I
правитьНастоящій купальный сезонъ еще не начинался, но, несмотря на это, весь пляжъ, окруженный съ трехъ сторонъ кабинками, былъ усѣянъ лѣнивыми, полузасыпанными пескомъ, фигурами, которыя, какъ ящерицы на солнцѣ, замерли въ каменной неподвижности.
Курортъ былъ итальянскій и, поэтому, купальщики лѣниво перекликались между собою на нѣмецкомъ, анлій скомъ, польскомъ и французскомъ языкахъ — на всѣхъ языкахъ, кромѣ итальянскаго.
Гдѣ купаются итальянцы, и купаются-ли они, вообще — совершенно неизвѣстно.
Эта мысль занимала меня не менѣе часу, потому что голова, припекаемая солнцемъ, работаетъ вяло, медленно, и, вообще, отвратительно.
Думаю, что я дремалъ…
Неожиданно уха моего коснулась чистѣйшая русская рѣчь.
Разговаривали двѣ фигуры, закутанныя съ головой въ купальные халаты и простыни — два безформенныхъ безголовыхъ тѣла.
— Славный мальчишка! — прогудѣлъ голосъ изъ-подъ желтой простыни.
— Это вы о которомъ говорите? О томъ, что сейчасъ возится съ няней на пескѣ? Въ синемъ полосатомъ костюмчикѣ?
— Да, да. Превосходный мальчишка! —
— Тотъ, кто сейчасъ посыпаетъ себѣ голову пескомъ изъ ведерка? — переспросила точная бѣлая простыня.
— Ну, да! Этотъ самый.
— Да, знаете-ли, — удовлетворенно согласилась бѣлая простыня. — Я долженъ имъ гордиться. Ха-ха!
— Почему вы… должны гордиться?
— Потому что этотъ мальчишка — дѣло рукъ моихъ.
— Чортъ подери! Не хотите-ли вы сказать, что это вашъ сынъ?
— Это бы не штука! Дѣло не въ этомъ. Онъ физическій сынъ своего законнаго отца съ матерью, но настоящій его творецъ, все-таки — я!
— Не случился-ли съ вами солнечный ударъ?.. А?
— Вотъ вамъ и ударъ. Исторія презабавная — хотите, разскажу?
— До завтрака управимся?
— Съ головой. Слушайте!
II
править«Года четыре тому назадъ пришлось мнѣ болтаться на этомъ же курортѣ. Было прескучно, и если бы не товарищъ, который раздѣлялъ со мной это заточеніе — какой-нибудь крюкъ давно бы уже гнулся подъ моей тяжестью…
Однажды, сидимъ мы съ нимъ послѣ» бѣда на террасѣ, потягиваемъ какое-то здѣшнее пойло — я и спрашиваю, оторвавшись отъ соломинки:
— Отчего ты не женился до сихъ поръ?
— Не судьба.
— Что-о?
— Не судьба!
Я говорю нравоучительно:
— Не судьба должна управлять человѣкомъ, а человѣкъ судьбой.
— Никакъ, — говоритъ, — это невозможно. Безъ судьбы ничего быть не можетъ.
— А если я сейчасъ вдругъ схвачу тебя и брошу съ террасы внизъ, въ кусты… Это что?
— Тоже судьба.
— А если не схвачу и не сброшу?
— Тоже судьба!
— Да какая же это судьба, если мой поступокъ зависитъ отъ моей же воли?!
— Пусть зависитъ. А твоя воля зависитъ отъ судьбы.
— Тьфу! Ну, хочешь, я тебѣ докажу чѣмъ угодно, что по своей волѣ выкину штуку, до которой судьбѣ никогда бы и не додуматься?
— Это, — говоритъ пріятель, — положимъ, тоже натяжка, потому что всякая штука твоя отъ судьбы зависитъ. Но — идетъ. Согласенъ.
— Прекрасно. Сочини что-либо трудное, нелѣпое, и я это проведу безъ всякой судьбы. У судьбы, милый мой, много дѣла и безъ насъ — нечего ее по пустякамъ затруднять. Гопъ!
Мой другъ обвелъ глазами столики и сказалъ:
— Видишь ты ту молоденькую венгерку, которая сидитъ съ пожилой дамой, очевидно, съ матерью?
— Вижу.
— Ну-съ… хочу я, значитъ, чтобы у нея былъ ребенокъ… Гм… Отъ кого бы?
Онъ осмотрѣлъ разсѣянно всѣ столы, и взглядъ его задержался на какомъто господинѣ, одиноко сидѣвшемъ въ дальнемъ углу.
— Вотъ отъ этого худосочнаго русскаго молодца! У него или слишкомъ мало радостей, или очень много печени. Наградимъ его венгеркой, а?
Я пожалъ плечами.
— Венгерка такъ венгерка. Но слушай: какъ, честный человѣкъ, за одно только не могу поручиться…
— Именно?
— За полъ будущаго отпрыска русско-венгерской фамиліи. Ты самъ, конечно, понимаешь…
— Для судьбы ты слишкомъ многословенъ. Я предпочитаю видѣть работу.
III
правитьЯ закурилъ папиросу, всталъ и приблизился къ одинокому русскому.
— Простите, что не будучи знакомъ, обращаюсь къ вамъ съ однимъ вопросомъ: сколько времени идетъ письмо до Петербурга? Эти безтолковые итальянцы ничего не знаютъ.
— Письмо? Четыре дня.
— Весьма вамъ признателенъ. Вы надолго въ эту дыру?
— Нѣтъ… Такъ, недѣли на двѣ. Не присядете-ли?
— Mersi. Вы что же, — спросилъ я, опускаясь на стулъ, — въ одиночествѣ тутъ? Безъ жены?
— Да я и не женатъ совсѣмъ.
— Ну?! Вотъ-то она обрадуется! Ахъ… простите… Я, кажется, сказалъ лишнее.
— А что такое? Кто обрадуется? О комъ вы это говорите «она обрадуется»?
— Не знаю, — смущенно засмѣялся я. — Говорить-ли вамъ… Это будетъ, пожалуй, разбалтыванье чужого секрета. Хи-хи…
— Нѣтъ, ужъ вы, пожалуйста, скажите. Это будетъ между нами. Ну, скажите! Вѣдь я любопытенъ, какъ женщина.
— Хи-хи… И самъ не знаю, какъ это я проговорился. — Ну, ладно… Если вы даете честное ело о, что это между нами… Видите вы ту венгерку, около сѣдой дамы? Красавица, неправда-ли.
У венгерки было самое ординарное, миловидное лицо, но мой восторгъ заразилъ и бѣднаго форестьера
— О, да! Очень красивая.
— Ну, вотъ… Такъ знаете-ли, что у этой красавицы, у этой поразительной, изумительно прекрасной дѣвушки вы съ языка не сходите?!
Мой собесѣдникъ вспыхнулъ и конфузливо и радостно засмѣялся, будто его щекотали.
— Ну, что вы говорите! Да, неужели?! Нѣтъ, нѣтъ! Вы шутите… Это было бы прямо таки… удивительно!
— Честное слово! Она меня прямо измучила вопросами… Кто такой, да что, да не женатъ-ли? Все о ростѣ вашемъ сегодня щебетала…
— А… что? — опасливо спросилъ мой собесѣдникъ, вѣроятно, не разъ огорчавшійся, сравнивая свою мизерную, низкорослую фигуру съ фигурами своихъ ближнихъ.
— Да, многое она говорила. И что терпѣть она не можетъ высокихъ мужчинъ и что ваша фигура приводитъ ее въ восторгъ и что, если бы… Впрочемъ, нѣтъ, — я, кажется, слишкомъ разболтался…
— Такъ она меня замѣтила? — переспросилъ мой собесѣдникъ, съ трудомъ сохраняя разсѣянно-задумчивый видъ.
— Она-то? Да, она околдована.
Я помолчалъ и вдругъ рѣшилъ махнуть рукой на всякій здравый смыслъ.
— Вчера нашла, что въ вашемъ липѣ есть много общаго съ Наполеономъ.
— Ну, что вы говорите!
— Бй-Богу. Въ такихъ людяхъ, говоритъ, таятся великія, огромныя силы. Счастлива, говоритъ, та родина. которая можетъ назвать такого человѣка своимъ сыномъ. Спрашивала, не поете-ли вы? Съ такимъ, говорить, голосомъ, который звучитъ, какъ музыка…
— Вы меня представите ей? — быстро спросилъ онъ, безъ сожалѣнія разставаясь со своимъ задумчивымъ видомъ.
— Сколько угодно! Подойду сейчасъ къ ней, попрошу разрѣшенія — и пожалуйте! Кстати, вы чѣмъ занимаетесь?
— Отецъ у меня купецъ, мануфактурщикъ. А что?
— Да, ничего. Ну, сидите тутъ и ждите…
IV
правитьЯ приблизился къ венгеркамъ, снялъ передъ ними почтительно шляпу и сказалъ понѣмецки:
— Тысячу извиненій! Простите мою навязчивость и то, что я, не будучи знакомъ, обращаюсь къ вамъ… Но узнать мнѣ больше не у кого — эти итальянцы такъ безтолковы. Не знаете-ли вы — сколько времени идетъ отсюда письмо до Будапешта?
— Двое сутокъ, — привѣтливо сказала старуха. — А у васъ есть знакомые въ Будапештѣ?
— О, да… Кое-кто.
— Гезу Матаки знаете?
— Гезу?! О, Боже! Да мы большіе пріятели. Ну, какъ онъ… все тамъ же живетъ?
— Тамъ. Значить, вы и семью Панони знаете?
— Ну, какъ же! Вообще… Гм… А я, сударыня, долженъ васъ кое за что пожурить…
— Меня? — удивилась молоденькая венгерка.
— Да-съ, васъ. Можно человѣка ранить, но зачѣмъ же на смерть, а?
— Что вы такое говорите!
— Видите вы вонъ того русскаго, который тамъ въ углу сидитъ. Красивый такой…
— Ну, развѣ онъ красивы?
— Сударыня! Одинъ изъ первыхъ красацевъ восточной Россіи. Прозванъ „Тополь Великоросіи!“ Сотни русскихъ дѣвушекъ и женщинъ сходятъ по немъ съ ума. И что же! Этотъ счастливчикъ сидитъ сейчасъ угрюмый, какъ вурдалакъ, завядшій, какъ розовый кустъ въ засуху. Видите! Сидитъ и глазъ съ васъ не сводить!
Венгерка смущенно усмѣхнулась.
— Я… ему нравлюсь?
— Вы? Да у него сейчасъ вся жизнь въ глазахъ, которыми онъ на васъ смотритъ. Нашелъ гдѣ-то портретъ королевы Маріи Антуанетты и носитъ его на своей груди, осыпая поцѣлуями и вздыхая надъ нимъ…
— Почему же… Маріи Антуанетты?..
— Онъ говоритъ, что вы очень похожи на нее… Въ поворотѣ головы у васъ есть чтото царственное… И одѣваетесь вы, говоритъ онъ, какъ герцогиня. Да… Умѣнье носить платье это… это… Кстати, вы въ самомъ Будапештѣ живете?
— Въ предмѣстьи. У насъ тамъ свой домикъ. Отецъ мой судебный чиновникъ. А кто этотъ русскій, скажите?
— О! Его отецъ мануфактурный король. Это богатѣйшая фамилія черноземной полосы Россіи. Самые быстроходные пароходы бороздятъ великую нашу многоводную Волгу! Амбары ломятся. Тысячи людей возносятъ свои молитвы. Это не человѣкъ. Это ореолъ. Больницы и прочее. Въ Москвѣ, напримѣръ, есть Третьяковская картинная галлерея. Вы даже не повѣрите! Честное слова. Вы разрѣшите представить вамъ моего друга… Этого „гордаго лебедя матушки Россіи“, — какъ прозвали его наши женщины.
— О, пожалуйста! Я буду очень рада.
Я расшаркался, вернулся къ своему новому другу и потрепалъ его по плечу.
— Бредитъ вами! Сплошной бредъ!
— А кто она такая?
— Она? Когда вы будете въ Венгріи, около Будапешта — спросите у старожиловъ чей это замокъ такъ гордо выситъ въ небо свои грозныя, непокорныя башни, зубцы которыхъ четко вырисовываются въ недвижномъ, притихшемъ вечернемъ воздухѣ? Посмотримъ, что вамъ отвѣтятъ старожилы. Ха-ха! Предки ея были суровыми рыцарями, вояками, отецъ же отдалъ дань нашему болѣе культурному времени и, мирно служа венгерской коронѣ, желѣзной рукой закона поддерживаетъ силу и мощь современной Венгріи.
— Вотъ здорово! Неужели, съ ней можно познакомиться?
— Хоть сейчасъ! Замѣчательная женщина. Венгерки, вообще… Недаромъ говоритъ венгерская пословица: „Женись на венгеркѣ — плакать не будешь“.
— Ну, пойдемъ же, пойдемъ скорѣе!
V
правитьВъ послѣдующіе дни я только и дѣлалъ, что, бѣгая отъ одного къ другой, энергично подогрѣвалъ состряпанное мною кушанье.
Ей я сообщилъ, что двѣ русскихъ дамы, жившія въ сосѣднемъ отелѣ, осаждаютъ его письмами и дѣлаютъ тысячу безумствъ ради того только, чтобы увидѣть его съ улицы изъ-за рѣшетки сада нашего отеля.
А ему намекнулъ, что одинъ венгерскій графъ поклялся добиться ея благосклонности и осыпалъ ея моремъ цвѣтовъ (вчера я, дѣйствительно, послалъ ей букетикъ цѣною въ 3 лиры), но что она эти цвѣты выбрасываетъ (выбросила: они къ вечеру совершенно завяли).
Моя стряпня закипѣла и забурлила. Мутная накипь ревности поднялась кверху, и мнѣ нужно было зорко слѣдить за тѣмъ, чтобы во время снимать эту отвратительную накипь.
Утромъ венгерка устроила русскому сцену, въ обѣдъ онъ ей; а вечеромъ въ паркѣ при отелѣ у нихъ состоялось первое свиданіе, на которомъ они преотчаянно цѣловались. (Я видѣлъ это въ бинокль изъ окна моей комнаты).
Красавица итальянская ночь, пряная, душная, и бродячіе, сладкоголосые музыканты съ гитарами — были моими надежнѣйшимп помощниками.
Повѣрите-ли вы: черезъ месяцъ они уже обвѣнчались, эти люди, которые безъ меня такъ бы и прошли свой жизненный путь, даже не подозрѣвая о существованіи другъ друга… А черезъ полтора года исполнилось и то, къ чему я велъ ихъ подъ диктовку моего друга — апологета и поклонника судьбы. Именно — у этихъ двухъ людей родился ребенокъ — вотъ этотъ самый мальчишка, которымъ вы давеча такъ восхищались. Ну, не правъ-ли я былъ, говоря, что я — настоящій создатель этого голубоглазаго существа!?“…
…
Молчавшая все время въ продолженіе разсказа, желтая простыня шевельнулась и спросила:
— О какомъ это вы мальчишкѣ говорите?
— Да, о томъ самомъ! Въ синемъ полосатомъ костюмчикѣ-то.
— О томъ, который сейчасъ суетъ себѣ въ ротъ сачекъ для крабовъ?
— Ну, да!
— Котораго полька сейчасъ деонула за ухо?
— Ну, даже!
— Угу, — неопредѣленно промычало чтото подъ желтой простыней. — Такъ знаете-ли, что я скажу вамъ: напрасно вы совались на амплуа судьбы — вершительницы всѣхъ дѣлъ человѣческнхъ. Не по плечу это вамъ!
— О, Господи! Почему?
— Вамъ можно довѣрить кое-что? Умѣете вы держать языкъ за зубами?
— Ну?!
— Этотъ ребенокъ не мужній, а мой. Отъ меня. Черезъ три мѣсяца послѣ свадьбы „венгерка", какъ вы ее называете, охладѣла къ своему худосочному супругу и подарила своею любовью меня. Вотъ вамъ и судьба!..
— Вы даете честное слово?
— Даю частное слово.
И обѣ фигуры погрузились послѣ этого въ безмолвіе — и та, что подъ бѣлой простыней, и та, что подъ желтой. Замерли подъ зноемъ, даже не пошевельнувшись.
Я въ это время успѣлъ уже одѣться и ушелъ, такъ и не увидѣвъ никогда больше людей подъ простынями — ни самоувѣреннаго замѣстителя судьбы, ни его соперника на этомъ скользкомъ поприщѣ.
Боже мой! Можетъ быть, если бы я и поднялъ эти двѣ простыни — желтую и бѣлую — подъ ними бы ничего не оказалось, кромѣ безформенныхъ грудъ песку, насыпаннаго подвижнымъ отпрыскомъ многолюбивой венгерки, потому что — мало-ли что можетъ пригрезиться расплавленному свирѣпымъ солнцемъ мозгу…