ЗАДАЧИ СОВРЕМЕННАГО РОМАНА.
править1) Давидъ Копперфильдъ, романъ Ч. Диккенса, три тома, изд. 1870 г.
2) Speeches on Literary and Social occasions, by Charles Dickens. 1870
3) Charles Dickens, by G. Sala.
I.
правитьБольшинство нѣмецкихъ, французскихъ и русскихъ романовъ, надѣлавшихъ въ тѣ или другія времена много шуму въ европейскомъ обществѣ, можетъ раздѣлиться на три группы: въ однихъ романахъ изображались, иногда очень художественно, сантиментальныя или несчастныя похожденія героя и героини, оканчивающихъ жизнь законнымъ бракомъ или не менѣе законною смертью; въ другихъ писатели хлопочутъ о воспроизведеніи возможно большаго числа ужасовъ, необыкновенныхъ приключеній и потрясающихъ сценъ; въ третьихъ ихъ творцы задаются какой-нибудь отвлеченной идеей и на нее, какъ на гвоздь, нанизываютъ какихъ-нибудь маріонетокъ, которыя и дѣйствуютъ сообразно съ предвзятыми цѣлями автора. Всѣ эти романы — романъ-семейная біографія, романъ-сказка, романъ-диссертація — наполняли всѣ европейскія литературы, иногда отличались художественными красотами, нерѣдко блестѣли сатирой, порой проводили въ жизнь честныя мысли и новыя теоріи. Въ спискѣ романистовъ, производившихъ подобныя творенія, встрѣчаются сотни именъ то блестящихъ, то жалкихъ; тутъ встрѣчаются и имена такихъ дѣятелей, какъ Сервантесъ, Вольтеръ, Руссо, Кабэ, Жоржъ-Зандъ, и имена такихъ поставщиковъ литературнаго хлама, какъ Жанлисъ, Ратклифъ, Августъ Лафонтенъ, Дюма-отецъ, Феваль, Поль Мюссе, Кукольникъ. Но рядомъ съ этими произведеніями, написанными или исключительно для потѣхи публики или только для подкрѣпленія какой-нибудь предвзятой идеи, попадались иногда и другого рода романы, въ которыхъ герой и героиня не играли особенно важной роли, въ которыхъ невѣроятные ужасы составляли второстепенное дѣло, въ которыхъ маріонетки не плясали подъ дудку писателя, доказывая его иногда узенькую мысль, но въ которыхъ прежде всего чувствовалось стремленье нарисовать широкую картину жизни общества въ различныхъ ея проявленіяхъ. Подобные романы почти исключительно принадлежали англійской литературѣ. И не мудрено. Стремленіе описать жизнь общества и исполненіе подобной задачи могло зародиться и могло выполниться удачно по-преимуществу англичанами.
Англійскій народъ — я говорю о народѣ въ обширномъ смыслѣ слова, подразумѣвая здѣсь все общество, — втеченіе нѣсколькихъ вѣковъ жилъ болѣе, чѣмъ какой-нибудь другой народъ, общественною жизнью: собранія, миттинги, клубы, самоуправленіе, пристрастіе къ скачкамъ, къ публичнымъ зрѣлищамъ въ родѣ боксерства, все это съ древнихъ временъ укоренилось въ англійскомъ обществѣ. Заглянувъ уже въ старую веселую Англію — merry old England, — мы видимъ ея сыновъ постоянно принимающими участіе въ явленіяхъ общественной жизни, на площади, въ судахъ, въ тавернахъ, на митингахъ.
Любимый герой древней Англіи, Робинъ Гудъ, совсѣмъ не походитъ на какого-нибудь нѣмецкаго или французскаго мужика. Нѣмецъ прежде всего семьянинъ, онъ тяжелъ на подъемъ, онъ сухъ, онъ преданъ душою порядку. Steif und plump, bieder und treu, — вотъ главныя качества нѣмецкаго народа, устроивающаго свое семейное государство и пользующагося въ немъ такимъ-же почетомъ, какимъ пользуется въ его глазахъ его собственный король. Французскій крестьянинъ старыхъ временъ, угнетенный дворянствомъ, отличается приниженною хитростью и ловкими обманами старается провести за носъ своихъ господъ; у него, какъ разсказываетъ Руссо въ своей «Исповѣди», есть и ветчина, и молоко, и хорошій хлѣбъ въ подпольѣ, но на виду, для сборщиковъ податей, онъ держитъ только черствый ржаной хлѣбъ и синее снятое молоко; онъ весь ушелъ въ себя; онъ лукавъ, хитеръ, но трусливъ. Не таковъ отважный Робинъ Гудъ. Это вольный человѣкъ, смѣльчакъ, кутила, браконьеръ; онъ ведетъ «открытый бой съ шерифомъ и закономъ»; «онъ убиваетъ шерифа, судью, городского стража»; онъ плотно ѣстъ, исправно тянетъ эль, живетъ большею частью на открытомъ воздухѣ, поминутно ввязывается въ разныя исторіи, боксируетъ и братается съ своими ближними и наконецъ уходитъ со сцены жизни, какъ съ веселаго пира. Ближніе говорятъ: «успокой Господи, душу его», но эти слова въ устахъ веселыхъ его собратьевъ звучатъ не ужасомъ передъ муками ада, а простымъ желаніемъ человѣку покойной ночи послѣ полнаго тревогъ и работы, но тѣмъ не менѣе веселаго дня. Такіе люди, конечно, любятъ болѣе всего эту шумную жизнь; имъ кажется на людяхъ и смерть красна; они не коснѣютъ, не замуравливаются въ своемъ углѣ; они не скажутъ: «что намъ до другихъ за дѣло, гори хоть весь свѣтъ, лишь-бы былъ цѣлъ нашъ уголъ». Они знаютъ, что пожаръ у сосѣда грозитъ опасностью и имъ.
Такіе люди, конечно, могутъ опредѣлить вполнѣ точно, почему имъ приходится бороться въ тѣхъ или другихъ случаяхъ съ судьею, съ полицейскимъ стражемъ, съ важнымъ лордомъ; они могутъ ярко изобразить всѣ смѣшныя и нелѣпыя стороны потонувшаго въ роскоши современнаго имъ англійскаго духовенства, этихъ епископовъ, путешествующихъ съ безчисленною свитою, похожихъ скорѣе на авантюристовъ, чѣмъ на отцовъ церкви; они могутъ изобразить всю глупость высшихъ лицъ современнаго имъ англійскаго правительства; они могутъ выставить на видъ всѣ дурныя стороны тѣхъ или другихъ общественныхъ учрежденій. Кругъ ихъ наблюденій дѣлается тѣмъ шире, что въ ихъ кружкѣ пируетъ, боксируетъ, поетъ пѣсни не одна чернь, не одно среднее сословіе, но и какой нибудь принцъ Генрихъ, ихъ будущій король, и его свита, его будущіе помощники въ управленіи государствомъ, будущіе военноначальники и герои.
Среди этой-то тревожной, бьющейся всѣми жилами, живущей каждымъ нервомъ лихорадочной жизни возникаютъ Грины, Марло, Шекспиры, прошедшіе сквозь огонь и воду общественной жизни: торговля, бѣдность, разгулъ въ тавернахъ, присутствованіе на королевскихъ празднествахъ, жизнь бродячаго артиста, браконьерство, столкновенія съ дворянами и судомъ, бѣгство отъ судебныхъ придирокъ, пріобрѣтеніе трудомъ благосостоянія, — все это пережито, переиспытано подобными людьми; все это воздухъ, которымъ они дышали; все это вошло въ ихъ кровь и плоть, отразилось въ ихъ драмахъ, въ ихъ поэмахъ, въ каждой строкѣ, написанной ими.
Сравните сухія и ходульныя произведенія французской псевдоклассической школы съ ея тремя единствами, съ ея немногими персоналомъ, съ ея отчужденностью отъ дѣйствительности, и драмы Грина, Марло, Шекспира и вы поймете всю пропасть, раздѣлявшую жизнь какого-нибудь Расина и Шекспира. Расинъ не знаетъ дѣйствительной, общественной, народной жизни: онъ ею не жилъ; онъ не отзывается на ея скорби и радости, не смѣется надъ нею добрымъ смѣхомъ и не негодуетъ на нее сжавшимся отъ боли сердцемъ. Какая разница въ драмахъ Грина, Марло, Шекспира! Здѣсь всѣ ужасы какой-нибудь исторіи жизни Эдуарда II или весь трагизмъ душевной борьбы Гамлета не могутъ заглушить въ поэтѣ воспоминанія о томъ обществѣ, которое волнуется, страдаетъ, смѣется и живетъ своею будничною жизнью даже и въ тѣ минуты, когда среди его мучаются нерѣшенными вопросами Гамлеты, и въ тѣ минуты, когда среди его исходятъ кровью подъ ножомъ придворныхъ интригъ Эдуарды II. Только Мольеръ, бѣднякъ, бродячій артистъ, отчасти приближается къ англійскимъ драматургамъ по своимъ отношеніямъ къ толпѣ. Но зато и жизнь Мольера была болѣе похожа на жизнь англійскихъ писателей и не ограничивалась одними придворными выходами и присутствованіемъ при смѣнѣ сорочки тѣмъ или другимъ изъ Людовиковъ. Конечно, подобные люди, хорошо зная общественную жизнь, любя ее всею душою, чувствуя себя ея дѣтьми, не могли не рисовать ея картинъ, не могли не выдвигать ее на первый планъ.
Но, большею частью, покуда это были только картинки въ фламандскомъ вкусѣ, юмористическіе эскизы въ родѣ эскизовъ Гогарта. Комики — Джоръ, Этереджъ, Чарльзъ Седли, романисты — Генри Фильдингъ, Тобіасъ Смоллетъ, поэтъ Краббъ, — все это реалисты, въ произведеніяхъ которыхъ сильно и полно бьется пульсъ общественной жизни. Но въ ихъ произведеніяхъ каждый герой или является еще не болѣе, какъ гвоздемъ, на который нанизываются тѣ или другія сцены народной и общественной жизни, или, напротивъ того, рисуется необыкновеннымъ человѣкомъ, котораго удивительныя похожденія, выходящія изъ ряду вонъ, все-таки должны главнымъ образомъ привлекать вниманіе читателя. Эти произведенія являются безцѣльными или, лучше сказать, главная цѣль этихъ произведеній состоитъ въ развлеченіи публики. Но какъ бы ни были узки или неясны цѣли большинства подобныхъ произведеній, — эти произведенія все-таки послужили подготовительной школой для Диккенса и основанной имъ школы новыхъ романистовъ. Они были для Диккенса тѣмъ-же, чѣмъ было сочиненіе Вольтера «Essai sur les moeurs» для Бокля.
II.
правитьЧарльзъ Диккенсъ родился въ Портсмутѣ въ 1812 году. Отецъ его былъ чиновникъ, вышедшій въ отставку и сдѣлавшійся репортеромъ одной ежедневной газеты. Диккенсъ происходилъ изъ средняго класса общества, не испыталъ въ дѣтствѣ ни нищеты, ни несчастій и получилъ соотвѣтствующее его скромной средѣ образованіе въ одной школѣ близь Рочестера. Онъ всю жизнь вспоминалъ съ уваженіемъ о своемъ старомъ учителѣ.
Образованіе его было далеко не полное, далеко не систематичное. Латинскій и греческій языки, изученіе логики и высшей математики, — все это было упущено изъ виду и присяжные критики, литературные аристократы и филистеры имѣли полное право изумляться, когда этотъ недоучка, безъ протекціи и ученыхъ степеней, штурмомъ завоевалъ себѣ литературную извѣстность. Но дѣйствительно-ли Диккенсъ не былъ подготовленъ къ литературной дѣятельности, дѣйствительно-ли онъ былъ недоучка? Конечно, нѣтъ; онъ прошелъ вполнѣ школу, которая лучше всего могла подготовить его къ поприщу романиста.
Получивъ простое образованіе, получаемое обыкновенно какими-нибудь дѣтьми коммерсантовъ средней руки, Диккенсъ еще юношей поступилъ вольнонаемнымъ писцомъ къ одному адвокату и здѣсь, въ житейскихъ столкновеніяхъ, изучилъ жизнь стряпчихъ, подложныхъ поручителей, тюремщиковъ въ долговомъ отдѣленіи и въ срочныхъ тюрьмахъ, судейскихъ писцовъ и тому подобныхъ членовъ общественной жизни. Поступивъ потомъ въ полицейскій судъ репортеромъ, Диккенсъ сталкивался съ карманными ворами, грабителями, ночными промышленниками. Выслушивая ихъ, онъ изучилъ ихъ вполнѣ и только вслѣдствіе этого изученія могъ создать тѣ типы, которые съ такой силой и точностью обрисованы въ Оливерѣ Твистѣ и Пиквикѣ. Именно здѣсь онъ близко узналъ жизнь низшаго класса, не испытавъ самъ ни нищеты, ни приключеній, которыми такъ полна жизнь другихъ англійскихъ писателей, вышедшихъ изъ бѣдняковъ. Здѣсь Диккенсъ могъ неразъ натолкнуться на потрясающія душу явленія, описаніемъ которыхъ онъ такъ сильно вліяетъ на читателей, видящихъ въ этихъ описаніяхъ не плоды одной досужей фантазіи, но выхваченные изъ дѣйствительности факты.
Оставивъ мѣсто репортера въ полицейскомъ судѣ, Диккенсъ сдѣлался репортеромъ газеты «Morning Chronicle». Онъ стенографировалъ для этой газеты и для «зеркала парламента» рѣчи государственныхъ людей. Всѣ, знавшіе его, утверждаютъ, что онъ былъ однимъ изъ быстрѣйшихъ, наиболѣе точныхъ и искусныхъ стенографовъ и въ совершенствѣ владѣлъ скорописью. Онъ, вѣроятно, слышалъ и записывалъ рѣчи всѣхъ общественныхъ дѣятелей предыдущаго поколѣнія. Онъ стенографировалъ великую рѣчь Брума въ Эдинбургѣ, послѣ того, какъ Брумъ отказался отъ должности канцлера; онъ, можетъ быть, также репортировалъ знаменитую рѣчь лорда Стенлея объ ирландской церкви; онъ постоянно долженъ былъ сообщать рѣчи Пиля, Грея, Декмена, Линдгерста, Елленбуру, Юма, Мельбурна, Грота…. Безъ сомнѣнія, этотъ новый опытъ, этотъ переходъ изъ сферы полицейскаго суда въ сферу парламента, переходъ отъ карманниковъ къ правителямъ, былъ чрезвычайно полезенъ для будущаго романиста и имѣлъ не только вліяніе на его слогъ, но и на весь строй его мыслей: до сихъ поръ онъ видѣлъ только факты, факты и факты, полные трагизма, полные горечи, полные ужаса, теперь онъ слышалъ соображенія великихъ мыслителей о причинахъ тѣхъ или другихъ фактовъ общественной неурядицы.
Литературная дѣятельность Диккенса началась довольно оригинально, почти случайно. Его первое знакомство съ Чепменомъ и Голлемъ, его первыми и послѣдними издателями, было для него счастливымъ случаемъ. Можетъ быть, еслибы бѣдный Сеймуръ не предложилъ Голлю и Чепмену выполнить цѣлый рядъ юмористическихъ гравюръ и не заставилъ ихъ искать способнаго молодого человѣка для написанія текста къ картинкамъ, то Чарльсъ Диккенсъ и не вышелъ-бы на литературное поприще, по крайней мѣрѣ, не вышелъ-бы такимъ блестящимъ образомъ. Первое произведеніе, написанное имъ для картинокъ были записки «Пиквикскаго клуба». Этотъ романъ доставилъ автору литературную извѣстность, выказавъ въ писателѣ глубокое и разностороннее знакомство съ жизнью. Романъ читался и зачитывался и какимъ-нибудь ирландцемъ-каторжникомъ Джономъ Митчелемъ и какою-нибудь важною дочерью пэра. «Чарльсъ Диккенсъ, говоритъ Саль, открылъ и удовлетворилъ неудовлетворенную до сихъ поръ потребность націи, которая уже не могла дольше переносить грубости Смоллета и Стерна, была не въ силахъ понимать философію Фильдинга и готова была аплодировать юмору Диккенса». Первое произведеніе Диккенса удовлетворило потребности общества и сдѣлало его однимъ изъ любимѣйшихъ писателей не только Англіи, но и всей Европы. Но слава Диккенса была-бы не прочна, еслибы онъ былъ только творцомъ комическихъ сценъ, еслибы въ послѣдующихъ его произведеніяхъ не обнаружилось такъ ярко умѣнье Диккенса быть патетическимъ, доходить до сильнаго драматизма, до потрясающихъ описаній.
Начавъ карьеру романиста, Диккенсъ не удовольствовался пріобрѣтенной имъ опытностью и потому сталъ предпринимать самыя разнообразныя путешествія. Двѣ поѣздки въ Соединенные Штаты, продолжительное пребываніе въ Италіи, частыя посѣщенія Франціи, постоянныя странствованія по Англіи, сближенія съ путешествующими торгашами, съ странствующими комедіантами, все это наполняло жизнь Диккенса и давало ему новые факты, новые типы. Онъ былъ знакомъ съ каждымъ темнымъ захолустьемъ Лондона; жители подваловъ и чердаковъ, обитатели рабочихъ домовъ и тюремъ были для него свои люди; мелкія и жалкія таверны, рынки бѣдныхъ кварталовъ, все это не имѣло для него тайнъ. Здѣсь онъ находилъ тѣ картины жизни и нравовъ, тѣ типы женщинъ, мужчинъ и дѣтей, которымъ такъ сильно удивлялись, которыми наслаждались милліоны читателей. Диккенсъ не любилъ только аристократію, и среди его знакомыхъ было больше именъ, принадлежавшихъ простому и среднему классу, чѣмъ именъ лордовъ и пэровъ. Недаромъ-же лордъ Гоутонъ шутливо замѣтилъ, что онъ унижалъ въ своихъ произведеніяхъ аристократію и пэрство.
Конечно, лордъ Гоутонъ могъ-бы то-же самое и еще съ большей справедливостью замѣтить про другого великаго писателя, вертѣвшагося постоянно среди посѣтителей Реджентъ-Стрита, Пикадилли, Реджентъ-Парка, Ричмонда и тому подобныхъ аристократическихъ мѣстностей. Этотъ писатель былъ Теккерей, сближавшійся съ аристократіей, чтобы вѣрнѣе облить ее желчью своей безпощадной сатиры. На подобную сатиру Диккенсъ былъ не способенъ и потому онъ просто удалялся отъ этого чопорнаго, холоднаго, бездушнаго и развращеннаго класса англійскаго общества.
Но что-же извлекъ Диккенсъ изъ своей опытности? Какое мѣсто занялъ онъ въ литературѣ? Чѣмъ особенно отличалась его дѣятельность?
III.
правитьДиккенсъ, говорили одни критики, великій художникъ; онъ великій юмористъ, замѣчали другіе; у него сильное и капризное воображеніе, прибавляли третьи; онъ удивительно тонкій психологъ, восклицали четвертые. Для доказательства справедливости всѣхъ этихъ мнѣній критики могли указать на первыя главы «Большихъ ожиданій» и «Нашего взаимнаго друга», какъ на образцы чистой художественности; они могли приводить описаніе обѣда у Вениринговъ въ «Нашемъ взаимномъ другѣ», какъ примѣръ юмористическаго описанія образа жизни выскочекъ, разбогатѣвшихъ и попавшихъ въ люди со вчерашняго дня; они могли говорить, что только капризное, безгранично сильное воображеніе могло создать ту сцену въ «Варнавѣ Реджѣ», гдѣ герой видитъ, какъ шепчется и сердито споритъ бѣлье, повѣшенное для просушки на дворѣ и махающее подъ порывами вѣтра, какъ руками, рукавами рубашекъ, подолами юбокъ и т. п., причемъ герой замѣчаетъ, что всѣ люди, видящіе въ бѣльѣ просто бѣлье, колеблемое вѣтромъ, а не говорящія существа, болѣе жалки и менѣе видятъ въ жизни, чѣмъ онъ; они могли бы доказать, что только смѣлый психологъ могъ создать такой типъ, какъ типъ Скимполя, художественной натуры, наслаждающагося природой, сладенькаго поэта, холоднаго эгоиста въ душѣ, живущаго на чужой счетъ, пользующагося всѣми удобствами въ чужомъ домѣ, окруженнаго заботливостью ближнихъ и умирающаго съ бранью на кормившихъ его людей за ихъ черствость и эгоизмъ.
Кромѣ этихъ качествъ покойнаго романиста, можно бы было привести еще множество достоинствъ, которыми отличались его романы; все это можно бы подкрѣпитъ множествомъ доказательствъ, цитатъ и выписокъ. Но говорить обо всемъ этомъ — значило бы повторять избитыя фразы. Подобное повтореніе было бы тѣмъ болѣе нелѣпо, что обществу должно быть вообще очень скучно читать въ критическихъ статьяхъ восторженные отзывы о тѣхъ или другихъ достоинствахъ и красотахъ разбираемыхъ критикомъ поэтическихъ произведеній. Это должно быть также скучно, какъ читать музыкальныя произведенія или картины, созданныя совсѣмъ не для чтенія, а для слушанья и смотрѣнья. Критика, восхищающаяся поэтическими красотами и ловкими сценами разбираемыхъ ею произведеніи, всегда напоминаетъ намъ разсказъ о вкусномъ обѣдѣ людямъ, которые этого обѣда не ѣли. Кромѣ того мы не видимъ особенной пользы для общества въ томъ, что мы станемъ распространяться на десяткѣ страницъ о великихъ сторонахъ таланта того или другого писателя. Это можетъ быть необходимо для общества и, главнымъ образомъ, для самого разбираемаго писателя, если онъ еще не занялъ прочнаго мѣста въ литературѣ; но это не можетъ быть особенно полезно и поучительно для читателей, когда талантъ писателя признанъ и его произведенія прочитаны всѣми. Прочитавъ подобные дифирамбы, читатель, конечно, не сдѣлается ни умнѣе, ни талантливѣе, ни способнѣе къ воспроизведенію какихъ-нибудь такихъ-же художественныхъ образовъ и картинъ; разъясненіе разныхъ художественныхъ красотъ ни въ какомъ случаѣ не заставитъ читателя даже наслаждаться ими, если онъ самъ не почувствовалъ всей ихъ прелести при чтеніи разбираемаго критикою произведенія. Наслаждаются и любятъ безъ науки и постороннихъ указаній.
Но если Диккенсъ вполнѣ оцѣненъ, какъ богато одаренная талантомъ личность, если объ этомъ говорено очень и очень много, то все-таки есть одна сторона въ его дѣятельности, которая почти совершенно упущена изъ виду европейскими критиками и которая стоитъ того, чтобъ о ней поговорили, такъ-какъ именно она дѣлаетъ Диккенса родоначальникомъ новѣйшаго романа, такъ-какъ именно она достойна подражанія со стороны молодыхъ беллетристовъ, такъ-какъ именно она даетъ право молодымъ беллетристамъ причислять себя къ новой, а не къ старымъ отживающимъ школамъ романистовъ.
Вы, вѣроятно, знаете, въ чемъ заключается, главнымъ образомъ, заслуга Бокля? Она не въ его сильномъ талантѣ, не въ его геніальномъ умѣ, — она въ его попыткѣ превратить исторію изъ біографій тѣхъ или другихъ царей и героевъ въ физіологію исторической жизни народовъ, въ попыткѣ поставить на мѣсто описанія парадныхъ выходовъ и битвъ изъясненіе тѣхъ причинъ, подъ вліяніемъ которыхъ совершаются тѣ или другія событія. Вотъ въ чемъ заключается истинное значеніе Бокля; умъ, талантъ и эрудиція только помогли историку блистательнымъ образомъ положить начало подобной исторіи; но если бы онъ былъ даже менѣе геніаленъ, менѣе талантливъ, менѣе энциклопедически образованъ, то и тогда бы его попытка не прошла безслѣдно, какъ не проходятъ безслѣдно никакія великія открытія, хотя бы первоначально они явились въ такой-же несовершенной формѣ, какъ первый типографскій станокъ или первое примѣненіе пара къ механикѣ. Именно подобное значеніе имѣетъ Диккенсъ въ области романа.
Я уже говорилъ, что такъ-называемый нравоописательный романъ сильнѣе всего процвѣталъ въ Англіи. Но вплоть до Диккенса все это были несовершенныя попытки. Нравоописатели, не задаваясь никакими особенными, широкими цѣлями, кромѣ стремленія нарисовать картину окружающей ихъ жизни, тратились иногда на совершенно ненужныя сцены, перемѣшивали важное съ неважнымъ, отдавались и тому и другому съ одинаковымъ усердіемъ; они выискивали эксцентричныя личности для потѣхи читателей, сильно привязывались къ выходящимъ изъ ряду вонъ событіямъ и въ сущности доставляли только пріятное чтеніе. Пестрота красокъ и несоблюденіе законовъ перспективы дѣлало ихъ романы похожими на картинки китайцевъ, гдѣ иногда люди бываютъ выше домовъ, а деревья растутъ изъ головъ людей. Иногда у нравоописателей недоставало въ запасѣ наблюденій и этотъ недостатокъ пополнялся изобрѣтеніями досужей фантазіи; иногда они слишкомъ сильно увлекались героемъ и героиней и показывали, какъ дѣйствовалъ герой на окружающихъ людей, какъ онъ поражалъ ихъ съ свойственною всѣмъ героямъ отвагою; однимъ словомъ, центромъ являлся у нихъ герой. Онъ былъ для нихъ тоже, чѣмъ была земля для старыхъ естествоиспытателей, воображавшихъ, что солнце и луна созданы спеціально для земли. Только съ появленіемъ Диккенса предчувствовавшійся идеалъ романа сложился окончательно и воплотился самымъ блестящимъ образомъ въ «Пикквикѣ», «Давидѣ Копперфильдѣ», «Тяжелыхъ временахъ», «Холодномъ домѣ», «Мартинѣ Чозльвидѣ», «Домби и сынѣ» и т. д.
Говоря о Диккенсѣ, почти всѣ критики упрекали его за то, что блѣднѣе всего у него выходятъ его герои и героини. Подобный упрекъ былъ вполнѣ понятенъ со стороны критиковъ, хвалившихъ Диккенса только за его художественный талантъ, за его юморъ, за его психологическія наблюденія и не замѣчавшихъ, что передъ ними явился совершенно новый видъ романа, къ которому нужно прилагать новую мѣрку. Только понявъ вполнѣ, что Диккенсъ прежде всего представлялъ читателю физіологію общества, а не похожденія героя, можно снять съ него часть обвиненія за блѣдность его героевъ и героинь. Диккенсъ не дѣлалъ ихъ болѣе яркими не потому, что у него не хватило на это силы, а потому, что въ его романахъ роль героя занималась не отдѣльными личностями, а обществомъ. Посмотрите, что за люди его герои? Давидъ Копперфильдъ, Флоренса, Николай Никлеби, дочь Градгринда, — все это тѣ люди, которые встрѣчаются намъ ежедневно на каждомъ шагу, не бросаясь въ глаза ничѣмъ особенно, ни пороками, ни добродѣтелями; они принадлежатъ не къ самымъ высшимъ классамъ и не къ самымъ низшимъ слоямъ общества; они выходятъ большею частью изъ буржуазіи, изъ той среды людей, которыхъ мы зовемъ «разночинцами». Это, если можно такъ выразиться, средніе люди. Но знаете ли вы, кого беретъ физіологъ, когда онъ говоритъ, что человѣкъ въ минуту потребляетъ столько-то воздуху? Беретъ ли онъ тощаго, замореннаго, стараго Плюшкина, или прожорливаго, подвижнаго, жирнаго Ноздрева? Нѣтъ, онъ не беретъ ни того, ни другого; онъ беретъ средняго человѣка, — ну, положимъ, Чичикова, не толстаго, не худого, не низенькаго, не высокаго, не стараго, не молодаго Чичикова. Этотъ-же самый пріемъ встрѣчаемъ мы у Диккенса. Два раза онъ вполнѣ измѣнилъ этому пріему въ «Варнавѣ Реджѣ», гдѣ герой сумасшедшій, и въ «Лавкѣ древностей», гдѣ почти всѣ дѣйствующія лица полусумасшедшія, и въ обоихъ случаяхъ романы вышли крайне неудачны, безсодержательны въ цѣломъ, несмотря на превосходныя частности.
Взявъ въ герои средняго человѣка, не образецъ добродѣтели, не отъявленнаго злодѣя, Диккенсъ не стремится и не можетъ стремиться показать, какъ этотъ человѣкъ одинъ ворочаетъ горами, вліяетъ на ходъ общественной жизни, на окружающую среду. Напротивъ того, онъ не упускаетъ изъ виду ни одного явленія общественной жизни или окружающей среды безъ того, чтобы не показать, какъ эти явленія повліяли на жизнь его средняго человѣка. Вслѣдствіе этого, при чтеніи его романовъ, прежде всего вамъ бросается въ глаза извѣстная среда, общественная жизнь, государственныя учрежденія, вся та масса явленій и причинъ, которая тяготѣетъ надъ человѣкомъ. Васъ ужасаютъ тѣ семейныя отношенія, съ которыми съ первыхъ дней должны встрѣтиться Копперфильды, Домби, Градгринды, Никлеби, Твисты и тому подобные люди. Васъ поражаетъ нелѣпая система воспитанія и обученія, подъ розгой и за латынью которой должны убить свои лучшіе годы всѣ эти вступающія въ общество дѣти. Вамъ бросаются въ глаза всѣ трудности, съ которыми долженъ бороться какой-нибудь Николай Никлеби, стараясь зашибить копейку, или поражаетъ васъ нелѣпое устройство, мертвящая формалистика, отталкивающая холодность, превращеніе человѣка въ машину въ конторѣ Домби, гдѣ приходится юношѣ зарабатывать кусокъ хлѣба. Но мало того, что Диккенсъ проводитъ васъ за своими героями сквозь всѣ эти мытарства общественной неурядицы, — онъ показываетъ вамъ еще чисто частныя отношенія людей другъ къ другу, показываетъ, какъ изъ личнаго чувства мести губитъ Ральфъ Никлеби своихъ ни въ чемъ невиноватыхъ юныхъ родныхъ, дѣтей ненавистнаго брата, какъ по глупости и непрактичности какого-нибудь старика капитана усложняется трудное положеніе молодого конторщика въ домѣ Домби. Иногда чисто постороннія, повидимому, случайныя, но въ сущности неизбѣжныя въ дѣйствительности жизненныя встрѣчи вплетаются въ жизнь героя, являются новою обузою для него, новою причиною волненій и заботъ, такъ, напримѣръ, семейныя дѣла какого-нибудь Микобера связываются съ интересами Копперфильда. Вся нелѣпость тѣхъ или другихъ общественныхъ учрежденій, начиная со школы, филантропіи, устройства суда, отношеніи хозяевъ къ рабочимъ и кончая какою-нибудь торговою конторою; вся глупость, пошлость, безсердечность, жестокость членовъ общества въ ихъ отношеніяхъ другъ къ другу; вся непрактичность, подавленность, безсиліе среднихъ людей, все это живо рисуется передъ вами, и вы послѣ чтенія каждаго романа можете такъ-же отчетливо указать на роль тѣхъ или другихъ явленій въ общественной жизни, какъ послѣ чтенія физіологіи человѣка вы можете опредѣлить значеніе нервовъ, мускуловъ, крови въ человѣческомъ организмѣ.
Если-бы позднѣйшій историкъ не нашелъ ни газетныхъ извѣстіи, ни частныхъ мемуаровъ о состояніи англійскаго общества за послѣдніе 50—60 лѣтъ, — онъ могъ-бы смѣло нарисовать картину жизни этого общества во всѣхъ подробностяхъ по романамъ Диккенса и отъ его глазъ не ускользнулъ бы ни женскій вопросъ, ни вопросъ о воспитаніи, ни рабочій вопросъ, ни вопросъ о благотворительности, ни вопросъ о судебной реформѣ, однимъ словомъ, отъ него не ускользнуло бы ничто, чѣмъ жило, чѣмъ волновалось общество. Если-бы мыслитель вздумалъ указать обществу тѣ недостатки, которые, главнымъ образомъ, отравляютъ и тормозятъ современную жизнь, — онъ, вѣроятно, рядомъ съ своими наблюденіями воспользовался бы трудами Диккенса, какъ однимъ изъ самыхъ драгоцѣнныхъ матеріаловъ. Недаромъ-же Саль называетъ Диккенса Шекспиромъ современнаго общества.
IV.
правитьВъ настоящее время немыслимъ какой-нибудь ученый спеціалистъ безъ того, чтобы онъ, ограничиваясь своею школьною и университетскою подготовкой, не слѣдилъ за каждымъ новымъ открытіемъ, за каждымъ новымъ явленіемъ въ области своей спеціальности. Запершись въ своемъ кабинетѣ, не пользуясь всѣми опытами и результатами, добытыми собратьями по профессіи, ученый, несмотря на все свое трудолюбіе, несмотря на всю свою геніальность, не можетъ не сдѣлаться отсталымъ, Диккенсъ понималъ это лучше, чѣмъ кто-нибудь. Онъ зналъ, что быть Шекспиромъ своего времени, быть физіологомъ общественной жизни, указывать на всѣ темныя стороны, тяготѣющія надъ современнымъ человѣкомъ, можетъ только человѣкъ, живущій изо-дня въ день общественною жизнью современнаго ему человѣчества, не затворяющійся въ своемъ кабинетѣ, не описывающій жизнь изъ «прекраснаго далека». Вслѣдствіе этого Диккенсъ не ограничился своею первоначальною подготовкою, не остановился на ней. Нѣтъ, онъ посвящалъ сравнительно небольшую часть времени на самый процессъ писанія и редактированье журнала и отдавался вполнѣ явленіямъ и событіямъ общественной жизни, какъ истый англичанинъ, не умѣющій понять, какъ можемъ, напримѣръ, мы, русскіе, не всякій день читать газеты, не слѣдить за политикой, не посѣщать публичныхъ собраній ученыхъ обществъ, не принимать участія въ съѣздахъ промышленниковъ, не ходить въ суды и на лекціи, не пребывать въ клубахъ для обсужденія общихъ для насъ всѣхъ событій и т. п.
Изъ книги, гдѣ собраны рѣчи Диккенса, произнесенныя по случаю литературныхъ и общественныхъ событій, мы видимъ этого неутомимаго дѣятеля въ Бостонѣ, въ Бирмингэмѣ; въ Нью-Іоркѣ, въ Ливерпулѣ, въ Лондонѣ, въ Манчестерѣ, въ Шеффильдѣ, однимъ словомъ, во всѣхъ болѣе или менѣе значительныхъ городахъ, онъ является съ рѣчами въ клубахъ, въ театрѣ, въ ученыхъ обществахъ, въ средѣ рабочихъ; онъ касается въ своихъ рѣчахъ санитарной реформы, литературнаго фонда, воспитательныхъ учрежденій, желѣзныхъ дорогъ и служащихъ при желѣзныхъ дорогахъ людей, учрежденій механиковъ, однимъ словомъ, всѣхъ сколько-нибудь замѣчательныхъ явленій общественной жизни, за которыми онъ зорко слѣдитъ, о которыхъ у него составились тѣ или другія твердыя убѣжденія, пропагандируемыя имъ при всякомъ удобномъ случаѣ. Подобное отношеніе къ своей спеціальности, къ физіологіи общества, даетъ ему возможность нетолько стоять по развитію на одномъ уровнѣ съ современнымъ ему обществомъ, но и ставитъ его во главѣ этого общества. «Диккенсъ не шелъ за обществомъ, говоритъ Саль, — онъ велъ общество». Представляемыя имъ картины тѣхъ или другихъ явленій носятъ на себѣ слѣды такого глубокаго изученія, что имъ вѣритъ общество, какъ ученому изслѣдованію; высказываемыя имъ мысли о тѣхъ или другихъ темныхъ сторонахъ общественной жизни основываются на такомъ множествѣ фактовъ, на такомъ добросовѣстномъ отношеніи къ дѣлу, что общество проситъ его совѣта о способѣ уничтоженія и искорененія этихъ темныхъ явленій. Романы Диккенса играютъ туже роль, какую играли труды назначаемыхъ правительствомъ комиссіи для изслѣдованія положенія рабочаго класса, съ тою только разницею, что романы Диккенса касались не одного какого-нибудь вопроса, не одного какого-нибудь явленія, а представляли общую связь вопросовъ и явленій общественной жизни и представляли эту связь со всею силою художественнаго таланта и трезваго широкаго ума.
Мало того, что Диккенсъ самъ изучалъ общественную жизнь, — онъ всѣми зависящими онъ него силами старался основать цѣлую школу подобныхъ изслѣдователей.
Въ этомъ случаѣ онъ нисколько не походилъ на тѣхъ изъ своихъ собратьевъ, которые иногда враждебнѣе всего смотрятъ на новыхъ литературныхъ дѣятелей, идущихъ по ихъ дорогѣ и являющихся какъ-бы конкурентами учителя. Въ большинствѣ случаевъ такъ-называемые учителя-романисты относятся къ своимъ ученикамъ именно съ этимъ враждебнымъ чувствомъ, какъ къ «перебивателямъ лавочки», и во всякомъ случаѣ бываютъ совсѣмъ непричастными въ томъ, что у нихъ появляются ученики. Этихъ молодыхъ дѣятелей сами учителя даже и не считаютъ учениками, а называютъ подражателями. Во всѣхъ существующихъ литературахъ въ беллетристикѣ до сихъ поръ не было именно того, что можно назвать собственно «школою»; правда, появлялись фабрики въ родѣ мастерской Дюма-отца; являлись у великихъ романистовъ десятки подражателей, именовавшіе себя учениками этихъ романистовъ, — но такой школы, какая бываетъ у какого-нибудь профессора, подготовляющаго себѣ преемниковъ, въ беллетристикѣ не было.
Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго: беллетристика до сихъ поръ считалась по большей части чѣмъ-то въ родѣ забавы, увеселенія, развлеченія отъ скуки. Какая-же можетъ быть тутъ серьезная школа, въ настоящемъ смыслѣ этого слова? Диккенсъ первый взглянулъ на дѣло иначе: онъ понялъ, что романъ не игрушка, не забава, не рядъ художественныхъ картинокъ во вкусѣ Ватто или головокъ во вкусѣ Греза.
Онъ увидалъ, что у современнаго романиста есть своя великая задача — изученіе темныхъ сторонъ общественной жизни, что для всесторонняго исполненія этой задачи недостанетъ силъ одного человѣка, какъ бы ни былъ онъ трудолюбивъ, дѣятеленъ и уменъ. Вслѣдстіе этого Диккенсъ старался привлечь къ себѣ молодыхъ писателей и пропагандировать въ ихъ средѣ свои взгляды на обязанности современнаго романиста. Въ числѣ этихъ писателей самыми талантливыми личностями безспорно являются Саль и Метью, эти «фанатическіе», по собственному выраженію Саля, послѣдователи своего учителя. Они вполнѣ ученики Диккенса, — не подражатели его, не работники на его фабрикѣ, но ученики въ томъ смыслѣ, въ какомъ былъ ученикомъ Шлоссера Гервинусъ.
Диккенсъ казался чистымъ художникомъ большинству критиковъ, и въ этомъ, конечно, сильнѣе всего отличались наши доморощенные мыслители, смѣявшіеся надъ тѣми людьми, которые осмѣливались называть Диккенса утилитаристомъ. Но теперь этотъ вопросъ рѣшенъ. Именно Диккенсъ менѣе всего ставилъ на первый планъ голую безсодержательную художественность. Но у него нигдѣ не является какой-нибудь задачки, какой-нибудь теоріи, на которую былъ бы, какъ на гвоздь, навѣшенъ рядъ предумышленно придуманныхъ событій. У него никогда не встрѣчается тѣхъ маріонетокъ, которыя выдѣлываютъ извѣстныя па для оправданія теоріи своего создателя. Это обстоятельство ввело въ заблужденіе недальновидныхъ искателей утилитарнаго направленія въ романѣ. Съ другой стороны художественныя стороны романовъ Диккенса ввели въ заблужденіе эстетиковъ. Они считали необходимымъ, чтобы поэтъ пѣлъ, какъ птица на вѣткѣ; они считали профанаціею искуства, если оно будетъ задаваться какими-нибудь утилитарными цѣлями; они никакъ не могли себѣ представить возможности соединенія утилитарныхъ цѣлей съ художественною формою. Вслѣдствіе этого Диккенсъ былъ объявленъ ими чистымъ художникомъ. Они и не подозрѣвали, что искусство профанируется именно своею безцѣльностью, что оно этимъ низводится на степень тѣхъ этрусскихъ вазъ, которыя только занимаютъ лишнее мѣсто въ комнатѣ, только вводятъ въ лишніе расходы своихъ владѣльцевъ, только отнимаютъ рабочія руки отъ болѣе полезнаго производства. Эстетики никакъ не хотѣли понять, что, задавшись извѣстною полезною цѣлью, романистъ будетъ обязанъ точно такъ-же быть художникомъ, какъ и при безцѣльномъ рисованьи картинокъ, что только умѣнье облечь собранный матеріалъ въ художественную форму дѣлаетъ человѣка изъ простого труженника-изслѣдователя романистомъ. Именно это-то соединеніе двухъ необходимыхъ для современнаго романиста качествъ, — серьезной задачи и художественности, вполнѣ ярко и блестяще воплотилось въ произведеніяхъ Диккенса. Что онъ сознательно дѣйствовалъ, какъ утилитаристъ, а не чистый художникъ, это видно изъ его послѣдняго предисловія къ Оливеру Твисту, гдѣ онъ говоритъ объ услугѣ, оказанной имъ обществу тѣмъ, что онъ описалъ преступниковъ такими, какъ они существуютъ въ дѣйствительности, и тѣмъ обратилъ на нихъ серьезное вниманіе. Да, онъ боролся съ общественнымъ зломъ сознательно и твердо, выставляя на показъ общественныя язвы.
V.
правитьЯ уже замѣтилъ выше, что Диккенсу часто дѣлали упрекъ за блѣдность его героевъ и героинь. Я долженъ теперь сказать, что Диккенса многіе считали отчасти буржуазнымъ писателемъ. Оба эти обвиненія тѣсно связаны между собою, такъ-какъ эти мнимые недостатки писателя имѣютъ одну и ту-же причину, одинъ и тотъ-же источникъ.
Диккенсъ былъ вполнѣ англичанинъ. Вслѣдствіе этого съ одной стороны онъ не придавалъ особеннаго значенія вліянію отдѣльныхъ личностей на ходъ общественной жизни: онъ признавалъ, что гораздо важнѣе вліяніе общественной жизни на отдѣльную личность; онъ не считалъ нужнымъ представлять достойный подражанія образецъ какого-нибудь героя, совершающаго тотъ или другой переворотъ въ обществѣ; онъ не видѣлъ надобности указывать путь къ борьбѣ съ общественными недостатками, такъ-какъ этотъ путь давнымъ-давно былъ извѣстенъ настолько-же самому Диккенсу, насколько и послѣднему рабочему: ассоціація, рабочіе союзы, митинги, стачки, парламентская борьба, все это тѣ средства, которыми съ давнихъ поръ ведется борьба въ Англіи съ темными сторонами общественной жизни: ведется борьба главнымъ образомъ не отдѣльными личностями, а массами. Вотъ причина, по которой Диккенсъ показываетъ дѣятельность своихъ героевъ преимущественно со стороны пробиванья ими своего пути, а не со стороны ихъ борьбы за общественные интересы. Его герои, какъ короли и полководцы у Бокля, стоятъ смѣшавшись съ массою и, повидимому, не имѣютъ никакого вліянія на жизнь этой массы. Диккенсъ какъ-будто говоритъ вмѣстѣ со Шпильгагеномъ: «одинъ въ полѣ не воинъ», и прибавляетъ къ этому: «но если онъ не воинъ, то я и не стану его описывать, какъ исключительное, выходящее изъ ряду вонъ явленіе».
Но если одинъ въ полѣ не воинъ, то какъ-же должно бороться съ тѣмъ зломъ, о которомъ говоритъ писатель? Еслибы Диккенсъ принадлежалъ къ народу, только восемьдесятъ лѣтъ тому назадъ произведшему революцію, еслибы онъ принадлежалъ къ націи, только со вчерашняго дня начавшей пользоваться правомъ засѣдать въ парламентѣ, еслибы онъ принадлежалъ къ обществу, никогда не пользовавшемуся правомъ самоуправленія, то онъ, вѣроятно, отвѣтилъ-бы на подобный вопросъ предложеніемъ какого-нибудь патентованнаго или имъ изобрѣтеннаго способа борьбы, можетъ быть, очень односторонняго, очень невѣрнаго, очень узкаго, но все-таки способнаго толкнуть дремлющее общество къ движенью. Это было-бы не только его заслугою, но его прямою обязанностью. Но онъ былъ англичанинъ и обращался къ англичанамъ, пережившимъ всѣ способы борьбы, начиная отъ страшной революціи и кончая пропагандой какого-нибудь Коббета. Подобный человѣкъ, говоря съ подобнымъ народомъ, могъ сказать только одно: «ведите борьбу во имя прогресса съ недостатками общественной жизни всѣми способами и всѣми наличными силами: вы знаете, что всѣ избиравшіеся вами пути, каковы-бы они ни были, приближали васъ хоть на шагъ къ цѣли, къ прогрессу; я-же съ своей стороны буду указывать вамъ, съ чѣмъ нужно бороться». И дѣйствительно, онъ указывалъ, съ чѣмъ нужно бороться. Если блѣдность его героевъ и героинь объясняется именно тѣмъ, что онъ былъ англичанинъ до мозга костей, то этимъ-же объясняется и его мнимая буржуазность.
Былъ-ли онъ въ самомъ дѣлѣ буржуа? Дѣлается просто смѣшно, когда приходится отвѣчать на подобные вопроси; просто не понимаешь, какъ они могли возникнуть въ головахъ довольно умныхъ людей. Буржуазія ярая поклонница филантропіи, — Диккенсъ былъ отъявленный врагъ филантропіи. Буржуазія любитъ ханжество, — Диккенсъ ѣдко и злобно, именно злобно преслѣдовалъ ханжество. Буржуазія любитъ деспотствовать въ семьѣ, сухо и черство относится къ женамъ и дѣтямъ, — Диккенсъ являлся бичемъ семейнаго деспотизма. Буржуазія превращаетъ въ рабовъ своихъ рабочихъ, — Диккенсъ стоитъ во главѣ людей, заботящихся объ эмансипаціи рабочихъ. Буржуазія поощряетъ суровое обращеніе съ учениками въ школѣ, думаетъ, что дѣтей надо держать въ ежевыхъ рукавицахъ, — Диккенсъ является пропагандистомъ школьной реформы. Куда-бы мы ни взглянули, Диккенсъ всюду проповѣдуетъ именно тѣ принципы, съ которыми никогда не мирилась буржуазія, съ которыми вполнѣ согласна такъ-называемая радикальная партія.
Но были-же причины, заставившія считать Диккенса отчасти буржуазнымъ писателемъ? Конечно, были. Диккенсъ былъ слишкомъ спокоенъ, онъ никогда не проповѣдовалъ крутыхъ мѣръ; онъ только смѣялся надъ тѣмъ, надъ чѣмъ вполнѣ справедливо разразился-бы тысячами проклятій какой-нибудь французъ или русскій. Это спокойствіе было слѣдствіемъ того, что Диккенсъ былъ англичаниномъ. Для Англіи прошла давно та пора юношескихъ увлеченій, когда «ей были новы всѣ впечатлѣнья бытія», когда, увидавъ впервые весь ужасъ общественныхъ неурядицъ, она могла страстно кинуться или на истребленіе этихъ неурядицъ или на гибель подъ развалинами стараго общества. Англія привыкла къ борьбѣ и бьется не съ тою слѣпою отвагою, съ которой бросается въ первый бой юный прапорщикъ, но ведетъ борьбу съ сосредоточенною серьезностью стараго, посѣдѣвшаго въ битвахъ, израненнаго героя. Нельзя сказать, чтобы борьба дѣлалась отъ этого менѣе упорною, менѣе плодотворною. Но въ то-же время нельзя совѣтовать юному прапорщику быть такимъ-же опытнымъ, какъ старый генералъ. Чтобы показать читателю вполнѣ ярко все различіе въ отношеніяхъ къ извѣстнымъ вопросами, англичанъ и, напримѣръ, французовъ, мы приведемъ два рѣзкіе факта изъ дѣятельности людей крайнихъ партій: сравните манифестъ Роберта Оуэна и манифестъ Бабефа. Эти люди въ концѣ-концовъ довольно близко подходятъ другъ къ другу по своимъ стремленіямъ, но какая страшная разница въ ихъ способахъ достиженія цѣлей, какая разница въ ихъ манифестахъ. У Роберта Оуэна говоритъ само спокойствіе, невозмутимое, ясное спокойствіе. У Бабефа слышится только: «рѣжь, души, грабь!» Повидимому, Робертъ Оуэнъ не предлагаетъ міру никакого особенно рѣзкаго переворота, не угрожаетъ никому, — но въ этихъ спокойныхъ рѣчахъ заключается цѣлый проэктъ міровой революціи. Повидимому, Бабефъ надѣется завтра-же выжечь, вырѣзать старый міръ для немедленнаго устройства новаго порядка, — но изъ частной корреспонденціи Бабефа мы узнаемъ, что онъ не вѣритъ въ возможность сразу осуществить свои планы, что онъ надѣется только на возможность постепенно, втеченіе долгаго времени медленно провести свои идеи въ жизнь.
Вотъ это-то спокойствіе и обманывало въ Диккенсѣ недальновидныхъ критиковъ, нешедшихъ далѣе формы. Диккенсъ не кричалъ: рѣжь, убивай филантроповъ, деспотовъ-отцовъ семействъ, тирановъ-учителей, и недальновидные люди не замѣчали, что Диккенсъ уже отчасти убилъ этихъ людей своимъ смѣхомъ, своимъ юморомъ, своимъ анализомъ, — что эти люди уже заклеймлены и каждому человѣку остается только сторониться отъ нихъ, а обществу и новымъ писателямъ преслѣдовать ихъ всѣми возможными средствами.
Значитъ, нужно такъ-же невозмутимо спокойно относиться къ злу, какъ относился къ нему Диккенсъ? Совсѣмъ нѣтъ: если у васъ страстный горячій характеръ Бабефа, то вамъ нельзя совѣтовать смотрѣть на дѣло съ сосредоточеннымъ спокойствіемъ Оуэна; если-же вашъ характеръ похожъ на характеръ Оуэна, то тщетно сталъ-бы кто-нибудь совѣтовать вамъ относиться къ дѣлу съ горячностью Бабефа. Можно совѣтовать держаться извѣстныхъ идей, но нельзя совѣтовать принимать ту или другую форму ихъ изложенія, — это дѣло характера.
VI.
правитьУпрекать Диккенса за буржуазность заставило критиковъ не столько содержаніе его романовъ, сколько ихъ окончаніе. Окончаніе его романовъ очень однообразно и сладко: порокъ наказывается, добродѣтель торжествуетъ, враги героевъ ослабѣваютъ, герои женятся, — вотъ стереотипный конецъ большинства его произведеній. Кто-то очень остроумно выразился, что романы Диккенса разведены на розовомъ маслѣ. Это отчасти правда. Но запахъ розоваго масла слышится не тамъ, гдѣ Диккенсъ рисуетъ суровыя отношенія стараго Домби къ своей дочери, гдѣ онъ описываетъ нелѣпое устройство школы, изъ которой бѣжалъ Копперфильдъ, гдѣ онъ описываетъ положеніе молодыхъ юристовъ, гдѣ, однимъ словомъ, онъ указываетъ на нелѣпости англійской жизни. Розовымъ масломъ начинаетъ пахнуть только тогда, когда его герои, пройдя весь свой тернистый путь, остаются побѣдителями и заканчиваютъ свой собственный романъ законнымъ бракомъ. О послѣднемъ пунктѣ нечего говорить, такъ-какъ заканчивать романъ законнымъ бракомъ вошло въ обычай у англичанъ и это обстоятельство является не недостаткомъ изобрѣтательности одного Диккенса, а почти общею странностью англійскихъ романистовъ. Англійское общество очень любитъ подобныя развязки и романисты въ рѣдкихъ случаяхъ рѣшаются не угодить обществу. Но гораздо важнѣе другая черта въ окончаніи романовъ Диккенса — это побѣда добродѣтели надъ порокомъ.
«Именно здѣсь-то и видѣнъ сытый буржуа, говорили его противники. — Онъ не испыталъ всѣхъ ужасовъ нищеты, притѣсненій, онъ легко пробилъ себѣ путь и потому думаетъ, что всѣмъ такъ-же легко бороться съ жизнью». Повидимому, они правы. Диккенсъ, дѣйствительно, не испыталъ безысходной нищеты и страшныхъ притѣсненій, онъ легко достигъ успѣховъ. Но не это заставляло писателя, близко знавшаго страданія бѣдняковъ и весь ужасъ ихъ жизни, представлять въ концѣ своихъ произведеній торжество добродѣтели и правды надъ порокомъ и неправдою. Обвиняя его за это въ буржуазности, враги были и правы, и неправы. Объяснимъ это.
Въ одномъ мѣстѣ Диккенсъ замѣтилъ, что «лучше честный человѣкъ, чѣмъ геній». Къ этимъ словамъ онъ могъ прибавитъ: «честный человѣкъ не только лучше, но и сильнѣе, чѣмъ геніальный злодѣй». Именно эту мысль Диккенсъ проводилъ во всѣхъ окончаніяхъ своихъ романовъ и былъ въ общемъ, широкомъ смыслѣ правъ, хотя и ошибался въ частныхъ случаяхъ. Какъ физіологъ общественной жизни, а не біографъ отдѣльнаго героя, онъ видѣлъ, что, несмотря на всѣ злодѣйства, ложь, пороки, нелѣпости, консерватизмъ общества, побѣда остается за новыми людьми и новыми идеями, за правдой и добродѣтелью, что общество идетъ, несмотря на всѣ тормазы, впередъ, а не назадъ. Съ этой точки зрѣнія розовое масло является вполнѣ умѣстнымъ. Является оно умѣстнымъ и тогда, когда мы вспомнимъ, что въ концѣ концовъ старикъ Домби, по физіологическимъ законамъ, долженъ же былъ когда-нибудь ослабѣть подъ ударами молодой партіи его враговъ, подъ тяжестью вѣчной борьбы и вѣчныхъ потерь. Молодая партія, какъ болѣе сильная, болѣе крѣпкая физически, должна была бодрѣе перенести борьбу. Слѣдствіемъ этого является паденіе духа въ старикѣ Домби, его старческое безсиліе, его дряблое раскаяніе. Молодая партія не громитъ его проклятіями, принимаетъ въ свой домъ, какъ кающагося грѣшника, и Диккенсъ вспрыскиваетъ сцену примиренія розовымъ масломъ. Въ подобныхъ торжественныхъ случаяхъ ароматическія куренія бываютъ очень кстати. Все это, какъ видите, въ порядкѣ вещей, такъ-же въ порядкѣ вещей, какъ и то, что Франція остается все тою-же Франціею, какою она была за двадцать лѣтъ тому назадъ, а Наполеонъ III уже не остается тѣмъ, чѣмъ онъ былъ двадцать лѣтъ тому назадъ. Но если въ общемъ смыслѣ Диккенсъ и правъ, заставляя торжествовать все молодое, все справедливое, — то онъ не правъ въ частныхъ случаяхъ.
Именно здѣсь-то самая слабая сторона его романовъ и ее должны будутъ пополнить его ученики въ родѣ Саля и Метью. Онъ почти постоянно какъ будто упускаетъ изъ виду, что прежде чѣмъ совершится побѣда молодыхъ силъ надъ старыми, правды надъ неправдою, добродѣтели надъ порокомъ — падутъ десятки жертвъ изъ рядовъ подавленныхъ Флоренсъ, Копперфильдовъ, Никльби. Этой ошибки никакъ не могъ и не старался исправить Диккенсъ, въ своихъ романахъ и, можетъ быть, онъ былъ правъ: желая прежде всего указывать обществу недостатки тѣхъ или другихъ явленій, желая побудить общество къ борьбѣ съ этими явленіями, онъ долженъ былъ пророчить только побѣду избраннымъ имъ бойцамъ и не смущать ихъ на первыхъ-же порахъ пророчествомъ возможнаго паденія. Кто обвинитъ полководца, если онъ въ своей рѣчи, обращенной къ идущему на битву войску, уменьшитъ число враждебныхъ силъ? Это ложь, но иногда человѣкъ долженъ лгать именно такимъ образомъ. Вспомните ту мать, которая надѣла «бѣлое покрывало», бывшее условнымъ знакомъ спасенія ея сына, надѣла именно тогда, когда потеряла всякую надежду на спасеніе сына отъ казни? Зачѣмъ она обманывала сына? Затѣмъ, чтобы онъ не дрогнулъ передъ казнью. Такъ лгалъ Диккенсъ, скрывая число жертвъ, которыя должны пасть прежде побѣды надъ Домби, прежде самоубійства Ральфа Никльби, прежде раскаянія стараго Градгринда. Теперь, когда англійскій народъ проснулся, когда рабочій вопросъ въ полномъ развитіи, когда эманципація женщинъ рѣшена, когда школьное воспитаніе обращаетъ на себя вниманіе, Саль и Мегью могутъ смѣло рисовать самыя мрачныя картины гибели бойцовъ, — бойцы не испугаются. Попробуйте преувеличить опасность, сказавъ войску, еще небывшему въ бою: «непріятель въ двадцать разъ сильнѣе насъ!» — и вы будете брошены войскомъ. Попробуйте преувеличить опасность, сказавъ войску, уже потратившему громадныя усилія на борьбу: «насъ горсть, а непріятелей легіоны, намъ нужно пробиться или умереть!» и вы не останетесь одни, за вами пойдутъ стѣной ваши солдаты и вы побѣдите.
Я уже указывалъ на предисловіе къ Оливеру Твисту, какъ на свидѣтельство того, что Диккенсъ съ предвзятою цѣлью, вполнѣ сознательно выставлялъ тѣ или другіе недостатки общественной жизни и ея учрежденій. Я долженъ теперь привести слова самого Диккенса, чтобы доказать, что именно вѣра въ англійскій народъ заставляла его вызывать этотъ народъ на борьбу съ недостатками англійской жизни. На одномъ изъ публичныхъ собраній въ Бирмингэмѣ 27 сентября 1869 года, Диккенсъ, заканчивая свою рѣчь сказалъ: «Я намѣренъ теперь облегчить свою совѣсть, высказавъ свой политическій символъ вѣры. Онъ состоитъ изъ двухъ пунктовъ и не имѣетъ отношенія ни къ какимъ партіямъ или личностямъ. Моя вѣра въ народъ Англіи, управляющій, какъ-бы то ни было, безконечно мала. Моя вѣра въ народъ Англіи, управляемый, что тамъ ни говори, безпредѣльна.» Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, 6 января 1870 г., появляясь снова на публичномъ собраніи въ Бирмингэмѣ, Диккенсъ разъяснилъ полнѣе свою мысль. "Во время своего пребыванія здѣсь прошлою осенью, сказалъ онъ, — я исповѣдалъ передъ вами свои политическія вѣрованія, — впрочемъ, можетъ быть, я выразился-бы удачнѣе, сказавъ: свой недостатокъ политической вѣры. Это означаетъ, что у меня весьма мало довѣрія къ народу, который управляетъ Англіей, — замѣтьте, слово «народъ» въ этомъ случаѣ пишется съ маленькаго я, — но я имѣю огромное довѣріе къ англійскому Народу, которымъ они управляютъ, — замѣтьте, слово «Народъ» въ этомъ случаѣ пишется съ большого Н. Это было коротко и отчетливо высказано мною и — я увѣренъ, безъ всякаго худого намѣренія, — было истолковано нѣкоторыми превратно… Въ настоящее время я ни на кого не сѣтую, но единственно для избѣжанія недоразумѣній относительно того, въ чемъ я былъ убѣжденъ и что я теперь утверждаю, я хочу еще разъ высказать свою мысль и сдѣлаю это, выразивъ ее словами великаго мыслителя, великаго писателя и великаго ученаго, смерть котораго, къ несчастію человѣчества, прервала его трудъ — «Исторію цивилизаціи въ Англіи»: «Наши историки могутъ, сколько угодно, говорить о реформахъ, которыя вводятъ англійскіе министры, и объ усовершенствованіяхъ, ожидаемыхъ отъ англійскаго законодательства, но всякій, кто пошире и понезависимѣе взглянетъ на жизнь англійскаго народа, скоро увидитъ, что такого рода надежды — химеры. Жизнь даетъ понять, что наши законодатели всегда являлись тормазомъ англійскаго общества, вмѣсто того, чтобы оказывать ему помощь, и что въ тѣхъ крайне-рѣдкихъ случаяхъ, когда ихъ мѣры вели къ добру, они были обязаны своимъ успѣхомъ тому факту, что, на перекоръ своему обычаю, безусловно повиновались духу времени и являлись тутъ, какъ имъ и всегда-бы слѣдовало быть, только слугами англійскаго народа, дѣятельность которыхъ ограничивалась обнародованіемъ и узаконеніемъ требованій народа».
Однихъ этихъ словъ вполнѣ достаточно, чтобы доказать, что Диккенсъ никогда не принадлежалъ по убѣжденіямъ къ буржуазіи, гордящейся парламентскимъ составомъ, его законами, его реформами. Однихъ этихъ словъ довольно, чтобы понять, почему Диккенсъ боялся слишкомъ рѣзко обрисовать всѣ жертвы, которыя долженъ будетъ принести англійскій народъ въ борьбѣ за свои права: «народъ спалъ, его нужно было будить, а не запугивать».
VII.
правитьДиккенсъ представилъ въ своихъ романахъ общія картины физіологіи англійской жизни, — его ученики, послѣдователи и поклонники должны разработывать частности физіологіи этой жизни. Диккенсъ показалъ, какъ тяготѣютъ надъ отдѣльною личностью неурядицы общественной жизни, — его ученики должны показать, какой отпоръ можетъ дать отдѣльная личность этимъ неурядицамъ, какими средствами она можетъ бороться съ ними. Вотъ серьезныя задачи, вполнѣ сознанныя лучшими изъ новыхъ англійскихъ романистовъ въ родѣ Саля, Метъю, Джоржа Элліота. Ихъ романы — плоды такихъ же ученыхъ изысканій, какъ любой историческій или естественно-научный трудъ, съ тою только разницею, что здѣсь изслѣдованія производятся не по книгамъ, не по лѣтописямъ, не по экземплярамъ растеній, животныхъ и труповъ, а по улицамъ, переулкамъ, фабрикамъ, рынкамъ, подваламъ, бель-этажамъ, по всѣмъ мѣстамъ, гдѣ живетъ, страдаетъ и радуется современный человѣкъ. Этой школѣ романистовъ принадлежитъ будущее. Ея члены сознали вполнѣ, что нельзя изучать и описывать современную жизнь своей родины откуда нибудь изъ заграницы или въ четырехъ стѣнахъ своею уютнаго кабинета. Они поняли, что нѣтъ никакой пользы описывать удивительныя похожденія какой-нибудь отдѣльной личности, если эти похожденія и эта личность не связаны тѣсными узами съ современнымъ пожеланіемъ всего общества. Они поняли, что нелѣпо заставлять маріонетокъ доказывать ту или другую теорію, такъ какъ читатель сейчасъ разглядитъ, что по теоріи дѣйствуютъ маріонетки, а не живые люди, и не повѣритъ теоріи. Но они, конечно, не откажутся нарисовать портретъ отдѣльной личности и разсказать ея біографію, если эта личность является представительницей типа цѣлой массы людей, имѣющихъ сильное значеніе въ общественной жизни; они не откажутся провести въ романѣ ту или другую теорію, если для доказательства ея справедливости можно будетъ представить дѣятельность живыхъ людей. Они не обратятъ вниманія на похожденіе Райскаго и займутся исторіею Домби: они не станутъ описывать жизнь въ Икаріи, но готовы будутъ заняться Нью-Лэнаркомъ.
Почти во всѣхъ литературахъ замѣчается теперь это стремленіе къ изученію общественной жизни со всѣми ея явленіями, законами, нелѣпостями. Шатріанъ, Андре Лео, Флоберъ, Шпильгагенъ — все это люди новой школы, относящіеся къ своему дѣлу серьезно, невыдумывающіе жизни, но изучающіе ее. Въ нашей литературѣ тоже сильно замѣтно движеніе въ этомъ родѣ и навѣрное можно сказать, что дѣятельность старой школы не повторится снова, по крайней мѣрѣ, не повторится въ романахъ тѣхъ новыхъ беллетристовъ, которымъ удастся занять видныя мѣста въ литературѣ. Г. Тургеневъ, описывающій изъ Баденъ-Бадена русскую жизнь, вѣроятно, будетъ послѣднимъ русскимъ писателемъ, осмѣливающимся говорить о современной русской жизни изъ заграницы, какъ говорилъ Загоскинъ объ испанской жизни, изучая ее по картинкамъ на табакеркахъ. Романы въ родѣ «Отцовъ и дѣтей» или «Обрыва», вѣроятно будутъ появляться все рѣже и рѣже и будутъ встрѣчаться обществомъ все холоднѣе и холоднѣе. И что такое въ сущности «Отцы и дѣти»? "Повѣсть о томъ, какъ нѣкоторый мальчикъ неуважалъ своихъ родителей и рѣзалъ лягушекъ и что изъ этого вышло. Читая «Отцовъ и дѣтей», вы не понимаете; какимъ путемъ дошелъ этотъ мальчикъ до неуваженія родителей; почему отвратительно именно то, что онъ рѣжетъ лягушекъ, а не занимается филологическими изслѣдованіями или сочиненіемъ посланій къ «ней»; какимъ путемъ, какими тяжелыми испытаніями купилъ этотъ мальчикъ и свое существованіе, когда онъ не бралъ денегъ у отца, и свои знанія, когда, быть можетъ, ему предлагали ихъ очень мало, въ очень плохомъ видѣ. Вы видите, что авторъ за что то сердится на этого мальчика, за что то бранить его, но вы не понимаете: дуренъ ли этотъ мальчикъ отъ природы или вслѣдствіе дурной обстановки. Если онъ дуренъ отъ природы, если онъ просто уродъ, то какой же художникъ, какой мыслитель, какой человѣкъ станетъ бить своего собрата, станетъ глумится надъ нимъ, станетъ выставлять его на посмѣшище за его природное уродство? Но если нельзя заподозрить, что авторъ дошелъ до этого безчеловѣчнаго отношенія къ своимъ ближнимъ, то надо предположить, что онъ зналъ, подъ какими вліяніями портился этотъ мальчикъ и въ чемъ былъ онъ виноватъ самъ. Отчего же не сказалъ этого авторъ? Отчего въ его романѣ вы не видите, какъ тяготѣли и чѣмъ тяготѣли надъ этимъ мальчикомъ общество и общественныя отношенія, во вы видите только, что этотъ мальчикъ, какъ Титъ Титычъ, самъ можетъ всякаго обидѣть, что онъ является единственнымъ нарушителемъ мирной жизни добрѣйшихъ помѣщиковъ, и неменѣе добрѣйшихъ родителей и примѣрной женщины, которую онъ любитъ. Что же это за титанъ, который одинъ смутилъ покой, миръ и благодать всей Россіи? Это студентъ конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ! Развѣ это воспроизведеніе дѣйствительной жизни нашего общества? Развѣ беззащитными были именно богатые помѣщики, или скопившіе имѣньице старики, или барыни въ родѣ Одинцовой? Развѣ бичами и гонителями были именно подобные Базарову голяки, перебивавшіеся со дня на день, потомъ и кровью купившіе и кусокъ хлѣба и знанія? Нѣтъ, тутъ не простая недобросовѣстность, тутъ видно незнаніе жизни, недомысліе, вѣтреность. Недобросовѣстный человѣкъ всегда съумѣетъ прикрыться маскою, которая можетъ кого-нибудь обмануть, недобросовѣстный человѣкъ всегда съумѣетъ найти въ своемъ врагѣ дѣйствительные пороки и недостатки, — а здѣсь и обмануться-то трудно, видя беззащитными богатыхъ старичковъ и ихъ гонителемъ бѣднаго юношу, видя, что одинъ безоружный побиваетъ десятки вооруженныхъ. А чѣмъ же болѣе жизненна исторія разнообразныхъ «любвей» нѣкотораго молодого человѣка, именуемаго Райскимъ? Кому какое дѣло до того, какими способами умѣлъ любить Райскій? Гдѣ тутъ вліяніе среды, общественныхъ событій, современныхъ учрежденій на человѣка? Какое отношеніе съ современною жизнью, съ ея интересами имѣетъ этотъ человѣкъ? И взгляните, до чего безсодержательны, не художественны подобныя произведенія: «Отцы и дѣти» оканчиваются по образцу самыхъ плохихъ романовъ, авторы которыхъ не знаютъ, что подѣлать съ своими героями, — они оканчиваются случайною смертью героя. Но эта смерть могла случиться и ранѣе безъ ущерба для романа, она могла послѣдовать и позже безъ выгоды для романа. А въ «Обрывѣ», попробуйте выкинуть одну изъ «любвей» Райскаго, — никто этого и не замѣтитъ, картина не будетъ искалеченною; попробуйте вплести еще новую сцену новой любви, — никого не поразитъ эта сцена, какъ наростъ на художественномъ произведеніи. Ну-съ, а попробуйте уморить Чичикова, на какой угодно страницѣ, и вы увидите, что «Мертвыя души» искалечены, попробуйте выкинуть одну изъ встрѣчъ Чичикова и вы увидите неполноту въ картинѣ.
Нѣтъ, пора этихъ безсодержательныхъ беллетристическихъ игрушекъ, основанныхъ не на серьезномъ знаніи жизни, не на глубокомъ изученіи связи явленій, прошла, и новые писатели, вѣроятно, будутъ честнѣе относиться къ своему дѣлу, къ изученію дѣйствительной жизни, ея интересовъ, ея дурныхъ сторонъ, ея недостатковъ Само современное общество или ищетъ въ романѣ серьезнаго значенія, жизненнаго содержанія, добросовѣстнаго изслѣдованія, или, за неимѣніемъ подобныхъ произведеній, читаетъ на сонъ грядущій, — нелѣпицы Понсонъ-дю Терайля и скандалезности въ родѣ романовъ Поль-де Кока. Общество въ этомъ случаѣ вполнѣ правь: произносимыя докторальнымъ тономъ и выдаваемыя за правду несообразности наводятъ только зѣвоту, замаскированныя сальности только раздражаютъ любопытство и сердятъ своимъ лицемѣріемъ, — ужь лучше читать сказку, которая выдается за сказку, ужь лучше читать циничныя сцены, которыя и не претендуютъ на нравственность.