Жизнь цветка (Ивченко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Жизнь цвѣтка : Весенняя новелла |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 349. |
Мнѣ пришлось съ ней познакомиться въ самую тяжелую пору ея жизни: тогда, когда все ялтинское «общество» внезапно отвернулось отъ нея, узнавъ случайно ея «тайну».
Тайна эта заключала въ себѣ нѣчто ужасное: маленькая женщина оказалась… танцовщицей!
По курортному городку немедленно пошли разговоры.
— Она — танцовщица! — съ возмущеніемъ въ голосѣ говорила жена члена окружнаго суда, женщина сорока пяти лѣтъ, увлекавшаяся женатымъ ротмистромъ, пріѣхавшимъ на южный берегъ Крыма отдыхать отъ службы и семейнаго счастья.
— Она всѣхъ насъ ввела въ заблужденіе! — ворчала моложавая генеральша, пожимая плечами и быстро скрываясь въ боковую аллею, вмѣстѣ съ ухаживавшимъ за ней юношей, при встрѣчѣ съ маленькой танцовщицей.
— Вообразите — она балетная! — тараща глаза, говорила сильно напудренная вдова, о которой ходили слухи, что она неравнодушна къ проводнику Мемедъ-Али.
Въ первое время раскрытія этой ужасной тайны, когда эти курортныя дамы сходились въ купальнѣ, только и было разговоровъ, что про этотъ необыкновенный случай.
— Подумайте только: мы принимали ее въ свое общество, мы танцовали съ нею въ городскомъ собраніи!
— Мы считали ее за женщину нашего круга!
— Какая наглость втереться такъ въ наше общество!
— На водахъ всегда рискуешь чѣмъ-нибудь подобнымъ…
И только одна молоденькая женщина, недавно вышедшая замужъ и пріѣхавшая въ Крымъ съ своимъ мужемъ, нашлась отвѣтить на все это:
— Я не вижу во всемъ этомъ ничего ужаснаго, mesdames[1]: если мы могли принять ее за женщину нашего круга, какъ вы говорите, то значитъ она рѣшительно ничѣмъ отъ «нашего круга» не отличалась.
— Вашъ мужъ того же мнѣнія?
— Конечно. Онъ говоритъ, что это спеціально русская манера считаться не съ человѣкомъ, а съ его паспортомъ.
— Ахъ, скажите!
И на молодую чету послѣ этого заступничества стали смотрѣть косо.
Но молодая чета вскорѣ уѣхала изъ Ялты, и маленькая танцовщица осталась безъ защитниковъ.
Я былъ на томъ вечерѣ, гдѣ открылась тайна маленькой танцовщицы.
Это былъ обыкновенный вечеръ въ лѣтнемъ помѣщеніи клуба, въ городскомъ саду.
Маленькая танцовщица была въ изящномъ, но простенькомъ туалетѣ темно-зеленаго цвѣта. Вѣтка глициній, которыя она очень любила, украшала ея худенькую грудь и ея пышные свѣтло-каштановые волосы, широкимъ ореоломъ обрамлявшіе ея худенькое личико съ тонкими чертами лица.
Она не была красива въ общепринятомъ значеніи этого слова. Лицо ея было блѣдно, и на немъ лежала печать серьезности, придававшая ей видъ усталости, который ее старилъ. И около глазъ было нѣсколько морщинокъ. Но прелестные сѣрые глаза съ длинными рѣсницами и почти черныя брови составляли всю прелесть этого лица, да еще рѣдкая улыбка, точно освѣщавшая изнутри это лицо, была очаровательна. Когда она улыбалась, обнаруживался рядъ бѣлыхъ зубовъ, похожихъ на нитку ровнаго жемчуга. Вообще, въ типѣ ея красоты было что-то цыганское, экзотическое.
Она не любила танцовать. Ей были запрещены легкіе танцы, потому что она задыхалась послѣ тура вальса и начинала кашлять. Ее всѣ очень жалѣли, такъ какъ знали, что она пріѣхала сюда спасаться отъ злого недуга, отъ котораго нѣтъ спасенія.
Изрѣдка, когда ей дѣлалось необыкновенно тоскливо въ благоухающемъ саду ея красивой дачки, невдалекѣ отъ городского сада, она посѣщала эти танцовальные вечера, и ей приходилось танцовать, потому что офицеры и студенты не давали ей покоя своими просьбами.
Она танцовала, конечно, прелестно: легко, еле касаясь пола и не оттягивая руки кавалера. Но въ ея танцахъ, въ положеніи рукъ, въ наклонѣ корпуса, во всей манерѣ было особое cachet[2], по которому всякому легко было угадать въ ней профессіональную танцовщицу. И это cachet[2] не нравилось всѣмъ этимъ провинціальнымъ дамамъ, танцовавшимъ какъ гусыни.
— Она отвратительно танцуетъ! — заявила на томъ вечерѣ жена члена окружнаго суда своему кавалеру, котораго ей только что представили.
Это былъ лицеистъ, проѣздомъ остановившійся на два дня въ Ялтѣ и попавшій на вечеръ. Онъ зналъ маленькую танцовщицу по Петербургу и по балетной сценѣ.
Лицеистъ улыбнулся.
— Она отвратительно танцуетъ? — спросилъ онъ. — Но вѣдь она танцовщица!
— Какъ танцовщица?
— Ну да, балетная.
Это было такъ неожиданно, что его дама поспѣшила подѣлиться новостью съ дамами своего круга.
Никто не хотѣлъ вѣрить этому.
И когда лицеистъ подошелъ поздороваться и поговорить съ маленькой танцовщицей, дамы своего круга незамѣтно подошли къ нимъ и стали слушать ихъ разговоръ.
— Вы окончательно поселились въ Ялтѣ? — спросилъ ее лицеистъ.
— Да… — смущенно отвѣтила она. — А вы — проѣздомъ?
Онъ кивнулъ ей головой и спросилъ:
— А какъ же балетъ? Вы бросаете сцену?
Маленькая танцовщица поблѣднѣла еще больше, и въ ея сѣрыхъ глазкахъ отразился ужасъ. Она видѣла, что всѣ это слышали.
— Да, — убитымъ голосомъ отвѣтила она.
— Какъ жаль! Сцена много теряетъ съ вашимъ уходомъ.
Къ лицеисту подошелъ офицеръ приглашать vis-à-vis[3] для кадрили.
Маленькая танцовщица осталась одна, какъ въ пустынѣ. Никто изъ ея бывшихъ пріятельницъ-дамъ уже не подходилъ больше къ ней во весь вечеръ.
Я всегда любилъ балетъ и танцовщицъ. Я находилъ, что въ наше скучное, будничное время въ балетѣ сосредоточена нѣмая поэзія жизни, дающая возможность уйти отъ прозы въ волшебный міръ грезъ. Балетъ — это островъ фантазій среди бушующаго грознаго океана жизни, это пѣсня безъ словъ, внезапно раздавшаяся за окномъ въ тоскливые часы житейскаго раздумья и такъ же внезапно исчезнувшая. Я находилъ, что жрицы этого граціознаго искусства — настоящія художницы, въ которыхъ такъ много женственности, какъ ни въ одной женщинѣ. И всѣ онѣ такъ преданы своему искусству и такъ горячо любятъ его, какъ ни одинъ художникъ въ другихъ его отрасляхъ.
Конечно, надо мной смѣялись тѣ, кому ничего не говоритъ ни волшебная мелодія, ни граціозный танецъ, ни ароматъ цвѣтовъ, ни нѣжный колоритъ весенняго дня, ни обширная панорама необъятнаго моря. Но тотъ, кто любитъ звукъ, ритмъ, колоритъ и пластику, кто любитъ искусство ради него самаго, тотъ не боится насмѣшекъ.
И я продолжалъ посѣщать маленькую танцовщицу, умирающую жрицу погребеннаго профанами древняго искусства, какъ посѣщалъ ее и раньше.
Она жила въ виллѣ на берегу моря, среди цвѣтовъ.
Садикъ, окружавшій ея дачу, былъ обширенъ и прекрасенъ, такъ какъ принадлежалъ садовнику, любившему свое дѣло. Это былъ очень оригинальный садъ. Кипарисы покачивали остроконечными верхушками, когда проносился надъ ними вѣтеръ; фиговыя деревья тихо шелестѣли вырѣзными листьями, и плющъ обвивалъ цѣпкими вѣтвями сѣрые стволы деревьевъ. Тамъ и сямъ, на темномъ фонѣ лакированной зелени, пестрѣли яркими красками чудныя, крупныя розы — золотисто-желтыя, темно-красныя, почти черныя, нѣжно-розовыя цвѣты магноліи и розовато-лиловатыя лагестреміи. Куртины цѣломудренно-бѣлыхъ лилій съ золотыми сердцевинами и черныхъ ирисовъ попадались среди сада точно оазисы, точно островки среди моря зелени, съ которыхъ доносился то нѣжный и тонкій, то удушливый и крѣпкій ароматъ. Широкая веранда дачи выступала въ этотъ садъ и вся была заткана вѣтвями глициній, фіолето-голубоватаго цвѣта, которыя по вечерамъ сильно благоухали. Впереди, за низкой каменной оградой сада, синѣло далекое, безпредѣльное море, то унылое, какъ пустыня, то вдругъ оживлявшееся, какъ площадь большого города, когда, въ опредѣленные часы, появлялись на немъ пароходы, баркасы, рыбачьи лодки съ ихъ сѣрыми парусами. Позади сада открывался видъ на почти отвѣсную громаду Ай-Петри, на каменное море сѣрыхъ скалистыхъ обломковъ и на печальную, почти черную кипарисовую рощу, виднѣвшуюся на полугорѣ. Между садомъ и этой полугорой краснѣли арбутусы съ ихъ причудливо искривленными голыми стволами и ливанскіе кедры. Въ дальнемъ углу сада извивались на землѣ толстые, точно свернутые въ клубокъ, стволы дикаго винограда, и когда я заходилъ въ эти далекіе уголки, мнѣ казалось что я попадалъ, силою волшебства, въ нездѣшній міръ, въ непривычную обстановку фееріи, поставленной съ неслыханною роскошью. А надъ садомъ синѣло прозрачное небо, какъ бы прикрывая собою все это волшебство.
Когда же наступали лунныя ночи, картина сада становилась еще красивѣе, еще поэтичнѣе. Краски мѣнялись, тѣни становились прозрачнѣе и глубже, и на все ложился серебряный блескъ. Цвѣты казались блѣдными и измученными, какъ хозяйка сада, маленькая танцовщица, которая ихъ обожала до самозабвенія. Казалось, они готовились умирать вмѣстѣ съ нею. Однѣ лиліи дѣлались ярче, точно выкованными изъ серебра, а черные ирисы темнѣли еще больше, и ихъ куртины походили на могильные холмы.
Вдалекѣ глухо волновалось море, по саду проносился шопотъ деревьевъ, взволнованныхъ вѣтромъ, а изъ городского сада неслись звуки музыки, заглушенной разстояніемъ.
— Въ такомъ уголкѣ радостно жить и умирать ничуть не страшно… — сказала мнѣ маленькая танцовщица, когда я посѣтилъ ее въ ея одиночествѣ, послѣ того, какъ отъ нея всѣ отвернулись.
Она была спокойна, задумчива и даже весела.
Но въ ея милой улыбкѣ и въ выраженіи лихорадочно блестѣвшихъ глазъ наблюдательный человѣкъ могъ бы замѣтить, что исторія не прошла ей даромъ и внутренно взволновала ее. Тяжкая обида прошла по душѣ этой худенькой, хрупкой женщины и оставила глубокую рану въ ея сердцѣ, которую она тщательно скрывала даже отъ меня, въ сочувствіи котораго она не могла сомнѣваться.
Въ послѣдніе дни ей стало вдругъ значительно хуже, и она сразу, видимо, ослабѣла. Не было никакого сомнѣнія, что нравственное потрясеніе сильно подѣйствовало на ея организмъ.
Я засталъ ее среди цвѣтовъ.
Хозяинъ-садовникъ очень любилъ ее, научилъ ухаживать за цвѣтами и ежедневно приносилъ ей въ комнаты букеты срѣзанныхъ лилій и розъ. Онъ довѣрилъ ей куртины своего сада, и когда я подошелъ къ ней, она подвязывала тонкими лычками стволы лилій къ высокимъ бѣлымъ палочкамъ.
— Ахъ, это вы! Какъ мило съ вашей стороны… Садитесь вотъ на этотъ стулъ. Я сейчасъ кончу.
Она говорила, съ трудомъ переводя дыханіе. Казалось, ея слабая грудь не выносила больше усилій, которыя ей необходимо было дѣлать, чтобы рождать звуки.
— Пожалуйста, не торопитесь. Я пришелъ посидѣть и поболтать. И я такъ люблю видѣть васъ среди цвѣтовъ. Вы сами похожи на какой-то рѣдкій цвѣтокъ среди вашихъ друзей лилій.
— На увядшій цвѣтокъ, который будетъ скоро срѣзанъ, — поправила она меня.
— Кто говоритъ о смерти въ такіе годы?
Она посмотрѣла на меня печально-печально своими сѣрыми глазами и ничего не отвѣтила.
Но она достаточно уже намолчалась за то время, когда ей не стало съ кѣмъ говорить, и ей хотѣлось болтать.
Она обняла худенькими, точно дѣтскими руками цѣлую кущу лилій и погрузила въ нихъ свое лицо, жадно вдыхая ихъ ароматъ.
— Вамъ не кажется, что въ запахѣ цвѣтовъ есть какая-то мелодія? — конфузливо сказала она, оторвавшись отъ лилій. — Нѣтъ? А мнѣ кажется. Раньше не казалось, а вотъ теперь кажется. Можетъ быть это нервы… болѣзнь. Мнѣ вдругъ иногда покажется, что въ ушахъ у меня раздается арія, нѣжная, точно подъ сурдинку… какъ будто изъ уборной я слышу пѣсню Маргариты въ «Фаустѣ» и не могу разобрать словъ. А когда я очнусь, то начинаю понимать, что это не мелодія, а ароматъ лилій… Иногда мнѣ кажется еще, что до меня доходитъ печальный голосъ кипарисовъ, поющихъ траурную пѣснь среди этихъ желтыхъ розъ… и что этотъ воздухъ наполненъ не запахомъ цвѣтовъ, а серебристыми звуками. И тогда мнѣ представляется, что жизнь скоро-скоро должна кончиться, что солнце зайдетъ за Ай-Петри, и сумерки быстро надвинутъ темную, безлунную, вѣчную ночь. Вамъ смѣшно?
— Нисколько. У васъ разстроены нервы и вамъ нужно серьезно лѣчиться.
— Ахъ, это все не то… и это то, что говорилъ мнѣ докторъ.
Мы перешли къ куртинѣ ирисовъ, окруженной по краямъ желтыми и красными махровыми гвоздиками.
Маленькая танцовщица отвернулась отъ нихъ и поспѣшила къ розамъ.
— Вы не любите ирисовъ? — спросилъ я ее.
— Нѣтъ… — отвѣтила она. — Ни гвоздикъ. Гвоздики взлохмачены и кажутся мнѣ набѣленными и нарумяненными, точно нагримированными. И запахъ ихъ острый, насмѣшливый… А ирисы? Они мнѣ кажутся несчастными и полными презрѣнія. Въ ихъ запахѣ есть что-то нездоровое. На кладбищахъ пахнетъ ирисами… Я не люблю ихъ, потому что сама похожа на темный ирисовый цвѣтокъ, какъ они похожи на больныхъ людей, все еще старающихся увѣрить другихъ въ своей бодрости. Вотъ и я стою прямая, какъ ирисъ, а мнѣ давно пора бы лечь въ постель и проводить въ ней всѣ дни, пока не случится того… что должно случиться…
Какъ ни далекъ я былъ отъ ея странныхъ миражей, но въ эту минуту мнѣ дѣйствительно показалось, что отъ куртины ирисовъ идетъ запахъ разложенія и смерти. Я взглянулъ на маленькую танцовщицу, и ея головка, съ темнымъ ореоломъ волосъ на тонкой шеѣ съ просвѣчивавшимися голубыми жилками, показалась мнѣ похожей на цвѣтокъ ириса, по какой-то смутной, неуловимой аналогіи. Я вглядѣлся внимательнѣе въ ея лицо. Носъ и подбородокъ ея заострились, глаза увеличились и были оттѣнены болѣзненной синевой, когда-то полныя губы ея поблѣднѣли за послѣднее время и голосъ сталъ хрипловатымъ и уставшимъ. Только взоръ ея глазъ сталъ острѣе и ярче.
Она сѣла на скамейку.
— Я устала, — медленно проговорила она.
— Вамъ не надо такъ утомляться. Надо беречь себя, больше лежать, меньше говорить.
— Къ чему? — она взяла меня за руку. Рука ея была суха и горяча. — Вы любите балетъ? — вдругъ спросила она.
— Очень.
— Я такъ и знала. На свѣтѣ такъ мало людей, которые любятъ балетъ! А я-то какъ люблю его! Но все кончено. Я никогда не увижу сцены, не услышу музыки, не буду танцовать. Нѣтъ, нѣтъ, не спорьте, я не повѣрю! Все равно не повѣрю… И знаете, чѣмъ я утѣшаюсь? Вы не будете смѣяться? Нѣтъ вѣдь? Вы добрый… Я представляю себѣ, что я не одинокая, покинутая и умирающая женщина, а танцовщица во всей силѣ. И жизнь кажется мнѣ балетомъ, поставленнымъ невидимымъ балетмейстеромъ. А вотъ этотъ садъ — декораціей изъ «Пробужденія Флоры». Въ особенности когда вечерѣетъ и когда онъ наполненъ благоуханіемъ. Иногда мнѣ кажется, что я въ саду «Спящей красавицы», и что моя дача — замокъ, заросшій глициніями. А передо мной играетъ невидимый оркестръ, и мелодію его я одна только слышу, точно сквозь сонъ… Смѣшно? Но это утѣшаетъ меня… Вы не знаете, кто танцуетъ вмѣсто меня теперь во «Флорѣ» и «Спящей»?
Я зналъ и отвѣтилъ ей. Она сильно закручинилась, и на глазахъ ея навернулись слезы.
— Я думаю, меня всѣ забыли? — робко спросила она, послѣ продолжительнаго молчанія.
— О, нѣтъ, могу васъ увѣрить… Въ газетахъ нѣтъ-нѣтъ и напишутъ о васъ.
— Я не читаю газетъ. Онъ мнѣ ничего не пишетъ о балетѣ и присылаетъ коротенькія письма. Ему все некогда, онъ занятъ службой, а лѣтомъ уѣзжаетъ въ командировки. За два почти года, что я здѣсь, онъ заѣхалъ разъ и пробылъ три дня. Ему нужно было торопиться по дѣламъ въ Петербургъ.
Я ничего не могъ ей отвѣтить. Она заплакала, и я тщетно искалъ, чѣмъ бы могъ ее утѣшить.
Смотря на ея слезы, мнѣ вспомнились слова моего пріятеля художника, который какъ-то поучалъ меня:
«Прежде чѣмъ влюбиться въ женщину, посмотри, какъ она плачетъ. Есть женщины, которыя плачутъ удивительно красиво. У такихъ женщинъ изящное въ организмѣ. Другія плачутъ жалостно, безпомощно, какъ дѣти: въ такихъ много прелестной женственности. Третьи плачутъ, какъ мѣщанки — вульгарно и грубо. Такихъ бойся».
Но маленькая танцовщица плакала, какъ роза, роняющая на землю крупныя капли утренней росы.
Это было эстетическимъ эгоизмомъ любоваться на чужое горе, но я любовался имъ.
И опять мнѣ вспомнились слова моего пріятеля.
«Видѣлъ ты луну на театральной декораціи? Это просто блинъ, похожій на тарелку. Но во время спектакля, освѣщенная сзади электричествомъ, она производитъ полную иллюзію и вызываетъ поэтическія грезы. Таково лицо влюбленной женщины: оно освѣщено изнутри, и всѣ черты этого лица пріобрѣтаютъ одухотворенное выраженіе. Я всегда предпочту влюбленное лицо дурнушки холодному лицу красавицы».
Маленькая танцовщица не была красавицей, но лицо ея было прелестно, когда она говорила о томъ, въ кого она была влюблена и кто такъ безжалостно покинулъ ее.
Я уѣзжалъ въ Севастополь и пробылъ тамъ около мѣсяца.
Когда я вернулся и отправился на дачу къ моему маленькому другу, я засталъ ее въ кровати. Она давно уже не вставала съ нея, простудившись поздно ночью въ саду, послѣ дождя, охваченная сыростью.
Было ясно, что она умираетъ.
Въ комнатѣ стоялъ зеленый мракъ, какая-то осязаемая тьма, брошенная заходящимъ солнцемъ отъ стѣны глициній, густо заростившихъ балконъ и дѣйствительно казавшихся порослью, окружившей замокъ спящей красавицы. На окнахъ, на столахъ, на ночномъ столикѣ около кровати стояли огромные букеты цвѣтовъ, срѣзанныхъ рукою садовника, простого мужика, такъ же страстно любившаго цвѣты, какъ и его жилица съ утонченной, артистической душой. Густой удушливый ароматъ наполнялъ комнату, въ которой были открыты окна.
Она узнала меня и съ трудомъ высвободила руку изъ-подъ одѣяла. Я поцѣловалъ эту руку, и сердце больно сжалось во мнѣ. Теперь больная была не больше какъ тѣнь женщины. Глаза ея стали еще больше, и свѣтло-каштановые волосы длинными волнами окружали ея восковое лицо съ заострившимися чертами.
Я хотѣлъ тотчасъ же вынести изъ комнаты цвѣты, но она воспротивилась этому.
— Я хочу умереть среди нихъ, — угасшимъ голосомъ сказала она. — Не троньте ихъ… они завянутъ, когда настанетъ часъ… ждать недолго… Я думала, и вы забыли меня.
Я былъ очень растерянъ и очень взволнованъ, но объяснилъ ей причину моего отсутствія.
Послѣ долгаго молчанія она заговорила:
— Помните, вы сравнили меня съ цвѣткомъ… Вы были правы… Я прожила два года среди нихъ. Ихъ жизнь коротка. Они живутъ на куртинахъ, ихъ лелѣятъ, ухаживаютъ за ними… потомъ они украшаютъ чью-нибудь жизнь, ими любуются, наслаждаются… потомъ они вянутъ и блекнутъ, и ихъ выбрасываютъ, какъ соръ. Это — жизнь танцовщицы. Пока ею любуются, пока она доставляетъ наслажденіе, ее любятъ. Чуть увяла — никому не нужна… соръ…
Она договорила эти слова шопотомъ и указала глазами на букетъ лилій. Я подалъ его ей. Съ большимъ трудомъ она отдѣлила одинъ цвѣтокъ и протянула его мнѣ.
— На память обо мнѣ… умирающемъ цвѣточкѣ…
Слезы душили меня, и я приложился губами къ душистой лиліи.
Солнце садилось, мракъ сгущался, за садомъ зажигались огни электрическихъ фонарей. Въ городскомъ саду заигралъ оркестръ.
При первыхъ звукахъ мелодіи точно жизнь вернулась въ тѣнь того, что было когда-то маленькой танцовщицей. Она вся встрепенулась, выпрямилась.
— Слышите, слышите? — зашептала она. — Это изъ «Спящей красавицы», когда дворецъ зарастаетъ лѣсомъ, и она засыпаетъ… Какъ хорошо! Какъ грустно… И я скоро засну, надолго, навсегда… Ахъ, если бы подъ эту божественную музыку!.. Спрячьте лилію на память… Спасибо… цвѣты… цвѣты…
По тѣлу ея прошла точно судорога, точно какая-то коса прошла по ней и срѣзала ее. Кровь хлынула горломъ, окрасивъ ея рубашку, глаза ея расширились, точно увидѣли что-то страшное, и пальцы тревожно заходили по одѣялу.
Я быстро выбѣжалъ въ садъ и позвалъ на помощь. Когда я вернулся съ ея дѣвушкой въ комнату, больная переживала послѣднія минуты.
Маленькая танцовщица умирала легко, точно въ апоѳеозѣ, окруженная любимыми цвѣтами и подъ звуки любимыхъ мелодій. И когда ея не стало, томные звуки нѣжнаго вальса изъ «Спящей красавицы», заглушенные разстояніемъ, медленной волной вошли въ комнату и смѣшались съ ароматами бѣлыхъ лилій.
Жизнь цвѣтка кончилась: смерть сразила его своей острой косой.
На другой день я встрѣтился съ женой члена суда, которая шла по набережной, окруженная генеральшей, напудренной вдовой, студентомъ и полковникомъ. Сзади нихъ шелъ Мемедъ-Али въ расшитой золотомъ курткѣ.
Компанія собиралась на водопадъ Учунъ-Су и была очень весело настроена.
Я не успѣлъ отъ нихъ скрыться, и дама, увидя меня, стала звать присоединиться къ ихъ «каравану».
— A propos[4], — вдругъ вспомнила она, — а что ваша танцорка? Mauvais sujet[5], — прищурилась она, — сознайтесь, что вы…
— Маленькая танцовщица вчера скончалась, — сухо отвѣтилъ я.
Генеральша, обращаясь къ своей подругѣ, сказала:
— Вы этого не знали? Какъ же, мнѣ вчера еще объ этомъ разсказывали. Она и умереть-то не могла иначе какъ по театральному: засыпала кровать цвѣтами и отворила окна, чтобы слышать музыку изъ городского сада. У нихъ въ крови это балаганство.
Но пріятельница строго взглянула на нее и, набожно перекрестившись, сказала:
— Царство небесное…
А студентъ нравоучительно изрекъ:
— De mortuis aut bene, aut nihil.[6]