Г. В. ПЛЕХАНОВ
правитьСОЧИНЕНИЯ
правитьГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
правитьБыло время, когда творить социальные перевороты считалось делом сравнительно очень нетрудным. Стоило устроить заговор, захватить в свои руки власть и затем обрушиться на головы своих подданных рядом благодетельных декретов. Человечество считали способным «познать по приказанию начальства» и провести в жизнь любую истину. Такое воззрение свойственно было, впрочем, не одним революционерам. Оно вытекало из общего взгляда на социальные явления, по которому все они обусловливаются волею одного или нескольких лиц, держащих «кормило правления». В истории каждого народа можно насчитать несколько более или менее эксцентричных законодателей, мечтавших перестроить страну по планам, выдуманным в их кабинетах и санкционированным их властью. Это было время теологического периода в развитии социологии. Как в природе, во время господства этого периода в естествознании, все явления объяснялись волею одного или нескольких божеств, так и в обществе ход его развития предполагался зависящим исключительно от влияния законодательной власти.
Развитие более правильных взглядов на социальные явления необходимо должно было вытеснить вышеупомянутые теории общественного явления, и только небольшая кучка революционеров держится их в настоящее время.
Когда убедились, что история создается взаимодействием народа и правительства, причем за народом остается гораздо большая доля влияния, — большинство революционеров перестало мечтать о захвате власти. Они поняли, что перевороты бывают гораздо более прочными, когда они идут снизу. И вот явилось множество разработанных до мельчайших деталей социальных систем, которые предполагалось пропагандировать в массе, чтобы таким образом подготовить ее к желательному для революционеров социальному перевороту.
«Социалистические писатели 30-х и 40-х годов, — говорит один из талантливейших учеников и популяризаторов Маркса, — составили, как известно, громадное множество планов желательного в интересах большинства народонаселения кооперативного устройства будущего общества. При этом, естественно, предполагалось, что люди могут по собственному желанию ввести в употребление какую им угодно форму сочетания труда, лишь бы она казалась им выгодною и разумною».
Поскольку эти взгляды обусловливали собою изменение старой формулы революционеров «всё для народа» в том смысле, что всё должно быть сделано посредством народа, — они были шагом вперед в воззрениях социалистов, но и они не отводили надлежащего места законам общественного развития. «Забывали, — говорит далее цитированный нами писатель, — что форму общественного строя нельзя придумать, нельзя и воротить назад, как невозможно перескочить из ремесла, помимо мануфактуры, в фабрику, и из фабрики в мануфактуру. Форма эта дается самой жизнью». На жизнь-то социалисты 30-х и 40-х годов не обратили внимания. Придуманная ими форма общежития считалась годною для общества, какова бы ни была его экономическая история: они не знали пределов своей реформаторской фантазии. Метафизическая сущность-пропаганда считалась способною изменять по произволу ход истории. Мысль считалась всем, жизнь — ничем. Серьезное внимание на те элементы социальных переворотов, которые составляют результат предшествующей жизни общества, — социалисты обратили очень недавно.
Родбертус, Энгельс, Карл Маркс, Дюринг образуют блестящую плеяду представителей позитивного периода в развитии социализма. У автора «Капитала» социализм является сам собою из хода экономического развития западноевропейских обществ. Маркс указывает нам, как сама жизнь намечает необходимые реформы общественной кооперации страны, как самая форма производства предрасполагает умы масс к принятию социалистических учений, которые до тех пор, пока не существовало этой необходимой подготовки, были бессильны не только совершить переворот, но и создать более или менее значительную партию. Он показывает нам, когда, в каких формах и в каких пределах социалистическая пропаганда может считаться производительною тратою сил. «Когда какое-нибудь общество напало на след естественного закона своего развития, — говорит он, — оно не в состоянии ни перескочить через естественные формы своего развития, ни отменить их при помощи декрета; но оно может облегчить и сократить мучения родов». Влиянию пропаганды он указывает таким образом пределы в экономической истории общества. Дюринг, признавая вполне влияние личностей на ход общественного развития, прибавляет, что деятельность личности должна иметь «широкую подкладку в настроении масс».
Казалось бы, что научное обоснование социализма ничего, кроме пользы, для него принести не может. На деле вышло не так. Сам Маркс не предвидел, вероятно, какие выводы сделают из его учения люди, которым нужно, во что бы то ни стало, поддержать существующий порядок вещей. Мы говорим о выводах, которые делают из его учения наши либеральные публицисты. «В России социализм! — восклицают они: — да сам ересиарх Маркс не подписал бы ему permis de séjour в нашем отечестве. Ведь он признает, что социалистическая продукция должна развиться из капиталистической, и было время в западной Европе, когда останавливать развитие зарождавшегося капитала значило поворачивать назад колесо истории; вот почему Лассаль называет крестьянские войны в Германии реакционными. Россию нельзя еще назвать страной капиталистической продукции в том смысле, какой придает этому слову Маркс. Капиталистическое производство требует для своего развития образования класса „свободных от всего“ и „вольных, как птица“ пролетариев, а у нас никакого обезземеления мужиков не было, напротив, наши крестьяне освобождены с землей, и крестьянская община служит лучшим оплотом против развития русского пролетариата. Россия застрахована от язвы социализма (блажен кто верует!). Закон смены экономических фазисов — есть общий закон для всякого общества, и, если вашим теориям и суждено когда-нибудь осуществиться, если социалистическую пропаганду и можно считать рациональной на Западе, то в России она и по Марксу несвоевременна!» — Поэтому, доскажем мы недосказанное в писаниях наших оппонентов, — задача русских последователей Маркса заключается в том, чтобы покровительствовать развитию отечественной промышленности, изменить вековым традициям своего народа и обезземеливать его, утешаясь сознанием того, что всё это необходимо для развития социализма в России.
Что касается до русских либералов, то им к подобной двойственности не привыкать стать: известно, что они издавна имели одну мерку для Запада, другую для России; что, сочувствуя расширению прав человека в Европе, они пели панегирики расширению прав квартальных надзирателей у себя дома. Наши вольтерианцы бывали нередко самыми ярыми крепостниками; либеральный друг энциклопедистов — Екатерина II — крестьянскими душами платила за свои египетские ночи. Еще Денис Давыдов воспевал эту двойственность в стихе:
А глядишь — наш Лафаэт,
Брут или Фабриций
Мужиков под пресс кладет
Вместе с свекловицей.
Но такие вещи могут проделывать только люди, у которых искреннего отношения к проповедуемым ими убеждениям ровно столько же, сколько его было у римских авгуров времен Империи или сколько его есть у русских либералов времен Александра II. Социалистам же, доказавшим не один раз, что они не отделяют слова от дела, класть мужика под усовершенствованный пресс капиталистического производства — вовсе не к лицу.
Посмотрим же, к чему обязывает нас учение Маркса, тем более, что это будет очень полезно нам ввиду необходимости установить исходные пункты нашей программы.
Общество не может перескочить через естественные фазы «своего развития, когда оно напало на след естественного закона этого развития», говорит Маркс. Значит, покуда общество не нападало еще на след этого закона, обуславливаемая этим последним смена экономических фазисов для него необязательна.
Естественно возникает вопрос: когда же западноевропейские общества — служившие объектом наблюдения для Маркса — напали на этот роковой след? Нам кажется, что это случилось именно тогда, когда пала западноевропейская община. Известно, что она разрушилась еще в борьбе с средневековым феодализмом. На месте общинного принципа, с его правом на землю каждого гражданина, стал сначала тот феодальный принцип, что право на землю дается только рождением, затем буржуазный принцип — что землею может владеть всякий, кто в состоянии заплатить за нее деньги.
Самый серьезный кризис западноевропейские общества пережили именно тогда, когда разрушение общины видоизменило тип земельных отношений в народе. Чем обусловилось падение западноевропейской общины — для нас теперь не важно; мы констатируем только факт замещения индивидуализмом общинного принципа. Постепенно развиваясь, индивидуализм, по внутренней необходимости, должен был подкопать феодализм, с помощью нарождавшегося капитала, научных открытий и изобретений.
Феодализм, действительно, пал под соединенными ударами своих могучих противников; но не надо забывать, что «дух», сообщивший этому движению жизнь, одушевлявший эти открытия, — был дух личности, индивидуализма… Этот принцип нашел свое политическое воплощение и произвел общественные потрясения — американскую революцию и французский переворот (Дрепэр). Войдя всецело в жизнь западноевропейских народов, пропитавши собой все взаимные отношения людей, он, естественно, мог погибнуть только вследствие в нем самом заключавшихся противоречий; а эти последние могли выказаться во всей своей силе только в капиталистической продукции. Сплачивая большие массы рабочих на фабриках, создавая общие им всем интересы, приучая их к той «социализации труда», на которую указывает Маркс, одним словом, воспитывая в людях социальные привычки, которые были забиты со времени падения общины, индивидуализм рыл сам себе могилу, и нет ничего удивительного в том, что социализм встречает такой радушный прием в местностях крупного машинного производства. Понятно поэтому всё значение капитализма — этой крайней формы воплощения индивидуализма — в деле подготовления умов рабочих масс к восприятию социалистических учений. В обществе, построенном на принципе индивидуализма, но в котором не существует социализации труда на фабриках и крупная промышленность не создает общих интересов рабочих масс, социализм необходимо должен был встретить гораздо более холодный прием. Различные социалистические «утопии» появлялись и в средние века, но тогда социализм был исповедуем отдельными личностями, в лучших случаях создавал религиозно-коммунистические секты; массовым же движением он стал только теперь, в классическое время капитализма, когда самою техникой производства люди обязываются к коллективизму; владеть и работать машиной одному нет никакой возможности, и рабочие должны владеть ею сообща, если не желают оставаться в вечной зависимости от фабриканта.
Теперь нам понятно, почему западноевропейские общества не могли ни «перескочить через естественные фазы своего развития, ни изменить их помощью декрета». Общественные привычки не могут быть изменены указом, точно так же, как не могут делать скачков. Изменение их обусловливается постепенным накоплением самых незначительных видоизменений.
Нам понятна также роль капитализма в деле постепенного сплочения рабочих масс. На Западе он, действительно, был естественным предшественником социализма; но мы полагаем, что ход развития социализма на Западе был бы совершенно иной, если бы община не пала там преждевременно. Сам принцип общественного землевладения не носит в себе того неизгладимого противоречия, каким страдает, положим, индивидуализм, поэтому он не носит в себе самом элементов своей погибели. Нам могут сказать, что противоречие принципа первобытной общины заключалось в том, что дальше своих пределов она ничего не видела, что она конкурировала со всеми другими общинами. Но мы возразим, что это было скорее в родовом, чем в первобытном общинном быте. Чтобы недалеко ходить за примером, мы укажем хоть на донских казаков, у которых земля находится во владении отдельных общин, но каждый член их считается вместе с тем членом всей казацкой области; поэтому он может переходить из общины в общину, в каждой из них имея право на надел. И такая земельная и областная федерация общин мыслима в любой стране, где общинный принцип не искажен противоположными ему влияниями. Точно так же возможность общинной обработки земли доказывается тем, что, даже при теперешних условиях, эта общинная обработка существует в некоторых отдельных общинах. Факты эти крайне немногочисленны, но для доказательства того, что общинное владение землею, как оно практикуется в первобытной общине, нисколько не мешает коллективной обработке земли, достаточно было бы и одного факта с тем условием, конечно, чтобы он не был создан искусственно. Итак, в принципе первобытной общины, как она существует, положим, в России, мы не видим никаких противоречий, которые осуждали бы ее на гибель.
Поэтому, пока за земельную общину держится большинство нашего крестьянства, мы не можем считать наше отечество ступившим на путь того закона, по которому капиталистическая продукция была бы необходимою станциею на пути его прогресса. Тенденция этого закона будет заключаться, напротив, в понижении уровня социальных чувств нашего народа, между тем, как на Западе он был когда-то явлением действительно прогрессивным.
Откуда же эта разница в оценке значения одной и той же формы кооперации? — спросит, быть может, читатель. Не то ли это самое, в чем упрекаете вы либералов? — Но вопрос идет не о том, хороша или дурна форма капиталистической продукции сама по себе, а о том, какую форму кооперации она заменила собою. Если замененная ею форма общежития была низшего типа сравнительно с нею — общество прогрессировало; если же капитализм водворился в обществе, построенном на более справедливом принципе, — в общественном развитии был сделан попятный шаг.
Посмотрим же теперь, как развился капитализм на Западе и как он может развиться у нас. В первом случае он являлся на смену кооперации; хотя и отличной от него, но построенной на том же принципе индивидуализма (мы говорим о мануфактуре), поэтому «социализация труда» крупной промышленностью была положительным приобретением для социальных привычек народных масс. У нас же капитализм вытеснит собою поземельную общину, т. е. такую форму кооперации, которая построена на гораздо более высоком принципе. И никакая «социализация труда» на фабриках не вознаградит того положительного упадка социальных чувств и привычек, который произойдет вследствие этого радикального изменения в отношениях народных масс к их главному орудию труда — земле.
Вообще, история вовсе не есть однообразный механический процесс. Да и сам Карл Маркс не принадлежит, сколько нам известно, к числу людей, охотно укладывающих человечество на Прокрустово ложе «общих законов». Возражая Мальтусу по поводу его «Опыта о народонаселении», он говорит, что абстрактные законы размножения существуют только для животных и растений. Было бы очень непоследовательно с его стороны отрицать существование «абстрактных законов» в вопросе о размножении человечества и признавать их в несравненно более сложных и запутанных явлениях развития человеческих обществ. Выражаясь строже, надо сказать, что общие законы социальной динамики существуют, но, переплетаясь и комбинируясь различно в различных обществах, они дают совершенно несходные результаты точно так же, как одни и те же законы тяготения, дают в одном случае эллиптическую орбиту планеты, в другом — параболическую орбиту кометы.
Итак, мы не видим основательности в тех соображениях, в силу которых заключают, что Россия не может миновать капиталистической продукции. Поэтому социалистическую агитацию в России мы не можем считать преждевременной. Напротив, мы думаем, что теперь она своевременнее, чем когда-либо, только ее исходная точка и практические задачи не те, что на Западе. Основания для этой разницы в революционных приемах при поверхностном взгляде могут показаться незаслуживающими особенно внимания, но мы думаем, что много «разочарований» было бы избегнуто, много напрасно затраченных сил получило бы должное приложение, если бы это различие в задачах русских и западноевропейских социалистов было выяснено раньше. В чем же дело?
Задачи социально-революционной партии не могут быть тождественны в двух обществах, экономическая история, современные формы общественных отношений которых представляют очень резкую разницу. Если мы не хотим вернуться к метафизическому социализму 30-х годов, мы должны признать, что максимум необходимых и возможных социальных реформ определяется формою землевладения и техникою земледелия, если речь идет о стране земледельческой, — формами и техникой промышленности, если говорим о стране, в которой преобладает обрабатывающая и добывающая промышленность.
Поясним нашу мысль примером. Возьмем два общества, положим, по 50 человек. Одно из них пусть состоит из рабочих ткацкой фабрики, где каждый станок составляет часть одной паровой машины. Если этим фабричным рабочим надоест работать на хозяина, то, как мы уже говорили выше, никакого другого способа владения этой машиной, кроме коллективного, им и придумать невозможно. Поэтому социально-революционная агитация на этой фабрике может и должна выставить на своем знамени принцип коллективного владения орудиями труда: техника производства создает необходимую для этого коллективизма подготовку в умах и характерах рабочих. Допустим теперь, что другие 50 человек составляют деревенскую общину. Пусть в этой общине практикуется экстенсивная культура земли. Самое употребительное при такой обработке земледельческое орудие — соха, с которою, как известно, может с удобством управляться один рабочий. Если эта община подвержена экономической эксплуатации со стороны государства или соседнего крупного землевладельца, то насущною задачею революционера будет устранение этих мешающих благосостоянию я дальнейшему развитию общины враждебных влияний; пропаганда же коллективного труда станет на очереди при замене экстенсивной культуры земли интенсивною и первобытных сох — орудиями, по самой природе своей требующими кооперации всех или нескольких членов общины. Когда эта община увидит необходимость завести, положим, паровой плуг, то пропаганда коллективного владения этим плугом будет несомненно успешна. «L’humanité agit avant de raisonner son action», и те или другие формы общественных отношений устанавливаются не «общественным договором», а экономическою необходимостью: роковая ошибка социалистов 30-х годов заключалась не в планах их, рассматриваемых безотносительно, а в том, что эти реформаторские планы совершенно игнорировали формы современной нам кооперации. Искренних и бескорыстных друзей человечества всегда и везде было очень и очень мало; тем с большей осмотрительностью должны они браться за практическую деятельность; тем строже должны они держаться правила: прикладывать свои силы только там и тогда, — где и когда они принесут наибольшую пользу.
Желательные социалистам формы общественных отношений — коллективное владение землею и орудиями труда — еще не имеют практического приложения на Западе. В формах капиталистической продукции существует только намек на них. Поэтому задачи социально-революционной партии заключаются в обобщении этих элементов общественного обновления, возведении их в стройную систему и в пропаганде в массах.
Способ капиталистической продукции таков, что пропаганда коллективного труда имеет столько же прецедентов в технике производства, как и пропаганда коллективизма владения; даже более: восприимчивость масс к этой последней идее развивалась именно из факта коллективного труда и только из него.
В нашем отечестве дело обстоит не так. Россия — страна, в которой земледельческое население составляет громадное большинство. Промышленных рабочих в ней едва ли можно насчитать даже один миллион 1), да и из этого сравнительно ничтожного числа большинство —
1) Мы приводим цифры, показывающие численное отношение земледельческого класса, с одной стороны, и промышленного и торгового — с другой: в Англии, Франции и Пруссии.
| Классы. | Англия. | Пруссия. | Франция. |
| Земледельческий | 7,3 % | 17,6 % | 13,7 % |
| Торговый | 3,6 % | 1,9 % | 4,0 % |
| Промышленный | 22,7 % | 9,1 % | 10,6 % |
Точной статистики распределения населения по занятиям в России не существует. Если судить но численности сословий сельских и городских, то отношение будет таково: земледельцы по симпатиям и положению. Преобладающая форма землевладения в России не только не нуждается в пропаганде, но составляет самую характерную черту в отношениях нашего крестьянства к земле, она составляет для крестьянина завет всей его истории.
Коллективный труд не только служит у нас прецедентом коллективного владения, но, напротив, он сам может развиться только из этого последнего. Генезис этих двух главных черт социалистической продукции, как видит читатель, будет у нас совершенно обратный. Мы говорим «будет», потому что теперь, по нашему мнению, еще не настало время пропаганды коллективного труда. А не настало оно потому, что при том первобытном способе земледелия, какой практикуется нашим крестьянством, коллективный труд немного изменил бы условия успешности труда. Там же, где успешность труда находится в большей зависимости от дружного, артельного ведения дела — во всевозможных промыслах, — такая пропаганда может и должна иметь успех. Но там мы и без того видим всестороннее проведение артельного принципа в отношении русского рабочего люда; если наши промышленные артели и клонятся к упадку, то главная причина этого заключается во вредном влиянии кулаков, существование которых так же необходимо в нынешнем государстве, как существование паразитов на теле нечистоплотного человека. Значит, главные усилия и здесь должны быть направлены на устранение развращающего влияния современного государства. А оно может быть устранено только окончательным разрушением государства и предоставлением нашему освобожденному крестьянству возможности устраиваться «на всей своей воле».
Короче сказать, одно из требований западноевропейского социализма, коллективизм владения, составляет у нас существующий факт;
Промышленные классы . 10 %
Земледельцы 86 %
Распределив в процентах по занятиям одно производительное население Англии, Пруссии и Франции, мы получим следующие цифры:
| Классы. | Англия. | Пруссия. | Франция. |
| Земледельческий | 17,0 % | 48,7 % | 37,0 % |
| Торговый | 8,3 % | 6,8 % | 11,0 % |
| Промышленный . . | 52,5 % | 25,6 % | 28,4 % |
(См. «Сравн. статист.» Янсона, 98—106 стр.)
Эти цифры указывают на громадную разницу в хозяйственном складе России и главных европейских стран, — разницу, имеющую громадный интерес для всякого практического деятеля в России. Другое, коллективизм труда, не имеет под собою почвы в технике русского земледелия.
Таким образом, мы a priori пришли к тем же практическим задачам, которые ставили себе титаны народно-революционной обороны: Болотников, Булавин, Разин, Пугачев и другие.
Мы пришли к «Земле и Воле».
Но тем самым центр тяжести нашей деятельности переносится из сферы пропаганды лучших идеалов общественности на создание боевой народно-революционной организации, для осуществления народно-революционного переворота в возможно более близком будущем.
Практика 1873—1875 гг. привела большинство незараженных доктринерством революционеров к тем же выводам. Вот что говорил один из выдающихся представителей тогдашнего движения, Мышкин, перед особым присутствием правительствующего сената, 15 ноября 1877 г.: «Наша практическая задача, — говорил он, — должна состоять в сплочении, в объединении революционных сил, революционных стремлений, в слиянии двух главных революционных потоков: одного, недавно возникшего и проявившего уже достаточную силу — в интеллигенции, и другого, более глубокого, более широкого, никогда не иссякавшего потока — народно-революционного».
В следующих NoNo мы постараемся показать, какие данные существуют в нашей истории и современной действительности для создания революционной организации; теперь же мы желаем предупредить одно очень вероятное возражение. Трудно строить практическую программу — скажут нам — на основании земельных отношений, которые не сегодня-завтра могут быть разрушены правительственными распоряжениями. Известно, что правительство начинает выказывать большую склонность к введению участкового землевладения; а когда оно будет введено, русский народ станет на след того закона, по которому только капитализм может привести его к социалистической общине. — Это не совсем так. Введение той или другой формы кооперации важно по тому влиянию, которое оказывает она на изменение народных привычек. Что коренного изменения народного характера нельзя ожидать тотчас же за падением общины — эту вполне понятную и a priori мысль, — доказывают некоторые факты из жизни малороссов. Влияние чуждой им польской культуры разрушило их поземельную общину уже несколько веков назад. Между тем, наделавшее столько шуму «чигиринское дело» началось именно из-за стремления крестьян ввести у себя общинное землевладение, таких фактов, конечно, не много, но они доказывают, что коренного изменения не произошло и там.
А покуда настроение народных масс останется таким же, как теперь, наша программа не нуждается в изменении.
II.
правитьВ № 3 нашего органа мы высказали наш взгляд на практические гели социальной партии в России, сводя их к созданию боевой народно-революционной организации под знаменем Земли и Воли: волнения фабричного населения, постоянно усиливающиеся и составляющие теперь злобу дня, заставляют нас раньше, чем мы рассчитывали, коснуться той роли, которая должна принадлежать нашим городским рабочим в этой организации.
Вопрос о городском рабочем принадлежит к числу тех, которые, можно сказать, самою жизнью самостоятельно выдвигаются вперед, на подобающее им место, вопреки априорным теоретическим решениям революционных деятелей. В прошлом, не без некоторого основания, мы обращали все свои надежды, употребляли все свои усилия — на деревенскую массу. Городской рабочий занимал второстепенное место в расчетах революционеров, ему посвящалась, можно сказать, только сверхштатная часть сил. В городе пропаганда велась между делом, в минуты, когда деревня почему-либо была недоступна для пропагандиста, и велась при том исключительно с целью выработать из городского рабочего пропагандиста для деревни же. Такое отношение к делу, естественно, исключало возможность как настойчивой, систематической пропаганды, так и, в особенности, организации городских рабочих, и в настоящее время дает себя чувствовать очень плачевными результатами.
Городской рабочий, несмотря на сравнительную незначительность затраченных на него сил, проникся идеями социализма в довольно сильной степени. Теперь уже трудно встретить такую фабрику или завод, или даже сколько-нибудь значительную мастерскую, где нельзя было бы найти рабочих-социалистов. Но как ни отрадны подобные явления, они, однако, лишаются огромной доли своего значения, когда мы начинаем ближе присматриваться к положению этих спропагандированных рабочих в среде их товарищей. В течение минувшего года мы видели несколько крупных стачек на разных фабриках и заводах. Где в это время были наши социалисты, какую роль играли они в этих движениях? Почти никакой. Иногда о них вовсе не было слышно, в тех же случаях, когда они пытались действовать, влияние их оказывалось совершенно ничтожным. И это вполне понятно. Наши рабочие-социалисты даже между собою не связаны, не сорганизованы. «Северный Союз» представляет первую попытку организации. До последнего же времени рабочие-социалисты были разбиты на мелкие кружки, задававшиеся почти исключительно целями самообразования, имевшие иногда кассы, библиотеки, и в практической деятельности не шедшие дальше пропаганды. Рабочая масса относилась к рабочим-социалистам, как к чему-то чуждому, относилась часто насмешливо, иногда даже враждебно, и это — факт такого рода, в котором, к прискорбию, не может не сознаться всякий, знакомый с делом. Интересно, что масса даже сразу окрестила рабочих-социалистов именем «студентов», как бы намекая на их отчужденность, и эта кличка лишь в самое последнее время начала заменяться названием «социалиста». Понятно, что при таком взаимном отношении самая пропаганда не могла иметь большого успеха и вылавливала только отдельных личностей, не увлекая за собою массы.
Нам кажется, что причина этих печальных явлений заключается в самой постановке деятельности социалистов, и что при такой постановке масса рабочих никак не могла относиться к своим товарищам-социалистам иначе, чем относилась.
Прежде всего, рабочие-социалисты совершенно не были организованы, а, следовательно, не имели возможности действовать на массу дружно, систематично; тем менее они имели возможность обратить на себя внимание массы каким-нибудь крупным проявлением своих симпатий, своих желаний действовать в интересах рабочих. Сверх того, ставя своей целью пропаганду, развитие и образование себя самих и всего рабочего сословия, социалисты этим самым выходили из сферы тех. интересов, которыми живет масса, которые ей наиболее близки и дороги. Масса существенно, кровно заинтересована прибавкой или уменьшением заработной платы, большей или меньшей прижимкой хозяев и мастеров, бóльшей или меньшей свирепостью городового. А социалисты разводят перед нею разные теории, призывают ее к развитию, к образованию и тому подобным вещам, сводящимся иногда к чтению лекций о каменном периоде или о планетах небесных. Как может относиться масса к подобным людям? Она только видит в них нечто отличное от себя, думающее не в унисон с нею, иногда насмешливо задевающее ее верования и надежды, говорящее даже несколько иным языком; но какой-нибудь пользы для себя она не видит, не видит даже их желания быть полезными, потому что не понимает, каким образом сведения о каменном периоде могут привести к устранению чересчур придирчивого табельщика.
А между тем, масса всё это время жила своей жизнью, боролась за свои интересы и иногда практически ставила довольно радикальные решения социальных вопросов. Социалистам стоило только принять участие в этой жизни, в этой борьбе, обобщить решения и направить ее частные проявления в одно общее русло, и масса ясно увидела бы, что социалисты — ее друзья, ее помощники; тогда им не трудно было бы приобрести доверие и влияние, недостающее им теперь. Эта задача легко могла быть исполнена совокупными усилиями интеллигенции и социалистов-рабочих, если бы первоначальная ложная постановка городского вопроса не сбивала их с пути. Надо было относиться к городским рабочим, как к целому, имеющему самостоятельное значение, надо было изыскивать средства влиять на всю их массу, а это было невозможно до тех пор, пока в городских рабочих видели только материал для вербовки отдельных личностей.
Серьезному отношению к городским рабочим всегда мешал взгляд на их значение, по которому им отводилось самое второстепенное место. Справедлив ли этот взгляд? Действительно ли городской рабочий остается без крупной роли в будущем социальном перевороте? Нам кажется, что это мнение совершенно ошибочно.
Наши крупные промышленные центры представляют нам скопления десятков, иногда даже сотен тысяч рабочего люда. В огромном большинстве случаев — всё это те же крестьяне, что и в деревне. Фабрика для них является только видом отхожего промысла и, отвлекая их от деревни, хотя бы на целые годы, не уничтожает, однако, их деревенских связей и симпатий. Вопрос аграрный, вопрос общинной самостоятельности, земля и воля, одинаково близки сердцу рабочего, как и крестьянам. Словом, это не оторванная от крестьянства масса, а часть того же самого крестьянства. Дело их одно — одна у них может и должна быть борьба. А между тем, в городах собирается цвет деревенского населения: более молодые, более предприимчивые по своему подбору, они, сверх того, устранены в городе от влияния более консервативных и боязливых членов крестьянской семьи; они, наконец, более видели и слышали, более широко наблюдали все общественные отношения. Не представляя западноевропейской оторванности от земледельческого класса, наши городские рабочие, одинаково с западными, составляют самый подвижной, наиболее удобовоспламеняющийся, наиболее способный к революционизированию слой населения. Благодаря этому они явятся драгоценными союзниками крестьян в момент социального переворота. Тактическое же значение подобного союзника очевидно для каждого. Как бы ни было единодушно восстание деревень, оно, однако, рискует быть подавленным централизованными силами государства, если только не будет поддержано восстанием в самом центре, в самом средоточии правительственной власти. Городская революция должна и может отвлечь силы правительства и дать крестьянскому восстанию время окрепнуть и развиться до степени непобедимости. Только при подобном условии и мыслим успех социального переворота. Разойдясь по селам и деревням средней части России, из которой пополняется, главным образом, их контингент, городские, рабочие сыграют роль «воровских прелестников», оказавших столько услуг Разинскому и Пугачевскому движению, они подготовят почву для приближающейся лавины революционного движения; это вторая, не менее важная, служба, которую может сослужить город в общем ходе революционных событий в России.
Но для исполнения подобной миссии нужна именно масса городских рабочих, нужны революционизирование всей массы и организация, влияющая на всю массу. Осуществить как то, так и другое возможно лишь путем агитационной деятельности. Первое едва ли требует особых пояснений. Конкретный ум рабочего плохо поддается на отвлеченные логические соображения; для него гораздо понятнее пропаганда фактами, тем более, что эта пропаганда фактами по необходимости должна стать на почву обыденных и осязательных для него интересов. Что касается организации, куда, конечно, должны войти наиболее выдающиеся лица, то где же, как не в действии, могут лучше определиться лица, способные к действию, к влиянию? Эти лица выдвигаются борьбой, выясняются ею, и их остается тогда только вербовать. Приобретая таким образом вполне надежных людей, организация не поэтому только может рассчитывать на влияние, — они сверх того примут участие в борьбе за рабочие интересы, и масса тогда ясно увидит, что эти люди действительно стоят за нее, желают ей добра и умеют его достичь. Эта агитационная деятельность может вестись ежедневно и ежечасно на самых мелких даже фактах жизни рабочего, но особенный смысл и значение приобретает она во время стачек.
Каждый раз, когда рабочие той или другой фабрики сговариваются действовать заодно, вопрос об отношении к ним различных классов общества, до верховной власти включительно, ставится ребром. Рабочая масса на деле узнает своих друзей и врагов. Ей представляется хороший случай проверить искренность отношений к ней того воображаемого союзника, на которого она рассчитывала столько времени и которому она подарила столько веков нищеты. Как только она начинает изнемогать в борьбе, она обращает свои мольбы к Зимнему или Аничкову дворцу, и каждый раз, разумеется, эти мольбы остаются гласом вопиющего в пустыне. И она начинает, наконец, понимать, как жестоко ошиблась, рассчитывая на царскую помощь, а ежеминутная прижимка со стороны хозяина не дает впасть в отчаяние, толкает ее на борьбу волей-неволей.
Воспитательное значение таких разочарований очевидно, и нам удавалось проследить упадок веры в царскую помощь на тех фабриках, где к ней уже пробовали обращаться.
Но этого мало; совместная борьба рабочих с хозяевами развивает в них способность к согласному, единодушному действию. Рабочие разных губерний, иногда разных наречий, в спокойное время чуждавшиеся друг друга, сплачиваются и объединяются во время стачки.
Идея солидарности интересов всего рабочего сословия и противоположности их интересам привилегированных классов имеет превосходнейшую иллюстрацию в каждой стачке рабочих, в каждом столкновении их с нанимателями. Денежная помощь стачечникам, а если можно, одновременное прекращение работы на нескольких фабриках служат прекрасным воспитательным средством для массы.
Нам могут заметить, что стачки не всегда оканчиваются удачно для рабочих и, в случае поражения, они производят деморализующее влияние на массу. Мы думаем, что нет ничего ошибочнее такого взгляда на дело.
В самом деле, постараемся определить, в чем собственно заключается т. н. деморализующее влияние кончившихся неудачно народных движений. Неудача, застращивая массу, разрушает ее уверенность в собственных силах. Но если бы с этим и пришлось согласиться без всяких оговорок, то и тогда можно обратить внимание читателя на то обстоятельство, что развитие самоуверенности в массе есть далеко не единственный хороший результат активной борьбы, с ним существует целый ряд положительных влияний этого способа действий, на которые неудача не оказывает никакого, или почти никакого, влияния. Более резкое определение идей рабочего сословия и, как неизбежное следствие этого, создание солидарности интересов внутри его, разочарование в помощи, ожидаемой со стороны правительства, — все эти результаты получаются одинаково при удачной или неудачной стачке.
Что касается пресловутой потери самоуверенности в массах, нам кажется, этот вопрос решался слишком уж поспешно. Прежде чем терять что-либо, нужно им обладать, прежде чем лишиться уверенности в своих силах, нужно обладать этой уверенностью, хотя бы в течение очень короткого времени. А всегда ли обладает ею масса? Конечно, далеко не всегда. Очень часто она страдает именно полным отсутствием уверенности в своих силах; очень часто она имеет преувеличенное понятие о своей неспособности к сопротивлению. Представим же себе теперь, что такая, не сознающая величины своих сил масса вступает в борьбу и, на первый раз, неудачно. Мы говорим, что результатом такого поражения будет не окончательный упадок самоуверенности в массе, но, напротив, убеждение в том, что победоносный противник далеко не так страшен, как его рисовало раньше напуганное воображение.
При первых встречах с европейцами, вооруженными огнестрельным оружием, дикари думают, что сами боги пошли на них войною. Только рядом столкновений с мнимыми богами, столкновений, всегда кончающихся поражением дикарей, эти последние убеждаются в том, что противники их простые люди и, как таковые, вовсе не могут считаться непобедимыми. Паника проходит, сопротивление становится всё более и более стойким, и европейцам тяжелым опытом приходится убедиться, что горсти удальцов, как бы хорошо ни была вооружена она, недостаточно для завоевания страны.
«Не давайте массе вступать в открытую борьбу с ее притеснителями: неизбежные в этой борьбе поражения только деморализуют массу, лишают ее надежды на успех», — говорят сторонники системы воздержания в деле революционной подготовки народа. Организуйте массу для борьбы, путем борьбы и во время борьбы: только таким образом создадите вы в ней самодеятельность, самоуверенность и стойкость, каких она не имела до сих пор, и благодаря отсутствию которых десяти городовых бывает часто достаточно, чтобы разогнать и навести ужас на целую толпу рабочих, — отвечаем мы.
Агитация есть, по нашему мнению, единственно возможное средство для достижения и упрочения влияния на массу; помимо ее возможно привлекать к делу только отдельных личностей, — но история создается народом, а не единицами. Или, может быть, мы пока еще настолько слабы, что и не можем получить необходимого для нас влияния на массу? Оставляя в стороне вопрос о нашей численности и силе, мы заметим только, что агитация есть лучшее средство для качественного и количественного увеличения наших сил.
Что бы ни говорили о целях английских trade-unions, эти последние обладают, во всяком случае, силой и влиянием, которым нельзя не позавидовать. Пусть читатель припомнит историю trade-unions до 1824 г., т. е. до отмены законов против коалиций, пусть припомнит он, каким путем добились английские рабочие этой отмены и, если только он не думает, что и с самого начала своей истории они держались ошибочных практических приемов, он неизбежно должен будет согласиться с нами в том, что агитационный путь воздействия на массу дает гораздо более плодотворные результаты и гораздо скорее ведет к цели, нежели практиковавшийся, так сказать, до вчерашнего дня способ влияния на отдельных личностей, — скорее ведет к цели уже потому, что не только не устраняет второго способа действий, но, напротив, дает возможность выбирать испытанных, действительно заслуживающих внимания личностей.
Влияйте на них, развивайте их, сколько позволяет ваше время и ваше собственное развитие, — это даст вам агитаторов более выработанных, ораторов более убедительных, но помните, что это только средство для лучшего достижения вашей главной цели — агитации в массе. Когда этим, выработанным вашим влиянием, личностям, представится случай воздействия на массу, не останавливайте их, хотя бы им угрожала гибель. С точки зрения нравственности, на вас не будет ответственности потому, что каждый революционер должен заранее привыкнуть к мысли, что судьба уже обрекла его; с точки зрения пользы для дела, вас нельзя будет упрекнуть потому, что никогда еще гибель личностей во имя интересов массы и на ее глазах не проходила бесследно в истории…
Сильно обострившаяся борьба может повести к гибели всех сознательных революционеров в данной местности. Поверхностному наблюдателю может показаться, что дело придется начать сначала, что все труды пропали даром. Но это не так; личности погибли, но масса знает, за что они погибли, борьба дала ей опыт, которого она не имела раньше, борьба рассеяла ее иллюзии, она осветила настоящим светом смысл существующих общественных отношений. Такие уроки не пропадают даром.
Личности гибнут, но революционная энергия единиц переходит сначала только в оппозиционную, а затем, мало-помалу, в революционную энергию масс. В этом заключается весь смысл борьбы, этим объясняется также тайна иногда поистине невероятных успехов гонимых и преследуемых религиозных сект и политических учений. Такой переход одного рода энергии в энергию другого, несомненно, высшего рода, никак не может считаться «неудачею», а потому и гибель личностей не может быть названа бесполезною. Заботы революционеров должны заключаться в том, чтобы найти наименьший эквивалент для такого перехода, стараться затратить минимум сил, необходимых в данном случае для влияния на массу.
Не говоря о множестве разнообразящихся до бесконечности практических приемов, ведущих к этой цели, в каждом частном случае, мы уже указывали на организацию, как на главное постоянное условие сбережения сил революционеров и увеличения производительности их труда.
Организация русского рабочего сословия, конечно, не может брать себе за образец тех способов организаций, которые практикуются в Западной Европе — это различие обусловливается различием политических условий борьбы в России и на Западе. При массе опасностей, которым подвергается всякая тайная организация, — а революционная организация и не может быть другою у нас, при тех преследованиях, которые грозят ее членам, выбор личностей должен быть строг и осмотрителен.
Вытекающие отсюда трудности расширения организации должны вознаграждаться исключительными способностями и преданностью делу со стороны лиц, посвященных в ее тайны, «страшная тайна и величайшее насилие в средствах» составляли отличительную черту английских рабочих союзов до 1824 года; и ни один мыслящий человек не упрекнет рабочую организацию за неразборчивость в средствах, когда она увидит себя вынужденною на насилие отвечать насилием, когда на террор правительства, закрепощающего рабочего фабриканту, карающего, как уголовное преступление, всякую попытку рабочих к улучшению своего положения, правительства, не останавливающегося перед поголовною экзекуциею детей, принимающих участие в стачке, — когда на белый террор такого правительства она ответит, наконец, красным…