H.A. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах
Том восьмой. Стихотворения. Проза. Дневники
М.-Л., «Художественная литература», 1964
ЗАМЕТКИ
О ПРЕОСВЯЩЕННОМ ИЕРЕМИИ, ЕПИСКОПЕ НИЖЕГОРОДСКОМ И АРЗАМАССКОМ
править
Вот уже с лишком полгода правит преосвященный Иеремия1 нашей епархией, и с каждым днем его управления действия его становятся более и более непонятными. Он так тверд и в то же время так непостоянен, так умен и так, по-видимому, неосмотрителен, так строг, а иногда так снисходителен, поступает так буквально по законам, а иногда так самовольно нарушает их, что не знаю, что об нем и думать… Одни его хвалят и считают превосходным архиереем, другие видят в нем какого-то Аттилу наших времен, называют его бичом небесным, язвою и провозглашают, что он за грехи наши послан на нас. Последних по крайней мере во сто раз более, нежели первых. Не мне судить, кто из них виноват, кто прав; но я очень интересуюсь этим предметом, хотя до меня он и мало касается. Как ни странны, как ни тягостны для подчиненных, как, по-видимому, ни безрассудны его действия, но все-таки невозможно же предположить, чтобы у него не было какой-нибудь положительной, постоянной цели, чтобы он действовал совершенно наудачу, как ему вздумается… «Он играет, играет нами, как шашками», — говорят некоторые из его недоброжелателей. Но придумавшие это замысловатое сравнение забывают, что, и играя в шашки, человек ставит их не зря, не как попадется, а думает и соображает, как сделать лучше, чтобы выиграть игру. И я никогда не соглашусь, чтобы преосвященный Иеремия действовал по глупости или по злости, как говорят иные. Он совсем не глуп, напротив — он очень умен, и против этого нечего спорить. Злиться ему также не на что было в Нижнем, когда еще он и не знал его хорошенько. А действия его начались почти с первых дней его приезда. Да притом, кто же станет делать зло для одного только зла? И у зла надобно непременно предположить какую-нибудь другую, особую цель. Есть еще одно обвинение, будто все дела свои он обработывает в нетрезвом виде, но это клевета, нелепость из нелепостей. Еще есть два очень правдоподобные предположения. Первое — будто он страждет недугом сребролюбия; но это еще не такая беда, которой нельзя бы было исправить, если это и в самом деле правда. Другое предположение еще правдоподобнее, и ему верит, более или менее, решительно весь город. Полагают, что он окружен советчиками и наушниками, между которыми особенно отличают одного… Эти люди для своих частных выгод могут представлять ему дела в превратном виде, и преосвященный, не зная хорошенько епархии, может полагаться на их знание и опытность, а они и производят все эти бедствия, на которые столько жалуется Нижний. Но как бы ни было, а неоспоримо доказать невозможно ни одного из этих предположений. И потому, интересуясь этим предметом, я решился записывать действия преосвященного, чтобы впоследствии из всех их можно было вывести общий итог. Таким образом, теперь я пока соберу все, что удержала память моя из слышанного и виденного мною относительно действий и характера преосвященного. А потом, когда кончу свой обзор, я уже стану обстоятельно записывать все, что могу узнать о нем, занимая такой незначительный пост, или, лучше сказать, не занимая никакого поста в обществе. Ни за что не ручаюсь в моих заметках, кроме их правдивости. Это еще не значит, что они безусловно верны, а значит только, что я в них ничего не выдумывал от себя.
В мае 1850 года скончался преосвященный Иаков.2 Долго потом сиротела паства нижегородская. Носились слухи, что переводят к нам и Феодотия Симбирского и Николая Тамбовского… Но вдруг в начале января 1851 года узнали мы, что переведен к нам Иеремия Полтавский, а накануне крещения господня, 5 января, я первый раз услыхал, как его поминали в церкви, за вечерней. После узнали мы, что он был назначен
к нам в епископы еще в декабре 1850 года. Никто у нас не знал его, никто не мог дать об нем никаких сведений. Носились темные слухи о его строгости, но все это было очень неясно и неопределенно, тем более что вместе с молвою о строгости его шла молва и о его справедливости. Как бы то ни было — умы были расположены как нельзя более в пользу преосвященного, потому ли, что все радовались назначению пастыря, так давно ожидан-ному; потому ли, что духовенство, несмотря на всю доброту и святую жизнь бывшего преосвященного, вообще не было к нему привязано и в будущем начальнике думало быть более счастливым; потому ли, наконец, что, не зная хорошенько нового пастыря, всякий старался льстить себе надеждою, что он будет добрым правителем. Ждали скорого прибытия преосвященного, и потому члены консистории начали по очереди ездить на Орловскую станцию, чтобы там встретить его. Уже в другой раз обходила всех эта череда, а преосвященный все еще не ехал. Начали носиться слухи, что он захворал, и некоторые чуть не плакали из опасения снова лишиться пастыря, даже не видавши его. Но скоро услыхали, что он, узнав о своем назначении, из Полтавы поехал в Киев, а потом заезжал в Москву и уже оттуда отправился в Нижний. Пришла масленица. Никому не хотелось провести ее одному на станции в ожидании приезда преосвященного. Чтобы не отлучаться от прихода во время великого поста, отец мой3 вызвался ехать туда в это время, хотя очередь была не за ним еще. В среду на масленице собрался он ехать. В этот же день и нас отпустили на остальное время масленой и на первую неделю поста. Пользуясь свободным временем, и я отправился с отцом моим, чтобы прокатиться туда и на другой день снова приехать домой с тем священником (В. А. Крыловым), на смену к которому ехал отец мой. Поехали и на дороге узнали от проезжавшей почты, что преосвященный скоро будет. Приехавши, мы нашли на станции, кроме священника Крылова, кафедрального протоиерея Лебединского.4 Они пили чай. И мы также сели за чай, пили, разговаривали и рассуждали о том, где будет ночевать преосвященный эту ночь и рано ли завтра приедет на станцию. Вдруг зазвенел колокольчик, и у ворот остановился какой-то экипаж. Не успели мы разглядеть, кто это, как вошел человек и сказал: «Кто здесь дожидается преосвященного? Выходите поскорее!»…
Все трое бросились к рясам и камилавкам своим, оделись и вышли к воротам, а я остался в комнате. Там все отрекомендовались преосвященному, и минут через пять он сам вышел из экипажа и пошел в дом. Я вышел в другую комнату, двери которой затворили. Но как я, так и семейство станционного смотрителя и звонарь, бывший там при протоиерее Лебединском, не утерпели, чтобы не посмотреть сквозь щелочку в дверь на преосвященного. Я стоял ближе всех к двери и мог лучше всех разглядеть его. Сердце мое сильно билось, я с нетерпением поглядывал на дверь, откуда он должен был взойти. Наконец она отворилась, и в комнату вошел человек лет пятидесяти пяти, росту немного выше среднего, с важной и благородной осанкой. Физиономия его была очень приятна, хотя тонкие и резкие черты лица его и придавали ему какую-то недоступность и величавость, несколько суровую. Но это было только тогда, когда губы его сжимались и глаза устремлены были вбок или смотрели исподлобья, что было очень редко. Прямой нос его и довольно густые брови как-то странно подействовали на меня, и мысли о твердости, упрямстве, гордости, даже жестокости невольно пришли мне в голову. Но в светлом взгляде глаз его было столько кротости и любви, улыбка его так ясно говорила о доброте души его, что это неприятное впечатление мгновенно рассеялось. Вообще лицо его было как-то слишком подвижно, и выражение его беспрестанно менялось, на что я тогда не обратил особенного внимания, но что хорошо заметил впоследствии. Глаза его не лишены были того блеску, который свидетельствует о живости и впечатлительности характера. Улыбка его могла часто превращаться в самую язвительную, и никакой выговор, никакая брань не могли столько поразить и озадачить человека, сколько эта саркастическая улыбка. Лицо его было несколько желто, что можно было заметить даже тогда, несмотря на мороз, зарумянивший его щеки. Ясно, что он был желчного, вспыльчивого характера, который мог пересиливать иногда и его душевную доброту и затемнять его ум, выражавшийся во всей его наружности. И этот ум и доброта так ясно отпечатлелись в его лице, что он очаровал, приковал меня к себе, возбудил в душе моей чувство привязанности к нему до такой степени, что еще и ныне не может она изгладиться, несмотря на все, что он делает и что о нем говорят. То же самое чувство внушил он и отцу моему, который говорит, что и доселе еще, сам не зная за что, любит его.
Вошед в комнату, он помолился богу, и первый вопрос его был: «Сколько теперь часов?» Лебединский вынул часы, а преосвященный, также вынув свои и посмотревши, прибавил: «А вот я вам скажу, сколько теперь по московским. Семь часов и десять минут». Оказалось, что и на нижегородских было столько же…
Тут я первый раз услыхал его голос. Чудный голос! Доселе я не слыхивал такого мягкого, чистого, звучного голосу. Это был какой-то металлический, серебряный голос. В прекрасных звуках его выражалось столько души, столько доброго и теплого чувства, что я был в высшей степени восхищен этими звуками…
Между тем он, прошедши раза два по комнате, увидал, что мы стоим за дверьми, и сказал: «Что же, кто там еще стоит? Подите все сюда; я хочу всех видеть». И сам пошел к двери… Лебединский поскорее подошел, отворил ее, и мы вышли к нему, я был впереди всех. Преосвященный благословил меня и спросил: «Кто это?» Лебединский сказал, что это семинарист, сын вот этого священника, и он указал на моего отца. Тогда преосвященный спросил: «Как тебе фамилия?» Я отвечал: «Добролюбов». — «Хорошо, — сказал он, — если бы все у нас были Добролюбовы — не именем только, но и чем?..» — «Делами», — отвечал я. «Да, чтобы по делам были Добролюбовы», — повторил он. Потом он погладил меня по голове и дал поцеловать крест, бывший у него на груди. Я тогда не разглядел, что это был за крест. Потом он спросил у меня, где я учусь; на это опять отвечал Лебединский. Обратившись к моему отцу, преосвященный спросил его, сколько у него детей, сыновья или дочери, сколько лет другому сыну и еще кое-что. Между прочим он благословил в это время всех, бывших тут, поговорил с ними и потом сел и начал разговаривать исключительно с Лебединским, потому ли, что он был важнее всех из трех священников, или потому, что и на прежние вопросы, не адресованные ни к кому особенно, по большей части отвечал он же. Преосвященный расспрашивал его, где он образовался, кто ему товарищ по академии. Узнавши, что ему товарищ преосвященный Афанасий,5 он сказал только: «А…» Но когда упомянул Лебединский о Николае Надеждине,6 тогда он заметил: «Да, это наш ученый муж…» Потом он сказал, что везет сюда сыновний поклон на могилу отца от почтеннейшего и многоуважаемого им Ивана Михайловича Скворцова,7 и начал было расспрашивать, в каком уезде Нижегородской губернии его родина, в котором году он учился в Нижегородской семинарии, но на это никто не мог ему отвечать. Затем он сделал несколько вопросов о Нижнем и сравнивал с Полтавой, но сам себя прервал, сказавши, что его уже познакомил несколько с Нижним его бывший наставник и ректор — преосвященный Иоанн,8 в го время как он заезжал к Иоанну в прошедшем году. «Как будто знал он, что я буду здесь», — прибавил он. Потом он осведомился о здоровье отца ректора семинарии,9 заметив: «Он мне свой; мы знакомы по академии», причем мелькнула на его губах довольно двусмысленная улыбка. После того он спросил, нет ли на его имя указов? Лебединский отвечал, что три получены. Он заметил что, наверно, один из них заключает манифест — не помню, по случаю какого-то рождения или бракосочетания, кажется, в царской фамилии. Поэтому он начал рассуждать, когда ему лучше отслужить, чтобы обнародовать манифест. Он было сказал: «Не в субботу ли, или в воскресенье даже?» Но В. И. Крылов, сидевший до тех пор молча, встал и сказал: «Ваше преосвященство, в понедельник… трехдневный звон будет…» Только он и сказал во весь тот вечер.10 Преосвященный улыбнулся и отвечал: «Да, да, и в самом деле. Надобно будет звонить весь день в чистый понедельник. Так лучше в пятницу отслужим…»
Около часа сидел он на станции, много говорил, но я теперь уже не могу всего упомнить. Наконец он сказал мне:
— Поди-ко ты, господин, скажи моим, чтобы лошади были готовы.
Я вышел и сказал. Скоро вошел один из служителей и доложил, что все готово. Преосвященный поднялся с места и сказал с особенной благосклонностью:
— Жаль мне с вами расставаться-то. Как бы этому помочь?.. Нельзя ли нам вместе сесть?..
Никто, однако, не отвечал ему, и он начал одеваться в теплую рясу и надевать калоши. Одеваясь, он еще раз обратил на меня внимание и спросил:
— А семинарист — здесь останется?
— Нет, ваше преосвященство, он поедет <то>же, — отвечал отец мой.
Еще раз благословивши всех и давши приказание, чтобы священники ехали за его экипажем и никому не повещали, никого не тревожили в городе, преосвященный вышел. Священники пошли провожать его, а я остался в комнате. Вдруг, уже севши в карету, он спросил Добролюбова. Отец мой подошел к карете. «Не вас, сына вашего», — сказал он, и все трое побежали в комнату за мной. Вероятно, потому, что преосвященный хотел ехать вместе с ними, им представилось, что он хочет посадить с собой меня!.. Меня начали одевать на скорую руку, а Лебединский раз двадцать повторил мне: «Смотри же, ничего не говорить — ни худого, ни хорошего!.. Молчание — первое условие, иначе беда всем будет!.. Смотри же, молчать, говорить как можно осторожнее». Страшный испуг выражался в его лице и голосе. Да и я сам испугался почти так же, как он. Бегом прибежали мы к коляске, и так как мне сказано было, что мне нужно ехать с преосвященным, то я хотел было уже влезть в карету. Но мой отец счел за нужное сказать сначала:
«Мой сын здесь, ваше преосвященство. Что изволите приказать?..» Преосвященный нагнулся немного ко мне и сказал: «Чтобы быть истинно Добролюбовым, надобно молиться богу… Вот тебе молитвенник!..» — и он благословил меня им. Я поцеловал его руку и поклонился. Он прибавил: «Только… за этим я призывал»; я поклонился еще раз, дверцы кареты захлопнулись, и он поехал, а за ним и мы. Вот первая встреча моя с ним. Как очевидец, я описал все это подробно и ручаюсь за верность.
Третьего дня слыхал я, что преосвященного переводят от нас… Не верю, но если это правда, то мои заметки не поведут ни к чему, и выйдет совершенная глупость. А жаль: для психолога преосвященный Иеремия — находка… Однако стану пока продолжать.)
Приехавши в город, он пошел тогда же в свою домовую церковь, выслушал там ектению u и потом пригласил к себе в комнаты тех, кто его встретил, и своего эконома, священника И. И. Орнатского. Не знаю, что тут было говорено, но замечательна следующая черта: по предложению эконома Орнатского он пошел было посмотреть свои комнаты, а священники оставались тогда в зале. При этом преосвященный показал редкую деликатность: посмотревши одну комнату и видя, что гости его не пошли с ним же, он и сам не пошел дальше, а воротился назад, сказавши, что после осмотрит, и занялся с тремя своими посетителями, которых, однако, держал недолго и отпустил, сказав, что пора успокоиться.
Прямо от преосвященного протоиерей Лебединский заехал к нам, чтобы посмотреть, что подарил мне преосвященный. Но он не застал меня, потому что я в тот же вечер пошел показать и рассказать все к моей тетушке и к одному из учителей моих — Л. И. Сахарову.12
В пятницу, 16 февраля, преосвященный служил в соборе обедню, и в этот же день у него обедали все присутствующие консистории, два архимандрита наших13 и инспектор семинарии, иеромонах Паисий.14 Тогда еще дивились, почему не был на обеде благочинный П. И. Лебедев, и упоминали что-то о вмешательстве Лебединского, но я тогда не вслушался в это… За обедом преосвященный рассказывал, между прочим, историю несчастий одного сына, пошедшего против воли отца, и, обратясь к моему отцу и еще георгиевскому священнику И. А. Грацианову, заметил им: «Скажите это своим детям и внушите им, как должно повиноваться родителям».
Кроме того, за обедом говорил он о хохлах и утверждал, что это самый глупый, самый бестолковый, самый негодный народ. При этом он вдруг обратился к нашему ректору Аполлонию и сказал: "Ах, извините, отец ректор. Ведь вы тоже, кажется, малоросс…"Ректор, говорят, ужасно тогда взбесился… Тут же говорил он, что хорошо знаком и даже дружен с архимандритом Серафимом, 15 который был у нас в семинарии прежде ревизором и остался недоволен Аполлонием. Многие приняли это за намек, довольно колкий, нашему ректору, тем более что преосвященный много хвалил достоинства Серафима как ректора семинарии. На этом обеде заметили, что преосвященный воздержан, но вовсе не постник, и все предлагаемое ест и пьет, без отговорок, а равно и других всем потчует.
Sat sapienti.[1]
1853 г. июня 22
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьАничков — H. A. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во «Деятель», 1911—1912.
ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. И. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.
ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
Дневники, изд. 1 — Н. А. Добролюбов. Дневники. 1851—1859. Под ред. и со вступ. статьей Валерьяна Полянского, М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев. 1931.
Дневники, изд. 2 — Н. А. Добролюбов. Дневники. 1851—1859. Под ред. и со вступ. статьей Валерьяна Полянского, изд. 2-е, М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1932.
«Добр. в восп. совр.» — Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. Вступ. статья В. В. Жданова. Подготовка текста, вступ. заметки и комментарии С. А. Рейсера, Гослитиздат, 1961.
Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения, тт. I—IV, СПб., 1862.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.
Княжнин, No — В. Н. Княжнин. Архив Н. А. Добролюбова.
Описание… В изд.: «Временник Пушкинского дома. 1913», СПб., 1914, стр. 1—77 (второй пагинации).
Лемке — H. A. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений. Под редакцией М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).
Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова. М., Госкультпросветиздат, 1953.
ЛН — «Литературное наследство».
Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890.
Некрасов — Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, тт. I—XII, Гослитиздат, 1948—1953.
«Совр.» — «Современник».
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.
Добролюбов начал вести дневники очень рано. По сообщению ф. А. Кудринского, первые дневниковые записи относятся ко времени, когда Добролюбов учился в низшем отделении семинарии, то есть едва ли не к 1848 году (Н. А. Добролюбов. Материалы для биографии. — «Русские ведомости», 1898, 12 октября, № 221, стр. 2).
В 1851—1853 годах Добролюбов вел параллельно несколько дневниковых записей: собственно дневник, дневник своих отношений с Ф. А. Щепотьевой, так называемые «Заметки», «Психаториум» и др. Некоторые из этих дневников (например, большая часть «Психаториума») и шесть страниц дневника 1857 года были уничтожены Чернышевским (см. стр. 658 и 665 наст. тома), от других сохранились только фрагменты.
В воспоминаниях близкого друга Добролюбова, Б. И. Сциборского, есть указание, что Добролюбов вел дневник в декабре 1854 года (ЛН, № 25—26, 1936, стр. 300, с ошибкой в дате: 1855 вместо 1854). Он тоже неизвестен.
Добролюбов вел дневник и по возвращении из-за границы, то есть после 8 августа 1861 года. Об этом свидетельствует донесение агента III отделения от 20 ноября 1861 года, сообщающего, что Чернышевский на похоронах Добролюбова в надгробной речи сказал: "Вот, господа, дневник покойного, найденный мною в числе его бумаг; он разделяется на две части: на внесенное им в оный до отъезда за границу и на записанное после его возвращения. Из этого дневника я прочту вам некоторые заметки, из которых вы ясно увидите причину его смерти: лиц я называть не буду, а скажу только: «N. N.». Тут Чернышевский начал читать статей восемь, приблизительно следующего содержания: «Такого-то числа пришел ко мне (Добролюбову) N. N. и объявил мне, что в моей статье сделано много помарок. Такого-то числа явился ко мне N. N. и передал, что за мою статью, которая была напечатана таким-то, он получил выговор. Подобного содержания было несколько параграфов. Такого-то числа получено известие, что в Харьковском университете были беспорядки. Получено уведомление, что беспорядки были в Киеве. Дошли сведения, что некоторые из „наших“ сосланы в Вятку; другие же — бог знает что с ними стало. Получено сведение из Москвы, что в одной из тамошних гимназий удавился воспитанник за то, что его хотели заставить подчиниться начальству…» («Красный архив», т. I (XIV), М., 1926, стр. 91—92).
Это сообщение находит свое подтверждение и в других источниках. Так, N. N. (вероятно, Л. П. Блюммер) в некрологе, напечатанном в «Северной пчеле» (1861, 23 ноября, № 262, стр. 1090), указывает, что на похоронах Добролюбова Чернышевский читал отрывки из его дневника, относящегося к последним неделям жизни критика. О том же сообщает А. Г<иерогли>фов в заметке «Похороны Н. А. Добролюбова» в «Русском мире» (1861, 22 ноября, № 91, стр. 1524—1525); почти то же — анонимно — «Русское слово» (1861, № 11, современная летопись, стр. 15—16). Наконец, И. И. Панаев (Новый поэт) в статье: «По поводу похорон Н. А. Добролюбова» («Совр.», 1861, № 11, современное обозрение, стр. 78) также ссылается на его дневник (из контекста ясно, что последнего времени).
Таким образом, существование этого дневника, до сих пор неизвестного, может считаться несомненным. Вероятно, именно он был взят вместе с другими бумагами при аресте Чернышевского в июле 1862 года («Былое», 1906, № 3, стр. 104, сноска). Содержание этого дневника приблизительно восстанавливается по агентурным записям и по реакции современников. В одном из прочитанных отрывков Чернышевский по оплошности назвал имя Г. З. Елисеева («Красный архив», цит. том). Если вспомнить, что А. В. Никитенко (правда, с чужих слов) сообщает, что чтение дневника Чернышевский несколько раз прерывал восклицанием: «А мы что делаем? Ничего, ничего, только болтаем» (А. В. Никитенко. Дневник, т. II, 1955, стр. 243), то можно предположить, что речь шла о подготовке каких-то революционных выступлений (ср.: Е. Г. Бушканец. Н. Г. Чернышевский в борьбе за наследие Н. А. Добролюбова. — «Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы», вып. 2. Саратов, 1961, стр. 82—86; ср. «История СССР», 1962, № 5, стр. 163. Воспроизводимая Е. Г. Бушканцем цитата из статьи И. А. Пиотровского о составе дневника Добролюбова — дела семейные, литературные и общественные — толкуется расширительно и особого интереса не представляет: Пиотровский, сам не читавший дневника, лишь передает слова Чернышевского).
Все дошедшие до нас отрывки из дневников Добролюбова воспроизведены в настоящем издании в едином хронологическом ряду. В записях от 26 и 31 января, 3, 8 и 12 февраля 1857 года в настоящем издании сделаны купюры: они обозначены отточием в угловых скобках <…>.
Впервые — Дневники, изд. 1, стр. 21—29. Печатается по автографу ИРЛИ.
1. Иеремия (Иродион Иванович Соловьев, 1799—1884); с 1850 по 1857 — епископ Нижегородский.
2. Иаков (Иосиф Иванович Вечерков, 1792—1850) — в 1847—1850 годах епископ Нижегородский.
3. Добролюбов Александр Иванович (1812—1854) — сын дьякона села Тольский Майдан, Лукояновского уезда, Нижегородской губернии, окончил в 1834 году Нижегородскую духовную семинарию, был преподавателем духовного училища и училища детей канцелярских служителей; в 1834 году женился на дочери священника В. Ф. Покровского — Зинаиде Васильевне, посвящен в священники и получил, по обычаю, приход отца своей жены — Верхнепосадскую Никольскую (или Николаевскую) церковь в Нижнем Новгороде. С 1843 года — член консистории.
4. Лебединский Иван Иванович (ум. в 1860-х годах) — протоиерей, профессор Нижегородской духовной семинарии, член консистории. Крылов В. А. — священник, член консистории.
5. Афанасий (Афанасий Васильевич Дроздов, 1794—1876) — ректор С.-Петербургской духовной академии с 1841 по 1847 год.
6. Надеждин Николай Иванович (1804—1856) — видный критик и журналист.
7. Скворцов Иван Михайлович (1795—1863) — профессор философии Киевской духовной академии и богословия в Киевском университете.
8. Иоанн (Михаил Степанович Доброзраков, 1790? — 1872) — ректор С.-Петербургской духовной академии в 1826—1830 годах.
9. Ректором Нижегородской духовной семинарии с 1844 по 1851 год был архимандрит Аполлоний (Алексей Матвеевский, 1801—1861) — студент Киевской духовной академии во время ректорства в ней Иеремий.
10. В. И. Крылов. — Вероятно, у Добролюбова описка, и речь идет о В. А. Крылове, упомянутом в прим. 4.
11. Ектения — молитва.
12. Сахаров Леонид Иванович (1825—1887) — воспитанник Горигорецкой земледельческой школы, преподаватель естественной истории и сельского хозяйства в Нижегородской духовной семинарии, в 1858 году перешел на светскую службу. Имя Л. И. Сахарова неоднократно упоминается в «Реестрах», начиная с 1852 года, — Добролюбов часто пользовался книгами его библиотеки. Летом 1850 года Добролюбов вместе с тремя другими учениками семинарии (Д. И. Соколовым, M. E. Лебедевым и В. В. Лаврским) помогал Л. И. Сахарову в сборе зоологической коллекции, которая была пожертвована в семинарию. При этом Добролюбову и трем его товарищам была выражена благодарность «за усердное содействие в трудах по собиранию насекомых» (см.: А. И. Тихов. Воспоминания о Добролюбове. — «Мир божий», 1902, № 6, стр. 13—15). Есть свидетельство, что, «приехав в Н. Новгород литератором» (то есть в июне — июле 1857 года), Добролюбов просил Л. И. Сахарова сообщать ему о всяких административных распоряжениях, нужных для переписки с Герценом (см.: Н. И. Глориантов. Воспоминания о Добролюбове. — «Добр. в восп. совр.», стр. 11).
13. По-видимому, названный в прим. 9 Аполлоний и помощник инспектора, а позднее инспектор — Антоний (В. И. Николаевский, ум. 1899).
14. Иеромонах, впоследствии архимандрит Паисий (Петр Лукич Понятовский, ум. 1879), с 1827 года — профессор богословия, впоследствии инспектор (и недолгое время, в 1857—1858 годах, — ректор) Нижегородской духовной семинарии. Он стоял «гораздо ниже всех других профессоров, но воображал себя знатоком по многим наукам, и между прочим по филологии; постоянно отвлекавшийся от богословия в бесконечно глупые рассуждения обо всем на свете, и в частности о происхождении русских слов от латинских и греческих; одаренный способностью сбиваться в выражениях так, что копен, фразы противоречил началу, он служил предметом смеха и для товарищей своих и для учеников» (Материалы, стр. 663). Ср. стр. 572—573 наст. тома.
15. Серафим (Семен Иванович Протопопов, ум. 1891) — профессор Казанской духовной академии и ее инспектор в 1847—1850 и 1854—1855 годах, впоследствии ректор Симбирской и Тверской семинарий. Он ревизовал Нижегородскую духовную семинарию по поручению ректора Казанской духовной академии (семинария была ей подчинена).
- ↑ Умный поймет (лат.). — Ред.