детей по тогдашней моде. Сам же жил всегда скромно: ездил на дровнях, ходил в китайском халате и довольствовался чаем и рюмкою водки, принимал охотно на свои заводы беглых и, как рассказывали, на одном из заводов, Луковском, угощал Пугачева, чем спас и себя, и свое имущество. Любил занимать иногда деньги, несмотря на свое огромное богатство.
Он умер в Верхотурье в 1781 году, оставив трех сыновей. Из них старший Василий, бывший помощником своего отца, продолжал его промышленные занятия, но, к сожалению, нам неизвестно, чем окончились его промышленные дела. Двое других, Николай и Григорий, служили в гвардии. О судьбе Николая не имеется никаких сведений, но замечательна как судьба Григория Максимовича Походяшина (род. 1780 г.), так и плачевный конец той части богатства, которая перешла к нему от отца.
Около 1787 года Походяшин вышел в отставку из Преображенского полка премьер-майором и при помощи своего богатства он сделался ревностным участником известного издателя Николая Ивановича Новикова. Он отдавал в распоряжение его огромные суммы. Новиков скупал хлеб и раздавал бедным в Москве. Походяшин дал на первый раз Новикову 300.000 рублей, продав казне свои заводы за 1.000.000 рублей, но стоимость заводов была так велика, что казна, можно сказать, получила их даром. Мартинистов, пользовавшихся преимущественно капиталом Походяшина, подозревали в делании фальшивых ассигнаций. Походяшин, однако, разорился вконец: из всего его богатства оставался у него только книжный магазин в Москве, да и тот при разгроме мартинистов в 1792 году был запечатан. Походяшин жаловался на упадок его книжной торговли, и 5 марта 1803 года высочайшим указом, данным московскому генерал-губернатору, разрешено было Походяшину разыграть в лотерею принадлежавший ему книжный магазин. Магазин состоял из 2.500 заглавий русских книг, на сумму по каталогам до 500.000 рублей. Предполагалось раздать 35.000 билетов, по 10 руб. каждый, и все количество их сделать беспроигрышным. Главный выигрыш был в 10.000 рублей. Из вырученного этою лотерею капитала 20 процентов назначалось в пользу общественных заведений. По некоторым, не вполне, впрочем, достоверным сведениям, упомянутая лотерея была разыграна в 1805 году.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
правитьСо времени поцарения Елизаветы Петровны стали у нас являться особого рода быстро богатевшие на счет государства лица, не оказавшие ему еще никаких заслуг. Первым из таких лиц можно считать Шубина.
Еще в то время, когда Елизавета Петровна была цесаревной, в числе солдат Преображенского полка был Алексей Никифорович Шубин; он служил при ней ординарцем. Императрица Анна Ивановна, считая Шубина деятельным приверженцем цесаревны, сослала его в Сибирь. Но Елизавета, вступив на престол, немедленно повелела отыскать его в Сибири, что и было исполнено с большим трудом, так как место ссылки его было неизвестно. В 1743 году Шубин был привезен в Петербург, пожалован в генерал-майоры, получил богатые подарки от императрицы и 2.000 душ во Владимирской губернии. По расстроенному здоровью он вышел в 1744 году в отставку генерал-поручиком и поселился в пожалованном ему селе Работном, где и умер в 1766 году. Мужское потомство его продолжалось почти сто лет.
При императрице же Елизавете Петровне один из близких к ней людей Никита Афанасьевич Бекетов (род. в 1729 г.), которого она узнала в то время, когда он еще кадетом шляхетного корпуса участвовал в театральных представлениях, был обогащен ею. Находясь впоследствии генерал-поручиком в отставке, Бекетов поселился в своем астраханском имении, населенном им великорусскими крестьянами и устроил там разные хозяйственные заведения, а также развел виноградные сады. М. А. Дмитриев в «Мелочах из запаса моей памяти» упоминает о великолепной усадьбе Бекетова «Отраде», в которой, между прочим, была роскошная мельница, не производившая ни малейшего стука, ни малейшей пыли, и где стояли красного дерева ломберные столы для игры в карты. Ведя благоразумно свои дела и владея, вдобавок к этому, рыбными ловлями на Волге, он оставил после себя «знатное» имение, которое завещал двум своим побочным дочерям. Одна из них, Елизавета Никитична, была за астраханским вице-губернатором Всеволодом Андреевичем Всеволожским, а другая за Смирновым. Родной же племянник его, известный поэт Иван Иванович Дмитриев, получил только 40.000 рублей из имения своего дяди. Бекетов умер в 1794 г., и Всеволожский стал оспаривать у Дмитриева и эту часть наследства. Завязался процесс, кончившийся мировою сделкою только в царствование императора Александра Павловича.
К родному брату Бекетова Петру Афанасьевичу пришло также огромное состояние вследствие женитьбы его на Ирине Ивановне Мясниковой, принесшей ему в приданое 19.000 душ и два завода. От этого брака было у него два сына, умерших холостыми, а потому богатство Мясниковых перешло по двум его дочерям к Кушниковым и Балашевым.
В числе лиц, быстро возвысившихся при дворе императрицы Елизаветы Петровны, был Михаил Иларионович Воронцов. Вероятно, некоторым из наших читателей памятен тот процесс, который вел во Франции один из представителей фамилии Воронцовых, князь Семен Михайлович, с князем Петром Владимировичем Долгоруковым, издателем «Родословной книги». Поводом к этому процессу послужил, собственно, вопрос о древности рода князей Воронцовых и о принадлежности их к той фамилии бояр Воронцовых, которая была так известна еще в первой половине XVI века. Не касаясь этого процесса ни с юридической, ни с нравственной стороны, нельзя, однако, не сказать, что нет достаточных оснований считать древний род Воронцовых угасшим, так как легко могло быть, что «захудавшие» к исходу XVII столетия Воронцовы не заявили о своем существовании при составлении «Бархатной книги», а потому и род их был показан угасшим, как это случилось и с другими старинными родами.
Как бы то, впрочем, ни было, но отец Михаила Иларионовича Воронцова, содействовавшего весьма много вступлению на престол Елизаветы Петровны, был небогатый помещик, имевший только 200 душ крестьян. За услуги, оказанные сыном, он получил, как и сам Михаил Иларионович, обширные поместья. Увеличению богатства молодого Воронцова послужил также и брак его с графиней Анной Карловной Скавронской, двоюродного сестрою императрицы Елизаветы. Двадцати восьми лет от роду он был уже генерал-поручиком и александровским кавалером, а 27 марта 1744 года римско-немецкий император Карл VI возвел его в графское достоинство. В том же году он был пожалован вице-канцлером, а в 1758 году канцлером. Не имея мужского потомства, он исходатайствовал в 1760 г. у императора Франца I распространение пожалованного ему графского титула на родных братьев своих Романа и Ивана Иларионовичей Воронцовых.
За Михаилом Воронцовым числилось: приданое его жены в Арзамасском уезде 912 душ; купленных в Московском уезде 79 душ; жалованных в Кексгольмском уезде три погоста, в них 3.763 души, да в Лифляндии 51 гак. В 1758 году при назначении его канцлером Елизавета подарила ему 40.000 рублей.
Оказывается ныне, однако, из изданных бумаг «Воронцовского Архива», что, несмотря на богатство, данное графу Михаилу Иларионовичу Воронцову, и на выгодную его женитьбу, он всю жизнь постоянно стеснялся в денежных средствах гораздо более, нежели иной человек с достатком средней руки. Уже в 1746 году Воронцов начинает сетовать на недостаточность своего состояния, обращаясь с просьбою к графу Алексею Разумовскому о принятии в казну трех погостов, пожалованных ему Елизаветою в Кексгольмском уезде, с тем, чтобы было выдано за каждый по 20.000 рублей. Как причину, побуждавшую его к такой сделке, он выставлял необходимость уплатить лежавшие на нем долги, для погашения которых он намерен был продать с большим для себя ущербом алмазные вещи и серебро. Но, вероятно, таких вещей было у него немало, потому что, как он объяснял Разумовскому, едва ли в два года сыщется покупщик, который мог бы внести следующую за них сумму. Он, между прочим, был должен в монетную канцелярию 20.000 рублей, в счет которых едва уплатил 3.000 рублей. Стесненный долгами, Воронцов в 1747 году публиковал в газетах о продаже всех своих деревень, но покупщики не находились. Он просил императрицу пожаловать его деревнями или «чем иным», но она не исполняла его просьбы, и нежелание Елизаветы помочь ему он приписывал наветам и клеветам, прося «слезно» избавить его от «несчастной анафемы».
В просительных своих письмах к императрице граф Михаил Воронцов излагал, что он, «не имея ничего собственного, для жития с женою принужден был покупать и строить дворы, заводить себя людьми и экипажем, и для бывших многих торжеств и праздников ливреи, платья богатые, иллюминации и трактаменты делать». Вследствие всего этого он, по словам его, «нечувственно вшел в разные долги, а содержание дома стало превосходить ежедневные доходы. Должность моя, — прибавляет весьма справедливо Воронцов, — меня по-министерски, а не по-философски жить заставляет».
В письмах этих отчетливо обрисовывается положение тех поставленных на виду вельмож, которые, не имея своего родового состояния, должны были жить с блестящей обстановкой и применяться ко двору Елизаветы, тратившей громадные суммы на великолепие и роскошь. Вместе с этим, Воронцов указывал на невозможность жить вельможам, как им это приличествует, без поддержки со стороны государя. «Мы все, верные ваши рабы, — писал он государыне, — без милости и награждения вашего императорского величества прожить не можем. И я ни единого дома фамилии в государстве не знаю, который бы собственно без награждения монаршеских щедрот себя содержал». Это писал он в 1751 году и затем продолжал постоянно обращаться с «рабскими» прошениями к Елизавете, прося пожаловать ему в Лифляндии имение в 225 гаков и город Мариенбург, некогда пребывание Марты Скавронской, впоследствии императрицы Екатерины I. Он просил также взаймы 20.000 рублей из наличных денег, бывших при иностранной коллегии, и подмосковную деревню.
В прошениях своих Воронцов повторял, что он нечаянно вошел в большие долги, которые причиняют ему непрестанное беспокойство, а между тем «нет способов от сих тяжких обстоятельств освободиться». К этому он добавлял, что если бы он «не был взыскан столь знатным чином и поверенною должностью (о чем весь свет не знать не может), то всячески бы старался в посредственном своем состоянии себя без нужды содержать». Долги его около этого времени (в 1752 году) простирались до 58.000 рублей.
Выпрашивая все это, он в то же время составлял проект самого аристократического свойства. Он предлагал, по примеру чужестранных государств, некоторые знатные вотчины дворян «эрижировать» (ériger) и в достоинства возвести и именовать княжествами, графствами, баронствами, господарствам и, сообразно числу находившихся в них крестьян, так чтобы в княжестве было не менее 5 или 4.000 душ, в графствах от 2 до 3.000 и т. д., и оные деревни именовать прибавлением к фамилии каждого. «Ежели, — заключал граф Воронцов свой проект, — по сему предложению ее императорского величества соизволение последует, то все оные вотчины узаконить именовать навсегда оными титулами и чтоб отнюдь не раздроблены были продажами или разделением в роды, но в своей целости оставались».
Желая осуществления этого проекта, а вместе с тем и добиваясь получения подходящей к нему какой-либо знатной вотчины, Воронцов увидел наконец исполнение последнего своего желания. В 1753 году Елизавета, убедившись в напрасных наговорах графа Бестужева-Рюмина на Воронцова, пожаловала ему Мариенбург и 225 гаков земли. По тогдашнему времени это было громадное состояние, так как ценность гака полагалась в 1.000 рублей, но, — как писал в своей автобиографической записке граф Александр Романович Воронцов, — расстроенные дела и большие расходы по представительству заставили графа Михаила Воронцова продать это имение за 120.000 рублей барону Фитингофу, который потом сам рассказывал, что значительною частью своего громадного богатства он был обязан этой удачной для него покупке и что он сам не продаст мариенбургского имения даже за 800.000 рублей.
Но и после этого, будучи уже канцлером, Воронцов в 1758 году просил снова о взятии в казну кексгольмских деревень за 150.000 рублей, хотя бы с уплатою в рассрочку, или чтобы было выдано в ссуду 60.000 рублей на 10 лет.
Вообще, как видно, граф Михаил Воронцов принадлежал к числу тех людей, которым никак не удается во всю жизнь устроить свои денежные дела надлежащим образом. Для поправления этих дел он пытался пускаться и в торговые спекуляции. Так, в 1759 г. он с генерал-прокурором Глебовым выхлопотал себе привилегию на исключительный отпуск из портов Архангельского и Онежского льняного семени. Воронцов и Глебов передали эту привилегию купцу Евреинову на 6 лет. Но и здесь не повезло Воронцову. В 1760 году 5 кораблей Евреинова были разбиты бурею, а 31 июля 1762 года отменены были Екатериною II все прежние торговые привилегии. Евреинов должен был заплатить за погибший груз 160.000 рублей пошлины и по договору 60.615 рублей в пользу лиц, передавших ему привилегию. Из этой суммы половина досталась графу Воронцову, а остальные пошли в раздел поровну между генерал-прокурором Глебовым и обер-прокурором Петром Спиридоновичем Сумароковым.
Таким образом, положение графа Михаила Воронцова, казавшегося по внешности одним из первых богачей в тогдашней России, в сущности, было очень плохо.
Вообще по денежным делам у графа Михаила Воронцова было не мало неприятностей. Так, 21 февраля 1754 года он писал из Москвы графу Александру Гавриловичу Головкину, что «газетир» утрехтский сообщает, будто ему, Воронцову, «за усердное тушение пожара дворца в Москве, где, с гренадерами смешавшись, жизнь свою экспонировал, пожаловано 25 каре в Лифляндии, с которых он будет получать по 25.000 рублей Дохода». Воронцов считал это известие «глупым и малициозным» и просил потребовать от газетира, кто сообщил ему это, добавляя, что государыня, зная недостатки и долги, пожаловала ему коронные местности Мариенбург и Калпемон, состоящие из 51 1/2 гака.
Императрица Екатерина II в 1763 году несколько поддержала государственного канцлера в его финансовых затруднениях. Она приказала купить дом Воронцова за 217.000 рублей, которые, однако, зачтены были в счет его долга медному банку и в таможню, но вместе с тем она дозволила ему, как канцлеру, жить в этом доме. Кроме того, ему уступлено было 190.000 гульденов, остававшихся еще с 1748 года на Голландской республике недоимочных денег, следовавших России в счет обязательной субсидии. Наконец граф Воронцов, занимавшийся, как мы видели, и торговыми спекуляциями, успел по повелению короля английского Георга II получить 2.000 фунтов стерлингов в вознаграждение убытков, нанесенных его судам английскими каперами. При увольнении от должности канцлера он получил от Екатерины II единовременно 50.000 рублей и 7.000 рублей пожизненной годовой пенсии. Таким образом граф Михаил Воронцов, бившийся всю жизнь, как рыба об лед, несколько поустроился, но ненадолго, так как он умер в 1767 году, не оставив детей.
После смерти жены канцлера Воронцова, оставшейся вдовою, имения ее перешли к племяннику ее, графу Скавронскому. Воронцовы затеяли тяжбу, но под влиянием Потемкина она была решена в пользу Скавронских.
Совершенно иначе шли денежные дела его старшего брата, генерал-аншефа Романа Иларионовича (род. 1707 г., ум. 1783 г.). Хотя он и не был взыскан особенными милостями Елизаветы Петровны, но успел другими путями составить себе огромное состояние и тем опровергал доводы своего брата относительно необходимости монаршеских щедрот. Не гоняясь за знатным родством, он женился на одной чрезвычайно богатой сибирячке, Марфе Ивановне Сурминой, которая ссужала цесаревну Елизавету Петровну деньгами и тем самым, как говорит предание, сблизила ее с Воронцовыми. Независимо от этого, граф Роман Иларионович Воронцов, не имевший такой надобности, как его брат, тратиться на представительство, был нечист на руку, и в тогдашнем обществе прозвали его поэтому «Роман большой карман». Князь Щербатов в сочинении своем «О повреждении нравов в России» говорит, что он во все время своей жизни был «признанный здоимец» и что когда он был наместником владимирским, пензенским и тамбовским, то в этих губерниях вследствие его управления разорение народа дошло до крайности.
Слухи об этом достигли, наконец, до императрицы, и она прислала ему в подарок большой кошелек. Этот «двоезнаменующий» знак монаршей милости Воронцов получил в день своего ангела при бывшем у него большом собрании гостей. Этот укор, как тогда говорили, так на него подействовал, что он захворал и вскоре умер.
Вообще, с самогр возвышения графов Воронцовых фамилия их считалась между богатою русскою знатыо. Однажды, впрочем, богатству их угрожала немаловажная опасность, так как император Павел I в 1800 году заявил намерение конфисковать все имения графа Семена Романовича Воронцова по случаю долговременного его пребывания в Англии, но смерть императора отклонила исполнение этой меры.
В это время граф С. Р. Воронцов поручил банкиру Бонару продать серебряную посуду, перстень и табакерку, которую он получил в 1793 году от короля английского за подписание конвенции. Он отказался принять 40.000 рублей, предложенных ему братом, а сам между тем был в таком стесненном положении, что не мог даже держать экипажа.
Воронцов писал из Англии Растопчину, что он в долгах по горло, а это в Англии было куда как неудобно. В ту пору даже сыновья короля, — если они не были пэрами, — в случае неуплаты долга свыше 10.000 фунтов стерлингов, подвергались тюремному заключению. В 1790 году у наследника престола, принца Валийского, три раза была взята из дворца за долги вся его движимость.
Сообщая о такой строгости, Воронцов замечал, что он беднее Симолина, и объяснял свое стесненное положение в следующих строках: «Отец мой был богат собственным имением и еще более щедротами императрицы. Он был щедр и предавался расточительности. Петр III занимал у него деньги и обещал ему земли в день коронации». По смерти Петра Воронцов был вынужден продать фабрики, заводы, которые составляли почти половину его состояния. После того у него отняли имение в Малороссии. Отняли у Воронцовых вообще имения в Карелии, где числилось 12.000 душ. После того, как граф Скавронский женился на племяннице Потемкина, имения эти отданы были Скавронским. Отец Семена Воронцова умер, лишившись 2/3 всего состояния и оставив долги. Сам Семен Воронцов получил от отца в наследство до 22.000 рублей, но эти рубли не были уже рублевками времен Елизаветы Петровны.
Приятель С. Р. Воронцова, врач Роджерсон, поспешил уведомить своего друга о постигшей его так внезапно беде. Распоряжение Павла приписывал Роджерсон управлявшему морским ведомством графу Кушелеву, который вовсе не по злобе, но только по простоте представил Павлу начет на Воронцова в 480 фунтов стерлингов, неизвестно каким образом составившийся на русском посланнике в Лондоне. Вследствие такой меры брат Воронцова Александр Романович велел приказчикам передать имения брата местным исправникам; относительно же тех имений, которыми брат его владел с ним нераздельно, обратился со всеподданейшею просьбою о повелении как с ними поступить, но ответа на него за кончиною императора не последовало.
Александр Павлович приказал уплатить графу С. Р. Воронцову задержанное у него жалованье и удовлетворить все убытки, понесенные им вследствие увольнения его от должности посла при сенджемском дворце. В возмещение за это, а также взамен жалованья ему было выдано 50.000 рублей.
Младший из братьев Воронцовых был женат на дочери известного кабинет-министра Волынского, но этот брак не мог способствовать увеличению его состояния. Впоследствии, однако, происшедшая от Ивана Иларионовича младшая отрасль графов Воронцовых, чуждая всякой нечестной наживы, приобрела весьма значительное состояние, благодаря своему родству с князьями Дашковыми по знаменитой Екатерине Романовне Воронцовой, вышедшей замуж за князя Михаила Кондратия Ивановича Дашкова. Князья Дашковы, из Рюриковичей, не были знатны, имя их не встречается в русской истории и оно получило известность только через княгиню Екатерину Романовну; но, живя скромно, они копили все более и более, причем накопленное ими не дробилось между размножавшимися наследниками. Напротив даже, к исходу XVIII века все богатство князей Дашковых сосредоточилось в руках одного владельца, бывшего последним в их роде. Перед смертью князь Дашков завещал все свое имение внучатому брату своему, графу Ивану Иларионовичу Воронцову, получившему в 1807 году от императора Александра I дозволение именоваться потомственно графом Воронцовым-Дашковым.
Что касается старшей отрасли графов Воронцовых, то богатство ее значительно уменьшилось вследствие брака графа Михаила Семеновича, впоследствии светлейшего князя, с графинею Елизаветою Ксаверьевною Браницкою, мать которой была самою любимою из племянниц князя Потемкина-Таврического, почему часть потемкинского богатства перешла и к князьям Воронцовым. В недавнее время мужское поколение князей Воронцовых пресеклось.
В числе самых богатых и знатных лиц при императрице Елизавете Петровне являются Шуваловы, представители хотя и старинной дворянской фамилии, известной еще в XVI веке, но до половины XVIII столетия вовсе не замечательной по своему богатству. Два брата Шуваловы, Александр (род. 1710 г., ум. 1771 г.) и Петр (род. 1711 г., ум. 1762 г.) Ивановичи Шуваловы, сыновья генерал-майора, принимавшие деятельное участие в возведении на престол императрицы Елизаветы Петровны, особенно сблизились с нею вследствие женитьбы младшего из них на Мавре Егоровне Шепелевой (род. 1708 г., ум. 1759 г.), с которой императрица была в самой тесной дружбе. Оба Шувалова, получившие в 1746 году графское достоинство, были генерал-фельдмаршалами.
Граф Петр Иванович умножал пожалованное ему имение посредством участия в винных откупах, и кроме того, по примеру других вельмож того времени, держал на откупу табак, рыбные ловли на Белом море и Олонецкие леса.
В силу узаконения, выданного Петром Великим о том, чтобы рудоконные заводы отдавать в приватные руки, Петр Иванович получил разные заводы, а в числе их и лучший из всех тогдашних заводов, Гороблагодатский, по оценке за 40.000 рублей. К этому заводу было приписано 20.000 крестьян и, по словам князя Щербатова, он приносил ежегодно 200.000 рублей дохода. Впоследствии, однако, завод этот снова поступил в казну за долги Шувалова. Он жил чрезвычайно роскошно, и первый из русских устроил ананасовую оранжерею и первый завел цуг чистокровных английских, в то время чрезвычайно дорогих лошадей. Хотя граф Алексей Григорьевич Разумовский носил пуговицы, звезду и эполет, осыпанные весьма драгоценными бриллиантами, но у графа Шувалова все эти уборы были гораздо богаче, нежели у Разумовского. Он, по словам Щербатова и Данилова, имел кроме жалованья более 400.000 рублей ежегодного дохода, но и этой, в ту пору необъятной суммы не хватало на роскошь и он умер, имея на себе с лишком 1.000.000 рублей казенного долга.
Датский двор делал Шуваловым большие подарки. Император Петр III, со своей стороны, увеличил состояние графов Шуваловых, пожаловав графу Александру Ивановичу богатую вотчину, состоявшую из 4.000 душ.
Когда после смерти графа Петра Ивановича на Гороблагодатских заводах открылись возмущения рабочих, то — как это видно из письма императрицы Екатерины II к Никите Ивановичу Панину — она предполагала сделать с наследником Шувалова «акорд», взяв от него в казну эти заводы со считавшимися при них 25.000 душ крестьян и за это сложить с него 680.000 рублей, которые он должен был заплатить в казну по долгу, числившемуся на его отце, «и то не сильно сделать, а согласясь с ним», прибавляла Екатерина. Сделка эта состоялась.
Впоследствии к графам Шуваловым перешла часть состояния Строгановых, вследствие женитьбы графа Павла Андреевича Шувалова на княжне Варваре Петровне Шаховской, мать которой была из рода Строгановых и имела только одну дочь, вышедшую после смерти первого своего мужа за французского графа Адольфа Полье, а овдовев, вступила в третий брак с бывшим в Петербурге неаполитанским посланником Вильдингом, князем Бутера-ди-Радали.
В числе лиц самых близких к императрице Елизавете Петровне был двоюродный брат графов Шуваловых Иван Иванович Шувалов, основатель и первый куратор московского университета. Некоторые из современников восхваляют примерное его бескорыстие. Так, Манштейн в «Записках» своих рассказывает, что умирающая императрица Елизавета отдала в собственность Шувалова хранившийся под изголовьем ее постели большой сундук, наполненный доверху червонцами, но что Шувалов тотчас после смерти императрицы представил все подаренное ему золото наследнику ее, императору Петру III. По рассказу Бантыша-Каменского, Шувалов отказался от 6.000 душ, предложенных ему после возвращения своего из долголетнего заграничного путешествия; он, войдя в милость Екатерины II, принял от нее в подарок 60.000 рублей и ежегодную пенсию в 6.000 рублей, сверх назначенного ему жалованья. Кроме того, в «Чтениях Общества Истории и Древностей» напечатано письмо Ивана Ивановича Шувалова, из которого видно, что он обращался к князю Г. Г. Орлову, как к своему покровителю, с просьбою уговорить императрицу, чтобы она купила его дом под академию и картины. За дом он просил 6.000 рублей и столько же за картины. Иван Иванович Шувалов умер, не оставив потомства.
Из лиц, близких к императрице Елизавете Петровне, сделался богат домашний ее доктор, граф Арман Лесток (ум. 1767 г.), родом из Ганновера, принимавший самое деятельное участие при вступлении ее на престол. Пожаловав Лестоку значительные вотчины, императрица, кроме того, наделяла его и дорогими подарками. Так, секретарь саксонского посольства Пепольдт рассказывает, что, когда государыня 20 ноября 1742 года приехала ужинать к Лестоку на новоселье, то вместо хлеба-соли привезла ему бриллиантовое кольцо, стоившее 10.000 рублей; а жене его головной золотой убор, осыпанный бриллиантами и рубинами. В этот же день друзья и гости и приближенные Лестока сделали ему подарок на 12.000 рублей. Маркиз Шетарди, французский посланник, желая установить влияние Франции на внешнюю политику России, выхлопотал у своего двора Лестоку пенсию по 12.000 рублей, и для того, чтобы он был уверен в исправном получении этой пенсии, Шетарди предложил Лестоку выбрать место, куда можно было бы поместить капитал, приносящий в процентах обещанную сумму, но Лесток отказался принять назначенную ему пенсию. Когда же Лестока постигла опала, то все его имение было конфисковано. При возвращении его из ссылки император Петр III назначил ему, как «первому лейб-медикусу», ежегодную пенсию по 7.000 рублей и пожаловал в Лифляндии 27 гаков земли. Граф Лесток, разоренный конфискацией, не оставил после себя значительного состояния, так что его племянники получили в наследство только 10.000 рублей, а вдове его императрица Екатерина II дала в пожизненное владение 1.184 души в Белоруссии.
При том порядке изложения, какого мы держимся, нам следовало бы теперь перейти к графам Разумовским, которые в половине прошлого столетия были самыми богатейшими помещиками в Малороссии; но прежде чем мы будем говорить в отдельности о Разумовских, считаем нелишним представить общий очерк относительно частных богатств в этой местности.
При старинном военно-республиканском устройстве Малороссии в ней не могло составляться такого рода значительных богатств, так как они нарушали бы казацкое равенство. Но когда казаки поддались Польше, то короли польские стали жаловать польской шляхте поместья на Украине. Поляки, впрочем, неохотно селились в заднепровской Украине, так как им трудно было ужиться с казачеством, не терпевшим среди себя аристократических элементов. По изгнании, при Богдане Хмельницком, поляков из Малороссии там установился своего рода поместный порядок, а именно: состоявшие на действительной службе чины малороссийского или запорожского войска пользовались так называемыми ранговыми поместьями. Особенно значительны были эти поместья у полковников, так что даже генеральный войсковой старшина поступал очень охотно на полковничье, как на более доходное, место. Гетманам малороссийским были также предназначены на уряд ранговые местности, которые увеличивались все более и более, так что под конец существования гетманского управления гетман, по своей должности, был всегда самым богатым человеком во всей Малороссии.
Гетманам по присоединении Малороссии к России было предоставлено право жаловать поместья, но размеры жалуемых поместий были чрезвычайно ограничены, и они обыкновенно давались только «для вспартя господарства», т. е. для поддержания хозяйства, так что вообще богатых помещиков в Малороссии в силу гетманских пожалований не было, что составляло противоположность с Великою Россиею, где почти все значительные поместные богатства составлялись вследствие царских пожалований. Тем не менее, многие из малороссиян покупали себе обширные земли, заводили стада, табуны и мельницы, так что в конце XVII столетия вследствие этого явилось несколько богатых людей в Малороссии.
Вообще генеральная и полковая старшина приобретала богатство самыми бесправными и даже прямо насильственными способами. Так, в 1706 году вышедший из Запорожья простой неграмотный казак Игнатий Галаган, сделавшийся Чигиринским полковником, получил во владение богатое село Веремеевку и стал распоряжаться в полку так произвольно, что захватил себе 806 крестьянских дворов, а в конце XVIII века род его сделался одним из богатейших малороссийских родов, так как у его правнука было более 10.000 душ крестьян обоего пола. Один из его потомков основал в недавнее время в Киеве училище, известное под именем «Коллегия Галагана».
Один из Полуботков был настолько богат, что, как видно из сведений, сообщаемых в «Сборнике Русского Исторического Общества», у него в Малороссии, после его ареста, было захвачено 200.000 ефимков, — сумма, равняющаяся такому же числу нынешних серебряных рублей, — а в Петербурге было у него отобрано 4.000 червонных. Кроме того, он имел значительные поместья, которые по пресечении в конце прошлого столетия мужского поколения рода Полуботков перешли по женскому колену к Милорадовичам и Стороженкам.
У Василия Васильевича Кочубея, бунчукового товарища, было 5.425 душ в 1748 году, у Михаила, его наследника, 5.890 душ в 1751 году.
У Григория Петровича Милорадовича в конце прошлого столетия считалось 92.000 десятин земли в губерниях: Черниговской, Полтавской, Екатеринославской и Херсонской.
Гетман Самойлович имел те знаменитые «скарбы» (сокровища), которые он — по выражению летописца — «сбырал высякими способами», но никак не мог насытиться. Когда он был лишен гетманства, то сказал, что не было числа и меры его драгоценностям. У него нашлись: золотые и серебряные кубки, кружки, четвертины, братины, блюда, поясы, жемчуг, разные драгоценные перстни. Все число вещей в описи имущества Самойловича исчисляется в отдельности десятками пудов. В ней же были и художественные изделия, музыкальные инструменты и 200 томов книг.
В 1782 году у Михаила Апостола было 8.051 душа обоего пола.
Горленки, потомки прилуцкого полковника, были при Мазепе одними из богатейших владельцев в Малороссии. В 1772 году один из Горленков при выдаче дочери замуж за графа Девьера дал приданое в бриллиантах и алмазах, золоте, серебре, платье и белье на 7.000 рублей, наличные деньги, и мельницу. Вообще за двумя своими дочерьми дал состояние тысяч по пятидесяти. Это была громадная по тому времени сумма. Сыновьям же он оставил до 3.000 душ при 15.000 десятин земли.
У жены обозного гадяческого Елены Борохович, умершей в 1724 году, хранились: в одном сундуке 5.400 червонцев, другой сундук был наполнен «старыми талерами»; сундук этот был такого почтенного объема, что в него могло бы вместиться четыре гарнца меду. Третий сундук был насыпан старинными серебряными копейками; в него могло бы вместить семь, если не более, гарнцев меду; два человека с трудом могли поднять этот сундук. Кроме того, два больших сундука были наполнены различною монетою: талерами, левами, постадерками, четвертками.
Базилевские или Василенко, из простого казачества принявшие польскую фамилию, были известны по своим богатствам в XVIII веке. Богатства эти, как можно догадываться, были собраны преимущественно двумя братьями, Федором, сотником остаповским, и Иваном, сотником белоцерковским, за сыновьями которого осталось 10.634 души обоего пола. Федор и Иван Базилевские покупали земли в тех местах, где при безурядице малороссийской администрации в XVIII веке было сильно их служебное влияние.
Первым самым богатым помещиком в Малороссии из великоруссов был князь Александр Данилович Ментиков, которому гетман Скоропадский после полтавской победы отдал во владение Почепский уезд. Князь Меншиков стал распоряжаться со своими соседями самовластно и отнимал у малороссийских чинов пожалованные им прежде деревни и слободы. По жалобам малороссиян Петр Великий прекратил такую расправу Меншикова, а в 1723 году по делу Девьера у него была взята часть малороссийских имений; тем не менее, владения его в Малороссии были обширны, но они были отняты у него при его ссылке.
Пример князя Меншикова проложил дорогу и другим великорусским вельможам к поземельному владению в Малороссии. Конфискованные у Меншикова владения были розданы в разное время генералу графу Вейсбаху, фельдмаршалу графу Миниху, генерал-аншефу Бирону, брату временщика, действительному тайному советнику Нешпоеву и некоторым другим.
При императрице Екатерине II, когда крепостное право окончательно установилось в Малороссии, многие города, — как это видно из доклада от 18 мая 1765 года управлявшего Малороссией фельдмаршала графа Румянцева — розданы были частным владельцам. Такие раздачи были произведены всего более последним гетманом Разумовским. Указывая на это, граф Румянцев упоминал в докладе, что в гетманских статьях нигде не написано, чтоб можно было отдавать города или местечки в частное владение, а можно было давать только деревни и мельницы, и то по заслуге, и притом такие раздачи мог делать не только сам гетман, но и войсковой старшина. На доклад Румянцева Екатерина II отвечала, что розданные города пусты и что в политических и коммерческих видах лучше заводить новые. Вообще богатого поместного дворянства в Малороссии было немного, а богатого малороссийского купечества и вовсе не было из коренных малороссов, так как торговля в Малороссии находилась исключительно в руках греков и евреев; но и среди как тех, так и других заметных богачей не являлось.
Под влиянием порядков, во многих отношениях сходных с теми, какие существовали в Малороссии, слагались достатки и богатства частных лиц на Дону, между тамошними казаками. Отчасти заняв свободные пространства, отчасти оттеснив татар, донские казаки приобретенную ими сообща землю признали общинною войсковою собственностью и стали получать из нее участки только во временное владение. Понятно, что право потомственного владения землею, а тем более право владения крепостными людьми не могло иметь места среди вольницы, искавшей свободы и равенства и стекавшейся на Дон отовсюду, преимущественно же из Новгорода, невольное подчинение которого Москве побуждало тамошних граждан оставлять родину и стремиться туда, где они надеялись найти порядки, напоминавшие порядки их падшей республики. Общинное владение землею и недопущение крепостного права продолжались на Дону до второй половины XVIII века. Казаки управлялись сами без московских приказов и царских воевод, и это отстраняло от донской земли водворение в ней порядков, установившихся в московском государстве вообще.
Источниками обогащения служили для старинных донцов выкупы пленных турок, татар и черкесов, а также и военная добыча. При выкупе пленных донцы пускались в особые, слишком жестокие спекуляции: они отсекали нескольким пленникам руки и посылали их в Азов, рассчитывая на то, что ввиду подобной угрозы и для прочих пленных будет ускорен и увеличен выкуп. Относительно выкупной суммы казаки были очень требовательны. Так, например, в 1592 году они требовали от султана за отпуск из неволи одного чауша и шести черкесских князей 32.000 золотых. Что касается военной добычи, то они преимущественно ходили за нею в Трапезунд, а также в крымские и понайские улусы. Все приобретаемое казаками считалось общинным достоянием Войска Донского и шло между ними в поголовный дележ. При этом условии, сколь ни велика была иной раз приобретенная добыча, но, как говорили казаки, из нее им доставалось «запасу по зерну, свинцу по пульке и сукна по вершку». Желая жить в ладах с Турцией, цари Федор Иванович и Михаил Федорович требовали, чтобы казаки не ходили на Азов и таким требованием пресекали единственные в ту пору источники их довольства. Донцы роптали и жаловались, что они вследствие такого запрета делались наги, голодны и босы.
В былое время, строго держась выраженного в 1592 году царскому послу Григорию Нащокину правила что между казаками больших нет никого и что все они равны между собою, донцы не допускали среди себя появления людей богатых, которые могли бы брать перевес над своими земляками. Должности у них были временные, и каждый начальник, сложив с себя свой уряд, обращался в простого, равного всем другим казака. Начало переворота в этом исконном среди донцов равенстве было положено императрицею Екатериною II. Она первая стала жаловать временных казацких чиновников военными чинами, дававшими права потомственного дворянства, и тогда в донском казачестве явилась впервые мысль об организации дворянства, которое по примеру русского дворянства, должно было быть поместным. К такой перемене в казацкой общинной бессословной жизни была, впрочем, уже сделана некоторая подготовка.
Великорусские крестьяне, угнетаемые крепостным правом и притесняемые разными властями в исходе XVII столетия стали в огромном числе перебираться на Дон, надеясь найти там волю и свободу от тех тягостей, которые падали на них в областях Великой России. Донцы очень охотно принимали к себе таких переселенцев, и дело дошло до того, что в великорусских областях, смежных с Донскою областью, многие села и деревни совершенно опустели. Правительство не раз требовало выдачи с Дона беглых, но все клонившиеся к тому меры были безуспешны. Они вызывали постоянные волнения и были, между прочим, главною причиною булавинского бунта.
При несуществовании собственно среди казачества крепостного права донцы, однако, нашли возможность пользоваться им, применяя это право к великорусским крестьянам. Под влиянием проникавших на Дон московских порядков войсковые чины стали закреплять за собою бежавших из Великой России крестьян, поселившихся на их землях, и вдобавок к этому начали покупать на свозе у великорусских помещиков принадлежавших этим последним крестьян. Войсковое начальство, уступая тяготению сильных в ту пору людей, терпело такие порядки особенно ввиду того, что при неохоте самих казаков заниматься земледелием, на Дону увеличивалась все более и более нужда в рабочих людях. При этих условиях крепостное право у вольнолюбивых донцов стало развиваться так быстро, что по переписи 1763 года всех поселенных на Дону и записанных за тамошними землевладельцами крестьян считалось уже 20.422 души. Тогда из среды Донцов выделились богатые помещики, как-то: Платовы, Иловайские, Денисовы, Мартыновы, Дичкины, Луковкины и некоторые другие. Они владели населенными на крепостном праве поместьями, и из этих поместий составились вотчины в 3.000, в 4.000 и даже в 5.000 душ, хотя право такого владения было весьма неопределенно, как относительно земель, — которые принадлежали собственно всему донскому войску и только неправильно были захвачены частными лицами, — так и относительно крестьян, потому что на Дону крепостного права юридически все-таки установлено не было. Притом и зачисленные за донскими помещиками крестьяне были беглые, а прежние их владельцы не переставали предъявлять на них свои права. Оказывалось необходимым прекратить такое запутанное положение дел, и с этой целью принялись составлять предположения о возвращении с Дона беглых крестьян, живших на казацких землях. После продолжительных соображений убедились, наконец, что осуществление подобных предположений невозможно, так как пришлось бы из Донской области выселять крестьян огромными ордами, и, кроме того, расстроить вследствие этого сельское хозяйство целой области, и, наконец, при возвращении крестьян их прежним владельцам не было никакой возможности отыскать этих последних. Быть может, и сами донские землевладельцы хлопотали в Петербурге об отклонении этой крайне невыгодной для них меры; но как бы то ни было, а в 1796 году последовал высочайший указ, закреплявший на Дону крестьян на тех местах, где они поселились, и кроме того, до 1811 года существовало для донских чиновников право купленных ими в других губерниях крестьян перевозить на свои донские земли и селить их там, как крепостных. Вследствие всего этого на Дону образовался многочисленный класс помещиков, за которыми по шестой ривизии в 1811 году числилось уже 76.857 крестьянских душ.
Особенно покровительствовал беглым русским крестьянам пожалованный императрицею Елизаветою в бригадиры войсковой старшина Краснощекое. Он принимал их радушно в свои хутора и давал каждому из них по 5 рублей награды и предоставлял по 5 лет льготы от всяких работ и податей. Поселившиеся у него крестьяне уведомляли своих родичей, что жизнь на Дону очень хороша и что там «никаких поборов и тягостей не бывает». Молва об этом расходилась далеко, и около 1740 году у Краснощекова оказалось 232 беглых семейства. В то же время и за атаманом Ефремовым оказалось записанных 50 малороссийских семейств, перешедших на Дон.
Наживал он свои богатства нечестным путем. Он был обвинен в казнокрадстве и лихоимстве, так как брал по 20 и по 30 рублей за производство в старшины. О богатстве Ефремова можно судить по следующему обстоятельству. Когда в 1769 году над ним был произнесен приговор военного суда, то имение его было приказано описать и взять под секвестр на случай могущих явиться на нем взысканий и недочетов. Несмотря, однако, на то, что на имение атамана Ефремова было наложено запрещение, спустя уже полгода после заарестования его самого, а также и на то, что жена его, женщина весьма практическая, могла припрятать многое, у него все-таки оказалось громадное по тому времени и особенно для донца состояние. У Ефремова отобрано было в казну денег, вещей и построек более чем на 302.000 рублей, 300 душ записанных за ним крестьян и 267 калмыков, а также значительные табуны лошадей, рогатого скота и верблюдов. В книге под заглавием «Трехсотлетие Войска Донского» сказано, что атаман Ефремов имел «несметные богатства».
Между тем, несмотря на закрепощение крестьян, земля, на которой они были поселены, продолжала по-прежнему числиться общинного собственностью донского войска, и для разрешения вопроса о поземельном устройстве донцов был в 1819 году образован в Новочеркасске особый комитет. Атаман Денисов хотел наделить землею станичные общества уравнительно, с запасом для будущих поколений, а также отвести поземельные участки донским чиновникам, как имевшим, так и не имевшим крестьян. Предположения эти не были приняты, и занятия комитета тянулись до 1835 года. По бывшей в этом году ревизии крестьяне окончательно закреплены лично за помещиками, причем на каждую ревизскую душу дано было по 15 десятин земли; но земля эта была предоставлена, в силу стародавнего казацкого обычая, не в потомственную собственность, но только во временное владение донского дворянства, так что крестьяне, хотя и считались крепостными, но не имели у своего помещика прочной оседлости. Число крепостных крестьян на Дону простиралось в то время до 80.000 душ, и для поселения их с добавкою для будущих поколений было отведено помещикам 1.680.000 десятин. Спустя семь лет после отмены крепостного права состоялся в 1868 году переход всех земель, бывших прежде во временном владении, в полную частную собственность. Земли, принадлежащие ныне донским помещикам, могут считаться одною из лучших полос в России, так как по всей донской территории встречаются громадные залежи каменного угля, антрацита, а также железных и других руд.
Упомянутый граф Денисов получил от отца своего не более 5 семей крестьян и хорошие стада лошадей, скота и овец, а наследникам своим оставил 7.000 душ. Жена его была женщина чрезвычайно добрая. Муж дал ей 15.000 червонных, и она употребила их на добрые дела. От Екатерины II она получила богатое бриллиантовое украшение, а мужу ее было пожаловано 1.700 душ.
Едва ли, впрочем, не только на Дону, в России, по всей Европе, но даже в целом свете мог существовать такой богач, как император Павел I предоставил сделаться атаману Войска Донского, Василию Петровичу Орлову. Подружившись с первым консулом Французской республики, Наполеоном Бонапарте, и негодуя на Англию, император Павел 22 января 1801 года секретно приказал атаману Орлову вести казацкие полки в Индию. При этом было отпущено от казны на жалованье, провиант и фураж 2.670.000 рублей, «кои должны были быть возвращены из добычи той экспедиции». Делая распоряжение о походе в Индию, император Павел писал Орлову: «Пойдите с артиллериею прямо в Буха-рию и Хиву на реку Индус и на завоевания англичанские, по ней лежащие», и затем прибавлял: «Все богатство Индии будет вам наградою за сию экспедицию». После такой необыкновенной посулы было Орлову из-за чего и потрудиться, и он с 22.000 казаков, 44.000 лошадей и 2 ротами конной артиллерии, не зная вовсе дороги в Индию, отправился за сокровищами раджей и набобов. Поход этот был чрезвычайно тягостен в зимнюю пору, однако менее чем в месяц Орлов успел пройти 685 верст, и когда он достиг верховьев Иргиза, то там получен был им манифест о воцарении императора Александра I, а вместе с тем и повеление нового государя о прекращении этого фантастического предприятия.
В другой местности, занятой казачеством, в которой водворились несколько иные порядки, чем на Дону, украинской Слобожанщине в 1705 году сумскому полковнику Андрею Герасимовичу Кондратьеву принадлежало 119.000 десятин земли. В ахтырском полку усердным собиранием земель занимался полковник Перекрестов, но Петр по наговору со стороны Меншикова отнял их у него и пожаловал последнему, который, в свою очередь, предоставил значительную их часть бригадиру Шидловскому, содействовавшему гибели богача Перекрестова, происходившему из евреев.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
правитьВ XVIII веке богатства, составляемые законным образом на счет государства, приходились у нас не только на долю людей, оказавших какие-либо особые заслуги, но и на долю людей случайных, не отличившихся ровно никакими служебными подвигами. В ряду таких особенно замечательных личностей мы видим двух братьев Разумовских, Алексея и Кирилу Григорьевичей. Здесь не место говорить о том редком жребии, какой выпал на долю первого из них и содействовал к обогащению не только родного его брата, но и многих его родственников. Скажем вообще, что сыновья бедного, безвестного лемешского казака Григория Розума, благодаря единственно любви императрицы Елизаветы к старшему из них, были осыпаны почестями неожиданно, и в самое короткое время сделались такими богачами, каких мало было не только в России, но и во всей Европе.
Вступив на престол, императрица Елизавета, как рассказывает секретарь саксонского посольства в Петербурге Пецольдт, была очень скупа на награды, и все лица, оказавшие ей услугу в ночном ее предприятии против принцессы-правительницы Анны Леопольдовны, жаловались на неполучение ими за это Никаких наград. Такую скупость императрицы Пецольдт объясняет ее нежеланием показывать, что она обязана кому-нибудь чем-либо, или что она ценою наград хочет приобрести расположение близких к ней лиц. Как бы то ни было, но известно, что даже Алексей Разумовский до 13 июля 1742 года не получил от императрицы никакого гласного награждения. Но в этот день ему было пожаловано из собственных вотчин государыни в Можайском уезде село Троицко-Болычево, село Рождественно-Поречье и село Николаевское-Карачарово. В Московском уезде он получил село Знаменское. Затем, 30-го июня того же года, ему были даны из вотчин, конфискованных в Малороссии у графа Миниха: в городе Носовке, по реке Вербе и в селе Адамовке хутора, а также мельница на реке Остре, в селе Казарах. В том же году 27 августа он получил из отобранных у Неплюева в Малороссии имений: местечки Ропску и Баклан. Сверх того для него в Москве, по распоряжению императрицы, были построены архитектором Растрелли великолепные палаты на счет казны.
В 1743 году он не получал никаких недвижимых имений, но в 1744 году с 12 мая начались новые пожалования. В течение этого года Алексей Разумовский, пожалованный обер-егермейстером и графом, получил село Перово, под Москвою, деревни Тетерки и Тихано-во, а также Гороховский двор на поемной земле, принадлежавшей Спасо-Андроньевскому монастырю. При новом владельце появился в Перове великолепный барский дом с английским садом, фонтанами, статуями и т. д. В Малороссии, в Полтавскому полку1 ему были отданы слободы Орчак, Карловка, село Коломак, а в Лубенском полку: слободы Андреяшевка и Андреевка, а на реке Сейме, под городом Батуриным, 7 бывших гетманских мельниц. Все эти имения, конфискованные у фельдмаршала графа Миниха, были переданы графу Алексею Григорьевичу Разумовскому императрицею в вечное и потомственное владение с деревнями, людьми, крестьянами, с пашнею, землею, лесами, с сенными покосами, заводами «всякого звания», мельницами, лошадьми, скотом и со всеми к тем слободам, селениям и деревням принадлежностями, как были они во владении Миниха.
Впоследствии 27 мая 1747 года Алексею Разумовскому отданы были в Копорском уезде: земли, принадлежавшие к Санковицкои мызе, которая находилась прежде во владении князя Меншикова, Рогинский погост, мызы Перельская и Гревова, деревни Нилова, Рудилова, Войносова и деревня Монастырь. Вдобавок к этому в 1756 году он получил Крестовский остров под Петербургом. В ту пору этот остров длиною в 3 версты, покрытый дремучим лесом, считался самым уединенным местом в окрестностях столицы. Здесь построил себе Разумовский загородный дом. Кроме Крестовского острова или Приморского дома у Разумовского были подгородные имения Мурзинка, Гостилицы и Славянка.
В Малороссии при гетманском правлении полк имел территориально-административное значение. Полковник заведывал не только военными, но и гражданскими делами, так что власть его была обширнее не только власти губернатора, но и наместника.
При императоре Павле, нагнавшем страху на иных вельмож, каждый из них спешил продать свою недвижимую собственность в Петербурге за ничто и перебраться куда-нибудь подальше. Этому страху поддался и наследник Алексея Разумовского, брат его, гетман Кирила Григорьевич. Так как в этом случае князь Белосельский оказался храбрее Разумовского, то он и купил у гетмана Крестовский остров за 90.000 рублей, хотя тогда на нем одного леса было более чем на 500.000 рублей.
Кроме Крестовского острова Разумовскому был подарен великолепный, построенный по приказанию императрицы архитектором Растрелли дом — нынешний Аничковский дворец — с дорого стоившею картинного галереею. До получения этого дома Алексей Разумовский жил в прежде подаренном ему государынею так называемом цесаревином дворце, стоявшем на том месте, где теперь находятся казармы лейб-гвардии павловского полка.
Независимо от всего этого у графа Алексея Разумовского было множество драгоценностей, платье его украшалось в торжественные дни невероятною массою бриллиантов, и вообще он жил с царскою пышностью. Между прочим, у него был хор роговой музыки, изобретенной чехом Марешом. В этом хоре каждый трубач играл одну только ноту. Хор Разумовского состоял из 50 музыкантов и впоследствии был куплен у него князем Потемкиным за 40.000 рублей. Алексей Разумовский тратил множество денег и на карточную игру. Он держал обыкновенно огромный банк и нарочно проигрывал большие суммы, чтоб доставить возможность поживиться около него другим. При этом статс-дама Наталья Михайловна Измайлова (рожденная Нарышкина) и многие другие попросту крадывали деньги из банка. В особенности, по рассказам князя Щербатова, занимался этим нечестным ремеслом действительный тайный советник князь Иван Васильевич Одоевский, александровский кавалер и президент вотчинной коллегии, о котором мы упоминали выше. Один раз подметили, что он тысячи полторы перетаскал в своей шляпе, отдавая подтибренные им деньги своему слуге, находившемуся в сенях для сбора сумм, приносимых князем.
Известный историк Герман рассказывает, что по смерти императрицы Елизаветы граф Алексей Разумовский просил Петра III принять в казну все пожалованное ему, Разумовскому, недвижимое имение, оставив за ним одну только слободу (вероятно, Адамовку), где бы он мог провести остаток дней. Император отклонил просьбу Разумовского и оставил за ним все принадлежавшие ему имения. При переезде Петра III на новоселье в Зимний дворец Разумовский поднес ему богатую, осыпанную бриллиантами трость и просил позволения присоединить к этому подарку 1.000.000 рублей. Государь, нуждавшийся в деньгах, согласился принять и этот подарок.
В вотчинах графа Алексея Григорьевича считалось 50.000 крестьян. Конечно, имение слишком громадное, но, без всякого сомнения, если бы он был человек жадный, то, пользуясь одно время беспредельным расположением императрицы, мог бы получить несравненно больше. Он умер бездетным, и по смерти его, в 1771 году, все движимое и недвижимое имение перешло к брату его, гетману графу Кириле Григорьевичу, который был и до этого чрезмерно богат как сам по себе, так и по своей жене.
Получив обширные и доходные поместья в Малороссии, гетман Разумовский взял за своею женою, Екатериною Ивановною Нарышкиною, половину состояния Нарышкиных, а за ним в это время числилось в общей сложности 88.000 душ крестьян, так что на долю гетмана пришлось 44.000 душ. Сверх того на гетманский уряд он получил от императрицы Елизаветы города Ямполь и Батурин с уездами, Гадячский замок с волостями Быковскою и Чеховскою, Почеп с уездом, Шептаковскую волость, Баклановский двор, село Литвиновичи, хутор Будийский, Глуховскую мельницу, Пере-волочинский перевоз, село Кучеровку с приселками Сопичем и Потаповною, а также села Поповку, Машево и Жадово.
Возвратясь из заграничного путешествия, предпринятого с образовательною целью, Кирила Разумовский жил, по словам Гельбига, в одном из обширнейших и роскошнейших дворцов столицы, имея около себя более 200 человек прислуги. Он давал блестящие праздники довольно часто, но и помимо этого имел еще у себя ежедневно открытый для всех стол. В одной из зал занимаемого им дома, в роскошном шкафу из розового дерева хранились пастушеская свирель и простонародное малороссийское платье — кобеняк, — которое носил граф Кирила Григорьевич Разумовский в то время, когда он пас стадо. Ненадменный Разумовский сберегал эти вещи на память своего ничтожества и показывал их в поучение детям, а также и посещавшим его лицам, как предметы, составлявшие резкую противоположность с его великолепной обстановкой.
Впрочем, некоторые воззрения, высказанные этим смиренником по поводу брака одного из его сыновей — брака, который он считал неравным для своего семейства, — наводят на мысль, что подобные рассказы только пустая выдумка и что Кирила Разумовский был способен зазнаваться, как и другие выскочки. Жил же он слишком широко, как самый породистый вельможа. Глуховский двор гетмана был миниатюрою императорского двора. В Петербурге он имел великолепный дворец, купленный в 1797 году у него за 300.000 рублей под помещение Воспитательного дома.
Мы уже заметили, в каком затруднительном положении находились быстро возвышавшиеся у нас вельможи. Неудобство нового своего положения в денежном отношении чувствовал до некоторой степени и граф Кирил Григорьевич. При всех своих громадных финансовых средствах он в 1756 году просил у императрицы взаймы 60.000 рублей с рассрочкою этого долга на три года и с уплатою ежегодно по 20.000 рублей из 50.000 рублей, которые, по особому повелению государыни, отпускались ему каждый год из таможенных доходов.
По просьбе своей об этом гетман писал, что «ему даровано императрицею все, что токмо в счастье рода человеческого пожеловать возможно, но взирая на умножавшихся детей, человечески предвидит, что в недостатках к житию могут иногда остаться закрыты знаки сих благодеяний в его потомстве. Призри милосердно на мое потомство, — писал далее Разумовский, — для вящего прославления имени вашего императорского величества». Затем он ссылался на то, что наследственного недвижимого имения ни одной души не имеет. «Сотвори, — взывал гетман к государыне, — высочайшую благоутробную милость пожалованием мне в вечное потомство в Малой России недвижимого имения, хотя часть из тех деревень, которые в вечном же владении князя Меншикова были». Эта просьба Разумовского была исполнена в 1759 году, так как ему из имений, данных на гетманский уряд, подарены были в потомственную собственность города Почеп и Батурин с уездами, а также волости Шептаковская и Акланская.
После этого доходы гетмана, по словам известного ученого Шлецера, простирались до 600.000 рублей в год. Они умножились еще более, когда ему досталось наследство от брата, и после того едва ли кто-нибудь из современников Разумовского в России мог соперничать с ним по громадному богатству. Число же принадлежавших ему крестьян простиралось до 120.000 ревизских душ.
С уничтожением в 1767 году гетманства данные графу Разумовскому на уряд имения были обращены в потомственное его владение. Кроме того, за ним не только было оставлено 50.000 рублей ежегодного содержания, получаемого им как гетманом, но было еще прибавлено к этому содержанию 10.000 рублей ежегодно из малороссийских доходов. Ему же был отдан и гетманский дворец, построенный в Батурине на казенный счет. Так как оказалось, что большая часть имений, принадлежавших графу Алексею Григорьевичу, была пожалована ему только по словесным повелениям императрицы Елизаветы и никаких документов на них не было, то императрица Екатерина II подтвердила за графом Кирилом Разумовским все имения, доставшиеся ему от покойного брата.
Английский путешественник Кокс, бывший в России в 1778 году вместе с лордом Гербертом, писал, что принадлежавшее графу Кирилу Разумовскому под Москвою село Петровское походило скорее на город, нежели на загородное поместье. Оно состояло из 40—50 домов, частью каменных, частью деревянных. Здесь у Разумовского находились его телохранители, множество слуг и оркестр музыки. Роскошная обстановка бывшего гетмана поразила английского туриста, хотя он уже и достаточно насмотрелся на великолепную жизнь английских лордов.
В имение, это переехал Разумовский для постоянного житья около 1780 года. Выдав дочерей замуж и женив сына на самой богатой и знатной в то время невесте, графине Варваре Петровне Шереметевой, он передал сыновьям имение их матери, выделив из него следовавшую по закону седьмую часть в свою собственность и продал казне за 596.088 рублей город Гадяч с селами и деревнями. В одном этом имении считалось тогда 9.948 ревизских душ.
Бывшего гетмана влекло, однако, на родину, в Малороссию, куда он и переехал окончательно. Там, в селе Яготине, он выстроил великолепный дом с шестью павильонами, из которых каждый мог равняться отдельному большому дому. С каждой стороны дома были каменные службы. В селе Бакланах был выстроен Разумовским дом наподобие вилл, находящихся в окрестностях Рима. В местечке Почепе по плану известного в то время архитектора Ла-Мотта он выстроил громадный дом с залами для балов и для концертов и с библиотекою, в которой находилось 5.000 томов. Кроме того, он с необыкновенною роскошью отделал каменный дом в Батурине, прежней резиденции малороссийских гетманов. Тратя на это свои доходы, Разумовский в то же время и увеличивал их, заводя мельницы и свечные фабрики, а также выписывая из-за границы земледельческие машины и тонкорунных овец. Постоянным местопребыванием отставного гетмана был любимый им Батурин, где он предполагал основать на свой счет университет.
Чтобы дать понятие о широкой жизни отставного гетмана, укажем на состав его прислуги. При нем в Батурине было: 1 дворецкий, 1 камердинер, 1 подлекарь, 2 карлика, 4 парикмахера с 2 учениками, 2 кондитера с 1 помощником и 3 учениками, 1 кофишенк с помощником, 1 метр-д’отель с помощником и с учеником, 1 келлермейстер, 3 квасника с 2 учениками, 1 тафельдекер с 2 помощниками, 3 женщины для чистки серебра, 1 домоправитель, 2 писаря, 3 мальчика, 2 солдата, 1 писарь при графине Софии Осиповне Апраксиной, племяннице Разумовского, 2 геодезиста с 2 учениками 1 камер-лакей, 10 лакеев, 4 ездовых лакея, 1 казак, 1 маркер, 2 скорохода, 2 егеря, 13 охотников, 10 истопников, 3 кухмистера с помощником, 1 «приспешник», 1 хлебник с учеником, 11 кухонных учеников, 1 хлебница, 1 капель-мейстер, 14 музыкантов, 18 певчих, 1 конюший, 1 берейтор, 1 ясельничий, 2 кучера, 2 форейтора, 4 ямщика, 40 конюхов с 7 учениками, 2 надзирателя (в лазарете), 2 женщины, 1 кастелянша, 17 прачек, 7 белошвеек, 2 коровницы с 2 учениками, 1 седельник, 2 шорника, 3 слесаря, 4 кузнеца, 1 каретник, 1 медник, 1 переплетчик с 2 учениками, 2 портных, 3 столяра с 2 учениками, 1 серебряник, 3 живописца, 1 квартирмейстер, 1 корзинщик, 1 обойщик, 1 резчик, 18 сторожей, 15 разных лиц, находившихся при некоторых служителях графа, так что вообще в одном лишь Батурине дворня его состояла из 261 человека. Все они получали жалованье, которое ежемесячно составляло в общей сложности 2.000 рублей. Ежедневно для его стола и для продовольствия его прислуги выходило: целый бык, 10 баранов, 100 куриц и т. д. Вообще траты Разумовского на удобства жизни были весьма значительны: сделанная в Лондоне для предполагавшегося его путешествия за границу дорожная со всеми удобствами карета обошлась с доставкою в Батурин в 18.000 рублей, но по грузности она оказалась неудобною, так как 8 лошадей едва могли тронуть ее с места.
Имение графа Кирила Григорьевича за выдачею приданого дочерям разделилось между шестью его сыновьями. В числе их был пожалованный в 1815 году светлейшим князем действительный тайный советник I класса и русский посол в Вене граф Андрей Кирилович (род. 1752 г., ум. 1836 года). Денежные дела этого сановного дипломата, не оставившего после себя детей, были очень плохи вследствие его странностей и роскошной жизни. Он построил в Чене через Дунай на свой собственный счет великолепный мост, стоивший ему громадных денег, и возводил в столице Австрии огромные постройки, тратя на это миллионы, и в то же время император австрийский платил из собственных своих сумм долги, лежавшие на князе Разумовском тяжелым бременем. Стесненное положение князя вынудило его испросить у императора Александра Павловича в долг 450.000 рублей без процентов на пять лет, под залог его имения в Черниговской губернии, состоявшего из 8.740 ревизских душ. Но роскошный и нерасчетливый князь Разумовский оказался неисправным должником перед своим державным кредитором, так что для уплаты его долга император Александр I вынужден был делать ему всевозможные льготы и снисхождения, не желая, чтобы имение князя пошло в продажу с публичного торга.
Из шести сыновей гетмана только двое оставили потомство, а именно: граф Алексей Кирилович (род. 1748 г., ум. 1822 г.), бывший министром народного просвещения, и бригадир граф Григорий Кирилович (род. 1758 г., ум. 1830 г.). Сыновья первого из них умерли холостыми: старший, граф Петр Алексеевич в Харькове в 1836 году и младший, граф Кирила Алексеевич в Одессе в 1837 году, и с ним пресекся в России род графов Разумовских. Из дочерей же графа Алексея Кириловича, старшая, графиня Варвара Алексеевна, была замужем за генералом от кавалерии князем Николаем Григорьевичем Репниным-Волконским, который, имея сам только 1.680 душ, получил в приданое за своею женою 17.000 душ. Младшая дочь, графиня Екатерина Алексеевна, была замужем за Сергеем Семеновичем Уваровым, впоследствии министром народного просвещения и графом, и принесла своему мужу такое же приданое. Таким образом, значительная часть имения Разумовских перешла к фамилии князей Репниных-Волконских и графов Уваровых. Что же касается сыновей графа Григория Кириловича, то они не были признаны законными в России, так как он женился на их матери при жизни своей первой жены, но в Австрии брак этот признан действительным, и тамошние графы Разумовские владеют в Богемии значительным поместьем Радулец, купленным графом Григорием Алексеевичем на деньги, переведенные им из России в Австрию.
При возвышении братьев Разумовских некоторые родственники их сделались людьми очень богатыми, как, например, Влас Будлянский, обратившийся из ткача в камергера, и Ефим Федорович Дараган, дочь которого, Екатерина Ефимовна, была за Иваном Галаганом, прадедом основателя коллегии в Киеве Павла Галагана. Часть имения Разумовских удерживается доныне за потомством гетмана по женскому колену графами Гудовичами, Апраксиными, Васильчиковыми и Маркевичами. Значительная часть богатства первым Разумовским была впоследствии или прожита, или проиграна, или перешла в побочные линии, как, например, к сенатору Подчасскому и декабристу Оржицкому.
Мы уже говорили о первом богаче, явившемся в России в среде белого духовенства — о Надаржинском, духовнике Петра Великого. Впоследствии в этой же среде явился другой богач, превосходивший Надаржинского — духовник императрицы Елизаветы Петровны, Федор Яковлевич Дубянский, также родом из Малороссии. Он отличался честностью и редкою для того времени ученостью среди нашего белого духовенства. Императрица чрезвычайно благоволила к нему и, следуя примеру своего родителя, щедро награждала своего духовника, но при этом была та существенная разница, что отцу Тимофею было очень мало дела около духовного его детища, Петра, и он щедрые царские награды получал почти ни за что, тогда как отцу Федору было немало хлопот с его духовною дщерью Елизаветою. Императрица, как известно, отличалась чрезвычайною набожностью, и Федору Яковлевичу приходилось деятельно и неустанно пещись о спасении ее души. Труды и заботы отца Федора не остались без вознаграждения со стороны признательной к нему императрицы, и он, к концу своей жизни, владел в качестве помещика 8.000 душ крестьян и имел значительные капиталы, не считая разных драгоценностей, подаренных ему императрицею.
У протоиерея Дубянского, умершего около 1771 года, было четыре сына и одна дочь в супружестве за князем Яковом Петровичем Долгоруким. Из сыновей же его, возведенных в 1761 году императрицею Елизаветою Петровною в потомственное дворянство, один поручик, Захар Федорович, принимал деятельное участие в доставлении престола Екатерине II, за что и получил от нее в награду 600 душ. На внуке Федора Яковлевича, Петре Яковлевиче, умершем в 1822 году, пресекся в мужском поколении род Дубянских и наследником ко всему их огромному имению остался двоюродный его племянник, ныне покойный генерал-адъютант Николай Васильевич Зиновьев, отец которого был женат на внучке Федора Яковлевича, Варваре Михайловне Дубянской, умершей в 1803 году.
В кратковременное, только шестимесячное царствование императора Петра III не успели составиться через пожалования такие огромные состояния, какие составились в предшествовавшее и последовавшее затем царствования. Значительные имения от Петра III получили: генерал-фельдмаршал граф Александр Иванович Шувалов, которому пожаловано было 4.000 душ, и близкие к государю лица: генерал-аъютант Андрей Васильевич Гудович (род. 1731 г., ум. 1808 г.) и Степан Ефимович Карнович (род. 1707 г., ум. 1788 г.), генерал-майор голштинской службы, пожалованный, при вступлении на престол Петра III, обер-гофкамер-интендатом императорского двора; оба они были из небогатых малороссийских помещиков. Карновичу, происходившему из древней чешской фамилии, поселившейся в Малороссии еще во второй половине XVI столетия и разоренной при Петре I князем Меншиковым, назначенному стародубовским полковником, были даны в Малороссии ранговые поместья, состоявшие из 345 крестьянских дворов и приносившие ежегодного дохода 5.000 рублей по тогдашнему курсу, а в Ярославской губернии была пожалована ему дворцовая Холмецкая волость, в которой было 3 села и 18 деревень. Кроме того, при предстоявшей коронации императора ему была определена к пожалованию обширная Норская волость в той же губернии.
Андрею Васильевичу Гудовичу, дед которого, польский шляхтич, поселился в 1689 г. в Малороссии, Петр III пожаловал до 4.000 душ и предоставил выбрать еще 15.000 душ в малороссийских старообрядческих слободах, но вступление на престол императрицы Екатерины II воспрепятствовало Гудовичу получить предназначавшееся ему имение. Сенат указывал на необходимость отобрать у Гудовича пожалованные ему слободы. Екатерина согласилась, и Гудович в вознаграждение за них получил 10.000 рублей. Брат его, Иван Васильевич, пожалованный императором Павлом I в графское достоинство и бывший впоследствии генерал-фельдмаршалом, получил от императрицы Екатерины II значительные поместья в Малороссии, а между прочим и город Сарочинцы. Кроме того, он взял большое состояние за своею женою, графинею Прасковьей Кириловной Разумовской.
Из всех лиц, которым назначены были поместья от Петра III, в силу этого назначения получил их один только Михайло Львович Измайлов, которому дано было, между прочим, в Рязанской губернии село Дедново. Он умер в 1799 году бездетным, и принадлежавшие ему имения перешли к родному племяннику его, генерал-лейтенанту Льву Дмитриевичу Измайлову, бывшему рязанским губернским предводителем дворянства и сделавшемуся так известным по жесткому обращению со своими крепостными людьми.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
правитьДолголетнее царствование императрицы Екатерины II было ознаменовано самыми щедрыми наградами, и положительно можно сказать, что если бы их не было, то в России далеко не явилось бы столько тех частных богатств, о которых приходится говорить в нашем исследовании по этому предмету.
Екатерина II в противоположность той медленности, какую оказьшала императрица Елизавета Петровна относительно раздачи наград лицам, содействовавшим ее воцарению, тотчас по вступлении своем на престол вознаградила наиболее заметных участников событий 28 июня 1762 года. Уже 9-го августа того же года императрица «за спасение отечества от угрожавших ему бедствий» наградила одних деревнями, других пенсиями, а прочих денежными выдачами. При раздаче этих наград гетману графу Кириле Григорьевичу Разумовскому сверх его гетманских доходов и получаемого им жалованья была сделана прибавка по 5.000 рублей в год; такая же прибавка была сделана действительному тайному советнику Никите Ивановичу Панину и сенатору князю Михаилу Николаевичу Волконскому. Затем пожаловано было: генерал-поручику Федору Ивановичу Вадковскому 800 душ, действительному камергеру Григорию Григорьевичу Орлову и брату его Алексею по 800 душ каждому; лейб-гвардии Преображенского полка капитан-поручику Пассеку 24.000 рублей; поручику Григорию Протасову 800 душ; поручикам князю Федору Барятинскому 24.000 рублей, Евграфу Черткову 800 душ, семеновского полка капитану Федору Орлову 800 душ, измайловского полка премьер-майору Николаю Рославлеву 600 душ и в дополнение 6.000 рублей; капитанам того же полка: Михаилу Похвисневу 800 душ, Александру Рославлеву и Михаилу Ласунскому по 800 душ каждому; князю Петру Голицыну 24.000 рублей; капитан-поручику Петру Вырубову 800 душ; конной гвардии секунд-ротмистру Федору Хитрово 800 душ; а капитан-поручикам Преображенского полка: Семену Бредихину 18.000 рублей, Михаилу Баскову 600 душ; поручикам Захару Дубянскому 600 душ и столько же Ивану Ступишину; Измайловского полка капитан-поручику Ивану Обухову 18.000 рублей и столько же конной гвардии секунд-ротмистру Александру Ржевскому, графу Валентину Мусину-Пушкину, поручику князю Несвицкому, унтер-гофмейстеру Михаилу Дубенскому, инженерного корпуса поручику Василию Бибикову, армейскому поручику Всеволоду Всеволожскому по 600 душ, гвардии подпоручику Григорию Потемкину 400 душ; Измайловского полка прапорщикам Сергию и Илье Всеволожским обоим 600 душ; Федору и Григорию Волковым, пожалованным в дворяне, обоим 700 душ; Алексею Евреинову, также пожалованному в дворяне, 300 душ; «кавалеру ордена святой Екатерины» княгине Дашковой 24.000 рублей; камер-юнгфере императрицы Шаргородской 10.000 рублей, действительному статскому советнику Теплову 20.000 рублей, статскому советнику Алексею Еропкину 800 душ и гардеробмей-стеру Василию Шкурину с женою 1.000 душ.
Таким образом, во второй же месяц царствования новой государыни было роздано 16.000 душ и притом, за исключением Вадковского, лицам весьма нечиновным. Такая щедрая раздача обещала многое в будущем от щедрот государыни, и действительно, в царствование Екатерины было роздано частным лицам до 800.000 ревизских душ. Вся эта раздача производилась на счет лично свободного до того времени крестьянства, или из имений, отобранных от монастырей, так как при Екатерине II, кроме Курляндии и губерний, взятых от Польши, не было уже конфискаций, а следовательно, и не было отписных в казну имений, которые в прежнее время так часто переходили от одного владельца к другому, и последствием чего было то, что прежде бывшее число крепостных крестьян мало увеличивалось прибавкою к ним новых. С особенною щедростью раздавались Екатериною имения в белорусских, а потом в литовских провинциях, присоединенных от Польши.
При коронации Екатерины, происходившей 22 сентября 1762 года, больших денежных наград не было, что же касается деревень, то по этому случаю одной только вдове шталмейстера князя Петра Голицына было пожаловано в потомственное владение в Ярославской губернии село Угодичи, в котором было 940 душ крестьян и которое находилось прежде лишь во временном ее владении. Вообще же денежных наград в первый год воцарения Екатерины II было роздано 824.500 рублей и назначено в пенсии 25.531 рубль.
Само собою разумеется, что жалуемые лица обыкновенно не стеснялись получать самые большие награды, несмотря на ничтожность или даже на совершенное отсутствие оказанных ими заслуг.
Так, князь Николай Васильевич Репнин отказался от предложенных ему Екатериною II 3.000 душ крестьян и 50,000 рублей денег. Точно так же поступил в 1771 году и Петр Дмитриевич Еропкин, который, будучи сенатором и командиром войск, расположенных в Московской губернии, во время чумы и мятежа в Москве принял после отъезда главнокомандовавшего там графа П. С. Салтыкова в его подмосковную, главное начальство в столице, усмирил бунт и спас Москву от ужасов и разграбления. В благодарность за это Екатерина препроводила к Еропкину андреевскую ленту и рескрипт на 4.000 душ. Еропкин, приняв ленту, почтительно отблагодарил императрицу за пожалованное ему имение, отказавшись принять его.
К этим редким примерам подходит и поступок графа Никиты Ивановича Панина, который хотя и принял пожалованные ему в Белоруссии 4.000 душ, но по своим политическим убеждениям не пожелал владеть этим имением и отдал его в раздел своим секретарям.
Иногда выражалось и явное неудовольствие по поводу наград, даваемых Екатериною Великою, но только не под влиянием побуждений, подобных тем, которыми руководился Панин. Известно, что государыня не соблюдала строгой соразмерности в наградах: одних она обогащала свыше меры, и, напротив, относительно других обнаруживала какую-то странную скупость. Так, по окончании последней в ее царствование турецкой войны один из лучших полководцев того времени, Михаил Федотович Каменский, получил в награду только 5.000 рублей золотом. В сравнении с другими генералами, участвовавшими в этой войне, Каменский имел право быть недовольным такою наградою, и неудовольствие свое он выразил следующим образом: он ежедневно делал завтраки в Летнем саду, ловя встречного и поперечного, и угощал их до тех пор, пока не истратил на это всех пожалованных ему денег. После того он уехал из Петербурга и вышел в отставку.
Александр Васильевич Суворов, покоритель Измаила, получивший такую же награду, как и Каменский, был тоже недоволен ею, он принял ее с обычными своими прибаутками, и Екатерина II, до которой дошли они, поняв заключавшиеся в них намеки, послала ему в подарок еще 33.000 рублей, которые он принял без всяких прибауток.
При Екатерине II к России были присоединены, между прочим, от Польши Белоруссия, Литва, Волынь и Полония. В этих областях Екатерина стала щедро раздавать вотчины. Так, 17 августа 1795 года пожаловано было 100.000 душ крестьян в польских провинциях, большею частью староства. Получили: князь Зубов 13.000 с доходом 100.000 рублей на серебро в год; фельдмаршалы: граф Румянцев и граф Суворов по 7.000; князь Репнин, граф Остерман и граф Безбородко по 5.000; граф Морков 3.700; Тутолмин, имевший поместья, которые приносили ему 30.000 рублей, — 3.000 душ, врач Роджерсон 1.600, доставлявших ему, по меньшей мере 6.000 рублей годового дохода. Первая из этих областей не представляла особенного развития богатой жизни польских магнатов, но зато их было немало в Литве и в особенности на Волыни и на Подолии, где они преимущественно любили селиться и где умножению их богатств способствовала обширная торговля пшеницей, вывозимой за границу.
Мы не имеем в виду писать историю частных богатств в Польше, так как они до присоединения к России прежних польских областей возникали, там развивались, дробились и рушились под влиянием совершенно иных порядков сравнительно с существовавшими у нас. Подробное описание всего этого может быть предметом особого исторического исследования. Мы упоминаем кратко только о тех фамилиях, члены которых имели какое-либо отношение к России.
В Польше в половине XVI столетия образовались огромные поместья богачей-магнатов, какими были, например, князья Острожские, потомки Рюрика. Чтобы дать понятие о их богатстве, скажем, что они владели 26 городами и 10 местечками, во владении их было более 600 православных церквей, и доходы их простирались ежегодно до 1.800.000 рублей на нынешние наши деньги. Таким образом, никто из самых богатых у нас лиц никогда не мог равняться с князьями Острожскими. Род князей Острожских пресекся в 1618 году на князе Адаме-Константине, умершем в молодости холостым, и богатство Острожских перешло к князьям Радзивиллам, князьям Любомирским, Ходкевичам и преимущественно по одной линии Острожских к князьям Заславским. Эти последние, тоже потомки Рюрика, угасли в 1667 году, и имения их обогатили фамилии князей Вишневецких, князей Любомирских и Мышковских.
Мышковские были богаты сами по себе. В половине XVI столетия был епископом северским, а потом епископом краковским Петр Мышковский, который оставил племянникам своим, Сигизмунду и Петру, 8.000.000 злотых и множество деревень. Из них в 1596 году Сигизмунд получил от папы титул маркграфа или маркиза, а князь Матуанскии Викентии Гонзаго передал ему свой герб и фамилию. В 1601 году братья учредили ординацию, а в конце XVI столетия один из Мышковских оставил внучку, вышедшую замуж за Велепольского, предка известного в недавнее время маркиза Александра Велепольского. Впоследствии ординация Мышковских распалась на две части, так что часть, оцененная в 20.000.000 злотых, отошла к одной из Велепольских, вышедшей замуж за некоего Боптани, а другая, оцененная в 12.000.000 злотых, досталась по наследству сыну упомянутого Велепольского, принявшему титул маркиза и фамилию Мышковского.
Предки нынешних графов Велепольских были немцы и носили фамилию Бохнар. Они состояли в числе краковских «райцев», т. е. мещан.
Как на Волыни князья Острожские, так в Литве князья Радзивиллы славились своими богатствами. Начало их богатства было положено браком Варвары Радзивилл, вдовы воеводы Гастольда, с королем Сигизмунд ом II Августом. Впоследствии богатство Радзивиллов возросло до невероятных размеров. Преимущественно они нажились, раздавая в чинш поместья мелкой шляхте, как самым исправным арендаторам. В особенности же умножению богатств князей Радзвиллов способствовало полученное им наследие от князей Слуц-ких-Гедеминовичей, бывших на киевском великом княжении, род которых пресекся в 1593 году, а между тем обе последние княжны из этого дома были за Радзивиллами.
Богатейшим представителем фамилии Радзивиллов считался князь Карл, воевода новогрудский. Он получал со своих вотчин более 10.000.000 злотых ежегодного дохода; за ним было 300.000 крестьян, кроме городов и местечек. Он выезжал иногда, имея в своем поезде до 1.000 коней. Соображаясь с тогдашними ценами на разные, главные предметы, а также и с монетною стоимостью, можно сказать, что доходы князя Радзивилла простирались до 6.000.000 рублей на нынешние деньги. Князь Карл умер в 1790 году, порасстроив порядочно свое имение. Наследник его, князь Доминик, прожился еще более. Со смертью его пресеклась в 1813 году старшая линия князей Радзивиллов, имевшая титул герцогов Олыкских, и единственная его дочь, княжна Стефания (род. 1809 г., ум. 1832 г.) вышла за князя Льва Петровича Витгенштейна, сына известного русского генерал-фельдмаршала, а потому все имения этой линии перешли в род князей Витгенштейнов.
В «Русском Архиве» находится рассказ, будто при приближении русских в 1812 году к реке Березине евреи донесли, что в одном из имений князей Радзивиллов скрыты их фамильные сокровища, более чем на 10.000.000 рублей и что будто все это досталось главно-командовавшему над армиею адмиралу Чичагову, который после того покинул Россию. Он умер в 1849 году во Франции.
В свою очередь, польские магнаты заискивали денег у русского правительства. Так, императрица Анна Ивановна назначала польским магнатам годовые пенсии.
Так, по указу сената краковскому воеводе князю Любомирскому выдана была за 1738 г. пенсия в количестве 15.000 рублей.
В 1746 году вдова воеводы краковского князя Любомирского просила об уплате ей за два года следовавшей ее мужу от русского двора пенсии в количестве 30.000 рублей, и просьба ее была удовлетворена императрицею Елизаветою Петровною. Была также удовлетворена и просьба воеводы новогрудского, князя Радзивилла, о пенсии. Ему назначено было по 5.000 рублей ежегодно, так как полагали, что его «наипаче приласкать надобно», а 17 сентября 1753 года были назначены пенсии примасу Комаровскому по 5.000, коронному канцлеру графу Малаховскому по 7.000 руб. и единовременно 3.000 рублей.
Богатыми магнатами в Польше были Мнишки, выехавшие туда из Чехии. Они разжились первоначально самыми неблаговидными способами, захватив сокровища умершего в Кнышине короля Сигизмунда II Августа. Впоследствии они предъявляли долгое время к русскому правительству громадные денежные претензии на основании брака Марины Мнишек с Лжедмитрием. Но все эти претензии оставались без всякого удовлетворения.
В числе самых богатых польских фамилий, находящихся ныне в подданстве России, были Тышкевичи, Огинские, Потоцкие, Малаховские, Сапеги, Воловичи, Хрептовичи, Чарторыжские, Яблоновские, Замойские и Сангушки. Некоторые из представителей этих фамилий имели 80.000—160.000 крестьян. Надобно, впрочем, заметить, что дворянские богатства в старинной Польше были так же непрочны, как и в России, вследствие разделов и безрасчетливой жизни, но зато конфискации их были чрезвычайно редки: они допускались только за самые важные преступления и не иначе, как по особым постановлениям сейма.
Главным видом дворянских богатств в Польше была поземельная собственность. Она разделялась на два вида: на имения наследственные и на имения, отдаваемые во временное владение; в числе этих последних были так называемые староства, раздаваемые королями сановникам в виде награды. В последнее время перед разделом Польши короли были очень щедры на раздачу таких имений. При присоединении польских областей к России значительное число конфискованных староств было роздано русским вельможам. Имения эти находились в большом расстройстве, и в 1798 году по случаю недостатка хлеба в западном крае сенатору Державину велено было казенные староства, пожалованные на урочное время, поверить с их контрактами с тем, что, если бы оказалось несоблюдение контрактов со стороны владельцев, то отобрать эти имения в казну, а другие, пришедшие в упадок, сдать в опеку. В таких имениях было в ту пору более 80.000 душ крестьян.
Если значительная часть имений польских магнатов и была разорена, зато в других хозяйство велось образцовым порядком, и из старинных писем Потоцких, Любомирских, Радзивиллов и других видно, что они знали не только все свои фаольварки, но и стада, как будто у них было одно небольшое поместье.
В прежнее время самые богатые польские паны жили очень просто, и это давало им возможность скоплять и капиталы, и сокровища. Но в конце XVII века польские богачи стали жить на широкую ногу в просторных и великолепных замках. Вообще польское дворянство не любило городов, и только со времен Понятовского паны стали проживать в Варшаве. Несмотря, однако, на всю роскошную жизнь, в старинной Польше все было чрезвычайно дешево: так, например, известный министр короля Августа III граф Брюл, получавший только 70.000—80.000 злотых годового дохода, считался одним из первых богачей своего времени. Он жил не только великолепно, но даже имел несколько тысяч своего надворного войска.
В Польше, где вся торговля сосредоточивалась в руках немцев и в особенности в руках евреев, производивших ее по мелочам, не могло составиться больших купеческих богатств. Они стали делаться заметными, — да и то только в исходе XVIII века, — в руках немецких банкиров, живших в Варшаве. Наиболее известными из них были: Теппер, Бланк и Кабрит. Но дворянство и среди него и самые богатые паны на Волыни и Подолии занимались большими торговыми оборотами, и местечко Дубно, куда в 1797 году были переведены контракты из Киева, было род дворянской биржи, где производились различные сделки в огромных размерах.
Известный (Феликс) Потоцкий, богатейший вельможа Юго-Западного края, примкнул в 1786 году к русской партии. У него в Галиции было 100 сел, которые он уступил Потемкину с условием, чтобы тот уплатил его долги. Шляхтич Гиновский, имея с Потоцким процесс, переуступил свои права графу Чернышеву, командовавшему русскими войсками на Украине. При содействии русского посла в Варшаве дело это в первых инстанциях кончилось в пользу Чернышева, но Потоцкий, выиграв окончательно дело на сеймовом суде, потратил на процесс 2.000.000 злотых, по нынешнему курсу 300.000 рублей. Потоцкий оставил наследникам 18 местечек, 429 сел и 130.249 душ. Имение его давало дохода 2.002.890 злотых ежегодно.
Короли польские раздавали имения магнатам и на Украине, но магнаты там не жили сами, а только получали доходы со своих украинских поместий. Князь Потемкин, еще при польском правительстве, благодаря влиянию Екатерины и деньгам, приобрел все эти имения, прилегавшие к Новороссийскому краю. После его смерти они достались его наследникам. В числе этих имений была Белая Церковь, принадлежавшая некогда известным богачам-магнатам Браницким, но не из той фамилии, из которой был великий гетман Браницкий, женатый на одной из племянниц князя Потемкина.
Вообще Потемкин, пользуясь своим влиянием, порядочно поживился на счет поляков. Так, Франц-Ксаверий Любомирский продал свое смоленское имение князю Потемкину в 1784 году; по смерти его оно было куплено в казну.
В первые годы по вступлении на престол императрицы Екатерины Великой занимали при дворе ее самое видное место братья Орловы. Богатство их в ту пору было чрезвычайно значительно. Орловы были в числе главных лиц, содействовавших воцарению Екатерины II, и они не были забыты ее милостями. В продолжение времени от 1762 по 1789 год братья Орловы получили в сложности 45.000 душ крестьян, и, что еще важнее, 17.000.000 рублей наличными деньгами и разными драгоценностями. Часть полученных ими капиталов была употреблена на покупку имений, так что они сделались одними из богатейших помещиков в целой России.
Английский поверенный в делах Ширлей рассказывает: «Орлов с великолепием и роскошью разыгрывал роль любимца. Орловым открыта частная казна императрицы, которая увеличивается каждый день. Они могут брать оттуда сколько им угодно. Не проходит недели без того, чтобы тот или другой из них не получил то 5, то 10.000 рублей, которые они делят поровну между собою, так как все братья живут между собою в самой тесной дружбе. В 1768 году Алексей Орлов путешествовал под именем Островского, а Федор — Богородского. Екатерина дала им на вояж 20.000 фунтов стерлингов».
Самою заметною личностью из пяти братьев Орловых был граф, впоследствии светлейший князь римской империи Григорий Григорьевич (род. 1734 г., ум. 1783 г.), имевший звание генерал-фельдцейхмейстера. Хотя грамота на княжеское достоинство была дана ему императором еще 23 июля 1763 года, но лица, окружавшие императрицу, убедили ее не признавать за ним этого титула. Утверждение его в княжеском достоинстве последовало только 4 октября 1772 года.
В числе особо замечательных подарков, сделанных императрицею Григорию Григорьевичу Орлову, была мыза Ропша под Петербургом. Здесь еще Петр Великий построил дворец в голландском вкусе, с разными хозяйственными заведениями, на самую широкую ногу, и подарил эту мызу князю Федору Юрьевичу Ромодановскому. От него она, как приданое, перешла к жене графа Михаила Гавриловича Головкина, рожденной княжне Ромодановской; у нее Ропша была конфискована в 1741 году по повелению императрицы Елизаветы, которая увеличила в Ропше дворец и развела сад. Ропшинское имение, подаренное князю Орлову, было куплено у него впоследствии известным богачом армянином Лазаревым за бесценок — за 12.000 рублей, тогда как в этом имении было 1.100 душ и 12.000 десятин. Кроме Ропши императрица в 1770 году пожаловала Орлову Гатчину, принадлежавшую императору Петру III. В ту пору гатчинское имение состояло из небольшой усадьбы, в которой был простой господский дом со службами. К Гатчине было приписано несколько чухонских деревушек с пашнями и сенокосами. Со своей стороны Орлов для устройства этого имения на барский лад истратил большие капиталы, и вскоре весь тогдашний Петербург заговорил о Гатчине, как о чем-то небывалом и невиданном, а приезжавшие в Петербург иностранцы спешили взглянуть на Гатчину, как на диковинку, как на образец удобства и роскоши. Сама императрица придавала этому имению такую важность, что обыкновенно называла Орлова «гатчинским помещиком».
Действительно, Гатчина сделалась замечательным местопребыванием богача-вельможи екатерининского века. На место ветхого дома там был выстроен по плану знаменитого архитектора Ринальди роскошный дворец с башнями, а пространство между дворцом и озером было обращено в парк, для разбивки которого были выписаны Орловым лучшие садовники из Англии. В гатчинском дворце, украшенном статуями, бюстами, барельефами, картинами, расписанными плафонами и пр., была собрана обширная и дорогая библиотека. В то время местность, прилегавшая к Гатчине, считалась самою удобною для охоты, и Орлов, не желая портить ее в этом отношении, не позволял около Гатчины возводить никаких построек. После его смерти Екатерина II купила Гатчину у наследников князя Орлова и подарила это имение сыну своему, великому князю Павлу Петровичу, который до вступления своего на престол имел там постоянное местопребывание.
Ежегодный доход князя Орлова простирался до 200.000 рублей. Сверх того ему с 1776 года предназначалась ежегодная пенсия в 150.000 рублей и предоставлялось право жить во всех дворцах в Москве и «инде», пользоваться придворными экипажами, и назначено 10.000 душ с выбором в Псковской губернии или на Волге, а также переданы были ему все вещи, хранившиеся в цалмейстерской камере под названием графских, о которых он даже и не знал. Вдобавок к этому, как говорит Гельбиг, ему предложен был единовременно миллион рублей по возвращении из Фокшан, но он отказался от этих денег, заметив, что такой подарок будет тяжел для государства. Для Орлова строился в Петербурге, у Троицкой пристани, нынешний Мраморный дворец; на нем в память подвигов Орлова во время московской чумы предполагалось сделать надпись: «Здание благодарности», но он умер прежде окончания этой постройки. В 1770 году он выстроил на свой счет огромный арсенал на Литейной улице и подарил его казне; ныне в этом здании помещена с.-петербургская судебная палата и окружной суд.
Имея большую силу и пользуясь сам громадным богатством, Орлов не забывал своих прежних друзей и знакомцев. По словам Болотова, он вывел их в люди, поделал знатными боярами, богачами и навек счастливыми.
Князь Щербатов, рассказывая об Орловых, замечает, что они сравнительно с прочими богачами того времени отличались скромным образом жизни, в особенности же князь Григорий Григорьевич, у которого все было просто и который никогда даже не носил платья, богато вышитого серебром или золотом. «Стол же его, как выражается Щербатов, не равнялся со столами, какие сластолюбцы имеют». Заметим, впрочем, что братья Орловы в молодости были страстные любители веселой жизни: они продали незначительное имение, доставшееся от отца, и принялись дружно, без оглядки, проживать деньги, полученные ими через эту продажу.
Надобно, впрочем, сказать, что отзыв князя Щербатова о князе Григории Григорьевиче Орлове противоречит до некоторой степени тем сведениям, которые приведены были о великолепии гатчинской резиденции Орлова и еще более известиям о той пышности, с какою он отправился на конгресс в Фокшаны.
«Сборы к отъезду на этот конгресс, — говорит г. Барсуков в жизнеописании князя Орлова, — изумили всех великолепием: ему было пожаловано множество драгоценных платьев, из которых одно, осыпанное бриллиантами, ценилось в 1.000.000 рублей. Назначенная к нему свита составляла целый двор: тут были и маршалы, и камергеры, и пажи; одних придворных лакеев, разодетых в парадные ливреи, насчитывалось до 24 человек. Обоз посла состоял из роскошно сформированной кухни, погребов, великолепных экипажей и пр.» Одним словом, по замечанию Гельбига, сборы к путешествию могущественного государя не могли обойтись дороже командировки этого временщика.
Такие разноречия согласуются, вероятно, тем, что князь Орлов, несмотря на то, что сам не любил роскоши и пышности, должен был, однако, выставлять напоказ и ту, и другую, так как сама императрица Екатерина — конечно не без политических соображений — любила окружать великолепием близких к ней вельмож.
Князь Григорий Григорьевич Орлов умер, не оставив детей от брака с Екатериною Николаевною Зиновьевою, своею двоюродного сестрою. Брак его возбудил судебное преследование против Орлова, но, несмотря на это, императрица осыпала молодую княгиню драгоценными подарками, в числе которых особенно замечателен был золотой туалет такой высокой цены и такой прекрасной отделки, что, по словам Гельбига, немногие принцессы крови могли похвалиться подобным уборным столом.
Княгиня Орлова умерла в 1781 году, следовательно двумя годами ранее своего мужа, и потому все имение князя Орлова перешло к четырем его братьям. Из них граф Иван Григорьевич умер в 1791 году бездетным. Только часть имений князя Орлова с замком Лоде, близ Ревеля, перешла к Ф. Ф. Буксгевдену, вследствие женитьбы его на побочной дочери Орлова, носившей фамилию Алексеевой.
Другой из Орловых, граф Алексей Григорьевич Чесменский, любил выставлять свои богатства и знатность в Москве перед изумлявшеюся толпою. Так, он имел обыкновение выезжать на народные гулянья в парадном мундире, обвешанный орденами. Статный его конь был в азиатской сбруе, причем седло, уздечка и чепрак, по свидетельству очевидцев, были буквально залиты золотом и драгоценными каменьями. Немного поодаль от графа ехала его дочь и несколько дам на превосходнейших лошадях в сопровождении знатных кавалеров. За ними следовали берейторы и конюхи графа в числе не менее 40 человек, из которых многие имели в поводу по заводской лошади в роскошно вышитых попонах и золотой сбруе. Затем тянулся длинный ряд богатых графских экипажей: кареты, коляски и одноколки, запряженные цугами и четвернями одномастных коней. Приезжая на гулянье, граф Орлов-Чесменский заводил цыганское пение, пляски и кулачные бои, награждая щедрою рукою всех потешавших его лиц.
К немалому обогащению Алексея Орлова послужили ему и те морские призы, которые он захватил во время Морейской экспедиции против турок. Да и на самую эту экспедицию было отпущено Екатериною II в его безотчетное распоряжение 20.000.000 рублей, и современники говорили, что значительная часть этой суммы перешла в собственность графа Алексея Орлова-Чесменского. По возвращении из Архипелага в руках его очутилось много серебра, золота и драгоценных камней.
Гельбиг рассказывает, что, по официальным известиям, после графа Алексея Орлова осталось 5.000.000 рублей и 30.000 душ крестьян.
Граф Алексей Григорьевич, от брака с Евдокиею Николаевной Лопухиной, имел одного сына, умершего в младенчестве, и одну дочь камер-фрейлину графиню Анну Алексеевну (род. 1785 г., ум. 1848 г.), прославившуюся своею благотворительностью в пользу монастырей вообще и в особенности в пользу Новгородско-Юрьевского монастыря, где был архимандритом известный Фотий. Почти все свое несметное богатство она употребила на благотворительность этого рода.
Четвертый из братьев Орловых, граф Федор Григорьевич (род. 1741 г., ум. 1796 г.), не был женат, но имел побочных сыновей, носивших фамилию Орловых. Младший из графов Орловых, граф Владимир Григорьевич, оставил сына графа Григория Владимировича — не имевшего детей — и трех дочерей. Из них одна была за бригадиром Дмитрием Александровичем Новосильцевым; единственный сын их был убит в 1825 году на поединке с Черновым. Другая, графиня Софья Владимировна, была замужем за графом Никитою Петровичем Паниным, отцом графа Виктора Никитича, бывшего министром юстиции, и третья, графиня Наталия Владимировна, за гофмейстером Петром Львовичем Давыдовым. Таким образом, все имение князя и графов Орловых, за исключением отданного монастырям и перешедшего в побочные линии, перешло к графу Виктору Никитичу Панину и к сыну упомянутого Петра Львовича Давыдова, Владимиру Петровичу, которому в 1856 году высочайше разрешено принять фамилию и титул его деда и именоваться потомственно графом Орловым-Давыдовым.
Несколько лет тому назад покойный граф Владимир Петрович по обширности принадлежавших ему имений и по их доходности мог считаться едва ли не первым землевладельцем в России.
Перейдем теперь к князю Григорию Александровичу Потемкину-Таврическому, который при дворе императрицы Екатерины II имел еще более значения, нежели князь Г. Г. Орлов, и богатство которого, употребляемое на ослепительную роскошь и причудливое мотовство, было предметом удивления современников. О необыкновенном великолепии Потемкина упоминалось и в прозаических, и в поэтических произведениях, а также долгое время сохранялись изустные предания. Как бы, однако, ни были велики заслуги Потемкина перед Россиею, как человека государственного, но все же приходится сказать, что никто из обыкновенных смертных не обошелся ей так дорого, как великолепный князь Тавриды.
Поэзия, конечно, могла воспевать этого любимого сына счастья и славы; но тем не менее государственному контролю следовало бы привлечь его к законной ответственности, как самовластного расточителя казны, обременявшего народ своими непомерными прихотями. Причины быстрого, необыкновенного возвышения Потемкина (р. 1735 г., ум. 1791 г.) известны; впоследствии же он достиг редкого имущества, которое между прочим весьма сильно отзывалось на тогдашних финансах России. Даже во время Екатерины II, — в эпоху, когда в России было всего более колоссальных богатств, — денежные средства Потемкина были изумительны, и оставленное им после себя богатство до сих еще пор не перевелось окончательно в тех фамилиях, которые его получили в наследство.
Первую награду имуществом от Екатерины II получил Потемкин за участие в событиях 28 июня 1762 г. Награда эта не была слишком значительна, так как в числе прочих пожалованных в то время лиц подпоручик конной гвардии Григорий Потемкин получил 400 душ. Денежные его дела были прежде в плохом положении, и в ту пору поддерживал его ссудами князь Кантемир, владелец села Черной Грязи, нынешнего Царицына под Москвою.
Впоследствии Потемкин, обогащенный и уполномоченный императрицею, дошел до того, что даже при тогдашней дешевизне издерживал ежедневно на стол по 800 рублей. Ему, впрочем, не трудно было делать это, так как в руках его обращались несметные казенные богатства.
Независимо от произвольного распоряжения по всем ведомствам, откуда только можно было получать деньги, Потемкин в два года своей силы получил от Екатерины II 37.000 душ крестьян и 9.000.000 рублей деньгами.
13 марта 1781 года английский посол Мельсбюри писал в Лондоне: «На днях императрица подарила Потемкину 40.000 фунтов стерлингов, и этот оригинальный человек до того избалован, что счел эту сумму едва заслуживающею благодарности. Замечательно, что в указе, данном казначейству, выражено, что это вознаграждение назначается Потемкину за ту помощь, которую получила от него государыня при заключении вооруженного нейтралитета. Потемкин сам настоял на помещении этой лжи во избежание на будущее время подозрения, что он был подкуплен нами».
Несмотря, однако, на всю свою величественную обстановку и на неприступную надменность, Потемкин не гнушался заниматься спекуляциями и по винной части. Так, он держал питейный откуп в Ярославской губернии и там дела его шли отлично, благодаря тому покровительству, какое оказывал светлейшему откупщику генерал-губернатор Мельгунов, ведший с ним по этому предмету непосредственную переписку. Потемкин занимался и фабричным производством: у него в Петербурге, на берегу Невы, был стеклянный завод, купленный впоследствии казною и существующий доныне на прежнем месте.
В 1790 году Гарновский, поверенный по делам князя Потемкина, представил записку о запрещении ввоза в Россию стекла. Это объясняется тем, что у его доверителя был стеклянный завод. «Если указ состоится, — писал Гарновский Попову, — то от этого будет его светлости доходу больше, нежели от 50.000 душ крестьян, в лучших местах находящихся». Тотчас же, при одном слухе об этой записке, купцы принялись делать у Потемкина закупки стекла и зеркалов на огромные суммы, желая, чтобы корыстолюбивый временщик обратил на них свое внимание.
Во время командования Потемкина армиею, действовавшею против турок, ему экстраординарных сумм отпущено было на военные расходы 55.000.000 рублей. На этот предмет показано было издержанными без строгой, впрочем, отчетности 41.000.000 рублей; затем выведено было в расход по простым распискам разных лиц 9.000.000 рублей и без всяких расписок было издержано свыше 700.000 рублей. Затем остальные деньги пошли неизвестно куда, а около 1.000.000 рублей было выдано по запискам тайного советника Попова, бывшего секретарем при Потемкине. Записки эти были следующего краткого содержания: «выдать» или «отпустить» такому-то столько-то. Когда же впоследствии Попову был сделан запрос об отчетности, то Попов сослался во всем на личные распоряжения своего покойного начальника. Кроме того, в росписи расходов, помещенной в «Записках Одесского Исторического Общества» есть сведение, что Потемкин брал из казны заимообразно, но в то же время и безвозвратно, немалые куши, доходившие до трех с половиною миллионов рублей!
Как ни была благосклонна Екатерина II к Потемкину, но беззастенчивые его распоряжения государственною казною были одною из причин ее охлаждения к нему.
Потемкин не довольствовался всем тем, что было дано ему императрицею и что без всякого контроля проходило через его руки. Он делал долги и у частных лиц. Так, он задолжал банкиру Сутерланду 700.000 рублей, а по смерти Сутерланда, — когда с прочих должников этого банкира императрица Екатерина II приказала взыскать «по закону», — долг ему Потемкина был принят, по повелению государыни, на счет казны. Потемкин вообще не любил платить своих долгов, и когда являлся к нему кредитор, то он призывал Попова и спрашивал, зачем он не заплатил? А сам, как то рассказывает в своих «Записках» Державин, делал Попову условный знак, и если он раскрывал ладонь, то следовало уплатить, если же сжимал кулак — то нет. Между тем, у него всегда были ящики с золотом, бриллиантами и билетами банков лондонского, амстердамского и венецианского. Парадное его платье, унизанное драгоценными каменьями, ценили в 200.000 тогдашних рублей. Стоимость же недвижимого его имения полагали в 50.000.000 рублей, не включая в эту оценку подаренного ему в 1783 году Екатериною II Таврического дворца в Петербурге, постройка и меблировка которого обошлась в 600.000 рублей. Спустя немного времени, Потемкин продал этот дворец казне, а потом в 1791 году снова получил его в подарок. В Таврическом дворце он 26 апреля 1791 года, устроил знаменитый праздник. Дворец этот был наполнен драгоценностями, и даже паркеты в нем были так изящны и великолепны, что император Павел приказал перевести их в Михайловский дворец, который отделывался с необыкновенною роскошью.
Выгодный финансовый оборот сделал Потемкин и с подаренным ему в 1776 году нынешним Аничковским дворцом. Вскоре по получении этого дворца, он передал его близкому своему человеку, богатейшему откупщику Шемякину, у которого, как рассказывает M. H. Лонгинов, дворец этот был куплен казною и вторично подарен Потемкину. Здесь он давал пышные праздники, но постоянно не жил.
Недвижимые имения Потемкина почти все находились в губерниях, присоединенных от Польши: там Екатерина пожаловала ему разом староство Кричевское, в котором находилось более 14.000 душ. Сам же он купил на Подоле обширное имение у князя Любомирского. Имение это впоследствии было разделено между детьми трех сестер Потемкина, и несмотря на такой дележ, на долю каждого из наследников все-таки пришлось в этом имении по 5.000 душ крестьян.
Распоряжаясь полновластно казенным добром, князь Потемкин передавал от себя такое же право и другим лицам. Так, по усмотрению губернаторов раздавались крымские и приднепровские земли безденежно, и Державин пишет, что при такой раздаче один из его родственников, екатеринославский губернатор Синельников дал ему 6.000 десятин земли. Сам же Потемкин подарил князю Куракину, по ходатайству своего приближенного Фалеева, «знатные земли» на Днепре, в бывшей Запорожской Сечи, населенные запорожцами в числе более 2.000 душ, которые тотчас же и были проданы князем Куракиным за большую сумму еврею Штиглицу, несмотря на законы, запрещавшие евреям покупать деревни.
Конечно, кто имел власть делать подобные подарки, тот мог сам очень легко составить себе огромное богатство, и как не оригинальничал светлейший Потемкин, но там, где дело касалось приобретения денег и имуществ, он являлся самым заурядным человеком, не упуская ни одного благоприятного случая поживиться всеми способами. Поэтому, после смерти Потемкина осталось, как выражается Державин, «страшное движимое и недвижимое имение». Императрица, из уважения к памяти покойного князя, вошла сама в распоряжение его имуществом. Она приказала бриллианты, золото, серебро и прочие дорогие вещи, по беспристрастной оценке, взять в свой кабинет и заплатить за это наследникам деньгами, а недвижимое имение, которое, как замечено выше, почти все находилось в бывших польских провинциях, разделить между наследниками по закону. Между тем, по действовавшему тогда в этих провинциях Литовскому Статуту, братья получали при наследстве равные доли с сестрами, что противоречило, однако, русским законам о наследстве. Дележ недвижимого имения Потемкина происходил между двоюродными братьями и сестрами, приходившимися Потемкину родными племянниками и племянницами, а именно между генерал-прокурором Самойловым, генерал-майорами Давыдовым и Высоцким и графинями Браницкою и Литте, княгинями Голицыною, Юсуповою и вдовою сенатора Шепелевою. В то время в приобретенных от Польши губерниях: Минской, Волынской, Виленской и Подольской был генерал-губернатором Тутолмин, державший сторону генерал-прокурора. Он отложил по этому делу Литовский Статут в сторону и разделил имение пристрастно в пользу Самойлова. Графиня Браницкая восстала против этого и выиграла дело в сенате. Еще при жизни Потемкина она, пользуясь своими к нему отношениями, сильно живилась на счет казны. Так, Безбородко писал в Лондон Воронцову: «Браницкая, Энгельгардт и князь Сергий Голицын через графа Вита и других тому подобных, которые, набрав множество прислужников, берут с казны цены пребольшие. Например, графиня Браницкая взялась поставлять хлеб в магазины четверть 7 рублей 50 коп., имела уже при сем получить барыши 180.000 рублей, кроме того, что фуры на обратном пути должны были вывезти полный груз соли за обыкновенную там цену по 10 коп. с пуда, но сим не удовлетворилась: требовала еще, чтобы платеж за все был учинен червонцами, полагая по три рубля каждый, тогда как они гораздо выше 4-х сюда из Варшавы приходят».
Графиня Александра Васильевна (род. 1754 г., ум. 1838 г.), рожденная Энгельгардт, любимая племянница Потемкина, еще при жизни дяди была наделена огромным богатством. Вигель в своих «Воспоминаниях» рассказывает, что когда Браницкую, уже старушку, спрашивал кто-нибудь, сколько у нее денег, то она отвечала: — Не могу сказать, а, кажись, 28.000.000 будет. Потомство графов Браницких продолжается и ныне. Имение Потемкина после смерти разделилось таким образом:
Одна из племянниц князя Потемкина, княгиня Татьяна Васильевна Юсупова, была в первом браке за генерал-поручиком Михаилом Сергеевичем Потемкиным (ум. 1791 г.) и имела от него сына, действительного тайного советника Александра Михайловича Потемкина. Этот последний умер в 1872 году бездетным, а стоимость оставшегося после него имения была объявлена его наследником по совести в 3.500.000 рублей.
Фамилия Самойловых, о которой мы упомянули выше, была вовсе не известна до возвышения Потемкина; на сестре его был женат Николай Борисович Самойлов, бывший потом сенатором. Сын его, Александр Николаевич, действительный тайный советник и генерал-прокурор, получил в 1793 году графское достоинство римской, а в 1795 году российской империи. Со смертью в 1842 году сына его, графа Николая Александровича, пресекся род графов Самойловых. Из сестер его, старшая — графиня Софья Александровна — была за графом Алексеем Алексеевичем Бобринским, сыном Алексея Григорьевича Бобринского (род. 1762 г., ум. 1813 г.), получившего от императора Павла графское достоинство и владевшего обширными поместьями. Другая сестра последнего графа Самойлова была за Дмитрием Андреевичем Донец-Захаржевским, который имел громадное состояние, и насильственная смерть которого 15 декабря 1871 года возбудила в Харькове известный публике уголовный процесс.
В некотором соотношении с богатством князя Потемкина находится, как было замечено выше, известное ныне богатство Лихачевых, которое очень часто считают ошибочно богатством купеческим.
Павел Сергеевич Потемкин, внучатый брат князя Потемкина, впоследствии, с 1795 года, граф, был тоже человеком очень богатым. Он обвинялся в том, что захватил богатство и убил в кизлярской бухте изгнанного из Персии персидского принца Сали-хана, искавшего убежища в России.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
правитьМалороссийская фамилия Завадовских обязана появлением своим среди богатой русской знати в исходе прошлого столетия Петру Васильевичу Завадовскому (род. 1738 г., ум. 1812 г.). Он пользовался особенною благосклонностью императрицы Екатерины II, был ее статс-секретарем и в 1794 году вместе со своими братьями Петром и Ильею получил графское достоинство Российской империи. При удалении от двора Завадовский получил 80.000 рублей наличными деньгами, 2.000 душ крестьян в возвращенных от Польши губерниях и 5.000 рублей ежегодной пенсии. Потом ему в Малороссии, а частью и в великорусских губерниях было пожаловано 18.000 душ крестьян, а также подарен серебряный сервиз в 80.000 рублей. Из имений, подаренных графу Завадовскому, в особенности было замечательно местечко Лямичи, в 10 верстах от уездного города Суража Черниговской губернии. Здесь был выстроен для него каменный господский дом, отличавшийся громадностью размеров и великолепною отделкою; а также и всеми роскошными затеями тогдашнего русского барства. Как дом, так и все принадлежащие к нему службы были выстроены по распоряжению императрицы Екатерины II на счет денежных средств малороссийских губерний. План этого дома был проектирован знаменитым в свое время архитектором Гваренги и исправлен карандашом самою императрицею. Постройка этого дома произведена по следующему случаю:
Однажды при представлении Екатерине II составленного тем же Гваренги проекта для постройки здания государственного банка в Петербурге — по Большой Садовой улице и по берегу Екатерининского канала, — Завадовский восхищался этим планом, что и подало императрице мысль выстроить такой же дом для Зава-довского в селе Лемичах, на его родине. Село это вместе с домом было подарено государынею Завадовскому и получило название Екатеринодар, но император Павел I приказал называть его прежним именем — Лямичи. Впоследствии сын Завадовского продал это имение одному из Энгельгардтов.
Несмотря на наживаемые легко богатства, граф Завадовский увеличивал свое состояние и разными незаконными способами. Будучи в силе при дворе, он завладел многими монастырскими землями в Малороссии и отнимал там насильно земли у своих небогатых соседей. Вследствие всего этого ежегодный доход графа Завадовского простирался в конце прошлого столетия до 100.000 рублей.
Одним из главных источников наживы был для графа Завадовского государственный заемный банк, которым он управлял в звании директора. Злоупотребления его по банку обнаружились таким образом.
Жена банковского кассира Кельберга ввиду предстоявшего заключения мира между Россиею и Швециею придумала следующую спекуляцию: на деньги, взятые тайно ее мужем из банка, она накупила бриллиантов, обделала ими шпагу и через камердинера императрицы Зотова предложила Екатерине II купить эту шпагу для подарка тому, кто заслужил такую награду. Государыня, заподозрив богатство банковской кассирши, приказала обревизовать банк, и тогда оказался там огромный недочет, а именно на 600.000 рублей. Вместе с тем по следствию обнаружилось, что перед расхищением банковской казны главный директор банка граф Завадовский вывез к себе из банка два ящика: один с серебром, а другой с золотом. Отстраняя от себя обвинения в неблаговидных поступках, он ссылался на то, что в этих ящиках был лом золотых и серебряных вещей, ему принадлежавших, и что увезенные ящики были поставлены им в подвалы банка только на сохранение. Но, как замечает Державин, обстоятельства и следствие уличили Завадовского, так как без его участия никак не могло бы произойти подобного громадного расхищения банковских сумм. Приняв ответственность за недостаток этих сумм на себя, Завадовский донес императрице, что все суммы банка находятся в целости. Тем не менее, кассир Кельберг и его жена, по приговору суда, были сосланы за казнокрадство в Сибирь на поселение. Все это происходило в 1794 и 1795 годах.
Сверх того, по рассказам Державина, Завадовский пускался и в недозволенные спекуляции. Так, будучи назначен после графа Брюса главным директором банка, он при наступлении каждой трети года требовал себе выдачи жалованья серебром, что составляло по тогдашнему курсу значительную в пользу его разницу против жалованья, получаемого в ту пору всеми или медью, или ассигнациями. Между тем, так как положенные в банк основным капиталом серебряные деньги, накопленные из процентов, ни на какой расход употреблять было не дозволено, то при годовом счете банковых сумм постоянно оказывался недочет в серебряной монете. Для наполнения этого недочета граф Завадовский придумал выдавать заемщикам в ссуду деньги не за указанные 6 процентов в год, но за 12 и даже за 15 процентов. Завадовскому показалась, однако, недостаточной и эта спекуляция, и он стал променивать в банке свои ассигнации без платежа лажа. Короче, он истощал банк всеми способами, и когда заемщики требовали в ссуду денег, то им говорили, что денег в кассе банка нет, и потому советовали им приискать купцов, которые внесли бы в банк свои капиталы. Но так как для петербургских купцов, состоявших преимущественно из иностранцев, в такой операции не было никаких расчетов, то банк частным образом повысил взимаемый им процент, который и разделялся между купцами, кассиром и банком или, как говорит Державин, «лучше между главным директором», а заемщики, выдавая обязательства на серебро, получали ссуду медными деньгами.
Род графов Завадовских, шедший от братьев Петра Васильевича, прекратился в 1833 году, а у него самого было два сына: из них старший расстроил совершенно доставшуюся ему часть отцовского состояния и умер в 1856 году в положении, близком к нищете; другой сын Петра Васильевича граф Василий Петрович остался богат и в 1839 году выстроил в Петербурге на том месте, где ныне Пассаж, роскошный дом, одна отделка которого стоила до 2.000.000 рублей ассигнациями. Этот дом ездили тогда смотреть как редкость. Граф Василий Петрович имел одного сына, умершего в юношеском возрасте, и нам неизвестно, куда перешло после его смерти богатство графов Завадовских; по родству же оно должно было достаться Каблуковым, из которых один, действительный тайный советник Владимир Иванович, был женат на дочери графа Петра Васильевича. Из многих случайных людей екатерининского века, как по своему богатству, так и по особым способам его употребления, обращает на себя внимание Семен Гаврилович Зорич. Он — простой крестьянский мальчик, родом из Сербии, — был захвачен в плен турками во время одного из восстаний его родичей. Его посадили в тюрьму, откуда ему удалось бежать, и на греческом судне он приехал в Россию искать себе службы, и был определен в один из гусарских полков. После отличия в турецкой войне он явился майором и георгиевским кавалером в Петербург, желая добиться здесь какого-нибудь выгодного для себя назначения. Около этого времени, в 1776 году, Завадовский был в полной силе, и неприязненный к нему Потемкин, которого Зорич просил о покровительстве, вздумал противопоставить Зорича Завадовскому. Граф Сергей Петрович Румянцев, в автобиографии своей, под годом 1778, упоминает, что Зорич, пожалованный флигель-адъютантом, заступил место Завадовского. Ни один из возвысившихся тогда лиц не получил в такое короткое время, — всего в течение одиннадцати месяцев, — столько богатств, сколько получил их Зорич. Тогдашний английский посланник Оакс (Oakes) доносил в своей депеше в Лондон, что 26 сентября 1777 года Зоричу дана была в Лифляндии земля, стоившая 120.000 рублей. Имение это состояло из Сесвегенской мызы, которую в том же году купила императрица у наследников генерал-фельдмаршала графа Бутурлина для Зорича. При передаче этого имения Зоричу, который до того времени решительно ничего не имел, в собственность его были обращены и собранные с Сесвегенской мызы за десять лет доходы, что составило в общей сложности 80.000 рублей. Вслед затем Зоричу был подарен великолепный дом в Петербурге около Зимнего дворца. По свидетельству Гельбига, он получил более пяти раз по 5.000 рублей сверх 20.000 рублей, выданных ему на первоначальное обзаведение, и 240.000 рублей на уплату долгов. Между тем положенное ему весьма значительное для того времени жалованье шло своим чередом.
Самый ценный подарок, который сделала Екатерина II Зоричу, было местечко Шклов, в 32-х верстах от губернского города Могилева. Шклов, населенный евреями, по своей пристани на Днепре был в ту пору чрезвычайно важным торговым пунктом во всем западном крае России. Имение это было исстари местопребыванием богатейших польских магнатов. Сперва оно принадлежало знаменитой фамилии Ходкевичей, а от них по наследству перешло к князьям Чарторыжским. У одного из них, князя Адама, императрица купила это имение, заплатив за Шклов 450.000 рублей. Но этим не ограничивалось богатство Зорича, так как подаренные ему в разное время бриллианты оценивались более чем в 200.000 рублей. Кроме того, 22 сентября 1777 года при производстве Зорича в генерал-майоры и генерал-адъютанты ему пожалованы были драгоценные бриллиантовые вещи: звезда, аксельбант, шпага, плюмаж, пряжки к башмакам и запонки. Фельдмаршал граф Румянцев-Задунайский поздравлял его письменно со всеми этими подарками.
Зорич удержался, однако, при дворе недолго. В 1778 году он оставил Петербург и переселился в Шклов, где около него образовался целый двор прихлебателей, и вскоре молва о необыкновенно веселой жизни в Шклове разнеслась чуть ли не по целой России. В Шклов поспешили со всех сторон авантюристы и игроки, желавшие поживиться или прямо на счет Зорича или только около него. Надобно заметить, что при крайне ограниченном образовании Зорич был чрезвычайно добр, в высшей степени радушен, неистощимо весел и беспечен как нельзя более. Пожива около такого человека не представлялась затруднительною; а между тем было и чем поживиться, так как у Зорича, кроме капиталов и драгоценностей, было 14.000 душ в одной только Могилевской губернии.
Жил Зорич в Шклове настоящим магнатом — в пышных раззолоченных залах, давая почти ежедневно обеды на сто приборов, с пышною пальбою, своею собственною музыкою, иллюминациями и маскарадами. Поэтому в Шклове был беспрерывный съезд соседей и всей губернской знати. О том, как проводил время отставной любимец, рассказано подробно г. Барсуковым в статье его под заглавием «Шкловские авантюристы» («Заря», 1871 год, № 1). Живя на славу, Зорич, однако, был скромен и сам сознавался, что он награжден не по заслугам.
Желая употребить приобретенные таким образом богатства отчасти и на общественную пользу, Зорич в первый же год своего поселения в Шклове открыл там училище для 60 дворянских детей, а в 1781 году купил для этого училища у Соймонова библиотеку за 8.000 рублей. Он устроил при училище и физический кабинет, но дело как-то не ладилось, и питомцы его были в жалком положении, так что не имели даже брюк, почему при приезде посетителей, осматривавших училище Зорина, их большею частью припрятывали от чужих людей.
Между тем жизнь в шкловском замке кипела, и по свидетельству современников, не было тогда в России ни одного богатого и знатного барина, который жил бы так широко, как жил Зорич. Все было у него в Шклове: кроме всевозможных увеселений, там велась такая страшная картежная игра, примеры какой не бывали ни прежде, ни после. К гостеприимному Зоричу собирались игроки всех наций: греки, сербы, французы, немцы, итальянцы, молдаване и даже турки, не говоря уже о поляках и русских. Зорич был сам охотник метать банк, но ремесло это не служило ему в пользу, так как, несмотря на все его богатство, он умер, оставив до 2.000.000 рублей долга.
В 1780 году прошел слух, что императрица Екатерина намерена во время своего путешествия посетить Зорича в Шклове, лежавшем на ее пути. В ожидании приезда царственной гостьи Зорич употребил 4.000 червонных лишь на отделку своего и без того уже роскошного замка, выписал из Саксонии одного фарфору на 60.000 рублей и пригласил работать над устройством фейерверка генерал-майора Мелессино, который в продолжение нескольких месяцев трудился над заготовкой в шкловском саду павильона из 50.000 ракет.
На 23 число мая был назначен ночлег императрицы в Шклове, и вечером туда примчалась раззолоченная карета, в которой сидела государыня. Впереди нее скакали по два в ряд на богато убранных лошадях знатные дворяне, за ними местный губернский почтмейстер с 12-ю почтальонами в красных кафтанах, за ними пикинеры Зорича в великолепном убранстве. Поезд этот замыкали кирасары и длинная вереница придворных карет, запряженных шестерком. Зорич обогнал поезд государыни и встретил ее у лестницы своего замка. На другой день по утру императрица также торжественно уехала из Шклова в Могилев для встречи приехавшего к ней туда на свидание римско-немецкого императора Иосифа II, с которым она 30 мая опять отправилась в Шклов в гости к Зоричу. Принимая этих высоких посетителей, Зорич устроил небывалый праздник. Сверх всех обычных в то время увеселений на шкловском театре была представлена домашними актерами Зорича пантомима, в которой великолепные декорации менялись семьдесят раз. В сумерки все местечко ярко осветилось великолепною иллюминациею: на площади перед замком горели смоляные бочки, а в саду был сожжен фейерверк, причем было пущено 50.000 неимоверно дорого стоивших ракет. На другой день после этого празднества Екатерина II отправилась через Смоленск и Новгород в Петербург, а император Иосиф II поехал туда же, но через Москву.
Как вообще вся нерасчетливая жизнь Зорича, так в особенности сделанный им прием императрице и императору сильно отозвались на его финансах. Денежные его дела стали запутываться, и он, пользуясь огромным кредитом, держался только займами, преимущественно делаемыми у двух братьев графов Зановичей, родом далматцев, поселившихся у него в Шклове в качестве самых близких приятелей. При помощи их он надеялся уплатить свои самые настоятельные долги, простиравшиеся тогда в общей сложности до 450.000 рублей. Зановичи брались погасить эти долги в четыре года, а вместе с тем и увеличить прежний, постоянный стотысячный ежегодный доход Зорича до 180.000 рублей в год. На этих условиях он передал графам Зановичам управление всем своим имением. Но Зановичи придумали устроить дела Зорича беззаконным образом, и вскоре один из них был обвинен в провозе из-за границы в Россию фальшивых ассигнаций, а другой в сокрытии преступления брата. По сенатскому докладу, утвержденному императрицей 7-го августа 1783 года, Зановичи были заключены в Шлиссельбургскую крепость на безысходное в ней пребывание в течение пяти лет. По прошествии этого срока они были отправлены в Архангельск для высылки за границу. В 1793 году статс-секретарь Храповицкий в дневнике своем писал о Зориче следующее: «Можно сказать, что две души имел — любил доброе и делал дурное, был храбр в сражениях, но лично трус, и виноват по делу Зановичей о фальшивых ассигнациях».
Зорич умер холостым, и оставшееся после него имение было обращено на устройство кадетского корпуса.
При императрице Екатерине II сделался заметным богачом Александр Семенович Васильчиков, представитель одной из самых древних дворянских фамилий в России, бывшей в родстве с царским домом по супружеству царя Ивана Васильевича Грозного с Анною Григорьевною Васильчиковою (ум. 1626 г.). Первый подарок, сделанный ему императрицею за исправное содержание караулов в Царском Селе, состоял из золотой табакерки. После того Васильчиков в продолжение двадцатидвухмесячного пребывания своего при дворе получил: 100.000 рублей деньгами, на 50.000 рублей драгоценностей, серебряной посуды на такую же сумму, 7.000 душ крестьян, дававших по меньшей мере 35.000 рублей ежегодного дохода, пожизненный пансион в 20.000 рублей, и из простого поручика попал в камергеры, получив и александровскую ленту. Кроме показанных выше наград ему на Дворцовой площади в Петербурге был пожалован великолепный меблированный дом. Дом этот был выстроен по собственному предначертанию императрицы, пожелавшей, чтобы по величине его не было ему равных в Петербурге. Впрочем, дом бьш отстроен тогда, когда Васильчиков, удалившись от двора, жил в Москве, и государыня купила его у отсутствующего хозяина за 100.000 рублей. Васильчиков не был женат, и его огромное состояние перешло к многочисленной его родне. Линия, к которой принадлежал Александр Семенович, шла особо от той, из которой происходил бывший при императоре Николае Павловиче председателем государственного совета Илари-он Васильевич Васильчиков, получивший в 1839 году княжеское достоинство.
Иван Николаевич Римский-Корсаков (род. 1754 г.), покровительствуемый князем Потемкиным, занял в 1778 году место флигель-адъютанта по удалении Ва-сильчикова. Он в 16 месяцев получил: 150.000 рублей деньгами, 4.000 душ в лучших губерниях, 100.000 рублей на уплату долгов и столько же на экипировку; 170.000, а по другим известиям 200.000 рублей — на заграничный вояж, и сверх того ему выдавалось во все время его службы при дворе, по 2.000 рублей жалованья в месяц. Ему же был подарен дом, построенный в Петербурге для Васильчикова; дом этот он сперва отдавал внаем французскому посланнику, маркизу де-Вераку за 3.000 рублей в год, а потом продал его за 200.000 рублей фельдмаршалу графу Мусину-Пушкину.
Энгельгардт, знавший Корсакова лично, говорит в своих «Записках», что у Корсакова в Могилевской губернии было 7.000 душ; что он имел бриллиантов по тогдашней цене более чем на 400.000 рублей, а денег и разных дорогих вещей на 2.400.000 рублей. Так как в пожалованных ему деревнях не было дома, то он жил в деревне Желивне, принадлежавшей помещику Юзефовичу. Как ни огромен был желивский барский дом и как ни много было при нем служб, но у радушного хозяина была постоянно страшная теснота, так как в одной комнате помещалось по два семейства приезжавших к нему гостей. Ежедневно, говорит Энгельгард, одни гости приезжали, а другие уезжали, но менее 80 человек никогда не бывало. Все, что только можно было придумать для увеселения и роскоши, было в Желивне. Не только слуги хозяина, но и слуги его гостей пивали зачастую вдоволь шампанского. При таком мотовстве, а еще более при беспорядке в хозяйстве Римский-Корсаков прожил много денег. Впоследствии он продал свои белорусские деревни Яншину, одному из чрезвычайно разбогатевших откупщиков, который, по полученному им чину надворного советника, сделался весьма представительным помещиком — владельцем до 20.000 душ.
В царствование же Екатерины II обладателем громадного богатства был Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов (род. 1758 г., ум. 1803 г.), один из любимейших генерал-адъютантов императрицы, получивший в 1788 году графское достоинство римской империи. Фамилия Дмитриевых-Мамоновых происходит в прямой линии от Рюрика, а один из близких его родственников был тайно женат на царевне Прасковье Ивановне; но от этого брака детей у него не было. Нам неизвестно, дошли ли до Александра Матвеевича богатства другого его родственника, генерал-поручика Дмитриева-Мамонова, который при Петре Великом был членом генерального суда по преследованию злоупотреблений, но который, как сообщал в 1723 году саксонский посланник Лефорт, сильно набивал на этой должности свои карманы. Что же касается графа Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова, то он на первый раз получил 100.000 рублей, затем он получал каждый месяц по 12.000 рублей на туалет и имел от двора постоянный стол на 24 куверта. Кроме пожизненной, весьма немалой пенсии, ему в продолжение двух лет и двух месяцев пожалованы были поместья, стоившие 600.000 рублей, деньгами было выдано 200.000 рублей и подарено бриллиантов на 80.000 рублей.
В 1788 году граф Мамонов купил у Михаила Сергеевича Потемкина 2.432 души в Ярославской губернии за 230.000 рублей. Ему же в день именин императрица пожаловала 10.000 рублей и трость с бриллиантами. Он собирал золото и, чтобы не тратить его, делал займы у Сутерланда, которому оказался должен 60.000 рублей.
Екатерина хотела женить Мамонова на графине Брюс, и в 1789 году писала ему: «Дочь графа Брюса составляет в России первейшую, богатейшую и знатнейшую партию; женись на ней». При женитьбе его на княжне Щербатовой дала ему 3.000 душ и 100.000 рублей, которые и были выданы ему сполна, несмотря на недостаток денег в кабинете.
Вообще состояние его было так велико, что единственный его сын, граф Матвей Александрович (род. в 1789 году) мог в 1812 году вооружить и содержать на собственный счет целый полк. Впоследствии граф Матвей Александрович был признан помешанным и взят в опеку по повелению императора Александра Павловича. Распоряжение это в свое время возбудило множество разных толков. Он оставался под опекой до самой своей смерти, в продолжение целых 40 лет. Умер он в 1863 году холостым, оставив огромное недвижимое и движимое имущество. Отец его и дед не имели братьев, хотя у первого из них были сестры, но они умерли в девицах. Вследствие этого ближайшими наследниками умершего богача явились потомки сестер его деда, из которых старшая, Елена Васильевна, была за бароном Александром Григорьевичем Строгановым и имела дочь, вышедшую за князя Михаила Михайловича Голицына, и по этой линии правнук их, князь Сергей Михайлович Голицын, остался единственным наследником. Представителем же другой линии, также единственным, явился бывший московский губернатор Иван Сергеевич Фонвизин, прабабка которого была младшая сестра Матвея Васильевича Дмитриева-Мамонова и приходилась родною теткою графу Александру Матвеевичу. Впоследствии, однако, из такого распределения наследства возникло судебное дело, направленное против фон-Визина.
В числе лиц, быстро обогатившихся в то время, о котором идет у нас речь, был Александр Петрович Ермолов, генерал-адъютант императрицы Екатерины II, потомок татарского мурзы Арслан-Ермола, выехавшего в Москву в 1506 году. Он в течение 16-ти месяцев получил одно поместье стоимостью в 100.000 рублей, а другое пожалованное ему поместье, состоявшее из 3.000 душ, ценилось в 300.000 рублей; деньгами дано ему было 150.000 рублей, кроме единовременной выдачи в 100.000 рублей, пенсии и жалованья по 12.000 рублей в месяц, которые он получал в течение 16-ти месяцев. Ермолов сделался до того богат, что мог подарить дяде своему 300 душ. Утратив благосклонность государыни, он уехал в Австрию и купил там поместье Фросдорф, впоследствии столь известную резиденцию графа Шамбора. Там умер Ермолов в 1836 году на 82-м году своей жизни. После него от брака с княжною Елизаветою Михайловною Голицыною осталось трое сыновей.
Александр Дмитриевич Ланской (род. 1757 г., ум. 1784 г.), сам по себе человек весьма небогатый, бывший при Екатерине II на 26-м году от рождения генерал-адъютантом, генерал-поручиком и александровским кавалером, получил от императрицы деньгами 3.000.000 рублей, бриллиантов на 80.000 рублей, на уплату долгов 80.000 рублей и дом, стоивший 100.000 рублей. Он умер холостым, и все пожалованное ему имущество завещал императрице, но она оставила все его сестрам, выкупив от них за 400.000 рублей некоторые картины, серебряную посуду, библиотеку и часть поместий. Одна из сестер Ланского была замужем за генерал-поручиком Иваном Львовичем Чернышевым. Сын их, Александр Иванович Чернышев, был при императоре Николае Павловиче военным министром и получил от него достоинство светлейшего князя.
В числе лиц, обогащенных Екатериною II, были и четыре брата Зубовы. Предки их, служившие исстари по Вологде, считались людьми достаточными, о чем можно заключить из того, что двое Зубовых подписались в 1571 году в поручной записи по боярине князе Иване Федоровиче Мстиславском, первый в 50, а второй в 70 руб., между тем такая сумма по тому времени была весьма значительная, да и вообще поручные записи брались с людей состоятельных. Отец Зубовых, явившийся в таком блеске в конце царствования Екатерины II и возведенный в 1793 году вместе с сыновьями в графское достоинство римской империи, успел составить себе громадное состояние, так как ежегодный доход его простирался до 60.000 рублей, что ставило его в ряду весьма заметных тогдашних русских богачей. Говорили, будто бы он нажил все это, управляя, как вологодский губернатор, какими-то казенными фабриками и заводами. В особенности, как добавляли, ему пособил пожар, истребивший эти фабрики и заводы, и потому избавивший его от всякой отчетности по управлению ими.
Он завладел 600 душами майора Бехтеева во Владимирской губернии. Устроил он это дело таким образом. Имение Бехтеева было заложено в опекунском совете за 40.000 рублей, разумеется, по невысокой оценке. Он просрочил выкуп, а сосед его, Зубов, узнав об этом, внес без всякой доверенности от Бехтеева 40.000 рублей. Гражданская палата утвердила за ним это имение, а наместническое правление ввело во владение, и прежний помещик не мог ничего поделать против отца князя Зубова. «Старик Зубов, пользуясь значеньем сына, — как пишет Гарновский, — принялся стряпать по делам всех богачей в государстве, и сии весьма выгодные обороты приносят ему более пользы, нежели непосредственная царская милость».
Из четырех его сыновей чрезмерное богатство выпало на долю предпоследнего — Платона Александровича, родившегося в 1767 году и возведенного в 1796 году в достоинство светлейшего князя римской империи. Князь Платон Александрович получил поместья, стоившие 2.500.000 рублей, а доходы его как с них, так и с других его поместий простирались ежегодно свыше 100.000 рублей. Кроме того, ему подарено было разных драгоценностей на 200.000 рублей. Так как происходившие в только что присоединенной тогда к России Курляндии беспорядки вызвали конфискацию дворянских поместий, то значительная их часть отдана была князю Зубову и его братьям. Из них младший, граф Валериан Александрович, прославившийся военными подвигами на Кавказе, получил кроме того поместья в бывших польских областях, а также 12.000 рублей ежегодного пенсиона, выплачиваемого золотом, и единовременно деньгами 800.000 рублей.
Князь Зубов жил во дворце на всем готовом, и статс-секретарь Грибовский говорит в своем «Дневнике», что стол его, графа Николая Ивановича Салтыкова и графини Александры Васильевны Браницкой, обходился придворной конторе ежедневно по 400 рублей, не включая сюда напитков, которые с чаем, кофе и шоколадом стоили не менее половинной против стола суммы. Разделив эту сумму в общей ее сложности на троих потребителей, мы увидим, что на князя Зубова придворная контора издерживала в день до 200 рублей, так что одно его продовольствие обходилось ей в год до 73.000 рублей.
В 1814 году князь Зубов поселился в местечке Янишках Виленской губернии, центре своих имений. Он занимался сбытом продуктов и продажею лошадей. Закончив на время торговые обороты, собрав оброк и арендные уплаты, он свозил собранные им звонкою монетою суммы в подвалы своего замка близ Янишек. Это сокровище в виде груд золота и серебра хранилось неприкосновенным. В праздники князь прогуливался по этому кладбищу мертвых капиталов, любовался им и приводил в порядок случайно осыпавшие столбики червонцев. После смерти Зубова, по свидетельству управлявшего его имениями Братковского, оказалось в подвале серебряной и золотой монеты на 200.000.000 рублей серебряных. В своих кладовых Зубов был разговорчив и весел. Скупость его доходила до скряжничества, и он говорил, что он и сам не знает, для чего он копит деньги. В Курляндии ему принадлежали почти все имения, бывшие во владении прежних тамошних герцогов.
Французский посланник в Петербурге граф Нельи писал о князе Зубове, что он «надменен как индейский петух и богат как Крез». К этому граф Нельи прибавлял, что у князя Зубова была страсть носить в кармане алмазы, которые он пересыпал беспрестанно в руке и, полюбовавшись вдоволь их блеском и игрою, клал обратно в карман. Из множества подаренных ему драгоценностей он всегда носил в петлице портрет Екатерины II, осыпанный крупными бриллиантами чрезвычайной стоимости.
Князь Зубов, получивший в 1795 году имения в польских провинциях, обращал бедную шляхту в своих крепостных крестьян.
О том, до какой степени были богаты Зубовы, можно заключить из того, например, что Валериан Зубов, играя в фараон, ставил на карту по 30.000 рублей.
Независимо от родового и пожалованного имений, трое Зубовых увеличили свое состояние еще и выгодными браками. Так, старший из них, граф Николай Александрович, женился на любимой дочери генерал-фе;и>дмаршала, впоследствии генералиссимуса, графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского, Наталье Александровне. Второй, граф Дмитрий Александрович — на княжне Прасковье Александровне Вяземской, дочери генерал-прокурора князя Александра Алексеевича Вяземского (род. 1727 г., ум. 1793 г.) имевшего долгое время в своих руках все государственные доходы и бывшего владельцем 23.000 душ крестьян. Так как князь Вяземский не имел сыновей, то имение его разделилось в приданое между четырьмя его дочерями. Младший из графов Зубовых был женат на графине Потоцкой, рожденной княжне Любомирской, но не имел от этого брака детей.
Что же касается князя Зубова, то у него от брака с Феклой Игнатьевной Валентинович была одна дочь, княжна Ольга Платоновна, умершая в младенчестве.
Другая же, побочная его дочь, вышла сперва за барона Пирча, а потом была за сенатором П. С. Кайсаровым. Она умерла в 1880 году, оставив внучку.
Хотя Павел Петрович и не жаловал Зубовых, но при вступлении своем на престол выразил свое расположение князю Платону Александровичу. Он приготовил ему в Большой Морской улице дом, великолепно убрал его, снабдил серебряною и золотою посудою, экипажами, лошадьми и накануне дня его рождения отправил к нему своего адъютанта известить князя, что он дарит ему дом.
Вскоре, однако, Зубовы были удалены от двора; кроме того, государь имел намерение конфисковать все имение князя Зубова. Ввиду этого он 14 октября 1799 года писал секретно владимирскому губернатору Руничу следующее: «Имея сведения о переводе денег князем Зубовым за границу (Зубов был тогда удален в одну из своих владимирских деревень), имеете вы смотрение по сему и доносит мне всякий, раз, когда касательно сих переводов что-нибудь дойдет до вас. Равномерно и о получении денег из-за границы». На случай же отъезда губернатора наблюдение за финансовыми операциями князя Зубова поручалось местному губернскому предводителю дворянства.
22 августа 1799 года дан был сенату следующий указ: «По дошедшим до нас сведениям о недостающих суммах и о прочих недостатках в персидской армии, под начальством отставного генерала графа Зубова, повелением сенату Нашему взять под секвестр все его имение и держать оным до тех пор, пока во всей точности все оное совершенно заплачено будет».
25 мая 1800 года генерал-прокурор Ободьяников объявил: «Все имение фельдцейхмейстера князя Зубова и отставного генерала графа Зубова, кроме родового, взять в казенное ведомство в число всех сумм, даже и тех, которые сперва сложены были». Впоследствии с князя Зубова была снята опала и ему дозволено было жить в Петербурге.
При Екатерине II значительные богатства составлялись даже лицами, бывшими в числе комнатной прислуги императрицы. Так, после смерти известной любимицы императрицы, камер-фрау Марьи Саввишны Перекусихнной, сестра ее, бывшая замужем за обер-гофмейстером Торсуковым, как рассказывает в своих «Записках» Жихарев, получила от нее в наследство одних бриллиантов и жемчуга на 500.000 рублей. Находившийся же в 1773 году в своей казанской деревне камердинер императрицы Сахаров купил у Прокофия Демидова деревень на 145.000 рублей, что по тогдашнему курсу составляло значительную сумму, на которую можно было приобрести тогда более 2.000 душ.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
правитьСреди сановников екатерининского царствования занимали одно из самых видных мест два брата Панины: Никита Иванович (р. 1715 г., ум. 1783 г.) и Петр Иванович (р. 1721 г., ум. 1789 г.). Старший из них, действительный тайный советник, первоприсутствующий в коллегии иностранных дел, был назначен воспитателем великого князя Ивана Петровича. Второй, генерал-аншеф, прославился на военном поприще. Они были сыновья помещика Калужской губернии, имевшего за собою только 400 крестьянских душ, и оба в 1767 году, получившие графское достоинство, владели уже значительными поместьями, данными им императрицею Елизаветою Петровной. По окончании воспитания наследника престола Екатерина II щедро наградила Никиту Ивановича Панина. Он получил при этом 4.000 душ крестьян, 100.000 рублей на обзаведение дома, серебряный сервиз в 5.000 рублей, любой, по его выбору, дом в Петербурге, провизии и вин на целый год, экипажи и придворную ливрею, а также по 5.000 рублей ежегодной прибавки к получаемому им в количестве 14.000 рублей жалованью. Первая такая же прибавка была сделана ему еще прежде, тотчас по вступлении на престол императрицы Екатерины II. Не сходясь со взглядами императрицы Екатерины II на раздел Полыни, граф Никита Иванович Панин 4.000 душ крестьян, пожалованных ему в бывших польских губерниях, подарил трем своим секретарям: Бакунину, Убри и известному писателю Денису Ивановичу Фонвизину. Екатерина II, недовольная в то время смелыми речами другого графа Панина, Петра Ивановича, называла его в своем письме к князю Михаилу Николаевичу Волконскому «дерзким болтушкой», прибавляя: «Но как богатством осыпала я брата его выше его заслуг на сих днях, то чаю, что он уймет его, а дом мой очистится от каверзы». Неизвестно, исполнились ли ожидания государыни, но сам граф Никита Иванович, как человек бездетный, не слишком дорожил пожалованными ему богатствами. Терещенко в его жизнеописании говорит, что он столько помогал бедным, что, несмотря на свое богатство, впал в долги, доходившие до 360.000 рублей, и проданное после смерти его все недвижимое его имущество за 173.000 рублей не могло покрыть этого долга. Богатство к Никите Ивановичу Панину должно было бы прийти и другим уже путем, так как в 1768 году он был помолвлен с одною из богатейших в ту пору невест в России — с графинею Анною Петровною Шереметевою; но брак этот не состоялся, так как невеста умерла за несколько дней перед свадьбою от оспы.
Судя по рассказу Терещенко, бескорыстный граф Никита Иванович Панин не оставил брату своему никакого наследства. Да, по-видимому, и никакое богатство не хватило бы на семью графа Петра Ивановича Панина. Он был женат два раза: в первый — на Анне Алексеевне Татищевой, за которой он получил большое приданое, и во второй раз — на Марии Родионовне Ве-дель. От этих двух браков у него было двадцать два человека детей. Из них, впрочем, двадцать умерло в младенческом возрасте, так что у него остались: одна только дочь, вышедшая замуж за действительного тайного советника Василия Ивановича Тутолмина, и сын граф Никита Петрович, отец бывшего министра юстиции, графа Виктора Никитича Панина, по которому к матери его, графине Софии Владимировне Орловой, перешла, как мы уже говорили, значительная часть богатств, принадлежавших графам Орловым.
Добавим, что и граф Петр Иванович Панин показал пример бескорыстия. Когда Екатерина Николаевна Матюшкина обвенчалась без благословения своих родителей с Дмитрием Николаевичем Шетневым, то недовольный ею отец лишил ее наследства, и имение свое, состоящее из 3.000 душ, отдал другу своему, графу Петру Ивановичу Панину. Панин принял это имение; но когда дочь Шетневой вышла замуж за Петра Васильевича Лопухина — пожалованного впоследствии светлейшим князем, — то граф Панин возвратил ей все дедовское ее имение.
Упомянув выше об Анне Алексеевне Паниной, рожденной Татищевой, скажем, что из фамилии Татищевых, происходящих через князей Смоленских в прямом мужском колене от Рюрика, был замечателен, по своему богатству, отец Анны Алексеевны, Алексей Данилович. В исследовании своем о «Новикове и московских мартинистах» M. H. Лонгвинов говорит, что Татищев, будучи генерал-полицеймейстером, при общей в его время недобросовестности, успел приумножить и без того значительное родовое свое состояние. Он слишком щедро оделил приданым своих дочерей при выдаче их в замужество, и, несмотря на то, единственный сын его, Петр Алексеевич, наследовал в 1760 году от отца огромное богатство. Этот богатый наследник тратил большие суммы на разные удовольствия и прихоти, постоянно окруженный нахлебниками и приживальщиками. Возможность удовлетворять немедленно все желания и причуды довела его до пресыщения жизнью, и он на старости лет пошел в масоны. Его расстроенное, но все-таки громадное еще состояние, после выдела приданого двум дочерям, перешло впоследствии к единственной его внучке, Анастасии Петровне, бывшей замужем за князем Петром Михайловичем Долгоруким. Известен своим богатством еще и другой из Татищевых, бывший довольно долгое время послом в Испании. Он умер в 1845 году холостым, и все его имение перешло к побочным его детям.
Из вельмож Екатерининского века был особенно известен по своему несметному богатству граф, впоследствии светлейший князь Александр Андреевич Безбородко, по рождению небогатый малороссийский помещик. Он приобрел в течение двадцати лет, с 1776 по 1796 год, богатейшее состояние и несметные сокровища в вещах и деньгах. В 1779 году ему, как статс-секретарю, было пожаловано императрицею Екатериною II имение, состоявшее из 1.400 душ, — это была награда за турецкие и татарские дела; за труды по приращению государственных доходов ему было дано в Малороссии 2.700 душ, и там же в следующем году 3.000 душ, а в 1786 году за труды «по банковым распоряжениям» 4.000 душ. За Ясский мир ему пожаловано было 500 душ в Подольской губернии, а в 1795 году за умножение государственных доходов 50.000 рублей и 10.000 рублей ежегодной пожизненной пенсии. Сверх того, по званию директора почт, он безотчетно распоряжался всеми суммами почтового ведомства. Вообще перед кончиною Екатерины II он имел уже 16.000 душ крестьян, соляные озера в Крыму и рыбные ловли на Каспийском море.
Безбородко получил под Херсоном поместье, где были соляные озера, отдаваемые на откуп за 68.000 рублей в год. Соляные промыслы были жалуемы в награду частным лицам, и, например, Потемкин получал с соляных озер Крыма 300.000 рублей, что составляло почти весь ежегодный доход полуострова.
Ко всему этому император Павел Петрович, — в благодарность за то, что Безбородко доставил ему из кабинета императрицы относившиеся до него бумаги, — пожаловал Безбородко упраздненный в Орловской губернии город Дмитров с 12.000 душ крестьян. Независимо от этого, источниками для доходов Безбородко были дела по винным откупам, казенным подрядам и поставкам, проходившие постоянно через его руки. Притом, как вице-канцлер, он при заключаемых с иностранными дворами трактатах получал от договаривавшихся с Россиею государей и червонцы, и драгоценные подарки. Одним словом, в продолжение 20 лет богатство беспрерывно текло к нему рекою, и он без расчета тратил громадные суммы на лакомый стол и на хорошеньких женщин. Вообще нужны были чрезвычайные суммы для того, чтобы удовлетворить все его прихоти по этим двум статьям и чтобы в то же время собрать горы серебра и груды бриллиантов и золота.
Растопчин в письмах своих к графу С. Р. Воронцову упоминал, что у Безбородки было 220.000 рублей годового дохода. За подарок слободского дома Павел, по мысли Растопчина, дал Безбородко титул светлейшего князя. С 6 ноября 1796 года до 5 апреля 1797 года он получил 16.000 душ с ежегодным доходом в 180.000 рублей и 80.000 десятин земли, стоивших по крайней мере 800.000 рублей. К этому он прибавлял, что Безбородко не брезгал никаким добром: набрал картин и бронз от мошенника Вута, приехавшего разорять Россию своими проектами. Получал все припасы для своего дома от раскольников, которых взял под свое покровительство; выписывал множество запрещенных товаров, не платя пошлины. Выдумывал множество разных тяжелых для народа налогов, между тем как один его эполет стоил 50.000 рублей.
Из письма Безбородки видно, что полученные им в 1797 году в гдовском и кромском уездах 10.000 душ должны были давать 60.000 рублей ежегодного дохода, в воронежском 6.400 душ — 50.000 рублей, но Безбородко полагал, что если там устроить хозяйство, то доход увеличится вдвое. Имение, отданное в Орловской губернии Безбородке, было завещано Екатерине II князем Сергием Кантемиром. Несмотря на громадные свои доходы, Безбородко, как он сам писал, после бала, данного в честь короля шведского, остался при одном червонце и 50 рублях разного серебра.
Склонность у светлейшего князя к наживе была как будто наследственная.
Отец Безбородки, служивший генеральным писарем, брал по 70 и 100 рублей за сотенные уряды, число которых, по его предложению, увеличил управлявший Малороссиею фельдмаршал граф Румянцев, чем, конечно, усилил статьи для доходов Безбородки. Андрей Безбородко выдавал свидетельства на «вакансовые», т. е. имеющие открыться должности и не стесняясь брал с просителей что мог. Так, с Степана Судиенко взял за сотничество 600 рублей и 4 бочки водки, с Крыжановского за сотничество 260 червонцев да жемчугу для жены рублей на 300. Брал кубки, перстни, лошадей, ковры, нортища штофу, «листовое» стекло, мед, воск, водку, дубовые брусья. Попал под суд за взяточничество, но был оправдан.
Безбородко, живя роскошно, кроме того давал пышные празднества. Из них особенно замечательны бывшие в 1793 году по случаю приезда в Петербург шведского короля Густава IV в качестве жениха великой княжны Анны Павловны. Празднества эти изумили всех. Бал, данный Безбородко в честь шведского короля, стоил ему 50.000 рублей, но поразительнее всего была при этом случае обстановка его дома, в котором пировал разжившийся вельможа. Его великолепный дом блистал чрезмерным богатством: лестницы были устланы драгоценными азиатскими коврами, стены убраны изящнейшими картинами, потолки зал горели люстрами и, как выражается один из очевидцев, «перекрестным огнем алмазов», софы были обиты атласом с золотыми кистями, а окна украшены шелковыми занавесами; вазы, в которых стояли цветы, были осыпаны перлами, изумрудами и другими драгоценными камнями. Во многих залах были видны горки, вышиною в 6 и шириною в 3 аршина, установленные старинным серебром и золотыми сосудами необыкновенной величины. Пораженный таким великолепием, шведский король — как тогда рассказывали — воскликнул: «Это настоящий волшебный дворец!»
В торжественные дни Безбородко приезжал ко двору в раззолоченной восьмистекольной карете, имея на себе андреевскую звезду, погон для ленты, пуговицы на кафтане и пряжки на башмаках, усыпанные бриллиантами самой высокой цены. Но кроме надеваемых им бриллиантов, он имел их огромное количество в запасе, а в ящиках хранились у него разные драгоценности, изумлявшие своею необыкновенною стоимостью тех, которым случалось видеть.
Несмотря, впрочем, на свое несметное богатство, Безбородко не походил на вельможу, и его нередко встречали в таких домах, куда неловко было бы заглянуть и молодым вертопрахам. Будучи страстным охотником до женщин, он беспереводно имел на содержании актрис и танцовщиц, которые непомерно обогащались на счет слишком щедрого волокиты. Пристрастившись к итальянской певице Дании, он отпускал ей ежемесячно на прожиток по 8.000 рублей золотом; когда же он подарил ей 40.000 рублей разом, то Екатерина II, узнавши об этом, приказала выслать Данию в 24 часа из Петербурга. Но мера эта не пресекла щедрости Безбородки к изгнаннице, и он, расставаясь с нею, подарил ей на прощанье денег и бриллиантов на 500.000 рублей. От русской актрисы Ленушки он имел дочь, которую выдал замуж за одного из служивших при нем чиновников Е. и дал за нею в приданое упраздненный и пожалованный ему императором Павлом I город Рожествен в Петербургской губернии, который, будучи населен не одними только крестьянами, но и купцами и мещанами, приносил тогда 80.000 рублей ежегодного дохода. Сверх того, он подарил своей дочери большой каменный дом в Петербурге, да кстати дал мужу ее чин действительного статского советника по почтамту.
Необычайные расходы и безумное мотовство Безбородки заставили наконец императрицу Екатерину II, и, как кажется, не без оснований, сомневаться в его честности и бескорыстии, почему она в последние годы своего царствования обращалась в ним весьма холодно. Император Павел немедленно по вступлении своем на престол осыпал Безбородку, возведенного им в достоинство светлейшего князя российской империи, необыкновенными милостями. Он, однако, недолго пользовался всем своим богатством, так как умер 3 апреля 1799 года на 53 году жизни. Несмотря на свое несметное богатство, Безбородко все-таки делал долги. Так, после самоубийства банкира Сутерланда оказалось, что Безбородко состоит ему должным значительную сумму. Императрица приказала вице-канцлеру заплатить этот долг, что и было исполнено со стороны Безбородки, а после смерти Безбородки, несмотря на громадные у него в наличности капиталы, на нем все-таки оказалось 100.000 рублей казенного долга.
Доходы князя Безбородки в год его смерти простирались до 2.500.000 рублей. Движимость его — исключая из нее такую картинную галерею, какая едва ли когда-нибудь принадлежала частным лицам, — считали на 4.000.000 рублей. Дома его в Петербурге, несмотря ча всю их роскошь, казались, однако, убогими в сравнении с московским его домом, который куплен у его наследника императором Павлом и обращен в Слободской дворец. Так как князь Безбородко не имел законных детей, то все нажитое им богатство перешло к родному его брату, генерал-лейтенанту графу Илье Андреевичу Безбородке (род. 1756 г., ум. 1815 г.), который, в память покойного своего брата, пожертвовал значительную сумму на устройство в Нежине лицея князя Безбородки.
Граф Илья Андреевич Безбородко имел одного сына, умершего холостым, и двух дочерей: графиню Любовь Ильинишну за графом Григорием Григорьевичем Кушелевым и графиню Клеопатру Ильинишну за генерал-майором князем Александром Яковлевичем Лобановым-Ростовским.
Князья Лобановы-Ростовские были заметны по своему богатству еще при царях московских, но фамилия эта замечательна особенно в том отношении, что из всех русских княжеских родов, происходящих от Рюрика, только князья Ростовские сохранили право, напоминавшее о принадлежности им древнего их достояния. Предки их, продавая в 1476 году Ростов — ныне уездный город Ярославской губернии — великому князю Ивану Васильевичу, в договоре об этой продаже условились с великим князем, чтобы потомки их в мужском колене на веки пользовались особыми почестями при посещении ими Ростова. Право это не отменено и в настоящее время. В последний раз воспользовался им при Екатерине Великой князь Александр Иванович Лобанов-Ростовский, который был встречен в бывшем княжении своих предков с почестями, подобающими владетельным особам. Упомянутый выше князь Александр Яковлевич построил для собственного своего житья в Петербурге на Исакиевской площади громадный дом, занимаемый ныне военным министерством. От брака с графинею Безбородко он имел одну дочь, которая скончалась в молодых летах.
Таким образом, все богатство князя Безбородко через брак его племянницы перешло в фамилию графов Кушелевых. Из них старшему сыну графини Любови Ильининшы, графу Александру Григорьевичу, император Александр дозволил именоваться графом Кушелевым-Безбородко. Оба сына его, из которых один, граф Григорий Александрович, был издателем журнала «Русское Слово», умерли бездетными, и по смерти последнего из них притязания на наследования богатств князя Безбородки предъявил, между прочим, известный американский спирит Юм, основывая свои права на записи графа Григория Александровича. Неизвестно, однако, до сих пор, какой ход приняло это дело.
В царствование Екатерины Великой злоупотребления по службе были, как и прежде, в большом ходу. Между такими лицами особенно замечателен по своему богатству, нажитому путем самых сильных злоупотреблений, был некто Кишенский. Вышедши в офицеры из простого звания, он в чине подпоручика пехотного астраханского полка получил от кавказского генерал-губернатора, — или даже только от астраханского коменданта, — поручение надзирать за калмыками, признавшими над собою верховную власть России. С первого же приезда своего в калмыцкие улусы он ознаменовал свое начальствование страшным хищничеством, налагая и собирая с калмыков подати по своему произволу и пуская в ход как принудительные меры, так и самые жестокие вымучивания. Он отгонял к себе из многочисленных табунов и стад, принадлежавших калмыкам, те табуны и стада, которые казались ему самыми лучшими. Он предписывал калмыцким зайсанам, кто из них и сколько именно должен был подарить, означая притом род и цену скота, требуемого им в виде подарка. Приобретенный таким насильственным образом скот обращался в деньги, и Кишенский, как рассказывает Гельбиг, успел подобными беззаконными способами скопить в короткое время «невероятные суммы».
Главнейший же источник его доходов состоял в ложном объявлении рекрутских наборов среди калмыцкой орды, хотя таким наборам калмыки вовсе не подлежали. Желая избегнуть рекрутчины, калмыки просили у Кишенского позволения откупаться от объявленной им повинности. Этого, собственно, ему только и было нужно, так как для своего освобождения калмыки отдавали ему все, что имели. Разумеется, что выкупную сумму Кишенский оставлял в свою пользу, живясь при этом и придаточными к ней подарками всякого рода. Но алчный пристав при калмыцком народе не удовольствовался разовым подобным сбором, а видя его удачный ход, повторил упомянутое объявление вторично, требуя под разными предлогами еще большую откупную сумму, нежели требовал в первый раз. Но эта его проделка была уже последним вымогательством. Калмыки не в состоянии были выносить долее делаемые им притеснения и совершаемые над ними жестокости, и в октябре 1770 года, 75.000 кибиток, подвластных России, откочевав от прежних мест, пошли на новое кочевье. По донесению Кишенского о своевольном уходе калмыков, в погоню за ними было отправлено четыре полка, которые, зайдя по следам уходивших перед ними калмыков в необозримые степи, не знали ни страны, ни путей. Войска стали терпеть сильный голод, и, побродив напрасно несколько недель по степным пространствам, возвратились на свои столики в половинном числе против того, в каком они выступили в поход.
Наконец противозаконные действия Кишенского обнаружились перед высшими властями из ответа китайского богдыхана, от которого русское правительство требовало, чтобы он заставил калмыков, вошедших в пределы его владений и признававших прежде над собою власть России, возвратиться на прежние их кочевья. Тогда в Петербурге обратили внимание на своевольные поступки Кишенского. По повелению государыни над ним было наряжено строгое следствие, обнаружившее все его неимоверные злоупотребления, после чего он был предан военному суду. Но этот хищник, как сообщает Гельбиг, употребил часть захваченной им добычи на приобретение дружеских связей и покровительство при дворе императрицы. К тому же, как известно, Екатерина II вообще любила защищать служащих, хотя и знала очень хороню о всех их проделках. В особенности же такая защита применялась к тем случаям, когда жалобы на них доходили не прямо по начальству, а со стороны, как это было теперь, потому что о злоупотреблениях Кишенского она узнала только из отписки пекинского двора, в которой с большою подробностью и против обыкновения без всяких китайских церемоний, сообщались те причины, по которым калмыки решились отдаться под покровительство богдыхана. Кишенский по суду был, однако, вполне оправдан. Впоследствии он имел чин генерал-майора и с пышностью кровного барина проживал в Петербурге плоды своего хищничества.
В числе замечательных, сильно разжившихся хищников во времена Екатерины II был генерал-прокурор Александр Иванович Глебов (р. 1718 г., ум. 1790 г.), происходивший из духовного звания. Возвышением своим он был обязан графу Петру Ивановичу Шувалову, «в которо руках, по выражению императрицы, он находился, и напоился его принципиями, хотя и не весьма полезными для общества, но достаточно прибыльными для их самих». При Елизавете Петровне Глебов, женатый на двоюродной сестре императрицы, Марии Симоновне Гендриковой, по первому мужу Чеглоковой, пользуясь своей обстановкой и будучи обер-прокурором сената, занялся винными откупами в отдаленной Иркутской губернии, так как там все делаемые по этой части злоупотребления могли легко оставаться безнаказанными. Когда указом от 19 сентября 1755 года запрещено было купцам иметь винокуренные заводы, а поставку вина в казну велено было сдавать только помещикам и вотчинникам на десятилетний срок, то иркутские купцы, проживавшие в таком крае, где не было ни помещиков, ни вотчинников, думали, что означенный указ не относится вовсе до Иркутской губернии и продолжали курить вино по-прежнему. Глебов прекратил, однако, их промышленность, так как в 1756 году он заключил с Сибирским приказом контракт на поставку вина в кабаки Иркутской губернии, установив на простое вино цену гораздо выше действительной его стоимости. Со своей же стороны иркутские купцы представили сенату, что при такой цене за вино они не только не в состоянии делать какую-либо для себя выручку, но и не имеют возможности при этих условиях платить в казну кабацкие сборы. Так как представление это попало в руки обер-прокурора Глебова, то он для благовидности счел нужным удовлетворить домогательство иркутского купечества и дал просьбе купцов такой ход, что в сенате на откуп Иркутской губернии произведены были торги. Но на этих торгах Глебов устранил своим влиянием всех торговавших и взял откуп за себя, а потом через три месяца продал торговавшимся, взяв с них отступного 160.000 рублей и выговорив себе от них ежегодно 25.000 рублей в течение десятилетнего срока. Таким образом, он составил себе разом состояние весьма значительное даже и для настоящего времени, а для того времени, когда он жил, сумма эта была большим богатством. После того Глебов послал в Иркутск своего поверенного Евреинова, но тамошние купцы стали ему противодействовать. Тогда обер-прокурор отправил к членам иркутского магистрата грозное письмо, бесцеремонно предваряя их, что если они станут действовать наперекор его поверенному, то он, «не жалея своего капитала, в предпринятом деле упражняться станет». «Упражнения» эти вскоре осуществились, так как Глебов выхлопотал сенатский указ о посылке в Иркутск в качестве следователя по откупным делам некоего коллежского асессора Крьиюва. Приехав в этом звании в Иркутск, Крылов начал исполнение возложенных на него обязанностей тем, что принудил пыткою тамошнего богача Бечевина дать ему, Крылову, 30.000 рублей. Спустя три месяца после пытки Бечевин умер. Покровительствуемый Глебовым и чиновными приятелями, Крылов около года грабил Иркутск. Наконец все проделки Глебова раскрылись, и он, чрезвычайно уже разжившийся, был уволен от службы. При этом, однако, он не только не понес никакого наказания, но в 1773 году был снова принят на службу, а в 1775 году ему в чине генерал-поручика вверено было управление Смоленским наместничеством и Белгородскою провинциею. Этот администратор не в силах был удержаться от своей прежней привычки — богатеть на чужой счет всякими неправдами. Заговорили снова о неправдах Глебова, и он в 1777 году попал опять под суд и затем уже не являлся более на службе. Он умер бездетным, и неизвестно, куда девались его неправые стяжания.
Из лиц, близких к князю Потемкину, правитель его канцелярии Василий Степанович Попов самым бессовестным образом захватывал казенные деньги и жил на них, как не жили многие богачи того времени. Попов был родом из Казани, и, как говорили, по происхождению татарин. Сам по себе он человек бедный, но во время путешествия императрицы Екатерины II в Крым ему, как одному из главных деятелей по присоединению Крымского полуострова к России, было пожаловано в Малороссии деревня Решетиловка с 1.500 ревизских душ. При раздаче же деревень в провинциях, присоединенных от Польши, он получил еще 1.000 душ. Но, как замечает в своем «Дневнике» статс-секретарь Грибовский, все это «ничего не значило» в сравнении с чрезвычайными выгодами, которые он имел как главный правитель всех внутренних и внешних дел и как полномочный казначей всех денежных сумм, бывших в непосредственном распоряжении его ближайшего начальника, князя Потемкина. Суммы же эти, как мы уже видели, были слишком громадны. По словам Грибовского, Попов тратил на стол и на женщин столько, что при этих тратах собственного его годового дохода не хватило бы и на один месяц, но, находясь по милости своего светлейшего патрона у неиссякаемого источника золота и серебра, он мог давать волю своим прихотям и страстям без малейшей сдержки. Самою сильною его страстью была безумная картежная игра, в продолжение которой он по нескольку раз приносил из своего кабинета полную чашу червонцев, и так как он играл чрезвычайно запальчиво, то принесенные им на картежный стол деньги в кабинет уже не возвращались, а переходили в карманы более умелых игроков.
Одно время, когда генерал-аншеф Михайло Федотович Каменский после смерти князя Потемкина принял произвольно главное начальство над армиею, Попову угрожала большая беда, так как Каменский начал настоятельно требовать от него отчета по экстраординарным суммам, бывшим в его ведении. Попов не только не представил отчета, но даже отказался вести с ним сношения как с начальником. Императрица, отстранив Каменского от командования армиею, приказала прекратить все дела о растрате Потемкиным казенных денег, а вместе с тем и об известном тогда всем и каждому казнокрадстве Попова, который и продолжал жить как богач на самую широкую ногу.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
правитьЗамечательною личностью — и можно даже сказать некоторою знаменитостью — по своему огромному богатству сделался в царствование Екатерины II Василий Алексеевич Злобин. Будучи по рождению крестьянином дворцового села Малыкова, в Саратовской губернии, он стал заниматься по винооткупной части и повел свои дела так удачно, что по прошествии некоторого времени мог уже содержать сам винный откуп во всей Пензенской губернии. Природный ум, редкая сметливость, отчасти и благоприятные обстоятельства способствовали деятельному Злобину сделаться таким богачом, что он, по его собственным словам, передаваемым Вигелем, получал ежедневно по 1.000 рублей дохода, что составляло в год необъятную для того времени сумму. К чести Злобина должно сказать, что он не был, подобно почти всем своим разжившимся собратьям, человеком суетным. Он никогда не добивался чинов и орденов и соединенного с ними дворянского достоинства. Он довольствовался званием именитого гражданина и полученными им в разное время медалями. Злобин, являясь среди знатных людей, сохранил прежнюю простонародную одежду и не брил бороды в противность тогдашней моде. В поступи, в речах, в поговорках Злобин оставался точно таким же, каким он был прежде, без всяких натяжек и перениманий. У него была одна страсть — угощать на славу знатных людей, но, по всей вероятности, он делал это не столько из тщеславия, сколько для пользы своих откупных дел, которым угощаемые Злобиным лица могли оказывать более или менее свое сильное покровительство. В свою очередь, и чиновные люди чествовали Злобина. Так, при приездах его в Саратов к нему являлись на поклон местные власти, а на ежедневных обедах у тамошнего губернатора он постоянно занимал первое место. Впрочем, и со своей стороны Злобин обходился не только ласково, но и дружественно с теми, которые были в зависимости от него. Половину своей жизни он провел в Петербурге, управляя отсюда своими обширными делами. Особенная его забота была направлена на родное его Малыково, обращенное в уездный город Вольск, в котором он строил каменные палаты, разводил сады и отсылал туда значительную часть драгоценностей и редкостей, приобретаемых в Петербурге за большие деньги. Впрочем, подобные предметы он собирал и в своем петербургском доме, который, как он выражался, был им нанят на трехдневный ночлег. Впоследствии денежные дела Злобина стали приходить в упадок и главною тому причиною были громадные с его стороны издержки на обстройку Вольска, и он умер, не имея уже того богатства, каким владел некоторое время.
В довольно близкой связи с богатством Злобина находилось богатство и одного из известных его современников Сапожникова. В первой половине прошлого столетия жил на берегу Волги крестьянин села Малыкова по имени Семен, по прозванию Сапожников, занимавшийся земледелием. По преданиям, он был человек строгих и честных правил. У него 9 января 1762 года родился сын Петр. Отец отдал этого мальчика учиться к местному деревенскому священнику, и когда Петруша, по понятиям отца, подучился порядочно, то был определен писарем в соседнюю Воскресенскую волость, и на этой должности получал жалованья по 1 рублю в месяц. В 1780 году село Малыково было переименовано в уездный город Вольск, и тогда Сапожников поступил в тамошнюю думу на службу столоначальником, а потом секретарем. На этом месте узнал его Вольский городской голова Злобин и пригласил Сапожникова заниматься его торговыми делами, а потом сделал его своим компаньоном. Промышленную свою деятельность начал Сапожников доставкою соли в Симбирск. Впоследствии же он, в товариществе с московским купцом Серпуховитиновым, принял на себя содержание питейных сборов в Астраханской губернии. После смерти Злобина и по выходе Серпуховитинова из товарищества все это дело осталось за Сапожниковым. Кроме того, он вместе с Злобиным держал на откупу Вольск, где в 1813 году был избран городским головою. Умер он в 1828 году, оставив после себя двух сыновей, Алексея и Александра, которые под руководством отца занялись рыбною промышленностью, доставившею потом такую громкую известность их торговому дому, основанному в 1819 году. Сапожниковы взяли у князя Куракина в содержание пожалованные ему императором Павлом I учужные рыбные промыслы на Каспийском море. Они держали их за собою в продолжении 25 лет, платя их владельцу ежегодной аренды от 380.000 до 450.000 рублей.
Кроме рыбного промысла Сапожниковы, имея 13 коммерческих контор в разных пунктах России, вели хлебную торговлю, которая около 1830 года достигла у них громадного развития. Кроме того, они скупили у персиян шелк и чернильные орешки, а также занимались промышленностью земледельческою, мукомольною, мыловаренного, салотопенною, шерстною и кожевенною. Вдобавок к этому они разрабатывали золотые прииски. Главным же и постоянным их занятием была рыбная торговля. Они кроме учужных промыслов содержали в аренде более 20 ватаг, платя за них ежегодной аренды 500.000 рублей и занимая постоянно 15.000 человек рабочих. У них же были в содержании все тюленьи промыслы, а одних рыбных товаров покупалось ими, сверх добываемых на арендуемых ими промыслах, каждый год до 500.000 пудов. Понятно, какой громадный капитал был нужен для подобных оборотов, особенно потому, что Сапожниковы продавали в кредит на дальние сроки, а между тем сами платили всегда наличными деньгами, и несмотря на это, в кассах их контор лежали свободные сотни тысяч, если не представлялось верного предприятия.
Очень многие предприимчивые граждане Новгорода выезжали для поселения в северовосточные области и там продолжали свою деятельность, принося пользу этому краю и составляя иногда более или менее значительное богатство. Вообще можно сказать, что большая часть старинных торговых домов в Сибири была новгородского происхождения, и некоторые из них начали издревле свою деятельность, продолжаемую доныне их потомками. Один из представителей таких домов, Яков Алексеевич Попов, жил в половине прошлого столетия в Верхотурье (Пермской губернии). Как он сам, так и его сыновья вели обширную торговлю фабричными, заводскими и ремесленными произведениями в При-Уральском и При-Камском краях, а также и в Сибири. Внуки его, Федот и Александр Ивановичи Поповы, распространили еще более торговлю своего дома, заведя торговлю в Кяхте, Кульдже, Чугучаке и Средней Азии. Вообще о Поповых можно сказать, что они своею мирною деятельностью прокладывали русским путь в те пределы, которые ныне приходится покорять силою нашего оружия.
Кроме того, Федот Иванович Попов разведывал о существовании где-либо в таежных реках Сибири рассыпанного золота и вскоре посвятил этому всю свою деятельность и употребил на разведки большие суммы, вел при этом постоянную борьбу с местными сибирскими властями, грозившими ему каторгой. Брат его, Степан Иванович, обратил свои труды и капиталы на отыскание рудных месторождений в Киргизской степи, кочевники которой не были вполне подвластны России и препятствовали проезду русских торговцев через степь в Ташкент, Бухару и Кокан; несмотря, однако, на это, Попов успел завести меновую торговлю со всеми этими среднеазиатскими ханствами. Замечательно в особенности то, что промышленная и торговая деятельность Поповых установилась и развилась без малейшей поддержки со стороны правительства. В настоящее время фамилии Поповых принадлежат в Киргизской степи единственные по своему богатству серебро-свинцовые и медные рудники. По исследованию особо назначенной горным ведомством комиссии, в одном Богословском руднике заключалось минеральных богатств на 1.472.00 рублей, а в других обработанных Поповыми рудниках — более чем на 5.700.000 рублей.
Иван Юрьевич Фредерикс, родом из архангельских иностранных купцов, был, как рассказывает Гельбиг, обязан своим богатством покровительству Орловых, с которыми он до их возвышения жил на дружеской ноге. Пойдя в гору, Орловы подняли с собою и Фредерикса как старого их друга. По их ходатайству императрица Екатерина II в 1773 году возвела Фредерикса в баронское достоинство «за прилагаемое им старание к лучшему распространению торговли и оказанные многие заслуги». Орловы же доставили ему место придворного банкира, и Фредерикс имел случай скопить в короткое время «невероятные богатства». Гельбиг, упоминая об этом, замечает, что так как Фредерикс начал свою коммерческую деятельность менее чем ни с чего, то составленное им богатство служит доказательством его дарований. Всего более прибылей дала ему первая, бывшая в царствование Екатерины Великой, турецкая война. Во время этой войны Фредерикс устроил великолепный праздник в честь своего покровителя графа Григория Григорьевича Орлова, пригласив к себе по этому случаю весь двор, всех знатнейших сановников и всех членов дипломатического корпуса. При этом случае над дверями роскошно убранной столовой Фредерикс сделал следующую надпись: «Война кормит, мир истощает». Барон Фредерикс умер около 1780 г. Потомство его существует и ныне.
Во время могущества князя Потемкина под покровительством его разживались многие лица, имевшие какое-нибудь участие или что-нибудь в своем заведыва-нии по командуемой им армии, или по устройству приобретенного им Новороссийского края.
Никто, однако, из лиц, близких к нему, не воспользовался до такой степени беспорядочностью его финансовых распоряжений, как бригадир Михайло Леонтьевич Фалеев, один из главных распорядителей по хозяйственной части. По дошедшим преданиям, Фалеев был родом из курских купцов и состоял при Потемкине в качестве строителя судов, архитектора, а также и поставщика как для армии, так и для флота. Благодаря всем этим операциям Фалеев успел составить себе громадное богатство. К чести его надобно сказать, что, наживаясь за счет казны, он в то же время не только энергично действовал по водворению порядков в Новороссийском крае, но и делал на пользу его и черноморского флота значительные пожертвования, тогда как другие казенные подрядчики, как, например, упоминаемый в письмах князя Потемкина заводчик Баташев, — любили только брать вперед деньги, не думая исполнять в точности принятые ими на себя обязательные и срочные поставки, и предпочитали, при случае открывавшихся неисправностей, расплачиваться приятельски с наблюдавшими над ними властями, нанося тем самым казне значительные неудобства и замедления. Фалеев же, хотя и брал с казны за все тройную цену, но был крайне точен и быстр в поставках, а это было как нельзя более с руки нетерпеливому Потемкину, не останавливавшемуся ни перед какими расходами, лишь было бы сделано то, что он приказывал.
Будучи потом при князе Потемкине обер-штер-комиссаром флота, он завел во вновь основанном Николаеве верфь и порт, а из журналов черноморского адмиралтейства видно, что он доставил этому адмиралтейству «знатное пособие» лесами из своих собственных деревень в то время, когда в начале турецкой войны невозможно было купить леса ни за какие деньги.
Фалеев, с которым дружески переписывался Потемкин, умер 18 ноября 1792 года, и мы не встретили известий, к кому и как перешло нажитое им богатство.
В царствование Екатерины II стало заметно известное еще недавно богатство Яковлевых. Савва Яковлевич Яковлев (род. 1712 г., ум. 1784 г.) был родом из Осташкова. Он пришел в Петербург пешком «с полтиною в кармане и с родительским благословением». Сперва он занимался рыбною торговлею, потом, накопивши некоторый капитал, вступил в откупа по заставам внутренних таможен, уничтоженных в царствование императрицы Елизаветы Петровны, и тут он нажил себе миллионы, а затем умножил свое состояние в рудных промыслах, купивши у Прокопия Акинфовича Демидова четыре завода (Невьянский, Шуралинский, Вынговский и Верхнетагильский) и один завод у графа Семена Романовича Воронцова. При покупке первых четырех заводов удача поблагоприятствовала ему, так как Демидов, недовольный своими сыновьями, продал их за бесценок. Кроме того, он устроил под Ярославлем большую полотняную фабрику. В 1762 году он, состоя компанейщиком и обер-ди-ректором, но чего — неизвестно, был произведен в коллежские асессоры, и чрез то самое получив по тогдашним узаконениям потомственное дворянство, стал приобретать и помещичьи имения. Немало содействовало Яковлеву при составлении его богатства и покровительство князя Потемкина, которому он доставлял рыбу, угождая всем причудам светлейшего, а Потемкин, довольный Яковлевым, отдал ему поставку на армию, что в ту пору было обыкновенным источником громадной разживы.
Савва Яковлевич Яковлев был известен и под фамилией Собакина. Это объясняется тем, что по простонародному обычаю первая из этих фамилий была только его отчество, тогда, как настоящее фамильное его прозвание было Собакин.
Богатства, нажитые Саввою Яковлевым, сосредоточились главным образом в руках его правнука, Ивана Алексеевича Яковлева, который, как рассказывали, получал в год до 80 пудов золота, 15.000 пудов меди и до 500.000 пудов железа, а капитал его простирался до 60.000.000 рублей. У него было 13 заводов и 650.000 десятин земли.
В числе иностранцев, известных по их богатству в России во второй половине прошлого столетия были: Сутерланд, Лазарев и Варваций. Из них первый занимался банкирскими оборотами. Неизвестно, к какой нации принадлежал Сутерланд; по всей же вероятности он был родом англичанин. Екатерина II имела с ним непосредственные денежные дела, а в качестве финансового агента со стороны русского правительства он принимал деньги из государственного казначейства для перевода их в чужие края. Сутерланд пользовался громадным кредитом и в России и за границею. Оказалось, однако, что он не заслуживал этого. Так, посол Венецианской республики в Петербурге, граф Мочениго, имел торговые сношения с Сутерландом, но этот банкир, получивший от него товары, употребил их не так, как следовало, а обратил в свою пользу, чем и нанес своему доверителю убытков на 12.000 рублей — сумму весьма значительную для того времени.
Дело это не имело, впрочем, слишком дурного влияния на кредит Сутерланда, а его погубило неотправление переданных ему для перевода в Англию казенных сумм в количестве 6.000.000 гульденов, что составляло на тогдашние наши деньги 200.000 рублей. Когда недоставление этих денег по принадлежности обнаружилось, то русское правительство потребовало, чтобы Сутерланд немедленно внес их. Сутерланд, считавшийся одним из первых богачей в Петербурге, не мог, однако, исполнить этого требования и объявил себя банкротом. Из боязни же того позора, который угрожал ему как несостоятельному, он отравился, и тогда открылось, что главными виновниками расстройства его денежных дел были самые знатные и самые близкие к императрице лица.
При разборе банкирских дел Сутерланда оказалось, что не только все казенные деньги, переданные ему правительством для перевода в Англию, но и его собственные капиталы были разобраны частью по распискам, частью без расписок князем Потемкиным, генерал-прокурором князем Вяземским, графом Безбородко, вице-канцлером графом Остерманом, графом Морковым и другими богатыми вельможами. В числе многочисленных должников доверчивого Сутерланда был и великий князь Павел Петрович. Сумма долгов, следовавших Сутерланду, была очень велика, так как один князь Потемкин должен был до 700.000 рублей. Долги великого князя Павла Петровича и князя Потемкина Екатерина велела принять на счет казны. Князь Вяземский и Безбородко тотчас по повелению государыни внесли следовавший с них Сутерланду долг. Прочие же сановные должники отозвались, что воля государыни — поступить с ними, как ей будет угодно, но что заплатить тотчас они не в состоянии, а постараются сделать это со временем. Екатерина II приказала взыскать с них по законам. Упомянутый здесь князь Александр Алексеевич Вяземский был представителем одного из древнейших русских княжеских родов, считавшегося, впрочем, самым бедным.
Когда Вяземский женился, рассказывает один итальянец, бывший в России в 1783 году, самую драгоценную его движимость составляла дюжина серебряных приборов, а ныне он, не считая обширнейшего дворца и великолепного загородного дома, имеет состояние в 2 миллиона рублей. Он слыл за человека трудолюбивого и распорядительного. Никто не мог объяснить, каким образом он в течение немногих лет успел приобрести огромное богатство.
Объяснить, однако, это можно тем, что кроме пожалованных ему Екатериною имений и сверх той громадной наживы, какую представляла тогда должность генерал-прокурора, Вяземский производил разные денежные спекуляции в тесном товариществе с Сутерландом, который со своей стороны дал дочери его, вышедшей замуж сперва за князя Голицына, а потом за графа Разумовского, огромное приданое, так что она имела 23.000 душ крестьян.
Банкротство банкирского дома Сутерланда важно в том отношении, что оно весьма чувствительно отозвалось как в тогдашнем торговом нашем мире, так и на состоянии многих частных лиц, в особенности же на состоянии графа Михаила Иларионовича Воронцова, доверившего Сутерланду для торговых оборотов едва ли не все свои капиталы.
Около 1770 года появился в Петербурге некто Лазарь Лазаревич Лазарев. По происхождению он был одним из самых незначительных армянских купцов, торговавших в персидских владениях. Там он успел добыть удачные торговыми оборотами некоторые денежные средства, с которыми и отправился в Россию, намереваясь пуститься здесь в какие-нибудь более выгодные коммерческие предприятия в Петербурге, по словам Гельбига, Лазареву посчастливилось приобрести благосклонность знатных и сильных в то время лиц, а через них он доставил покровительство своей торговле со стороны русского правительства. Прежде всего с ним сошлись Орловы, потом генерал-прокурор князь Вяземский, граф Александр Воронцов и граф Безбородко. Все эти господа затевали в сообществе с Лазаревым разные коммерческие предприятия, приносившие значительную чистую прибыль на долю каждого из этих видных сановников. От них не требовалось ни малейшего труда, так как руководителем и двигателем всех предприятий был исключительно Лазарев. Гельбиг рассказывает, что ввиду плана, обдуманного Лазаревым, означенные выше господа для извлечения собственных выгод замедляли поставку медной монеты из Екатеринбурга в главные города России. По всей вероятности, план этой операции был очень прост: Лазарев скупал медную монету, а потом, когда в ней как по торговым оборотам, так и по потребностям обыденной жизни оказывалась крайняя необходимость, сбывал ее с выгодным лажем. Как бы то, впрочем, ни было, но государыня не знала ничего о проделках Лазарева в сотовариществе с лицами, пользовавшимися особенным ее доверием. Лазарев же, добавляет Гельбиг, привез в Петербург драгоценный алмаз и за уступку его императрице выговорил себе 4.000 рублей в пожизненную ежегодную пенсию.
Есть известие, будто бы бриллиант, привезенный Лазаревым, заменял глаз золотого льва у трона великого могола и что другой глаз этого льва под названием ко-и-нур (гора света) находится ныне у английской королевы. По другим известиям, лазаревский бриллиант был глазом индийского идола в храме Серенгама; бриллиант этот будто бы украл какой-то французский солдат, бывший в Индии в испанской службе, и убежал с этою драгоценностью на Малабар. Там этот камень был куплен капитаном корабля, продавшим его за 2.000 гиней еврею, у которого и перекупил его Лазарев. Персидский шах, узнав об этом, принуждал Лазарева выдать купленный им бриллиант, но Лазарев, сделав разрез в ляжке, спрятал туда бриллиант, и так как бриллиант у него не был найден, то его, наконец, выпустили на свободу. Он приехал в Петербург, где по просьбе его сделали ему операцию для вынутая бриллианта, но Лазарев запросил за него такую цену, что Екатерина II отказалась от покупки. Тогда Лазарев отправился в Амстердам, и здесь граф Алексей Орлов купил бриллиант за 450.000 рублей и кроме того выдал Лазареву обязательство на получение пожизненной ренты в 2.000 рублей. Бриллиант этот находится теперь в скипетре русских государей. Он весил до полировки 1943/4 карата, а теперь имеет вес 185 карат и считался самым лучшим и самым крупным бриллиантом на свете.
О приобретении Лазаревым упомянутого бриллианта, а также о способах его сохранения во время долгих и опасных странствий ходили разные слухи. Державин, хорошо знавший все это дело, передает в своих «Записках», что бумаги о продаже Лазаревым бриллианта были выкрадены из дел Лавровым, бывшим потом директором тайной канцелярии. По словам Державина, в этих бумагах доказывалось, что Лазарев обманом присвоил себе знаменитый бриллиант от некоторых персиян, получивших этот камень в наследие от их матери во времена Шах-Надира, и что он, взамен этого бриллианта, отдал им поддельный. Жалобы обманутых персиян разбирались в нижних судах и инстанциях, где пропали все доказательства и улики против Лазарева. Недавно в «Русском Архиве» была помещена заметка в таком же смысле; но по поводу ее было прислано возражение, которое, однако, по замечанию редакции «Архива», нисколько не разъяснило дела о бриллианте, привезенном в Россию Лазаревым и послужившим главным основанием его богатства.
Поселившись в Петербурге, Лазарев купил у князя Орлова Ропшу за 12.000 рублей и, употребив на отделку этого имения 300.000 рублей, продал его с барышом — за 400.000 рублей императору Павлу, который пожаловал Лазареву чин действительного статского советника.
Лазарев умер в 1802 году, оставив после себя имущество разного рода, которое в общей сложности представляло стоимость в 12.000.000 рублей по тогдашнему курсу.
Кроме Сутерланда и Лазарева при Екатерине II был еще и третий богач из иностранцев — грек Иван Варваций, родившийся в 1751 году на острове Инсара, в Греческом архипелаге. На этом острове Варваций имел свой дом и разные хозяйственные заведения, и вообще он пользовался на своей родине порядочным достатком. Угнетения, испытываемые его соотечественниками от турок, тяготили его, и он в 1770 году во время войны России с Турциею вооружил на свой собственный счет фрегат с двумястами матросами. С этим фрегатом Варваций присоединился к эскадре адмирала Сенявина и действовал успешно против турок. Опасаясь их мщения, он по окончании войны переселился навсегда в Россию, получив за оказанные им услуги чин поручика. Местопребыванием своим он избрал Астрахань, как один из более важных торговых пунктов в тогдашней России. Здесь Варваций отличался чрезвычайною коммерческою предприимчивостью: вскоре после поселения своего в Астрахани он завел обширные рыбные ловли при берегах Каспийского моря, принадлежавших России. Екатерина II пожаловала ему астраханские рыбные ловли, от которых он потом вместе с другими торговыми оборотами составил «многомиллионное состояние». Варваций не довольствовался производством рыбной ловли на этих берегах, но стал с тою же целью брать на откуп каспийские воды и при берегах, подвластных Персии. Дела его шли чрезвычайно успешно. У него постоянно работало на рыбных ловлях десятки тысяч человек, и он, как сказано в одном из его жизнеописаний, составил себе этими промыслами «знатный капитал и великое имение». Неизвестно, до какой цифры простиралась сумма его торговых оборотов и его ежегодных доходов, — но первые, судя по обширности его предприятий, должны были быть чрезвычайно значительны; о размере же его доходов можно заключить до некоторой степени по важности тех пожертвований, какие он от себя делал.
Так, помимо значительных пожертвований на построение и укрепление церквей он устроил в Астрахани на свой счет через реку Кутум подъемный мост, там же в 1809 году он провел между Кутумом и Волгою судоходный канал, что стоило ему 200.000 рублей. Переселясь впоследствии из Астрахани в Таганрог, он построил в этом городе греческий монастырь, употребив на это до 600.000 рублей. Кроме того, по достоверным сведениям известно, что он во время своей жизни в России употребил на разные благотворительные дела, как-то: на поддержку воспитательного дома и заведений, устраиваемых приказами общественного призрения, а также на воспитание греков и т. д. до 1.500.000 рублей. Вообще же он пожертвовал в России на общественную пользу до 3.500.000 рублей и 1.400.000 рублей предоставил в пользу Греции. Остальное свое имущество он завещал своей дочери, бывшей замужем за Петром Никифоровичем Ознобишиным, отцом русского стихотворца, довольно известного лет сорок тому назад и недавно умершего.
В дополнение к сведениям о богатствах, составившихся в царствование Екатерины II, заметим об одном из них, приобретенном по следующему страшному случаю:
Во время ужасов пугачевщины один очень бедный дворянин Кротков жил в своей симбирской деревеньке. Пугачев, проезжая мимо ее, вздумал обратить ее в главное становище мятежников и приказал понаделать в ней магазины и склады для всего награбленного им в Симбирской губернии имущества. Когда войска, действовавшие против Пугачева, напали внезапно, тот отступил, захватя с собою и Кроткова. Несколько времени Кротков следовал за Пугачевым, но после одного поражения, нанесенного Пугачеву, он успел убежать и затем вернулся в свою деревеньку. Здесь он нашел в риге, овине и даже в хлебных скирдах множество всякого добра, между прочим и несколько сундуков с серебряной посудой и разными драгоценными вещами, так что всего набралось тысяч на двести. Разжившись таким неожиданным способом, Кротков накупил себе имений, в которых было до 6.000 душ, и, ведя хорошо свое хозяйство, мог бы приобрести еще более, если бы не замотались его сыновья. Один из них, понаходчивее и поудалее своих братьев, имея нужду в деньгах, вздумал продать обманным способом часть отцовского имения, и в числе продаваемых им крестьян поместил в подворную опись и своего родителя под скромным именем бурмистра Степана Кроткова. Обман, однако, открылся, загорелось дело, и отважному продавцу приходилось очень плохо. Как ни был сердит на него отец за все его проделки, но родительское сердце старика Кроткова смягчилось, и он, чтобы выручить из беды своего сына, должен был для прекращения начавшегося о нем дела заплатить покупщику, судьям и полиции гораздо более, нежели сколько получил его сын за проданное имение. После этого он, чтобы наказать сыновей за их мотовство и кутежи, женился на бедной молодой девушке и укрепил за нею лучшую часть своих московских деревень.
В истории наших богатств встречается, между прочим, один такой странный случай, который никак не подходит под более или менее общие случаи, о которых мы говорили.
В 1704 году купец Немчинов донес прибыльщику Курбатову, занимавшемуся изысканием способов для увеличения государственных доходов, что торговые люди подают сказки о своих торгах и пожитках неправильно, и указал на двух братьев Шустовых, Матвея и Федора, объявивших, что у них всяких пожитков только тысячи на две, на три и что они разорены всеконечно, тогда как у них в селе Дединове пожитков от умершего их деда близ 40.000 червонцев, да несколько десятков тысяч в серебряных деньгах. В Дединово, вследствие этого доноса, был отправлен с солдатами подьячий, который и вынул у Шустовых в нежилых палатах коробку, заделанную меж полов и сводов, а в ней оказалось червонных весом на 4 пуда 6 фунтов, да «китайского» золота в коробках и в кусках 14 пудов 13 фунтов, да в гнилых кулях и рогожах старых денег 14 пудов 9 фунтов, да под тем же старым полом старых денег 91 пуд 37 фунтов. Такое богатство и в настоящее время было бы весьма значительно, а в ту пору оно было громадно. Шустовы отозвались, что они о кладе ничего не знают, а знают только, что дед их положил не на их дворе в селе Дединове, а в «казенную палату», т. е. в кладовую, денег тысяч на тридцать, да золотых тысяч на 27, но точно сказать не умеют, потому что они после отца и деда остались в малых летах и тех денег не видали, а палата была запечатана печатью их деда Василия. Подьячий забрал не только эти деньги, но и те, которые нашел в сундуках, стоявших в жилых палатах дома одного из Шустовых, а также и серебряную посуду. Петр приказал выдать Немчинову и Курбатову по 5.000 рублей каждому, возвратить Шустовым все найденное в жилье, а все прочее богатство, как клад, отысканный служилыми людьми, обратить в государственную казну.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
правитьОдною из отличительных особенностей в характере императора Павла Петровича, как известно, была чрезмерная щедрость, и потому, в непродолжительное его царствование, одни из близких к нему людей успели сделаться вдруг заметными богачами, а состояние других достигло значительных размеров.
Через несколько дней по вступлении на престол Павел назначил в раздачу из дворцовых волостей 680.000 крестьян, а 1.500.000 оставил на содержание двора, но, как писал Роджерсон графу С. Р. Воронцову, и эти крестьяне пойдут в раздачу, что и исполнилось. Он пожаловал всем гатчинским офицерам поместья, смотря по их чинам и по прежней их службе. На первый раз штаб-офицеры, командовавшие какою-либо частью в Гатчине (генералов там не было) получили от 300 до 1000 душ, капитаны до 100, самые младшие офицеры по 30 душ. С одной стороны, награды были милостью государя, а с другой — раздача поместий оказывалась необходимостью, так как гатчинские офицеры, большею частью бедняки сами по себе, получив поместья, выходили из того затруднительного и весьма неловкого положения, какое ожидало их в другом обществе — среди новых товарищей, блестящих и почти все богатых екатерининских гвардейцев.
Гатчинские полковники Григорий Григорьевич Кушелев и Алексей Андреевич Аракчеев (род. 1769 г., ум. 1834 г.), как лица, пользовавшиеся особенным благоволением государя, получили более других. Кушелеву к пожалованным ему прежде 1.000 душам было прибавлено потом 3.000 душ в Тамбовской губернии, а при коронации он получил: 292 души, 15.000 десятин земли и 38.000 рублей. Менее чем в продолжение двух лет он был пожалован из полковников в адмиралы и возведен в 1799 году в графское достоинство. К сыновьям его, как мы видели, перешло богатство, приобретенное князем и графом Безбородками. Богатство братьев Безбородков значительно увеличилось теми щедрыми наградами, которыми император Павел I осыпал старшего из них, а также и вследствие пожалования младшему графу Безбородко, Илье Андреевичу, 1.048 душ крестьян.
Аракчеев, сын бедного новгородского помещика, имевшего при большом семействе до полсотни крестьян, был возведен императором Павлом сперва в баронское, а потом в графское достоинство. Ему при коронации государя было назначено к пожалованию 2.000 душ. Когда император предложил Аракчееву на выбор имения, то он указал на Грузинскую волость в Новгородской губернии. «Не ошибся ли ты в выборе?» — спросил Павел Петрович Аракчеева. «Я слышал, что эту волость сбирается просить себе Архаров», — отвечал Аракчеев. «В таком случае ты в накладе не будешь, Архаров выбрать умеет», — сказал Павел и утвердил Грузино с деревнями за Аракчеевым, а Архарову предоставил другое поместье, состоявшее также из 2.000 душ. Несмотря на всю ненависть, какую возбудил против себя в своих современниках Аракчеев, никто, однако, не укорял временщика в любостяжании и корысти. Он был богат, но богатства его были приобретены законным путем, и Аракчеев не солгал, когда, отдавая в распоряжение императора Николая Павловича имение, написал в пробельных листах Евангелия в виде завещания следующие слова: «Аракчеев возвратил все свое состояние туда, откуда получил».
В 1833 году он внес в государственный банк 50.000 рублей с тем, чтобы в 1925 году из этой суммы, которая к означенному году с наросшими на нее процентами — считая по 4 % на 100 — составит 1.918.960 рублей, было выдано в награду за удовлетворительное сочинение истории императора Александра Павловича 1.439.220 рублей, а остальные 479.740 рублей поступили бы в распоряжение Академии наук на издание в свет этого сочинения и на издержки по переводу его на французский и немецкий языки. В том же году Аракчеев внес в сохранную казну 300.000 рублей ассигнациями для содержания в Новгородском кадетском корпусе бедных дворян Новгородской и Тверской губерний.
У графа Аракчеева от брака с Натальею Федоровною Хомутовою (умершей в 1842 году) — с которою он разошелся через несколько дней после свадьбы — детей не было; но у него был побочный сын, носивший фамилию Шумского. Одно время Аракчеев намеревался узаконить его и передать ему свое имение, но потом оставил это намерение, и есть известие, что он хотел сделать единственным своим наследником близкого своего приятеля Ильина. У Аракчеева было два брата, но они умерли бездетны, и император Николай Павлович приказал все переданное ему графом Аракчеевым имение обратить на устройство и содержание в селе Грузине кадетского корпуса.
Особенную щедрость проявил император Павел Петрович при своей коронации. По случаю этого торжества им роздано было в общей сложности разом 82.330 душ крестьян. При этом больше всех был награжден князь Александр Андреевич Безбородко, получивший 6.000 душ из бывших вотчин князя Кантемира и 30.000 десятин земли в Воронежской губернии. За ним следовал генерал-фельдмаршал князь Николай Васильевич Репнин, получивший 6.000 душ. Князю Александру Борисовичу Куракину было пожаловано 4.300 душ с 20.000 десятин земли в Тамбовской губернии.
После коронации Павел пожаловал братьям Куракиным рыбные ловли по Волге на пространстве от Казани до Каспийского моря. Ловли эти могли приносить до 300.000 рублей ежегодного дохода.
Дано было: генерал-фельдмаршалу графу Валентину Платоновичу Мусину-Пушкину 4.000 душ, генерал-лейтенанту графу Петру Андреевичу Шувалову 3.000 душ, тайному советнику Стрекалову 2.580 душ, князю Голицыну и графу Каховскому по 2.000 душ каждому. Баронесса, потом графиня и наконец светлейшая княгиня Шарлотта Карловна Ливен, воспитательница великих княжен, и государственный казначей барон Васильев получили по 1.500 душ. Адмирал Иван Логинович Голенищев-Кутузов получил 1.300 душ, столько же было дано и адмиралу Пущину; действительному тайному советнику Соймонову дано было 1.200 душ. По 1.000 получили: генерал от артиллерии Мелессино; действительный тайный советник Волков, генерал-лейтенант Вадковский, генерал-лейтенант Левашев, князь Голицын и Беклешев, вице-адмирал Мордвинов; затем прочие пожалования состояли из поместий в 800, 500 и 100 душ. Павел купил у Моркова для Безбородки дом за 100.000 рублей, и за такую же сумму дом Мятлева для князя Зубова.
Графу Шуазелю-Гуфье, бывшему французскому посланнику в России, еще Екатерина пожаловала 600 душ, а Павел 2.000 богатых крестьян в Самогитии, и Роджерсон замечает, что в этой местности каждый из этих крестьян «стоит вдвое дороже» сравнительно с теми, которые получил он сам, т. е. Роджерсон.
Говоря о поместьях, розданных при коронации императора Павла I разным лицам, мы упомянули между прочим о генерал-фельдмаршале князе Репнине. Род, из которого он происходил, вел свое начало от Рюрика и принадлежал к старинной и богатой знати. Состояние князя Николая Васильевича Репнина заключалось главным образом в тех вотчинах, которые были пожалованы Петром Великим его деду, генерал-фельдмаршалу князю Аниките Ивановичу Репнину. Несмотря на тогдашнюю всеобщую жадность к разживе, князь Николай Васильевич отказался от 3.000 душ и 50.000 рублей, назначенных ему в подарок императрицей Екатериной II. Он не скупился проживать свое богатство и нередко употреблял свои денежные средства для пособия близким к нему лицам. Так, видя однажды постоянную задумчивость своего секретаря, Якова Ивановича Булгакова — приобретшего впоследствии известность в звании русского посла при Оттоманской Порте — князь Репнин, узнав стороной, что причиною такой задумчивости были долги Булгакова, навел о них справки и заплатил за него кредиторам из собственных своих денег 11.000 червонцев. В одной из биографий князя Репнина указывается, как на пример его бескорыстия, на добровольный отказ от процесса с князьями Лобановыми-Ростовскими о 3.000 душ. Судя, однако, по родственным связям фамилий князей Лобановых-Ростовских и Репниных, должно сказать, что особого великодушия в этом отказе не было, так как представители первой из этих фамилий имели несомненное право на спорное имение.
Чтобы дать некоторое понятие о богатстве князей Репниных, заметим, что несколько лет тому назад был продан в Лондоне за 10.000 фунтов стерлингов севрский сервиз, принадлежавший одному из них.
Двоюродный брат фельдмаршала, обер-шталмейстер князь Петр Иванович Репнин, человек чрезвычайно богатый, тратил бесполезно множество денег, разъезжая чуть ли не по всей Европе для того только, чтобы открыть, где существует истинное масонство и чтобы, по отыскании его, быть посвященным настоящим образом в высшие степени масонства.
Со смертью фельдмаршала князя Николая Васильевича пресекся в мужском поколении род князей Репниных, и фамилия их по высочайшей воле была передана внуку его по дочери, князю Николаю Григорьевичу Волконскому (род. 1778 г., ум. 1844 г.), который, женившись на графине Варваре Алексеевне Разумовской, получил за нею в приданое 17.000 душ крестьян.
Нам не встретилось подробных сведений о том, в какой степени император Павел обогатил другого своего любимца, Федора Васильевича Ростопчина (род. 1765 г., ум. 1826 г.), возведенного в 1799 году в графское достоинство и получившего такую громкую известность в 1812 году, в бытность свою московским генерал-губернатором. По всей вероятности, государь не забывал его щедрыми наградами, так как впоследствии граф Ростопчин был в числе лиц, заметных по своему богатству, между тем как отец его не был человеком даже достаточным, происходя — как располагает Вигель — из крепостных людей, о чем будто бы говорил он сам в присутствии Вигеля. По другим сведениям такой рассказ Вигеля едва ли заслуживает веры.
Ростопчин и его отец получили от Павла такие имения, которые доставили им от 80 до 100 тысяч рублей ежегодного дохода. Кроме того, как сообщал Род-жерсон, он получил по крайней мере за время своего управления министерством иностранных дел до 300.000 рублей за устройство браков и за договоры, им улаженные или расстроенные.
В числе лиц, обогащенных императором Павлом, был Петр Васильевич Лопухин (род. 1753 г., ум. 1827 г.), потомок древней боярской фамилии, происходящей от касожского князя Редеги. Сам по себе Лопухин был, по достатку, помещик средней руки, но за второю своею женою, Екатериною Николаевною Шетеневою, он как. мы уже упоминали, благодаря бескорыстию графа Петра Ивановича Панина, получил 3.000 душ. От первого же брака у него в числе трех дочерей была дочь княжна Анна Петровна, вышедшая замуж за генерал-адъютанта князя Павла Гавриловича Гагарина и пользовавшаяся особенным вниманием государя. Император Павел осыпал Лопухина чрезвычайными милостями, возведя его прямо в достоинство светлейшего князя и пожаловав ему в Киевской губернии богатое и многолюдное местечко Корсунь, купленное императором у наследников Потемкина. От второго брака князь Петр Васильевич имел единственного сына, князя Павла Петровича (род. 1790 г., ум. 1872 г.), не оставившего детей; поэтому наследником после него остался единственный внук старшей его сестры, княжны Екатерины Петровны, бывшей замужем за гофмейстером Григорием Петровичем Демидовым.
При императоре Павле I быстро сменялись опала и милость, но тем не менее неизменно приближенным к нему лицом был Иван Павлович Кутайсов, крещеный турок, состоявший сперва в числе домашней прислуги Павла Петровича в то время, когда он был еще наследником престола. При воцарении Павла возвышение Кутайсова пошло необыкновенно быстро. В 1799 году, 22 февраля он был возведен в баронское, а 5 мая того же года в графское достоинство Российской империи, а в следующем году он был пожалован обер-шталмейстером и получил андреевскую ленту. Терпеливо и умело перенося крутой и неровный нрав государя, граф Кутайсов пользовался чрезвычайными его милостями и сделался, вследствие данных ему государем наград, одним из самых богатых людей в России. Император пожаловал ему большие поместья как в белорусских губерниях, так и в Курляндии, но Кутайсову в особенности хотелось приобрести от Зорина местечко Шклов по дешевой цене; для этого он, как передает Державин, пускал в ход всевозможные интриги и происки, но это ему не удалось. Одним из важнейших пожалований, сделанных ему императором, были эмбенские рыбные промыслы, купленные у него в 1802 году обратно в казну за 150.000 рублей с целью восстановить древнюю свободу рыбной ловли на Каспийском море.
После кончины Павла, как видно из писем Роджерсона, Кутайсов уехал со своею возлюбленною известною в ту пору актрисою Шевалье в Кенигсберг. Она вывезла из России до 800.000 рублей, благодаря преимущественно щедрости графа. Он мог без особого расстройства для себя обогатить ее, так как имел до 300.000 рублей ежегодного дохода.
Никто, однако, из всех лиц, пользовавшихся особым расположением императора Павла, не был обогащен им в такой мере, как друг его детства князь Александр Борисович Куракин. Поэтому здесь всего уместнее упомянуть о князьях Куракиных, хотя они, прямые потомки великого князя Литовского Гедемина, и были известны в России своими богатствами еще в XVII столетии.
Из них князь Борис Иванович, бывший одиннадцать лет русским посланником в Париже и там умерший в 1727 году, завещал, чтобы на его счет был основан в Москве странноприимный дом для отставных и раненых служивых. Дом этот был открыт в 1743 году. На устройство его князь Куракин назначил до 30.000 рублей, и на ежегодное содержание 1.600 рублей, сумму весьма значительную для того времени. В 1823 году выделенный из имений князей Куракиных капитал на содержание этого дома простирался до 214.232 рублей.
Родной его правнук, князь Александр Борисович (род. 1752 г., ум. 1818 г.), получивший вдобавок к наследственному своему имению огромное состояние от императора Павла, сделался в конце прошлого столетия одним из самых первых богачей во всей России.
Главным основанием его богатства были пожалованные ему рыбные ловли. До 1705 года рыбные промыслы в Астрахани зависели отчасти от Приказа казанского дворца, отчасти же принадлежали разным монастырям. В этом году учреждена была особая «Рыбная канцелярия», и вместе с тем рыбные и тюленьи промыслы отданы были на откуп. В 1743 году откупа были уничтожены, и все промыслы взяла в свое владение казна, но ненадолго, так как в 1751 году они были пожалованы графу Петру Ивановичу Шувалову. В 1762 году была уничтожена «Рыбная контора» от купечества, а в 1771 году разрешено было продавать земли с принадлежащими к ним водами в частное владение. Затем эмбенские воды были в 1792 году пожалованы графу Николаю Ивановичу Салтыкову, а в 1799 году были у него куплены казною и пожалованы графу Кутайсову, от которого опять были приобретены правительством и открыты для вольной промышленности. Все же другие воды с принадлежавшими к ним землями и учугами император Павел в 1797 году велел отобрать от заведывавшего ими купечества и пожаловал их в вечное и потомственное владение князьям Куракиным. Им было пожаловано 4 учуга, т. е. места в реке или ее рукаве, известные по особому изобилию в них рыбы, перегораживаемые для удержания ее забойкою свай. Куракинские учуги находились в четырех протоках Волги, впадающих в Каспийское море. В этих учугах ловилось иногда в один день до 100.000 штук большой рыбы, т. е. осетров и белуг.
Но любимец императора, князь Александр Борисович, непостоянно, — как, впрочем, и все вообще близкие к Павлу Петровичу лица, — пользовался его благосклонностью. Осыпанный богатствами и сделанный вице-канцлером, князь Куракин подвергся опале и был на некоторое время удален от двора со званием отставного камергера. Он поселился в Саратовской губернии, в селе Надеждине, которому и дал это название ввиду надежды на возвращение прежней царской милости, что, впрочем, вскоре и сбылось. «В великолепном своем имении, — рассказывает Вигель, — опальный камергер сотворил себе наподобие посещенных им дворян (дармштадтского или веймарского, но уж верно не кобургского) также нечто похожее на двор. Совершенно бедные дворяне принимали у него за большую плату должности главных дворецких и управителей, даже шталмейстеров и церемониймейстеров. При нем находились: секретарь, медик, капельмейстер и библиотекарь, а множество любезников составляли его свиту и оживляли его пустыню. Всякий день, даже в будни, за столом у него гремела музыка, а по воскресеньям и праздничным дням были большие выходы. Разделение времени, дела и забавы, все было подчинено порядку и этикету. Сам он и в деревне никогда не одевался иначе, как в бархат или парчу, постоянно носил алмазные пуговицы на кафтанах и такие же пряжки на башмаках, а также трость и табакерку, осыпанные драгоценными бриллиантами».
Громадное богатство князя Александра Борисовича Куракина перешло впоследствии к единственному племяннику его, князю Борису Алексеевичу, сыну родного его брата князя Алексея Борисовича.
К числу богатых людей в царствование Павла Петровича принадлежали: генералиссимус князь Италийский граф Суворов-Рымникский и граф Бобринский
Отец Суворова, имевший до 300 душ крестьян, как родовое имение, постоянно занимался умножением своего состояния, покупал новые имения, устраивал их, занимал сам и давал взаймы деньги, смотря по выгодности оборотов такого рода. Сам генералиссимус в денежном отношении отличался бережливостью, которая у отца его доходила до скаредности.
Отец Суворова получал разные денежные награды. Так, он получил 3.000 рублей, оставшихся у него из 7.000 рублей, выданных ему на отправку голштинцев восвояси. Но о подарках большой ценности или о пожаловании ему деревень или земель сведений не встречается, В пенсию было оставлено ему в 1768 году все его содержание, составлявшее 3.600 рублей. Деньгу он стал копить, будучи еще молодым человеком. Так, дав одному помещику 112 рублей под залог села Никольского, он взял за неуплату долга половину этого имения, сам заложил его за 1.000 рублей, и эти деньги опять дал под залог, так что он к старости разбогател весьма заметно и в шестидесятых годах мог купить столь известное в жизни его сына, генералиссимуса, село Кончанск за 22.000 рублей и дать своим дочерям приданое — каждой по 17.000 рублей. Умирая в 1775 году, он оставил сыну богато устроенные имения, в которых числилось 1.895 душ мужского пола. Сам Суворов тоже через своего управляющего скупал деревни и земли. Крестьяне его платили ему оброк, если и не очень высокий, то и не низкий, который он иногда забирал вперед, но зато все привозимые крестьянами так называвшиеся «гостинцы», грибы, рыбу, дичину он не брал даром, но засчитывал в оброк. Императрица Екатерина II не слишком щедро награждала этого славного полководца, сравнительно с другими генералами, предводительствовавшими в то время русскими войсками и действовавшими с меньшим успехом, нежели он.
Когда при Павле Суворов подвергся опале, то на него и на служивших под его начальством, а также от поставщиков и подрядчиков лично на него стали поступать разные иски, по слухам простиравшиеся до 100.000 рублей, а годового дохода имел он до 50.000 рублей. Из всего кобринского имения, пожалованного Екатериною, Суворов роздал тяжущимся в пожизненное владение 209 душ. Управляющий его, Красовский, закрепил себе через подлог во владение 434 души. Кроме изысканий оказывались еще на Суворове разные начеты по непредставлению оправдательных документов и такие начеты в общей сложности простирались свыше миллиона рублей, и только отправка Суворова против французов избавила его от взыскания этого начета и вместе с тем от полного разорения.
Когда Павел потребовал сведения о состоянии Суворова, то оказалось, что за ним было 2.080 родовых душ, 7.000 пожалованных, всего 9.080 душ, оброку с них получалось 50.000. Каменный дом в Москве стоил 12.000 рублей. Пожалованных алмазных вещей было на 100.000 рублей, а по другим известиям ценность их простиралась до 300.000 рублей. Долгов было на нем 17.200 рублей. Предназначено было в подарок графу Николаю Зубову, мужу его дочери, 60.000 рублей и Арсеньевой 30.000 рублей.
Что касается графа Бобринского, получившего свою фамилию от пожалованной ему обширной волости, то происхождение его в точности не было известно.
Екатерина писала ему: «Известно мне, что мать ваша, быв унижена разными неприязненными и сильными неприятностями по тогдашним обстоятельствам спасать себя и старшего сына своего принуждена была и силилась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11 апреля 1762 года. Как вы мне вверены были, то я старалась дать вам приличное вашему состоянию воспитание». В 1782 году Екатерина положила на имя Бобринского капитал с тем, чтобы он в течение десяти лет пользовался только процентами. В 1785 году капитал Бобринского простирался до 675.164 рублей. Бобринский был страшный кутила.
В начале нынешнего столетия Бобринского занимала мысль о княжестве Еверском, личном поместье Екатерины в Ольденбурге. Ходил слух, что она завещала ему его и что при этом немецкие князья отказались от своих родовых правах на Евер. По поручению Бобринского некто Альбаум ездил отыскивать это завещательное письмо в архивах города Гамбурга, но все поиски не привели ни к чему. Точно так же безуспешно было желание Бобринского получить из английского банка большие суммы, будто бы положенные туда на его имя князем Орловым. Из этого обстоятельства возникло целое дело. Александр I принял в нем участие, и по смерти графа Алексея Бобринского в 1813 году производилось розыскание дипломатическим путем, но за неотысканием самого билета, оно кончилось ничем. Есть известие, что один из близких наставников Бобринского Лехнер хранил постоянно на груди конверт в кожаном мешочке; что было в этом конверте, неизвестно, но не были ли в нем бумаги и билет, переданные Орловым?
Независимо от тех щедрых пожалований, какими император Павел ознаменовал непродолжительное свое царствование, близкие к государю люди успели составить себе богатство и другими способами. Они, как рассказывает Державин, вскоре по вступлении на престол Павла Петровича выпросили себе у него «великое количество» на выбор лучших казенных земель, и для удовлетворения их отбирали у казенных крестьян все лишние земли сверх положенных 8 десятин на душу. Крестьян при этом лишали не только пашенной земли, но и бывшей под огородами. Те же лица, к которым поступали во владение эти земли, продавали их тем же поселянам по 300 и даже по 500 рублей за десятину, и таким образом, по словам Державина, удовлетворяли свою ненасытную алчность. «Когда же, — продолжает он, — эти хищники набили свои карманы, то будто бы из жалости и сострадания, что у казенных крестьян мало земли, исходатайствовали указ, чтобы всех казенных крестьян наделить по 15-ти десятин на душу, и тогда пошло притеснение владельцев, у которых начали отнимать не только примерные, но и писцовые земли».
Пожалование земель в Крыму началось с 1796 года, когда двум лоцманам дано было по 200 десятин по берегам Качи или Альмы, близ Севастополя. Потом стали жаловать земли в великорусских губерниях с правом выбора, в 1800 году началась раздача земель в Сибири, в 1823 году на Кавказе. Количество жалуемой земли быстро увеличивалось, и уже в 1797 году на одно лицо было дано 2.167 десятин. В 1799 году князь Сибирский, князь Шаховской и тайный советник Карадыгин получили каждый по 5.000 десятин. Особенною щедростью в этом отношении замечателен 1800 год, когда обер-камергеру Нарышкину и его наследникам дано было 225.464 десятины, а другим лицам роздано было 81.280 десятин. Вообще при императорах Павле и Александре I роздано было 338 лицам около 1.238.000 десятин, при императоре Николае Павловиче 1.176.745 десятин, из числа которых самое большое количество на одно лицо, а именно 30.000 десятин, получил министр финансов граф Канкрин.
В историческом нашем исследовании о замечательных богатствах частных лиц в России мы останавливаемся на рубеже прошлого и начале текущего столетия. Мы делаем это потому, что минувшие годы нынешнего столетия нельзя считать еще историческими по отношению к тем сторонам политического и экономического быта в России, которые были предметом настоящего нашего труда. Это обуславливается прежде всего крайнею недостаточностью источников. Все разного рода материалы, как-то: акты, документы и записки частных лиц, которыми мы пользовались при обзоре предыдущих столетий, большею частью еще не изданы. Притом с прекращением главного источника наших частных богатств — пожалования населенных имений и тех особых наград, которые раздавались прежде с такою щедростью, — известия о частных богатствах делаются весьма скудны. Вместе с этим увеличиваются все более и более новые средства к обогащению частных лиц, и проследить, путем исторических изысканий, богатства, основанные на этих, слишком разнообразных, средствах представляется в настоящую пору не только чрезвычайно затруднительным, но даже и невозможным.
- ↑ Мы считаем излишним приводить особо длинный список всех источников, которыми мы воспользовались, так как на них там, где это оказывается нужным, делаются ссылки в самом сочинении. Возможность же пользоваться ими была для нас значительно облегчена С. Н. Шубинским, предоставившим в полное наше распоряжение свое замечательное собрание книг по русской истории XVIII века.
- ↑ В старину у нас пространство пашенных земель определялось не десятинами, а хлебными мерами, по количеству производимого на них посева четвертями и четвериками. Каждая обыкновенная четверть заключала в себе 1 1/97, а в диких полях по 2 десятины.
- ↑ Майораты в Западной Европе, появившиеся впервые в Италии, были учреждениями чисто аристократического свойства для передачи дворянских титулов вместе с имением. Однако они били крайне стеснительны не только в семейной жизни, но и в общем экономическом и финансовом развитии страны, так как они представляли собою неподвижные капиталы, и еще в XVI веке во Франции начали стараться об уничтожении майоратов, но они под влиянием аристократических понятий удержались там до первой французской революции.