митрополит Антоний (Храповицкий)
править«Собрание сочинений. Том I»: ДАРЪ; Москва; 2007
Заметки о нашей духовной школе1
править1 В первый раз были напечатаны в журнале «Православный собеседник», 1896 г., октябрь и ноябрь. Полное собрание сочинений. 1911. Т. 3. С. 392.
I
правитьне завидует, любовь не превозносится, не гордится
Над одним нашим почетным оратором-публицистом подшучивали, говоря, что он все свои речи, статьи и лекции начинает и оканчивает цитатами из Достоевского и Аксакова. Но что делать, если эти два великие духа обняли собою чуть не все стороны нашей жизни, так что и нам в своем довольно специальном вопросе приходится начинать речь теми же словами, коими начинался знаменитый первый номер бессмертной аксаковской «Руси».
Казенщина, повторим ее первую мысль, казенщина — вот то ужасное слово, которое тормозит, опошляет и окончательно губит нашу жизнь во всевозможных ее проявлениях. Но если казенщина так гибельно отражается на жизни государственно-общественной, то в жизни церковной гибельнее ее, кажется, нет ни одной беды и напасти. Если русская народная жизнь в складе русских характеров и в свойствах русского быта сложилась в известный тип, настолько определенный, что он уже не может укладываться в какие угодно рамки административных искусственно придуманных теорий; если подобные теории вызвали то печальное явление, что русский человек считает область официальных отношений совершенно чуждою каких бы то ни было нравственных обязательств и готов с клятвою лгать на судебной присяге, лгать в бумагах и отчетах, лгать всюду, где речь идет о «казенном» деле, то в области церковной жизни, где к этому определенному через тысячелетнюю историю русскому бытовому типу присоединяется еще более определенная доктрина православного учения, чувствующего свою авторитетность как авторитетность Сына Божия, принесшего его с неба на землю, в области церковной, говорю, эта казенщина, это неумение сообразовать административные приемы с принципами боговдохновенного пастырского учения и его усвоения русскими сердцами, эта схоластика, этот бездушный формализм «изблевывается из уст» (см. Откр. 3, 16) живого тела Христова, не прививая к нему добрых начал, которые он желал бы вносить в церковную администрацию и церковную школу. Действовавший с 1867—1869 годов Устав Духовных академий и семинарий признается теперь в административных и иных духовных сферах чуждым церковности, сродным протестантству, и потому он заменен в 1884 году новым уставом, новыми учебными программами и педагогическими мероприятиями, возвращающими духовную школу к дореформенному состоянию если не во всех отношениях, то во многих. В дополнение к последнему уставу Святейшим Синодом издается за последние три года ряд указов, которыми то воспрещается чтение воспитанниками семинарий известных книг (в том числе романов Гончарова и Л. Толстого, рекомендованных семинарскою же программой) нерелигиозного направления, то воскрешается выход семинаристов по будням в город без уважительной причины, а недавно, по единогласному свидетельству столичных газет, в академии разослан циркуляр о распространении той же меры и на студентов Духовных академий, причем предписывается вручать каждому выходящему билетик, который он должен по возвращении предъявить инспектору, а в случае опоздания подвергаться наказанию и даже увольнению.
Не наше дело рассуждать относительно общей состоятельности подобных мероприятий, но мы упоминаем о них, чтобы читатель мог видеть, насколько общее направление высшей духовной педагогики далеко от того, чтобы устремлять свое внимание на пополнение существующих пробелов нашего пастырского воспитания, заботясь исключительно о регламентации внешней стороны школьной жизни.
Наша литература достаточно богата очерками старой семинарии: лучшие таланты, как Помяловский, Никитин и В. Крестовский (роман «Тенор»), трудились над изображением ее жизни. Читающей публике небезызвестно также о причинах забитости, неустойчивости в начинаниях и пассивности нашего сельского духовенства; кстати и не кстати любят писать о его якобы необразованности, с трудом понимая, что эта необразованность есть лишь неумение приложить к жизни своих довольно обильных познаний и умственного развития. Однако худо ли — хорошо ли, но «Записки сельского священника» в «Русской старине», затем Лесков-Стебницкий, Немирович-Данченко, Ливанов и др. литераторы старались выяснить условия пастырской деятельности духовенства низшего, народного. Бедность, положение в обществе и якобы малообразованность духовенства, по единогласному почти их признанию, являются причинами всех зол нашей церковной жизни. Нам кажется, что состояние семинарского преподавания и воспитание при всех его высоких достоинствах, чуждых школы светской, является все-таки еще одной из главнейших, если не самою главнейшею причиной печального состояния пастырской деятельности в России. Чтобы убедительнее выяснить эту мысль, обратимся к рассмотрению той области, где пастырство и свободно от бедности, и пользуется почетным положением в обществе, и обладает наивысшим в России философско-богословским развитием: я говорю о деятельности священников столичных, получивших образование в духовных академиях. Замечательно, что жизнь академий и дальнейшая участь их питомцев гораздо менее известна в обществе, чем жизнь семинарии. Qu’est ce que cest, Духовная академия? Это где учатся монахи? Или это все равно что консистория? Вот какие нелепые вопросы возбуждает в обществе упоминание о высшем источнике духовного просвещения. Лет пять тому назад или немного раньше явилось два романа из академической жизни: «Миражи» в «Отечественных записках» и «Ряса» в журнале «Дело». Затем, кроме воспоминаний о старых годах академии ее бывшего профессора Аристова (в «Вестнике Европы» и «Историческом вестнике»), тоже в первых годах нынешнего царствования, — недавних мемуаров Гилярова-Платонова, я решительно не знаю заметных трудов в этой области; но и помянутые-то сочинения написаны людьми академического образования, т. е. не столько судьями его, сколько его же чадами, судившими о вещах не без примеси академических предубеждений.
Но если наша литература бедна описаниями академического быта, то в ней не трудно найти замечания о характере столичного академического духовенства; различные газетные и отчетные сведения дополняют картину. Прежде всего отмечается в молодом священнике-академисте отсутствие пастырского духа в обращении с людьми. Не говорю я о типах отрицательных, а беру лучшие, не вносящие от своей личной воли ничего, кроме желания служить добру. Священник-академист говорит языком официальных бумаг со светскими людьми; он не словоохотлив и весьма осторожен в выражениях; охотно перемалчивает при легкомысленных заявлениях дешевых рационалистов. В проповедях он решительно невыносим. Объективизм, состоящий в устранении души говорящего, в праздном логизировании или в утомительных исторических сообщениях, — вот главная черта проповеди академического кандидата; кончается тем, что простолюдины ничего не поняли, а интеллигенты не могли даже до конца достоять.
На исповеди молодой священник, — говорю о лучших, — или, конфузясь, торопится дослушать признание кающегося и отпускает его без совета, или тоном прокурора, цитирующего закон, подавляет грешную душу строгостью церковного закона, и притом такого, коего обязательность вовсе чужда сознания кающегося.
На уроках закона Божия этот тип является исключительно преподавателем, а не священником; разъяснения катехизиса и церковной истории у него сводятся к пополнению учебников частнейшими фактами богословско-исторических наук; наставления его на школьных актах взывают к исполнению учащимися требований законов школы, государства и Церкви, но законов, конечно, дисциплинарных: хождения к богослужению, учению уроков и почитанию властей.
II
правитьОн взял на Себя наши немощи и понес наши болезни
Наконец, юному служителю Церкви приходится обозреть результаты своих трудов, усердных и честных, но что же он видит? К нему охладели церковно любивые прихожане и тяготятся его обществом, его проповеди и исповедь избегаются, его ученики из всех предметов всего нерадивее относятся к закону Божию, над его поучениями они прямо издеваются, а на уроках переводят латынь или переписывают задачи по алгебре; наконец, сослуживцы то и дело что трунят над его академическою ученостью; он совершенно одинок и лишен сочувствия. Между тем он замечает, что его сослужитель иерей-семинарист или даже академик из старых, по его определению «елейный», который, кажется, и вовсе-то отрекся от академий с ее тридцати двумя науками, и в проповедях только «чувствия разводит», и с прихожанами толкует больше о чудотворных образах или о недавних похоронах да свадьбе, у которого на экзамене ученики сверх Рудакова и Филарета ни слова не скажут, — этот-то добродушный, объемистый отец Никандр любим и уважаем как проповедник, как духовник, как законоучитель и сослуживец.
И вот задумался представитель богословской науки. Что же? Неужели и ему становиться в ряды «батюшек», которые были предметом неистощимого сарказма в его студенческие годы? Неужели отречься от намерения быть индуктивнообъективным в религиозном деле? Исхода три: одни проникаются горделивым сознанием недоразвитости религиозных потребностей общества и уходят в книги, оставляя для людей лишь формальную исправность человека в рясе; другие оставляют мысль о всяком высшем принципе жизни и становятся эгоистами, искателями денег или чинов. Только немногие обращаются внутрь себя и стараются воспроизвести в себе те, если не забытые, то далеко припрятанные ими в академии настроения души, которыми они жили давно-давно в родном селе, под руководством матери-дьячихи, да отца, распевавшего с ними на клиросе убогого храма: «Вся-кое ныне, ны-не житейское, ны-не житейское, от-ло-жим по-пе-че-ние, от-ло-жим по-пе-че-ние». Ученый иерей теперь вспоминает и то, как местный батюшка бесцеремонно стыдил солдата за соблазнение его работницы, как после тщетных убеждений кулака-кабатчика «от писаний» вдруг достиг желаемого оказания тем милости к соседу бедняку, вскричав раздраженным голосом: «Да есть ли на тебе крест?» Удивляясь привязанности гимназистов к традиционному батюшке, изменнику академии, наш молодой магистр вспоминает о своей жизни в духовном училище в городе Доезжай — не доедешь. Они тоже не любили молодого академика-учителя, хотя он им говорил «вы», но глубоко уважали квартирную хозяйку Власьевну и вовсе не были в претензии, когда она отдирала их за уши при виде принесенной в комнату колбасы постным временем; они так любили читать ей по очереди Четьи-Минеи и называли ее бабушкой. Вглядываясь «новыми очами» в окружающую жизнь, священник вновь узнает в ней «другую, великую бабушку — Россию». Он уже теперь понимает, зачем закрывается платком при слушании страстных Евангелий ленивейший по его предмету и вечно мятущийся духом восьмиклассник-гимназист, чего ради он представился кашляющим при словах Евангелия об Иудее: пошел и удавился (Мф. 27,5). Нашего пастыря начинают занимать и толки купчихи о новоявленной Богородичной иконе, и сердившие его прежде расспросы старшей пепиньерки-институтки о том, можно ли понимать слова о раздаче имения нищим не в буквальном, но в переносном смысле? Литургию он не может теперь совершать без слез и любит читать акафист после всенощной. Резкую перемену наблюдает он в окружающем мире. Его осаждают вопросами совести люди всех сословий и положений: его проповеди стали казаться интересными и привлекают массу людей. В груди его поднимается какой-то фонтан неведомых высоких ощущений, он даже телесно переживает предсказание Христово о реках воды живой учения, текущей из чрева верующих… Но, Боже, куда ушли от него академические принципы и приемы? Куда он теперь денет свою диссертацию: «О научном методе в богословии»? Причем остается его студенческая проповедь, отмеченная еще высшим баллом: «Историческая подлинность Воскресения Христова». Напротив, речи смененного ректора о единении пастыря с народом, которые он некогда называл обскурантизмом, теперь ему кажутся живою истиною. Однако горе ему, если он плюнет на науку. Вот его бывшие ученики пришли к нему в мундирах Университета и Медицинской академии. Дарвин, Лассаль или граф Толстой не сходят у них с языка. Он снова хватается за книги, но они написаны как будто уже другими буквами, точно он впервые читает то, что читывал еще в семинарии, а потом вновь в академии: уже не цитаты и еврейские слова, а «дух и жизнь» отыскивает он в науке. Нужно переучиваться снова, а времени нет, и он клянет себя за бездушно пережитые подготовительные годы, но благодарит Бога, что вышел к свету и повторяет слова Христовы: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14,6).
III
правитьсокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение...
отпустить измученных на свободу
Чтобы иметь душу, открытую душам ближних, чтобы принимать в нее их немощи и печали, священник должен иметь общую почву с религиозным настроением своей паствы. Почва эта всегда и обязательно есть почва традиции и народности. Это не то, чтобы человек дальше деревянного масла и кутьи ничего не видел: он может быть и передовым философом, как Хомяков или Киреевский, но дело в том, чтобы в деле религии он сознавал себя в реальном общении, мало того, в органическом единстве, с православными целями, с традицией, со Вселенскою Церковью. Кажется, наша классическая литература с достаточною ясностью показала, что нам не удается религиозный и моральный субъективизм или религиозный рационализм: мы видели, что настоящее, заправское христианство жизни русский человек может выдержать только в общении с народом, с историей. Пример Л. Толстого не может быть противопоставлен этому положению, потому что помянутый писатель находится еще в процессе самоопределения, а не у цели его. Православие у нас сильно в факте, в народно-религиозном настроении. Насколько это настроение усваивается священником, насколько он может слиться с народом (под коим разумеется и верующая часть интеллигенции, как известно, не создавшая форм религиозной жизни, кроме тех, что создала жизнь народа простого), слиться в выражениях этого настроения через богослужение, житейские церковные обычаи и проч., настолько он и принимается народом как пастырь Церкви, а не как внешний ему чиновник. Может быть, я не ясно выражаюсь: поясним в примере. Представьте себе священника, исполненного лучших намерений, образованного и самоотверженного, но который ведет дело обращения людей ко Христу путем, не знакомым в традиции, например, путем науки, — а ко всем богослужебным, проповедническим и другим своим обязанностям относится только с исполнительностью. Его некоторые будут уважать, с ним соглашаться, даже переубеждаться в образе мысли, но поверьте, что он никого не сделает деятельным заправским христианином не теории, но жизни.
Духовная школа, следовательно, в функциях своей жизни должна прежде всего нести струю жизненного, народного христианского настроения, а затем принципиально уяснять его в богословской науке. Насколько последняя в ее современном состоянии утеряла дух нравственной высоты христианства, об этом говорил не только современный враг Церкви (враг по недоразумению исключительно), но и правоелавнейшие: Хомяков и Ю. Самарин. Области богословской науки мы касаться не будем, потому что это бесцельно перед читателями, с нею не знакомыми. Возьмем самую жизнь церковной школы и посмотрим, насколько ее принципы совпадают с началами жизни Церкви. В Церкви христианство сильно прежде всего в настроении душ, как и учил Господь наш: Царствие Божие внутрь вас есть (Лк. 17,21). Напротив, наша школа именно настроение-то вовсе выпускает из внимания и все дело сосредоточивает на внешних осязательных проявлениях человека. Мы никого не хотим обвинять, когда так выражаемся: ни воспитателей, ни законодателей церковной педагогии. Мы хотим отметить только факты печальной действительности, созданной не отдельными людьми, но веками, так что теперешние руководители воспитания сами являются не столько делателями вертограда, сколько печальными произведениями исторических условий.
Итак, школа не развивает ни христианского настроения, ни пастырского духа; она не умеет поставить богословскую науку так, чтобы раскрывать в ней жизненную силу нашей религии, ни дело воспитания направить таким образом, чтобы оно содействовало расширению души учащегося, сливало бы его религиозное содержание, его душу с религиею, с душою всей Церкви. Как же достигать последнего? Конечно, прежде всего нужны люди соответствующего настроения, и без них никакой status школы ничего не поделает, а если они найдутся, то при плохих даже условиях сумеют зажечь огонь христианского одушевления в юных сердцах. Между тем, если когда такими людьми пренебрегают, то именно теперь — во время торжества точных исполнителей дисциплины, чиновников-педантов. Но людей не создашь, если их мало. Однако кроме людей, хотя, правда, второстепенное, но не ничтожное влияние на дело может оказать и постановка воспитания через самые правила семинарских уставов, о которых мы и хотели поговорить.
Чтобы любить людей, чтобы иметь призвание к борьбе со злом мира, надо прежде всего иметь широкий горизонт в жизненной перспективе, не должно быть узким, но исполнять слова апостола: Духа не угашайте". Все испытывайте, хорошего держитесь (1 Фес. 5, 19,21). Где у нас всего лучше познается общественная жизнь, все назревающие в общественной и народной жизни вопросы? Где выражается всего лучше настроение той и другой, настроение и доброе, и злое, чтобы первое усваивать, а второе исправлять? — В литературе, преимущественно в беллетристике, частью же в публицистике. Кто, как не Достоевский, Толстые, Гончаров или Тургенев, знакомят читателей с нравственною физиономией общества и народа? Разве не прав мировой ученый Ларуа Боллье, утверждающий, что русская литература просто не отступает от вопросов религии и морали, насколько они воспринимаются русским общественным сознанием? Представьте же себе, насколько изучение подобной литературы, изучение глубокое и пастырское, необходимо для учеников духовной школы, от жизни отрешенных, а потому и лишенных возможности изучать ее непосредственно. Если студентмедик не может иметь под руками препаратов, то не препятствуйте ему изучать физиологию и анатомию по моделям и рисункам: иначе, что это будет за врач? Между тем у нас по семинариям литературу читать позволяют с трудом в последние годы (когда она стала особенно полезною с пастырской точки зрения). Как сказано, Гончаров, Толстой, а также, конечно, и все шестидесятники изъяты из чтения учеников, ежемесячные журналы светские — точно также. На чем же воспитывать христианские идеалы, как не на противопоставлении истины Евангелия житейской суете, как не на освещении с евангельской точки зрения жизненной перспективы? Для последнего, для бесед по предметам современной жизни и мысли нашлись бы люди, а именно: помощники инспектора семинарий и даже академий, которые не для того же ведь получали высшее богословское образование, чтобы только упражняться в счете своих питомцев за обедней и за обедом — все ли налицо? Между тем при настоящем положении дела к этому сводится вся воспитательская деятельность субинспекторов, за исключением единичных случаев. Но жизнь не изучается в духовной школе. Напротив, юношество, и без того отделенное от жизни сословностью, еще более закупоривается от нее семинарской педагогикой. Естественно, что не борцы жизни, ревнители правды, но сухие теоретики, искусственно выращенные резонеры будут выходить из школы. Им ли благовестить для жизни, исцелять сокрушенных сердцем, отпускать измученных на свободу?
IV
править(Зах. 13, 7)
(Мф. 26, 31)
Итак, жизнь нашей духовной школы всего менее благоприятствует тому, чтобы мысль будущего пастыря обнимала собою широкий горизонт жизни общественной и народной. Но для пастырского служения нужно не одно только развитие мысли, но еще более укрепление воли и живость чувства, так как религиозная жизнь, руководителем которой он становится, относится по преимуществу к этим именно силам духа. Из нашего эпизодического начертания пастырской практики видно, что восприимчивость к душевному настроению ближнего есть главнейшее условие для приобретения на него пастырского влияния. Самое же влияние должно выражаться в умении направить к должной цели его внутреннюю и внешнюю сторону жизни. Содействует ли теперь постановка семинарского и академического воспитания этому возвышению и оживлению чувства в учащемся юношестве и развитию в нем инициативы и вообще энергии воли? Увы, здесь мы дошли до самого больного места школьной жизни. Если в области теоретического развития духовная школа не признает важности знакомства с реальною действительностью жизни, то в области развития эстетического и волевого казенщина все сдавила своею мертвящею рукою. Принцип недоверия ученикам настолько заел школьную жизнь, что последние самым общим правилом своих отношений к школе, к начальству и наставникам ставят тщательное припрятывание всего, что сколько-нибудь касается их личности. Холодный квазинаучный и церковно-обрядовый объективизм — вот что вы встретите на каждом шагу при изучении семинарского и академического (в особенности) быта. Веселый и отзывчивый по природе студент в разговоре с официальным в школе лицом надевает маску педанта и говорит словами прописей. Если наставник пожелает докопаться до его души и заговорить тоном друга, то ему долго придется встречать общую подозрительность к его педагогическим отношениям. «Выведывает характеры, — скажут ребята, — чтобы, сделавшись инспектором, знать, кто в чем виноват».
И если кто из учеников семинарии имеет церковно-народные идеалы, если он распространяет в народе книжки религиозного содержания, говорит на родине в сельской церкви поучения для народа, то поверьте: никто из наставников и начальства не узнает об этом и ученик тщательно будет укрываться. Проповеди и сочинения сообразно школьным требованиям должны быть отрешены от личного начала — объективны, т. е. безжизненны, искусственны. Вся учеба и воспитание духовной школы направляется к тому, что учащийся с детских лет начинает вести двойную жизнь: одну естественную, сердечную, которая обнаруживается в семейных и товарищеских отношениях и, пожалуй, у некоторых в богослужении, в молитве, здесь он — русский человек и христианин, православный и евангельский. Другая жизнь — официальная исправность к школьной дисциплине и при ученических обязанностях, в ответах из учебника и писании сочинений и проповедей на темы; здесь вовсе не должно быть вносимо его душевное настроение, он барабанит языком о спасительных плодах Искупления, опровергает Канта, оправдывается перед инспектором во вчерашней неявке ко всенощной, вовсе не соображаясь с действительным настроением души, не спрашивая себя: правду ли ты говоришь, веришь ли тому, что отвечаешь? Этого в жизни официальной не требуется. Побуждением к исправности является здесь исключительно ответственность, за устранением которой студент готов преспокойно не пойти к литургии в Крещение и Благовещение, смеяться над своими учебниками, списывать проповеди. И если его что удержит от нравственных и религиозных проступков, то разве опять семейные и приходские традиции, его православно-русская стихия. Но он остается вовсе чужд мысли о том, что в исполнение официального своего долга он обязан влагать душу и внутреннее настроение, а не только внешнюю деятельность. Если образование делало его сухим резонером, то казенное воспитание усыпляет, убивает его пастырскую совесть, лишает его нравственно-педагогической инициативы: он считает себя правым, в качестве священника исполнив то, к чему его обязывают консисторские указы: богослужение отправлено, требы тоже, схоластическая проповедь произнесена, церковные записи в порядке, — чего же больше? Симпатические порывы к помощи духовно алчущему человечеству и стремление объединять его во Христе забыты, как детская фантазия, лишь чиновничья исправность вынесена им из школьных коридоров, да разве еще идеалы аскетические, например, богомольность. Ему ли собирать? Ему ли идти впереди стада следующих за ним овец? Нет, пастырская инициатива подсекнута в нем злом казенщины, пастырь в нем убит, и, конечно, овцы рассеются. Если же он не таков, если сохранил пастырский дух, то, опять, не из школы его вынес. В следующий день поговорим, как может школьное воспитание развивать пастырское призвание.
V
правитьревность по доме Твоем снедает Меня
Мы остановились на вопросе об изыскании педагогических мер к развитию в студентах и учениках духовной школы пастырской ревности и церковной инициативы. Меры эти заключаются прежде всего в восстановлении той нравственной связи между ними и народом, которая так ослабевает во время их школьных годов при теперешнем состоянии духовного просвещения. Известно, что юношеские сердца более всего стремятся к самодеятельности; поэтому педагоги всякой школы встречают особенно обильный успех в тех своих учебных предприятиях, которые свободны от принудительного характера и предоставляют учащимся собственный свободный почин. Таковы классные спектакли, литературные вечера или беседы, при помощи коих классические писатели изучаются в десять раз быстрее, глубже и охотнее, чем при рутинном преподавании. Один наставник по греческому языку говорил, что едва ли он за шесть лет своего преподавания успеет привить семинаристам столько сведений по своему предмету, сколько они сами усваивают, разучивая отслужить одну в год греческую литургию в семинарском храме.
И вот, нам известно по опыту, что в области не теоретической, а практически-пастырской подготовки предоставление учащемуся возможности через собственный почин готовиться к духовному руководству народа, допущение его инициативы в этой области не только исполняет его пастырскою ревностью и горячею любовью к простому народу, но и преображает его собственную духовную личность, пожирая огнем проповедуемого им слова Божия все его юношеские крайности и пороки. Семинаристы старших классов и студенты духовных академий имеют право произносить поучения с церковной кафедры и вести внебогослужебные собеседования. При настоящем состоянии духовной школы это право остается почти без всякого приложения: ученик пишет одну в год проповедь и большею частью не для произнесения, а только для постановки балла в соответствующей журнальной графе; естественно, что он так и смотрит на свое поучение, как на казенную обязанность и обыкновенно списывает ее из менее известных епархиальных ведомостей. В губернских городах, где семинарские церкви посещаются аристократическою публикой, может быть, действительно, не стоит заводить ежевоскресного проповедания безусыми учениками; но наставник гомилетики без особого труда мог бы организовать проповедничество учащихся на каникулах по родным селам, т. е. летом, в Рождество, в великопостные заговены и на Пасху. Там юноше-проповеднику можно поучать простой народ без опасения критики, а восторг крестьян при виде, что батюшкин сын стал проповеди сказывать («а ведь мы его вот этаким еще помним»), скоро заставит юношу полюбить это святейшее занятие, и вы увидите, что он распространит свою просветительную деятельность с церковной кафедры в мужицкие избы, в школу и т. п. по просьбам того же ненасытно алчущего духовной пищи народа. Призвать также учеников к распространению в народе брошюр религиозного содержания и дешевых Новых Заветов, к борьбе с расколом и штундой по селам — все это не ахти каких усилий требует от их наставников, говорим это по собственному опыту. Мы видели собственными глазами, как подобного рода миссионерская деятельность превращает молодых людей из легкомысленных франтов и дешевых либералов в истинных трудников Божественного учения. Но этим не ограничиваются последствия миссионерского одушевления: оно, кроме нравственного переворота, возбуждает в юноше напряженный интерес к знанию и усиливает мыслительную деятельность, как творческую, так и аналитическую.
Подготовительно-пастырские предприятия учеников семинарий и академий могут происходить не на каникулах только, но и в учебное время. Так, в одной семинарии, помещавшейся в уездном городе, окруженном сельскими приходами, ученики отправлялись в воскресенье по селам вместе со своим наставником для произнесения проповедей народу, которым и были встречаемы с восторженной радостью. Студенты академии вместо бесцельного писания отвлеченных проповедей на определенные темы могли бы произносить их по приходским церквам города и участвовать в ведении внебогослужебных собеседований, как это и заведено с прошлого года в Петербурге, где, по извещению газет, до пятидесяти студентов добровольно занимаются делом проповеди в нескольких центрах столицы. Все это и еще очень многое достижимо в духовной школе, если ректор, или инспектор, или духовник, или духовное лицо между наставниками сумеет растолковать юношеству истинный смысл проповеди как выражения не логической способности рассудка, но религиозного содержания духа; тогда у человека явятся и темы, и материал для их развития, и доступность сознанию простолюдинов. Все-таки духовное юношество есть наиболее народное, и религиозное, и трудолюбивое, и целомудренное в России: почва для воздействия самая благоприятная, были бы у руководителей семена жизни. Прививая юношеству любовь к служению народу словом христианской проповеди и вообще религиозного просвещения, духовная школа должна не выделять до конца эту функцию пастырской педагогики из своей внутренней жизни. Напротив, не лучшим ли способом оживить и облагородить последнюю явилось бы общение учащих и учащихся в деле проповеди? Именно, возможно было бы устроить внеклассные собрания тех и других для чтения рефератов о деятельности учеников на каникулах, о разных недоуменных вопросах проповеди, о лучших способах подбора и распространения в народе религиозного содержания книжек, наконец, о наиболее нуждающихся в удовлетворении вопросах и потребностях религиозной жизни народа и образованного общества. Не таков ли бы был лучший путь к развитию духовной ревности о славе Божией?
VI
правитьсказали: мы постоянно пребудем в молитве и служении слова
Мы рассмотрели возможные способы для развития в учащихся пастырской ревности; но это способы годны лишь в том случае, лишь в том случае могут они сделать из студентов действительно пастырей Церкви, а не демагогов-политиков, каковыми являются священники латинские, если наряду с общественными идеалами к ним будет привито и внутреннее аскетическое религиозное содержание, если их научат благоговеть перед Господом Богом, очищать свое сердце от страстей и всегда держать в сознании, что всякая пастырская речь и служба ценны лишь под условием соответствующего внутреннего настроения, мало того, если первые явятся прямым излиянием последнего. Для последнего необходимо свое специальное средство; история христианства его предуказала: оно заключается прежде всего в молитве.
По-видимому, о чем другом, а об этом воспитательном факторе достаточно заботится теперешняя духовная педагогика: ученики и студенты обязательно присутствуют и участвуют в ежевоскресном полном богослужении, которое, в последние годы особенно, стало справляться в училищных храмах с подобающим благочинием и уставностью в прямой ущерб молитвенному настроению молящихся, которое сменяется на четвертом часу всенощной озлоблением против такой затяжки. У нас духовные лица любят трунить над всеми педагогическими мерами, кроме науки и богослужения, полагая в истовом совершении последнего главнейшую, да чуть ли и не единственную обязанность пастыря; вопрос о том, обскурантизм ли или житейский пессимизм внушил им такие узкие мысли, но они, кажется, должны бы ручаться за удовлетворительное состояние этой стороны духовного воспитания, о которой, повторим, высшее начальство прилагает теперь свои преимущественные и даже исключительные заботы. Между тем мы нисколько не погрешим, если скажем, что и по отношению к церковной службе и молитве духовная школа вносит скорее отрицательное влияние, чем положительное, насколько она заботится только о внешней механической стороне богослужения, нисколько не прилагая попечения о совершенствовании сердца молящихся, об усвоении ими религиозного смысла наших богослужебных молитвословий, в которых, между тем, христианские идеалы до сих пор находят свое наивысшее выражение, оставляя далеко ниже себя свои научные самоопределения в виде разного рода систем. Возьмите простую обедню Златоуста и скажите, какая сторона богооткровенной истины: моральная, историческая, догматическая, общественная, аскетическая или мистическая — не имеет здесь своего приложения? Тут целиком весь христианский идеал, выраженный так жизненно, просто и в то же время величественно, и притом доступно и для ученого философа, и для неграмотного мужика.
Между тем ни воспитатели семинарий, ни духовники, ни учебники или преподаватели науки о богослужении (литургики) не входят в психологическое объяснение службы, ни вообще в исследование ее содержания. Воспитатели и начальники заботятся о механической стороне семинарского богослужения, о его внешнем благолепии и аккуратном посещении его учащимися, а литургика занимается или изложением церковной археологии и внешней истории нашего культа, или опять-таки разъяснением самого механического хода службы да разве символическим толкованием священных обрядов. И как много выходит из духовной школы пастырей, отлично понимающих церковное пение и обрядоисполнение, но вовсе лишенных проникновения в религиозный его смысл, никогда не размышлявших о нравственном значении богослужебных молитв, просто, наконец, не умеющих молиться, т. е. вовсе лишенных дара молитвенного одушевления, а с тем вместе и главнейшего средства к религиозно-нравственному самовоспитанию. Это самые жалкие типы духовенства, менее годные к пастырству, чем люди, преданные порокам, например запою, потому что последние иногда в минуты религиозного возбуждения заставляют прихожан забывать о своих слабостях и передают им свое высокое настроение.
Внешне принудительное отношение духовного воспитанника к богослужению и молитве, вовсе лишенное разъяснения ее духовного смысла, бывает причиной того, что большинство их прямо признается: «Мы молимся у себя в деревне, а в семинарии посещаем церковь лишь по обязанности». Таким образом, и здесь народно-православная стихия, а не школьное воспитание является руководственным началом к пастырской деятельности. И может быть, современный школьный формализм ни одной стороне религиозного развития учащихся не наносит такой глубокой раны, как именно молитвенно-богослужебной, лишая ее того свойства, без которого она является не добром, а прямо злом: сердечности, внутреннего предрасположения души, — и научая будущих священников лишь устами и руками не славить, но гневать Бога и иногда даже бесчестить Его святейшие таинства.
Мы заключаем свои заметки 5-го октября, в день юбилея Помяловского, известного обличителя духовной школы. Думается, что для читателей стало ясным, каким скудным и недостаточным средством к ее улучшению является проповедуемая нашим писателем гуманность и интеллигентность, если к ним не присоединится общение духовной школы с религиозною жизнью народа и общества, если она не станет школой церковной не в смысле только административной зависимости от Духовного ведомства, но в смысле расположения своей жизни по началам евангельского, церковного, а не мирского казенщинного духа.
Тогда только она исполнит свою великую задачу и даст России истинную народную интеллигенцию, которая примирит туманные искания образованного общества с древними идеалами и преданиями простого народа и всех рассеянных овец приведет к единому Пастырю.