Жоржъ Зандъ.
править«Я думаю, — говоритъ Жоржъ Зандъ въ своемъ вступленіи къ La au diable, что миссія искусства есть миссія чувства и любви и что въ наши дни романъ долженъ бы замѣнить аллегоріи и басни дѣтскихъ временъ. Цѣль художника должна бы состоять въ томъ, чтобы возбуждать любовь къ предметамъ, имъ изображаемымъ, и, что касается меня, я не сдѣлала бы ему упрека, еслибъ онъ ихъ нѣсколько прикрасилъ. Искусство не есть изученіе данной дѣйствительности, а исканіе идеальной природы». То, что зрѣлая женщина высказываетъ здѣсь, какъ итогъ своихъ эстетическихъ воззрѣній, съ самой юности носилось передъ нею. Въ ея глазахъ, имѣть призваніе писателя значило всегда стремиться къ высшему, что только доступно человѣку, иди, лучше сказать, возноситься надъ несовершенствомъ общественной жизни, чтобы душа пріобрѣтала болѣе широкій кругозоръ и, при своемъ возвращеніи къ землѣ, могла, съ сознаніемъ превосходства своей силы, бороться противъ предразсудковъ и общественныхъ порядковъ, противъ грубыхъ нравовъ я ожесточенія сердца — противъ источниковъ всего этого несовершенства.
Въ предисловіи къ Le compagnon du Tour de France она говоритъ: «Съ какихъ поръ романъ принужденъ быть только картиной существующаго, картиной суровой, холодной дѣйствительности, представляемой современными людьми и отношеніями? Я очень хорошо знаю, что онъ можетъ быть подобнымъ изображеніемъ, что Бальзакъ, художникъ, предъ которымъ я всегда преклонялась, написалъ La comédie humaine. Но хотя узы дружбы связывали меня съ этимъ знаменитымъ человѣкомъ, я все же созерцала судьбу человѣческую съ совершенно иной точки зрѣнія и помню, что сказала ему однажды: „Вы пишете Человѣческую комедію. Это заглавіе скромно. Вы имѣли бы такое же право сказать Драма или Трагедія человѣчества“. — „Да, — отвѣчалъ онъ, — а вы, съ вашей стороны, пишете: Эпосъ человѣчества“. — „Это заглавіе, — возразила я, — было бы, наоборотъ, слишкомъ возвышенно. До я желала бы написать человѣческую пастораль, человѣческій романъ или человѣческую поэзію вообще. Короче сказать, вы хотите и можете изображать человѣка такимъ, какимъ онъ является передъ вами. Хорошо! Я же чувствую себя призванной изображать то, что должно бы быть по моему мнѣнію“. И такъ какъ мы небыли соперниками, то вскорѣ каждый изъ насъ призналъ за другимъ его право».
Этотъ отзывъ явился протестомъ противъ обвиненія въ томъ, что Жоржъ Зандъ прикрашиваніемъ дѣйствительности старалась льстить низшимъ классамъ общества; отсюда его ѣдкая форма, отсюда тѣ доктринерскія выраженія, въ которыя Жоржъ Зандъ облекаетъ идеализмъ своей натуры. Конечно, Жоржъ Зандъ съ начала до конца была самою крайнею идеалисткой; но, тѣмъ не менѣе, ее побуждало говорить никакъ не желаніе изображать людей такъ, «какъ они должны быть», а скорѣе потребность изображать то, чѣмъ могли быть люди, еслибъ общество не стѣсняло ихъ умственнаго развитія, не портило ихъ и не разрушало ихъ счастія; и представители «общества» были поэтому отданы на безпощадное осужденіе. Первоначально Жоржъ Зандъ хотѣла дать картину жизни, какъ она есть, — картину дѣйствительности, которую она пережила и которую наблюдала; но то, что она рисовала, проистекало изъ міросозерцанія женскаго энтузіазма. Сегментъ, доступный ея взору, былъ клочокъ земли, надъ которымъ простиралось небо. Проницательность ея была проницательностью лирика.
Ея время отличалось необыкновенною плодовитостью. Викторъ Гюго, Бальзакъ, Александръ Дюма давали одно произведеніе за другимъ. У послѣдняго литературная дѣятельность выродилась, наконецъ, буквально въ книжную фабрикацію: онъ печаталъ одновременно отъ четырехъ до пяти романовъ и, при содѣйствіи многочисленныхъ сотрудниковъ, сочинилъ ежегодно почтенный рядъ томовъ. Авторская производительность Жоржъ Зандъ была также необычайна. Всѣ ея сочиненія составляютъ приблизительно 110 томовъ мелкой печати.
Не можетъ быть и рѣчи о томъ, чтобы сдѣлать обэоръ ихъ всѣхъ. Все, что я имѣю въ виду, это намѣтить главные пункты изъ ея наиболѣе замѣчательныхъ произведеній и прослѣдить ходъ идей, которыми они проникнуты и въ которыхъ заключается постоянный интересъ книги даже тогда, когда подробности ея позабыты.
Всѣмъ извѣстны обстоятельства жизни Жоржъ Зандъ, предшествовавшія появленію первой группы ея романовъ. Она родилась въ 1804 году. Рано лишилась она отца; поддержкой ея остались страстная, безразсудная мать и свѣтски-образованная, умная бабушка. Годы своей юности она провела въ помѣстьи Ноганъ, въ Берри. Здѣсь рѣзвилась она на свѣжемъ воздухѣ; она любила природу и обходилась съ крестьянскими дѣтьми, какъ съ равными себѣ. Въ ней были задатки демократизма, но, въ то же время, и романтизма. Какъ Шатобріанъ въ своей ранней молодости создалъ образъ идеально-прекрасной женщины, о которомъ постоянно грезилъ, такъ и въ первыхъ мечтахъ Жоржъ Запдъ явился обликъ героя, въ честь котораго она устроила въ уголкѣ своего сада алтарь изъ камней и моха и которому ея богатое воображеніе приписывало безчисленные подвиги.
Когда ее, тринадцати лѣтъ, отвезли въ Парижъ и отдали на воспитаніе въ монастырь, она сначала горько тосковала по вольной деревенской жизни, потомъ на нѣкоторое время бросилась съ пламеннымъ увлеченіемъ и фанатизмомъ въ объятія религіи. Но этотъ порывъ, еще до возвращенія ея въ Ноганъ, смѣнился интересомъ къ драматическому искусству и къ изученію поэзіи. Взрослою молодою дѣвушкой въ сельской обстановкѣ читаетъ она впервые Руссо и такъ сильно имъ поражается, какъ это бываетъ съ человѣкомъ, внутренній міръ котораго внезапно открылся его собственному взору. Она становится ученицей Руссо и остается ею на всю жизнь. Его пониманіе природы и культъ природы, его деизмъ, его вѣра въ равенство и любовь къ нему, его твердое и гордое отношеніе къ такъ называемому цивилизованному обществу, — все это соотвѣтствовало ея самымъ завѣтнымъ влеченіямъ и какъ бы вызывало чувства, дремавшія и въ ея собственной душѣ.
Произведенія Шекспира, Байрона, Шатобріана до такой степени увлекли ее и такъ отдалили отъ личной обстановки, въ которой она находилась, что среди нея она чувствовала себя какъ бы одинокой; тогда возникла въ ней та абстрактная меланхолія, которая въ юныхъ страстныхъ душахъ обыкновенно предшествуетъ тоскѣ, причиняемой разочарованіями дѣйствительной жизни. Не подлежитъ сомнѣнію, что развившееся такимъ образомъ молодое существо, — сильное, богато одаренное и несамостоятельное въ своихъ исканіяхъ, — никакъ не могло бы найти удовлетворенія въ совмѣстной жизни съ мужемъ насколько бы ни былъ послѣдній выше ея по своему характеру и способностямъ. Въ 1822 году Жоржъ Зандъ вышла замужъ за нѣкоего Дюдеванъ, совсѣмъ обыкновеннаго дворянчика, не хуже, не лучше большинства ему подобныхъ. Грубый, вспыльчивый, онъ совершенно не былъ способенъ понять свою жену; но, очевидно, что еслибъ онъ былъ и гораздо лучшимъ мужемъ, исходъ былъ бы тотъ же. Только первые три года этого супружества прошли безъ волненій и раздоровъ. Уже съ 1825 года Жоржъ Зандъ, повидимому, стала вполнѣ игнорировать своего мужа и, слѣдуя живому влеченію своей натуры къ симпатіямъ, вступила въ дружескія отношенія съ другими мужчинами, такъ какъ въ своемъ домѣ чувствовала себя оскорбляемой и умственно унижаемой. Дюдеванъ, сознававшій настолько свое супружеское достоинство, чтобъ возмущаться умственною независимостью своей жены, и, въ то же время, слишкомъ незначительный, чтобъ извлечь пользу изъ умственной несамостоятельности, которая побуждала ее искать наставника и руководителя, считалъ даже самыя невинныя ея симпатіи нарушеніемъ долга. Всякое чувство общенія между супругами постепенно исчезало среди непрерывныхъ ссоръ и пререканій. Даже двое дѣтей, родившіяся у нихъ, не могли ихъ примирить; въ 1831 году Жоржъ Зандъ уѣхала одна въ Парижъ.
Разводный процессъ, веденный впослѣдствіи, и корреспонденція Жоржъ Зандъ достаточно освѣщаютъ исторію этого брачнаго союза. Я нашелъ въ Gazette des Tribunaux (30 іюля, 1 и 19 августа 1836 г., 28 іюня, 12 іюля 1837 года) адвокатскіе акты обѣихъ сторонъ. Ужасныя, позорныя обвиненія пришлось вынести геніальной женщинѣ отъ адвоката ея мужа. То въ черной бархатной курткѣ, на которую ниспадали ея прекрасные волосы, то, по тогдашней модѣ, съ пестрою шалью на плечахъ, Жоржъ Зандъ выслушивала съ неподвижнымъ выраженіемъ обвиненія, подсказываемыя ея мужемъ адвокату, которыя этотъ послѣдній бросалъ ей въ лицо. Онъ обличалъ ее въ томъ, что еще за три года до вступленія въ бракъ она будто бы возъимѣла преступную страсть къ другому и подчинилась ей. «Дюдеванъ вскорѣ узналъ, что былъ, обманутъ тою, которую обожалъ (!), но былъ настолько благоразуменъ, что простилъ ей». Адвокатъ прочелъ длинное письмо Жоржъ Зандъ къ мужу, въ которомъ она дѣлала ему какое-то признаніе, упрекала себя въ различныхъ проступкахъ и объясняла дурныя отношенія между ними обоими различіемъ ихъ характеровъ, не исключавшимъ съ его стороны доброты и любезности. Вопреки всякой логикѣ, адвокатъ съумѣлъ вывести изъ этого письма самообвиненіе въ невѣрности. Онъ разсказалъ затѣмъ, какъ съ 1825—28 г. супруги жили въ добровольной разлукѣ, какъ г-жа Дюдеванъ, покинувъ мужа въ 1831 г., чтобъ вести «жизнь артиста», сама же поддерживала съ нимъ миролюбивую переписку и ежегодно получала отъ него по 300] франковъ (онъ не упомянулъ о томъ, что она ему принесла 500,000 франковъ въ приданое).
Въ началѣ 1835 г. между супругами состоялось, наконецъ, соглашеніе подѣлить дѣтей и имущество и предоставить другъ другу полную свободу, какъ вдругъ Жоржъ Зандъ нарушила этотъ договоръ еще прежде, чѣмъ онъ вступилъ въ силу, и стала искать развода (дѣло въ томъ, что въ этотъ промежутокъ времени, по поводу какого-то спора изъ-за сына, Дюдеванъ хотѣлъ ее ударить и, болѣе того, въ присутствіи свидѣтелей схватилъ ружье и прицѣлился въ нее). Несмотря на явную основательность ея иска, ей было въ немъ отказано.
Но теперь настала очередь мужа подавать жалобу; онъ отрицалъ все то, что вмѣняли ему въ вину, и взвелъ самыя жестокія нареканія на свою жену; онъ утверждалъ, что особа, бывшая, какъ она, авторомъ столь безнравственныхъ произведеній, недостойна воспитывать его дѣтей; онъ обвинялъ ее въ томъ, что она «причастна самому позорному распутству». Жоржъ Зандъ теперь вторично ищетъ развода на основаніи будто бы этого, по мнѣнію адвоката, вполнѣ справедливаго показанія, и рѣчь его достигаетъ кульминаціонной точки въ слѣдующемъ восклицаніи: «И такъ, вы держитесь того воззрѣнія, сударыня, что женщина, когда захочетъ, можетъ растратить половину состоянія, наполнить скорбью жизнь своего супруга и, если почувствуетъ желаніе предаться еще свободнѣе самому необузданному разврату, имѣетъ въ своемъ распоряженіи простое и удобное средство — оскорбить его передъ судомъ, ложно приписывая ему гнусный образъ дѣйствій!»
Можно представить себѣ, какъ ужасно было этой гордой женщинѣ служить предметомъ всеобщаго вниманія въ то время, какъ въ ея присутствіи позорили ея имя и ея прошедшее; едва ли ея терзанія смягчились тѣмъ обстоятельствомъ, что непосредственно затѣмъ она услыхала, какъ ея адвокатъ и другъ, Мишель де-Бурже, возвелъ ее на степень генія, какъ онъ произвелъ громадное впечатлѣніе чтеніемъ замѣчательныхъ въ отношеніи стиля отрывковъ изъ ея писемъ и какъ онъ перечислилъ всѣ ругательства, всѣ грубые поступки, въ которыхъ ея мужъ былъ виновенъ передъ нею. Она, конечно, уже привыкла къ тому, что журналисты провозглашали ея романы безстыдными апологіями безнравственности, но подобное изображеніе ея частной жизни должно было произвести на нее необычное дѣйствіе. Между тѣмъ, судебное разбирательство, положившее конецъ ея брачному союзу, позволяетъ намъ оглянуться, такъ сказать, на него и получить, такимъ образомъ, ключъ къ пониманію того негодованія, которое впервые выражается въ Валентинѣ, Леліи и Жакѣ.
Эти романы представляютъ въ настоящее время лишь незначительный художественный интересъ: обрисовка характеровъ слаба, благодаря отвлеченному идеализму, дѣйствіе неправдоподобно, какъ въ Индіанѣ, или невѣрно дѣйствительности, какъ въ Леліи и въ Жакѣ; изложеніе, несмотря на полную гармонію стиля, напыщено и высокопарно; въ письмахъ и монологахъ оно приближается къ формѣ лирическихъ проповѣдей. И все же изъ этихъ юношескихъ романовъ возвышается пламя, которое и понынѣ свѣтитъ и грѣетъ; и все же они вызвали звуки, отголоски которыхъ еще долго не смолкнутъ. Въ нихъ слышатся жалобныя пѣсни и воинственные клики, и, куца они ни проникаютъ, всюду приносятъ съ собой зародыши чувства и отпрыски мысли, ростъ которыхъ находитъ преграду лишь въ настоящемъ; въ будущемъ же они распустятся и разрастутся съ роскошью, о которой мы можемъ составить себѣ лишь слабое представленіе.
Индіана есть первый взрывъ горечи и боли богато одареннаго юнаго сердца. Молодая женщина — воплощеніе благородства и душевнаго изящества; ея мужъ, полковникъ Дельмаръ, — нѣсколько болѣе добродушный, чѣмъ Дюдеванъ; нѣжная, восторженная душа Индіаны ищетъ защиты отъ оскорбленій супруга у возлюбленнаго. Отъ характеристики этого послѣдняго зависитъ оригинальность произведенія. Даже мужъ кажется гораздо предпочтительнѣе въ сравненіи съ нимъ. Раймонъ — молодой нормальный французъ временъ Реставраціи, такой, какимъ его воспитало общество: чувствительный и разсчетливый, изнывающій любовью и эгоистичный: онъ до такой степени проникнутъ, уваженіемъ къ общественному мнѣнію и сужденію, что превращается въ безсердечнаго, и ничтожнаго человѣка и подъ конецъ является изъ-подъ блестящей оболочки своихъ качествъ и талантовъ во всей своей мелкой посредственности. Уже къ этимъ первомъ произведеніи выступаютъ нѣкоторые главные мужскіе типы Жоржъ Зандъ: болѣе грубая натура, ставшая жестокою подъ вліяніемъ власти, которую вручило ей общество, и натура болѣе слабая, которую врожденная шаткость и привычное уваженіе къ общественному мнѣнію сдѣлали ненадежной и трусливой. Такимъ образомъ, Жоржъ Зандъ, какъ свойственно женщинамъ, съ самаго начала приступаетъ къ рѣзкому осужденію мужскаго эгоизма. Вслѣдъ затѣмъ, въ противоположность ему, она уже здѣсь выводивъ свой идеалъ мужчины въ лицѣ влюбленнаго, съ виду флегматичнаго, но въ дѣйствительности пылкаго Ральфа; молчаливый, какъ она сама, онъ, при поверхностномъ наблюденіи, чопоренъ и холоденъ, а, между тѣмъ, весь самоотверженіе, великодушіе и преданная любовь, — образъ, который Жоржъ Зандъ неустанно варьировала въ теченіе многихъ лѣтъ. Онъ является въ Деліи сильнымъ, прошедшимъ чрезъ тяжкія испытанія Тренморомъ, каторжникомъ, котораго общество осудило съ стоическимъ спокойствіемъ; въ Жакѣ — главнымъ дѣйствующимъ лицомъ, которое съ почти нечеловѣческимъ величіемъ духа лишаетъ себя жизни, чтобъ не стоять поперегъ дороги къ союзу своей молодой жены съ другимъ; въ Леоне Леони — спокойнымъ, мужественнымъ Дономъ Алео, безъ колебанія выражающимъ готовность жениться на бѣдной Жюльеттѣ, которую чуть ли не волшебныя чары приковываютъ въ пустому негодяю Леоне, этому мужскому pendant Manon Lescaut; въ Le secrétaire intime этотъ образъ олицетворенъ въ невзрачномъ нѣмцѣ Максѣ, съ его наивнымъ добродушіемъ и поэтическою восторженностью, — тайномъ супругѣ княгини, которой всѣ поклоняются; въ Elle et lui — это англичанинъ Пальмеръ, составляющій контрастъ геніальному безпутному дѣтищу Парижа Лорану; въ Le dernier amour онъ выступаетъ подъ именемъ Сильвестра, какъ болѣе слабое повтореніе Жака. Всѣ эти образы страдаютъ довольно общимъ недостаткомъ идеаловъ — они лишены плоти и крови. Взамѣнъ того, фигура Раймона, служащая олицетвореніемъ свѣта, общественнаго эгоизма, тщеславія и слабости характера, представляетъ, наоборотъ, вполнѣ удавшійся типъ. Уже въ Индіанѣ Раймонъ обладаетъ большею реальностью, чѣмъ остальные образы, гораздо болѣе опредѣленною мѣстною и историческою окраской; Жоржъ Зандъ ставитъ немужественность его характера въ зависимость отъ «примирительнаго, уступчиваго направленія» того вѣка (гл. I); она называетъ свое время эпохой е молчаливыхъ оговорокъ"; она показываетъ, какъ Раймонъ, упорно защищающій политическую умѣренность, воображаетъ, потому только, что у него нѣтъ политической страсти, что для него не существуетъ политическаго интереса и что вслѣдствіе этого онъ стоитъ выше партій, между тѣмъ какъ общество, какъ оно есть, доставляетъ ему слишкомъ много выгодъ, чтобъ онъ желалъ измѣнить его. Онъ «не настолько неблагодаренъ Привидѣнію, чтобъ укорять его въ несчастій другихъ». Но и многочисленные послѣдователи этого образа въ романахъ Жоржъ Зандъ обнаруживаютъ тонкое и глубокое изученіе дѣйствительности, начиная съ поэта Стеніо въ Леліи и затѣмъ любовника Октава въ Жакѣ, — едва очерченныхъ, слабыхъ характеровъ, сдѣлавшихся игрушкою страсти, — и кончая слѣдующими образами, надѣленными многими индивидуальными чертами: легкомысленнымъ, какъ всѣ южане, молодымъ пѣвцомъ Анцолето въ Консюэло, болѣзненно-нервнымъ, утонченно-эгоистичнымъ княземъ Карломъ (Шопенъ) въ Лукреціи Флоріани и непостояннымъ и шаткимъ молодымъ живописцемъ Лораномъ (Альфредъ де-Мюссе) въ Elle et htL Индіана кончаетъ тѣмъ, что находитъ объясненіе безпощадному эгоизму мужскаго пола въ законахъ общества, даже въ той религіи, которую преподаютъ мужчины. Въ изображеніи Бога они видятъ мужчину. Индіана пишетъ своему лицемѣрному возлюбленному: «Я служу не тому Богу, которому ты служишь; мой благороднѣе и лучше. Твой Богъ — Богъ мужчинъ, мужчина и царь, основаніе и опора мужскаго пола; но мой Богъ — Богъ вселенной, творецъ и покровитель всѣхъ существъ. Вашъ Богъ все произвелъ только для васъ; мой создалъ всѣ творенія другъ для друга». Въ этихъ словахъ заключается двойное Значеніе: смѣлая критика общественнаго порядка, подчиняющаго женщину мужчинѣ, и, въ то же время, невинный, юношески-довѣрчивый деизмъ и оптимизмъ. Немного лѣтъ спустя, она заканчиваетъ Лелію взрывомъ дикаго и отчаяннаго пессимизма. Въ предсмертный часъ героина говоритъ: «Ахъ, отчаяніе и страданіе царятъ и вопли льются изъ всѣхъ поръ творенія. Волны со вздохами катятся къ берегу и вѣтеръ воетъ и плачетъ въ лѣсу. Всѣ эти деревья, которыя, склонившись къ землѣ, поднимаются для того только, чтобъ снова пасть подъ бичомъ урагана, — всѣ они терзаются страшнымъ мученіемъ. Да, есть одна единственная, злосчастная, неизмѣримая и ужасная стихія, и міръ, который мы знаемъ, не можетъ ее постигнуть. Всюду она невидимо присутствуетъ, ея голосъ наполняетъ вселенную вѣчнымъ рыданіемъ. Заключенная въ безконечномъ пространствѣ, въ которомъ она движется и мечется, она чувствуетъ, что предѣлы неба и земли тѣснятъ ея голову и плечи, и не можетъ преодолѣть ихъ; все ее давитъ, мучитъ, уничтожаетъ, проклинаетъ и ненавидитъ. Какъ называется эта стихія и откуда явилась она? Нѣкоторые называли ее Прометеемъ, другіе сатаной, я же называю ее тоской, — я, сивилла, безутѣшная сивилла, я называю ее духовъ исчезнувшихъ временъ… я разбитая лира, нѣмой инструментъ, звуки котораго непонятны для современниковъ, но который сосредочиваетъ внутри себя небесную гармонію; я жрица смерти, и я чувствую, что нѣкогда я была Пиніей, что уже тогда я плакала, уже тогда говорила, но спасительнаго слова я больше не помню!… О, истина, истина! Чтобъ найти тебя, я спустилась въ бездны; одинъ взоръ въ эту пропасть объялъ бы ужасомъ самыхъ неустрашимыхъ мужчинъ и довелъ бы ихъ до головокруженія… и все же, истина, ты не открылась, десять тысячелѣтій я напрасно ищу тебя. Десять тысячелѣтій единственнымъ отвѣтомъ на мои мучительные вопросы было отчаянное рыданіе безсильной тоски, раздающееся надъ этою проклятою землей… Десять тысячелѣтій я взываю къ безконечности: „Истина! истина!“ и во всѣ времена отвѣтомъ мнѣ было: „Тоска! тоска! Несчастная сивилла, безмолвная Пиѳія, разбей чело о столбы твоей пещеры и смѣшай свою кровь, кипящую бѣшенствомъ, съ холодною пѣной моря!“
Въ такомъ изліяніи, какъ это, глубокая меланхолія тѣхъ юношескихъ лѣтъ достигаетъ своей высшей точки. Въ томъ сжатомъ видѣ, въ какомъ я его передалъ (въ подлинникѣ оно въ шесть разъ длиннѣе), оно придаетъ юношескому чувству собственнаго достоинства Жоржъ Зандъ, по мѣрѣ его постепеннаго развитія, лирически-законченное выраженіе. Когда она писала Индіану, ни ея сознаніе своего собственнаго превосходства, ни пессимизмъ ея не выработались еще въ такой степени. Она явилась въ этомъ скромномъ разсказѣ сострадательною защитницей жертвъ общественнаго порядка, безъ намѣренія возстать не только противъ его учрежденій, но даже и противъ брака, хотя съ самаго начала ее обвиняли въ подрывѣ этого послѣдняго. Она, очевидно, говоритъ чистую правду, упоминая (въ предисловіи 1842 г.) о томъ, что послѣ того уже, какъ ею было написано это вступленіе къ Индіанѣ, она, подъ вліяніемъ остававшагося въ ней уваженія къ существующему обществу, еще долго усиливалась разрѣшить неразрѣшимую задачу, состоящую въ изысканіи средства примирить счастіе я достоинство угнетаемыхъ обществомъ личностей съ поддержаніемъ и сохраненіемъ этого самаго общества. Она равнымъ образомъ права, утверждая въ своемъ письмѣ къ Низару (послѣднемъ въ Lettres d’un voyageur), что она возставала только противъ мужей, а не противъ брака, какъ общественнаго учрежденія. Да и выступила она въ качествѣ разскащика и психолога, а не реформатора. Здѣсь, какъ и въ Валентинѣ, жаръ и лирическій полетъ юности, ея мечтательныя свойства и вдохновенные протесты составляли содержаніе романа. Это все были исторіи душъ, мало касавшіяся личностей; тѣмъ не менѣе, въ сущности чувствъ, во всемъ ихъ характерѣ, далеко не фривольномъ и, несмотря на это, противящемся обществу, и еще болѣе въ разбросанныхъ размышленіяхъ было нѣчто, потрясавшее старый порядокъ. Поэтому нельзя назвать однимъ безуміемъ тѣ грубыя нападки, предметомъ которыхъ сдѣлались эти романы я ихъ авторъ со стороны установившагося общества. Можно было догадываться, что это чувства и мысли рано или поздно должны преобразовать законы самаго общества. Они уже начали это дѣло и съ каждымъ днемъ будутъ идти далѣе.
Вслѣдствіе самаго идеализма своего эти произведенія являются революціонными по внутреннему своему содержанію. Такъ какъ для писательницы существуетъ только „внутренній“ міръ, то она даетъ ему полный просторъ, не обращая вниманія на то, что черезъ это „внѣшній“ міръ разрушается, и, изображая преимущественно экзальтированныя чувства или, собственно говоря, только одно единственное, но безконечно разнообразное чувство любовь, она показываетъ, какъ его законы безпрерывно скрещиваются съ законами общества. Хотя она не подвергаетъ сомнѣнію необходимость и незамѣнимость брака въ наше время, она все же подрываетъ вѣру въ его вѣчное существованіе. Правда, она съ самаго начала возстаетъ только противъ мужей, но идеальное требованіе, представляемое ею, оказывается неисполнимымъ при настоящемъ общественномъ порядкѣ. Приблизительно такимъ образомъ, позднѣе, въ Даніи, Киркегоръ подрываетъ христіанство именно тѣмъ, что, стараясь воодушевить имъ людей, онъ ставитъ чрезмѣрно-идеальныя требованія христіанину.
Современный французскій натуралистъ, которому часто приходилось страдать отъ болѣе или менѣе неосновательныхъ обвиненій въ безнравственности, старался отомстить за себя, складывая эти обвиненія на первыя восторженныя произведенія Жоржъ Зандъ. Всякій разъ, какъ Золя повторяетъ свои возраженія противъ идеалистическаго романа, онъ никогда не забываетъ указать на тѣ опасности, которыя этотъ романъ вноситъ въ семью и общество, если личность не хочетъ подойти подъ назначенную рамку и постоянно стремится къ большей душевной и умственной свободѣ. Золя нѣсколько хвастаетъ тѣмъ, что онъ, съ своей стороны, никогда не рисуетъ свободную любовную страсть въ прекрасномъ или заманчивомъ свѣтѣ, но всегда низвергаетъ ее въ грязь. Онъ могъ бы прибавить, что онъ и вообще всѣ послѣдователи школы Бальзака никогда не чувствуютъ потребности въ болѣе высокой морали, чѣмъ та, которая въ ходу въ данный моментъ, и никогда не имѣютъ въ виду другаго общества, кромѣ существующаго. Они подчинились насильственному самоограниченію, обязавшись изображать наблюдаемую ими внѣшнюю дѣйствительность и изгнавъ тѣ выводы, которые должны проистекать изъ этого изображенія. Этимъ объясняется то обстоятельство, что, при всей смѣлости въ воспроизведеніи общественныхъ отношеній и положеній, къ которымъ прежняя литература рѣдко рѣшалась приступать, они робки и ничтожны, какъ мыслители и моралисты. Они по необходимости ищутъ своей силы въ постоянныхъ ссылкахъ на свое согласіе съ обычными понятіями о нравственности; они хвалятся тѣмъ, что называютъ порокомъ то, что всѣ другіе одинаково считаютъ порокомъ, и что внушаютъ къ нему отвращеніе. Они не таковы, какъ эта грѣшница Жоржъ Зандъ. Но, наконецъ, пришло время сказать, что въ самой „нравственности“ натуралистической школы кроется ея поэтическая слабость и что самая эта е безнравственность» составляетъ силу произведеній Жоржъ Зандъ, дающихъ гораздо болѣе отвлеченныя и болѣе цѣломудренныя изображенія. Въ сочиненіяхъ реалистической школы, повидимому столь смѣлыхъ, не найдется ни одной фразы, способной по отношенію къ истинной смѣлости выдержать сравненіе съ слѣдующею фразой, которую Жоржъ Зандъ въ Орасѣ вложила въ уста одному изъ главныхъ лицъ и которая съ образцовою сжатостью выражаетъ нравственную философію страсти въ ея произведеніяхъ: «Я думаю, что ту любовь, которая возвышаетъ и укрѣпляетъ насъ прекрасными чувствами и мыслями, можно назвать благородною страстью; ту же, которая дѣлаетъ насъ эгоистичными и трусливыми и обрекаетъ насъ на малодушное существованіе. — дурною страстью. Такимъ образомъ, всякая страсть законна или преступна, смотря по тому, тотъ или другой результатъ она влечетъ за собой, хотя оффиціальное общество, которое, вѣдь, не есть же высшее судилище человѣчества, иногда и узаконяетъ дурную страсть, а хорошую подвергаетъ осужденію».
Лелія и Жакъ (1833 и 1834 гг.) обозначаютъ высшую точку байроновской міровой скорби и склонности къ экзальтаціи, до которой дошла Жоржъ Зандъ. Въ Ледіи она хотѣла представить свой юношескій идеалъ великой женщины, способной къ глубокимъ, но не чувственнымъ ощущеніямъ, и противупоставила ей сестру ея Пульхерію, роскошную куртизанку. Она здѣсь раздвоила свою природу и создала Лелію по образу Минервы, который хранила въ собственной душѣ, тогда какъ Пульхерія соотвѣтствовала ея собственному культу Венеры; такимъ образомъ, въ ея романѣ явились не люди, состоящіе изъ плоти и крови, а скорѣе великіе символическіе эскизы. Въ Жакѣ она приступила къ брачной проблеммѣ съ другой стороны: изобразивъ въ Индіанѣ жестокаго, въ Валентинѣ холоднаго и свѣтски-утонченнаго мужа, она здѣсь надѣлила этого послѣдняго всѣми высшими совершенствами, носившимися въ ея воображеніи, и разрушеніе его счастья поставила въ зависимость отъ самаго превосходства его природы, къ которому его юная, незначительная жена не могла чувствовать прочной любви.
Писательница попыталась здѣсь усилить впечатлѣніе своего собственнаго воззрѣнія, вложивъ его въ уста оскорбленнаго супруга. Онъ самъ находитъ извиненіе своей женѣ: они одно человѣческое существо не можетъ властвовать надъ любовью и никто не виноватъ въ томъ, что чувствуетъ ее, или въ въ томъ, что ее не знаетъ. Что женщину унижаетъ — это ложь; что составляетъ прелюбодѣяніе — это не тотъ часъ, который она даритъ любовнику, а та ночь, которую она затѣмъ проводитъ съ своихъ мужемъ". Жакъ чувствуетъ себя обязаннымъ отстраниться. «Борель на моемъ мѣстѣ преспокойно бы отколотилъ свою жену и не устыдился бы принять ее вслѣдъ затѣмъ въ свои объятія, обезчещенную его побоями и его поцѣлуями. Есть мужчины, которые безъ околичностей, по восточному обычаю, убиваютъ свою вѣроломную супругу, потому что считаютъ ее законною собственностью. Другіе дерутся съ своимъ соперникомъ, убиваютъ или удаляютъ его и потомъ просятъ у женщины, которую увѣряютъ въ любви, поцѣлуевъ и ласки, между тѣхъ какъ она или отступаетъ въ ужасѣ, или въ отчаяніи отдается. Вотъ обыкновенный способъ дѣйствія въ супружеской любви, и мнѣ кажется, что любовь свиней менѣе низка и менѣе груба, чѣмъ любовь подобныхъ людей». Эти истины, признаваемыя нашимъ теперешнимъ образованнымъ міромъ элементарными, были пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ вопіющими софизмами. Онѣ соль, благодаря которой эти юношескія произведенія сохраняютъ свою свѣжесть, несмотря на устарѣвшій вымыселъ и на растянутость утомительной формы романа въ письмахъ.
Самый выдающійся признакъ романтической натянутости въ этой книгѣ — это заключительная катастрофа: Жакъ не находитъ лучшаго средства освободить Фернанду, кромѣ самоубійства, которое для нея должно имѣть видъ случайной смерти. Это переноситъ насъ въ область чистой фантазіи. Но въ остальномъ невѣрность дѣйствительности въ этомъ романѣ болѣе мнимая, чѣмъ реальная. Современной школѣ легко указывать на недостатокъ мѣстной опредѣленности, дѣйствительнаго занятія и т. д.; дѣйствующія лица въ первыхъ романахъ Жоржъ Зандъ не имѣютъ Никакого занятія помимо любви. Но дѣйствительность, встрѣчающаяся здѣсь, есть дѣйствительность внутренняя, — дѣйствительность чувствъ. И ее оспаривали въ наше время. Теперь въ модѣ находить неестественными и невѣрными дѣйствительности чувства, подобныя тѣмъ, которыя здѣсь изображаются, такое бурное отчаяніе при видѣ общественнаго порядка, такую страстную нѣжность, такое чистое и пламенное чувство дружбы между мужчиной и женщиной[1]. Однако, должно принять въ соображеніе, что дѣйствующія лица Жоржъ Зандъ значительно возвышаются надъ среднимъ уровнемъ. Она изображаетъ сильныя натуры и, собственно говоря, она въ этихъ романахъ даетъ ничто иное, какъ психологію своихъ собственныхъ чувствъ. Она только безпрестанно видоизмѣняетъ обстоятельства, въ которыхъ выражаетъ свои собственныя ощущенія, и ея геніальный даръ самонаблюденія помогаетъ ей вѣрною рукой выводить психологическія заключенія. Интересно видѣть, какъ въ этихъ юношескихъ произведеніяхъ постоянное стремленіе найти равную себѣ мужскую душу заставляетъ ее какъ бы раздваиваться на два пола. Какъ ни страстно прославляетъ она любовь, съ такою силой овладѣвшую душевнымъ міромъ замѣчательной женщины и великодушнаго мужчины, все-таки, они оба, какъ Жакъ, такъ и Лелія, питаютъ болѣе высокое, болѣе идеальное чувство дружбы къ существу другаго пола, ихъ понимающему. Въ сравненіи съ этимъ чувствомъ глубокаго взаимнаго пониманія любовное отношеніе Леліи къ Стеніо и Жака къ Фернандѣ кажется только слабостью этихъ великихъ душъ. Лелія имѣетъ въ Треннарѣ друга, который ее понимаетъ, Жакъ — равную подругу въ Сильвіи. Онъ любилъ бы ее, еслибъ она не была его сводною сестрой или, скорѣе, еслибъ онъ не имѣлъ основанія этого опасаться; но чувство его къ ней — таить въ себѣ красоту, которой едва ли бы могли достигнуть исключительно любовныя отношенія. Я хорошо помню, какое сильное впечатлѣніе произвели на меня отношенія между Жакомъ и Сильвіей, когда я въ первый разъ читалъ эту книгу. Я, конечно, видѣлъ, что Жакъ до нѣкоторой степени неправдоподобенъ, Сильвія точно также: она только другъ его, обладающій его довѣріемъ и понимающій его; но идеальный токъ между ними имѣетъ свою дѣйствительность и онъ электризовалъ меня. Эта Сильвія возстала на вопль, которымъ геніальный духъ взывалъ въ пустомъ мірѣ къ себѣ подобнымъ; ея образъ, конечно, не болѣе, какъ постулатъ великаго, одинокаго сердца, но что же поэзія, какъ не это? Несмотря на несовершенство этого романа, отношенія между Жакомъ и Сильвіей придаютъ ему поэтическій ореолъ; мы какъ бы смотримъ чрезъ пившій міръ страстей въ міръ высшій, гдѣ болѣе чистыя, хотя и земныя души любятъ и понимаютъ другъ друга. Образы, подобные этимъ, служатъ иллюстраціей тому живому стремленію къ дружбѣ, которое испытывала Жоржъ Зандъ въ тѣ дни и которое такъ одушевляло романтическую молодежь. Слѣдующіе за первою группой ея романовъ Lettres d’un voyageur, начинающіеся непосредственно послѣ разлуки съ Альфредомъ де-Мюссе въ Венеціи и простирающіеся за слѣдующіе годы, позволяютъ намъ заглянуть въ ея дружескія связи и вообще представляютъ одно изъ произведеній, въ которыхъ писательница наиболѣе чистосердечно открываетъ намъ свой душевный міръ, хотя относительно всѣхъ личныхъ обстоятельствъ она соблюдаетъ сдержанность, затемняющую изображеніе для непосвященнаго. Въ этомъ произведеніи можно прослѣдить за ней, начиная съ ея жизни съ красивымъ, но глупымъ итальянскимъ докторомъ (д-ръ Падмелло), ради котораго она пожертвовала Мюссе, до ея энтузіазма къ Эверару (Мишель де-Бурже, ея адвокатъ въ разводномъ процессѣ), — энтузіазма, внушившаго ей прекрасный романъ Симонъ. Между "тамъ начальнымъ и конечнымъ пунктомъ заключаются всѣ добрыя и сердечныя дружескія отношенія съ Франсуа Ролляна, Жюлемъ Перо я всѣми остальными, съ которыми она постоянно чувствовала потребность имѣть обмѣнъ мыслей и писемъ, у которыхъ она училась и къ которымъ обращалась въ товарищескомъ тонѣ съ искреннимъ «ты»; далѣе всѣ чисто-художническія, товарищескія отношенія къ Францу Листу, къ графинѣ д’Агу, къ Мейерберу и ко многимъ другимъ геніальнымъ мужчинамъ и женщинамъ между ея современниками. Ни въ какомъ другомъ произведеніи мы не находимъ у нея такого краснорѣчія, ни въ какомъ другомъ ея произведеніи изложеніе не течетъ такими полными лирико-риторическими волнами. Нигдѣ нельзя лучше изучить ея лирическаго стиля, — того стала, который даетъ себя чувствовать въ ея романахъ за предѣлами діалоговъ. Полнозвучіе составляетъ главное ея свойство. Стиль катится длинными, прекрасными ритмами, равномѣрный въ своемъ паденіи и повышеніи, пѣвучій въ мечтаніяхъ, гармоническій даже въ выраженіи отчаянія и безнадежности. Врожденное равновѣсіе ея души отражается въ соразмѣрности этихъ предложеній: никогда ни крика, ни толчка, ни содроганія въ стилѣ. У него есть полетъ, онъ паритъ на широкихъ крыльяхъ, но ни скачка, ни внезапнаго паденія. Онъ лишенъ мелодія, но въ немъ звучатъ богатыя гармоніи, онъ лишенъ красокъ, но его рисунокъ имѣетъ полную красоту игры линій. Никогда Жоржъ Зандъ во дѣйствуетъ непривычнымъ или смѣлымъ словоизобрѣтеніемъ, рѣдко или никогда — поражающею картиной. Какъ въ изложеніи ея нѣтъ кричащихъ звуковъ, такъ и картины ея не обнаруживаютъ сильныхъ или рѣзкихъ красокъ. Она романтична своимъ энтузіазмомъ, романтична тѣмъ, что отдается всею своею личностью чувствамъ, презирающимъ всѣ правила и всякую норму, но она классична, согласна съ самыми строгими понятіями, правильностью своихъ періодовъ, отвлеченною красотой формы и умѣренностью въ употребленіи красокъ. Письма изъ Венеціи и еще больше письма, писанныя по возвращеніи ея во Францію, показываютъ каждому, умѣющему читать, какъ унижена была Жоржъ Зандъ утратой Мюссе, какъ сокрушало ее сознаніе, что она должна отъ него отдаваться. Это отношеніе изображено въ Elle et lui, — картинѣ, данной около двадцати лѣтъ спустя. Конечно, были времена, когда она вся проникалась чувствомъ, что погибнетъ отъ тоски, стыда и горя. Въ одномъ письмѣ къ Роллина въ 1835 году я нахожу замѣчательное, насколько я знаю, до сихъ поръ незамѣченное обстоятельство, не лишенное прелести и, вмѣстѣ съ тѣмъ, заключающее въ себѣ признаніе[2].
«Выслушай повѣсть и плачь! Былъ нѣкогда великій художникъ во имени Ватле, который гравировалъ лучше всѣхъ своихъ современниковъ. Онъ любилъ Marguerite le Conte и научалъ ее гравировать такъ же хорошо, какъ онъ самъ. Она покинула GBoero мука, бросила состояніе, родину, чтобы жить вмѣстѣ съ Ватле. Свѣтъ осудилъ обоихъ, но такъ какъ они были бѣдны и скромны, то ихъ забыли. Сорокъ лѣтъ спустя, въ окрестностяхъ Варика, въ маленькомъ домикѣ, называемомъ Moulin Joli, нашли старика, занимавшагося гравированіемъ, и старую женщину, которую онъ называлъ своею мельничихой и которая, подобно ему, гравировала, сила за однимъ столомъ съ нимъ. Первый (праздношатающійся), отыскавшій это чудо, разсказалъ о немъ другимъ. Высшій свѣтъ устремился толпами, чтобы увидать необычайное: любовную связь, продолжавшуюся сорокъ лѣтъ, работу, которой занимались постоянно съ одинаковымъ прилежаніемъ и усердіемъ два прекрасныхъ родственныхъ таланта. Это надѣлало много шуму. Къ счастію, такъ какъ свѣтъ все бы испортилъ, эта парочка умерла, немного дней спустя, отъ старческой слабости. Послѣдній листъ, который они гравировали, представляетъ Moulin Joli, домъ Маргариты… Въ моей комнатѣ виситъ портретъ, оригинала котораго никто здѣсь не видалъ. Въ теченіе года тотъ, кто оставилъ мнѣ это изображеніе, каждую ночь сидѣлъ со мной за маленькимъ столикомъ и жилъ тѣмъ же трудомъ, какъ и я… На разсвѣтѣ мы представляли другъ другу нашу работу для взаимнаго обсужденія, вечеромъ мы обѣдали затѣмъ же столикомъ и говорили объ искусствѣ, о чувствахъ, о будущемъ. Будущее не, сдержало своего слова. Помолись обо мнѣ, Marguerite le Conte!»
Это, по всей вѣроятности, единственное мѣсто, гдѣ Жоржъ Зандъ признается въ томъ, что она, какъ поэтъ, чѣмъ-нибудь обязана Мюссе. Я уже указывалъ въ другомъ мѣстѣ, какого рода было его вліяніе на нее: оно было чисто-критическое, оно изощрило ея чувство изящнаго, но рѣшающаго дѣйствія художественная манера Мюссе не могла имѣть на нее. Жоржъ Зандъ осталась совершенно невоспріимчива къ прямому стилистическому вліянію. Остроумное сужденіе о ней m-me де-Жирарденъ: «Въ особенности, когда рѣчь идетъ о произведеніяхъ женщинъ-писательницъ, можно воскликнуть съ Бюффономъ: „стиль — это мужчина“, — столько же ложно, сколько забавно. Такъ какъ почти каждый изъ романовъ Жоржъ Зандъ своимъ особеннымъ отпечаткомъ показываетъ перемѣнное мужское вліяніе, все же это воздѣйствіе никогда не простиралось на стиль. Жоржъ Зандъ опять и опять дѣлается органомъ чужихъ идей, но никогда не подражаетъ она чужой манерѣ писать. Для этого ея поэтическій-даръ былъ слишкомъ самостоятеленъ, притомъ же, она была для этого въ слишкомъ незначительной степени художницей. Она, столь несловоохотливая, столь медлительная въ своихъ рѣчахъ, становилась, когда начинала писать, импровизаторомъ, она скользила перомъ по бумагѣ, безъ предварительно собранныхъ матеріаловъ, безъ моделей, безъ сознательной художественной цѣли. Какъ она никогда не могла разработать данный сюжетъ, точно также не была она въ состояніи передѣлать или усовершенствовать начатыя другими, на половину исполненный, стилистическій оборотъ, — моменты, отъ которыхъ зависитъ чисто-техническій успѣхъ во всякомъ искусствѣ. въ этомъ она составляешь рѣзкую противуположность именно Мюссе. Онъ съ самаго начала былъ одушевленъ ожесточеніемъ противъ всѣхъ техническихъ и художественныхъ правилъ, — ожесточеніемъ, которое ей было вполнѣ чуждо. Онъ, напримѣръ, намѣренно ухудшалъ рифмы въ своихъ первыхъ стихотвореніяхъ, чтобы порядкомъ разсердить классиковъ (маркиза „d’Andalouse“ называлась въ первыхъ изданіяхъ Amaémoni, что по-французски образуетъ правильную, риѳму съ „bruni“; въ окончательномъ текстѣ она получаетъ, напротивъ того, имя Amaégui, что едва ли можетъ считаться риѳмой).
Когда, къ концу его литературной дѣятельности, его производительность истощилась, онъ въ маленькой комедіи ne saurait penser à tout заимствовалъ цѣлыхъ семь страницъ изъ проверба Мармонтелля Le distrait и даже въ лучшее свое время онъ де гнушался пользоваться болѣе тонкимъ образомъ оборотомъ какого-нибудь періода, встрѣченнымъ у кого-либо другаго. Такъ, я нахожу въ сочиненіяхъ принца де-Линь стилистическій образенъ для ранѣе уже приведеннаго прекраснаго стихотворенія Après une lecture {Принцъ де Линь говорятъ о качествахъ истиннаго воина, какъ Мюссе о свойствахъ нстивниго поэта; здѣсь значится: „Si vous де rêvez pas militaire, si vooi ne dévorez pas les livres et les plans de guerre, si vous ne baisez pas les plais des vieux soldats, si vous ne pleurez pas au récit de leurs combats, si vous ne mourez pas de désir d’en voir, et de honte de n’en avoir pas vu, quoique ce ne soit pas votre faute, quittez vite un habit, que vous déshonorez. Si l’exercice même d’une seule bataille ns vous transporte pas, si vous ne sentez pas la volouté de’vons trouvez partout, si vous êtes distrait, si vous ne tremblez pas que la pluie n’empêche votre régiment de manoe. uvrer, donnez у votre place à un jeune homme tel que je le veux“ и т. д.
Тотъ способъ, какимъ Мюссе здѣсь перенесъ построеніе прозаическаго стялл въ поэзію, пожалуй, еще яснѣе обнаруживаетъ его художественную геніальность, чѣмъ могло бы это сдѣлать совершенно свободное стилистическое изобрѣтеніе. На это мѣсто обратилъ мое вниманіе намекъ Эмиля де-Монтегю, на заимствованіе изъ Мармонтелля указанъ Павелъ Линдау въ своей книгѣ: Альфредъ де-Мюссе.}.
У Жоржъ Зандъ невозможно встрѣтить ничего подобнаго. Она не получила дара отшлифовывать неграненые, чужіе алмазы въ брилліантовое украшеніе для своей музы; въ простомъ бѣломъ одѣяніи, съ полевымъ цвѣткомъ въ волосахъ, является муза у нея. Нигдѣ характеристическая красота ея стиля не плѣняетъ такъ, какъ въ упомянутомъ письмѣ въ Роллина. Здѣсь, у этого женскаго генія духовныхъ переворотовъ, чудеснымъ образомъ сливается глубокое пониманіе природы съ вѣчною тоской; въ этомъ влеченіи къ природѣ и въ стремленіи къ счастью слышится печальная пѣснь любящаго сердца о разочарованіяхъ, которыя оно причинило другимъ і которыя отъ нихъ вынесло. Здѣсь и въ слѣдующемъ письмѣ къ Everard мы видимъ далѣе, какъ политическая, республиканская вѣра Жоржъ Зандъ возстаетъ изъ развалинъ воздушныхъ замковъ, построенныхъ ею въ своихъ пылкихъ юношескихъ мечтахъ. Сначала она слаба въ вѣрѣ, слишкомъ поглощена сама собой. Это правда, бѣдному поэту „приходится плохо подъ дождевымъ зонтомъ королевства“; она, напротивъ того, какъ писательница, интересовалась формой фіалки и жасмина почти столько же, сколько соціальными и политическими формами. Но мало-по малу можно замѣтить, какъ возгорается въ ея груди искра воодушевленія. Она завидуетъ вѣрѣ своихъ друзей-мужчинъ, ихъ дѣйствующей энергіи, она, которая „только поэтъ, то-есть только слабое существо женскаго пола“. Во время революціи другіе могли своими усиліями завоевать свободу этому полу. Она могла бы только дать себя убить въ надеждѣ, что первый разъ въ жизни принесетъ пользу, хотя бы это только состояло въ томъ, что воздвигнется баррикада вышиной съ ея трупъ. И она заключаетъ:
„Нужна ли кому-нибудь изъ васъ моя жизнь въ настоящемъ или въ будущемъ? Если вы мнѣ обѣщаете заставить меня служить идеѣ, а не страсти, я согласна послушать ваше повелѣніе. Ахъ! я впередъ говорю вамъ: я годна только на то, чтобы храбро и преданно исполнить приказаніе. Я могу дѣйствовать, но не разсуждать, потому что ничего не знаю и ничто мнѣ не ясно. Я только могу повиноваться, закрывъ глаза и заткнувъ уши, чтобы не видѣть и не слышать того, что дѣлаетъ меня нерѣшительною; я могу идти въ ногу съ своими друзьями, какъ собака, видящая, какъ господинъ ея отплываетъ на кораблѣ, и бросающаяся въ воду, чтобы слѣдовать за нимъ, пока не погибнетъ отъ утомленія. Море велико, о, друзья мои, а я слаба. Я гожусь только въ солдаты, но не имѣю необходимой мѣры въ пять футовъ. Но все равно! Карликъ вамъ принадлежитъ. Я ваша, потому что люблю и уважаю васъ. Истины нѣтъ среди людей, но если только человѣкъ можетъ похитить у божества лучъ, освѣщающій міръ, то вы его похитили, вы, чада Прометея, вы, поклонники непринужденной истины и непреложной справедливости! Хорошо же! Будетъ ли цвѣтъ вашего знамени ярче или блѣднѣе, если только ваши войска пойдутъ по пути республиканскаго будущаго, то во имя Іисуса, у котораго теперь только одинъ истинный апостолъ на землѣ (Ламенне); во имя Вашингтона и Франклина, которые не могли, вѣдь, совершить всего, и потому оставили намъ докончить свое дѣло; во имя Сенъ-Симона, сыны котораго отваживаются на разрѣшеніе высокой и страшной общественной задачи (да хранитъ ихъ Богъ!), если только будетъ достигнута высокая цѣль и если тѣ, которые вѣруютъ, докажутъ свою вѣру на дѣлахъ… Я лишь бѣдное солдатское дитя, но возьмите меня съ собой, возьмите меня съ собой!“
Едва ли найдутся въ другой литературѣ столь чистыя, и истинно женскія изліянія энтузіазма. Въ нѣмецкой литературѣ можно было бы поставить рядомъ съ ними развѣ появившуюся какъ разъ въ томъ же году Переписку Гете съ ребенкомъ Беттины, — плодъ такого же льющагося черезъ край вдохновенія, но у Беттины выраженіе не совсѣмъ танъ неподдѣльно, какъ чувство, и даже это послѣднее имѣетъ болѣе тѣсный границы; въ немъ преобладаетъ чистое наслажденіе красотой. Беттина остроумна, поэтому ея стиль отдѣланъ и блестящъ; но у Жоржъ Зандъ величіе высказывается даже въ выраженіи энтузіазма женской слабости.
Прошло нѣсколько лѣтъ, пока настроенія, возникновенія которыхъ мы были здѣсь свидѣтелями, нашли себѣ отзвукъ въ произведеніяхъ. Вы поговоримъ объ этихъ послѣднихъ позднѣе. Теперь мы остановимся на болѣе спокойныхъ, чисто-поэтическихъ романахъ, наполняющихъ второй періодъ ея авторской дѣятельности.
Изъ нихъ въ художественномъ отношеніи я ставлю маленькую повѣсть La Marquise безусловно на первомъ планѣ; вообще съ точки зрѣнія чисто-эстетической, она должна считаться самымъ совершеннымъ изъ всѣхъ произведеній Жоржъ Зандъ. Мнѣ думается, что воспоминаніе объ ея доброй, умной бабушкѣ внушило ей этотъ разсказъ; въ немъ дѣйствуетъ увлекательно сопоставленіе духа и нравовъ восемнадцатаго столѣтія съ робкою и мечтательною эротикой девятнадцатаго. Это простая исторія знатной дамы изъ временъ стараго режима, вышедшей замужъ такъ, какъ въ то время выходили замужъ, а затѣмъ взявшей любовника, какъ это тогда было въ обычаѣ. Но она скучаетъ смертельно; не сердце ея избрало любовника, но высшее общество, можно сказать, сговорилось навязать ей этого человѣка. Молодая, неопытная, прекрасная и невинная въ томъ отношеніи, что совсѣмъ еще не знала любви, она влюбляется въ бѣднаго, почти погибшаго актера, который со сцены кажется ей воплощеніемъ благородной мужественности и поэзіи. Она видитъ его, не замѣченная имъ, внѣ театра, и ее ужасаетъ перемѣна въ его внѣшности. Онъ, для котораго не могло остаться тайной ея участіе къ нему, играетъ единственно только для нея и мечтаетъ только о ней. Затѣмъ, въ первый и послѣдній разъ, вечеромъ, по окончаніи представленія, у нихъ происходитъ свиданіе, на которое маркиза является — ослабѣвшая отъ утренняго кровопусканія, актеръ — въ своемъ театральномъ костюмѣ, котораго онъ не успѣлъ перемѣнить, еще весь подъ впечатлѣніемъ идеальности сцены, вдохновленный, преображенный, облагороженный своею любовью, которая возноситъ его такъ высоко надъ его обычною жизненною сферой. Она скромна, онъ полонъ благоговѣнія; она влюблена, увлечена, какъ въ поэтической иллюзіи, онъ любитъ въ ней дѣйствительное существо, пламенно, страстно, но по-рыцарски. Послѣ бури взаимной страсти встрѣча оканчивается единственною лаской — поцѣлуемъ, который она запечатлѣваетъ на его челѣ въ то время, какъ онъ преклоняетъ передъ ней колѣна. „Какъ же? — заключаетъ старая маркиза свой разсказъ, — вѣрите ли вы теперь, что въ восемнадцатомъ столѣтіи существовала еще добродѣтель?“ — „Сударыня, — возражаетъ ея слушатель, — я не имѣю ни малѣйшей охоты сомнѣваться въ этомъ; однако, если бы я бытъ менѣе тронутъ, я, можетъ быть, позволилъ бы себѣ замѣтить, что вы поступили очень благоразумно, пустивъ себѣ кровь въ то утро“. — е Ахъ, вы, грубые мужчины! — восклицаетъ маркиза, — вы никогда не поймете ничего, что касается исторіи сердца».
Жоржъ Зандъ не написала ничего болѣе граціознаго; шутливый тонъ этого заключенія, отмѣчающій также родственный этому, столь же прелестный, глубокомысленный романъ Т, но вообще рѣдко встрѣчающійся въ ея повѣствованіи, совершенно въ духѣ восемнадцатаго столѣтія. И художественная форма отличается здѣсь тою замкнутою въ себѣ сжатостью, которая обыкновенно служитъ первымъ условіемъ для того, чтобы произведеніе дошло до потомства. Marquise создана, чтобы быть принятой во всякую антологію французскихъ литературныхъ образцовъ. Въ цѣломъ рядѣ слѣдующихъ затѣмъ сочиненій Жоржъ Зандъ изображаетъ женскую натуру такъ, какъ она ее себѣ представляетъ въ томъ случаѣ, когда она не испорчена, именно цѣломудренной, гордой, энергичной, воспріимчивой въ любовной страсти, но возвышающейся надъ ней и сохраняющей въ ней свою чистоту. Она охотно приписываетъ женщинѣ нравственное превосходство надъ мужчиной. Но и мужская натура, іакъ она любитъ рисовать ее въ своихъ произведеніяхъ, хороша въ своей сущности, хотя въ господствующихъ классахъ она омрачается врожденною тираніей, жертвами которой становятся женщина и простой народъ.
Убѣжденіе Руссо въ первоначальномъ совершенствѣ природы и въ испорченности общества служитъ основой всѣхъ этихъ разсказовъ. Женскіе образы, какъ Фіалема въ Симонѣ, Эдмея въ Мопра, Консюэло въ романѣ, озаглавленномъ тѣмъ же именемъ (для которой m-me Віардо была до нѣкоторой степени моделью), являются чистымъ выраженіемъ тонической молодой дѣвушки у Жоржъ Зандъ. Ея роль воодушевлять, исцѣлять или воспитывать мужчину; она не знаетъ колебаній, твердость составляетъ самую суть ея характера. Она жрица любви къ отечеству, жрица свободы, искусства, цивилизаціи. Изъ названныхъ романовъ Консюэло самый обширный и наиболѣе извѣстный; онъ начинается мастерски, но совершенно утопаетъ (какъ и многіе романы Бальзака, не говоря уже о болѣе объемистыхъ произведеніяхъ Дюма) въ романтической восторженности. Художественное воззрѣніе того вѣка располагало, какъ мы знаемъ, къ преувеличеніямъ; не одинъ Викторъ Гюго ежеминутно былъ готовъ перейти черту, за которой начинается безобразіе.
Рядомъ съ этими романами, въ которыхъ является героиней молодая, нравственно сильная дѣвушка, стоитъ нѣсколько другихъ, гдѣ зрѣлая женщина выступаетъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ и въ которыхъ Жоржъ Зандъ иногда болѣе прямымъ образомъ изображаетъ свой собственный характеръ. Таковы Le secrétaire intime, болѣе слабый трудъ, и Lucretia Floriani, одно изъ самыхъ замѣчательныхъ произведеній ея пера. Большинству читателей Лукреція покажется отталкивающимъ или возмутительнымъ парадоксомъ, такъ какъ она хочетъ поддержать честность, даже цѣломудріе женщины, которая, будучи итальянскою актрисой и драматическою писательницей, имѣетъ четверыхъ дѣтей, принадлежащихъ тремъ разнымъ отцамъ. Но это романъ, разрѣшившій трудную задачу, поставленную себѣ авторомъ: дать намъ возможность заглянуть въ женскую натуру, настолько богатую и здоровую, чтобъ постоянно чувствовать потребность любви, настолько благородную, чтобы никогда не быть униженной, и съ такими художественными задатками, что она не только не можетъ успокоиться однимъ единственнымъ чувствомъ, но что даже при повторяющихся разочарованіяхъ не изсякаетъ потокъ ея способности въ ощущеніямъ. Жоржъ Зандъ посчастливилось разрѣшить эту задачу, потому что она прямо взяла ключъ, который предлагала ей собственная природа. Многіе, слышавшіе толки о ея безпорядочной жизни, о ея связяхъ съ Жюлемъ Сапдо, Альфредомъ де-Мюссе, Мишелемъ де-Бурке, Фредерикомъ Шопеномъ и полдюжиною другихъ, навѣрное, въ тайнѣ спрашивали себя, какимъ образомъ такія чистыя, при всей ихъ страстности, такія возвышенныя произведенія, какъ ея романы, могли возникнуть изъ такой безпорядочной, даже по всеобщимъ понятіямъ такой недостойной жизни. Жоржъ Зандъ однажды сама опредѣлила свою художественную любознательность: когда рѣчь заходила о людоѣдахъ, ей невольно приходила мысль о томъ, каково должно быть на вкусъ человѣческое мясо. Многіе найдутъ, что эта пытливость не можетъ служить достаточнымъ объясненіемъ. Въ Лукреціи Флоріани она дала подробную психологію своей души, въ томъ видѣ, въ какомъ она была въ тридцатилѣтнемъ возрастѣ. Я попытаюсь возстановить эту психологію изъ многочисленныхъ мѣстъ, разсѣянныхъ въ романѣ.
"Лукреція Флоріани была, — кто бы это подумалъ? — отъ природы такъ хе цѣломудренна, какъ душа младенца. Я признаюсь, что очень удивительно слышать это о женщинѣ, которая такъ иного и такъ многихъ любила. Вѣроятно, это зависитъ оттого, что въ чувственномъ отношеніи она была въ высшей степени сильно организована, хотя въ глазахъ тѣхъ мужчинъ, которые ей не нравились, она казалась холодной, какъ ледъ, бъ рѣдкіе промежутки, когда ея сердце было свободно, ея мозгъ оставался безъ стремленія; и еслибъ ее постоянно держали въ отдаленіи отъ другаго пола, изъ нея вышла бы превосходная монахиня, спокойная, невинная. Это значитъ, ничто не могло быть чище ея мыслей, когда она была одна; но когда она любила, то все, что не было ея возлюбленнымъ, какъ бы не существовало для нея въ чувственномъ отношеніи, было пустымъ воздухомъ, чистымъ ничто. Потому-то Лукреція и говоритъ о любви: «Я знаю, что происхожденіе любви приписываютъ чувствамъ; но это не относится къ даровитымъ женщинамъ. У нихъ она подвигается шагъ за шагомъ. Она сначала овладѣваетъ годовой, она стучится въ дверь воображенія, безъ золотаго ключа она не можетъ въ него проникнуть. Когда она покоритъ фантазію, прокрадывается во всѣ наши влеченія — и мы любимъ человѣка, властвующаго надъ нами, любимъ его какъ Бога, какъ ребенка, какъ брата, какъ супруга, какъ все, что можетъ любить женщина». Писательница объясняетъ, какимъ образомъ эротическая иллюзія могла постоянно съизнова овладѣвать душой Лукреціи, въ особенности какъ возникла ея послѣдняя сильная страсть къ принцу Карлу (Шопенъ служилъ ему моделью).
Такимъ богатымъ натурамъ послѣдняя любовь всегда кажется первою, и, по крайней мѣрѣ, можно навѣрное утверждать, что если чувство измѣряется степенью энтузіазма, то она никогда до тѣхъ поръ не любила такъ горячо. Энтузіазмъ, который она чувствовала къ другимъ мужчинамъ, былъ непродолжителенъ. Они не съумѣли его поддержать или возобновить. Любовь на нѣкоторое время переживала разочарованіе; затѣмъ наступалъ періодъ великодушія, заботливости, состраданія, преданности, — однимъ словомъ, періодъ материнскаго чувства, и можно видѣть почти чудо въ томъ, что страсть, съ самаго начала столь безразсудная, могла жить такъ долго, хотя свѣтъ, судящій только по наружности, отзывается съ удивленіемъ и гнѣвомъ объ этой женщинѣ, въ его глазахъ производящей такой внезапный, такой безусловный разрывъ. Подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ страстей она едва ли была счастлива и ослѣплена въ теченіе недѣли, я если затѣмъ абсолютная преданность продолжалась годъ или два послѣ любви, нелѣпость и недостойность которой она давно угадала, то не было ли это высшею жертвой мужества и силы, гораздо болѣе высокой, чѣмъ была бы жертва цѣлой жизни, принесенная существу, которое считала достойнымъ ея?
Мы понимаемъ, почему Лукреція постоянно чувствовала влеченіе къ слабохарактернымъ мужчинамъ: ея независимый характеръ, въ соединеніи съ материнскимъ инстинктомъ, были тому причиной. Мысль быть подъ чьей-нибудь охраной всегда ей была невыносима; всякій разъ какъ она искала опоры у существъ болѣе сильныхъ, чѣмъ она сама, ее отталкивала ихъ холодность, такъ что ей стало доступно вѣрованіе, что любовь и энергія могутъ соединиться только съ сердцемъ, выстрадавшимъ столько же, сколько и ея собственное.
Мы видимъ, наконецъ, какъ отношеніе ея къ дѣтямъ, — Лукреція, какъ и Жоржъ Зандъ, самая нѣжная, самая любящая мать, — должно дѣйствовать на ея любовный міръ: «Она испытывала материнское чувство къ своимъ любовникамъ, не переставая, въ то же время, быть матерью для своихъ дѣтей, и оба эти чувства, постоянно находившіяся въ раздорѣ между собою, всегда оканчивали борьбу уничтоженіемъ менѣе упорной страсти. Всегда дѣти одерживали побѣду; любовники же, взятые, такъ сказать, изъ великаго воспитательнаго дома цивилизаціи, рано или поздно принуждены были въ него возвратиться».
Наконецъ, Лукреція говоритъ о своемъ отношеніи къ приговору, произнесенному свѣтомъ надъ ея репутаціей и ея жизнью, говоритъ о венъ словами, которыя можно прямо примѣнить къ Жоржъ Зандъ: «Я никогда не искала скандала, я могла подать поводъ къ соблазну, но помимо моего желанія и воли. Никогда не любила я одновременно двухъ мужчинъ; никогда даже въ мысляхъ не принадлежала иначе, какъ одному, пока продолжалась моя страсть. Когда я переставала его любить, я, все-таки, его не обманывала, я разрывала съ нимъ. Всякій разъ, когда я любила, моя любовь была такъ полна и совершенна, что я думала, что она первая и послѣдняя въ моей жизни. Несмотря на это, вы не можете назвать меня честною женщиной, но сама я имѣла твердое убѣжденіе въ своей честности. Я отдаю свою жизнь на судъ свѣта, не возставая противъ него, не находя его несправедливымъ въ его общихъ правилахъ, но и не соглашаясь съ тѣмъ, что онъ правъ предо мною»[3].
Лукреція Флоріани составляетъ, повидимому, самый рѣзкій контрастъ съ маленькою группой остроумныхъ, простыхъ крестьянскихъ разсказовъ, послѣдовавшихъ довольно скоро за этимъ романомъ и возводящихъ насъ до самаго 1848 года. Въ дѣйствительности же разница между ними и La mare au diable, Franèois le champi, La petite Fadette не такъ велика, какъ кажется. То, что влекло Жоржъ Зандъ къ крестьянамъ Берри, къ сельскимъ идилліямъ ея родины, былъ все тотъ же, унаслѣдованный отъ Руссо культъ природы, — культъ, придавшій вѣса и силы ея протестамъ противъ общественнаго порядка. Ея секретарь, нѣмецъ Мюллеръ-Штрюбингъ, одинъ изъ многихъ, по отношенію къ которымъ она доказывала на дѣлѣ правила Лукреціи Флоріани, обратилъ ея вниманіе на сельскіе разсказы Ауэрбаха и этимъ далъ толчокъ къ появленію нѣкоторыхъ твореній, доставившихъ ей самый обширный кругъ читателей, какъ вслѣдствіе ихъ нравственной чистоты, такъ и по обилію въ нихъ чувства. Подобно тому, какъ Спиноза, апостолъ непорочности въ природѣ, побудилъ Ауэрбаха сдѣлаться поэтомъ крестьянъ, такъ Жоржъ Зандъ нашла то же побужденіе въ поклонникѣ природы Руссо. Конечно, ея французскіе крестьяне «неправдоподобны» въ томъ смыслѣ, въ которомъ «правдоподобны» крестьяне Бальзака въ его Les Fay sans; они не только созданы съ теплою симпатіей, между тѣмъ какъ бальзаковскіе съ живою антипатіей, но они любезны и деликатны; они относятся къ дѣйствительнымъ крестьянамъ, какъ пастухи Ѳеокрита къ пастухамъ Греціи. Тѣмъ не менѣе, эти разсказы имѣютъ преимущество, зависящее исключительно отъ выбора сюжета, — преимущество, котораго лишены остальные романы писательницы. Они наивны, въ нихъ есть вообще рѣдкая, а во французской литературѣ въ особенности, привлекательность наивности. Все, что въ Жоржъ Зандъ напоминало крестьянское дитя, деревенскую дѣвушку, все, что въ ней есть сроднаго съ таинственнымъ ростомъ растенія, съ вѣтеркомъ, дующимъ неизвѣстно откуда и куда, все невѣдомое, безмолвное, что такъ явственно проявляется въ ней самой, но оставалось въ такомъ невоздѣланномъ видѣ въ ея произведеніяхъ, потому что заглушалось пафосомъ и декламаціей, — все это открылось здѣсь въ своей безъискусственной наивности.
La mare au ditible (1841 г.) — жемчужина между этими сельскими разсказами. Она обозначаетъ кульминаціонный пунктъ идеализма во французскомъ романѣ. Жоржъ Зандъ здѣсь въ дѣйствительности написала то, что въ тѣхъ, ранѣе приведенныхъ словахъ она называла своею программой: пастораль девятнадцатаго столѣтія.
- ↑ Эмиль Золя пишетъ о дѣйствующихъ лицахъ въ (Documents littéraires, стр. 222): «Я не могу выразить того впечатлѣнія, которое на меня производятъ подобные образы; они меня сбиваютъ съ толку, поражаютъ меня, какъ будто они побились объ закладъ, что будутъ ходить на рукахъ. Я рѣшительно не понимаю ихъ жалобъ, не понимаю ихъ вѣчной горечи. На что они жалуются? Чего хотятъ? Они берутъ жизнь съ превратной стороны, потому естественно, что они несчастны. Съ» частію, жизнь — прекрасная дѣвушка. Съ ней всегда можно войти въ соглашеніе, если имѣешь настолько добродушія, чтобы примириться съ непріятными часами". Золя въ этой каррикатурѣ Жоржъ Зандъ рисуетъ свой собственный образъ или, вѣрнѣе, свою собственную каррикатуру, ибо онъ, конечно, не такъ вульгаренъ.
- ↑ Даже принципіальный противникъ романтизма и Жоржъ Зандъ, Эмиль Зои, принужденъ признать за Жоржъ Зандъ: «L'âme romantique animait ses créations, mais le style restait classique» (Document littéraires, p. 217).
- ↑ Lucretia Floriani, стр. 169, 67, 130, 126, 38.