Мария Васильевна Веселовская править
Жорж Роденбах — поэт безмолвия править
Певец молчания, одиночества и грусти, Жорж Роденбах, первый из поэтов «Молодой Бельгии», научил широкую публику за границей интересоваться Фландрией, первый из бельгийских писателей добился известности в Париже, первый из их среды вызвал целое паломничество художников и поэтов в этот «мертвый Брюгге», который он прославлял в своих произведениях. Жорж Роденбах к тому же был одним из главных символистов XIX века, и, если несмотря на свое значение и свою известность, не создал отдельной школы поэтов, то только потому, что был необычайно оригинален, почему, когда поэты пытались идти за ним, то сбивались на простое подражание.
Жорж Роденбах принадлежал к аристократической семье, не чуждой ни литературы, ни науки. Семья Роденбах была, собственно говоря, австрийского происхождения, так как прадед Жоржа Роденбаха принадлежал к австрийскому генеральному штабу и после французской оккупации в 1791 г. вышел в отставку и остался навсегда в Бельгии. Один из его сыновей, дед Жоржа, Константин, сделал блестящую карьеру: он был последовательно доктором, членом национального совета, консулом в Швейцарии, посланником в Афинах. Он был женат на внучатой племяннице поэта Виланда, очень образованной женщине, писавшей стихи и переписывавшейся с Мишле, Ламартпном и Гюго.
Отец Жоржа, занимая официальное положение то в Валлонии, то во Фландрии, увлекался литературой, составил прекрасный путеводитель для путешествия по Динанту, а в трудах по истории выказал себя знатоком Египта, с глубоким интересом разбирался в непонятных иероглифах. Мать поэта была фламандка. Жорж Роденбах родился 16 июля 1855 г. в Турнэ, где он провел свои детские годы, окруженный нежными ласками родных, в любимом доме, на который падала тень от знаменитого собора. Очень рано Жоряг Роденбах, совсем ребенком, ощутил, «как жизнь печальна! как все печально!» В родном домике, самом любимом и лучшем из всех домов, — maison des meres! — о котором он не раз вспоминал в своих стихах, Жорж чувствовал себя некоторое время беззаботным и счастливым; накануне Рождества он, мальчиком, ставил вечером у камина свои туфельки в ожидании подарков от деда-мороза; там младшая его сестра училась ходить; там засыпал он вечером в старомодных, широких креслах, там в отдельной комнате он читал молитвы Богородице. Кругом дома был сад, где рос виноград, и куда, как он верил мальчиком, пасхальные колокола, возвращаясь из своего путешествия в Рим, бросали ему яйца в подарок.
И в этот милый домик вошла печаль, а за ней смерть, и все изменилось: его две сестры скончались, и домик сделался мрачным и зловещим, точно какое-то серое, густое облако закрыло от них солнце, а высокая колокольня собора наложила на него неумолимую тень. Старинные кресла приняли неласковый, угрожающий вид, высокий камин стал казаться пропастью, зеркала перестали отражать детские личики, так как их завесили, а в саду были срезаны все цветы. С этого момента жизнь мальчика резко изменилась и печаль словно придала его будущему творчеству оттенок безнадежности, скрытого страдания и глубокой муки одиночества. Задумчивый, худой и болезненный, мальчик блуждал из одной комнаты в другую, словно искал кого-то; иногда он подолгу останавливался у окон, выходивших на канал, так как к этому времени его родители переехали в старинный город Гент, и прислушивался к однообразному звону колоколов. Жорж часами просиживал на окне, созерцая тихую воду каналов, отражения в ней деревьев, покинутые лодки на берегу, следил за белыми гордыми лебедями на канале или за несущимися по небу серыми облаками… Его юная душа тогда уже почувствовала то ощущение недолговечности, которое чувствовалось всегда в поэте; точно смерть призывала его издалека, еще так неясно, тихо, так неуловимо для других людей, но мальчик схватывал ее призывы, понимал ее условные знаки, и веселый детский смех останавливался у него в горле, книги и игрушки падали у него из рук, а задумчивый взор, не по летам печальный устремлялся куда-то в даль, по ту сторону жизни, точно ища встречи с будущей возлюбленной, — смертью!.. Мальчик любил гулять вдоль одиноких каналов старинного города; пустынные улицы, однообразный колокольный звон уже пробуждали в его душе будущего певца «Мертвого Брюгге», уже подготовляли в нем поклонника «царства безмолвия».
Поступив в мрачный и замкнутый духовный коллеж св. Варвары в Генте, Жорж еще ближе подошел к смерти, еще сильнее почувствовал ее власть над своей юной душой. Описание коллежа можно не раз встретить в произведениях Ж. Роденбаха. Часто поэт вспоминал и своих учителей, и товарищей, рассказывал о том строгом режиме, которому подвергались мальчики. Учителя-священники, доминиканские монахи с своими проповедями об аде, о смертных грехах, словно убивали в юных душах воспоминания о детстве, уничтожали наивные мечты о радостях и счастье. Бедных мальчиков, «желавших поскорее вырасти, научиться всему, стать наконец самостоятельными, любить, завоевать мир, — словом жить! — учили приготовляться к праведной кончине, водили в церковь и заставляли в дни молитвы и покаяния выслушивать речи, проповеди о бренности жизни, ужасах греха, ада, проповеди, оставившие на всю жизнь тяжелое воспоминание, и бедные мальчики дрожали, как будто уже настал час их смерти». Ах, жизнь оставалась там где-то далеко, за высокой решеткой коллежа, до которого не доносился городской шум. И сама жизнь представлялась такой неясной, неопределенной! Здесь же в коллеже все говорило о смерти с такой настойчивостью! Ежедневным утешением этого безотрадного существования были любимые книги поэтов, внушавшие мальчикам лучезарные мечты о любви, о счастье.
В коллеже Ж. Роденбах считался одним из лучших учеников. В третьем, четвертом классе он начал писать стихи, и его вкус к литературе, со временем обратившийся в культ, тогда уже ясно определился. Его близкими друзьями в то время были Э. Верхарн и Эдгар Поттэн.
Э. Верхарн в одной из статей вспоминает, что, благодаря Ж. Роденбаху, они все еще во втором классе познакомились с творчеством Гюго, Мюссе и Ламартина, так как полагалось на уроках проходить какого-нибудь поэта, и один из преподавателей уступил просьбам Роденбаха, и вместо Горация мальчики читали Гюго и Ламартина. Поэзия Ламартина настолько захватывала их, что «Религиозные и поэтические песни» явились своего рода культом. Стихи Ламартина внушали им неясные, греховные мечты о женской любви, но эти мечты быстро разлетались, как туманная дымка, а суровая, печальная действительность еще неумолимее говорила о тщете жизни, о смерти!
Окончание коллежа, каникулы, поступление в Гентский университет, наконец, первая любовь, такая чистая, с каким-то религиозным оттенком, казалось, могли бы переродить юную душу поэта. Мечты о «ней», о женской нежной любви осуществились, приняли реальную форму. Все сбылось: прогулка вдвоем среди природы, по берегу широкой Шельды, молчаливый разговор глаз, непонятный трепет во всем существе, желание прикоснуться к ее пальчикам, точно к нежному цветку, принести к ее ногам слезы раскаяния в грехах, которые он не совершал, — но это ничего не изменило в его душе. Как ни пытался он, но не мог забыть всего того, что внушали ему строгие иезуиты в коллеже, и он почти не удивился, когда все окончилось также быстро и неожиданно, как и началось.
Пришла разлука, неумолимая разлука, и разрушила всю красоту мечты. Необходимый ее отъезд, хотя и временный, показался Жоржу зловещим; провожая ее на вокзале, он ощутил в сердце почти физическую боль, словно весь поезд, уносивший ее, промчался по его сердцу. Но слабая надежда еще теплилась в его душе; он ждал ее возвращения, гулял, постоянно направляясь в сторону ее дома, ночью простаивал у окна… Но, когда они снова встретились, они поняли, что все прошло. Он хотел говорить, но слова останавливались у него в горле, она забыла его… она никогда и не любила его по-настоящему! Со временем поэт написал свою лучшую книгу «Светлую юность» («La Jeunesse blanche», 1886 г.), посвятив ее этим юным переживаниям и юным страданиям. Неудачный первый опыт в любви внушил ему одну из лучших его вещей: «Воспоминание».
Воспоминания! конца любви печаль!
О, прелесть чудных грез, которым нет возврата!
О, грустный отзвук строк, прочитанных когда-то.
На взморье белый след от волн, ушедших вдаль…
Разрушен храм — лишь звон не смолк до наших дней!
Воспоминания! пора выздоровленья!
Отрада тишины и резких нот смягченье,
Что делает мотив певучей и нежней.
В любви угасшей грусть безмолвных вечеров…
Коль у подножья гор мы наберем цветов,
К чему идти вперед, изнемогать напрасно,
К вершине той стремясь, что целью нам была?
И страстная любовь, что счастье принесла,
Будь дольше чудный сон, была б не так прекрасна!
(Пер. Юрия Веселовского)
Университетские занятия, студенческие кружки, любимые чтения по литературе, тщательное изучение французских поэтов внесли в душу Жоржа некоторое оживление и бодрость. Он принялся за изучение старого фламандского искусства, проникал в настроения древних городов и разлитую кругом меланхолию. Почти ежедневно он проходил через тот сквер, где со временем (в 1903 г.) друзья и почитатели поставили ему памятник. Он изучал монастыри, бегинажи, отдельные общины, заходил в приемные монастырей, наслаждаясь царившим кругом безмолвием и желая изучить этих загадочных женщин-полумонахинь с умершим телом и успокоенным сердцем, посещая церковные службы. Может оыть, уже тогда он задумал свою необычайно интересную книгу «Мистические лилии» («Le musee des beguines», 1894 г.).
После окончания Гентского университета Ж. Роденбах впервые отправился в Париж с целью послушать видных юристов, провести там целый год, но больше посещая театры и лекции, чем суд, заводя знакомство с молодыми писателями и артистами. Парижская шумная обстановка дурно влияла на состояние его души; поэту представляется, что там, на родине, в тишине старинного дома, среди безмолвных каналов, он лучше будет писать, творить, и он решает вернуться на родину. Сначала в Генте, затем в Брюсселе он записывается в суд, становится юристом, быстро завоевывает себе определенное место в среде адвокатов. У него был дар красноречия, он умел говорить увлекательно и страстно, все сулили ему блестящую будущность. Он защитил несколько дел, но обстановка суда, среда юристов, занятых в то время преимущественно политикою, вечные раздоры адвокатов, принадлежавших к разным партиям, только раздражали Жоржа Роденбаха, вызывали в его душе глубокую неудовлетворенность. К тому же все яснее и яснее у него пробуждалось влечение к литературе, ко всем новшествам в области искусства, и он решил посвятить себя всецело литературе.
Около этого времени Максом Валлером основывался журнал «La Jeune Belgique»; вокруг журнала уже собралась целая группа поэтов-новаторов. Журнал составил целую эпоху в литературной жизни Бельгии. М. Валлер, большой поэт и редактор, задавался целью способствовать своим журналом развитию индивидуальности у молодых писателей, и тем положил основание национальной бельгийской литературе. В этом журнале Жорж Роденбах принимал живое участие: он печатал в нем первые стихи, статьи и заметки, иногда даже политического свойства. Ранние стихи Роденбаха образовали несколько сборников, изданных в конце 70-х и самом начале 80-х годов: форма стихов в этих сборниках далеко еще не столь тонкая и отчеканенная, как в позднейших произведениях Роденбаха, и, хотя в них уже заметны были проблески будущей его поэзии, он впоследствии не любил о них вспоминать и вычеркнул их затем из общего списка своих сочинений. В этих первых опытах чувствуется еще подражание Гюго, Мюссе и Коппе; ярко бросается в глаза меланхолический оттенок его будущей поэзии, мечтания одинокого, стремление к печали, тоске, подчеркивание поры сумерек, осени, разлуки, прошлого. И хотя К. Лемонье в своих воспоминаниях об этой поре «Молодой Бельгии» говорит, что Жорж Роденбах казался еще веселым, оживленным денди, в его первых сборниках он пытается передать картины любимой Фландрии, берет еще такие ее черты и сюжеты, к которым впоследствии он никогда не возвращался: описание равнин, полей, местных особенностей, ярмарок, рабочих в поле, передает в поэтической форме легенды. В сборнике «Les Tristesses» был напечатан один из его шедевров «Le Coffret», который сразу составил ему имя в среде французских поэтов.
Шкатулка
У нашей матери для скорбных, мрачных дней
Шкатулка прежних лет доныне уцелела,
Железо ржавчиной подернуться успело…
Лишь дважды видел я, что было скрыто в ней..
Шкатулка, точно гроб, массивна и мрачна…
В ней волосы родных, что унесла могила…
Их мать среди саше душистых сохранила,
Чтоб целовать порой, печальных дум полна.
Я помню — две сестры навек от нас ушли…
Два светлых локона в слезах она вложила. —
И мы от тех цепей, что властно смерть разбила, —
Лишь эти два звена в шкатулке сберегли!..
О, мать! нас всех ведет к могиле путь земной.
Когда настанет час разлуки неизбежной, —
И прядь твоих волос рукой вложу я нежной, —
Пусть будет эта прядь покрыта сединой!
(Пер. Юрия Веселовского)
Несмотря на первые успехи в Брюсселе, на хороший журнал, в котором Ж. Роденбах работал, у него в душе показываются и дают себя знать мучительные сомнения в своих силах, своем даровании и характере своего творчества.
Douleur, La plus grande douleur!
Eternelle douleur de douter de soi-meme,
Et L’ignorer toujours si L’art béni qu’on aime
Couronnera Votre paleur……..
Что, если у него нет настоящего дарования, и это ему только кажется? Что, если он никогда не сумеет передать своей печали в гармонических стихах? И не его ли вина, если его не понимают остальные? Что, если его страдания недостаточно рыдают в его творчестве, не отражаются во всей своей безнадежности, не вызывают к себе сочувствия? Кругом царят великая Глупость и Безобразие, толпа не замечает и не понимает красивых художественных произведений, не слышит звучных стихов. Роденбах, одинокий, печальный, чувствует, как беспросветная тоска охватывает его душу, он ничего уже не ждет от жизни, но ищет выхода из этого тяжелого состояния. Красивые мечты о женской любви, гордые стремления к славе, все куда-то ушло, все вырвано и сожжено. Не надо юному поэту временного счастья, только Вечное имеет значение, только Искусство, вечное Искусство! И это настоящее Искусство является теперь для него выходом. Он понимает миссию поэта, как апостола, мученика, одинокого служителя на маяке, сознавая, что для того, «чтобы жить в вечности, надо умереть для жизни». Но где лучше отдаться искусству, как не в Париже? Париж создает атмосферу, необходимую для работы, дает обстановку, в которой легче работать, сближает с людьми, понимающими настоящее искусство. И одинокий, печальный юный поэт, еще охваченный сомнениями по отношению к своим произведениям, переселяется в Париж после появления в свет его лучшего сборника стихов «Jeunesse blanche» («Светлая юность»).
Этот переезд в Париж вызвал немало нареканий на Роденбаха. Но такие поэты, как Э. Верхарн, такие писатели, как Гонкур, Гюисманс, Доде и др., понимали это добровольное изгнание Роденбаха. Кроме того, что поэт находил в Париже издателей, ценителей, читателей, этот переезд был необходим для его творчества, чтобы утончить трогательную красоту его стихов, чтобы он мог изображать свою родину не из непосредственных наблюдений, а из воспоминаний о прошлом, чтобы отдаление скрыло грубость реального пейзажа. «Ему надо было не видеть Фландрии), и мечтать о ней, И его переезд как бы то ни было стал необходимым» (Э. Верхарн). Действительно, никогда душа Роденбаха не была так близка, так привязана к своей родине, как в то время, когда он жил в Париже! Подтверждение этого можно найти у самого Роденбаха в статье «О Париже и маленьких отчизнах» («Revue Encyclopedique», 1897 г.) или в его Статье о Бризе («L’Elite»). Париж не только усовершенствовал искусство Роденбаха, придал его языку новые формы, но внушил чудесные сравнения, тонкие переходы. Приехав в Париж и уже напечатав сборник стихов, Роденбах легко завоевывает себе определенное место среди молодых писателей и артистов. Он часто бывает на собраниях общества «гидропатов», где знакомится с Морисом Роллина, Эм. Гудо, П. Бурже, Бастиеном Лепажем, Сарой Бернар.
На собраниях у гидропатов он декламировал свои стихи и читал отрывки из своего нового романа «Искусство в изгнании» ("L’art , 1889). Французские писатели охотно приняли Роденбаха в свою литературную семью; Эд. Гонкур, Доде, Малларме стали его искренними друзьями. У него образовались литературные связи, он мог работать как хотел и сколько хотел. Эд. Гонкур, вообще мало любивший поэзию, говорил о Роденбахе, что это его любимый поэт, что это единственный оригинальный поэт в настоящее время, что он умеет передать то, что многие чувствуют, печальную и страдающую душу предметов…
В своем дневнике Эд. Гонкур часто вспоминает Роденбаха по поводу многих бесед с ним о Вагнере, Бетховене, Верлене, об его детских годах, проведенных в иезуитском коллеже, о постановке пьесы «Покрывало» и пр. Эд. Гонкур и Ж. Роденбах, несмотря на разницу лет, очень сходились, так как оба отличались необычайной утонченностью чувств, были слишком впечатлительны, легко схватывали в жизни все неуловимое, утонченное; они оба брали сюжеты в своих произведениях не в мифологии, не в легенде, а только в простой окружающей обстановке, отыскивали трагическое в повседневном. Затем и тот, и другой были настоящими литераторами, жившими интересами литературы, работавшими всецело во имя искусства, как они его понимали.
Стефан Малларме, сравнивавший творчество Роденбаха с «фламандскими кружевами, в которых нежность стежка, необычайная сложность мотивов показываются во всей цельности, благодаря тонкости работы», называвший его одним из «наших страдающих собратьев», был с ним в большой дружбе. Они оба были замкнуты в себе, погружены в вечный самоанализ, одинаково гордо и высоко несли свое знамя поэтов, и оба были чудесными собеседниками, в участии которых другие поэты находили себе поддержку и одобрение.
Благодаря Малларме, Ж. Роденбах сошелся в 1894 г. с братьями Маргеритт, так как все они проводили одно лето поблизости друг от друга недалеко от Фонтенебло, и на спектакле, устроенном бр. Маргеритт, Роденбах читал свой красиво написанный пролог к пьесе Бонвиля «Riquet a la Huppe». Братья Маргеритт были полны нежной любви к поэту, и после его скорой и неожиданной кончины, по поводу открытия ему памятника*, написали о нем трогательные воспоминания.
Обрисовка внешности Роденбаха, сделанная в воспоминаниях бр. Маргеритт, очень интересна еще и потому, что на ней сходятся все друзья и критики поэта, пытавшиеся на бумаге запечатлеть его образ. К. Моклер, видный французский критик, знавший его хорошо, в своей статье о поэте и в своих воспоминаниях подчеркивает то же предчувствие раннего конца у Роденбаха. «Он предчувствовал, говорит Моклер, приближение гостьи, и часто тень ее крыльев скользила по его лицу, но он быстро улыбался той утомленной и тонкой улыбкой, которую мы у него знали, и начинал говорить о друтом. В свете мало замечали его прирожденную грусть. Надо было видеть его вблизи. Он был очарователен, красноречив и лиричен — и вдруг меланхолия показывалась у него в глазах, и на одну минуту он был в беспомощном состоянии, его нервные руки, всегда протянутые вперед, тихо опускались, точно услышав ее суровый голос. Но наделенный молчаливой энергией, он так хорошо владел собой, что нельзя было угадать мучительного смысла этой кажущейся небрежности. Я думаю, что он привык с давних пор страдать, ему было знакомо то чувство людей, которые живут с скрытой болезнью и изучают ее, когда останутся одни» («L’Art en silence», 1901 г.). То же самое почти говорит о нем и поэт Фернанд Грег, знавший Роденбаха близко («La Fenetre ouverte», 1901 г .) . Он казался Грегу всегда одиноким и замкнутым, ставившим высоко свое звание поэта и не желавшим никогда пожертвовать, уступить единой буквой в угоду толпе. Гюстав Кан, Гастон Дешан, Ашиль Сегар, К. Лемонье и многие другие, бельгийские и французские писатели, примыкают к этой характеристике Роденоаха, так хорошо гармонирующей с внутренним состоянием его души. Леви-Дюрмер, написавший его портрет, который находится в Люксембургском музее, как нельзя лучше схватил печальное выражение этих глубоких глаз, оттенка воды каналов, передал на полотне эту чудную белокурую прядь волос, спускавшуюся на лоб, и всю эту неизменную печать «возлюбленного смерти».
Граф Фезенсак де-Монтескью, называвший Роденбаха «courateur aux morts», был связан с ним большой дружбой. В своей книге «Autels privilegies» (1898 г.), вспоминая о своей агитации в память поэтессы Деборд-Вальмор, которую оба поэта искренно любили, приводит интересное письмо Роденбаха в день открытия памятника Вальмор в Дуэ (13 июля 1896 г .) 1 . Ж . Роденбах был членом комитета по устройству этого памятника и посвятил Деборд-Вальмор интересную статью в своем сборнике «L’Elite».
И не только со стороны равных ему собратьев Роденбах встречал много любви и дружбы; в то время молодое поколение бельгийских поэтов чувствовало к нему уважение и, приезжая в Париж, считало своим долгом бывать у него. Он жил тогда на окраине города, куда не доходила удушливая атмосфера столицы. Изящное маленькое жилище было отмечено необыкновенным вкусом и изяществом. Из окон обширного кабинета расстилался чудесный вид на укрепления и холмы берегов Сены. В этом кабинете поэт-меланхолик работал аккуратно каждое утро, печально смотрел в окно, своим красивым почерком набрасывал стихи. В этих стенах встречал он приходившую к нему молодежь с большим радушием, говорил обо всем, как стилист, эстет, рассказывал о своих первых опытах, останавливался на воспоминаниях дорогой Фландрии, читал отрывки своих новых произведений, уверяя, что молодежь всегда является надеждой и оправданием его собственных стремлений.
В воспоминаниях его любящей и верной жены, Анны Роденбах, напечатанных по поводу открытия памятника, можно найти описание неожиданной и роковой болезни поэта. Ему было только 43 года, — все надеялись на быстрое выздоровление; он немного читал, набрасывал стихи, интересовался новыми книгами. Но в рождественский сочельник, когда зазвонили колокола, Ж. Роденбах стал слабеть, угасать и тихо скончался на руках жены, точно уснул. Смерть унесла у Анны Роденбах мужа и друга, а у всех величайшего современного поэта, «молодым, как уходят герои, как должны были бы уходить любящие и все те, у кого на челе сверкает мечта» (К. Лемонье).
Неожиданная весть о смерти Роденбаха глубоко поразила весь литературный мир, облекла души всех во внезапный траур на самое Рождество. Никому не верилось в возможность такого жестокого удара судьбы.
Один из бельгийских писателей, Ж. Ранен, бывший в эти дни в Париже, рисует грандиозную картину похорон Роденбаха. Гюстав Кан в своих воспоминаниях словно продолжает описание похорон, сделанное Ранси.
Сейчас же вслед за неожиданной кончиной поэта образовался комитет из друзей и почитателей Роденбаха, чтобы увековечить его память в любимом им городе Брюгге, недалеко от бегинажа, возле любимого им «озера любви». Но совет города Брюгге отказал в нескольких саженях земли под предлогом, что поэт прославлял Брюгге мертвым, тогда как город желал возродиться, вернуть себе морской порт. Ж. Роденбах оказался непопулярным в любимом им городе. Он воспевал его и прославлял, но все это писал на французском языке, а совет города состоял почти целиком из представителей клерикальной и узко фламандской партии, не могущей в данном вопросе отрешиться от мелкой вражды и нетерпимости.
Город Гент, где протекали юные годы поэта, с радостью принял памятник в свои пределы. Место было выбрано хорошее, возле маленького бегинажа, где поэт проходил почти ежедневно в юности. Памятник Роденбаху — работы бельгийского скульптора Ж. Мина, и представляет из себя задумчивую фигуру, всю окутанную покрывалом, которая воскресает, олицетворяя собою творчество поэта, завоевывающее себе все большую славу. Внизу отрывок стихов Роденбаха:
Qulque choise de moi dans les villes du Nord
Qulque choise survit de plus fort que la Mort
Qulque choise de moi meure deja dans les cloches
Торжество открытия памятника происходило 13 июля 1903 г. В этот день все парижские и бельгийские газеты поместили статьи о Ж. Роденбахе, подробные описания торжества, воспроизвели произнесенные речи и снимки с памятника.
Торжество открытия памятника носило скромный характер. Эмиль Верхарн, как старый друг поэта, свидетель первых поэтических опытов, в своей трогательной речи говорил о детских годах поэта, проведенных в этом городе. Затем говорил по-фламандски Гюстав Гонт, после Деланж, Ван-ден-бош, Броун и др. От имени комитета говорил критик Фирман Ван-ден-бош и отметил то обстоятельство, что Роденбаху, первому из писателей «Молодой Бельгии», ставят памятник; как бы отвечая на все нападки с фламандской и клерикальной стороны, напоминал, что Фландрия в живописи создала Рубенса рядом с Мемлингом, а в поэзии дала Роденбаха рядом с Верхарном.
«Он принадлежит нам, продолжал видный критик, он наш, этот бледный романтик севера, изящный и меланхолический силуэт которого выделяется на далеком горизонте нашей юности: его глаза, казалось, заключали в себе отражение туманов, поднимавшихся вечером печальными полосами над тихими водами каналов; все его существо, в особенности, вся его душа, в которой искусство царило в виде недоступного божества, отличалось немного пренебрежительным высокомерием наших башен; он мечтательно окутывал свою мысль вечерней тоской набережных, мрачным одиночеством предместий, грандиозной тенью от соборов и медленным и преждевременно утомленным движением он собирал в сеть стихов, тонко выработанных по примеру монахинь-кружевниц, всю трогательную меланхолию древних предметов, всю задумчивую и нежную улыбку прошлого» («Metropole», 26 июля 1903 г.).
Творчество Жоржа Роденбаха имеет свою оригинальную субъективную окраску: мы видим его любовь к древним фламандским городам, к разлитой в их стенах меланхолии, его отличительное пристрастие к обстановке безмолвия, оживлению всех неодушевленных предметов, и утонченным настроениям его глубокой и замкнутой души, к тонким переживаниям, говорящим о тщете всего мирского, о непреклонной власти судьбы и смерти, о гордой замкнутости в себе. Несмотря на сильные страдания, муза Роденбаха, с самых первых сборников («L’Hiver mondain», «La mer elegante»), от которых он впоследствии отрекался, как не вполне передавших его переживания, уже страдает от своего одиночества и непонятости, уже переживает муку разлуки и смерти. Она создает шедевры, как «Шкатулка», но уже определенно выказывает себя бледненькой, хрупкой, очень болезненной и очень печальной и оттого полной необычайного очарования «Mievreries».
У нее нет громких выкриков, сильных порывов, — она боится жизни, она скорее мечтает в тишине красивой комнаты, хочет уйти от людей, отдаться лучезарным грезам, чтобы не чувствовать грубости и безобразия жизни. Правда, со временем, эта хрупкая болезненная муза несколько окрепла: она не утеряла своей впечатлительности, но научилась владеть собою, разбираться в своих переживаниях, она сделалась старше, и свое беленькое платье заменила навсегда черной одеждой, так как теперь она уже знала, что такое жизнь; к тому же в черной одежде ярче сверкало ее страдающее сердце, и черная одежда была в полном соответствии с ее печальными, иногда даже мрачными, мыслями… Бедненькое хрупкое существо! Поэт возложил на нее непосильную работу, обрек ее на страшные муки, он так воспитал ее, что она выделялась из среды равных ей подруг, он ограничил ее известной областью, и не допускал, чтобы она сделала хоть шаг в сторону, так как могла бы оказаться не «на высоте» и погибнуть! Правда, она и не старалась идти в сторону, — куда? Везде было так печально, везде было разрушение, осень, закат всего, да и она была так хрупка, болезненна, не похожа ни на кого, что не могла не казаться иной, чем все остальные… Она понимала, что музам других поэтов все дозволено, что они могут и должны наслаждаться жизнью, что они бывают доступны толпе, что они легко возбуждают восторг и поклонение кругом себя, может быть, прежде всего потому, что они просто женщины, а не музы, что они красивы, но не достаточно утонченны, что они доступны, хотя и не свободны… Муза Роденбаха так не могла и не умела: она была слишком горда, чтобы унизиться до слияния с толпою, приобрести взгляды и чувства толпы, словом, смешаться с нею… Она отстранялась от людей. Последние интересовались отдельными фактами, а она мировым законом. Они волновались из-за беспорядочной смены событий, а она была захвачена единством вселенной. И она поняла, что должна будет создать сама себе сферу деятельности и жизни, что должна уйти в царство мечты, чтобы возможно меньше замечать окружающую жизнь, возможно меньше думать о жизни. Муза знала, что только поэт любит ее вечно, что только возле него и через него она может достигнуть должного самоусовершенствования и утонченности души, а вследствие этого и своего бессмертия. Ах, смерть, неумолимая, жестокая смерть так пугала и мучила ее, такую худенькую, болезненную, почти чахоточную! И вот творчество поэта, большого, настоящего поэта, только и может спасти ее от этой «непрошенной гостьи», — пусть она явится, пусть она возьмет ее хрупкое тельце, но поэзия останется, и она не умрет вполне, а воскреснет, быть может, станет бессмертной!
Но этого достигнуть опять-таки нелегко: надо взять на себя непосильный крест, надо отрешиться от земных временных радостей и наслаждений, надо вырвать из своего существа все наносное, ненужное, чужое, создать себе цельную, глубокую душу, постоянно утончая и усовершенствуя ее. Сначала потянутся тяжелые дни испытаний и сомнений в себе, в своих силах, призвании, будут мучить колебания и окружающие соблазны, придется пройти через издевательства, мучения, предательские поцелуи, не минует даже и самое ужасное: смерть, чтобы потом наступило воскресение, а с ним и бессмертие…
В печальные серые дни, среди безмолвия комнат, хрупкая, изящная, но сильная духом, муза Роденбаха часто вспоминает детские годы поэта; кто может забыть свое детство? Эта пора чистых радостей, неподдельных восторгов, даже иллюзий настоящей любви… И музе нравилось перебирать в своей памяти и памяти поэта эти незабвенные годы, эту «светлую юность». Вот и любимый материнский домик, вот и детская, массивная колыбель, вот и юные переживания, связанные с горячими молитвами Богородице, праздником Пасхи, суровыми стенами коллежа, неумолимыми часами, колокольным звоном. Поэт благодаря музе нашел эти искренние стихи из «Светлой юности», перелил в свою книгу все юные радости и страдания, настроения нежной и гордой души, очаровательной и замкнутой души. Ах, как он был одинок, когда садился у лампы в поздний час, чтобы занести на бумагу нежные и чистые стихи, надеясь в глубине души, что может быть эти строки переживут его!.. Кругом царила полная тишина, но из глубины души выливалось истинное вдохновение!..
Когда поэт с своей музой переезжает в Париж, то ни одна черта, ни одна подробность шумной столичной жизни не проникают в их общее творчество. Напротив, стихи и романы, которые они создают вместе, больше, чем когда-либо заполнены прошлым, воспоминаниями о пережитых годах в Бельгии, Генте, Брюгге, с их пустынными улицами, неподвижными каналами, колокольным звоном и пр. Оставаясь с музой вдвоем, среди не нарушаемой никем тишины кабинета, они переживают и переливают в стихи «царство молчания»: неодушевленные предметы не в силах скрыть от них своих, едва уловимых переживаний, бездушная, как кажется сначала, комната ласково принимает их мечты в свои владения, точно дорогих отсутствующих: кисейные белые занавески представляются им первыми причастницами и говорят о тщете земной жизни, о быстро промелькнувшем счастливом дне и о неминуемых страданиях; красивая хрустальная люстра, точно мимоза стекла, трепещущая при малейшем толчке, так ясно говорит о несбыточных желаниях, о невидимых слезах, скрытых в ее хрустале, о страдающих людях без всякого стона и жалобы; зеркала вспоминают о тех лицах, которые они отражали когда-то; пианино, мрачно стоящее в углу, ожидает непорочных рук; старинные портреты на стенах со взглядами, устремленными вдаль, в прошлое, с крепко сжатыми устами, скрывают какую-то тайну; неумолимые часы, оттеняющие своим холодным стуком кончину времени, говорят о неизбежности смерти.
Эти старинные комнаты, которых не может поэт забыть, находясь в Париже, оживают в его стихах. Муза тоже страдает, — всякий резкий шум приносит ей почти физическую боль, — она словно предчувствует свой преждевременный конец и отдается мечтам. Ах! ее любимая стихия — вода! И в своих мечтах, когда даже увядание букета приносит страшную муку, ей хочется думать о воде, стать ее психологом, изучить ее больное и непостоянное сердце, которое также страдает. Ее печальные взоры обращаются в сторону могил; она вспоминает с поэтом неподвижную воду в каналах старинных городов, эту воду, которая, подобно им, отреклась от всего, даже от отблесков на ее зеркальной поверхности остроконечных крыш домов, мачт кораблей, и наслаждается только своим одиночеством, страдает безгласно, безропотно и только изредка отражает небо с его мечущимися облаками. Муза, уносясь в мечтах в свое прошлое, вспоминает ту безмолвную обстановку мертвого города, которая с ранних лет отравила в них обоих любовь к наслаждениям жизни. Дорогие городские пейзажи! Все в них точно окутано траурной дымкой, все безмолвно, все замерло, печальные дома стоят безжизненно, удрученные непонятной тоской, лишенные прежней красоты, предназначенные к скорой кончине, так как все исчезает, ничто не вечно! Старинные набережные, обсаженные деревьями, возле вод, полных разлуки, пустынны и мрачны, в особенности зимой! В воскресные дни колокола, точно голос мертвого города, раздаются и говорят в унисон с душой поэта! Разве они не хотят своим звоном подчеркнуть оттенки «царства молчания», подобно тому, как поэт чувствует себя еще более одиноким, чужим для всех и грустит еще сильнее? Разве они не звучат невольным упреком для поэта и города, не советуют покорно ждать смерти, отрешиться от всего земного? Да, да, пусть замолкнут колокола, пусть прекратится звон, душа города и поэта давно ничего не ждет от жизни, давно ни на что не надеется, давно считает окружающую жизнь только пустынным садом терний, давно не жаждет славы, господства над толпой и стремится только к тишине, любит только то, что могло бы быть и чего не было, находится во власти одинокой тоски и затаенной печали. Но как же существовать? как жить дальше? Зачем умышленно рваться вдаль, слушать призывы отдаленного рога? Нет, надо искать покоя, сил только в мечтах…
Душа моя скорбит, лишенная высот;
Ей счастья не найти в утехах жизни дольной
И в ложной радости, что звон лишь колокольный
В недвижном воздухе ее печали шлет.
Но утешается она мечтой волшебной;
На скорби пелену кладет обман целебный.
Довольно я страдал на жизненном пути
И вечно для меня продлится исцеленье.
Конец надеждам всем! их больше не найти,
Чтоб дать моей душе немного возрожденья
И в винограднике своем позволить ей
Собрать хоть несколько оставшихся кистей…
Достанется другим весь этот сок душистый,
У них уже в тисках готовится вино;
А жизнь моя — лишь сад пустынный и тернистый —
И виноградных лоз судьбой мне не дано.
Но грезы создают мир светлый и наивный,
Где можем скрыться мы от жизненных невзгод;
Пускай зовет нас жизнь, пусть рог звучит призывный,
Нас краткий медный зов к себе не привлечет;
Лишь грезы любим мы любовью неизменной, —
Их разлюбить нельзя, как мертвых, никогда.
Мечты! они дарят нас дружбой несомненной,
Они — небесный дар, то жемчуг драгоценный,
Игру цветных лучей таящий, как вода…
И этот клад при нас останется всегда.
О Боже! посети меня своей щедротой
И грезы мне умножь, сокровище земли,
Что я в душе храню с любовью и заботой!
Мечту насущную мне, Господи, пошли!
(Пер. С. Головачевского)
Поэт отныне остается во власти «замкнутых жизней» («Les vives encloses», 1896 г.); он с своей музой изучит его гордую скрытую душу, которая созерцает только себя, навсегда отрекаясь от жизни, славы, счастья! Эта душа поэта внушает ему много самых оригинальных сравнений. Поэт не чувствует больше ни одного земного желания, ни одно волнение не смущает его, он словно очистился от всего временного, тяжелого, мучительного. Иногда только, по вечерам, он еще переживает какой-то страх, точно боль, или медленное действие таинственного яда, от которого ничто его не может спасти. В сумерки он ощущает даже постепенное охлаждение всего тела, пот агонии,., он уносится далеко в своих мечтах, воспоминаниях о прошлом. Друзья так далеко, зачем привязываться, доверять свои думы и чувства? Ведь окружающая жизнь так ничтожна, так лжива и искусственна, а поэт, под влиянием новых настроений, так мягок, терпелив, так равнодушен ко всему. Как все поблекло, ушло, точно во время тяжелой болезни! Любовь представляется такой несбыточной, ничтожной, а воспоминания о поцелуях, волнении вызывают только меланхолическую улыбку, внушают мысли о тщетности надежд, ничтожности всех желаний. Поэт точно отправился по ту сторону жизни, точно взошел на вершину горы, очутился выше жизни. Слава? ведь и она так обманчива, ничтожна, стоит ли думать о ней? А собственная личная жизнь? Она кажется точно чужой, как будто все это произошло с кем-то другим, похожим на него, но где-то далеко.
Когда поэт устает изучать малейшие изгибы своей души и своих переживаний, он отдается прошлому, печальному, но красивому «отражению родного неба» («Le miroir du ciel natal» 1898 г.). Ах, эти старые города! этот серый оттенок, скользящий повсюду, проникающий в душу поэта с самого детства! Там, далеко, в туманах севера, где все серо и печально, как могила с хризантемами, все безжизненно и одиноко, точно все вымерло, точно никого нет. В этой серой обстановке поэт еще замечает на пустынных улицах, среди тумана, этих мрачных «женщин в плащах». Они словно что-то несут тайком, точно раскачиваясь, как печальные колокола, которые звонят о заупокойной обедне. Затем внимание поэта привлекают к себе уличные фонари, печальные братья ламп. Они заключены в свои клетки, точно птицы, страдают от лихорадочной дрожи, выдерживают всякую погоду, смотрят с завистью на своих сестер ламп.
Город словно уснул, неслышно ни одного колокола, погасли все огни в домах, а они должны дрожать, страдать, терпеть дождь, холод… Но с такой утонченностью поэт проникает и в душу городских фонтанов, свежих, как ручейки, разнообразных, как волны, с своими несбыточными порывами, неудовлетворенными желаниями, которые падают от собственной тяжести… Затем поэт вспоминает белых чистых лебедей на каналах — они беззвучно двигаются по воде, равнодушны ко всему, и заботятся только о своем отражении в зеркальной поверхности канала. И все это вместе, церкви, колокола, женщины в плащах, лебеди, влияют на поэта, поддерживают чувства тоски и уныния в его душе, внушают ему индифферентный взгляд на жизнь. Как в стихах, так и в прозе, он придал городу совсем человеческий облик; город Брюгге в его произведениях переживает известные состояния человеческой души, способен подавать советы, выражать сочувствие, действовать на людей своим примером отречения, и он подчеркивает эту печаль города, покинутого морем, умирающего от своего отчаяния, заключенного в каменную гробницу своих набережных похолодевшими артериями каналов, с тех пор, как его сердце (великий порт) перестало биться. Улицы, по которым почти никто не проходит, кроме бегинок в черных одеждах, воды канала, по которым скользят только лебеди, церкви, плиты которых унизаны погребальными надписями, все так ярко, настойчиво говорит о смерти города в произведениях Роденбаха.
Наряду с любовью к древним городам, всей обстановкой глубокого безмолвия Ж. Роденбах в своих романах вывел таких же, всегда печальных, одиноких героев, каким представлялся ему мертвый Брюгге. Души их охвачены всегда одной настойчивой мечтой, не дающей им покоя: это или культ умершей жены, или попранное призвание, или красота упадка родного города. Мы застаем их непременно в пору полного разочарования в жизни, когда они мучают себя суровым анализом своих едва уловимых переживаний, скрывают свои страдания, точно израненные, грубой жизнью.
Таков Жан Рембрандт из первого романа Роденбаха «Искусство в изгнании». Он «чувствует себя лучше в каждый понедельник и в ожидании вечера», — мистический поэт, непонятый своими близкими, желавший жить в стороне от жизни людей. Он мечтал написать «прекрасную великую книгу», но не встретил поддержки и не имел сил бороться. Он жил скорее чувствами, чем мыслями. В полном одиночестве, непонятости Жан Рембрандт мечтал о женской любви, грезил о женской душе, подобно ему, столь же утонченной, иной, «чем, все другие женщины». Встреча Рембрандта с бегинкой Марией носит автобиографический характер, так как взята из одного случая в жизни поэта, но все остальное является уже творчеством. Мария, избранница Жана, бывшая бегинка, на которой он женится, красивое хрупкое существо, оказывается не способной уследить за утонченностью его переживаний, мыслей и настроений. Скромная, тихая, чистая, она не вполне понимает Жана, и через несколько месяцев супружеской жизни он сознает, что ошибся, так как Мария подобна «всем другим женщинам».
В романе наряду с оригинальной фабулой интересна психология героя, анализ его души, но также и описание самого древнего города, в котором легко узнать Гент.
Следующий роман Ж. Роденбаха «Мертвый Брюгге» («Bruges la morte», 1892 г.) принес автору европейскую известность; роман переведен на все европейские языки, появился в целом ряде изданий. Гюг Виан, герой романа, сходный по душе с Жаном Рембрандтом, печальный, меланхолический, одинокий, ничем не занятый, неутешный вдовец, жил единой мечтой — сохранить неизменным свой культ любимой умершей жены, а в комнате устроить музей ее памяти. Он переселяется в Брюгге, мертвый город, покинутый когда-то морем. «Мертвой супруге должен соответствовать мертвый город. Его великий траур требовал подобной обстановки. Он мог переносить жизнь только здесь».
В романе, кроме захватывающей фабулы, интересен этот не встречавшийся до сих пор местный колорит, описание фламандского города, разлитая всюду меланхолия, проникающая в душу читателя, красивый, образный язык с массой редких сравнений, метафор. Затем в романе интересен и сам Гюг Виан, исстрадавшийся, измученный человек от своих нервных переживаний, крайне чуткий, одинокий, разочарованный, преданный своему культу.
Третий роман «Le Carillonneur» (1897 г., русский перевод «Выше жизни») еще глубже, еще интереснее по местному колориту, по фабуле, психологии героя, который после отречения от него дорогого города и разбитой личной жизни кончает трагически. У него неудачная женитьба, несчастная любовь: судьба, которой автор, как истинный фламандец, придает большую силу, решает все в жизни Борлюта, героя романа. Он захотел стать выше жизни, но жизнь, земля мстят ему, тянут к себе, терзают и мучают.
Кроме трех больших романов Ж. Роденбах написал еще две повести и два сборника рассказов. В повести «Призвание» («La vocation», 1895 г.) мы видим тот же нежный, несчастный тип мужчины, не сумевший сохранить, как ему хотелось, свою непорочность и расплачивавшийся тяжело за свое минутное падение. Мы застаем его в том же мертвом Брюгге, где все окутано и проникнуто тем же красивым настроением нежной меланхолии, как и в романах Роденбаха. Вся повесть пронизана страданиями матери и сына, борьбою их за призвание сына стать монахом, его неожиданным падением, и вследствие этого сознанием обоих невозможности следовать призванию. Другая повесть «Дерево» (L’Arbre, 1898 г.) переносит нас в Зеландию, первобытный, еще нетронутый культурой уголок. Там сохранились странные обычаи, нравы, традиции, предрассудки, — вся жизнь протекает в неподвижности пейзажа и первобытности душ. И на этом фоне разыгрывается драма между двумя влюбленными, Нэлли и Иосом, который кончает трагически, так как не может примириться ни с изменой Нэлли, ни с общим упадком.
Таким образом, герои Роденбаха все сходны между собой; и, если они кажутся на поверхностный взгляд слабыми, то в действительности это сложные натуры, только не приспособленные к жизни, и после перенесенных страданий кажутся покорившимися судьбе, равнодушными ко всему, холодными и замкнутыми. Над их глубокими душами тяготеет что-то роковое, воля судьбы парализует их собственную волю, толкает их иногда на совершение непоправимых поступков и, не допуская мысли о прощении, заставляет страдать до конца дней и добровольно уходить из жнзни.
Сборник рассказов Роденбаха « Musee des beguines» (1894 г. в русском переводе «Мистические лилии») стоит совершенно особняком в его творчестве. Это поэзия монастырской жизни; все рассказы посвящены воспроизведению жизни бегинок, этих чистых душ, примитивных девственниц, с их мистическим экстазом, фанатической верой, иногда чисто болезненными сомнениями и муками. Мы узнаем детали их простой жизни: мы находим описание священных предметов, свечей, цветов в садиках, четок, головных уборов и т. д. Этот сборник интересен и оригинален, хотя и несколько однообразен.
Посмертный сборник рассказов «Le Rouer des brumes» («Прялка туманов», 1901 г.) не внес ничего нового в характере творчества автора, но лишний раз подчеркнул присущие ему особенности: такая же нежная меланхолия, та же мечтательность утонченного художника.
Ж. Роденбах в своей прозе выработал себе особенный неподражаемый стиль, то слишком краткий, порывистый, словно недоконченный, то вдруг нежный, легкий, едва уловимый! В его языке нет длинных периодов, возвышенных трескучих фраз, все очень просто и вместе с тем необычайно сложно! Целый ряд существительных, тщательное накопление выдержанных деталей служат часто автору для выражения одной какой-либо идеи. Роденбах любил строго проведенные сравнения, тонкие нюансы, кончал фразу иногда каким-нибудь многосложным словом, иногда же прерывал быстро свои фразы восклицаниями, причем временами каждое отдельное слово имеет у него собственное значение.
Одноактная пьеса Роденбаха «Le Voile» («Покрывало», 1894 г.) является первым и удачным опытом автора написать что-либо для сцены. После его смерти была напечатана его вторая пьеса «Мираж», переделанная самим автором из романа «Мертвый Брюгге». В пьесе «Покрывало» действие происходит в том же Брюгге в наши дни; герой пьесы, Жан, такой же утонченный человек, какого мы встречали во всех романах Роденбаха. Героиня — полумонахиня, бегинка, сестра Гудула, находящаяся в доме Жана, по случаю болезни его тетки. Пьеса имела своей подкладкою один эпизод в юности автора, рассказанный им самим.
Ж. Роденбах украсил этот простой эпизод. В пьесе, написанной красивыми стихами, мы чувствуем необыкновенную атмосферу старинного дома, где только колокольный звон нарушает царящую тишину. Редкая беседа двух одиноких существ, Жана и бегинки, омрачена приближением смерти больной тетки Жана; чувство Жана, зародившееся в такой печальной обстановке, исчезает, когда смерть всецело овладевает домом и разбивает его мечты.
Среди посмертных произведений Роденбаха очень интересен сборник его критических этюдов о писателях, художниках, скульпторах, священных ораторах «L’Elite» («Избранное меньшинство», 1899 г .) . В сборнике нет ни одной шаблонной фразы, ни одного общего места, — все сказанное о писателях тонко и ярко; иногда замечается совсем новая постановка вопроса. Из писателей Бодлер находится на первом месте и статья о нем лучшая во всей книге. Бодлер для Роденбаха вполне и прежде всего «католический» писатель, по его отношению к сатане, как искусителю, к женщине, как к подруге и орудию сатаны, к современным порокам человечества, как средствам найти забвение!
Статья о Малларме объясняет наглядно, почему автор «Послеполуденного отдыха фавна» мог считаться учителем и главою новой школы поэтов; статья о Вилье де Лиль-Адане подчеркивает в нем два различные качества, иронию и поэзию, иронию, заимствованную у Эдгара По, а поэзию, почерпнутую в католицизме. Одна из самых трогательных характеристик — это этюд о поэтессе Деборд-Вальмор, которая для автора, как и для Гюго, Бодлера, Верлена, была чем-то вроде культа, так как они любили ее, как родную мать.
Сборник «L’Elite» показывает большую эрудицию автора, говорит об его тонком вкусе, об его сложных стремлениях и является очень интересным пособием для изучения писателей конца 19 века.
Необходимо упомянуть еще о небольшом его сборнике «Агонии городов», составленном из его отдельных фельетонов, которые он напечатал в Figaro. «Агонии» передают угасание Брюгге, Гента, Сен-Мало и острова Вальхерена и написаны со свойственной чудесной манерой Ж. Роденбаха. К русскому переводу «Агоний городов»! Роденбаха предпослано интересное предисловие его вдовы, Анны Роденбах, в котором она подробно рассказывает, почему и когда была написана эта маленькая книжка.
Если в Париже мы имеем возможность посетить могилу Роденбаха, если в Генте мы можем поклониться его памятнику, то все же его произведения лучше всего сохранят его значение, как оригинального символиста конца XIX века, яркого представителя того состояния, той тоски, которая характеризовала его поколения…
В заключение мне хотелось бы сказать несколько слов о том, какие паломничества совершала я по местам, где жил Ж. Роденбах, вспомнить лишний раз мои неоднократные посещения за границей всех мест, которые с такой любовью воспроизводил Ж. Роденбах в своих романах и стихах. Изучить места, где он жил, посмотреть на ту обстановку, которую он любил, не есть ли это уже несколько приблизиться к нему, узнать его покороче!
Бельгия и Париж! Вот главные места, где сосредоточена была жизнь Ж. Роденбаха… Вот что я хотела видеть прежде всего, когда впервые ехала за границу.
Бельгия! Там он родился в Турнэ, там в Генте протекали его детство и юношеские годы! Там, в Брюсселе, он начал печататься и выступать как адвокат! Там Брюгге, создавший его душу по своему образу и подобию, вдохнувший в него свою глубину и меланхолию! Там фламандское искусство примитивных художников, которых он боготворил! Там широкое море, которое он обожал!
Париж! Люксембургский музей с его дивным портретом работы Леви-Дюрмера! Бульвар Бертье со скромным домиком, где Ж. Роденбах жил последнее время и где он скончался! Кладбище Pere-Lachaise с его могилой! Современное французское искусство, которым он сильно интересовался! И, наконец, его осиротелая семья, верная жена и сын, которые живут только памятью о нем!
Когда я приехала в первый раз в Бельгию, меня интересовала эта страна только постольку, поскольку она имела отношение к любимому поэту. Правда, со временем в другие мои приезды в Бельгию, когда я уже изучила эту маленькую страну, меня интересовали в ней и ее прошлое, и ее настоящее, и древние памятники, и живая, кипучая жизнь современных бельгийцев. Но сначала и всегда впоследствии на первом плане все же стоял Ж. Роденбах с его поклонением Фландрии. Я ходила по Генту и Брюгге, отыскивала все музеи, церкви, памятники, улицы, которые упоминались в его произведениях или которые играли какую-либо роль в его жизни. Малейшие детали города Брюгге всегда оказывали на меня глубокое впечатление, и ничто не нарушало того настроения, которое я получала от чтения романов н стихов Ж. Роденбаха.
Пусть другие туристы не видят многого и находят Брюгге непохожим на представление, сделанное о нем Роденбахом, но это уже их собственное дело; это касается их души, может быть, слишком далекой от всей этой обстановки и не могущей уловить всех нюансов. Но узкие, извилистые улицы, старинные дома с черепитчатой крышей, музеи и церкви, башни и тихие каналы, при всем этом унылый колокольный звон каждые четверть часа, — все, что мы чувствуем в произведениях Ж. Роденбаха, все это мы находим в Брюгге! Прежде всего эта знаменитая башня, Беффруа, которая имеет такое огромное значение в его романе Le Carillonneur, словно охватывает вас, если вы войдете в нее и начнете подниматься, сначала в полной темноте, затем уже при свете… Сколько бы раз я ни взбиралась на ее высоту и ни рассматривала с высоты этот расстилавшийся внизу город, мою душу всегда охватывало настроение стихов Ж. Роденбаха. Все герои его романов представлялись живыми существами, и мне казалось, что Ж. Борлют сейчас заиграет на этом оригинальном инструменте колоколов, который стоит там наверху, а Годелива и Барбара, как различные девушки, олицетворявшие две расы бельгийцев, жадно заслушаются, там внизу, этой мелодией колоколов. Гюг Виан, из Мертвого Брюгге, уже совершает свою обычную прогулку вдоль тихих каналов, заходит в церковь Notre-Dame, куда привлекали его знаменитые гробницы Марии Бургундской и Карла Смелого, и удалится затем в сторону Бегинажа, Озера Любви, воспроизведенных с такими мельчайшими подробностями Ж. Роденбахом.
Можно подумать, что живешь, так сказать, в произведениях поэта, точно все его герои покинули книги, приняли на этот день телесный образ и находятся здесь, среди нас, в этих узких улицах, в этих остроконечных домах, и уже прерывается всякая нить жизни и действительности, или, просто, выдуманные им произведения становятся настоящей действительностью!
А затем Гент! С каким волнением всегда отыскивала я этот мрачный коллеж св. Барбары, этот высокий трехэтажный дом, суровый на вид, с массивными, глухими воротами, сыгравший такую большую роль не только в жизни Ж. Роденбаха, но и многих других бельгийских писателей. Затем я шла к стенам университета, где Ж. Роденбах, еще юным, жизнерадостным студентом, мечтающим о славе и любви, слушал лекции. Наконец, гентские Бегинажи, Большой и Маленький, возле которого рисуется с 1903 г. памятник поэту работы Ж. Минна.
Когда я была в последний раз в Генте, перед самой войной, один из молодых бельгийских писателей и почитателей Ж. Роденбаха, готовящий о нем большую книгу, Pierre Maes, показал мне на одной из древних улиц небольшой домик, на берегу канала, где жил ребенком Ж. Роденбах, то окно, у которого он мечтал в сумерки… Кругом было тихо, ветви тенистых деревьев спускались к воде, в которой ничего не отражалось, кроме серых, несущихся облаков, — и мы оба молчали, погруженные в думы о Ж. Роденбахе, и точно для того, чтобы вывести нас из этого состояния, мимо нас, скользя, прошла монахиня, а в ближайшей церкви раздался печальный удар колокола…
Pierre Maes хотел непременно показать мне внутреннее устройство Бегинажа, которое мне не приходилось еще видеть… Мы отправились в маленький Бегинаж, куда часто заходил Ж. Роденбах к одной своей родственнице — бегинке. И точно следуя одной сцене из его романа Искусство в изгнании, мы проделали то же, что и его герой. Мы так же позвонили, так же вышла к нам навстречу привратница и, узнав, что мы хотим осмотреть Бегинаж, прислала нам старую бегинку. Она повела нас по коридорам: мы входили в столовую, где находилось несколько бегинок, затем в рабочую, приемную комнаты, наконец, в простую келью отсутствующей бегинки. Все было так, как описывал Ж. Роденбах, и мне казалось, бегинки из рассказов поэта ожили и окружают нас.
Но и другие города Бельгии представляли для меня огромный интерес; в Брюсселе оставались еще друзья Ж. Роденбаха, рассказывавшие мне каждый раз новые подробности его жизни. В тихом городке Фюрн, в июле, я видела процессию, которая описана им в романе Le Carillonneur После других городов: Малина, Куртрэ, Уденардена и пр. необходимо было побывать у моря, огромного широкого моря, которое он так обожал. На берегу его, в небольшой тогда деревеньке, затерянной в дюнах среди лачужек рыбаков, в Кнокке в скромной вилле с большой стеклянной верандой Жорж Роденбах писал свой роман Le Carillonneur в течение целого лета…
Париж, помимо вообще всемирного значения, притягивал меня, как один из крупных этапов моего паломничества за границей.
Большинство туристов, осматривающих Париж, заходит на знаменитое кладбище Pere-Lachaise, и помнит его огромное, прекрасное кладбище с массою красивых памятников, разнообразных цветов и венков из бисера. Если отправиться мимо могил Россини и Мюссе, с жиденькой ивой, затем подняться к главной часовне, откуда расстилается поразительный вид на Париж, повернуть направо вплоть до площадки с памятником К. Перье, то на узкой дорожке находится могила Ж. Роденбаха. Перед нами огромная серая глыба камня, причем один кусок как будто отвалился, возле него помещается бронзовый бюст поэта, с протянутой рукой, чудесно схваченными чертами лица поэта работы г-жи А. Бенар. Внизу на сером камне черными буквами написано:
Слова из его известного стихотворения!
На самом камне лежит несколько бисерных венков, восковые цветы под стеклом и распятие. Часто посетители, почитатели его таланта, оставляют там розы, фиалки, иногда визитные карточки.
Сколько раз, за все мои приезды в Париж, я ездила туда с розами в руках, с горьким сознанием непоправимой утраты!
Сколько раз с кладбища мне приходилось ехать на тенистый бульвар Бертье, к скромному кирпичному домику, с коричневой дверью, где он мечтал у окна, творил и где он скончался! У многих бельгийских современных писателей в памяти этот домик, где поэт так приветливо встречал их, ободрял и сочувствовал их юным замыслам…
После Люксембургского музея с его портретом, столь хорошо всем известным хотя бы по снимкам, лучше всего можно довольно близко подойти к Ж. Роденбаху теперь, когда его уже нет в живых, в уютной маленькой квартирке его осиротелой семьи, жены и сына, в их скромном жилище на окраине Парижа, где все дышит культом поэта… Я никогда не забуду моего последнего посещения их, за несколько дней до объявления настоящей войны… М-м Роденбах только что вернулась из Бельгии, и ее сын, Константин, теперь уже молодой человек, воспитанный в английском духе, известил меня, что они ждут меня к себе…
Это было как раз 14-го июля, в день французского национального праздника. На улицах Парижа было страшное движение, все готовились к вечернему веселью, иллюминации, балам на площадях, играли оркестры, проходили войска, кружились карусели… казалось, что весь Париж, действительно, закружился в какой-то яркой звенящей карусели, но на Dombasle в № 39, куда я позвонила, как всегда с волнением, было тихо… тихо до какого-то жуткого ощущения могилы… Все так же на стенах виднелись полотна Пюви де Шаванна, Бенара, Карьера, Шере, и портреты самого автора Мертвого Брюгге, властно царящего здесь, во всех мелочах жизни его семьи и во всей обстановке, точно он не умер, а только отсутствует. Все так же красуется огромный старинный портрет деда поэта, одного из участников создания независимой Бельгии. И m-me Роденбах, вес такая же печальная и замкнутая, как всегда, с тем же оттенком глубокой грусти, говорила со мной о муже, изредка взглядывала на его портреты, глазами, полными слез. Приход здорового юного сына вносит в нашу беседу жизненный оттенок; он тоже пишет стихи, но пока не печатает их, так как не собирается быть поэтом. Он полон жизни, широких планов, и никто из нас не мог угадать тогда, что через несколько дней ему придется быть уже на фронте, затем быть раненным осколком снаряда и снова очутиться на войне, получить крест за храбрость. Но в те часы сколько интересного мне удалось услышать из жизни Ж. Роденбаха, сколько вообще новостей по французской литературе!