Петербург в русском очерке XIX века
Л., Издательство ленинградского университета, 1984
Чудный город Петербург! Если бы те господа, которые с открытием навигации бросаются толпами на первые пароходы, отплывающие в какой-нибудь заграничный город, получше знали тот, где живут с младенчества, то не так бы скоро его оставили.
Странное свойство человеческой натуры, которая закрывает глаза для всего, ее окружающего, и открывает их только за сотни верст от места жительства!
А есть что посмотреть и в Петербурге. Воистину Петербург чудный город, во всех значениях этого слова. Смотрите ли вы на него в грязно-серый день петербургского лета или при сиянии зимнего солнца, играющего на нерастаявшем снегу петербургских площадей, по которым еще не бегало человечество за разными житейскими надобностями, — во всякое время года, во всякий час дня Петербург представит вам самые разнообразные картины. Умейте только подмечать их.
Конечно, для этого надобно особенное, шестое чувство, составляющее нечто среднее между чутьем и проницательностью и до сих пор еще не объясненное физиологами. Но прежде всего для этого нужно, чтобы вы не занимали ни одну из должностей, не несли на себе ни одной служебной обязанности, занимающей половину человеческой жизни, без чего жизнь была бы так пуста и однообразна. Вы видите, что для этого должность петербургского зеваки самая приличная и удобная.
Москвичи говорят, что ни в одном городе нет столько разнородных элементов, столько различных классов и сословий общества, как в Москве. Просим извинения! Мы готовы показать здесь всем и каждому все роды московских типов и представить сверх того, впридачу, еще таких, которых не сыщешь не только в Москве, но и в целой России. Одного только нет в Петербурге — московских калачей, как ни стараются подделаться под них петербургские хлебопеки; но привилегия на фабрикацию этого чисто российского произведения дана судьбою Москве в день ее основания, собственно только для того, чтобы она чем-нибудь отличалась от Петербурга. Но чем более распространяется просвещение, тем скорее уравниваются точки несходства между обеими столицами. Скоро исчезнет и это последнее небольшое различие. И теперь уж на углу Гостиного двора и Садовой можно получать калачи, которых разве только опытный знаток не примет за московские.
Чтобы хорошо узнать Петербург, надобно посвятить ему всю жизнь свою, сродниться с ним, предаться ему душою и телом. Если издавать всякий день книгу, толщиною с толстейший русский журнал, то и тогда не выскажешь всего о Петербурге И каждый день будешь находить в нем новые, неожиданные черты и красоты. Все, что пишет петербургский зевака, подмечено или им самим, или основано на рассказах других; известно, что люди иногда ошибаются, а оттого и не удивительно, если рассказ этот не окажется во всех отношениях верным.
В ожидании благосклонного внимания читателя пройдемся по Петербургу неофициальным образом. В тех географиях, где города очень удачно обозначаются одним эпитетом, как например: Париж — город великолепный, Лондон — обширный, Вена — промышленный, Мадрид — красивый, Москва — древний, Петербург назван регулярным. Неправда ли, как по одному прилагательному вы тотчас узнали существенное отличие одной столицы от другой и никогда не смешаете Парижа с Веной и Москвы с Лондоном. И сам Петербург — как удачно он определен одним словом. Разве не главная черта его та, что он регулярен? Разве есть что-нибудь на свете важнее регулярности? Взгляните, в какую удивительную линию вытянуты все улицы его! Как геометрически равны очертания его площадей и плац-парадов! Если где-нибудь в заневских сторонах дома и погнулись немножко набок, то все-таки погнулись чрезвычайно регулярно. Если и есть где-нибудь на краю города улицы, которые, лепясь очень скромно вдоль заборов, вдруг, как будто испугавшись чего-нибудь, бросаются вправо или влево, то можно быть уверену, что эти улицы принадлежат еще к младенческим годам Петербурга, когда он не стал еще гранитным фундаментом на приневские болота. Вообще памятников доекатерининских времен чрезвычайно мало в Петербурге. И на что они нам! Петербургу довольно настоящей его славы. Не смешно ли было бы, если б, в знак памяти первых годов его основания, он сохранил деревянные шалаши, в которых жили его первые обитатели? Они представляли бы много замечательного.
Большая часть улиц Петербурга не считает еще и века существования. С первого взгляда они очень похожи друг на друга. Те же высокие, важные дома, те же желтые стены с красными крышами, то же бесчисленное множество окон, флегматически глазеющих на улицу, почти везде одна и та же архитектура. Но, не говоря уже о различии частей города, из которых первая — Адмиралтейская похожа на Охтенскую так, как Пекин на Варшаву и Калькутта на Царевококшайск, — все улицы Петербурга резко отличаются одна от другой, если не зданиями, длиною тротуаров и мостовою, то по крайней мере запахом. Да! это факт исторический, физиологический, не подверженный ни малейшему сомнению. Каждая петербургская улица имеет свой особенный, ей одной только свойственный запах. Миллионная1 пахнет совсем не так, как Садовая2, Конюшенная3 иначе, чем Мещанская4. Только те люди, у которых не вполне развито чувство обоняния, не замечают этого различия. Людей с тонким носом, при переходе из одной улицы в другую, тотчас обдает совершенно другим запахом. В особенности, как говорится, бьют в нос улицы многолюдные и отличающиеся множеством вывесок с изображениями разных привлекательных предметов. Иногда, обыкновенно рано утром и поздно вечером, в холодную погоду, запахи эти делаются видимы и почти осязательны, сгущаясь в неблаговонный туман или теплый пар, долго носящийся по разным улицам и пахнущий чем-то прелым. Так как теория запахов весьма мало исследована и носология составляет весьма короткую часть в нашей физике, то я не буду объяснять ни свойства, ни особенностей уличных запахов, хотя разница между ними очень ощутительна. Так, Гороховая5 пахнет странной смесью горячего хлеба с деревянным маслом. Большая Подьяческая6 — старыми сапогами и сушеными грибами. Чернышев переулок7 — сбитнем, тухлыми яйцами и соленой севрюжиной, Фонарный8… но всех не перечтешь. Подробное исчисление запахов принадлежит статистике Петербурга. Мы ограничимся одним указанием на это любопытное и малоисследованное обстоятельство.
Очень занимательный факт представляют также названия петербургских улиц и переулков. Кто трудился над приисканием этих названий и по какой причине давал им те, а не другие имена — покрыто мраком неизвестности. Нельзя предполагать, чтобы один слепой случай участвовал в этом. В некоторых названиях как будто мелькает что-то похожее на идею, серьезную или насмешливую; в других нет никакого логического смысла. Есть улицы, название которых прямо соответствует их назначению или дано просто в честь их строителей и домохозяев. Таковы Почтамтская9, Мещанские, Конюшенные, Замятин10, Демидов11 и Апраксин12 переулки, Царскосельский13, Петергофский14 и Екатерингофский15 проспекты и т. д. К тем, которые названы по какому-нибудь поводу, принадлежат Миллионная (вероятно, обитаемая некогда миллионерами), Морская16 (которая, вероятно, некогда шла вплоть до залива), Офицерская, Подьяческие (улицы важные, чиновные), Садовая (некогда богатая садами), Канонерская17, Грязная, Болотная18, Фурштадская19 (вероятно, форштадтская), Шестилавочная20, Кирочная21 (от кирки), переулки Песочный, Кожевенный22, Канатный и проч. Наконец, к диким названиям, данным как бы в насмешку, принадлежат: Моховая23, вероятно, никогда не пораставшая мохом, Гороховая, на которой очень трудно было вырасти гороху, Караванная24, в которой, вероятно, не останавливались караваны, некогда приходившие в Россию из Индии и Бухарии, Фонарный переулок, где фонари редки, как счастливые дни в нашей жизни, Озерный25, где, вероятно, не было никакого озера, Прачечный26, который, кажется, ничем не оправдывает своего названия. К совершенно странным названиям относятся улицы: Боровая27, Глазовская28, Широкая29 (где нельзя пройти подбоченившись), Стремянная30, Слоновая, Растанная31, Ружейная32, Гулярная33, Пискунова, Разночинная34, Зелейная35, Поперечная, Односторонняя, Безымянная36, Шамшева37, Бармалеева38, Плуталова, Подрезова, Теряева39, Оспинная, Траерная, Дребезгова40, Пустая, Проходная, Кошкина41 и, наконец, Молчаливая. Весьма замечательные улицы! Очень может быть, что они названы по фамилиям их домохозяев, потому что на Руси какую ни выдумай дикую фамилию — на нее, верно, кто-нибудь да отзовется в каком-нибудь углу нашего обширного царства. Некоторые из названий в особенности любит Петербург, и они повторяются чуть ли не в каждой из тринадцати частей его. Таковы: Офицерская, Воскресенская42, Мучной43, Церковный44 и Глухой переулки. Петербург также чрезвычайно пристрастен к разным сытным названиям улиц. В нем есть и Хлебная, и Мясная, и Масляная, и Мучная, и Поварская45, и Огородная46 и, наконец, Сытная47 улица.
Кроме улиц в Петербурге есть много весьма замечательных мостов. Низший класс петербургского общества очень любит мосты. Прислонив ко всем четырем углам их разные отрасли мелкой промышленности, он иногда по целым дням проводит у этих мостов, беседуя с земляками, наблюдая за прохождением барки под мостами или просто, живописно облокотясь на перила и поплевывая в воду, для собственного удовольствия, в продолжение нескольких часов сряду. Мост для русского мужика то же, что форум для римского. Здесь он, с свойственным ему юмором, толкует, рядит и судит о разных разностях, разумеется, кроме воскресных дней, которые он исключительно посвящает разным гостеприимным заведениям. Мост питает множество народа, начиная с извозчика, который около него обыкновенно ставит свою кобылу, до бабы, которая продает летом чернику в помадной банке, а зимой пряники очень странного цвета и запаха. Если на большом расстоянии нет моста, то промышленность подобного рода садится около какого-нибудь забора, которых в Петербурге чуть ли не больше, чем домов. Русский народ также очень любит и заборы. Он не может пройти мимо него, чтобы зачем-нибудь не остановиться, не задеть его рукой или не посмотреть в скважины, которыми изобильно усеяны барочные доски забора. К крашеным заборам он не чувствует такой симпатии, как к простым и в особенности к устарелым и сильно расщелявшимся. Бог знает, что он видит в эти щели, только он никогда не пропускает случая заглянуть в них.
Что касается собственно домов в Петербурге, то многого об них сказать нельзя. Если иногда какой-нибудь эксцентрик окрашивает их замысловатою краскою светло-лосиного или гнедо-розового цвета, то это где-нибудь на Песках48 или в отдаленных линиях Петербургской стороны. Большею частью дома здесь скромные, чинные, степенные. Они не разъезжаются, как придется, не раскидываются, как им заблагорассудится, потому что за этим смотрит правительство. Если некоторые из них и имеют странную форму, то потому, что этого требует расположение двух или трех сходящихся улиц.
С наступлением навигации и переездов на дачи аллеи Летнего сада наполняются няньками и шумными роями детей разного пола и возраста, исключительно присвоивающими себе право владеть Летним садом на остальные месяцы лета. Это маленькое поколение удивительно как многочисленно в Петербурге. Нет ворот, у которых не возилась бы дюжина-другая крикливых существ, нет окна, в котором бы не было видно двух, трех детских головок, не всегда милых и привлекательных. Те из них, которые волею судьбы не могут копаться в траве, на дачах, роются в песке, по дворам и даже по улицам, отдаленным и немноголюдным. Большая часть из них, принадлежа к низшему классу солдат, сторожей, писарей и тому подобных лиц, с утра до вечера занятых своей должностью, растет решительно без всякого присмотра. В грязной оборванной рубашонке или в фантастическом кафтане, скроенном из старого сюртука отца, бегают эти жалкие существа целый день по дворам и подворотням, в обуви, которая, по русскому выражению, просит каши, или даже вовсе без обуви. Какой-нибудь камушек, обломок палки, подошва старого сапога, поднятого ими на улице, занимает их целый день. Солнце печет нечесаную голову ребенка, покрытую длинными белыми волосами, дождь смывает с него толстую кору грязи, ветер продувает его насквозь, холод костенит его руки, лицо и ноги — бедняку и горя мало; беззаботно грызет он жесткую корку черного хлеба белыми зубами и катается в песке с дворовою собакою, смеясь и визжа от всего сердца. Сама судьба хранит бедного ребенка; он всегда бывает и здоровее, и веселее чахоточных и бледных детей, укутанных в тонкие пеленки. Дети лиц среднего сословия обыкновенно отыскивают где-нибудь клочок травы, куда и собираются под присмотром заботливых кормилиц, нянюшек и гувернанток. Местом таких сборищ обыкновенно бывают церковные ограды, из которых особенно славится Никольская49, на Крюковом канале. Дети очень любят гулять на ограде, хотя и не во все имеют свободный доступ, потому что иногда расчетливые церковные старшины находят, что гораздо выгоднее скосить траву оград на сено, чем дать ее вытоптать маленьким посетителям. На этих оградах раздается, впрочем, не один беспечный детский смех: гувернантки и старшие сестрицы заводят между собою, по временам, не совсем ребяческие разговоры. В особенности коломенские барышни50 большие охотницы до этих оград, и когда маленькие братцы и сестрицы их туда отправляются, то они всегда просятся погулять с ними. Кроме Летнего сада и оград, публика, не разъехавшаяся по дачам, гуляет вечером по Адмиралтейскому бульвару и Английской набережной51, по Фонтанке, на Невском, — но эти места прогулок существуют и зимою.
Когда же переселения на дачи совершенно окончатся и настанет настоящее лето, Петербург принимает странный вид. Какая-то пустота воцаряется на его широких улицах. Реже раздается стук экипажей, редеют толпы, как говорится, хорошей публики; зато на лето прибывает сюда множество разного рода работников, более всего каменщиков и плотников. Строительная деятельность в Петербурге кипит в это время во всей своей силе; новые дома быстро поднимаются, старые переделываются, надстраиваются или, по крайней мере, подновляют свой форменный, желтый цвет. Беда жильцам, остающимся в городе во время переделок их дома! Им не дадут покоя песни и крики русских мужиков, которые не любят работать втихомолку и при каждом усилии выкрикивают свое однообразное многозначащее: охо! Их оглушит стук топора, ослепит пыль и известка, расстроит запах краски и других сильно пахучих веществ, которые всегда носит с собою русский мужик. Вся выгода, которую жилец получает во время работ, состоит в том, что он, если захочет, может составить удивительный словарь разных непечатных выражений, которыми так богат наш русский язык. Мостовые в это время претерпевают сильные перевороты. Есть улицы, в которых в известные месяцы решительно нет проезда, потому что одна сторона их чинится, а другая избита до баснословия. Бывают и такие, которые чинятся все лето, а, простояв зиму под снегом, к весне опять требуют починки. Для того чтобы чаще доставлять себе это приятное занятие, многие мостят улицы перед своими домами особенным и весьма легким способом, состоящим в том, что на землю, слегка посыпанную песком, кладутся подряд без всякого порядка, для разнообразия, большие и маленькие камни и прибиваются сверху, слегка, ударом молотка, равным нажатию большого пальца. Для красы или какой-нибудь другой тонкой цели, о которой мы не догадываемся, они посыпаются еще сверху толченым кирпичом, который при малейшем ветре засыпает глаза прекрасною пылью, а при дожде марает платье очень эффектного цвета грязью. При такой методе мощения немудрено, что жителям многих улиц не удается никогда прокатиться по новой мостовой и что они все время имеют удовольствие ездить по боколомной и экипажеломной дороге, которая, как уверяют они, зато очень полезна от геморроя, весьма приятной болезни, чисто петербургского изобретения. Кроме того, мостовые в это время перекапываются ямами и канавками, в которых роются мужики, очищая водосточные трубы, зимою обыкновенно засаривающиеся. Большая часть улиц перекрещается также по всем направлениям дощатыми настилками, по которым свозят с барок дрова и кирпичи или вывозят из домов мусор и щебень и через которые экипажи должны перебираться с большою осторожностью. Все эти обстоятельства, очень часто соединенные вместе, также немало разнообразят прогулку по петербургским улицам и служат прекрасною практическою школою терпения для пылких характеров. Деревянная мостовая после сильных дождей также начинает плясать под ногами лошадей и колесами экипажей. Но все это рай в сравнении с ездою по немощеным улицам и некоторым Выборгским переулкам. В весьма немногих местах существует еще другой род мостовой, состоящей из круглых бревен, настланных поперек улицы. За это умное изобретение, вероятно, была выдана первая премия или большая медаль каким-нибудь обществом улучшения и совершенствования пыток, существовавшим в средних веках. Мы даже не можем без ужаса вспомнить об этой мостовой, а не только ее описывать.
Петербургское лето большею частью бывает дождливо и холодно — в этом должно признаться. Бывают жаркие дни и даже месяцы, но они составляют исключение. Собственно говоря, весны нет в Петербурге. Год его может быть разделен на снего-холодное и на дожде-холодное время. Я подозреваю, что весны даже и не было в Петербурге и что ее нарочно сочинили поэты, чтобы им было с чем-нибудь сравнивать красавиц и что-нибудь воспевать. Очень даже может быть, что первый, кто назвал обожаемый им предмет майскою розою, сказал в сердцах самую злую и едкую насмешку, а другие приняли ее за чистые деньги. Ведь и теперь у нас в журналах часто пишутся такие критики, что с первого взгляда кажется, будто книга и расхвалена, а в самом деле выходит, что критик разругал ее наповал. Трудно только догадаться об этом, и многие остаются при первом убеждении. Появление и удаление весны даже очень трудно подсмотреть. Она так костюмируется, что ее трудно отличить от осени. Весна сделалась каким-то баснословным существом, мифом, о котором все говорят, но которого никто не видал. Другие находят, что даже очень неприлично говорить о весне. Один из моих знакомых, если ему необходимо нужно употребить это слово, всегда прибавляет: «Это было, с позволения сказать, весною!»
Итак, весны нет в Петербурге — это дело решенное; лета, в том смысле, как его понимает Европа и другие части света, также нет. Так что же в нем есть наконец? Как что? Помилуйте — а дождь, неутомимый дождь, вечный дождь, который так страстно любит приневские страны. Дождь сделался необходимостью для Петербурга, без дождя ему, кажется, чего-то недостает. Если его нет день, другой, то Петербург начинает беспокоиться и спрашивает: «Что же это значит? Неужто он и сегодня не будет?» Есть люди, которые удивляются тому, откуда берется такая огромная масса воды, в течение нескольких месяцев ежедневно низвергающаяся на Петербург; но они и не подозревают, что это происходит от особенного благоволения неба, которое, зная, как дождь необходим для Петербурга, собирает дождевые тучи со всех концов земли для его удовольствия. И зато сколько сортов дождя падает в течение лета! И маленький, и большой, и проливной, и частый, и редкий, и мелкий, и крупный, и грибной, и травяной, и постоянный, и с отдыхом — решительно на все вкусы — кому какой больше нравится. Напрасно враги дождя вооружаются против него зонтиками, калошами и непромокаемыми плащами — он пробирает их насквозь своими каплями, хлещет с насмешкой в лицо, забирается в калоши, заползает за галстук… Напрасно слишком доверчивый иностранец, взглянув на прояснившееся небо и подумав, что теперь все уже кончено, отправляется куда-нибудь за город, в надежде погулять: коварный дождь вдруг нежданно-негаданно грянет ему прямо на голову из-за какого-нибудь угла и вымоет его на славу, так что сукно у сюртука и прочего после этого и мочить незачем. Но Петербург так привык к дождю, что не обращает на него никакого внимания. Чтобы удостовериться в этом, стоит только взглянуть, как во время дождя петербургские жители флегматически расхаживают по улицам под зонтиками, как исполинские грибы, ни скорее, ни тише обыкновенного. Из любви к дождю и по невозможности пользоваться им во всякое время, Петербург составил для себя искусственный дождь, заключаемый в шкафе, куда истинный петербуржец влезает, раздевшись, чтобы вполне насладиться удовольствием дождя, который, при повороте крана, вдруг обдает его со всех сторон мелкими брызгами. При этом Петербург уверяет, что это, кроме удовольствия, еще чрезвычайно как здорово. В сильный дождь народу на улицах, однако, очень мало, не потому, чтобы он боялся дождя и прятался от него, но потому, что он предпочитает лучше мокнуть на даче, чем в городе, потому что там большая часть домов с удобством заменяет новоизобретенные шкафы с дождем, с тою еще разницею, что в шкафе надобно нарочно наливать воду, а на дачах само небо льет ее сквозь крыши домов из своего неистощимого резервуара. Не веселую, но очень занимательную картину представляет Петербург во время дождя. Под всеми навесами подъездов и балконов составляются разнохарактерные группы лиц, которым незачем торопиться и которые спокойно пережидают ливень, по временам отпуская фразы вроде:
«Каков полил. — Да-с, большой! — Эк его торопится! — Что, не перестает? Позвольте узнать! Я близорук. — Еще пуще зачастил! — Кажется, однако, скоро разгуляется? — Он и так порядочно разгулялся! — Какое у нас нынче лето, ужасти! — Да обыкновенное-с! Завсегда такое бывает. — Ну нет, прошлое получше было. — Ну нет, не скажу, чем же-с? — Ну как же-с! Я прошлого лета был в Парголове и три дня сряду никакого дождя не было. — В самом деле! — Как же-с! Я очень помню! — Посмотрите-ка, как эта дама отделала себе подол. — Просто страсти-с! — У меня всю шляпу испортило, а белые очень дороги: 30 рублей заплатил у Циммермана. — Это еще что-с! А вот я третьего дня отправился на вечер к начальнику, на Безбородкину дачу52, да он как прысни на дороге. Я жалел, что уж был выехавши, а воротиться далеко — ну и поехал дальше: думаю, авось пройдет, так когда приехал, так на мне все вот так, что хоть выжми. Насквозь пробило все шта..» и т. д. Покамест неторопящаяся публика занимается под воротами подобными разговорами, жертвы службы и обязанностей, с самоотвержением продолжают идти, куда им нужно. Чиновники, придерживающие одною рукою шинель, а другою держа над головою большой зеленый зонтик, тщательно выбирают камни посуше, куда бы поставить им свои ноги. Курносенькие горничные, накинув на голову платок, подвязанный под подбородком, очень ловко прыгают через лужи, подобрав ситцевое платье, из-под которого видна сомнительной чистоты юбка, но весьма туго накрахмаленная. Мальчишки нарочно ступают в лужи, чтобы иметь удовольствие забрызгать хоть самих себя; ловкие купчики, степенно закинув одну полу сибирки на другую, семенят вперебивку ногами и размахивают локотками, живописно выгнув вперед верхнюю часть корпуса. Средина улицы остается пустою. Изредка тянется по ней какой-нибудь дощатый короб на колесах и лежащий на нем мужик, поворачивая дождю то один, то другой бок, покрытый мокрой рогожею, приговаривает: «Э! эвона! эк его.. эвося!» и т. п.
Но бывают и в Петербурге дни редкие, странные, солнечные, дни сухие и жаркие, невольно заставляющие думать о том, что есть где-то на этом коме грязи, называемом землею, такие места на которые вечно ясное небо в течение целого года не выливает ни капли дождя. В эти редкие, но тем не менее прекрасные дни Петербург оживает, обновляется, улыбается. Вставая вообще очень поздно, в эти дни он отнимает от сна час времени, чтобы иметь удовольствие посмотреть из окна на чистое, безоблачное небо, погреться немножко на ясном солнце. Часу в восьмом улицы начинают пестреть народом, сначала, разумеется, работниками разного рода, молочницами, мясниками, зеленщиками, рыбаками, разносчиками и другими необходимыми лицами домашнего быта. Звонкие крики раздаются вдоль улицы, пробуждая от сна чутких хозяев и дворников. Каждый из этих криков имеет свою особую интонацию, так что тот, кто привык к ним, не понимая слов, может еще издали узнать, что продают. Мясники и молочницы не возвещают обыкновенно о своем прибытии на дворе криком, потому что имеют свою практику в известных местах, где берут у них иногда по нескольку лет сряду. Зеленщики, приезжающие с целыми возами, также продают молча. Одни чухонцы потрясают воздух глухими криками: Картофель! картофель! делая сильные ударения на двух первых слогах и превращая таким образом амфибрахий в трибрахий53. Рыбаки, сравнительно с другими мелкими продавцами, выхваляют товар свой гораздо высшим тоном: Рыба живая! Окуни, сиги, ерши живые! При криках этих, в не весьма аристократических частях Петербурга, в нижних этажах начинают показываться головы, нечесаные и неумытые, принадлежащие даже иногда хозяйке или хозяину и призывающие к себе пискливым голосом тот предмет, который им нужен. Рыбак на крик Эй ерши! или Эй лососина, становится на одно колено перед окном, и тогда между ним и покупателем начинается одна из высокоюмористических сцен, в которой и тот и другой стараются всеми возможными неправдами надуть друг друга. Вообще обычай торговаться имеет тонкое физиологическое значение, не приносящее большой чести человечеству и любопытное во многих отношениях. Торг обыкновенно все-таки оканчивается в пользу продавца, потому что иначе он и не продал бы своего товару. Голова в окне скрывается, и рыбак, кряхтя и жалуясь, что продал себе в убыток и только для почину отправляется далее разыгрывать свою невинную комедию. После него на дворе являются другие разносчики, которые провозглашают: Пильцины, лимоны хороши! дыни-мелоны! грибки молодые! цветы-цветочки! спела земляника! и даже иногда особенным носовым тоном: Птицы певчие и образа менять! По временам являются также люди с весьма странной профессией, предлагающие бутылки, банки и старого меху, но не продать, а купить. Этого рода купля, весьма неблаговидная, теперь прекращена совершенно. Мальчишки-ветошники, раскапывающие помойные ямы и составляющие некогда весьма многочисленный класс, также редко тревожат теперь покой дворов. В это же время рынки, и в особенности Сенная54, наполняются кухарками с кульками и корзинками, для закупки насущного хлеба; между этими ранними покупательницами есть много бедных чиновниц и матерей семейства, которые сами исправляют разные хозяйственные обязанности. Их тотчас можно отличить по важному виду, растрепанному чепчику и по тому, что они гораздо выразительнее кухарок бранятся с этими скверными мужиками. Иногда и сам отец семейства, большею частью какой-нибудь отставной офицер или многострадальный чиновник, не пренебрегает этим занятием и с кульком в руках упорно бьется на словах за каждую лишнюю копейку, которую насчитывает на него хитрый мясник. Кумушки между тем здороваются, во всеуслышание расспрашивают друг друга о своих домашних секретах и требуют, чтобы мужики делали с ними расчет по-старому, потому что по новой монете, на серебро55 они их просто надувают. В это же время отворяются ставни и двери магазинов и сонные мальчишки начинают стучать грошами в медную форточку булочных. У мелочных лавочек сталкиваются горничные и камердинеры с разными чайными принадлежностями и заводят очень интересные разговоры о своих собственных делах, не заботясь о том, что их ждут господа. Из цирулень расходятся российские Фигаро56 брить и стричь скромное чиновничество, платящее по 5-ти рублей ассигнациями в месяц за приведение в надлежащий порядок их бород, требующих ежедневной починки. Часу в 6-м улицы начинают пестреть писарями в сюртуках с разноцветными выпушками, погончиками и петличками, в затейливо изогнутых фуражках, надетых на правый бок. Наконец в 9-м начинает появляться цвет петербургского народонаселения, символ, коэффициент, амбра и омега57 Петербурга — чиновники! Взглянув на их туманные, глубокомысленные физиономии, на их многозначащую походку, на их неопределенно-важный взгляд, тотчас можно узнать, что на них лежит тяжелая обязанность государственного управления. Собственно говоря, летом в Петербурге остаются одни чиновники: все остальное народонаселение его не составляет и сотой доли класса должностных лиц. И когда вся эта масса расходится по разным департаментам, канцеляриям и тому подобным заведениям, Петербург внезапно пустеет и умирает до 3-х часов включительно. Тишина прерывается только на время выходов чиновников из мест их служения и снова воцаряется на все обеденное время.
Вечер, если он тепел и не дождлив, очень замечательное время в Петербурге. Часов с 4-х компании, пообедавшие нарочно пораньше, отправляются за город погулять. Крестовский, Елагин и Каменный58 начинают наполняться народом. Немецкий Петербург предпочитает Екатерингоф; охотники до природы отправляются на Резвый59. Ялботы и ялики пересекают во всех направлениях Неву и каналы. На одних дрожках усаживаются целые семейства, состоящие из отца, матери и до двух детей. Шляпки и платья всех возможных и невозможных цветов и покроев мелькают на всех улицах, и дамы, следующие моде, начинают усердно сметать пыль с тротуаров бесконечными платьями. Совершаются переселения на дачу.
Но бывает в Петербурге время, за которое можно простить ему и его мостовую, и дождь, и все. Ни под небом Италии, ни средь развалин Греции, ни в платановых рощах Индии, ни на льяносах60 Южной Америки не бывает таких ночей, как в нашем красивом Петербурге. Бездна поэтов описывала и восхваляла наши северные ночи, но выразить красоту их словами так же невозможно, как описать запах розы и дрожание струны, замирающей в воздухе. Не передать никакому поэту того невыразимого, таинственного молчания, полного мысли и жизни, которое ложится на тяжело дышащую Неву, после дневного зноя, при фосфорическом свете легких облаков и пурпурового запада. Не схватить никакому живописцу тех чудных красок и цветов, которые переливаются на небе, отражаются в реке, как на коже хамелеона, как в гранях хрусталя, как в поляризации света. Не переложить музыканту на земной язык тех глубоко проникнутых чувством звуков, поднимающихся от земли к небесам и снова, по отражении их небесами, падающих на землю. Высокою, неразгаданною поэмою оканчивается пошло-прозаический день Петербурга. Дышит чувством, теплым и обаятельным, роскошная ночь его. Что-то похожее на мысль шевелится в голове, что-то близкое к чувству затеплится в сердце самого обыкновенного человека из человеков, и с грустно-приятною мечтою задумывается о чем-то странном, непонятном, недосказанном бедный труженик, встречавший в течение скучного дня один низкий комизм, одну комическую низость. Забываются в эти ночи и отношения, и преферанс, и сплетни, и подлости, и скромный наблюдатель нравов много хорошего находит ночью в тех людях, в которых днем не видел ни искры теплого чувства, ни проблеска светлой мысли…
Аполлон Александрович Григорьев родился в Москве в семье чиновника. Его сокурсниками по университету и друзьями юности были известные впоследствии поэты А. А. Фет и Я. П. Полонский. У Григорьева, как и у его друзей, рано проявилась тяга к литературному творчеству. С 1843 г. он начал печататься А в следующем году, неожиданно для друзей и для родных, тайно уехал в Петербург. Здесь Григорьев начинает работать как профессиональный литератор: пишет критические статьи, театральные рецензии стихи, драмы. Знакомство с Петербургом — одно из самых ярких впечатлений в жизни Григорьева тех лет. Позднее он вспоминал: «…Волею судеб или, лучше сказать, неодолимою жаждою жизни, я перенесен в другой мир. Это мир гоголевского Петербурга, Петербурга в эпоху его миражной оригинальности» (Время, 1862, XI, с. 7).
В 1840-х годах Григорьев пишет ряд стихотворений о Петербурге, в которых очень органично сочетаются социальные и нравственные мотивы. В них, как и в произведениях некоторых современников Григорьева, звучит мотив «странной» любви к Петербургу. Белинский в обзоре русской литературы за 1845 г как «прекрасное» отметил стихотворение Григорьева «Город», посвященное Петербургу, где есть такие строки:
Да, я люблю его, громадный, гордый град.
Но не за то, за что другие;
Не здания его, не пышный блеск палат
И не граниты вековые
Я в нем люблю, о нет!
Скорбящею душой
Я прозираю в, нем иное —
Его страдание под ледяной корой,
Его страдание больное.
К теме Петербурга Григорьев неоднократно обращался в своей прозе. Так, в 1840-х годах им были написаны очерки «Москва и Петербург» (Моск. городской листок, 1847, № 88) и «Заметки петербургского зеваки». Блок в своей статье «Судьба Аполлона Григорьева» писал об этих очерках: «В <…> чаром и страшном образе явился Петербург <…> Аполлону Григорьеву, буйному, благородному и страждущему юноше с душою Дмитрия Карамазова» (Блок А. А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М.; Л., 1962, с. 496).
Заметки петербургского зеваки
правитьВпервые очерк был напечатан в журнале «Репертуар и Пантеон», 1844, т. 8. Текст печатается по этой публикации.
1 Миллионная (ныне ул. Халтурина) — одна из центральных улиц Петербурга. Название ее связано с тем, что в XIX в. богачи-иностранцы застроили ее дорогостоящими домами.
2 Садовая — название улицы появилось в 30-х годах XVIII в.; трасса проходила мимо садов и огородов.
3 В Петербурге было две Конюшенных: Большая (ныне ул. Желябова) и Малая (ныне ул. Софьи Перовской). В этом районе находились придворные конюшни.
4 Мещанская (ныне Гражданская ул.) — этот район города был заселен мещанами — ремесленниками, торговцами, мелкими домовладельцами.
5 Гороховая (ныне ул. Дзержинского) — название происходит от фамилии купца Горохова, который в 1756 г. построил здесь каменный дом и лавку. Историк Е. П. Карнович писал: «При Петре Великом в числе служащих иноземцев находился Гаррах, которого переделали в Горох, а затем в Горохова, и от него получила свое название улица в Петербурге» (Родовые прозвания и титулы в России и слияние иноземцев с русскими. СПб., 1886, с. 42—43).
6 Большая Подьяческая существует с XVIII в.; здесь жили мелкие чиновники, которых иногда называли подьячими. В старину подьячий — помощник дьяка, делопроизводителя и письмоводителя канцелярии приказов.
7 Чернышев пер. (ныне ул. Ломоносова) — название появилось в XVIII в.; здесь находилась усадьба графа Чернышева.
8 Фонарный пер. — по мнению историка П. Н. Столпянского (см. его статью «Старый Петербург и его исторический план». — Зодчий, 1913, № 36), название произошло от так называемого фонарного питейного дома. Может быть, и переулок, и питейный дом получили свое название от фонарных мастерских, которые находились в том районе.
9 Почтамтская (ныне ул. Союза связи) — название связано с Главным почтамтом.
10 Замятин пер. — сейчас пер. Леонова.
11 Демидов пер. (ныне пер. Гривцова) — название происходит от находившейся там усадьбы горнозаводчиков Демидовых.
12 Апраксин пер. — одно из старейших названий в городе, узаконено сенатским указом в 1739 г. Здесь находилась усадьба сподвижника Петра I генерал-адмирала Ф. М. Апраксина.
13 Царскосельский (Малый Царскосельский) пр. (ныне Детскосельский пр.) — название произошло от Царского села (ныне город Пушкин).
14 Петергофский пр. — в Петербурге было Петергофское шоссе и две Петергофских улицы.
10 Екатерингофский пр. (ныне пр. Римского-Корсакова) — название связано с дворцом и парком Екатерингофом. В середине XIX в. проспект проходил от Садовой ул. до дворца Екатерингоф. Дворец был построен в 1711 г. и назван Петром I в честь его жены Екатерины (Екатерингоф — двор Екатерины).
16 Морская (Большая Морская) (ныне ул. Герцена) — название произошло от морской слободы, населявшейся матросами, мастеровыми и различными другими людьми, приписанными к Адмиралтейству.
17 Канонерская ул. — название произошло от поселения конониров (канонеров) т. е. пушкарей.
18 Болотная улица — в Петербурге было несколько улиц с таким названием, оно связано с сырыми, заболоченными местами.
19 Фурштатская (ныне ул. Петра Лаврова) — название связано с фурштатским двором (фурштат — военный обоз) гвардейского Преображенского полка
20 Шестилавочная (ныне ул. Маяковского) — название произошло от находившихся там мелочных лавочек.
21 Кирочная ул. (ныне ул. Салтыкова-Щедрина) — название от слова «кирка» (лютеранская церковь).
22 Очевидно, не переулок, а линия Кожевенная. Название связано с тем что на Васильевском острове еще в XVIII в. на участке, примыкавшем к Неве появились частные дубильни, а затем кожевенные заводы.
23 Моховая ул. — Григорьев прав: мох тут не при чем. Название произошло в результате фонетического изменения ее первоначального названия: Хамовая Старинное название было связано со словами «хамовник», «хамовный» — ткач, ткацкий. Хамовое дело — ткацкое. Здесь была слобода ткачей. В начале XIX в. слова «хамовник», «хамовный» были уже устаревшими, для большинства жителей города неясными, и Хамовая превратилась в Моховую (см.: Столпянский П. Н. Санкт-Петербург. Пг., 1918).
24 Караванная (ныне ул. Толмачева) — в этом районе в середине XVIII в. находился «Караван-Сарай» — помещение, где жили персы — погонщики слонов. Слонов подарил персидский шах.
25 Озерный пер. — название связано с тем, что в XVIII в. недалеко от Летнего сада был искусственный водоем, из которого вода поступала в фонтаны.
26 Прачечный пер. — наименование существует с 1749 г. В XVIII в. здесь на берегу реки Мойки были общественные бани и прачечные.
27 Боровая ул. — возникла на месте вырубленного бора.
28 Глазовская ул. (ныне ул. Константина Заслонова) — название произошло от находившегося там питейного дома «Глазок».
29 Широкая ул. — сейчас ул. Ленина.
30 Стремянная ул. — здесь в 40-х годах XVIII в. жили служители Конюшенного двора (стремянные).
31 Растанная (Расстанная) — см. примеч. 8 к очерку В. М. Гаршина «Петербургские письма».
32 Ружейная ул. — название связано с Оружейным заводом, который был в начале XVIII в. построен на Городском (Петроградском) острове.
33 Гулярная ул. — название велось от находившегося там в XVIII в. Гулярного питейного дома.
34 Разночинная ул. (Большая и Малая) — название происходит от слободы разночинцев, построенной на Городском (Петроградском) острове в 20-х годах XVIII в. В то время разночинцами называли лиц неподатного сословия, не при надлежавших к дворянству, не приписанных ни к купеческим гильдиям, ни к ремесленным цехам.
35 Зелейная — см. примеч. 17 к очерку Е. П. Гребенки «Петербургская сторона».
36 Безымянная — сейчас Грузинская ул.
37 Шамшева ул. — название связано с фамилией владельца находившегося там кабака.
38 Бармалеева ул. — название образовано от фамилии землевладельца.
39 Плуталова, Подрезова, Теряева ул. — названы по фамилиям владельцев питейных домов.
40 Дребезгова ул. — название образовано еще в XVIII в. от фамилии охтин ского старосты.
41 Кошкина ул. — название было дано по фамилии домовладельца.
42 Воскресенская — в Петербурге был Воскресенский проспект (ныне пр. Чернышевского). Название произошло от находившейся там в XVIII в. Воскресенской церкви.
43 Мучной пер. — в XVIII в. там были торговые мучные ряды.
44 Церковный пер. (ныне пер. Радищева) — название связано с находящимся рядом Преображенским собором.
45 Поварская ул. (переулок) — там жили повара дворцовой кухни.
46 Огородная ул. — в том районе были огороды.
47 Сытная (Сытнинская) ул. — название связано с Сытным рынком (место торговли съестными припасами).
48 Пески — в то время один их окраинных районов Петербурга на левом берегу Невы.
49 Никольская ограда — ограда Никольского военно-морского собора, расположенного на Никольской (ныне Коммунаров) площади, построенного в 1753—1762 гг. по проекту архитектора С. И. Чевакинского.
50 Коломенские барышни — жительницы Коломны, одного из районов Петербурга.
51 Английская набережная — см. примеч. 16 к очерку В. М. Гаршина «Петербургские письма».
52 Безбородкина дача — пригородная усадьба с дворцом, построенным архитектором Дж. Кваренги, расположенная на Выборгской стороне у Невы, принадлежавшая екатерининскому вельможе графу Кушелеву-Безбородко (иногда ее называли Кушелевой дачей).
53 Амфибрахий — стихотворный размер; трибрахий — стихотворная стопа.
54 Сенная (ныне пл. Мира) — площадь, рядом с которой был рынок, где торговали сеном, соломой и дровами. —
55 «…расчет по-старому», «по новой монете, на серебро» — бумажные деньги ассигнации) в середине XIX в. стоили приблизительно в четыре раза меньше серебряных. В 1830—1840-х годах ассигнационный рубль стоил 27 коп. серебром.
56 Фигаро — герой пьесы французского драматурга П. О. Бомарше (1732—1799) «Севильский цирюльник» и «Женитьба Фигаро», а также опер, написанных на сюжеты этих пьес: «Свадьба Фигаро» В. А. Моцарта (1786) и «Севильский цирюльник» Дж. Россини (1816).
57 Амбра — здесь в смысле благовонный запах, духи; омега — название последней буквы греческого алфавита. Каламбур Григорьева построен на звуковом сходстве: обычно говорят «альфа и омега» (альфа — первая буква этого алфавита), т. е. первое и последнее, от «а» до «я».
58 Крестовский, Елагин, Каменный — острова в дельте Невы.
59 Резвый остров — Большой и Малый Резвые острова находятся в низовье дельты Невы. Этими островами в XVIII в. владел купец Николай Резвый.
60 Льяносы (от исп. llanos — равнины) — тип саванны на севере Южной Америки, по левобережью р. Ориноко.