Г. Д. Гребенщиков править
Зазуленька править
Как всегда, поздно вечером из полкового околотка в летучий лазарет привезли раненых. Их было немного — 15 солдат и два офицера; но все они были грязные, давно немытые и пахнущие тем особенным терпким запахом, которым может пахнуть только человеческая кровь, засохшая на промоченном платье и смешанная с йодом, которым смазывают раны.
При офицерах были их денщики. Они с особенной осторожностью и чуткостью касались руками своих господ и, не отрывая глаз, смотрели на их густо забинтованные лица. И тот, который был высок и худощав, молчал возле своего офицера, как немой; видел, что глаза его закрыты, а лицо землисто-бледное. Как мать над сыном, он таил в глазах своих немое, бесслезное страдание и ничего у господина своего не спрашивал.
Другой, приземистый и коренастый, видел открытые, ярко горевшие глаза своего начальника и изредка чуть слышно спрашивал:
— Може поесть дать?.. Али попить?
Но офицер молчал и уцелевшей рукой пытался прикоснуться к раздробленной голове, дергая за края бинта.
— Развязать? — спрашивал денщик и, удерживая руку офицера, опасливо поглядывал через открытую дверь в соседнюю солдатскую палату, где сквозь глухие стоны слышался нежный, мелодичный голос дежурной сестрицы:
— Ну, потерпи, родимый, потерпи! — уговаривала она громко кричавшего солдата и, когда он не слушался, начинала его упрекать:
— Ай, как не совестно! Всех беспокоить… Рядом господа офицеры лежат, а ты…
Солдат сжимал рот и сквозь зубы продолжал протяжно петь, пока рот снова не открывался и не выпускал резкий крик страдания…
Тогда сестра бросалась от его переломленной и уже загнившей ноги и, придерживая окровавленной рукой вату, одними локтями обнимала солдатскую голову, а сама близко приникала к его лицу и опять просила:
— Ну, потерпи же, потерпи, голубчик!..
И как будто это нечаянное, ласковое слово сразу умягчало боль, солдат опять сжимал свой рот, на минуту умолкал, обнимал сестру обеими руками и прижимал к себе. Потом он снова начинал стонать и весь в холодном поту метался на сенной подушке, заглядывал на изуродованную, с торчащей костью, неперевязанную ногу и лепетал:
— Ой, сэстричко! Ой, голубко! Ой, больно мни!.. Больно!..
И из глаз его катились по давно небритому лицу крупные и мутные слезинки.
— Ну, подожди!.. Пошлю сейчас за доктором, не буду перевязывать… Не буду…
И глазами послала санитара за врачом.
— Вин одриже ногу… Вин одриже!.. — кричал солдат…
— Ну, а как же, милый!? Ведь она у тебя уже мертвая…
— Ой, сэстричко!.. Ой, голубонько!.. Ой, зазуленько!.. — оплакивая свою ногу, стонал солдат и не отпускал от себя сестру, такую маленькую, хрупкую и нежно-розовую рядом с его грязной, смуглой кожей. — Я помынаты буду вас… Я буду помынаты!.. Ой, голубонько, сэстричко!.. Ой, зазуленько!..
И вдруг глаза у тяжелораненого офицера открылись, и высокий денщик обрадовано стал перед ним на колени.
— Ваше благородие!.. — захлебнулся он и досопел носом… — Може што прикажите?..
Землисто-бледное лицо оживилось блеском светлых искорок в больших глазах и снова помертвело, потому что веки тяжело закрылись. Но губы прошептали внятно и тихо:
— Сестру позови!
— Жив будет!.. — вздохнул денщик и бросился к сестре. — Сестричка! Вас зовет!.. В сознании!.. Може, Господь поправит!.. Сестричка!..
И сестричка беззвучно и быстро, как на крыльях, переносится к кровати офицера.
— Я здесь! Вы слышите?..
Глаза опять открылись, и на лице чуть-чуть наметилась улыбка, скривила губы и провела две черточки к щекам от носа.
— Зазуленька… — чуть слышно произнес он и опять закрыл глаза.
Сестра метнулась к шкафчику за камфарой. Она подумала, что он отходит, впрыснула ему под кожу камфары и долго стояла у его кровати, пока он вновь открыл глаза и совсем внятно попросил:
— Я грязный… Завтра вы велите меня помыть?..
— Вам лучше?
Он улыбнулся уже ясно, и по лицу его разлился слабый румянец:
— Зазуленька… Ведь это, кажется, кукушка?..
Сестра смотрела на него и не понимала. Ей казалось, что он бредит, а он опять закрыл глаза и продолжал:
— Мне вспомнился наш лес… На родине… Кукушки и… весна…
И по щеке его быстро-быстро пробежало одна за другой несколько слезинок…
— Нельзя вам говорить!.. Молчите!..
И, чтобы не смотреть на него, сестра прошла к другому офицеру, который все так же ясно глядел на свет широко открытыми глазами и казался ко всему равнодушным.
— А этот без сознания!.. — сказала она, посмотрев его зрачки, и, пряча от денщиков свои глаза, побежала на несмолкавший крик солдата, с которым возился уже врач.