Забалдаевский классик (Кудринский)/ДО

Забалдаевский классик
авторъ Федот Андреевич Кудринский

Опубл.: 1907. Источникъ: az.lib.ru

Забалдаевскій классикъ.

(Очеркъ).

I.

Позднимъ вечеромъ, въ холостяцкую казенную квартиру недавно назначеннаго помощника инспектора Забалдаевской духовной семинаріи, Ивана Ивановича Февги, — неровной, тяжелой походкой вошеkъ Семенъ Пахомовичъ Канавинъ, учитель латинскаго языка. Это былъ довольно плотный мужчина высокаго роста съ расплывшимся лицомъ, одѣтый въ потертый костюмъ. По одному уже тону, которымъ Классикъ сказалъ въ передней «Quod est homo?» Февга, заключилъ, что онъ былъ навеселѣ.

— Quod est homo? громко говорилъ Канавинъ въ передней, снимая съ себя грязное, обрызганное чѣмъ-то пальто-бросая на стулъ палку и помятую шапку.

— Чего орешь?… Пожалуйста, не кричи…

— А я пришелъ къ тебѣ… Здравствуй, гипербореецъ!.. пришелъ къ тебѣ, понимаешь, въ карты играть…

— Нашелъ время!.. Что это ты, Пахомычъ, въ какомъ видѣ?.. У тебя не все въ порядкѣ. — развелъ руками Февга, оглядывая классика съ ногъ до головы и находя совершенно неприличныя нѣкоторыя части его туалета.

— Наплевать… Въ архіереи пойду, совсѣмъ можно будетъ порядка не придерживаться! — бормоталъ какъ бы про себя классикъ, слегка пошатываясь.

— Ну, пока еще тамъ что… застегнись, пожалуйста…въ общежитіи не спятъ, могутъ притти.

— Не важно… давай, гипербореецъ, карты!

— Ты съ ума сошелъ… въ это время?..

— А что?.. Ну, такъ давай водку пить!

— Не хочется.

— Ну, одѣвайся, поѣдемъ!

— Куда?

— Познакомлю тебя съ протоіереемъ «Великій Антифонъ». У него, должно быть, партнеры есть. У него и дочери есть, посватаешься…

— Отстань!

— Ну, такъ одолжи, пожалуйста, пятишницу… двадцатаго отдамъ…

— Если бы была…

— Ну, пошли къ эконому, у него всегда есть… А то, можетъ, онъ придетъ въ карты играть.

Экономъ, пріятель Февги и Канавина жилъ въ одномъ коридорѣ, рядомъ съ квартирой помощника инспектора.

— Онъ уже спитъ.

— Врешь! Я шелъ сейчасъ мимо его квартиры, у него еще свѣтилось.

— Иди!

— Чего ты присталъ?

— Да иди же!.. Понимаешь, я хочу въ карты играть!..

Февга вышелъ и прошелся по грязному половику въ коридорѣ.

Служба его въ Забалдаевской семинаріи въ должности помощника инспектора не представляла въ общемъ ничего привлекательнаго. Въ этомъ онъ окончательно убѣдился, когда пробѣжалъ въ воспоминаніяхъ свое, совершенно безличное, двухмѣсячное пребываніе въ Забалдаевѣ. Это было совсѣмъ не то, о чемъ онъ думалъ, когда учился въ академіи и когда мечталъ о духовно-учебной карьерѣ. Жить въ маленькой грязноватой квартирѣ общежитія, слышать постояный ученическій шумъ наверху, возиться съ воспитанниками, выслушивать ихъ жалобы и разбирать проступки, въ которыхъ всегда было такъ много невоспитаннаго, -не представляло ничего пріятнаго. Съ хорошими и симпатичными членами корпораціи ему еще не удалось близко сойтись, а знакомство съ Канавинымъ, который называлъ его своимъ «другомъ», даже какъ будто шокировало его въ глазахъ другихъ товарищей, подливало больше горечи въ его положеніе. Товарищи совѣтовали сторониться классика, предупреждали, что съ нимъ всегда можно попасть въ какую-нибудь непріятную исторію и приводили въ этомъ родѣ нѣсколько примѣровъ. Но Февга все еще какъ-то не имѣлъ возможности оріентироваться въ своемъ положеніи и отвязаться отъ назойливаго друга, который льнулъ всегда къ новымъ членамъ корпораціи, занималъ у нихъ деньги и надоѣдалъ своими разговорами.

— Завтра Канавина опять не будетъ, послышалось ему, когда онъ проходилъ около гардеробной.

Февга остановился. Разговаривали ученики.

— Почему?

— Кажется, пьянъ… сидитъ у Февги. Грязнущій весь… Вошелъ и сейчасъ же, понимаешь, закричалъ: «Quod est homo?» Давай, с… с… водки.."

Ученикъ передразнилъ Канавина, товарищи засмѣялись.

«И какъ это скоро они узнаютъ»… подумалъ Февга и постучался въ гардеробную. Ему не сразу открыли.

Около большого сундука, на которомъ догоралъ остатокъ свѣчи, закрытой книгами, сидѣла группа семинаристовъ. Одни выпивали, другіе ѣли колбасу и селедку. Одинъ держалъ въ рукахъ журналъ. Около лампы бутылка съ водкой. Тутъ же и рюмки. Нѣкоторыя изъ нихъ лежали. Ихъ нельзя было поставить, потому что ножки были отбиты. Въ гардеробной стоялъ особый воздухъ, представлявшій собою смѣсь запаха водки, селедки и гардеробной прѣли.

— Что вы тутъ?..

— Ничего… такъ себѣ…

— Выпиваете?

— Н… нѣтъ… мы… собственно только что вошли…

— Какой журналъ читаете? — «Душеполезное чтеніе». — И водкой запиваете? Какъ вамъ не стыдно…

Семинаристы молчали и, слегка улыбаясь, глядѣли другъ на друга.

— А главное — въ великій постъ…

— Такъ развѣ мы одни выпиваемъ?.. и другіе… Почему же намъ нельзя? сказалъ одинъ изъ семинаристовъ, многозначительно нажимая на словѣ — «другіе»…

Февгѣ стало еще непріятнѣе.

— Спать идите!

— Мы сейчасъ.

— Не сейчасъ, а сію минуту!

Семинаристы собрали остатки трапезы, спрятали въ сундукъ и ушли. Выходя изъ гардеробной, Февга замѣтилъ въ одной изъ нишъ коридора двухъ маленькихъ семинаристовъ, курившихъ одну папироску. Одинъ изъ нихъ курилъ, а другой, открывъ ротъ, затягивался, выходящимъ изо рта товарища дымомъ. Они мѣнялись ролями. Завидя начальство, ученики скрылись.

Февга зашелъ въ одну изъ спаленъ. Здѣсь, пріютившись у тумбъ въ самыхъ неудобныхъ положеніяхъ, еще занимались нѣкоторые, болѣе старательные ученики. Такъ какъ казенныхъ свѣчей не полагалось, то они обзавелись собственными. Свѣчи были отгорожены отъ спящихъ товарищей книгами и освѣщали лишь часть тумбы, необходимую для работы. При входѣ начальства, часть свѣчей была потушена. Остались только лампы, взятыя изъ коридора. При одной изъ нихъ семинаристъ умудрялся писать. Подложивъ ноги подъ себя и весь скорчившись, онъ выводилъ строки рукой висѣвшей въ пространствѣ, только пальцы были на тумбѣ. Другой читалъ, лежа въ постели.

— Что вы дѣлаете? — подошелъ Февга къ первому.

— Завтра срокъ сочиненія. Тутъ немного, я сейчасъ, Иванъ Ивановичъ, допишу и лягу…

— А вы? — спросилъ онъ другого, — что читаете?

— До-сто-ев-ска-го!.. какъ-то особенно твердо, отчеканивая каждый слогъ, сказалъ семинаристъ, слегда приподнимаясь на локоть и глядя мутнымъ взглядомъ на начальство. Февга поглядѣлъ на ученика, ничего не сказалъ и вернулся къ себѣ.

Онъ очень удивился, когда, войдя въ свою переднюю, услышалъ въ полголоса разговоръ. «Кто еще тамъ»? съ неудовольствіемъ подумалъ онъ, но никого не было. Канавинъ разговаривалъ самъ съ собой. Передъ нимъ стояла водка. Февга посмотрѣлъ на свой буфетъ. Онъ былъ открытъ.

— А я тутъ, коллега, въ твое отсутствіе похозяйничалъ немного у тебя, въ шкапу, — сказалъ онъ, наливая въ рюмку.

— Вижу… вижу… Да сдѣлай твое одолженіе, — поморщился Фега, сожалѣя, что не убралъ въ другое мѣсто графинъ съ водкою.

— Ну, что экономъ?

— Какой экономъ?

— А за какимъ же чортомъ ты ходилъ?

— Ахъ, да… спитъ!

— А ты бы его разбудилъ!

— Не встаетъ.

Молчаніе. Канавинъ сидѣлъ полусогнувшись и сопѣлъ. Его всего слегка передергивало. Онъ то и дѣло перекладывалъ ногу на ногу. Глядя въ пространство, онъ принималъ все вызывающія позы и какъ будто грозилъ кому-то…

— Да что съ тобой? Ты разстроенъ чѣмъ-нибудь? спросилъ Фега, вглядываясь въ друга, на пьяпомъ лицѣ котораго виднѣлись слишкомъ замѣтные слѣды какой то внутренней тревоги. — Позволь, да у тебя никакъ глазъ подбитъ… подтекъ. Что это значитъ?

— А, это ничего… Это — извощики дрались.

— Что такое?

— Извощики, говорю, дрались. Понимаешь, неудачи мнѣ все сегодня… Не застаю дома нужныхъ людей.

— Кого напримѣръ?

— Губернатора.

Февга еще разъ окинулъ удивленнымъ взглядомъ обдерганнную фигуру классика и его помятое лицо съ явно припухшимъ лѣвымъ глазомъ.

— Въ такомъ то видѣ?

— А хоть бы и въ такомъ… Эка штука… Что такое губернаторъ?

— Зачѣмъ ходилъ?

— Громкое дѣло, братецъ ты мой, чего добраго до «святѣйшаго» можетъ дойти. Тутъ братъ цѣлая «silva rerum»!.. Видишь ли, вышла эта вся ерунда собственно изъ-за юбилея, ну а потомъ… извощики между собою передрались.

— Изъ-за какого юбилея? Какіе извощики? Говори, если можешь, толкомъ.

— Погоди. Вѣдь былъ юбилей 17 февраля Петербургской духовной академіи?.. Самъ же еще того… возбуждалъ въ учительской вопросъ о празднованіи…

— Помню. Но ты знаешь, что изъ этого ничего не вышло.

— Какъ не вышло? Постой… Складчина была, ей Богу… выпили, закусили и рѣчи говорили… «Внизъ по матушкѣ» пѣли… Однимъ словомъ, все честь честью… А ты говоришь — «не вышло»…

— Какъ? безъ меня?.. Ты, Пахомычъ, съ ума сошелъ! — вставая съ своего мѣста, раздраженно сказалъ Февга, которому дѣйствительно хотѣлось устроить болѣе или менѣе торжественную вечеринку въ годовой праздникъ своей академіи, но по недостатку участниковъ и отсутствію единодушія, — какъ это часто бывало въ такихъ случаяхъ среди забалдаевскихъ педагоговъ, — дѣло разстроилось. — Да, наконецъ, я не понимаю, какое собственно отношеніе къ юбилею петербургской академіи имѣешь ты? Вѣдь ты московской академіи…

— Постой, — взявшись за голову, сказалъ Канавинъ. Я, говоришь ты, московской… да, въ самомъ дѣлѣ… что-то странно… Канавинъ обвелъ кругомъ комнату мутнымъ взглядомъ. Погоди, значитъ… По всей вѣроятности въ одно время былъ и московскій юбилей. Не иначе…

Классикъ задумывается. Февга стоитъ напротивъ и съ нескрываемой брезгливостью глядитъ на его слюнявую фигуру.

— Нѣтъ, юбилей все-таки былъ, — громко сказалъ Канавинъ черезъ минуту и рѣшительно стукнулъ кулакомъ по столу. Это я хорошо помню… какой-то вообще юбилей былъ, и рѣчи говорились… Погоди, сейчасъ припомню. Видишь ли, дѣло было такъ. Вышелъ я послѣ обѣда и встрѣтилъ протоіерея «Экватора»…

— Что это еще за протоіерей?

— Есть такой. Здѣсь, понимаешь, всѣ батюшки съ наименованіями. Есть еще протоіерей «Меридіанъ»… Одинъ на верхнемъ базарѣ, другой — на нижнемъ, и оба поочередно зудятъ, то въ консисторіи, то у архіерея… Перестаетъ, напр., зудить попъ «Меридіанъ», сейчасъ же начинаетъ «Экваторъ». Такое уже у нихъ назначеніе свыше.

— Ну, ладно, дальше то что? — заинтересовался Февга. Да вытрись, пожалуйста,.слюна у тебя течетъ..

— Ну, а потомъ улицу перегородили…

— Что такое?

— Нѣтъ, ты представь себѣ… улицу вдругъ, скоты, перегородили. Понимаешь, иду я себѣ домой, и вдругъ около государственнаго банка улицу перегородили… досками… Ну, да!.. Какъ же мнѣ, думаю себѣ, пройти?.. Только такъ щели межъ досками оставлены… Я сейчасъ къ околодочному: «Зачѣмъ вы, говорю, зачѣмъ вы, скоты этакіе, улицу мнѣ перегородили?.. Что я долженъ черезъ щели лѣзть?.. Что я мышь какая, съ позволеніемъ сказать?.. Я… я… статскій совѣтникъ!.. Не имѣете никакого полнаго права преграждать русскому гражданину улицу… Я — статскій совѣтникъ»…

— Что-же они?

— Изумились.

— Ну, ладно… Какъ же ты однако, къ юбилею перешелъ?..

— Какъ? гмъ… Да очень просто… и перешелъ… Юбилей да и все тутъ! — разставилъ руки классикъ. Вотъ только не помню теперь какой: не то московской, не то петербугской академіи… Ну, да это потомъ выяснится. А послѣ юбилея — взялъ я извощика и говорю: «На верхній базаръ»… Привезъ онъ меня… встаю и деньги даю. Не беретъ… Вдругъ сейчасъ же извощики стали драться…

— Съ какой стати?

— Да ни съ какой. Извѣстно, извощики. И дерутся. Настоящій бой Гораціевъ съ Куріаціями.

— Врешь ты все… Иди спать… Я велю тебѣ приготовитъ постель.

— Ну, вотъ… словно я не видѣлъ? Тутъ меня, конечно, сейчасъ же взорвало. — «Да знаете ли вы, говорю я имъ, кто я такой»? — «А кто?» — спрашиваютъ. Тутъ я имъ и сказалъ: — Я — учитель духовной семинаріи, статскій совѣтникъ"… Понимаешь, сначала не повѣрили. — «Ей, Богу, говорю, статскій совѣтникъ»… Понимаешь?

— Что же они?

— Опять изумились. Я на другой день… то есть, сегодня… нѣтъ, погоди… то есть, вчера… Нѣтъ, то есть, сегодня… Вчера вѣдь была масляница?

— Все равно. Иди спать!

— Именно все равно… Я сейчасъ же къ полиціймейстеру… но сказали, что спитъ.

— Иди-ка и ты спать! потомъ доскажешь.

— Нѣтъ, ты постой, я сейчасъ припомнилъ. Немного погодя пошелъ я въ полицейское управленіе. — «Подите, говорю, доложите приставу»… — «Погодите, говорятъ, теперь они заняты»… Ну, сѣлъ я на лавку и жду. Оборачиваюсь и, представь себѣ, около меня просто невообразимая какая то шваль сидитъ… тутъ я опять всталъ и говорю: — «Да знаете-ли вы кто я?.. Я статскій совѣтникъ, учитель духовной семинаріи»… Всѣ такъ и встали со своихъ мѣстъ. — «Извините», — говорятъ. А я тутъ сейчасъ: — "Вы, говорю, статскаго совѣтника оскорбили… я, говорю, юбилей… того… Изумились!.. Ну, да!.. Однимъ словомъ, я тутъ и ушелъ… А потомъ, думаю себѣ, какъ бы изъ этого всего чего-нибудь не вышло… Пожалуй, можетъ выйти какая-нибудь. исторія. Надумался къ губернатору сходить… Жаль только дома его не засталъ… Однимъ словомъ, того… юбилей…

Онъ еще говорилъ нѣкоторое время заплетающимся языкомъ. Голова его клонилась все ниже и ниже. Февга распорядился принести изъ ученической спальни запасную кровать и уложилъ на нее классика.

На слѣдующій день въ «Забалдарѣ», — такъ называется ежедневная газета, издаваемая и теперь въ Забалдаевѣ, — въ отдѣлѣ мѣстной хроники появилась такая замѣтка:

«Въ ночь съ 17 на 18 февраля, на углу Казанской улицы заблудился учитель духовной семинаріи, статскій совѣтникъ, К., возвращавшійся изъ Слободки. Будучи въ нетрезвомъ видѣ, онъ повернулъ въ переулокъ, гдѣ происходила пристройка флигеля къ государственному банку и, наткнувшись на лѣса, выходившіе на улицу, вообразилъ, что перегородили улицу. Городовой усадилъ К. на извозчика, который отвезъ его домой. Такъ какъ К. не пожелалъ расплатиться съ извощикомъ, то между ними началась драка. Не надѣясь, однако, справиться собственными силами съ могучей комплекціей К., извощикъ призвалъ на помощь товарища, и они совмѣстно одолѣли интеллигента. Но этимъ дѣло, къ сожалѣнію, не кончилось. К., которому слѣдовало бы молчать объ этомъ непріятномъ случаѣ, явился на слѣдующій день, раннимъ утромъ въ полицейскій участокъ, тоже въ нетрезвомъ видѣ, и настойчиво требовалъ арестовать извощика, но кого именно, — указать не могъ. Въ происшедшемъ по этому поводу объясненіи К-мъ было нанесено околоточному 3-го участка оскорбленіе словомъ. Говорятъ, что околоточный привлекаетъ К-а къ судебной отвѣтственности за произведенный въ участкѣ шумъ и за словесное оскорбленіе полицейскаго чина, при исполненіи имъ служебныхъ обязанностей».

Замѣтка произвела въ городѣ большое впечатлѣніе. Конечно «битва извощиковъ» непріятнѣе всего было для духовно-учебнаго начальства. По этому поводу преосвященный вызывалъ нѣсколько разъ къ себѣ ректора семинаріи, а ректоръ — Канавина. Ректоръ и Канавинъ ѣздили совмѣстно къ архіерею. Вызывался къ преосвященному и околоточный. Происходили какія-то тайныя совѣщанія. Судебный процессъ удалось потушить. Но ректоръ, по требованію преосвященнаго, заставилъ классика, подъ угрозою немедленнаго лишенія должности, подать прошеніе объ отставкѣ. Канавина, хотя и не уволили, но ректоръ на всякій случай держалъ прошеніе у себя. Забалдаевскому классику было рѣшительно сказано, что ему прощались многія прегрѣшенія, но что послѣ «битвы извощиковъ» мѣра начальственнаго долготерпѣнія истощилась, и если только еще хоть что-нибудь случится подобное, прошенію сейчасъ же будетъ дано «надлежащее движеніе».

Хотя, по сознанію Канавина, въ исторіи съ извощиками и приставомъ онъ былъ безусловно правъ, но все-таки задумался. Выходить въ отставку на 14-мъ году службы не входило въ его разчеты. «Битва извоззчиковъ» на него подѣйствовала. Онъ пересталъ крупно выпивать и нѣкоторое время исправно являлся на уроки. Онъ обыкновенно приходилъ въ учительскую раньше всѣхъ, и передъ тѣмъ, какъ итти въ классъ, обстоятельно спрашивалъ швейцара, какой сегодня день. Затѣмъ надѣвалъ очки и трясущимся пальцемъ нѣсколько минутъ внимательно водилъ по висѣвшему на стѣнѣ расписанію уроковъ, боясь попасть въ чужой классъ. Вообще, онъ старался быть исправнымъ.

II.

Семенъ Пахомовичъ Канавинъ происходилъ изъ самыхъ низшихъ сферъ духовнаго вѣдомства. Онъ былъ сыномъ пономаря архангельской губерніи. Отецъ его, зажиточный хозяинъ, велъ простой образъ жизни, ничѣмъ не отличаясь въ своемъ быту отъ простыхъ крестьянъ. Такъ какъ онъ все-таки принадлежалъ къ духовному званію и, слѣдовательно, его дѣти имѣли право учиться въ духовно-учебныхъ заведеніяхъ на казенный счетъ, то Пахомъ Канавинъ задумалъ дать своему сыну хорошее образованіе. Когда Сеня подросъ, онъ платилъ лишнюю рублевку въ мѣсяцъ и мѣрку картофеля учителю, подготовлявшему его сына въ духовное училище. Учителю при этомъ было обѣщано, что, въ случаѣ поступленія Сени въ бурсу, онъ выдастъ ему, въ видѣ заключительнаго гонорара, 25 руб. Мальчикъ былъ сообразителенъ. Къ чтенію книгъ онъ правда не обнаруживалъ охоты, но ариѳметику любилъ, и 11-ти лѣтъ могъ уже рѣшать въ элементарномъ учебникѣ всѣ задачи на всѣ четыре дѣйствія.

Онъ поступилъ въ духовное училище и безъ труда перешелъ въ семинарію, гдѣ въ низшихъ класахъ не выдѣлялся, впрочемъ, успѣхами. Особенно не любилъ онъ языковъ, къ которымъ чувствовалъ какую-то врожденную боязнь, смѣнившуюся потомъ самымъ искреннимъ отвращеніемъ. Языки мѣшали ему въ низшихъ классахъ подняться въ разрядъ лучшихъ учениковъ. Въ первые три года, при переходѣ изъ класса въ классъ, ему назначались переэкзаменовки то по-латыни, то по-гречески. Но по мѣрѣ того, какъ съ движеніемъ впередъ, — на языки, согласно обшему плану семинарскаго обученія, обращалось все меньше и меньше вниманія, Канавинъ сталъ подыматься по успѣхамъ. Хорошая память давала ему возможность легко усвоивать семинарскую богословную мудрость. Въ послѣднихъ богословскихъ классахъ языки были на послѣднемъ мѣстѣ. Канавинъ сталъ хорошимъ ученикомъ. Правда, въ послѣднихъ классахъ онъ чаще и чаще попадался въ нетрезвомъ видѣ, за что его то морили голоднымъ столомъ, то сажали въ карцеръ, то убавляли балъ по поведенію, но ничего не помогало. Канавинъ не пересталъ выпивать. Это не мѣшало, впрочемъ, ему переходить изъ класса въ классъ и кончить курсъ въ числѣ послѣднихъ студентовъ перваго разряда.

Когда на педагогическомъ совѣтѣ обсуждался вопросъ а высылкѣ лучшихъ студентовъ въ академіи, никто изъ учителей и не заикнулся конечно, о Канавинѣ. Его кандидатуру въ высшее учебное заведеніе можно было ставить только иронически. Но Канавинъ выпивши любилъ полушутя заявлять своимъ товарищамъ, что онъ тоже ѣдетъ въ академію, но на свой счетъ. Товарищи много смѣялись надъ смѣлыми планами Канавина, и очень поэтому были удивлены, когда узнали, что Сенька дѣйствительно подалъ прошеніе въ семинарское попечительство о выдачѣ ему взаимообразно ссуды на поѣздку на свой счетъ въ академію.

— Ты съ ума сошелъ! говорили Сенькѣ.

— А, наплевать! получу деньги, поѣду въ Сергіевъ Посадъ покутить… На всякій случай захвачу съ собой и документы! Поступлю, такъ поступлю… А ничего не выйдетъ и такъ будетъ хорошо.

Пріѣхавъ въ Посадъ и почувствовавъ среди лучшаго студенчества, присланнаго правленіями разныхъ семинарій, совершенно несвойственную для себя учебную атмосферу, Канавинъ сразу рѣшилъ, что его дѣло проиграно и потому не только не готовился, но, подобравъ компанію себѣ подобныхъ, началъ неопрятную и пьяную жизнь… Только въ нѣкоторые дни его рано будили товарищи, и онъ являлся въ аудиторію на экзаменъ. Словно во снѣ онъ что-то писалъ на письменныхъ экэаменныхъ испытаніяхъ, что-то говорилъ на устныхъ… и собственнымъ глазамъ не повѣрилъ, когда, по окончаніи экзаменовъ, увидѣлъ себя въ числѣ принятыхъ. Фамилія «Канавинъ» стояла самой послѣдней. На казенное онъ не попалъ, но все таки былъ принятъ. На радостяхъ онъ послалъ телеграмму своимъ знакомымъ: «попалъ въ академію по недоразумѣнію» и попросилъ у нихъ денежной помощи, обѣщая впослѣдствіи возвратить деньги. Ему помогли. На второмъ курсѣ ему дали маленькую стипендію.

Довольно свободный режимъ духовной Академіи 70-хъ годовъ позволялъ студентамъ заниматься, чѣмъ кто хотѣлъ: кто серьезно занимался науками, кто выпивкой, а кто и тѣмъ и другимъ. Канавинъ науками почти не занимался и четыре года велъ довольно безалаберную жизнь.

Кончивъ курсъ высшей духовной школы въ числѣ послѣднихъ кандидатовъ богословія, онъ два года ждалъ назначенія на службу. Думая, что о немъ забыли, онъ вынужденъ былъ время отъ времени напоминать о себѣ частыми просьбами. Онъ боялся, чтобы его, какъ послѣдняго кандидата, не оставили совершенно за штатомъ. Въ своихъ прошеніяхъ онъ писалъ, что согласенъ на какое-угодно преподавательское мѣсто и въ какую-угодно семинарію или духовное училище.

Его, наконецъ, назначили учителемъ латинскаго языка въ Забалдаевскую духовную семинарію, не справляясь, желателенъ ли ему этотъ предметъ, или нежелателенъ, и знаетъ-ли онъ его? Въ практикѣ назначенія Учебнымъ Комитетомъ кандидатовъ богословія на преподавательскія должности почти не бывало случаевъ, чтобы эти назначенія были согласованы съ симпатіями назначаемыхъ, а тѣмъ болѣе этого не практиковалось относительно послѣднихъ кандидатовъ. Ихъ большею частью назначали на второстепенные предметы, какими съ точки зрѣнія Учебнаго Комитета являлись языки, сильно павшіе въ своей постановкѣ въ 80-хъ и 90хъ годахъ прошлаго вѣка.

Корпорація Забалдаевской семинаріи, послѣ перваго знакомства съ Канавинымъ, какъ-то сразу отшатнулась отъ него. Правда, забалдаевскіе духовные педагоги не отличались въ своемъ быту ни вѣжливостью обращенія, ни солидарностью интересовъ, но классикъ былъ уже слишкомъ неопрятенъ и неряшливъ. Даже забалдаевскіе учителя дивились его непрезентабельности.

Онъ былъ разговорчивъ. Говоря, онъ широко открывалъ свой ротъ и обнажалъ зубы, то есть полуразрушенный, вкось состоящій рядъ какихъ-то измельчавшихъ неравныхъ пней, «напоминавшихъ, какъ говорили въ учительской, развалины портиковъ Геркулана и Помпеи». Изъ-за этихъ пней текла какая-то жидкость, которую въ учительской прозвали провансалемъ. Когда онъ говорилъ, его слюна брызгала во всѣ стороны, и разговаривавшій съ Семеномъ Пахомычемъ старался держаться отъ него на почтительномъ разстояніи.

Ходилъ Семенъ Пахомовычъ всегда торопливою и какой-то развинченной, колеблющейся походкой. Онъ не ходилъ, а какъ-то шмыгалъ изъ стороны въ сторону и лѣвую руку при этомъ всегда держалъ на отлетѣ. Послѣдняя особенность выдѣлялась въ походкѣ классика, когда онъ спѣшилъ. Видя издали эту довольно тучную, высокую, нѣсколько сутуловатую фигуру, въ неуклюже сшитомъ пальто и четыреугольной полинялой барашковой шапочкѣ (классикъ въ очень рѣдкихъ случаяхъ носилъ форменную фуражку), спѣшащую въ семинарію съ словно не то вывороченной, не то вывихнутой рукой, прохожіе уступали ему дорогу… Классикъ всегда почти спѣшилъ… Куда? Зачѣмъ? Гдѣ было у него столь экстренное дѣло? Гдѣ ждали Семена Пахомыча? На эти вопросы должно быть и самъ классикъ не могъ бы отвѣтить. На первыхъ порахъ своей службы онъ спѣшилъ, желая быть исправнымъ педагогомъ. Потомъ онъ спѣшилъ послѣ попойки, боясь начальственнаго распеканія. Но съ годами онъ спѣшилъ уже по инерціи, по привычкѣ. Къ тому же ему иногда казалось, что онъ былъ наканунѣ пьянъ и что онъ опоздалъ на урокъ. Впрочемъ, онъ и самъ не могъ рѣшить, былъ ли онъ вчера пьянъ, или нѣтъ, такъ безобразно иногда шли у него дни. Въ послѣдніе годы въ головѣ у него царилъ какой-то хаосъ. Карманныхъ часовъ онъ не носилъ, онъ часто ихъ терялъ. Порой утромъ, въ воскресный или праздничный день онъ съ заспаннымъ лицомъ, весь запыхавшись, вбѣгалъ торопливо въ семинарію и только по особенному тону своихъ шаговъ, глухо раздававшихся въ пустомъ зданіи, соображалъ, что сегодня праздникъ. Въ этихъ случаяхъ онъ давалъ двугривенный швейцару и просилъ его никому не говорить. Такъ какъ онъ часто приходилъ на уроки безъ галстука, то въ его ящикѣ вмѣстѣ съ запыленными латинскими христоматіями и грамматикой валялся старый поношенный галстукъ.

Канавинъ любилъ говорить объ архіерействѣ. Въ учительской Забалдаевской семинаріи для такого разговора было слишкомъ много поводовъ. Въ духовно-учебныхъ учительскихъ, вообще, архіерейство и монашество, какъ извѣстно, любимѣйшія темы для разговоровъ. Рѣдкій день проходилъ безъ того, чтобы на эту тему чего-нибудь не говорилось. Начиналось обыкновенно съ того, что кто-нибудь, держа «Новое Время» въ рукахъ, объявлялъ о повышеніи архимандрита, о переводѣ такого-то архіерея въ новую епархію или о награжденіи орденомъ. Затѣмъ вспоминалась его карьера. Въ учительской всегда находилось лицо, которое что-либо знало или слышало о каждомъ архіереѣ, архимандритѣ, ректорѣ и т. п. Вспоминалось, гдѣ архіерей учился, какъ переходилъ изъ класса въ классъ и иногда прибавлялось, что это былъ «настоящій идіотъ», которому удивительно повезло и т. п.

Потомъ переходили на почву анекдотовъ, которые въ духовно-учебномъ вѣдомствѣ имѣютъ ту особенность, что они неистощимы. Самъ Канавинъ не безъ юмора разсказывалъ, какъ въ его семинаріи, когда онъ учился, отецъ ректоръ не совѣтовалъ отцу инспектору бить одного тупого ученика по головѣ.

— Но вѣдь у него не голова, отецъ ректоръ, а башка, настоящая башка? возражалъ инспекторъ.

— А что если это башка архіерейская? резонно возражалъ ректоръ, устремляя умственный взоръ въ будущее.

— И представьте, прибавлялъ къ этому Канавинъ, пророчество оказалось вѣрнымъ.

Но особенно Канавинъ любилъ говорить объ архіерействѣ въ минуты личнаго раздраженія. Чувствуя, что съ каждымъ годомъ его жизненные фонды идутъ все на пониженіе, классикъ находилъ особенное удовольствіе въ минуты озлобленія ласкать себя мечтами объ архіерействѣ. Иногда разозлившись на кого-нибудь, онъ въ досадѣ размахивалъ руками и кричалъ:

— Погодите вы у меня, буду «преосвященнѣйшимъ», станете цѣловать эту корявую руку!

Преподаватели хотя и смѣялись, но въ душѣ каждаго шевелились мысли: «А чортъ его знаетъ… а вѣдь возможная вещь»… И непріятно какъ-то всѣмъ становилось.

Но большинство склонялось къ мысли, что изъ него выйдетъ скорѣе золоторотецъ, чѣмъ архіерей. Это, пожалуй, было правдоподобнѣе. Къ этому, повидимому, вели и обстоятельства. Извѣстно было, что Канавинъ весь въ долгу, и что ему въ скоромъ времени грозитъ продажа съ публичнаго торга даже того небольшого имущества, которымъ онъ владѣетъ. Среди учениковъ ходило много нелестныхъ прозвищъ и эпитетовъ по адресу классика. Большинство изъ нихъ намекало на безвыходное нищенское положеніе учителя и его жалкую перспективу въ будущемъ.

Когда Канавинъ болѣлъ запоемъ и недѣлями не ходилъ на уроки, въ учительской почему-то часто говорили о разныхъ пропойцахъ и проходимцахъ, какими полна была Милліонка, — такъ называлась въ Забалдаевѣ улица разныхъ подонковъ общества. Вспоминалось, что среди этихъ жалкихъ отбросовъ, попадались бывшіе интеллигенты, что тутъ можно услышать иногда французскую и даже англійскую рѣчь и тому подобное.

III.

Черезъ два мѣсяца послѣ «драки извощиковъ», передъ экзаменами забалдаевскую семинарію посѣтилъ ревизоръ. Прибылъ онъ совершенно необычно, врасплохъ. Хотя учебныя ревизіи духовнаго вѣдомства оффиціально носили экстренный характеръ, но всѣ духовные ревизоры для своего собственнаго спокойствія и во избѣжаніе разныхъ затрудненій и сюрпризовъ, которые могли оказаться при неожиданной ревизіи, — обыкновенно предупреждали канцелярію семинаріи о своемъ пріѣздѣ и предписывали ей заготовить къ пріѣзду необходимые отчеты.

Но на этотъ разъ случилось нѣчто совсѣмъ необыкновенное. Только потомъ, по отъѣздѣ ревизора, выяснилось, что онъ ѣхалъ собственно на главную ревизію въ другую семинарію, и ему поручено было по дорогѣ посѣтить въ теченіе одного только дня Забалдаевскую семинарію.

Когда позднимъ вечеромъ семинарскій швейцаръ принесъ Канавину бумагу, извѣщавшую о пріѣздѣ ревизора и «о бытіи по сему случаю всѣмъ преподавателямъ въ приличномъ видѣ, въ установленной формѣ на урокахъ, которые должны быть начаты безъ всякаго промедленія», — классикъ былъ трезвъ. У него сразу замигало въ глазахъ и зазвенѣло въ ушахъ

«Не по поводу-ли латинскаго языка?»… — мелькнуло у него въ головѣ. Извѣстно, что почти всѣ преподаватели забалдаевской семинаріи склонны объяснять пріѣзды ревизоровъ исключительными особенностями своего метода преподаванія. Классикъ не могъ отвѣтить на вопросъ, который неожиданно для него самъ собою поста новился въ его головѣ. Онъ какъ будто оглохъ. — «Я такъ и зналъ… я предчувствовалъ это»… обманывалъ онъ самого себя, желая въ этой мысли найти какъ бы нѣкоторое оправданіе такъ непріятно складывающихся обстоятельствъ.

Дрожащею рукою онъ подписалъ извѣщеніе, поставивъ вмѣсто фамиліи что-то несовсѣмъ разборчивое и, когда швейцаръ ушелъ, нервно задумался. Вопросъ о методахъ латинскаго языка въ Забалдаевской семинаріи и о пріѣздѣ ревизора словно вколоченный гвоздь сидѣлъ въ его головѣ. Онъ не могъ сообразить, въ какихъ классахъ у него завтра уроки, — расписанія уроковъ у него не было, — а когда сообразилъ, то долго не могъ вспомнить, въ какомъ классѣ что именно задано. Онъ давно пересталъ интересоваться своимъ предметомъ. Хотя у него и лежали на этажеркѣ латинскія христоматіи, но всѣ онѣ давно покрылись пылью. Знакомые переплеты старыхъ книгъ теперь уже значительно были попорчены. Онъ не заглядывалъ сюда со времени послѣдней ревизіи, бывшей пять лѣтъ тому назадъ. На урокахъ онъ обыкновенно бралъ книгу у кого-нибудь изъ учениковъ.

Канавинъ внимательно перелистывалъ христоматію. Нѣкоторыя страницы были сильно захватаны руками и сохраняли типичный слѣдъ давней настойчивой работы хозяина. «Что-то очень… очень знакомое», — подумалъ Канавинъ.

Да, эти страницы нѣкогда были его друзьями, но какъ это давно было!..

Какъ однако измѣнилось его зрѣніе. Онъ надѣлъ очки и черезъ нихъ едва разбиралъ мелкій почеркъ, которымъ былъ нѣкогда «подкованъ» текстъ.

Онъ вспомнилъ, что приблизительно читалъ въ каждомъ классѣ. Только относительно 8-го класса было сомнѣніе, Тутъ читали «Энеиду», и найтись было труднѣе.

«Ну, да все равно… въ крайнемъ случаѣ можно будетъ начать что-нибудь изъ стараго»…

Ему казалось, что приготовиться къ завтрашнему дню было не трудно. Еще только 8 часовъ. Почувствовавъ вдругъ необыкновенный приливъ энергіи, онъ съ жаромъ взялся за уроки. Въ первомъ классѣ пустяки. Онъ пробѣжалъ текстъ. Тутъ дѣйствительно было все легкое. Урокъ у первоклассниковъ приходился первымъ. «Если бы пришелъ на „этотъ урокъ“… Второй урокъ въ шестомъ классѣ. Тутъ дѣло обстояло иначе. Текстъ съ трудомъ поддавался переводу. Удивительно было то, что на первый разъ онъ казался какъ будто и легкимъ, даже очень легкимъ, а перевести нельзя.

„Тьфу, дьявольщина… вотъ, вотъ вертится въ головѣ соотношеніе мыслей, а возстановить ихъ въ правильной логической формѣ нельзя“…

Онъ поминутно заглядывалъ въ словарь, грамматику. Ничего не выходитъ.

„А вѣдь, пожалуй, это я оттого, что нервно возбужденъ, нужно успокоиться“…

Онъ оставилъ книги на нѣсколько минутъ, ходилъ по комнатѣ, заговаривалъ съ прислугой, спросилъ даже ее, что она думаетъ готовить завтра на обѣдъ, хотя въ этомъ не было никакой нужды, механически поправилъ на ходу разбросанныя вещи въ своей квартирѣ и ему, показалось, что онъ совершенно успокоился. Онъ сѣлъ къ своему столу подвинулъ книгу… Тотъ же результатъ…

Онъ заглянулъ въ третій урокъ четвертаго класса. Тамъ еще хуже… И на бѣду печатныхъ переводовъ нѣтъ. Они всѣ лежать въ учительской, въ ящикѣ. По нимъ онъ, не стѣсняясь, слѣдилъ въ классѣ за правильностью переводовъ учениковъ. Да и не всегда, впрочемъ, слѣдилъ. Ученики что-то отвѣчали по подстрочникамъ, во время ихъ отвѣтовъ онъ часто думалъ о чемъ-то другомъ, и когда ему казалось, что отвѣтъ длится нѣсколько минутъ, онъ говорилъ „довольно“ и ставилъ баллы соотвѣтственно тому мѣсту, какое занималъ ученикъ въ разрядномъ спискѣ.

Такъ дѣло шло. И вдругъ встрѣтился узелъ, черезъ который нужно было перейти. Канавинъ почувствовалъ, что на этотъ разъ это особый и, пожалуй, даже роковой для него перекатъ.

Тревога за исходъ завтрашнихъ уроковъ окончательно спутала его мысли. Но онъ все-таки не терялъ надежды разобраться въ учебномъ матеріалѣ. Переживая необыкновенно возбужденное состояніе, онъ усѣлся за работу. И только послѣ двухчасоваго мыслительнаго напряженія почувствовалъ, наконецъ, что взялся не за свое дѣло, что тупѣетъ съ каждой секундой и ничего не понимаетъ, что читаетъ. Вмѣсто латинскаго текста, ему вдругъ настойчиво лѣзли въ голову три пальмы „аравійской земли“…

„Ты долженъ завтра провалиться“… словно шепталъ ему кто-то на ухо. Эти слова звучали фатально и поколебали у него остатокъ энергіи. А когда ему при этомъ вспомнилась исторія съ извощиками, и промелькнула мысль, что, быть можетъ, именно по этому поводу и пріѣхалъ въ семинарію ревизоръ, кровь сразу бросилась ему въ голову, и строчки латинскаго текста смѣшались въ одно сплошное неразборчивое пятно. „Да, я непремѣнно долженъ провалиться“… Если бы ему и удалось перевести затруднительныя мѣста текста, то изъ этого теперь ничего не вышло бы, потому что его мозгъ вдругъ началъ вращаться около самого себя… все быстрѣе и быстрѣе и потомъ проваливался куда, то въ бездну.

„Во-первыхъ, ревизоръ, — думалъ онъ… во-вторыхъ. — непонятная латынь… въ-третьихъ, — извощики… три гордыя пальмы высоко росли“… Заниматься было нельзя. Онъ отложилъ книги.

Впрочемъ, онъ зналъ, что нужно дѣлать. Призвавъ свою кухарку — старуху, — которая долго у него жила, завѣдывала всѣмъ его несложнымъ хозяйствомъ и которую онъ почему-то называлъ няней, — классикъ приказалъ ей во что бы то ни стало разбудить его завтра ровно въ семь часовъ. Онъ сложилъ книги и досталъ изъ буфета графинъ. Черезъ полчаса, сидя на диванѣ, онъ перебиралъ рукою струны гитары и что-то импровизировалъ на тему о трехъ Лермонтовскихъ пальмахъ… Почувствовавъ себя черезъ нѣкоторое время въ совершенно особенномъ настроеніи, онъ отложилъ гитару и уставился въ уголъ комнаты, разсматривая этажерку съ книгами и давно лежавшими здѣсь нечитанными ученическими экстемпоралями. Онъ глядѣлъ на книги и тетради съ такимъ удивленіемъ, какъ будто это были не его вещи. Порой онъ неизвѣстно чему хохоталъ.

Его разбудила няня въ половинѣ седьмого, но черезъ нѣсколько минутъ опять должна была будить.

Выходя изъ квартиры, онъ минуту постоялъ передъ своимъ рабочимъ столомъ: „брать ли книги на уроки, или нѣтъ“?.

Онъ потянулся было къ нимъ рукой. Все-таки христоматіи были „подкованы“, то есть съ написаннымъ переводомъ нѣкоторыхъ мѣстъ… Но устыдился самого себя, своего мальчишества. „Нѣтъ, нужно быть хоть немножко послѣдовательнымъ и уважать самого себѣ“… сказалъ онъ мысленно себѣ, отшвырнувъ книги, закурилъ папироску и быстро пошелъ, размахивая лѣвой рукой. Кто вглядѣлся бы въ фигуру и походку Семена Пахомыча въ этотъ моментъ, тогь навѣрное сказалъ бы: „вотъ человѣкъ, который принялъ сегодня какое-то необыкновенно твердое намѣреніе“… И онъ былъ бы правъ. „Ты долженъ провалиться… хотя бы даже не хотѣлъ“, твердо и рѣшительно шепталъ ему голосъ. Онъ ничего не хотѣлъ дѣлать, чтобы ослабить неизбѣжность и рѣзкость приближающагося момента. Напротивъ, онъ чувствовалъ въ себѣ лишь силы для усиленія этого момента. Его тянуло усилить катастрофу… А на остальное — наплевать… все равно. „Что будетъ — то будетъ“!..

По дорогѣ онъ догналъ Гермогенова, — учителя священнаго писанія ветхаго завѣта, — который смиренно тащилъ въ классъ библіи и кучу пособій. „А, значитъ еще не поздно, если талмудистъ ползетъ“… подумалъ онъ.

— Во всеоружіи!… А?.. спросилъ онъ богослова развязно, шутливымъ тономъ, но видя, что уста богомольнаго коллеги шепчутъ молитву, — они шли мимо Николаевскаго собора, — пересталъ приставать къ благочестивому богослову.

Войдя въ учительскую, они застали уже нѣкоторыхъ товарищей. Всѣ были возбуждены, хотя и старались скрыть свое возбужденіе подъ формой неуклюжихъ придуманныхъ прибаутокъ и остротъ.

— Пары разводите?.. — сказалъ Канавинъ, подавая руку

— А ты… неужели безъ книгъ?

— А когда-же я книги носилъ?:

— И даже не почистился?

— Даже не почистился!

— Молодецъ!

Еще не кончилась трель звонка въ корридорѣ, какъ учителя шли по классамъ. Только Гермогеновъ вошелъ въ классъ на полъ минуты раньше звонка.

— Удивительное единодушіе… и необыкновенное призваніе въ педагогической работѣ!.. —шутили учителя, поправляя фалды и спѣша въ классъ.

— Идемъ, Пахомычъ! — сказалъ послѣдній учитель, выходившій изъ учительской.

— А я еще папироску закурю!

Канавинъ медленно досталъ портсигаръ, рѣшительно черкнулъ спичкой и легъ на диванъ, положивъ ноги на его ручку. Ректоръ былъ въ правленіи. Онъ не заходилъ въ учительскую. Онъ не могъ даже предположить, чтобы въ такой день кто-либо остался въ учительской послѣ звонка.

Канавинъ не спѣшилъ. Онъ находилъ какое-то особенное удовольствіе мучить и дразнить себя. „Пусть его идетъ въ классъ раньше меня… а мнѣ наплевать“… Убѣжденіе, что ревизоръ пріѣхалъ именно для него, придавало его настроенію характеръ рѣшительнаго сопротивленія всему, что бы ни случилось. Его настроеніе можно было сравнить съ положеніемъ школьника, который, отчаявшись въ возможности удачнаго отвѣта на экзаменѣ, — отдается на волю случая, — ести бы къ настроенію Пахомыча не примѣшивалась огромная доза плохо скрываемаго презрѣнія къ нежданному важному посѣтителю, чего, конечно, не испытываетъ школьникъ. Онъ бросилъ папироску только тогда, когда она обожгла ему ротъ, смѣшалась съ текшей изо рта слюной и превратилась въ какой-то слизкій комъ. Такъ какъ мальчики сидѣли въ классѣ смирно, то онъ прежде чѣмъ войти въ классъ прошелся еще нѣсколько разъ по корридору.

Часы пробили четверть десятаго. Классикъ вошелъ въ классъ, механически взялъ у ученика книгу, спросилъ, что задано, раскрылъ ее на каѳедрѣ и вызвалъ очередного ученика къ отвѣту. Но почувствовавъ въ эту минуту полное отвращеніе къ „Похищенію Сабинянокъ“, онъ отвелъ глаза отъ книги и сталъ добиваться рѣшенія вопроса: кто лучше всѣхъ знаетъ въ классѣ содержаніе того, что „мы переводили“… Никто не отозвался.

Послышались шаги въ коридорѣ. Канавинъ сталъ прислушиваться. Прислушивались и ученики. Мелькнулъ клобукъ въ стеклянныхъ дверяхъ. Безспорно „головотяпъ“ (такъ въ учительской называли ректора забалдаевской семинаріи) повелъ ревизора. Пошли на богословіе. „Ну, конечно, на богословіе… Этого требуетъ престижъ ревизіи духовно-учебнаго заведенія. На латынь не зайдутъ… Ну, и наплевать“…

Онъ закрылъ книгу и началъ разсказывать анекдоты изъ жизни грековъ, говорилъ о томъ, какіе драчуны были древніе римляне и греки, вообще, какъ Антоній ухаживалъ за Клеопатрой, какъ Ксантипа вылила на голову Сократа помои, какъ тріумвиратъ Антоній поймалъ на удочку соленую селедку и т. п. Классъ хохоталъ.

На перемѣнѣ ректоръ, красный отъ волненія, быстро проходя въ корридорѣ мимо Канавина, торопливо пожалъ ему руку и сказалъ:

— Ревизоръ будетъ у васъ… Да хоть бы вы того…

— Чего?

Ректоръ оглядѣлъ его съ ногъ до головы. На плечахъ и на спинѣ классика вмѣстѣ со слоемъ перхоти красовалась паутина и неизвѣстно откуда взявшаяся соломинка.

— Да почистились бы…

— Это латыни не касается, — отвѣтилъ равнодушно классикъ и ушелъ въ учительскую.

Второй урокъ тоже прошелъ безъ посѣщенія. „Тѣмъ лучше“, — подумалъ Канавинъ и, такъ какъ чувствовалъ какую-то нервную дрожь отъ мысли, что у него остались еще уроки въ самыхъ отчаянныхъ классахъ, то на большой перемѣнѣ сходилъ въ находившійся рядомъ съ семинаріей ресторанъ „Грачи“… Но ничѣмъ нельзя было заглушить внутренней тревоги, подымавшейся въ его душѣ при мысли объ Энеидѣ и ревизорѣ. Этихъ двухъ понятій онъ сегодня не могъ согласить, Даже винные пары на этотъ разъ какъ будто не дѣйствовали.

— Et tu, Brute?.. — недоумѣвалъ классикъ, глядя на стоявшую передъ нимъ рюмку. Онъ припомнилъ въ эту минуту рецептъ, когда-то рекомендованный ему для критическихъ случаевъ жизни однимъ собутыльникомъ: „Пятъ съ перцемъ, пять безъ перцу, и десять такъ! — Не подѣйствуетъ — повторить“. Однако послѣ десятой рюмки онъ уже понялъ, что приближается къ своей атмосферѣ и наконецъ-то нашелъ себя. Съ каждой вновь выпиваемой рюмкой онъ чувствовалъ, что драматизмъ его положенія тускнѣетъ и замѣняется какимъ-то очень комическимъ положеніемъ. „Въ самомъ дѣлѣ, что такое какая-то ревизія sub specie aeternitatis?.. Пустякъ“…

Третій классъ, помѣщавшійся въ углу въ маленькой комнаткѣ и заключавшій въ себѣ свыше пятидесяти человѣкъ, считался въ общемъ мнѣніи всей корпораціи „паршивымъ“ во всѣхъ отношеніяхъ. Войдя въ этотъ классъ, Канавинъ почувствовалъ какъ его сразу обдало запахомъ пота и неособенно пріятной атмосферы плохо переваренной пищи. Онъ поморщился и спросилъ, что было въ общежитіи на завтракъ?

— Селедка… отвѣтили ему залпомъ.

Кто-то полѣзъ къ оконной форточкѣ и хотѣлъ ее отворить.

— Не нужно… сказалъ Канавинъ. „Пусть его насладится“…

— Что переводить?.. Мы ничего не знаемъ! говорили ученики.

— А… что хотите! — махнулъ рукой классикъ. Начните, гдѣ полегче. За дверью раздались шаги. Классъ смолкъ.

„Ползутъ“, — поморщился Канавинъ, взглянувъ въ стеклянную дверь и видя медленно приближавшуюся и слегка переваливающуюся изъ стороны въ сторону камилавку. Высокій довольно представительный чиновникъ духовнаго вѣдомства со звѣздой на сюртукѣ торжественно вошелъ въ классъ, поклонился, окинулъ общимъ взглядомъ учениковъ и поморщился.

— Какой спертый воздухъ! — сказалъ онъ, прикладывая носовой платокъ къ лицу.

— А мы всегда, ваше превосходительство, дышимъ здѣсь такимъ воздухомъ! — рѣзко замѣтилъ Канавинъ.

Ревизоръ съ „головотяпомъ“ сѣли на заднюю парту. Канавинъ ждалъ.

— Прошу васъ вести урокъ, какъ вы обыкновенно ведете!

Канавинъ сошелъ съ каѳедры, подошелъ къ окну и сложилъ по-наполеоновски руки. „Пусть видятъ, что я даже безъ книги“… Онъ спросилъ самого плохого ученика, и пока тотъ читалъ, смотрѣлъ въ уголъ, гдѣ подъ иконой, въ легкой паутинѣ билась большая муха. Ученикъ читалъ плохо, спотыкаясь на каждомъ словѣ, какъ кляча на плотинѣ.

— Довольно! — сказалъ ревизоръ. Начните этимологическій разборъ прочитаннаго.

Канавинъ пристально продолжалъ глядѣть на паутину. „Удастся-ли пауку поймать муху?..“ — занималъ его вопросъ.

— Ну, переводите!

Встрѣтилось непонятное слово. Ученикъ сталъ.

— Я, Семенъ Пахомычъ, не знаю, что значитъ это слово! — сказалъ прямо ученикъ.

— Не знаете. Гм… почему-же вы не знаете?.. Ну, такъ посмотрите въ словарь! Дайте словарь!

Словарь лежалъ тутъ-же. Ученикъ сталъ рыться въ словарѣ. Слышится шелестъ перелистываемаго дикціонера и визжаніе мухи.

„Пожалуй, поймаетъ“…

— Вы всегда отсылаете учениковъ къ словарю? спрашиваетъ ревизоръ.

— Всегда… пусть они пріучаются… На то и дикціонеръ!

Ревизоръ что-то записывалъ. Ученикъ перелистывалъ словарь… Канавинъ зѣвнулъ. „Головотяпъ“ крякнулъ и пухлыми руками поправилъ камилавку и кресты на груди. Онъ тоже глядѣлъ на паутину.

Встрѣтилось слово „factum“. Ученикъ дѣлаетъ его существительнымъ: „factum, facti, facto“…

— Не такъ! — замѣчаетъ ревизоръ.

— Это „facio“… тутъ супинъ, — замѣтилъ учитель.

— Какъ будетъ perfection отъ facio? спросилъ ревизоръ.

— Faci… неувѣренно отвѣтилъ ученикъ.

— Какъ вы говорите? переспросилъ ревизоръ.

— Faci.

Канавинъ не поправилъ. Нарочно не поправилъ. Теперь ему было безразлично. Голова его отяжелѣла.

„Почему бы и не faci? думалось ему въ этотъ моментъ… Скажите, пожалуйста! Почему непремѣнно feci?.. Такъ таки feci!.. Пусть будетъ faci!.. Но все-ли это равно?.. Наплевать!.. Наконецъ сегодня я желаю, чтобы было faci!.. Sic volo, sic jubeo, stat pro ratione voluntas!.. Въ московской академіи Фаціемъ называли почему то портного, поправлявшаго студенческія невыразимыя, хотя его фамилія была Петровъ. Странно!..“ Учитель задумался. Ученикъ молчалъ. Время шло.

Быть можетъ, урокъ вышелъ бы и не такъ плохъ. Ученики не робѣли и что-то отвѣчали. Нуженъ былъ только руководитель. Но мысль о неудачѣ спеленала сообразительность Канавина и связала его волю. Въ его душѣ пробудился странный стимулъ яростнаго паденія, уничтоженія… и въ то же время какого-то дикаго восторга… Ему хотѣлось захохотать на весь классъ. Онъ какъ бы любовался крушеніемъ собственнаго классицизма въ забалдаевской семинаріи.

„Si cadendum est, cöelum cecidisse velim!..“

Ревизоръ съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ урокъ занося время отъ времени коротенькія замѣтки въ свою маленькую записную книгу.

„А, вырвалась таки“… поглядѣлъ Канавинъ въ уголъ и, сбитый съ толку, не зная, что спрашивать дальше, сказалъ рѣшительнымъ тономъ, обращаясь къ ученику:

— Переведи: „Si cadendum est, coelum cecidisse velim!“…^[1] He знаешь? Ну, такъ переведи эту фразу: Sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas!»

За десять минутъ до окончанія урока, ревизоръ вышелъ изъ класса.

Еле спѣша за ревизоромъ, «головотяпъ» встрѣтилъ въ коридорѣ инспектора, Григорія Агафоновича Старокорытова, — прослужившаго уже въ одной должности инспектора болѣе двадцати лѣтъ. Онъ ходилъ по коридору согнувшись и ежеминутно подтягивалъ брюки, — что служило всегда признакомъ плохого расположенія духа. Онъ очевидно поджидалъ выхода ревизора.

Ректоръ отозвалъ инспектора въ сторону и торопливо на ходу еле слышно сказалъ ему тономъ, полнымъ досады:

— Да безпорядки!.. да неладно!.. тамъ… да передъ иконой то… да… Онъ шипѣлъ отъ злости… Въ этихъ случаяхъ имъ совершенно не могъ говорить, у него словно отнимался языкъ.

— Что такое, отецъ ректоръ?

— Да, тамъ… муха, да паукъ… паутина… говоритъ на ходу ректоръ и, отмахиваясь отъ идущаго за нимъ инспектора, спѣшитъ за ревизоромъ.

Старокорытовъ остался въ коридорѣ въ недоумѣніи и крутилъ старческой рукой сѣдые усы. Черезъ минуту къ нему подошелъ Февга. Инспекторъ обрушился на него:

— Что это за безпорядки?.. тамъ какія-то мухи, да пауки… чортъ знаетъ, что тамъ такое развели!..

— Позвольте, Григорій Агафоновичъ, перебилъ его Февга, — я ничего не понимаю.

— И я тоже! «Самъ» словно бѣлены объѣлся, когда вышелъ изъ третьяго класса…

— Я сейчасъ разслѣдую!

Февга устремляется въ классъ и черезъ минуту быстро выходитъ. Встрѣтивъ затѣмъ эконома, онъ въ свою очередь накидывается на него:

— Что это у васъ за безобразіе! Паутина вездѣ! Ревизоръ обратилъ вниманіе.

— Гдѣ? что?

Экономъ бѣжитъ внизъ, натыкается на швейцара.

— Чортъ собачій! Зачѣмъ паутину развелъ? Изъ-за тебя выговоры получаемъ!

Но швейцаръ не имѣетъ времени ни на минуту отлучиться. Онъ кричитъ на случайно проходящаго по коридору служителя, тотъ беретъ лѣсенку, тащится въ классъ снять паутину. Но паутина уже была снята кѣмъ-то изъ учениковъ.

IV.

Прошло лѣто.

Въ слѣдующемъ учебномъ году, когда впечатлѣніе ревизіи успѣло значительно изгладиться каникулами, не имѣвшими ничего общаго съ забалдаевской педагогіей, пришелъ ревизорскій отчетъ. Въ двусмысленныхъ, эзоповскихъ выраженіяхъ тамъ была, какъ обычно, восхвалена общая постановка учебнаго дѣла въ забалдаевской семинаріи и большая часть семинарской корпораціи. На долю ректора было вставлено нѣсколько лестныхъ, хотя и крайне общихъ выраженій, свидѣтельствовавшихъ объ его административномъ тактѣ и педагогическихъ талантахъ. Только о Семенѣ Пахомычѣ было сказано довольно недвусмысленно, что это «преподаватель, слабо знающій свой предметъ и потому часто прибѣгающій, хотя и при посредствѣ учениковъ, къ словарю» и тутъ же въ скобкахъ стояла цифра «два». Это была неслыханная аттестація. Никто не помнилъ, чтобы гдѣ-либо въ ревизорскихъ отчетахъ преподаватели средней школы оцѣнивались баломъ, вообще, и особенно такимъ.

— Ну, Сеня, значитъ и допекъ же ты ему латынью… Подложилъ тебѣ ревизоръ… — шутили по этому поводу въ учительской.

— Это все муха виновата… Жужжитъ и жужжитъ! — отшучивался Канавинъ.

Въ самомъ концѣ отчета, гдѣ говорилось о нѣкоторыхъ дефектахъ семинаріи, дѣлалось замѣчаніе ректору, почему онъ своевременно не обратилъ на Канавина надлежащаго начальственнаго вниманія и допустилъ такое постыдное паденіе классицизма.

— Да что же я подѣлаю… да разъ учебный комитетъ-то… при святѣйшемъ синодѣ да прислалъ учителя, какъ же я смѣю итти противъ него и доносить, что присланный-то преподаватель да плохъ? — разводилъ руками ректоръ. — Да неужели я то могу итти противъ святѣйшаго?

О ревизорскомъ отчетѣ въ учительской говорили много. Его пережевывали на всѣ лады. Отчетъ не читали, а изучали. Въ недомолвкахъ канцелярскаго пера нѣкоторые видѣли что-то особенное. Не мало нашли въ немъ и противорѣчій. Явились любители тщательнаго изслѣдованія канцелярскихъ манускриптовъ, которые, ясно доказали, что отчетъ представляетъ собою только ничтожныя общія выписки изъ большого труда. А что заключаетъ въ себѣ весь этотъ трудъ, объ этомъ можно было только строить всевозможныя предположенія.

Секретарь, опытный канцеляристъ, взялся даже возстановить опущенныя, по его мнѣнію, мѣста. Списавъ отчетъ на отдѣльные листы съ большими полями, онъ подописывалъ то, что, какъ ему казалось, должно быть пропущено. Выходило, что о Канавинѣ въ подлинникѣ сказано еще сильнѣе и что кой-что о забалдаевскомъ классицизмѣ не найдено возможнымъ предать гласности.

Канавинъ былъ внѣ себя отъ раздраженія. Онъ ходилъ на уроки мрачный, угрюмый, съ почернѣвшимъ и осунувшимся лицомъ.

На его уроки зачастилъ ректоръ. Выходя изъ класса, начальство ничего, впрочемъ, не говорило преподавателю, потому что само ничего не понимало по-латыни, — но, идя съ нимъ обратно въ учительскую, только изъ глубины благоутробія тяжело вздыхало. Этотъ вздохъ для Канавина былъ хуже всякихъ распеканій.

Еще нѣкоторое время ходилъ классикъ на уроки, а затѣмъ въ мѣсяцѣ декабрѣ пересталъ. Его искали въ клубѣ, но онъ и тамъ не показывался. Скоро стало извѣстно, что Канавинъ мертвецки запилъ и дошелъ почти до горячки, до «перерожденія внутренностей». Такъ какъ у него не было въ Забалдаевѣ ни родныхъ, ни близкихъ, не было также и средствъ для лѣченія, то его отправили въ городскую больницу.

Какъ ни далеко стояла корпорація отъ Канарина, но болѣзнь и безпомощное его положеніе подняли къ нему симпатіи товарищей. Его уроки были разобраны безъ ущерба для положенія классицизма въ семинаріи. Его навѣщали. Когда окончательно выяснилось намѣреніе преосвященнаго уволить Канавина по прошенію, корпорація коллективно ходила къ архіерею просить его отсрочить отставку и дать ему возможность оправиться, подыскать другую службу и какъ-нибудь дотянуть ко конца учебнаго года.

Преосвященный не вмѣшивался въ дѣла семинаріи. Онъ обыкновенно утверждалъ протоколы педагогическаго совѣта, которые время отъ времени «почтительнѣйше» лично привозилъ къ нему ректоръ, и разъ въ годъ бывалъ на экзаменѣ догматики. Этимъ и ограничивалось его отношеніе къ семинаріи. Онъ очень былъ удивленъ заступничествомъ корпораціи за Канавина и долго не давалъ опредѣленнаго отвѣта: все думалъ и совѣтовался съ ректоромъ. Забалдаевскій преосвященный вообще очень мало говорилъ, и если высказывался о чемъ-либо, то всегда какъ-то неопредѣленно. Къ тому же онъ говорилъ тихо и имѣлъ обыкновеніе не договаривать словъ. Ему тяжело было говорить. Часть его словъ уходила въ густые усы, свѣсившіеся надъ губами. Никто никогда не слышалъ отъ него ни длинныхъ рѣчей, ни даже проповѣди.

И вдругъ, не задолго до отпуска на рождественскіе праздники, въ учительской заговорили, что самъ преосвященнѣйшій «прибудутъ» въ семинарію и «просятъ» всѣхъ преподавателей собраться въ залъ. Дѣйствительно, изъ канцеляріи была разослана предварительная повѣстка «о намѣреніи преосвященнаго Н. посѣтить подвѣдомственную ему семинарію и о бытіи всѣмъ преподавателямъ въ залѣ для встрѣчи и выслушанія рѣчи его преосвященства».

— Цѣлые годы собирался и наконецъ надумался посѣтить въ учебное время! — говорили учителя. Ужъ это что-нибудь не даромъ…

Преосвященный, дѣйствительно, сказалъ рѣчь, стоя въ актовомъ залѣ передъ корпораціей учителей съ высокой палкой въ рукѣ, во весь свой святительскій ростъ.

— Снисходя къ вашей общей единодушной просьбѣ… — медленно началъ онъ тихимъ голосомъ, не договаривая окончаній; — и въ виду того, что уроки по латинскому языку удалось распредѣлить я, пожалуй, согласенъ оставить Канавина до весны…

Пауза. Напряженное вниманіе.

— Должно жить въ мирѣ и общемъ согласіи. Слушаться своего непосредственнаго и ближайшаго начальника (ректоръ низко наклоняетъ голову), исполнять его требованія… У васъ духъ нездоровый, новыя вѣянія… либерализмъ (преосвященный вздохнулъ). Напримѣръ, одинъ изъ васъ вдругъ обременилъ меня… кхм… неосновательными излишними просьбами… о субсидіи подъ предлогомъ своего нездоровья…

Въ заднихъ рядахъ корпораціи — смущеніе. Преподаватели поглядываютъ другъ на друга и тихонько спрашиваютъ: «кто это? кто именно обременилъ?»…

— Нездоровье, конечно, даетъ право, — продолжалъ преосвященный, — ходатайствовать о какой либо субсидіи, но небольшой, ибо денегъ у насъ нѣтъ на сей предметъ… но только въ томъ случаѣ, если нездоровье дѣйствительно достигнемъ крайнихъ предѣловъ… Утруждать же начальство… кхм… это ново… Настоящіе дни — лукави суть…

— Это историкъ, должно быть, обременилъ, — шепчетъ словесникъ сосѣду, — вѣдь онъ, кажется, цынгой заболѣлъ.

— Ну, слава Богу, что не я.

— Что касается новыхъ лицъ, и въ частности помощниковъ, — тянулъ просвященный, — то въ виду зловредныхъ знаменій времени точное соблюденіе постовъ и обрядовъ православной церкви…

— Ну, ужъ меня-то не тронетъ… говоритъ Бѣляевъ, новый, только что пріѣхавшій въ Забалдаево учитель веселаго темперамента.

— Погодите, можетъ, дойдетъ и до васъ.

— Вотъ былъ у насъ, — слышалось дальше въ залѣ — нѣкій Бѣляевъ, — тоже безпокойный человѣкъ. —

— Батюшки! даже «былъ»?… господа, онъ не признаетъ моего существованія!

Нѣкоторые улыбнулись.

— Перестаньте, тсс…

— Всѣ вообще должны стоять на высотѣ долга. Служеніе царю и отчеству.

— Ну, скоро конецъ. Такъ и есть.

Преосвященный говорилъ все тише и тише и довелъ свою рѣчь до какого-то бормотанія и, наконецъ, шепота. Должно быть, не слыша самого себя, онъ убѣдился, что говорить дальше не слѣдуетъ и поэтому, поднявъ руки, сталъ благославлять.

— Айда, братцы, къ ручкѣ!

— Смотрите, какъ Гермогеновъ будетъ цѣловать руку преосвященнѣйшему! Онъ не цѣлуетъ, а сосетъ!

— А вы зато лижете!

— Тс!…

Всѣ приложились къ рукѣ, запѣли «исполла» и вышли провожать начальство до коляски. Ректоръ и инспекторъ поддерживали преосвященнѣйшаго, какъ драгоцѣнную ношу. Всѣ встрѣчные дѣлали низкіе поклоны. Таковъ былъ церемоніалъ; проводовъ высшаго духовнаго начальства Забалдаевской духовной семинаріи.

Здоровая отъ природы крестьянская организація Кагавина взяла свое, и классикъ постепенно поправлялся. Болѣзнь сильно измѣнила его. Нѣкоторое время его трудно было узнать, но потомъ онъ сталъ принимать свой прежній обликъ.

На крестопоклонной недѣлѣ великаго поста, онъ, совершенно поправившись, неожиданно взялъ отпускъ и по своимъ личнымъ дѣламъ уѣхалъ въ Петербургъ. Что онъ тамъ дѣлалъ, никто не зналъ. Писемъ онъ не писалъ даже Февгѣ, продолжавшему съ нимъ дружбу. Вернувшись изъ Петербурга, онъ окончательно бросилъ латынь и ходилъ въ классъ только для формы. Ректоръ, не оставлявшій его своими попеченіями и изводившій почти ежедневными посѣщеніями уроковъ и разными наставленіями, довелъ его наконецъ до каленія.

Однажды Канавинъ шелъ на урокъ, по обыкновенію пропустивши «академическихъ» четверть часа. За нимъ, какъ онъ любилъ выражаться, «ползла куча въ камилавкѣ» и чему то тягуче его научала. Послѣ послѣдней ревизіи ректоръ вообще любилъ поучать учителей по самымъ разнообразнымъ поводамъ. Канавинъ вышелъ изъ себя. Онъ оглянулся: нѣтъ ли кого?

— Отстанешь ли ты, наконецъ, отъ меня, сатана! — закричалъ онъ рѣзко, на весь коридоръ, останавливаясь на площадкѣ около часовъ и подымая кулаки вверхъ. Еще хотѣлъ онъ что-то сказать, но ректоръ замахалъ руками, согнулся, зашипѣлъ «тш…» и, съ несвойственной для своего корпуса быстротой, ушелъ въ правленіе. Онъ очень боялся, скандаловъ.

Всѣ замѣтили, что Канавинъ, вернувшись изъ Петербурга, сталъ рѣшительнѣе въ своихъ дѣйствіяхъ, говорилъ меньше и хотя былъ по прежнему неопрятенъ, но выпивать сталъ меньше. Въ его движеніяхъ было теперь какъ-то больше увѣренности и достоинства.

Передъ экзаменами ректоръ особенно безпокоился судьбѣ латинскаго языка. Классикъ, хотя и не выпивалъ, но упорно игнорировалъ семинарію и словно забылъ о существованіи въ духовной школѣ латинскаго языка.

— Да хоть бы вы сходили… да къ своему другу, — просилъ ректоръ Февгу. — Да узнали бы, что съ Семеномъ Пахомычемъ-то… хоть бы дотянуть ужъ какъ-нибудь до конца-то…

V.

Февга засталъ своего друга въ необычной обстановкѣ. Онъ сидѣлъ въ одномъ бѣльѣ, на диванѣ, съ гитарой въ рукахъ. На столѣ стоялъ графинъ съ рюмкой. Тутъ-же въ безпорядкѣ лежали разбросанныя бумаги.

— Что, Пахомычъ, подѣлываешь? Совсѣмъ не видно тебя! Здравствуй! здоровъ ли?

— Здравствуй, здравствуй! — отвѣчалъ тотъ, переводя свои утомленные глаза на Февгу. — Какъ видишь, ничего…

— Что же не показываешься? Тамъ безпокоятся.

Вмѣсто отвѣта Канавинъ подалъ Февгѣ листъ бумаги, написанный въ видѣ прошенія.

— Читай, но не удивляйся.

Тотъ взялъ бумагу и широко открылъ глаза. Это была докладная записка въ святѣйшій синодъ о мотивахъ, побуждавшихъ Канавина принять иноческій санъ.

— А теперь вотъ это прочитай.

Онъ подалъ письмо одного сановника, имѣвшаго ближайшее отношеніе къ Синоду. Въ учительской этого сановника обыкновенно называли «архіерейскихъ дѣлъ мастеромъ». Такому необыкновенному мастерству нисколько не противорѣчила тевтонская фамилія сановника.

Въ письмѣ сообщалось, что намѣреніе принять иноческій санъ дѣлаетъ честь Семену Пахомычу, что онъ, — сановникъ, — будетъ очень радъ, если «оскудѣвающій сонмъ русскихъ высшихъ іерарховъ обогатится еще однимъ достойнымъ членомъ, въ которомъ такъ нынѣ нуждается православная русская церковь. Путь избранный вами, — писалъ сановникъ, — хотя и тернистъ, но теперь отъ ученыхъ монаховъ особенно подвижнической жизни не требуется»… и т. д. Въ постскриптумѣ сообщалось, что архимандритомъ Канавина долго держать не будутъ и что, въ виду его почтеннаго возраста, съ одной стороны, и недостатка въ архіереяхъ, съ другой, — ему скоро дадутъ каѳедру правящаго.

— А вѣдь мерзавецъ! — покачалъ головой Февга и неизвѣстно чему засмѣялся.

— Аминь!

— Гдѣ же ты денегъ досталъ? Вѣдь для этого…

— Занялъ въ Петербургѣ, при посредствѣ товарищей. Поручились тамъ за меня. Буду архіереемъ, выплачу…

— Ловко!

И оба громко захохотали.

— Хорошо, Ваня, что зашелъ. Всѣ меня бросили. Выговориться не передъ кѣмъ. Нянюшкѣ своей хотѣлъ разсказать, ничего не понимаетъ. Началъ было ей толковать, что въ монахи иду, такъ она отъ удивленія креститься стала…

И, схвативъ лежавшую на диванѣ гитару, онъ запѣлъ своимъ неровнымъ, совсѣмъ неправильнымъ тономъ: «Спрятался мѣсяцъ за тучки, не будетъ больше гулять»…

— Итакъ, братецъ ты мой, Иванъ Ивановичъ, «res seminariales dilabuntur»! Ничего другого не остается.

— Плохо ли?

Минута прошла въ молчаніи. Но это молчаніе было не отъ недостатка мыслей. Обоимъ хотѣлось высказаться, но они не знали, съ чего начать. Канавинъ нервно прошелся по комнатѣ.

— Я въ настоящій моментъ, знаешь ли, подвожу итоги своей свѣтской жизни и просто въ ужасъ прихожу, какъ я могъ преподавать четырнадцать лѣтъ латынь въ средней школѣ, не зная ея?.. А?.. подумай-ка! вотъ гдѣ штука, брать! Ха, ха, ха!..

И онъ показалъ свои полусгнившіе зубы.

— Я не понимаю одного: почему я не презиралъ самого себя за свой собственный классицизмъ? Я чувствую, что я сейчасъ противенъ… Ты вотъ все морщишься…

— Нѣтъ, я ничего… напротивъ мнѣ очень пріятно…

— «Очень пріятно!» Ха, ха, ха!.. Пожалуйста, не говори, дружище, банальностей!.. «Пріятно», а я вижу, я чувствую, что противно… Но если бы ты однако зналъ, какъ я самому себѣ противенъ въ настоящую минуту. Боже мой, какъ я самого себя сейчасъ ненавижу.

Онъ быстрѣе зашагалъ по комнатѣ, шлепая дырявыми туфлями, въ которыя были обуты его босыя ноги.

— Знаешь, мнѣ въ послѣднее время все приходило въ голову: почему я никогда не думалъ о самоубійствѣ…

— Что ты!.. Господь съ тобой!

— Нѣтъ, нѣтъ, пожалуйста, ты не возражай мнѣ по принятой для такихъ случаевъ трафареткѣ. Ты вникни… Вѣдь что я такое? Погляди на меня!

Онъ остановился передъ Февгой въ какой-то опущенной позѣ. Нижнее бѣлье лежало на немъ отвратительно. Обвисшія пухлыя щеки висѣли, какъ мѣшки, и своимъ видомъ свидѣтельствовали о неоднократномъ флюсѣ. Гніющіе зубы, гнилостный запахъ изо рта, непомѣрно развитый отвисшій животъ, впалая грудь, корявыя руки и какія-то ссадины на шеѣ… все это производило дѣйствительно непріятное впечатлѣніе…

— А?.. а?.. — нагибаясь къ нему и широко открывая глаза, въ которыхъ свѣтилось грустное сознаніе безтолково проведенной жизни, говорилъ классикъ, словно желая проникнуть въ затаенныя невысказанныя товарищемъ думы.

Февга инстинктивно отшатнулся…

— Ты видишь?.. да?.. вѣдь я… я… разлагающійся, я — трупъ… дьявольски живучій трупъ… Но послѣ послѣдней болѣзни мнѣ стоитъ только разокъ, другой выпить, какъ слѣдуетъ и… и… «Со святыми упокой»!.. Не правда ли? а? А если такъ, то скажи мнѣ все-таки: отчего мнѣ ни при какихъ обстоятельствахъ не приходила въ голову мысль о самоуничтоженіи? Вѣдь одна ужъ эта мысль, явившись въ искренней формѣ, свидѣтельствовала бы о нѣкоторой долѣ моего благородства. Такъ нѣтъ же. Такъ-таки ни разу не приходила. Какъ я ждалъ, какъ хотѣлъ, чтобы вашла на меня такая минута… Читаешь вѣдь въ газетахъ о разныхъ самоубійствахъ… И хоть бы разокъ такое настроеніе!.. Отчего это?.. А?..

Широко раскрывъ глаза, онъ испытующе нагнулся къ товарищу и ждалъ отвѣта. Февга ничего не сказалъ.

— А я тебѣ скажу, отчего! — задыхаясь отъ волненія, продожалъ Канавинъ. — Во мнѣ, видишь ли, много пошлости и, главное, не простой какой-нибудь пошлости, а особенной, жизнерадостной пошлости, которая даетъ энергію моему ослабѣвшему организму и вливаетъ въ него какую-то кошачью живучесть… Представь себѣ, до чего доходитъ моя пошлость: въ моемъ положеніи мнѣ приходитъ иногда мысль даже о женитьбѣ… Да… Но это уже послѣдняя дань безумія… Какъ ты находишь?

— Пожалуй, что такъ! — согласился Февга.

— Конечно. Во мнѣ много какого-то дикаго, первобытнаго здоровья, завѣщаннаго могучей архангельской природой и здоровыми простыми родителями — земледѣльцами… Но я не могъ дать своему организму правильной жизни, совершенно исковеркалъ ее неумѣренными благами цивилизаціи и вотъ теперь погибаю. Куда-же, спрашивается дальше мнѣ итти?… Либо гибнуть, либо въ архіереи! Одно изъ двухъ… Но… но какой же дуракъ остановится на первомъ? Ха, ха, ха!..

— А въ Петербургѣ о твоихъ похожденіяхъ ничего неизвѣстно?

— Представь себѣ, кажется, неизвѣстно. Я самъ, когда ѣхалъ туда, очень этого боялся, — но никто ни гу-гу… Чортъ его знаетъ, чти это за городъ Петербургъ. Тамъ въ душу человѣка, повидимому, совсѣмъ не глядятъ. Тамъ только въ бумаги заглядываютъ, да и то не особенно то внимательно. И если въ бумагахъ въ общемъ чисто, то и все чисто… Ну, а ты знаешь, что въ мой формуляръ ничего изъ моихъ художествъ не попало. «Подъ судомъ не состоялъ», «благопріобрѣтеннаго не имѣю»… и т. д. Словомъ, все благонамѣренно…

Молчаніе.

— Ты теперь совершенно пересталъ?.. — Февга повелъ головой по направленію стоявшей на столѣ бутылки.

— Развѣ можно сразу перестать? Предполагаю въ будущемъ, а теперь такъ себѣ, по малой толикѣ… Крѣплюсь…

Друзья задумались.

Канавинъ задумался. Тѣнь какихъ-то особенно пріятныхъ воспоминаній, какъ далекая зарница, пробѣжала по его возбужденному лицу.

— А было, если хочешь, хорошее время въ моей жизни… классическое, можно сказать, время! Хоть и ненавидѣлъ я этотъ мертвый языкъ, но какое, понимаешь ли, удовольствіе доставляло мнѣ въ концѣ концовъ сознаніе успѣха… чувствовать, что тайны языка, хотя и мертваго, какъ то необычно открываются передъ тобой… и ты одолѣваешь страницу за страницей… Словно гробы какіе то предъ тобой обнажаются… Правда, иной разъ приходилъ вопросъ: «На кой чортъ все это? Нужно ли все это?…» Но на этомъ я долго не останавливался. До разсужденій ли тутъ, когда черезъ мѣсяцъ долженъ итти въ классъ и учить учениковъ латыни?.. Заработаешься бывало, и про пищу забудешь. Обѣдать не ходилъ, супа не ѣлъ, а принималъ какой то тройной экстрактъ изъ бульона въ видѣ желе. Ну, ничего… Прошли каникулы. Начались уроки. Еще передъ каникулами среди семинаристовъ разнесся слухъ, что новый классикъ ни бельмеса не смыслитъ. Какъ ужъ это они провѣдали, Богъ ихъ знаетъ… но только провѣдали и встрѣчаютъ съ недовѣріемъ. Но, скажу тебѣ безъ всякой похвальбы: къ полному удовлетворенію своего самолюбія, я началъ, какъ слѣдуетъ, уроки и сталъ постепенно завоевывать репутацію знающаго учителя. Конечно, каждый разъ я довольно основательно готовился на-дальше. Съ младшими учениками чувствовалось вообще хорошо. Да малыши, впрочемъ, что понимаютъ? Больше всего боялся скомпрометировать себя въ старшихъ классахъ. Вѣдь что такое иностранный языкъ? Въ сущности это — привычка, основанная на природныхъ способностяхъ. А разъ нѣтъ способностей, — нельзя быть увѣреннымъ ни въ одной минутѣ… Трудомъ тутъ хоть и возьмешь, а все-таки какъ то не увѣренъ, не чувствуешь себя полнымъ хозяиномъ, все чего то боишься… И я зналъ, чего боялся. Въ старшихъ классахъ всегда находились два-три человѣка съ способностью къ языкамъ… Обидно было сознавать, что имъ это ничего не стоитъ… Бывало, сидишь наканунѣ, корпишь надъ какимъ-нибудь труднымъ мѣстомъ и наконецъ, конечно, одолѣешь его. Приходишь на слѣдующій день въ классъ… А хорошій ученикъ сразу возьметъ да и переведетъ. И чувствуешь въ этихъ случаяхъ, что всѣ твои труды какъ будто помеломъ смело и пропали они даромъ. Обидно какъ то всегда было… Въ первый годъ моей службы въ послѣднемъ классѣ былъ, между прочимъ, Успенскій. Способный мальчишка… И вообще то хорошо учился, а къ языкамъ имѣлъ просто какое то необыкновенное дарованіе. Бывало объясняешь что-нибудь въ классѣ, объясняешь и все мелькомъ поглядываешь на Успенскаго… И вдругъ онъ среди объясненія улыбнется… такъ себѣ улыбнется, неизвѣстно чему… А ты сидишь на каѳедрѣ, какъ на иголкахъ. Все тебѣ кажется, не далъ ли какого-нибудь маху при объясненіи. Случалось, что и поправляли ученики… Что дѣлать? Конечно, непріятно, а нужно мириться. Тѣмъ не менѣе дѣло шло и недурно шло… Ректоръ доволенъ. Встрѣтилъ, помню, какъ то въ корридорѣ… рожа пріятная, расплывается… и говоритъ: — «Да напрасно вы, Семенъ Пахомычъ, на себя клеветали. Мальчишки то хорошо отвѣчаютъ…» — До чего доходилъ? Однажды, шутки ради, писалъ письма по-латыни тѣмъ друзьямъ, которые удержали меня въ свое время отъ отказа. Благодарилъ ихъ…

Онъ подошелъ къ стоявшему въ углу шкапу и порывисто досталъ оттуда тетрадь со своими латинскими импровизаціями.

— Вотъ погляди. Вѣдь въ общемъ все таки не дурно. А?

Февга посмотрѣлъ въ тетрадь.

— Что же тебя заставило пойти назадъ?

— Постепенно это, братецъ ты мой, вышло. Во второе полугодіе выпилъ я, помню, у инспектора на именинахъ, 25 января и не успѣлъ подготовиться. А нужно было въ старшій классъ итти. Вошелъ и осторожно, избѣгая слишкомъ рѣзкаго догматизма въ своихъ сужденіяхъ, перевелъ. Урокъ сошелъ благополучно. Разъ прошелъ — можетъ пройти и другой… Не такъ ли?.. Это совершенно логично. Теорія вѣроятія тѣмъ и хороша, что она безбрежно широка и допускаетъ массу фактовъ, если подъ нее подошелъ хоть одинъ фактъ. А тутъ словно нарочно — опять такой же случай… опять, стало быть, некогда готовиться… И опять сошло. На какомъ-то урокѣ я сбился и, ничтоже сумняся, прибѣгъ къ подстрочнику, съ которымъ предупредительно пришелъ въ классъ. Ничего… тоже сошло… Ученики даже вниманія не обратили. Ко мнѣ уже привыкли. Я уже завоевалъ позицію и могъ на ней нѣкоторое время, безъ особеннаго подрыва своего авторитета, успокоиться. Ну, ничего… Насталъ экзаменъ. Его я очень боялся… Но, какъ оказалось, совершенно напрасно. Вѣдь отъ меня, въ сущности, зависѣло спросить у учениковъ только то, что я самъ знаю. Экзамены мои вышли не хуже другихъ. Начался второй годъ. Первый мѣсяцъ я еще что-то работалъ… а потомъ — понимаешь-ли, такая тоска меня взяла, такая тощища, что силъ моихъ нѣтъ… Не могу работать, да и только. Чаще и чаще приходило мнѣ въ голову, что я могу преподавать свой предметъ, не будучи съ нимъ спеціально знакомымъ. Еще въ первый годъ мелькала у меня эта мысль, но она тогда почему-то не имѣла для меня такой доказательности. Но теперь, на второмъ году преподаванія, когда приходилось проходить одно и тоже, тѣже статьи, тѣже обороты, только съ другими учениками, — мнѣ ясно стало, что собственно я могу латинскаго языка и не знать, важно знать только «положенное» по программѣ. Все дѣло въ томъ, что, начиная со второго года, у меня не стало уже побуждающаго импульса къ занятіямъ. Больше, чѣмъ я зналъ, не требовалось. Посуди самъ, для чего я буду трудиться, если ничто не побуждаетъ къ этому, — и если къ тому же самая работа противна? И я пошелъ изъ года въ годъ «валять» одно и тоже. Черезъ три года такой практики, я сталъ замѣчать, что многія мѣста, особенно типичныя, какъ будто потускнѣли въ моей памяти.

— Знаешь ли, соглашайся или не соглашайся, а я того мнѣнія, — продолжалъ Канавинъ послѣ минутнаго перерыва, — что каждый учитель сознательнѣе всего преподаетъ свой предметъ вначалѣ, въ самые первые годы своей службы; а разъ онъ уже отслужилъ пять-шесть лѣтъ, его учебныя знанія становятся механическими. Онъ уже идетъ на убыль и знаетъ не предметъ, а призракъ предмета, который, по мѣрѣ исполнительности, и проводитъ въ головы учениковъ чрезъ утвержденныя программы. Конечно, мнѣ было нѣкоторое время немножко совѣстно, что я знаю трафареть предмета, умѣю, да и то съ грѣхомъ пополамъ, перевести только програмныя мѣста. Но въ такихъ случаяхъ я обыкновенно утѣшалъ себя мыслью, что успѣю… что впереди еще такъ много времени, цѣлая жизнь. И дѣйствительно, впереди было какъ будто много времени. Но куда оно дѣвалось и когда ушло? не понимаю… Есть тамъ въ сатирахъ Горація одно мѣсто… начинается оно… забылъ… ну, и чортъ съ нимъ! Паршивое, однимъ словомъ, мѣсто: много разныхъ техническихъ выраженій и собственныхъ именъ, требующихъ для ясности болѣе или менѣе подробныхъ объясненій. Въ подстрочникѣ оно не совсѣмъ ясно переведено. Всегда мнѣ было совѣстно, что это мѣсто приходится переводить механически. Я давалъ себѣ самое искреннее обѣщаніе обязательно въ слѣдующемъ году разобрать его… и, пожалуй, разобралъ бы, еслибы не вспоминалъ о немъ разъ въ годъ, только въ классѣ, когда нужно было его уже знать… а на экзаменѣ я его пропускалъ.

— Какъ же ты, однако, не разобравши, «проходилъ» это мѣсто въ классѣ?

— А такъ, очень просто. Будешь учителемъ — поймешь. Спрашиваешь ученика… Ну, на этотъ разъ вызываешь, конечно, хорошаго. Переводитъ онъ, что можетъ перевести, а дальше — стопъ машина!.. «Что же вы?»… Ученикъ молчитъ. «Не знаете?.. гм… (Тономъ, не допускающимъ возраженій). Видите ли… это мѣсто — эллиптическое… его нужно такъ перевести»… И съ апломбомъ переводишь по неясному подстрочнику. Ученикъ переводитъ за тобой, повторяетъ и въ душѣ думаетъ: «Ну, и слава Богу, что эллиптическое»… и спѣшитъ дальше, чтобы учитель не потребовалъ объясненій. А учитель думаетъ: «Хорошо, что прошло, нужно будетъ на слѣдующій годъ хорошенько здѣсь промуштровать»… И представь себѣ, братецъ ты мой, оно такъ и осталось для меня эллиптическимъ. Ну, а потомъ, конечно, этихъ эллиптическихъ мѣстъ у меня съ каждымъ годомъ становилось все больше и больше"…

Февга засмѣялся. Канавинъ продолжалъ.

— Да, плохо, братъ, когда пойдетъ эллиптическое преподаваніе. Вспоминаю нѣкоторые свои уроки и положительно недоумѣваю: для кого и для чего они были нужны? Это были не уроки, а какое-то сплошное гноеніе времени. Ученики, бывало, отвѣчаютъ съ отвращеніемъ… Самъ спрашиваю съ омерзеніемъ. Не могу глядѣть даже въ журналъ. Поинтересуйся, если хочешь, что тамъ за записи у меня… Начальство тоже, въ рѣдкія минуты умственнаго просвѣтленія, относится къ моему предмету съ какой-то улыбочкой — иронически… Преосвященные, тѣ никогда не заглядывали на мои уроки. Товарищи тоже постоянно подтруниваютъ надъ классиками. Возьмешь въ руки газеты — требованіе ихъ отмѣны… доказательства безполезности классицизма… Таково общее отношеніе къ предмету, а ты все-таки иди и преподавай, переводи «Похищеніе сабинянокъ». А съ какой, бывало, завистью глядишь, какъ на твоихъ урокахъ ученики старшихъ классовъ сидятъ на послѣднихъ партахъ и тихонько шелестятъ газетами. Остановишься, бывало, поглядишь и думаешь: «Съ какимъ бы удовольствіемъ и самъ пробѣжалъ бы сейчасъ газету»…

— Ну, а ревизоры… тѣ какъ относились къ твоему предмету?

— А кто ихъ знаетъ… Должно быть, они считали языки въ духовныхъ семинаріяхъ неважными предметами, или сами тоже переводили эллиптически. Полагаю такъ, что то и другое. Одинъ изъ ревизоровъ, впрочемъ, прямо сказалъ въ учительской, что долго останавливаться на языкахъ не станетъ, потому что онъ считаетъ ихъ второстепенными, на ряду съ гимнастикой.

Ну, а въ гимназіяхъ, по твоему, какъ?

--Въ гимназіяхъ? Тамъ, братъ, теперь тоже — паденіе науки, но, мнѣ кажется, тамъ все-таки дѣло не въ такомъ халатѣ. Тамъ учителя хоть и не всѣ знающіе, но во всякомъ случаѣ преподаютъ не по приказанію. Гимназическій учитель яыбираетъ себѣ предметъ, который никогда не является для него сюрпризомъ. Далѣе важно, что въ гимназіяхъ есть точныя науки, а не однѣ только говорильныя. Математика или физика тамъ у нихъ… Знаній требуетъ. Тутъ не выѣдешь на слово-выраженіяхъ: «съ одной стороны»… «вообще»… «такъ сказать»… «съ другой стороны»… Тутъ знанія нужны. Тоже и словесность и исторія у нихъ шире и основательнѣе поставлены. Затѣмъ, необходимо еще взять во вниманіе и то обстоятельство, что гимназисты не считаютъ своего образованія законченнымъ. Для большинства изъ нихъ впереди университетъ. А это все-таки является довольно важнымъ стимуломъ, чтобы куда-то стремиться! А у насъ — ученикъ попалъ въ семинарію и крышка!.. Дальше некуда идти. Большинство все равно, хочетъ не хочетъ, въ попы пойдетъ… Чего тутъ особенно стараться? Какъ-нибудь да кончишь?.. Исключаютъ — въ рѣдкихъ случаяхъ. Обрати вниманіе — духовныя училища… Они поставлены у насъ въ общемъ сносно. А почему? Впереди — семинарія… Нужно стремиться… И педагоги стараются не ударить лицомъ въ грязь… А семинаріи — окончательныя заведенія. Соотвѣтственно этому и педагоги здѣсь тоже окончательные. «Чего тутъ ихъ особенно учить? Какъ-нибудь да сойдетъ»… Поэтому-то у насъ словесники, историки и, съ позволенія сказать, математики возлагаютъ всѣ надежды на богослововъ, въ которыхъ вся «суть»… А богословы, удивляясь малой общеобразовательной подготовкѣ семинаристовъ, учатъ ихъ только словоизверженію… Наконецъ, самая внѣшняя обстановка въ гимназіяхъ какъ-то болѣе располагаетъ къ занятіямъ. Кажется, на первый взглядъ пустая вещь, напримѣръ, столы…

— Какіе столы?

— Да самые обыкновенные, что въ классѣ стоятъ, преподавательскіе. Въ гимназіяхъ — столы, а у насъ, изволь видѣть, вездѣ каѳедры, — высокія, возвышенныя вмѣстилища съ наклонной доской. «Взойдешь» на каѳедру, засядешь и дѣлай, что хочешь… никто не видитъ… Развѣ я не знаю, что мои коллеги на урокахъ письма пишутъ? Кому неизвѣстно, что секретарь протоколы на урокахъ составляетъ, а гомилетъ, во время произнесенія учениками проповѣдей, умудряется корреспонденціи и даже цѣлыя статьи сочинять?.. А головотяпъ ходитъ все, да долбитъ, какъ тетеревъ: «Да святѣйшій то синодъ… да святѣйшій то синодъ… да приказано, значитъ правильно»… Какая же тутъ наука, — скажи ты мнѣ на милость, — когда въ ней никто изъ насъ по существу ни съ которой стороны не заинтересованъ? Въ наукѣ ли тутъ дѣло? А если кто и знаетъ свой предметъ, то, право, не позавидуешь такому знанію. Вотъ Гермогеновъ… Этотъ, пожалуй, и знаетъ, изучилъ всѣ тексты и отцовъ церкви, умѣетъ привести на всякій случай библейскій текстъ и подходящее святоотеческое изреченіе. Такъ развѣ это наука? Это одно лишь хламовѣдѣніе. А возьми словесника! Развѣ я не вижу, что онъ только къ экзамену прочитываетъ свой предметъ, если только прочитываетъ?.. Ты, пожалуйста, не спорь на эту тему. Самъ впослѣдствіи убѣдишься, когда станешь учителемъ.

— Ну, ладно… пусть! Говори о себѣ. Дальше-то что?

— Дальше? Ты и самъ знаешь что. Я сталъ опускаться все ниже и ниже во всѣхъ отношеніяхъ. Чувствую, что еще два-три года преподаванія классицизма, и я, чего добраго, совершенно разучусь читать по-латыни. Положеніе изъ рукъ вонъ. Товарищи всѣ какъ-то сторонятся… Выпивать сталъ почаще. Допивался иногда до того, что дни, классы и товарищей сталъ перепутывать…

— Но ученики и къ тебѣ относятся, кажется, ничего?..

— Это правда. Могу по-совѣсти сказать, что за всѣ четырнадцать лѣтъ ни одинъ ученикъ не пострадалъ у меня изъ-за латыни, т. е. не былъ исключенъ. Что же тебѣ еще сказать? Пробовалъ я было взять себя въ руки, ничего не выходитъ… Силъ уже нѣтъ. Нѣтъ, понимаешь ли, той душевной упругости, которая нужна, чтобы заставить себя переломить, какъ бывало… пойти наперекоръ самому себѣ… Поѣхалъ я какъ то къ отцу на лѣто и позавидовалъ ему… право, позавидовалъ, лежа въ грязномъ овинѣ, на соломѣ, — ночью лѣтомъ въ избѣ душно спать. «Зачѣмъ ты, — думаю себѣ, — въ паны меня опредѣлилъ? Жилъ бы я, какъ ты, и дѣло у меня было бы… работать съ ними въ полѣ сталъ…» Отецъ, хоть и старъ, а всё три снопа на вилы беретъ. А я моложе… а не могу… Вотъ, гдѣ обида! Плакалъ даже тогда отъ злости.

Онъ замолкъ, сѣлъ и взялъ на гитарѣ нѣсколько аккордовъ. Аккорды выходили нестройные. По лицу Канавина пробѣгали затаенныя думы, далеко не монашескаго характера. Это подмѣтилъ его другъ.

— Мнѣ кажется, тебѣ все-таки слѣдуетъ еще подумать, чтобы потомъ не раскаяться.

— Чего тутъ думать? Все равно жизнь испорчена. Что будетъ — то будетъ!.. Это — единственный исходъ для меня… Въ нашемъ духовно-академическомъ званіи есть одно очень важное преимущество. Какъ бы глупо ни сложилась наша жизнь, какъ бы ни потерялся въ свѣтѣ, пріятно сознавать, что въ концѣ концовъ для насъ всегда есть возможность отступленія, обезпеченный уголокъ — монашество, куда по нынѣшнимъ временамъ нашего брата охотно примутъ… и, слѣдовательно, можно съ достоинствомъ и даже большимъ выйти изъ всякаго положенія.

На лицѣ Канавина опять появились складки недовольства. Онъ поднялъ кулакъ вверхъ и погрозилъ неизвѣстно кому:

— Погодите вы у меня!.. Я, быть можетъ, еще умою вамъ ноги въ великій четвергъ! Я вамъ совершу омовеніе!..

VI.

Прошло три года. Разнеслась вѣсть, что проѣздомъ чрезъ Забалдаево остановится преосвященный Силуанъ, новопосвященный епископъ N-скій, отправляющійся къ мѣсту своего архипастырскаго служенія, въ одну изъ отдаленныхъ восточныхъ губерній.

Нѣкоторые изъ учителей духовной семинаріи отправились къ назначенному времени къ пристани, куда долженъ былъ прибыть преосвященный. Когда пароходъ остановился, изъ рубки перваго класса вышелъ переваливающейся походкой высокій, довольно грузный архіерей съ подслѣповатыми глазами и окладистой бородой. Непослушные рыжіе волосы выбивались изъ подъ клобука, и обрамляли его широкое, оспенное лицо.

Группа случайныхъ прохожихъ ожидала выхода преосвященнаго на улицу. Тутъ же стоялъ околоточный, расчищавшій для преосвященнаго дорогу. По случайности, это былъ тотъ самый околоточный, который въ свое время привлекалъ Канавина къ отвѣтственности.

— Поддержи! — сказалъ властно преосвященный своему келейнику.

Келейникъ взялъ его подъ руки и повелъ вверхъ.

— Здравствуйте, ваше преосвященство! — какъ-то особенно заговорили учителя, стоя у рѣшётки, недалеко отъ экипажа, въ которомъ епископъ долженъ былъ отправиться въ монастырь. — Узнаете?

Онъ медленно поднялъ глаза. Улыбка, знакомая учителямъ, показалась на его лицѣ и скрыла наполовину его глаза.

— А-а… здравствуйте, здравствуйте! Ну, какъ вы поживаете?

— Вашими молитвами…

Нѣкоторые изъ учителей подошли подъ благословеніе и поцѣловали руку, которая, хотя была такъ же корява, но надушена одеколономъ. Они обмѣнялись нѣсколькими ничего незначущими, обычными выраженіями. Преосвященный благословилъ корпорацію, сѣлъ въ экипажъ и отбылъ въ «монастырь», гдѣ обыкновенно останавливались всѣ проѣзжающіе преосвященные.

— Что вы скажете на это? А вѣдь приличный архіереишко сталъ… — говорили учителя, возвращаясь домой. — И зубки себѣ вставилъ…

— Да… даже монашескимъ жиркомъ сталъ покрываться…

Въ «Забалдарѣ», въ мѣстной хроникѣ, на слѣдующій день было напечатано:

«Проѣздомъ чрезъ нашъ городъ остановился преосвященный Силуанъ, епископъ N-скій, бывшій учитель мѣстной духовной семинаріи. Происходя изъ простой семьи духовнаго сословія, епископъ Силуанъ, въ мірѣ Семенъ Пахомовичъ Канавинъ, пробилъ себѣ дорогу честнымъ упорнымъ трудомъ и высокой нравственной жизнью. Еще будучи въ академіи, онъ обнаруживалъ влеченіе къ монашеству, которое постепенно крѣпло въ немъ. Преосвященный пробылъ до вечера, посѣтилъ его превосходительство, г. губернатора, мѣстнаго преосвященнаго, ректора семинаріи и отправился съ вечернимъ поѣздомъ къ мѣсту своего назначенія».

Въ первые годы своего служенія преосвященный Силуанъ очень нервничалъ и приводилъ всѣхъ, кому приходилось имѣть съ нимъ дѣло, въ раздраженіе. Еще съ простыми людьми онъ немножко сдерживался и велъ себя болѣе или менѣе ровно. Простые люди его какъ-то лучше понимали. Архіерей находилъ даже удовольствіе разговаривать съ ними. Но интеллигентныхъ посѣтителей онъ не выносилъ, а благотворительныхъ и скорбящихъ дамъ совершенно не принималъ. Рѣдкій изъ интеллигентовъ выходилъ изъ покоевъ архіерея не съ удивленной физіономіей и съ не разставленными отъ недоумѣнія руками. Особенно доставалось на первыхъ порахъ начальникамъ разныхъ частей епархіальнаго управленія: ректору, инспектору, смотрителю духовнаго училища, епархіальному наблюдателю, завѣдывавшему свѣчнымъ заводомъ и др. Иной разъ казалось, что преосвященный нарочно изводилъ ихъ… Съ какою цѣлью? Это оставалось загадкой. Когда кто-нибудь изъ служащихъ, раздраженный архіерейскими распеканіями, подавалъ заштатъ, преосвященный однако удерживалъ его и не принималъ отставки.

Къ нему вообще трудно было приспособиться, трудно было угадать минуту архіерейскаго расположенія. Даже келейникъ, ближайшее и наиболѣе довѣренное къ нему лицо, хотя и получалъ крупныя подачки отъ посѣтителей, но отказывался опредѣлить минуты архіерейскаго благодушія, что приводило въ большое недоумѣніе тѣхъ посѣтителей, которые привыкли обдѣлывать свои дѣла при посредствѣ постороннихъ вліяній. Иногда, будучи въ состояніи самаго, повидимому, прекраснаго расположенія духа, преосвященный вдругъ среди разговора, безъ всякой видимой причины приходилъ въ непріятное настроеніе и, не простившись, оставлялъ посѣтителя. Бывало и наоборотъ.

— Что съ преосвященнымъ? — спрашивали у келейника и секретаря консисторіи. Но тѣ тоже разводили руками.

Въ одну изъ такихъ дурныхъ минутъ преосвященный не постѣснялся сказать рѣзкость губернаторшѣ, пріѣхавшей къ нему по поводу какой-то благотворительной лоттереи. По этому поводу въ городѣ говорили, что архіерея «уберутъ»… Но слухи оказались ложными.

Духовную семинарію, которая отдѣлялась отъ архіерейской усадьбы только каменной стѣной, проходившей черезъ садъ, онъ на первыхъ порахъ особенно часто посѣщалъ. Для этой цѣли онъ, между прочимъ, велѣлъ пробить въ каменной стѣнѣ калитку. Я до сихъ поръ не могу забыть того подавленнаго настроенія, въ которое впала корпорація духовной семинаріи, видя, какъ пробивалась калитка. Для забалдаевскихъ духовныхъ педагоговъ это была ужасная реформа.

— Это — неслыханная вещь!.. Это недовѣріе!.. — возмущались они.

Ихъ настроеніе еще болѣе ухудшилось, когда чрезъ калитку время отъ времени, «яко тать въ нощи», являлся на уроки преосвященный. Учителя стали ходить на уроки съ учебниками. Исключительнаго вниманія онъ удостаивалъ въ началѣ ректора и инспектора.

Къ ученикамъ архіерей относился въ общемъ снисходительно, и они по своему уважали его. Недовольны они были только привычкой преосвященнаго задавать не относящіеся къ предмету урока вопросы. Сидя, напримѣръ, на урокахъ латинскаго языка, онъ вдругъ спрашивалъ:

— «А какія вы знаете реформы Екатерины Великой?..» Или на урокахъ догматики задавалъ вопросъ: — «Что такое меридіанъ?» — Ученики молчали, молчалъ и учитель, пожимая слегка плечами. Архіерей смѣялся, благословлялъ классъ и уходилъ.

Но что дѣйствительно было симпатично въ отношеніи преосвященнаго къ семинаристамъ, такъ это то, что онъ никого не позволялъ уволить изъ-за «классицизма». На экзаменѣ по языкамъ онъ никогда не ставилъ меньше трехъ. Когда однажды правленіе семинаріи представило къ увольненію совершенно безнадежнаго ученика-классика, преосвященный велѣлъ правленію пересмотрѣть протоколъ постановленія и составить новое опредѣленіе. А когда и новымъ постановленіемъ ученикъ былъ представленъ къ увольненію, преосвященный написалъ на журналѣ:

— «Съ мнѣніемъ правленія не согласенъ, ибо незнаніе латинскаго языка, какъ языческаго, не препятствуетъ служенію церкви Божіей».

Со второго года преосвященный сталъ ровнѣе и меньше интересовался духовно-учебными заведеніями.

Преосвященный любилъ объѣзды. При ревизіяхъ онъ необыкновенно быстро и точно провѣрялъ приходо-расходныя книги. Умѣніе архіерея оріентироваться въ денежной отчетности было изумительно. О преосвященномъ — «математикѣ» разнеслась вѣсть по всей епархіи, и передъ объѣздомъ преосвященнаго батюшки совмѣстно съ матушками подолгу сидѣли надъ приходо-расходными книгами… Комитетъ по сбору пожертвованій во время русско-японской войны былъ организованъ въ N-ской епархіи безукоризненно, и когда послѣ войны во многихъ епархіяхъ шли пререканія между членами комитета, доходившія иногда до слѣдствій, у преосвященнаго Силуана дѣло было чисто.

Когда вслѣдъ за войной началась революція, преосвященный не вѣрилъ въ ея дѣйствительность, и только высочайшій манифестъ о Государственной Думѣ заставилъ его серьезно задуматься о политическомъ положеніи Россіи. Впрочемъ, эти думы не измѣнили его прежнихъ убѣжденій. Онъ не понималъ новой Россіи, и когда на его усмотрѣніе былъ представленъ проектъ общеобразовательныхъ чтеній и въ числѣ темъ была поставлена: «О новомъ конституціонномъ строѣ Россіи», онъ зачеркнулъ эту тему и написалъ: «О незыблемости самодержавія въ Россіи». Коммиссія о чтеніяхъ была поставлена такой замѣной въ неловкое положеніе, но тѣмъ не менѣе должна была исполнить волю преосвященнаго.

VII.

Восьмое мая 1906 года.

Въ этотъ день преосвященный Силуанъ праздновалъ десятилѣтіе своего монашества и 25-ти-лѣтіе своей службы. Случилось, что 6-го мая того же года ему былъ пожалованъ очередной орденъ.

Преосвященному «приносили поздравленія». Архіерейскій домъ давно не видѣлъ въ своихъ стѣнахъ такого собранія. Послѣ архіерейскаго богослуженія, къ часу дня тутъ собрались представители консисторіи, семинаріи, духовныхъ училищъ, и нѣкоторые гражданскіе чины. Гости блистали знаками, орденами и лентами. Въ ожиданіи выхода преосвященнаго, публика расхаживала по корридору, въ покояхъ, разсматривала иконы и портреты. Духовныя лица низко кланялись архіерейскому келейнику, нѣсколько разъ проходившему чрезъ залъ. Педагоги духовнаго вѣдомства, составлявшіе значительное количество собранія, вели себя различно: робкіе сидѣли въ уголкахъ, кто посмѣлѣе, — разговаривали вполголоса, а кто желалъ показать, что умѣетъ держать себя совершенно свободно, тотъ расхаживалъ по пушистому половику въ залѣ и двадцатый разъ глядѣлъ на полинялые портреты выцвѣтшихъ архіереевъ, висѣвшихъ въ золоченыхъ рамахъ на стѣнѣ, съ такимъ вниманіемъ, какъ будто только что увидѣлъ ихъ… Рѣзче выдѣлялись своимъ поведеніемъ протодіаконы. Соборный протодьяконъ, котораго называли «Акула», стоялъ все время на одномъ мѣстѣ, держа руки въ карманахъ и выставивъ ногу впередъ для равновѣсія своего внушительнаго корпуса. Другой, монастырскій протодьяконъ, съ еще болѣе внушительнымъ «благоутробіемъ» сидѣлъ на подоконникѣ, безъ конца икалъ и почему-то каждый разъ, говорилъ при отрыжкѣ: «спаси и помилуй»… Говорятъ, у протодьякона вошло въ привычку славить Бога при воспоминаніи пищевыхъ продуктахъ, воспринятыхъ еще наканунѣ. Это что-то въ родѣ болѣзни… Пахло тѣмъ особеннымъ ароматомъ архіерейскихъ покоевъ, который представлялъ собою типичную смѣсь постнаго масла, лампаднаго елея и какихъ то духовъ и который обыкновенно называли «поліелейнымъ одеколономъ».

Къ половинѣ второго стали съѣзжаться знатные духовные посѣтители: каѳедральные протоіереи, «послѣдніе» члены консисторіи и др. Они важно расчесывали бороды, поправляли ордена на груди и «благоговѣйно» поглядывали другъ на друга.

— Долгъ прежде всего!.. — старался неуклюже шутить какой то сѣдовласый протоіерей, тыкая пальцемъ въ увѣшанную орденами грудь своего собрата, у котораго животъ былъ немножко поменьше.

— Малымъ чимъ умаленъ, о. Іоасафъ, отъ вашего высокопреподобія! — важно отвѣчалъ тотъ, тоже указывая на оттопыренные ордена, плохо лежавшіе на высоко-приподнятомъ животѣ.

— Иванъ Ивановичъ! — шепчутся два консисторскихъ чиновника въ уголку, — когда дали о. Хамелеону Анну?

— Еще прошлаго года.

— Я не замѣчалъ. Не въ очередь?

— Тутъ своя политика… Хамелеонъ ссудилъ преосвященному…

И они заговорили еще тише.

На изгибѣ лѣстницы о. Спиридонъ, членъ консисторіи, среднихъ лѣтъ, очень юркій священникъ, показываетъ учителю гомилетики тетрадку. Оба уткнулись въ рукопись и о чемъ-то одушевленно совѣщаются…

— Проникнутые и высоко-воодушевленные сими чувствами нравственнаго удовлетворенія и радости, — вполголоса читалъ батюшка, — всѣ мы, твои подчиненные, пришли нынѣ принести тебѣ, благостный владыко, нелицепріятныя поздравленія. Намъ весьма пріятно и лестно чувствовать и сознавать, что нашъ владыка, нашъ отецъ, нашъ архипастырь и духовный вождь, подъ руководствомъ и управленіемъ коего мы служимъ нынѣ, взысканъ, отличенъ и возвеличенъ знаками высочайшаго благоволенія и чрезъ сіе самое какъ бы получилъ новую силу и энергію, дабы съ твердостью и сугубою пользою продолжатъ свое великое и многотрудное дѣло служенія церкви, а также и дѣла созиданія, распространенія и утвержденія духовнаго и вещественнаго блага въ свой паствѣ, особливо въ настоящіе дни"…

— Знаешь, несносный періодъ!.. Это невозможно! — говоритъ гомилетъ.

— Не могу иначе, — растопырилъ руки о. Спиридонъ, — ибо когда у меня избытокъ чувствъ, всегда чувствую какое то бурленіе рѣчи и безконечный потокъ ея… Сія моя особенность…

— Ну, чортъ съ тобой… дальше читай!

— «А особливо, — продолжалъ чтеніе батюшка, — въ нынѣшніе дни конституціоннаго переустройства нашего дорогого»…

— Что?.. что ты?.. — Изумленіе озарило лицо гомилета. — Да ты съ ума сошелъ! Преосвященнѣйшій терпѣть не можетъ этого слова «конституція»…. Выбрось!

— Не могу, тутъ связь нарушится. Да къ тому же нужно сказать что-нибудь и о современности.

— Говорю тебѣ, плюнь!.. Еще недовольство вызовешь. Ну, въ крайности, если нельзя выбросить, то хоть замѣни…

— Чѣмъ?

— Ну, хоть напиши: «перемѣна законовъ съ надлежащаго разрѣшенія»…

— Вотъ, слава тебѣ, Господи…

И, прислонивъ тетрадку къ стѣнѣ, батюшка вычеркивалъ «конституцію».

— У меня, знаешь, передъ Пасхой преосвященный на урокахъ былъ въ послѣднемъ классѣ, — говоритъ гомилетъ. — Шла импровизація на тему о пожарѣ… Говорилъ хорошій ученикъ и, представь себѣ, съѣхалъ вдругъ на голодающихъ… и рисуетъ картину, какъ изъ волости въ деревню хлѣбъ привозили… — «Съ надлежащаго разрѣшенія»… — поправилъ преосвященный. Послѣ этого ученикъ вездѣ, гдѣ только говорилось о подвозѣ и раздачѣ хлѣба, употреблялъ «съ надлежащаго разрѣшенія».

— А знаешь, пожалуй, ты правъ, — сказалъ о. Спиридонъ. — Я выбросилъ это слово!.. Въ самомъ дѣлѣ, не вышло бы чего!..

— Именно!

Многихъ интересовалъ вопросъ: выйдетъ-ли преосвященный во всѣхъ орденахъ или въ нѣкоторыхъ?

— Будетъ ли угощеніе? — спрашивалъ худенькій подслѣповатый батюшка у «Акулы». Протодьяконъ тянетъ носомъ воздухъ и подмигиваетъ по направленію сосѣдней комнаты, откуда доносится звонъ чайной посуды.

— «Аще соизволитъ настоятель, то надлежитъ быти малому утѣшенію братіи»…

— А великому?

— Сіе дерзновенно…

Стульевъ въ залѣ не было ни одного. Они всѣ были перенесены въ кабинетъ преосвященнаго. Отсюда многіе вывели рѣшительное заключеніе, что преосвященный, пожалуй, попроситъ садиться.

Ровно въ два часа келейникъ открылъ внутренніе покои преосвященнаго.

— Тссс!.. Идутъ!..

Преосвященный бокомъ, — примѣта торжественности, — съ рукой на отлетѣ вышелъ. Какъ онъ перемѣнился! Весь похудѣлъ, сморщился, облысѣлъ, согнулся!.. Шелъ онъ своей обычной торопливой походкой.

Всѣ мгновенно смолкли и гурьбой отвѣсили поклонъ. Прочитали молитву, торжественно пропѣли «исполла». Архіерей благословилъ всѣхъ. Впередъ выступилъ восьмидесятилѣтній каѳедральный протоіерей, Порфирьичъ, и началъ такъ:

« — Преосвященнѣйшій владыко, благостнѣйшій архипастырь и отецъ. Мы всѣ пришли сюда поздравить тебя съ высокою монаршею милостью, коей ты, нашъ архипастырь, по справедливости, за труды свои удостоенъ… и съ юбилеемъ, твоего четверть-вѣкового служенія…»

Минута молчанія.

— Сіе благоволеніе къ тебѣ монарха… оно лестно для тебя… и для насъ… и мы радуемся…

Порфирьичъ остановился.

— Ну, что же дальше? — спросилъ его преосвященный, переминаясь съ ноги на ногу.

Молчаніе. Престарѣлый протоіерей трясъ головой и силился вспомнить продолженіе рѣчи. Но тщетно. На этотъ разъ память рѣшительно измѣнила ему.

— Впрочемъ, знаю, что хочешь сказать! — кивнулъ головой преосвященный и, отстранивъ слегка рукой оратора, сталъ по очереди преподавать архипастырское благословленіе.

— Старъ сталъ, маститъ, — слышалось въ толпѣ по поводу рѣчи.

По окончаніи благословенія, мановеніемъ руки преосвященнаго всѣ присутствующіе были позваны въ кабинетъ и усажены, — причемъ тремъ довольно вмѣстительнымъ протоереямъ вмѣстѣ съ чиновникомъ консисторіи впопыхахъ пришлось помѣститься на двухъаршинномъ диванѣ.

Владыка сидѣлъ одинъ за круглымъ столикомъ, гдѣ лежали альбомы, и молчалъ. Никто не говорилъ ни слова. Окинувъ общимъ взоромъ залъ, преосвященный сталъ внимательно вглядываться въ нѣкоторыхъ болѣе почетныхъ гостей и обнаружилъ движеніе. Не трудно было предвидѣть, что означалъ этотъ жестъ.

— Отецъ протоіерей, — сказалъ онъ, — пожалуйте сюда! Садитесь здѣсь!

Протоіерей, къ которому были направлены эти слова, словно сорвался съ цѣпи. Забывъ свое достоинство, онъ скорѣе бѣжалъ, чѣмъ шелъ, и очутился около архіерея. Такъ по вызову преосвященнаго, около него составился кружокъ «достойнѣйшихъ» четырехъ лицъ, съ которыми врхіерей «изволилъ говорить».

Всѣ остальные торжественно молчали.

— «Ни одинъ вождь въ полѣ не воинъ… и… и… и тебѣ, благостный архипастырь, требовались помощники»… — раздался вдругъ рѣзкій теноръ Порфирьича, вспомнившаго вдругъ дальнѣйшее продолженіе своей далеко еще не оконченной рѣчи. Преосвященный повернулъ голову въ сторону говорившаго.

— Ну, ладно… «витійствовати не можешь»… Потомъ доскажешь! — махнулъ на него рукой преосвященный и затѣмъ, обращаясь не то къ избраннымъ, не то къ общему собранію, вдругъ заговорилъ:

— Что же у насъ новенькаго, господа? — Онъ желалъ на этотъ разъ обворожить всѣхъ своей любезностью.

— Самая главная нынѣ новость, — отвѣтилъ, приподымаясь съ своего мѣста, о. Спиридонъ, — это — полученіе вашимъ преосвященствомъ монаршей милости… и юбилей…

И поклонился. И всѣ поклонились.

— Ловко сказалъ!.. — заговорили тихо въ публикѣ. — Безъ масла въ протоіереи влѣзетъ!..

Преосвященному отвѣтъ понравился. Онъ засмѣялся… И всѣ засмѣялись.

— Преосвященнѣйшій смѣются… гляди!..

Архіерей потянулся къ звонку. Но его предупредилъ о. Спиридонъ. На звонокъ вошелъ лакей. Скорѣе мимикой, чѣмъ рѣчью, онъ понялъ, что нужно было. Еще нѣсколько минутъ томительнаго молчанія и тотъ же лакей опять предсталъ предъ собраніемъ и на этотъ разъ доложилъ, что все готово.

— Пожалуйте! — пригласилъ владыка гостей.

Одни тронулись съ своихъ мѣстъ, другіе только потоптались на мѣстѣ. Никто не шелъ впередъ. Всѣ уткнулись въ стеклянныя двери и глядѣли, какъ владыка съ почетнѣйшими гостями «кушаютъ икру» и разговариваютъ о «предсоборномъ присутствіи»…

— Да идите же, наконецъ!.. — послышался недовольный тонъ архіерея. Семинарія оказалась смѣлѣе другихъ и открыла шествіе. За нею вошли и другіе гости. Приступили къ закускѣ.

Но тутъ незамѣтно къ владыкѣ подошелъ келейникъ и доложилъ, что количество гостей далеко превышаетъ количество поставленныхъ въ столовой приборовъ. Какъ быть? Преосвященный еще поговорилъ нѣсколько минутъ съ келейникомъ, а затѣмъ всталъ, обвелъ всѣхъ присутствующимъ взоромъ и вдругъ сталъ прощаться… Намѣтивъ нѣкоторыхъ изъ меньшей братіи, онъ подходилъ къ нимъ и, если это было духовное лицо, то цѣловалъ его въ рамена, какъ потомъ говорили, «лобызалъ іудинымъ лобзаніемъ» и давалъ понять, что ихъ визитъ не расцвѣлъ и отцвѣлъ въ блескѣ сервировки архіерейскаго обѣда… Нѣкоторые даже изъ высшаго ранга гостей, увидя «сіе символическое дѣйствіе», не устояли въ характерѣ и обратились, хотя и въ добровольное, но все-таки малодушное бѣгство. Были и нерѣшительные. Кучка молодыхъ педагоговъ стояла у стеклянныхъ дверей веранды и недоумѣвала: дастъ ли имъ владыка «цѣлованіе» или умилосердится? Видя однако приближеніе преосвященнаго, скрылись. Паника бѣгства была прекращена вторичнымъ приглашеніемъ владыки откушать хлѣба-соли.

— Замѣчая во всѣхъ явившихся къ нему подчиненныхъ лицахъ, духовныхъ и свѣтскихъ, — описывалось потомъ торжество въ N-скихъ Епархіальныхъ Вѣдомостяхъ, — непритворное сочувствіе къ себѣ и живое неучастіе въ его радости Преосвященный соблаговолилъ продлить съ ними свое общеніе и для большаго запечатлѣнія сего общенія, — по русскому обычаю, предложилъ всѣмъ присутствовавшимъ хлѣбъ-соль."

Опять — молитва, и всѣ разсѣлись по мѣстамъ. Жертвы «лобызанія» были ощутительны. Многіе стулья были свободны. Не хватало цѣлыхъ корпорацій, напр., женскаго духовнаго училища, не имѣвшаго ни одного представителя. Усѣвшись за столъ, «подчиненныя лица» стали оріентироваться и многія изъ нихъ, къ удивленію своему, читали на ярлычкахъ поставленныхъ противъ нихъ бутылокъ совершенно не интересныя надписи: «Минеральныя воды Кольберга», «Зельтерская вода», «Лимонадъ»… Только въ центрѣ стола, въ предѣлахъ преосвященнаго красовались бутылки другого содержанія. Тамъ же стояли и вазы съ ледяными хранилищами, изъ которыхъ выглядывали верхи бутылокъ съ заманчивыми позолоченными головками. Но для большинства это были… «предѣлы недосягаемости».

«…Во время послѣдовавшей за симъ трапезы, по тому же побужденію сердецъ, избыточествовавшихъ чувствами радости и удовольствія и потому просившихъ выраженія въ словѣ, сказаны были преосвященнѣйшему — хозяину, виновнику празднества, рѣчи.»

Рѣчей говорилось нѣсколько. Всѣ онѣ были составлены по одному шаблону и, казалось, какъ будто — однимъ лицомъ. Наиболѣе торжественную рѣчь произнесъ о. Спиридонъ. Преосвященный не удовольствовался однако этими привѣтствіями и сталъ вызывать ораторовъ ex improviso, по своему желанію.

— А что же гомилетъ молчитъ? — сказалъ онъ твердымъ голосомъ и посмотрѣлъ въ сторону учителя семинарскаго краснорѣчія.

Учитель всталъ и началъ говорить. Ему, конечно, не впервые ораторствовать. Онъ зналъ риторическія формы привѣтственныхъ рѣчей и необходимыя для нихъ общія мѣста. «Однако какъ все-таки неудобно удостоиться любезнаго приглашенія на архіерейскій обѣдъ»… — подумалось многимъ гостямъ. Аппетитъ былъ испорченъ, а уйти изъ-за стола неловко. Особенно нехорошо чувствовалъ себя о. Сѣдалинъ, — предсѣдатель миссіонерскаго общества. Хотя это общество ни въ чемъ не проявляло своей дѣятельности, хотя съ изданіемъ толерантныхъ законовъ подымался вопросъ объ его уничтоженіи, тѣмъ не менѣе преосвященный особымъ докладомъ въ святѣйшій синодъ отстоялъ его существованіе и назначилъ Сѣдалина предсѣдателемъ.

Конечно, со стороны Сѣдалина было большой ошибкой, что онъ не приготовилъ привѣтственной рѣчи, но могъ ли онъ предположить, что преосвященный станетъ слушать столько рѣчей? Обыкновенно онъ довольствовался одной, двумя рѣчами. Сѣдалинъ посмотрѣлъ въ сторону другихъ членовъ миссіонеровъ, но тѣ своими взглядами дали понять своему предсѣдателю, что послѣдняя и единственная надежда только на него…

«Нужно что-нибудь придумать, хоть въ общихъ чертахъ»… И онъ сталъ задумчиво глядѣть въ окно. Но творчество вообще было рѣдкимъ гостемъ о. Сѣдалина… Онъ видѣлъ, какъ въ архіерейскомъ саду кружились вороны и галки… Слышно было, какъ онѣ каркали. Въ головѣ не было ни одной мысли. Онъ придвинулъ къ себѣ бутылки и выпилъ нѣсколько рюмокъ. «Для храбрости», подумалъ онъ, — «если вызоветъ рѣчь говорить»…

— А что же, — послышался голосъ владыки, — ничего нѣтъ отъ миссіонеровъ?:

Сѣдалинъ всталъ, зацѣпилъ салфетку, опрокинулъ рюмку, поправилъ на груди крестъ и откинулъ назадъ густые волосы.

Въ залѣ началась рѣчь отъ миссіонерскаго общества. У о. Сѣдалина шумѣло въ головѣ. Рѣчь поэтому выходила странная. Онъ не строго слѣдилъ за тѣмъ, что говорилъ. Онъ слышалъ свои собственныя слова, которыми наполнялась зала, и дивился, что его рѣчь для него же самого выходитъ какъ-то странно. «Ну, да все равно… хорошо еще, что выходитъ»… — подумалъ онъ и продолжалъ.

— Миссіонерское общество, ваше преосвященство, подобно древу… м… да, именно древу, на которомъ былъ раси… нѣтъ!.. древу, наклоненному сильною рукою, то есть бурею… Эта рука, то есть буря… это — ты, владыко… А мы… мы всѣ, тобою наклоненные миссіонеры, мы подчиненные твои, достойнѣйшій владыко… «Духъ идѣже хощетъ дышетъ» и возвеличиваетъ, кого хочетъ. Что мы были безъ тебя? Ничто! Но ты явился, и мы стали что? М… мы стали блестѣть… именно блестѣть твоимъ свѣтомъ и ты, владыко, возвысился не собственной силой, ты былъ находился въ уничиженіи… до принятія святительскаго сана… Іисусъ Христосъ былъ неизвѣстенъ міру до тридцати лѣтъ, а ты — до сорока лѣтъ… Мы ничего не знали о твоихъ талантахъ до принятія тобою иноческаго сана…

Преосвященный поморщился и нервно теребилъ салфетку, опустивъ глаза внизъ.

— Гляди, владыкѣ что-то не особенно нравится!

Сосѣдъ дернулъ оратора слегка за рукавъ. Но о. Сѣдалинъ не могъ уже остановиться. Его неудержимо несло впередъ.

— Міръ не зналъ о твоихъ подвигахъ, достойнѣйшій изъ владыкъ! Но теперь они прошли по всей поднебесной… Исключительные люди, говорятъ, являются всегда какъ то сразу, необыкновенно… Говорятъ еще, что отъ великаго до смѣшного всего одинъ шагъ. Можно сказать и наоборотъ, то есть отъ смѣшного… то есть уничиженнаго, хочу я сказать, и до великаго вообще недалеко… Такъ и ты, благостный…

— Перестань! — рѣзко оборвалъ оратора архіерей, и его лицо приняло явное выраженіе недовольства.

Всѣ сидѣли, не двигаясь. Кому позволяло положеніе, тотъ прятался за спину сосѣда. О. Сѣдалинъ сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ и не зналъ, откуда надвинулась гроза, что собственно такъ не понравилось преосвященному. Изъ общаго состоянія неловкости вывелъ собраніе самъ преосвященный, пожелавшій тоже сказать рѣчь.

— Тс!.. преосвященнѣйшій изволятъ говорить! — сказалъ о. Спиридонъ, хотя и безъ того всѣ сидѣли молча.

— Ваши привѣтствія, господа, — началъ преосвященный, я выслушалъ съ должнымъ вниманіемъ и очень тронутъ изъявленіемъ вашихъ чувствъ… Не знаю, много-ли въ нихъ искренности, но настоящій случай даетъ мнѣ возможность припомнить одинъ историческій фактъ.

— Тс… господа, историческій фактъ, — повторилъ въ полголоса о. Спиридонъ, съеживаясь на своемъ стулѣ и желая какъ бы испариться и уничтожиться передъ историческимъ фактомъ.

— Истори-риче-скій фактъ, — тянулъ преосвященный. — Однажды какой-то сановникъ, не важно, кто… въ какомъ-то году, — не важно, въ какомъ… былъ удостоенъ какого-то большого ордена, и когда его подчиненные пришли къ нему съ поздравленіемъ, онъ вышелъ и сказалъ имъ: «Очень радъ васъ, господа, видѣть, но я самъ не искалъ ордена, а потому и не виноватъ тутъ ни въ чемъ… Орденъ дали мнѣ помимо моего желанія. Честь имѣю кланяться и до свиданья»…

Пауза. Изумленіе пролетѣло по лицамъ всѣхъ присутствовавшихъ. Многіе взгляды устремились на дверь. Да и обѣдъ-то собственно уже подходилъ къ концу…

— Но я, господа, не скажу до свиданья…

Почувствовалось облегченіе. Лакеи внесли его по бутылкѣ. Протодьяконы придвинули рюмки и благодушно поглядѣли кругомъ. Ихъ не заставятъ рѣчей говорить.

— Скажу «спасибо» вамъ, господа! Когда начальникъ получаетъ знакъ отличія, то въ этомъ соучастны и его подчиненные. Спасибо!..

Всѣ встаютъ и почтительно кланяются.

— Но я хотѣлъ бы еще въ заключеніе разсказать одну басню!

— Тс… басню! — какъ эхо отражалъ о. Спиридонъ слова преосвященнаго,

— Видите ли… Жилъ былъ въ стародавнія времена у одного восточнаго повелителя озлобленный человѣкъ, занимавшій маловажную должность… князь или ханъ какой-то… ну, да это все равно… Отчего онъ озлобился… это тоже все равно… Быть можетъ, онъ и самъ былъ не безъ грѣха, а, можетъ быть, и обстоятельства… Ну, да это все равновѣроятно, то и другое… Но ему всѣ такъ досадили, что онъ во что бы то ни стало захотѣлъ возвыситься надъ тѣми, кто ему досаждалъ. И онъ возвысился… Какъ это произошло, это опять-таки все равно… Но фактъ тотъ, что въ одно время къ нему приходитъ посланецъ отъ повелителя и даетъ ему большія полномочія… «Вотъ прекрасный случай, — подумалъ онъ, — посмѣяться надъ моими врагами»… Но когда онъ сталъ начальникомъ, когда возвысился и съ высоты поглядѣлъ на своихъ досадителей, они стали такъ низки, такъ ничтожны… такъ… трусливы и такъ пошлы, неоригигинальны… что… что…

Преосвященный, казалось, не находилъ словъ для выраженія презрѣнія. Онъ запнулся, глубже погрузился въ кресло и, молча посидѣвъ въ такомъ положеніи минуту среди общаго недоумѣннаго молчанія, вдругъ что-то вспомнилъ и порывисто обратился къ сидѣвшему неподалеку отъ него учителю словесности съ очень страннымъ вопросомъ:

— А скажите пожалуйста, въ которомъ году умеръ баснописецъ Крыловъ?

— Крыловъ, ваше преосвященство… Крыловъ жилъ очень долго и передъ смертью былъ библіотекаремъ, — заметался словесникъ. — Кажется, онъ умеръ м… м…

— Впрочемъ, это я такъ… — перебилъ его преосвященный. — И, знаете, все у насъ такъ… Ахъ, да. Такъ о чемъ это я? Да, да, объ этой баснѣ. Да, представьте себѣ… такъ трусливы, такъ позорно малодушны… что… что выгналъ всѣхъ ихъ, а они, уходя, низко ему кланялись и, по восточному обычаю, цѣловали ему край одежды… Ну, да забудется, впрочемъ, притча сія…

Никто ничего не отвѣтилъ на такую басню.

— Кажется, уже поздно… засидѣлись… — кряхтя и охая, поднялся преосвященный. Его съ обѣихъ сторонъ стали подымать. Всѣ зашевелились, задвигали стульями и стали прощаться.

— Вотъ такъ басня… — говорили учителя духовной семинаріи, идя по архіерейскому двору. — Что сей сонъ значитъ? Нѣтъ ли, господа, тутъ чего-нибудь этакаго, «тайно образующе»? А?

Корпорація задумалась.

— Просто взбалмошный человѣкъ, какъ и многіе въ настоящее время…

Конечно, словесникъ имѣлъ наибольшее основаніе возмущаться безтактностью преосвященнаго.

IX.

Когда гости ушли, преосвященный отдохнулъ и вышелъ на балконъ.

Стоялъ тихій, майскій вечеръ. Пахло ранней весной. Въ воздухѣ носилась та свѣжая прохлада, которая въ первые ясные весенніе дни имѣетъ какую-то особую бодрящую.

Жизнерадостную прелесть. Быстро спускались сумерки. Гасла вечерняя заря…

Преосвященный въ шубѣ и глубокихъ калошахъ неподвижно сидѣлъ въ мягкомъ стулѣ и не то дремалъ, не то о чемъ-то глубоко думалъ.

За архіерейскимъ огородомъ начинался семинарскій садъ. Дальше виднѣлась семинарія, а немножко въ сторонѣ — общежитіе. Оттуда доносились пѣсни семинаристовъ, прерываемыя иногда нестройными криками. Крики то усиливались, то стихали. По мѣрѣ того, какъ движеніе въ городѣ уменьшалось, шумъ и крики доносились явственнѣе. Преосвященный привыкъ къ этому шуму. Пѣли патріотическія пѣсни.

Мы пируемъ и веселы

И за родину мы пьемъ!..

Стройные и сильные аккорды вылетали изъ мрачнаго, неуютнаго зданія духовной школы, рѣзко обрисовывавшагося на потухшемъ сводѣ звѣзднаго неба.

Вся одежда ледяная,

Только сердце горячо!..

Звучно и сильно пѣли семинаристы въ честь родины. Преосвященный задумался глубже… Время отъ времени онъ вздыхалъ. По его преждевременно и сильно состарѣвшемуся липу длиннымъ роемъ пробѣгали воспоминанія, и соотвѣтственно имъ нервное лицо преосвященнаго измѣняло свое выраженіе: то онъ благодушно смотрѣлъ вдаль, то нервно кусалъ губы и подергивалъ правой щекой.

Онъ вздрогнулъ. Что такое?

Со стороны семинаріи раздалась вдругъ «марсельеза»… Послѣ патріотическихъ пѣсенъ питомцы духовной школы запѣли гимнъ въ честь открытаго движенія политической свободы. Сколько воодушевленія было въ ихъ пѣніи! Что то новое, совершенно невѣдомое старымъ семинарскимъ традиціямъ звучало въ порывистомъ и бурливомъ, какъ весенній потокъ рѣки, стройномъ сочетаніи звуковъ! Преосвященный изумленно слушалъ. Въ его глазахъ помутилось… ему казалось, что со стороны города, изъ темнаго сада выползаетъ огромная гидра и тысячью щупальцевъ охватываетъ семинарію и общежитіе… А пѣсня льется и какъ бы нѣжится въ судорожныхъ объятіяхъ этого чудовища.

Преосвященный всталъ, позвонилъ келейника и велѣлъ открыть семинарскую калитку, которая нѣсколько лѣтъ уже не отпиралась. Черезъ четверть часа онъ уже былъ въ семинарскомъ общежитіи. Отъ швейцара онъ узналъ, что дежурный помощникъ инспектора часъ тому назадъ ушелъ куда-то и что скоро придетъ…

— Что у васъ тутъ? — спросилъ преосвященный, входя въ угловую небольшую комнату, служившую чѣмъ-то въ родѣ карцера, и видя передъ собою около десятка значительно уже подвыпившихъ учениковъ.

— Ничего, ва-ваше пре-освященство… — заплетающимся голосомъ сказалъ ученикъ.

— Какъ ничего?.. «Марсельезу» нѣтъ! И это «ничего». Сейчасъ семинарію закрою, если услышу хоть одинъ звукъ этой пѣсни. Слышали?..

— Не… не бб… будемъ, ваше пре-преосвященство!..

— По какому случаю пируете?

— Это… по… по случаю юбилея вашего преосвященства… Мы позволили себѣ… это такъ рѣдко бываетъ… Юбилей…

Онъ хотѣлъ было разсердиться, но помѣшали воспоминанія. Онъ на минутку задумался.

— Зачѣмъ же такое безобразіе? Кто же изъ порядочныхъ людей… — хотѣлъ было кончить свою мысль преосвященный обычной сентенціей о неприличіи, но опять таки не могъ.

— А это кто такой? — обратилъ вниманіе преосвященный на большихъ размѣровъ семинариста не то сидѣвшаго, не то лежавшаго на подоконникѣ въ самомъ неудобномъ положеніи. — Это кто?

— Павлушка Знаменскій.

— Кто?

— Павлушка Знаменскій.

Преосвященный вздумалъ было его разбудить и потрогалъ своимъ жезломъ, — семинаристъ не двигался…

Разсказывая объ этомъ необычномъ посѣщеніи преосвященнымъ семинарскаго общежитія, семинаристы потомъ прибавляли, что будто бы архіерей, пожуривъ учениковъ за шумное поведеніе, указалъ на Павлушку Знаменскаго и изрекъ для нравоученія:

— Вотъ, господа, какъ слѣдуетъ пить!.. —

Богданъ Степанецъ.

"Современный Міръ", №№ 11—12, 1907

---

1. Если падать, такъ — съ неба!