Жители небесных миров (Фламмарион)/2/1
| ← Предисловие | Жители небесных миров. Часть II. Гл. 1 Древность восточная. — Первобытные племена человеческие. — Арийцы. — Древний натурализм. — Персия. — Китай. — Религии Зороастра, Конфуция и Брамы. — Галлы. — Египтяне. — Галлы. — Индо-европейская филиациа. | След. глава → |
| Оригинал: фр. Les habitants de l’autre monde. — Перевод опубл.: 1862 г., перев. 1876 г. Источник: Камиль Фламмарион. Жители небесных миров. С.-Пб. Типография А. Траншели, 1876. Ч. 1-2; epizodsspace.airbase.ru |
Мысль о существовании мира, подобного нашему и находящегося вне пределов Земли, составляя, по-видимому, первичное понятие духа человеческого, производила на людей свое обаятельное действие прежде чем наука проложила правильные пути для космографических изысканий. В первобытные времена, когда человек, подобно ребенку, обладал умственным запасом ложных сведений исходящих непосредственно из внешних влияний на чувство, на Землю смотрели как на плоскую и неопределенную площадь, однообразие которой нарушалось горами и морями и со всех сторон замкнутую простором бесконечных океанов. Где заканчивались области, доступные исследованиям? Где прекращались самые смелые поиски кочевых народов? До каких пределов мог доходить человек, не встречая вечной преграды вод? Едва ли ставились даже эти наивные вопросы, с целью определения границ, обитаемым странам, за которыми туманы далеких горизонтов опускали уже свою непроницаемую завесу. Над Землею расстилался лазуревый свод, покрывая мир своим таинственным куполом; лучезарный предмет, в определенные эпохи, разливал повсюду теплоту и свет, другой предмет, более скромный, освещал безмолвные ночи, над которыми загорались в выси неведомые светила. Казалось, что столь простой вид мироздания не заключал в себе никаких данных для вдохновения, способных возбудить мечты о других мирах и других небесах и что полнейшее неведение на счет земного шара и его отношений к другим светилам, равно как и удаления и величины последних, долженствовало поражать бесплодием самый пытливый ум. Но не так было на деле и подобный вывод, который кажется нам законным, основан только на отношениях наших настоящих понятий к понятиям первобытным, отношениях, существенно условных.
В самом деле, зрелище природы составляет неисчерпаемый источник вдохновения как для кочевого пастыря гор, так и для образованного наблюдателя; причина одна и та же, но результаты различны. Первый оставляет без руководства свою прихотливую мысль, но второй направляет ее к областям, эксплуатация которых может быть полезна. С первых минут появления своего на Земле, человек, существо мыслящее и сознательное, желая представить доказательства блестящей способности, отличавшей его от предшествовавших ему существ, стал нагромождать системы на системы в видах представления устройства мира и выяснения законов происхождения вещей. Долго бродил он во мраке, среди заблуждений и ошибок; но в то время, как ум его предавался медленным изысканиям, его живое и любознательное воображение носилось уже блестящим и не знающим никаких границ полетом. Для него мир был всегда слишком тесен и даже теперь, когда телескоп открыл нам беспредельность мира, воображение едва ли довольствуется и такими владениями.
В глазах древних народов, поприще земной жизни замыкалось чем то в роде мечты; пройдя эту область сновидений, можно было встретить другие страны, блестящие жизнью, озаряемые лучами другого Солнца, обитаемые другими существами, необходимо обладавшими некоторым с нами сходством. Не заключает ли в себе идея множественности миров какое то особое обаяние, которое, на первый взгляд, освобождает ее от более солидных достоинств? За пределами обитаемой нами Земли видеть страны, где сверкает Солнце, истинный родоначальник народов востока; находить другие, увенчанные кедрами горы, — холмы, цветущие оливковыми и апельсинными деревьями, — долины с журчащими ручьями, — леса с укромными убежищами — разве это не прекрасная мечта? Да, мечта великолепная, на которую впоследствии смотрели, как на выражение действительности и которая, при самом возникновении своем, обладала уже характером несомненности, свойственным только истине. Кажется, что дух человеческий, по природе своей обладает в этом отношении прирожденными идеями, или на него нисходит наитие свыше.
Идея множественности миров представлялась первобытным пастушеским племенам и даже более образованным народам исторической древности не с астрономической точки зрения, потому что собственно астрономическая наука для них не существовала и являлась им возможною и вероятною вне всякого математического воззрения на вселенную. С другой стороны, она не замедлила открыть готовое поприще для души, пробудившейся при первой мысли о бессмертии; идея другого мира соединилась с неопределенными стремлениями к будущей жизни и в течении долгого времени эти два понятия слипались и смешивались.
Наука еще не народилась; человек жил среди иллюзий; мир оставался неразгаданною тайною; системы нагромождались на системы но не освещали путей для научного наблюдения, а только увеличивали мрак и усложняли трудности. При помощи каких усилий, путем каких элементарных наблюдений человек возвысился до познания вселенной; какие формы усваивались его мыслью на счет отношении неба и Земли; каким образом понятие множественности миров преобразилось и отождествилось с понятием об обитаемости этих миров; каким образом человек выяснил себе взаимный отношения, связующие земную семью, к которой мы относимся, с другими семьями рода — история этого будет разъяснена в следующих главах. Независимо от этого, настоящий труд выяснить, что если воображение человека по временам бывает слишком смело, то порывы его не всегда бесплодны и если вымысел вообще считается более поэтичным, чем действительность, то в этом именно и заключается ошибка. Воображение и поэзия могут законно подать руку науке: никакой вымысел, никакая фантазия никогда не поднимались на высоту поэтического величия, сообщаемая действительностью людям, умеющим понимать последнюю.
Восток — это исходная точка истории человеческого рода. В отношении исторической цивилизации мы происходим от Римлян, Римляне — от Греков, Греки — от народов востока. Тут уже прекращается генеалогия и, достигнув Вед, священных книг Арийцев, первая редакция которых, по-видимому, восходит к четырнадцатому веку нашей эры, мы вместе с тем достигаем крайних пределов исторического родоначалия и мрак далеких веков охватывает нас своею сенью.
Риг-Веда представляет нам картину патриархального быта первых племен человеческих и состояние понятий человека о природе. Картиною этою мы займемся преимущественно с последней точки зрения, так как краткое изложение понятий о строе вселенной составляет естественное введение в историю идеи множественности миров.
Не впадая в анахронизм, мы можем сопоставить космогонические идеи Индусов с космогоническими понятиями Евреев. Арийцы и Семиты, по всем вероятиям происходят от одного корня; но если религиозные понятия их различны, то это объясняется различием стран, языков, социального быта и духом этих народов.
При изучении этих древних памятников письменности прежде всего нас поражает глубокий натурализм, лежащий у обоих народов в основе их воззрения на вселенную. Другое отличительное свойство, которое кажется нам не менее очевидным, это — антропоморфизм, господствующий над всеми их понятиями и верованиями. Единственное исключение в этом отношении можно допустить в пользу Евреев, понятия которых о Боге более возвышенны и более независимы от явлений природы. Евреи получили в удел монотеизм — лучезарное средоточие их религии, к которому Индусы никогда не могли возвыситься, в особенности после переворота, произведенного Сакайя-Муни, апостолом буддизма.
Нельзя не допустить, что древнейшие литературные памятники арийского племени предшествовали Зенд-Авесте, поэмам Гомера и идеалистическим системам; впрочем, последние у всех народов следовали за теориями сенсуалистическими. Прежде всего дух поражался ежедневными явлениями природы, возбуждавшими его любознательность в смысле стремления к познанию причин явлений. Очевидно, что Солнце создано для того только, чтобы освещать, согревать Землю и содействовать созреванию плодов земных. Каким образом и на основании каких данных можно было предполагать, что Солнце горит на небе не для нас собственно? Поэтому его поместили рядом с облаками, воздухом и метеорами; подобно им, Солнце относилось к системе Земли. Луне отвели такое же место, хотя вообще ее считали не столь благотворною, как вышеприведенные стихии. В замен того, ее всегда облекала поэзия мистических покровов, возвышавших, казалось, ее значение.
Таким образом рядовой Ариец, скитавшийся по берегам Ганга, Яксарта и от Каспийскаго моря до Индостана, неспособный предохранить себя от атмосферических влияний, не замедлил сознать в глубине своего духа некоторого рода солидарность, существовавшую между ним и происходившими на небе явлениями. Небо, разстилавшее в тихую погоду над Землею свой лазуревый полог; таинственные светила, озарявшие по ночам свод небесный; бледная и трепетная Луна над горами; Солнце, своим царственным обликом помрачавшее все светила; молния, мрачно бороздившая бурное небо — все это воспринимало в его душе известную живую форму, постоянно относимую им к самому себе, как к сознательному центру наблюденных явлений и образ, возникавший мало по малу в его душе, представлялся ему уже реальностью мыслящею и объективною, которую он обожал, или которой он страшился, смотря потому, какое действие производила она на людей.
Было ли то обожание или страх, но младенчествующие народы, находившиеся под гнетом явлений природы, не могли освободиться от идеи, развивавшейся и возникавшей в них, в силу преобладания этих же явлений. Но чего же они страшились и чему поклонялись? Религию Вед охарактеризовали, назвав ее откровением света. Действительно, первобытные народы обожали Солнце, светозарный источник богатства и радостей мира; они любили и призывали его, подателя дней, оживотворявшего Землю своим присутствием, наделявшего ее жизнью и надеждами и каждый вечер, по захождении своем, погружавшего ее в угрюмый мрак. Но, вместе с тем, они страшились этой ночи, соучастницы преступлений и инстинктивный ужас мрака остался не без влияния на их космогонические воззрения. Могли ли люди, трепетавшие по ночам и с таким восторгом воспевавшие восход Авроры, следить на небе за течением миров и возвыситься хоть бы до смутного понимания действительных отношений, существующих между звездным миром и Землею? Нет! Пусть пройдут первые веки младенчества и затем мы постараемся открыть более возвышенные понятия, так как в среде младенчествующих народов дух человеческий едва ли заявляет о своей индивидуальности. Но с наступлением поры умственной зрелости, мы потребуем от него плодов, находящихся пока в зародыше.
Индус усматривал в явлениях природы непосредственное действие незримой силы, первого божества Вед, бога Индры, преобразившегося впоследствии во множество других божеств. Индра восходить в утренней заре, сверкает в Солнце, оплодотворяет землю дождями, гремит в громе, проносится в ветре. Он не недоступен, подобно Богу Израиля и находится в более непосредственном, и близком с нами общении. Индра Арийцев — это возвышеннейшее выражение понятия о божестве, это Зевс Греков; но как метафизическая идея невещественной и бесконечной Сущности едва ли могла возникнуть в среде первобытного народа и никоим образом не могла закрепиться в его сознании, то вскоре понятие это вытеснилось второстепенным божеством — Агни, богом огня. Антропоморфизм необходим для религиозного чувства; человек хочет видеть, хочет сознавать подле себя существо, на которое он возлагает свои упования. Он разводить огонь и полагает, что в пламени этом пребывает сам Агни, что Солнце и звезды — огни, подобные нашим огням и что потухая, последние возвращаются к первым. Вскоре и на Солнце стали смотреть различно: вначале, согласно с временами года, а впоследствии, согласно с двенадцатью положениями, которые Солнце занимает последовательно на небосклоне. Эпитеты, которыми обозначалось одно и то же существо, облекались плотью в сознании последовательных поколений и служили для наименования особых божеств. Затем возникает уже политеизм; желая подняться до начала вещей, человек придумывает брак Неба и Земли: нарождаются второстепенные божества природы и, быть может, таким образом возникло древнее предание о Кроносе и Рее у Греков.
Итак, космогония Арийцев устанавливается сама собою, на основании естественного происхождения вещей. Чуждые самых элементарных астрономических понятий, Арийцы в течение долгого времени не задавались вопросом: почему Солнце погасает вечером на западе, а утром возгорается на востоке? После долгих исканий, загадка была найдена: достигнув пределов дневного пути, Солнце разоблачается от своих светлых одежд и с мрачным обликом проходить по небу на восток, где на следующий день восходит прежним лучезарным диском. В то время, как Индра представляет божество дня, Солнце, ему противопоставляется уже божество ночи — Солнце мрачное, Варуна, олицетворение тверди небесной после солнечного заката. Такой способ созидания божеств дает нам некоторое понятие о сбивчивости космогонических познаний у первобытных народов.
Факт знаменательный в истории Арийцев, но яснее всякого другого свидетельствующий о древности этого народа: ни Луна, ни звезды не считаются у него воплощением божества. Созвездия не имеют у них особых наименований, за исключением только Большой Медведицы, а о двенадцати месяцах едва ли упоминается. Такой сабеизм предшествовал халдейской эпохи, представлявшей уже правильные астрономические наблюдения и основы теогонических фабул. Даже планеты не отличались от неподвижных звезд и только Венера имела особое название, так как она являлась при восходе и закате Солнца и противилась могуществу Индры.
Не поднявшись до уровня истинного понимания природы вселенной, могли ли Арийцы настолько отрешиться от антропоморфизма, чтобы дойти до мысли о множественности миров? Земля и Небо — это нераздельная единица, населенная таинственными существами, из которых каждое находится в связи с человечеством; очевидно, что все создано для человека и что вселенная совершенна в том виде, в каком она представляется нам. Напрасно искали бы мы здесь каких-либо указаний на учение, подобное нашему; принимать же слова за идеи — было бы большою ошибкою. Вот то место в Риг-Ведах, где мы заметили намек, самый благоприятный для нашего учения: «О Агни, — вскричал Васишта (Wasichta), — едва ты родился, властитель миров, как уже носишься по ним, подобно пастырю, посещающему свои стада!» Но дело идет здесь не о звездных мирах и поэт, предшествовавший Ж. Б. Руссо, воспевает последовательное прохождение дневного светила над различными народами Земли.
В то время, как Варуна, по сказанному нами, представляет Солнце ночи, поэмы Вед присоединяют к нему Митру — новое название Солнца дневного. Этот Митра, как объясняет ученая параллель г. Мори, может быть родоначальником персидского Митры, божества героического и победоносного, сохранившего большое сходство с родителем своим. Основатель маздеизма (Зороастр) приурочил своему Митре часть признаков, свойственных Агни Вед. Действительно, Митра и Ариман являются в маздеизме, равно как и в религии Вед, в двух различных видах: утренними и вечерними светилами, подобными Фосфоросу Греков и Луциферу Римлян; но этот двоякий характер оставил лишь слабые следы в Зенд-Авесте.
Персы точнее формулировали свои космотеологические верования. Они рассуждали — можно бы сказать, бредили — с бóльшею отчетливостию о происхождении вселенной и предназначении разумных существ. По словам писателей Востока, дело мироздания началось в 15-й день месяца Митры и завершилось в течении шести дней; годовщина этого события торжеcтвовалась празднеством. По смерти, души переходили мост, за которым и воспринимали новую жизнь. Подобного рода верования облекались астрономическими мифами, мало по малу принимавшими характер действительности земной. Вместо того, чтобы путем наблюдения и анализа явлений возвыситься до познания истины, персы придерживались психологических мечтаний, под которыми исчезли даже последние признаки первобытной опытной науки. Таким образом, ни Брама, ни Зороастр, ни последователи их, не могли отрешиться от характерических признаков, свойственных земному человечеству.
То же самое было и в Китае, где, около шести веков до нашей эры, Конфуций проповедовал свою великую философскую систему. Ни научного наблюдения, ни анализа. Конфуций представил только свод положений нравственных, политических и административных. Мы не унижаем достоинства этих положений, но с точки зрения нашего предмета, Китай тогдашнего времени, равно и соседняя ему Индия, не представили ничего такого, чтó могло-бы дойти до нас Лаоти был более мистичен и его главнейшее положение (не хотелось бы нам приводить его), состоит в следующем: «Мудрый полагает все свое знание в отсутствии всякого знания». Этим подготовлялся буддизм. — Как ни замечательны некоторые астрономические наблюдения китайцев, у которых правительственные формы так тесно связаны с понятиями космографическими, но природа вселенной была совершенно неизвестна Китайцам.[1]
Само собою разумеется, что мы не станем искать в буддизме ни малейших стремлений, клонящихся в пользу идеи множественности миров. Эта невообразимая религия есть ничто иное, как труп. К чему наблюдать, трудиться и мыслить? Деятельность — это бесплодный труд; желательнее всего квиетизм или, скорее, лень. Буддист мог бы сказать, не впадая в парадокс, что высочайшее блаженство заключается в отсутствии всякого блаженства. Примем ли буквальное толкование Бюрнуфом (Burnouf) слова Нирвана, допустим ли толкование его противников; во всяком случае составившееся на счет буддистов мнение никогда не будет благоприятно последним. Буддисты в широких размерах осуществляют флегму тех юных британцев, которые заставляют говорить своих соседей, чтобы не утомлять себе языка.
Но — таков уж мир и ничего нет абсолютного в природе — при более близком знакомстве с народами не-классической древности, мы открываем — не в их науке, но в их религии — множество благотворных идей, относящихся к нашему предмету. Подводя, таким образом, основы для общего обзора, мы встречаем в пантеистическом культе сил природы Арийцев, при преобладания упований здешней жизни, идею о странствованиях души то в горних небесах, где они сияют, облеченные тонкою плотью, то в небесах неизменных, где их питает Индра, то, наконец, на Земле, где они воплощаются в различные существа. Позже, когда Индиею стала управлять организованная жреческая каста, причем первобытный натурализм заменился идеалистическим культом Брамы, существовало верование, что высшее предназначение душ состоять в пребывании их в горнем небе. Подобные теории, относящиеся к понятию о странствованиях душ, по-видимому замыкают в себе идею множественности миров; в сущности же, это воззрения чисто религиозные, заняться которыми нам представится случай впоследствии и которые не имеют никакого отношения к физическим наукам. Не мешает, однако же, на несколько мгновений остановиться на этих воззрениях, проливающих интересный свет на историю прирожденных стремлений духа человеческого.
«Душа отправляется в мир, принадлежащий ее делам» говорится в Ведах. «Если душа совершила дела, ведущие в мир Солнца, она отправляется на Солнце… Человек, имевший в виду вознаграждение добрых дел своих, по смерти отправляется в мир Луны. Там он поступает в услужение к правящим половиною Луны в период ее приращения. Последние с радостью принимают его, но он неспокоен и нет для него счастья; вся его награда состоит в том только, что он достиг мира Луны. По прошествии известного времени, служитель правителей Луны в период ее приращения, нисходит в ад, где и возрождается червем, мотыльком, львом, рыбою, собакою, или под иною формою (формою человеческою).»
«В мире Луны душа приемлет награду за добрыя дела, которыя она совершила, не отказываясь от их плодов: но награда эта длится известное время, по истечении котораго душа воплощается в низменном мире. Напротив, кто отказывается от воздаяния за дела свои и ищет Бога с твердою верою, тот достигает Солнца, Великаго Мира.»
— La religion des Hindous selon les Védas par Lanjuinais.
Багавад Гита (Bhagawad Gita), устанавливая разницу между душами праведными, возвращающимися к предмету их мысли (Богу) и душами холодными, которые переселяются в мир Луны, но впоследствии возвращаются назад, говорит: «Свет, день, эпоха приращения Луны, шесть месяцев пребывания Солнца на севере — вот времена, когда души, познавшие Бога, отправляются к Богу. Мрак, ночь, ущерб Луны, шесть месяцев пребывания Солнца на юге — это время, когда иоги отправляются в мир Луны, чтобы впоследствии возвратиться оттуда.»
Такие же мысли встречаются в бóльшей части первобытных религий, но мы не станем распространяться на счет подобных верований тем более что обитатели светил являются здесь результатом воззрений чисто-метафизических. У Египтян существовали такие же понятия о предназначения души, понятия, исчезнувшие в чрезмерном развитии политеизма. Маздеизм продолжает их, сообщает им новые формы, но не точнее определяет их. Наконец, вавилонские халдеяне создают более стройную систему, по которой переселение душ в неизвестные небеса возобновляется каждые 36,425 лет. Таким образом, в пределах огромного астрологического периода устанавливается, течением сознательной жизни в бесконечных пространствах, некоторого рода солидарность между небом и Землею.
Интересно и полезно присутствовать при первом пробуждении мысли у первобытных народов и, вместе с тем, сознавать, что в каком бы месте земного шара ни находились последние, дух человеческий проявляет одни и те же свойства, одни и те же первичные стремления. Приподнимем ли туманные покровы, облекающие древнюю Скандинавию; вспомним ли о первобытных Кельтах и Гетах, чадах севера, — и если внешняя форма их мысли отличается от мысли народов юга меньшею степенью блеска, то все же в основе ее лежит тот же страх перед громадными силами природы, тот же культ пантеистического натурализма. В поэмах Осссиана (апокрифичны ли они, или нет) на столько же выражаются подобные стремления, как и в Санкиях (Sankyas).
До сих пор мы не видим однако же, чтобы мысль о природе светил определялась отчетливо, особенно с точки зрения их обитаемости. Воззрения поэтические и религиозные носятся, туманные, в области беспредельного, не облекаются существенными формами и при малейшем к ним прикосновении исчезают, подобно бесплотным призракам. Но, быть может, у народа более способного к научному наблюдению, мы встретим положения, более прочные и понятия, менее неопределенные.
Жан Рено изложил недавно космогонию первобытных Галлов и труд его, более обширный, чем можно было предполагать в виду недостаточности исторических свидетельств, на рациональном основании представляет философскую систему друидов, определившуюся с бóльшею точностью, чем все предшествовавшие ей системы. Что друидам, до некоторой степени были известны действительные движения миров и положение последних в пространстве — это является достоверным в виду оставшихся друидических памятников, хотя и очень сомнительно, чтобы у Галлов существовала физическая астрономия и чтобы они замечали аналогию между Землею и другими планетами. Вот, однако же, замечательное свидетельство, оставленное нам Гекатеем (Hecatée). Историк этот говорит, что Луна, видимая с острова Великобритании, кажется гораздо бóльшею, чем в других местах и что на поверхности ее замечаются даже горы, подобные земным. Не отсюда ли басня, приводимая Плутархом и о которой мы поговорим в следующей главе? Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что друиды смотрели на Луну, как светило, на которое переселялись души непосредственно по смерти тела.
В Галлии, в Халдее, да и везде впрочем, астрономия и религия находились в столь тесной взаимной связи, что отделить первую от второй, или указать относительно первой такие черты, которые не были бы свойственны и последней, довольно трудно. Цезарь говорит, что наблюдение неба составляло официальную обязанность касты друидов. Следующие слова Тальезена (Taliesen) доказывают, что Галлам была известна истинная система вселенной: «Я спрошу у бардов — говорит он, — чтó поддерживает мир и почему, лишенный подпор, он не падает. Но что могло бы служить подпорою? Мир — это великий странствователь! Он беспрерывно движется, а между тем спокойно несется по пути своем и как дивна форма пути этого, если мир не уклоняется от него ни в одну сторону!» Некоторые из кельтских памятников свидетельствуют об успехах астрономии у Галлов.
Мы не решаемся высказать здесь мнение вышеприведенного автора, будто Пифагор заимствовал у бардов сведения относительно той системы мира, которой он учил посвященных в его эзотерическую доктрину. Однако же между доктриной друидов и пифагорейцев существует такая аналогия, что мы считаем Пифагора скорее учеником друидов, чем египетских жрецов. Действительно, пифагорейская школа во главе догматов своих ставила догмат метампсихоза.
Орфей первый из Греков проповедовал учение наше. Прокл (Proclus), в Timoeum, lib. IV, передает нам стихи, в которых говорится, что Луна есть мир, на котором существуют горы, люди и города.
|
Altera terra vega est quam struxit, quamque Selenem |
Некоторые из греческих, а также и римских школ проповедовали, с различных однако же точек зрения, доктрину множественности миров, и только здесь анализ открывает те из побуждений, которыми мотивировались подобные воззрения на вселенную, или которые гармонично сливались с последними. Заканчивая изложение предмета нашего в древние времена, мы опять вынуждены ограничиться общими соображениями, так как к нам не дошло ни одной книги, специально написанной по этому предмету. Генеалогическая картина, которую мы намерены представить, может быть применена ко всем временам: если условия и самые мотивы человеческого самолюбия изменяются согласно с веками и народами, то нельзя сказать этого о духе человеческом, повсюду подобном самому себе.
На первых порах, число философских систем представляется столь громадным, что трудно обознаться среди их и дать им ясную квалификацию. Но при более внимательном наблюдении мы замечаем, что прежде всего они могут быть сведены к двум главным системам и затем еще к двум другим системам, исторически следующим за первыми. По первой системе, системе материалистов, существует только чувственный мир; наша душа есть ни что иное, как совокупность впечатлений, воспринимаемых нами от предметов внешнего мира и возбуждаемых ими представлений, подобно тому, как Бог есть несознательная единица всех явлений природы. Но так как столь исключительная система не объясняла всех явлений природы, то наблюдение незримых феноменов, совершающихся в нашем сознании и никоим образом невыясняемых системою материалистов, создало новую и противоположную ей систему спиритуалистов или идеалистов. Последняя система столь же полна, как и первая, но подобно первой, не может быть допущена от всего прочего. Предаваясь поочередно исключительному изучению то первой, то второй из систем, человек не замедлил усмотреть, насколько они противоположны одна другой, насколько они несостоятельны и насколько, несмотря на их антагонизм, они не удовлетворяют нашей великой потребности знания. Здравый смысл вскоре покончил с этими человеческими измышлениями: сомневаясь как в первой, так и во второй системах, он впадает в скептицизм — систему новую, представляющую меньше трудностей, но непоследовательную. Но в силу той же непоследовательности скептицизма, душа приходит к потребности верования; переходя от одной системы к другой и не находя удовлетворительною ни одну из них, она предается наконец мистицизму, пылкому и свободному отречению от действительности и погружается в лоно великой причины, столь жадно отыскиваемой, но вечно неизвестной.
Собственным опытом убедившись в филиации главнейших философских систем, к которым могут быть сведены все их варианты полагаем, что нет на свете ни одного пытливого ума, который не старался бы изучить каждую из систем этих, не убедившись в конце концов, что ни одна из них не может быть допущена исключительно, что каждая из них заключает в себе известную долю истину и что благоразумие требует, чтобы в духе нашем существовало равновесие, хоть бы и неустойчивое: другого, впрочем, и нет в природе.
И так, в каком неизменном виде вопрос о множественности миров является пред судом каждой из указанных философских систем?
Материалисты, смотрящие на вселенную, как на несознательное и вечное произведение слепых сил, не признающие первичной и конечной причины и усматривающие поочередно причину в предшествовавшем действии, а действие в причине, допускают, что вследствие свободного действия стихий, в беспредельных пространствах могли возникнуть один или многие миры, даже бесконечное множество миров, подобных обитаемому нами. Для них идея бесконечного множества миров заключается в пределах возможного, а идея их множественности — в пределах вероятного; для некоторых же последняя представляется необходимою.
Идеалисты полагают, что разумное начало управляло творением и распорядком всего сущего и что природа необходимо должна иметь известную цель. К предыдущим предположениям относительно того, что все сущее произведено свободным действием мировых начал, идеалисты присоединяют еще гипотезы, вытекающие из идеи разумного управления вселенною. Им отрадно думать, что красота и гармония, усматриваемые на Земле, проявляются, быть может, в более совершенном виде в небесных пространствах и что бесконечное богатство явлений, которое мы, так сказать, только предвкушаем здесь, свободно развивается в пределах эфира. Кроме того, они верят в существование и в бессмертие души и требуют для будущей жизни своей места в горних обителях. Скептики... Они не были бы скептиками, если бы, подобно идеалистам, легко допускали что либо. Поэтому мы видим, что они всевозможными мерами стараются возражать против допущения какого бы то ни было положения, не опасаясь даже отрицать то или другое, из одного удовольствия отрицать, тем более, что возражать им очень не легко. Меж нами будь сказано, люди эти очень полезны: без них материалисты и идеалисты не редко доходили бы до крайних пределов абсурда. Скептики — это противовес добросовестным мыслителям. Что касается идеи множественности миров, то они сильно поддержали бы ее, если бы вообще она отвергалась; но как в сущности эта идея не задевает ни одной из теорий, то скептики не прочь даже и подтрунить над ее защитниками.
Наконец, вот мистики. Для них не существуешь ни малейшего повода отвергать идею множественности миров; напротив, у них есть многие поводы для ее допущения. Поэтому, они нисколько не затрудняются создавать воображаемые существа, которыми можно бы населить бесконечное число миров. Но с ними надо соблюдать осторожность и не заходить в их владения, так как известно, что по принципу скептики стоять вне всякого научного наблюдения, а это именно наблюдение и составляет нашу опору.
История в двух словах объяснить такую классификацию философских идей и степень их расположения в пользу нашего учения. Ионийская школа, основанная Фалесом, отчасти школа Элея (Elée) и эпикурейцев принадлежат к первой группе. У Римлян, корифеем школы этой является Лукреций. Школы Пифагора, Сократа и Платона относятся ко второй группе; Аристотель принадлежит к двум группам разом и в этом отношении он велик, как философ, несмотря даже на его заблуждения по части астрономии. Софисты, циники, ново-академики принадлежат к третьей группе и, наконец, Александрийская школа и неоплатонизм — к четвертой.
В числе греков и римлян, подобно тому как и между сынами нашего вика, были люди, не имевшие никакого мнения, не развивавшие свой ум изучением природы, очень мало размышлявшие о том, чему следует и чему не следует верить и не заботившиеся о вопросах отвлеченных. Мы и не упоминали бы об этих людях, если бы между ними не встречались порою творцы систем, интересных для изучения. К числу последних относятся системы, основанные на антагонизме Сухого и Влажного начал, Света и Мрака, Геометрические формы, Стремления естественные — системы, из которых возникали различные миры, устроенные согласно с фантазиею их творцов. Таковы были еще космогонические теории по началу происхождения чисел, по которым вселенная начинается точкою и продолжается линиею — первичными движениями, из которых рождаются время и пространство.
Примечания править
- ↑ Ни в сокращенном изложении астрономии Китайцев, ни в подобном же сочинении Ж. Б. Био, не упоминается о природе светил и их назначении.
- ↑ Если эти стихи не принадлежать ни Орфею, которого существование очень сомнительно, ни Пифагору, то их можно приписать пифагорейцу Кекропсу. «Orphucum carmen, говорить Цицерон (D nat. deor. L. I), Pythagoric ferunt cujusdam fuisse Cecropis».