Сергей Гарин
правитьЗаклятия
правитьI.
правитьСтаруха с дочерью вошли на палубу и стояли с Антониной до второго звонка. И когда пришло время расставаться, — долго целовались, крестя Антонину. И, кажется, первый раз в жизни суровая купчиха не выдержала и заплакала на плече замужней дочери. Но быстро оправилась и сухо заметила:
— Довольно! Пойдем, Поликсена!
Вышли на пристань и смотрели, как пароход отчаливает. Махала им белым платком Антонина, все больше и больше уходя с пароходом в темноту ночи.
Река уносила в даль ярко освещенную громаду, и все меньше делались огоньки, и скрылись, наконец, за поворотом. Баранова глубоко вздохнула, перекрестила, в последний раз, костлявой рукой темное пространство и пошла, не оглядываясь.
— В Слободку… к Власьевне! — глухо приказала она кучеру, садясь с дочерью в экипаж…
Пролетка свернула в сторону и покатилась по улице, которая вела к загороду…
Ворожея Власьевна жила на окраине городка, существуя исключительно гаданием. Ее домик — маленький, покривившийся, выходил к сосновой роще, к ряду холмиков, уложенных можжевельником.
Баранова, вместе с дочерью, вылезли из пролетки, постучали. Зашлепали старческие ноги и тихий голос спросил:
— Кого Бог несет?
Баранова назвала себя, и дверь быстро отворилась. На пороге стояла столетняя, на вид, старушка, пригнувшаяся от годов к земле. В руках она держала ночник, и, при свете его, лицо её казалось сморщенным в кулачек… А седые, жидкие космы непокрытой головы развевались во все стороны…
«Ведьма», — решила девушка и прижалась от страха к матери…
Вошли в душную, небольшую комнату, с низким потолком. Власьевна подкрутила огонь в лампе и зашамкала:
— Входи… входи, благодетельница!.. Не ожидала в такую позднюю пору! Садись, матушка… садись, золотая!..
Баранова с дочерью сели.
— Провожала я тут одного человека на пароход… — начала купчиха. — И думала: дай, кстати, заеду к Власьевне!..
— Что ж… дело хорошее… На войну провожала?..
— На войну!
— К мужу поехала?
Девушка чуть не вскрикнула от ужаса. А Баранова с удивлением посмотрела на ворожею, стоявшую посреди комнаты.
— А ты почем знаешь?
— Все, матушка, знаю!.. Все!.. Так ты, значит, нащот заклятиев приехала?
— Да!
— Можно!.. Только надо непременно на улицу выйтить… к холмикам!
Пошли трое к сосновой роще, к холмикам…
Власьевна по дороге бормотала:
— Лежат тут у меня «тихие»… лежать «покойные»… никому неведомые деды! Великими ветвями оборонились сосны… Шумят только вершинами… Внизу тень… Седой можжевельник… Две-три сухие травинки… Черника, сухая хвоя. Камни огорожены рядом и кругом. Серые. На них белый лишай. Седой мох. В седине «тихие»… в белом «покойные»… Претерпели. Все видели. Знают мудро и без смятения. Как на небе, так и на земле! Как наверху, так и внизу! Что было, то будет опять! Ладно будет!..
Власьевна поставила Баранову с дочерью лицами к западу, сама стала сзади их и быстро, быстро заговорила:
— Кирик-камень из гнезда бободунова, лучше всего противу изменника. По нашему времени возьми три заклятия. Первое — от супостата. Второе, не забудь, — от оружия смертного… Третье, крепко помни, — от грома небесного и земного. Говорить, что ли?
— Говори! — тихо ответила Баранова.
Власьевна растопырила крючковатые пальцы, словно собиралась что-то схватить, и запела, раскачиваясь:
— На море на окиане, на острове на Буяне стоит железный сундук, а в железном сундуке лежат ножи булатные. Подите вы, ножи булатные, к нашему супостату, рубите его тело, колите его сердце… Будь ты, супостат, проклят моим сильным заговором в землю преисподнюю, за горы Араратские, в смолу кипучую, в золу горячую, в тину болотную, в бездомный дом! Будь прибит осиновым колом, иссушен суше травы, заморожен пуще льда, окривей, охромей, ошалей, одервеней, обезручей, оголей, отощай, с людьми не свыкайся и не своей смертию помри!"… Все!
Баранова глухо спросила:
— А еще какое?
— А еще заклятие оружия! Заговоры ратного человека… Как имена-то твоих?
— Федор… Архип… Андрей!
— Вот как буду говорить и замолчу — повторяйте обе громко имена эти! Поняли?
— Поняли!
— Начинаю! — За дальними горами есть море-окиан железное, на том море есть столб медный, на том столбе медном есть пастух чугунный, а стоит столб от земли до неба, от востока до запада. Завещает тот пастух своим детям: железу, укладу, булату красному и синему, стали, меди, свинцу, олову, серебру, злату, пищалям и стрелам, борцам и бойцам, большой завет. Подите вы, железо, медь и свинец, в свою мать-землю от ратных людей…
Власьевна замолчала…
— Федора… Архипа… Андрея… — заговорили тихо купчиха с дочерью.
— …а дерево к берегу, а перья в птицу, — продолжала Власьевна, — а птица в небо сокройтеся, а велит он мечу, топору, рогатине, ножам, пищалям, стрелам, борцам быть тихими и смирными… А велит он не давать выстреливать на…
Власьевна замолчала опять…
— Федора… Архипа.,. Андрея! — опять подсказали купчиха с дочерью…
— …всякому ратоборцу из пищали, а велит схватить у луков тетивы и бросить стрелы в землю… А будут тела…
— Федора… Архипа… Андрея!
— …крепче камня, тверже булата, округа — крепче панциря и кольчуги!.. Замыкаю свои словеса замками, бросаю ключи под бел-горюч камень Алатырь! А как у замков смычи крепки, так мои словеса крепки!.. — Все! Третье заклятье грозное!
— Говори!..
— Свят! Свят! Свят!.. Седый во грому, обладавый молниями, проливый источники на землю, Владыко грозный!.. Сам суди окаянному диаволу в бесы, а их грешных…
— Федора… Архипа… Андрея!
— …спаси!.. Ум преподобен, самоизволен, честь от Бога, отечеству избавление, ныне и присно и во веки веков! Боже страшный! Боже чудный! Живый в вышинах, ходяй во громе, обладавый огнем! Сам казни врага своего диавола, всегда, ныне и присно и во веки веков… аминь!
Когда возвращались Баранова с дочерью домой, розовая полоска в небе обещала близкую зарю… Девушка все еще дрожала от страха и плотно куталась в платок…
II.
правитьПрошло два месяца со времени отъезда дочери Барановой к мужу. Купчиха верила, что заклятья Власьевны сохранят ей её детей и зятя. Но на деле было иначе: Федор убит, Архип чуть не погиб на море, Антонина словно в воду канула… Не возобновить ли заклятья!?. Говорят — одного раза недостаточно!
И Баранова подошла к комоду, заглянула на старинные, пузатые часы, монотонно тикавшие на всю спальню. Было ровно одиннадцать ночи — как раз время ехать к Власьевне…
Старуха выглянула в окно, посмотрела в вышину, где высоко стояла новая луна…
«Аккурат новолуние! Самое удобное время для заклятий»…
И пошла к дочери. Не хотелось ехать одной к знахарке.
Девушка еще не спала. Сидела перед туалетным зеркалом в одной сорочке и закручивала бумажками, на ночь, локоны… Увидев мать в такое неположенное время, испугалась…
— Случилось что-нибудь, маменька?
— Нет, ничего! Я за тобой! Поедем к Власьевне!
— К Власьевне?.. Опять?
— Что значит опять? Раз только и были! Не каждый же день ездим!.. Поедем, а то одной ехать — тоска берет!
— Маменька! я боюсь!.. Она такая страшная… лохматая, словно ведьма!.. И слова такие говорить страшные, от которых мороз по коже бегает! И холмики эти с покойниками, и сосны высокие — ужасную жуть нагоняют! Я, маменька, в прошлый раз чуть не умерла от страха! Ей Богу!.. После той ночи я неделю спать не могла без огня.
Девушка тряслась от одной только мысли, что ей снова придется ехать с матерью в это страшное место… И так умоляюще смотрела на мать, что купчихе стало ее жалко:
— Ну Бог с тобой — оставайся!
И вышла. Приказала заложить пролетку и через полчаса ехала уже в Слободку.
Власьевна спала. Баранова с кучером долго стучали в двери, и, решив, наконец, что знахарки нет дома, собрались уже уезжать, как в тёмном окне блеснул огонек, затем и окно открылось. И лохматая голова перегнулась на улицу:
— Чего нужно?! — крикнула знахарка, впервые недовольным голосом…
— Это я… Баранова! — смущенно отозвалась купчиха.
Знахарка скрылась и вскоре шаги её послышались в сенях.
— Прости, что тебя обеспокоила… — сказала Баранова, входя в горницу. — Мне и невдомек, что ты уже спишь!.. Прошлый раз позднее приехали, а ты еще бодрствовала!
Власьевна что-то проворчала непонятное, копаясь под печкой. Наконец вытащила оттуда котелок с темной гущей, принесла его к столу, ярче подкрутила огонь и стала пристально смотреть в котелок…
И вдруг, быстро, быстро, заговорила:
— Кровь… кровь!.. Всюду кровь!.. И на земле и на небе! А в аду преисподнем справляет свой пир Сатана!.. Сидит Сатана за большим огненным столом на бочках с кипящей смолой, окруженный сонмом диаволов, и пьет человеческую кровь, с диким хохотом, со скрежетом зубовным! Пьет и гостям дает! И сидят за столом и дедушка Вий с головой, на которой растет дремуч-бор, с бровями вышиной в прибрежные кусты, с бородой сухой перекати-поле!.. Сидит Агафаил — смерти носитель, с косой-косищей в добрую сажень, и течет с этой косы кровь алая, как рубин, и точит косу Агафаил и тоже хохочет… И сидят птицы вещие Гамаюн и Мымра, с носами-горбами, с крыльями, аки черны паруса, и кричат все: «пей до дна!» и хохочут. И сидят Леший-сосновик и Леший-березовик, подмигивая друг другу… И домовой и русалки… Полны чаши у всех до верху, и много, много еще красна вина!.. И конца не предвидится кровавому пиру!..
— Довольно! довольно! — закричала вдруг купчиха, закрывая в ужасе лицо руками…
Власьевна оставила котелок и посмотрела на Баранову злыми, воспаленными глазами…
— Так чего ж ты приплелась сюда, будить меня?! — крикнула она вдруг, подбоченясь. — В заклятия… в ворожбу веришь, а крови боишься!.. А знаешь ли ты, что заклятия и кровь — родные сестры и одна без другой жить не могут?!
— Уйду… уйду! — замахала руками Баранова, приподнимаясь и пятясь к двери. Не помня себя, выбежала из домика страшной старухи и приказала во всю мочь гнать к дому лошадь… А вдогонку ей Власьевна, потерявшая рассудок, хохотала и, каким-то хриплым визгом, кричала:
— Кровь!.. кровь!.. Смотри: по тебе течет! По твоим детям! У-у-у!.. Пир Сатаны!..
Баранова, сгорбившись, сидела глубоко в кузове пролетки, боясь открыть глаза и взглянуть на небо, с которого, ей казалось, идет большой, кровавый дождь…
1915 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.