В. Чертков
1912
правитьОригинал здесь: http://www.vita.org.ru/library/philosophy/chertkov-life-one.htm.
[1] — Статья эта появилась первоначально в журнале «Вегетарианское Обозрение». Изд.
Приступая к изложению своего взгляда на убийство, я, признаюсь, испытываю некоторую ро-бость. Не то, чтобы я сколько-нибудь сомневался в справедливости этого взгляда. Напротив, пра-вота его мне ясна и несомненна. Но я хорошо понимаю, что безусловное отрицание нравственной законности убийства всяких решительно живых существ должно многим с первого взгляда показаться диким и парадоксальным. И я бо-юсь, как бы неумелостью своей защиты этой, для меня очевидной истины не повредить ей в глазах читателей.
Ободряет меня лишь одно: глубокая уверен-ность в том, что всякая истина обладает своею собственною силою убедительности, вполне доста-точною для того, чтобы, когда настанет время, до-ставить ей торжество, несмотря на ожесточенное сопротивление с одной стороны и слабую защиту с другой, которыми так часто сопровождаются ея первые проблески в человеческом сознании.
Одна только эта уверенность придает мне достаточно смелости для того, чтобы постараться высказать несколько мыслей по этому предмету в том самом направлении, по которому несо-мненно подвигается вперед и все сознание чело-вечества.
Л. Н. Толстой в книге своей «Что же нам делать?», так описывает свое впечатление от смертной казни:
«Я видал в Париже, как в присутствии тысячи зрителей отрубили голову человеку гильо-тиной. Я знал, что человек этот был ужас-ный злодей; я знал все те рассуждения, которые столько веков пишут люди, чтобы оправ-дать такого рода поступки; я знал, что это сде-лали нарочно, сознательно; но в тот момент, когда голова и тело разделились и упали в ящик, я ахнул и понял, не умом, не сердцем, а всем существом моим, что все рассуждения, которые я слышал о смертной казни, есть злая чепуха, что сколько бы людей ни собра-лось вместе, чтобы совершить убийство, как бы они себя ни называли, убийство — убийство, худший грех в Мире, и что вот на моих глазах совершен этот грех; а я своим присутствием и невмешательством одобрил этот грех и принял участие в нем».
Я думаю, что в настоящее время с этими словами согласится всякий человек, в ком непосредственное чувство человечности не совсем погасло или не заслонено какими-нибудь посторонними соображениями. Но не многие пока еще согласятся с тем, что слова эти приме-нимы не только к убийству человека, но столько же и к убийству всякого живого существа. А между тем это так.
Если впечатление, выносимое зрителем при убийстве животного, менее ужасно и потрясающе, чем при казни человека, то это происходит не от того, чтобы само убийство животного действи-тельно было менее жестоко, а просто от того, что человеку ближе человек, нежели животное; все равно, как страдания близкого человека производят более мучительное впечатлите, чем человека постороннего. Самое же явление насильственного отнятая жизни совершенно тождественно как в том, так и в другом случай.
Мы так привыкли к постоянно совершаемому вокруг нас и ради нас убийству животных, что, думая об этом явлении, большей частью представляем его себе огульно, не входя в положение тех отдельных существ, которых лишают жизни. Смутно сознаваемые вами стра-дания убиваемых для нас животных внушают нам не жалость, а отвращение, и, вместо того, чтобы заступиться за эти страдающие существа, мы, охраняя себя от неприятных впечатлений, скрываем от себя это злое, кровавое зрелище, совершая убийство чужими, наемными руками. Ду-мая более о себе, нежели об истязуемых и умерщвляемых ради нас животных, мы не только их лишаем блага жизни, но и себя — высшего счастья сострадания к живым существам и спасения их от напрасных мучений и преждевременной смерти.
Одно упоминание за столом о том, что пода-ваемое мясное блюдо состоит из трупа, отбивает у присутствующих аппетит и возбуждает их негодование. Ничто лучше такой потреб-ности скрывать от себя истинный смысл совершаемого поступка не обнаруживает его незакон-ности и отвратительности.
Для того, чтобы составить себе верное понятие об этом деле, необходимо прежде всего посмо-треть правде в глаза, и, конечно, всего лучше было бы исполнить это самым буквальным образом, т. е., пойти на бойню или кухонный двор и своими глазами посмотреть, как бьют ско-тину или режут птицу для нашего стола. Я не сомневаюсь в том, что у громадного большин-ства тех, кто хоть несколько раз добросовестно исполнил бы это, очень скоро появилось бы сознание незаконности того, что совершается перед их глазами.
Да, я глубоко и твердо убежден, что человеку следует воздерживаться от убийства всяких живых существ. И думаю я так вовсе не под влиянием чрезмерно раздутой нервной чувстви-тельности или одних каких-нибудь отвлеченных умозаключений. К такому убеждению приводят меня совместно и совесть, и разум, и даже простой природный инстинкт.
Совесть ясно говорить мне, что жестоко и пре-ступно убивать, отнимать жизнь — все равно чью, — что насильственное отнятие жизни есть поступок всегда и безусловно злой. Разум объясняет мне, почему это так. Он говорит мне, что для каких-нибудь частных целей убийство мо-жете быть и выгодно, но что, беря всю совокуп-ность жизни в ее общей сложности, от причиняемого зла никак не может произойти добро; и что, кроме того, даже ее точки зрения одних человеческих интересов, необходимость убийства животных далеко не так несомненна, как обык-новенно предполагается. Природный же инстинкт, с тех пор, как я перестал притуплять его охотою, внушает мне безусловное отвращение ко всякому убийству живых тварей точно так же, как он внушает даже некоторым домашним животным тоску и беспокойство при одном за-пахи крови. Следовательно, не одна какая-нибудь сторона моей природы враждебно относится ко всякому убийству, но все существо возмущается перед этим жестоким делом.
Сверх того я знаю, что чувства эти проявля-ются не во мне одном: они в большей или меньшей степени присущи всем людям. То, что всякое убийство противно природе человека, видно из того, с каким отвращением, робостью и даже страхом каждый человек в первый раз берется зарезать домашнее животное. Мно-гие из простого народа так-таки никогда и не решаются убить животное, поручая это дело ко-му-нибудь из своих менее в этом отношении чутких товарищей. Интеллигентные же люди, берущиеся за земледельческий труд, большею частью предпочитают отказаться совсем от мясной пищи, нежели самим резать животных [2].
[2] — *) См. «Страничка из моей общинной жизни». В. Скороходова. N 2 «Вег. Обозр.» 1910 г. Ред.
То, что разум человечества начинает осу-ждать убийство животных, ясно обнаруживается постоянно возрастающим успехом среди современного общества разнообразных движений в пользу признания права животных на жизнь, начиная с вегетарианства и протестов против вивисекции и кончая разными частными мероприятиями обществ покровительства животным.
Необходимо, правда, признать, что внутреннее сознание большинства людей, — так называемая общественная совесть, — действительно пока еще не осуждает убийства животных. Обстоятельство это, тем не менее, не только ничего не доказывает, но нисколько не может поколебать уверенности в своей правоте того меньшинства, чье сознание не мирится с убийством животных. Всякая возникающая в сознании человечества новая истина сначала сочувственно встречается всегда только меньшинством. Достаточно, огля-нувшись на современный строй общественной жизни, остановиться на любом из бесконечно разнообразных проявлений в нем несправедли-вости и жестокости, с которыми пока еще ми-рится общественное мнение, для того, чтобы при-знать, что это мнение далеко не может служить нормою того, как человеку в самом деле сле-дует или не следует поступать.
Жизнь есть движение, и понятия людей о добре и зле, как все жизненное, постоянно растут и развиваются. В этой области, как и во всякой другой, новые законы сначала зарождаются почти незаметно, потом выясняются путем упорной борьбы с прежними отживающими началами, и только после окончательной победы над послед-ними эти новые законы вступают в свою силу и властвуют свой срок для того, чтобы в свою очередь преобразоваться в более совершенную форму, когда назреет время.
Мне кажется, что нравственный закон воздержания от убийства животных находится теперь как раз в периоде, если не зарождения (у буддистов он уже давно признан), то — выяснения и развития путем борьбы с более грубыми и дикими понятиями, продолжающими еще до сих пор господствовать среди так называемого цивилизованного человечества. А потому, разби-рая правильность того или другого разрешения этого вопроса, нельзя ссылаться на мнение наличного в настоящее время большинства голосов, но необходимо, совершенно независимо от этого, внимательно и строго взвесить основания предлагаемого нового его разрешения.
На чем же основано осуждение убийства?
Вовсе, разумеется, не думая ставить убийство животных на одну доску с убийством людей, я, однако, на этот вопрос не могу ответить иначе, как утверждением того, что против убийства животных имеются решительно те же самые основания, как и против убийства людей.
Разница, которая действительно существует между этими двумя видами убийства, лежит не столько в их внутреннем значении, сколько в различном отношении к ним людей, все равно, как, несмотря на то, что, строго говоря, вовсе не основательно делать различие в оценке нравственного значения тех или других способов человекоубийства, приходится это делать, благодаря особенностям установившегося по этому предмету общественного мнения.
Общественное мнение установило целую систему градаций, по которой в различных случаях значение убийства человека различно оценивается: так, например, убийство ради корыстных це-лей безусловно осуждается; при самозащите — оправдывается, — на поединке — извиняется, а ме-стами, как, например,………… прямо предписывается; в форме казни — узаконяется; на войне — восхваляется и т. д. Подобные условные взгляды на различные виды человеко-убийства могут иметь значение для определения степени ……………….. пред общественным мнением известной среды в известную эпоху; но пред вечным законом добра и правды совершенно стушевываются все эти оттенки, часто к тому же противоречащее простому здравому смыслу [3].
[3] — Так, например: если уже допускать различные степени…….в поступках, по существу своему одинаково незаконных, то убить человека на поединке из одного лишь самолюбия, конечно, нравственно еще безобразнее убий-ства ради грабежа, совершаемого под давлением безысход-ной нужды. А между тем господствует обратный взгляд.
Точно так же несостоятельно отношение современного общественного мнения и к убийству жи-вотных, которое, судя с точки зрения того же вечного закона добра и правды, должно быть признано по отношению к существу, лишаемому жизни, одинаково жестоким, как и убийство человека.
Поистине удивительное явление бросается в глаза, лишь только всмотреться в отношение современного человека к убийству. Не говоря уже о том, что, когда из такой простой и ясной заповеди, как «не убий», исключаются реши-тельно все живые существа, кроме человека, то само собою напрашивается вопрос, почему же в таком случае не допускать и убийства чело-века? — не говоря об этом и рассматривая эту заповедь только по отношению к одному челове-честву, оказывается, что в то время, как она в теории беспрекословно признается и всеми принимается в этом ее категорическом и безусловном выражении без всяких доказательств и подтверждений — в это самое время допускается столько отступлений от нее в самых разнообразных интересах: родины, чести, самозащиты, мести, борьбы и разных других начал, что, казалось, было бы последовательнее выражать эту заповедь, наоборот, словом «убий», а затем уже перечислять те немногие случаи, когда, в виде исключения, убийство признается нежелательным.
Понятно, что при такой шаткости и несостоя-тельности суждений современного человечества об убийстве тот, кто желает разумно выяс-нить для себя этот вопрос, должен вникнуть в него вполне самостоятельно и не бояться прийти к заключениям совершенно противоположным ныне господствующим взглядам.
Рассматривая вопрос об убийстве, я вижу возможность разумно и последовательно разре-шать его в ту или другую сторону лишь безу-словно; и с своей стороны, разрешая его в отрицательном смысле, я совершенно не пони-маю, как можно делать таки исключения, при которых убийство допускаемо. Ведь если я при-знаю, что убивать не следует, то это не на основании невыгодности убийства, или того, что существует разряд живых существ, жизнь кото-рых настолько отлична от жизни других, что ее не следует насильственно прекращать, между тем как жизнь других — можно. Если речь идет о выгодности, то необходимо допустить, что для частных целей может быть выгодным убивать не только животных, но и людей, и что, следовательно, с этой точки зрения нет ника-кого разумного основания проводить черту между теми и другими. Если же степень преступности убийства определялась бы сравнительною цен-ностью отнимаемой жизни, то пришлось бы при-знать, что убийство любой полезной скотины пре-ступнее убийства всякого бесполезного человека. Но дело в том, что убийство отрицается не на этих или им подобных условных основаниях, а единственно на том основании, что самый поступок этот для человека нравственно незаконен.
Человек просто-напросто не имеет права на-сильственно отнимать жизнь у другого живого существа, Для меня это так ясно и несомненно, что никаких доказательств не требует.
Так я понимаю заповедь «не убий»; и только в этом смысле она для меня понятна. Она служит выражением того врожденного человеку, но заглушаемого им сознания, что всякое убийство есть преступление против наивысшего закона — закона жизни; и потому решительно всякое нарушение этой заповеди есть зло. Она представляет из себя аксиому, которую, как таковую, быть может и нельзя доказать никакими рассуждениями, но которая вложена готовая в сознание каждого человека, и неизбежно признавалась бы всеми людьми, если бы только они сохраняли или восстановляли свою первоначальную детскую чи-стоту души и непосредственность, при которых вид всякого убийства, даже бессловесной твари, внушает ужас, жалость и возмущение. Если допустить хоть какой-нибудь случай законности отступления от этой заповеди, то она тотчас же теряет свое очевидное и несомненное значение. Если действительно справедлив принцип воздержания от убийства, то он должен при-знаваться безусловно; в противном случае он как принцип несостоятелен.
Возьму пример, хотя и маловероятный, но возможный. Матрос на военном судне доведен до такого состояния исступления, что решается взорвать пороховой склад для того, чтобы сразу покончить и с собою, и со всем кораблем. Я оказываюсь на некотором расстоянии от этого человека, в таком положении, что имею возмож-ность предотвратить это бедствие, но только одним путем — застрелив на месте матроса в то самое мгновение, когда он прикладывает спичку. Спрашивается, имею ли я в этом слу-чае право так поступить, принимая в соображение то, что, не сделай я этого, он все равно погубит себя, и сверх того — всех людей на корабле?
Усиливаю этот пример до фантастических размеров и представляю себе случай, на самом деле невозможный, но который поможет мне резче формулировать свою мысль. Положим, что человек находится в таком положении, что может взорвать весь земной шар, и что он приступает к этому; нравственно уполномочен ли я предотвратить такую катастрофу, хотя бы ценою убийства этого человека, если не имею возможности сделать этого другим путем?
Трудно представить себе более крайний при-мер; и я думаю, что разрешение в ту или дру-гую сторону вопроса, так поставленного, даст ключ для определения желательного образа действия во всяком случае, могущем действительно встретиться в жизни. Если позволительно убить одного человека ради спасения всего человече-ства, то следует вообще признать, что закон-ность человекоубийства находится в зависимости от значительности той цели, ради которой оно предпринимается. Если же, наоборот, убийство незаконно даже и в приведенном крайнем слу-чае, то уже решительно ни в каком другом случае оно не может быть оправдываемо.
Раньше, чем ответить на вопрос, так по-ставленный, мне необходимо сделать небольшое отступление для выяснения той общей точки зрения, с которой одной, как мне кажется, и воз-можно удовлетворительно разбираться в подобных вопросах.
То, что человек должен служить ближнему, есть истина, которая неизбежно вытекает из всякого сколько-нибудь разумного понимания жиз-ни. Но служение человечеству, само по себе, как высшая цель жизни, не может удовлетворить того, кто, не ограничиваясь внешнею стороною явлений, доискивается их внутреннего смысла.
Мыслящий человек ищет ответа на вопрос: какой смысл временного существования на земле его самого и всего человечества. Он знает, что чрез несколько мгновений он умрет, и что затем еще чрез несколько мгновений исчезнет и весь мир людской; ибо для человека, представляющего себе то, что произойдет после его плотской смерти, миллионы лет — все равно, что одно мгновенье. Понятно, следовательно, что если только человек вникает в смысл вещей, то служение человечеству не может его удовлетво-рить до тех пор, пока он не отдаст себе отчета в том, для чего живет само это чело-вечество и существует весь видимый мир.
Сознание такого человека предъявляет запросы, удовлетворение которых не вмещается в тесных рамках видимой жизни. Оно старается про-никнуть в область вечных начал, одухотворяющих все внешнее и временное смыслом, ничем не нарушимым. И это вполне естественно, ибо человек, требующий от себя осмысленного понимания жизни, не может мириться с таким мировоззрением, смысл которого сводится на нет при его плотской смерти или прекращении жизни человечества. Удовлетворить его может только такое понимание жизни, смысл которого, основанный на началах вневременных и вне-пространственных, не нарушается ни неизбеж-ною личною смертью, ни столь же неизбежным в свое время уничтожением человеческого рода, ни вообще какими бы то ни было переворотами в области мировой жизни.
В человеческой душе живет сознание высшего Начала жизни; и если Начало это не обнимаемо ограниченным человеческим разумом, зато человек имеет возможность установить в своем сознании такое отношение к этому Началу, при котором все потребности его души находят удовлетворение, и все законные вопросы его ра-зума — разрешение. Если область вневременная и внепространственная и не поддается анализу человеческого ума, зато при одном установлении сознательного отношения к ней жизнь человече-ская получает тот, ничем не нарушимый внутренний смысл, которого ищет человек, не удо-влетворяющейся одними ее внешними проявлениями
Все религии человечества только то и делают, что устанавливают такое отношение, и по этому самому они так дороги и нужны людям. Религиозные понятая людей бесконечно разнообразны, но все они сходятся в том, что подчиняют весь видимый мир высшему духовному Началу, законами которого человек должен руковод-ствоваться в своей жизни. При таком мировоззрении служение человечеству является не выс-шею, конечною целью жизни человека, но внешним признаком его внутреннего отношения к этому духовному Началу, признаком, выступающим тем ярче, чем религия свободнее от примеси суеверия и мистицизма.
Это основное свойство, в большей или меньшей степени присущее всем религиям, с особенной ясностью и силою раскрывается в учении Христа, указавшего людям источник жизни в общем всем Отце-духе и придавшего любви к Богу такое высокое и чистое освещение, при котором она немыслима помимо любви к ближнему.
Но тот, кто захотел бы отождествить эти две любви — к Богу и к ближнему, сузил бы их значение и нарушил бы основной смысл всего учения.
В своей заповеди о любви к Богу и ближнему Христос ясно выразил то, что должно ставить выше всего свое сознание добра и правды — свою совесть, и этому Богу своему служить всецело и беззаветно всем сердцем, душою и разумением; ближнего же своего — всякое живое существо, которому можешь сделать добро, — должен лю-бить, как самого себя.
Если в себе любить больше всего Бога, а ближнего любить, как себя, то и в ближнем будешь больше всего любить опять-таки Бога. И в этом самом кроется вся глубина заповеди, сложенной из этих двух истин именно для того, чтобы любовь к личности своей или ближ-него не заслоняла любви к тому высшему духов-ному Началу, в котором одном содержится вечная сущность всякой временной жизни.
Таким образом, хотя наше сознание добра и правды, иначе сказать, Бога, и налагает на нас непременную обязанность служить ближнему, де-лая другим то, что мы желаем себе, однако служение ближнему не исчерпывает всего того, что вытекает из нашего сознания Бога. Из этого сознания Бога прежде всего вытекает наше собственное, непосредственное отношение к Нему, которое само по себе дороже всего на свете, даже и тогда, когда оно не имеет случая про-являться во внешних делах. Какими бы сло-вами мы себе ни определяли это отношение к высшему Началу жизни, оно для нас дороже всего не только потому, что в этом мире оно-то и служит внутренним побуждением всего бла-гого, но главным образом — потому, что оно переносит центр тяжести нашего сознания в другой, высший мир, доставляющий нам то ду-шевное удовлетворение, которого мы жаждем, но не обретаем в жизни внешних явлений.
Вникая в самого себя, я познаю две жизни: духовную и плотскую; и соответственно с этим, рассматривая то, что вне меня, я различаю два мира: духовный и материальный.
Сознание мое как бы помещается в точке пересечения двух линии — духовной и плотской жизни так, что может по произволу направлять свой взор по направлению любой из них. Когда оно смотрит в сторону моей духовной жизни, то пред ним развертывается вся беспредельная область духовного разумения, которая бесконечно расширяется и углубляется по мере проникнове-ния в нее моего сознания. Глядя же по направлении моей плотской жизни, сознание мое видит нечто совсем иное: оно видит мое ограничен-ное и немощное тело, втиснутое в узкие пределы пространства и времени. Там, в области разумения — необъятный и неисчерпаемый духовный мир, увлекающий мое сознание на свободный простор внеличной жизни; здесь, в области плотского существования — моя маленькая, ничтожная личность, вложенная в хрупкое тельце стольких-то аршин длины и такого-то возраста, т. е., сте-пени приближения к разрушению, — микроскопи-ческая точка, на одно мгновение примешавшаяся к миллионам подобных же точек, копоша-щихся на поверхности земного шарика, который, в свою очередь, представляет лишь временную и едва заметную пылинку среди бесконечного пространства.
Обе эти жизни доступны моему сознании, и стоит мне сопоставить их одну с другой, чтобы ясно и несомненно различить, которая из них важнее и существеннее, — та ли, что с каждым мгновением приближается к уничтожению, или та, которая постоянно и бесконечно растет, не зная умаления.
Вместе с тем превознесение духовной жизни над плотской не только не уменьшает значения последней, но придает ей глубокий и радостный смысл, чего она, сама по себе, отдельно взятая, не может иметь по своей неустойчивости. Весь видимый мир, все, осуществляющееся в пределах пространства и времени, получает таким образом значение внешнего проявления внутрен-ней духовной сущности. И сознание человека, пользуясь своим положением в точке соприкосновения духа с веществом, стремится вопло-щать в поступках человеческой личности то разумение, которое оно черпает из вечного источника духовной жизни.
Композитор, воспроизводящей на музыкальном инструменте слагающуюся в его сознании мелодию, конечно, умеет по достоинству ценить тот инструмент, на котором он играет, и, несо-мненно, наслаждается получаемыми звуками; но более всего он дорожит не этим единовременным исполнением своей композиции, а внутрен-нею ее сущностью, ее мотивом, последовательным развитием которого напряженно занято все его внимание.
Так и человек, видящий в плотской жизни лишь временное внешнее проявление внутренней духовной сущности, по этому самому неизбежно стремится по мере сил содействовать осуществлению Царства Божьего на земле и радуется всякому успеху в этом направлении; но больше всего он дорожит своим внутренним сознанием того высшего Начала, от которого заро-ждаются в его душе все ее лучшие побуждения, и сливаясь с которым, он приобщается к единой истинной вечной жизни.
Цель не оправдывает средств. Невеста Лео, в романе Шпильгагена «Один в поле не воин», была права, не решившись стать любовницей короля, несмотря на то, что материальные интересы фабричных рабочих, быть может, и потерпели некоторый ущерб от ее целомудрия.
Галилей также был прав, не согласившись солгать, хотя он этим своим воздержанием от того, что многими в наше время считается лишь «ничтожною внешнею формальностью», рисковал жизнью, а, следовательно, и возможностью дальнейшего беспрепятственного служения науке, которой он был так предан.
Истинное достоинство человеческих поступков обусловливается не столько внешними их результатами, сколько внутренними побуждениями, лежащими в их основании.
Самоубийца бросается с моста; прохожий ки-дается в воду за ним. Мать убивается о ребенке, оставленном в горящем доме; присутствующий с опасностью для своей жизни бросается в дом спасать ребенка.
Такие поступки уже, бесспорно, признаются не только добродетельными, но и геройскими, и всеми считаются достойными подражания. А между тем, они вовсе не предпринимаются с целью служения человечеству. Если рассматривать их значение с утилитарной точки зрения, то поступки эти даже прямо нарушают практические интересы человечества, в виду которых жизнь человека, способного жертвовать собою для служения другим, дороже и нужнее жизни неудачника, дошедшего до самоубийства, или ребенка, еще ничем не доказавшего, какое значение будет иметь для людей его дальнейшая жизнь. И., тем не менее люди, совершающие такие подвиги, поступают хорошо. Мало того, — нравственная вы-сота их подвигов нисколько не уменьшилась бы даже и в том случае, если б эти герои по-гибли, не осуществивши ближайшей цели своей жертвы собой: ибо достоинство их поведения за-ключается не в достижении внешнего успеха, а в святости побуждения, ими овладевшего, — в том внутреннем росте духа Божьего, который, заглушив в них всякие личные соображения и практические расчеты, неудержимо увлек их на подвиг любви и самозабвения.
Всеобщее превознесение подобных поступков указывает на то, что человеческое сознание спо-собно по достоинству оценивать доблестное пове-дение людей совершенно независимо от результатов, ими достигнутых. Оно иногда превозносит даже и такие поступки, как, например, пред-почтение смерти лжи, которые не только не имеют никакой определенной практической цели, но яв-ляются, наоборот, жертвою всякими практиче-скими интересами, как своими, так и других людей, ради исполнения требования совести [4]. Такая оценка поступков ясно свидетельствует о признании человеческим сознанием той великой истины, что внутренние веления совести, хотя бы и совершенно отвлеченного характера, важнее и выше каких бы то ни было других интересов, даже самого альтруистического свойства.
[4] — Как бывает, например, тогда, когда поступок не становится известным никому, способному его оценить.
«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь».
Итак, человек поступает и правильно и пра-ведно, жертвуя своею плотской жизнью из повиновения внутреннему голосу своей совести, не разбирая того, какие осязательные последствия во внешнем мире могут или не могут от этого воспоследовать.
Если вообще признавать истинность этого прин-ципа, то логически неизбежно применять его и ко всему человечеству. Если вообще неразумно для сохранения плотской жизни нарушать свое сознание высшей правды, — то самое, ради чего только и стоит жить, — то это одинаково нера-зумно, как для отдельного человека, так и для многих людей, и для всего человечества. Преимущество, признаваемое за внутренним сознанием высшей правды над физиологическим прозябанием того организма, в котором про-является это сознание, есть преимущество не ко-личественное, а качественное.
А следовательно, человеческое разумение важ-нее не только животной личности отдельного че-ловека, но и физиологической жизни всего рода человеческого.
Отсюда вытекает то, что, как отдельному че-ловеку следует жертвовать своею плотскою жизнью тогда, когда сохранение ее возможно только путем совершения поступков, осуждаемых его совестью, — так точно и всему челове-честву предстояло бы отказаться от забот о своем дальнейшем существовании на земле в том случае, если бы это существование могло бы осуществляться только ценою отступления от требований человеческого сознания.
Все в мировой жизни с течением времени видоизменяется и перерабатывается, и потому нельзя рассчитывать на вечное существование на-шей планеты. Ученые исследователи утверждают даже, что еще раньше прекращения существования нашего земного шара иссякнет всякая возмож-ность существования на нем органической жизни. Но и помимо науки, простой здравый смысл внушает всякому мыслящему человеку сознание того, что никакая материальная форма жизни не вечна, и что в этом отношении жизнь челове-ческого рода, конечно, не составляет исключения.
Если намеренно не закрывать глаза на этот ничем неотвратимый факт, то является вопрос, какая из двух возможных форм предстоящего в свое время прекращения человече-ского рода представляется наиболее разумною и желательною.
Может случиться, что конечный срок чело-веческого существовать застанет людей как раз во время разгара самой напряженной дея-тельности, направленной на продление жизни пу-тем борьбы с болезнями и смертью. Вдруг, среди всех этих торжественных хлопот лю-дей о собственном долголетии, наша планета от какого-нибудь толчка извне разлетится в прах и унесет с собою в пространство в виде мелкой пыли весь пресловутый род человеческий со всеми его сперминами и спринцовками, усовершенствованными бойнями, вивисекционными кабинетами и со всеми теми разнообразными приспособлениями, которыми люди, стараясь продлить свое собственное драгоценное существование, так безбожно истязают и губят все то, что вокруг них дерзает жить. Такой или другой в подобном же роде конец человечества представляется нашему воображение чем-то поистине бессмысленным, и был бы просто смешон, если б явная его возможность сама не являлась такою жестокою насмешкой над прогрессом совре-менной так называемой цивилизации, ведущей человечество именно в этом направлении.
Зато в совершенно ином свете представляется другой возможный исход, при котором род человеческий прекратился бы не от какой-ни-будь роковой стихийной катастрофы, а просто от того, что люди, исчерпавши все то, что могли извлечь из своего временного плотского существования для роста своей духовной жизни, пере-несли бы все свои интересы в высшую область духовного разумения и настолько охладели бы к своей животной природе, что сознательно предо-ставили бы ей иссякнуть.
«Но, — могут на это возразить, — человечеству пока еще вовсе не предстоит необходимости та-кого выбора между осуществлением требований своего сознания и продолжением своего существования, и не имеется даже ни малейших данных, по которым можно было бы хоть предпо-ложительно определить, когда настанет это время, да и настанет ли когда-нибудь. А если так, то к чему рассуждать о подобных вещах?»
Замечание это совершенно справедливо. Было бы, действительно, праздно затрагивать вопрос о возможности прекращения в таком далеком будущем существования человеческого рода, если б только вопрос этот уже не был возбужден. Но дело в том, что в последнее время часто слышатся ссылки на эту возможность в доказательство справедливости того или дру-гого разрешения самых настоятельных вопросов современной жизни. А потому обходить этот вопрос молчанием навряд ли желательно.
Для человеческого сознания, по-видимому, на-стала теперь очередь приступить к разрешению некоторых нравственных сомнений, хотя и мед-ленно нараставших, но достигших, наконец, той зрелости, при которой необходимо с ними считаться. Оказывается, что есть разряды поступков, считавшиеся до сих пор вполне закон-ными, которые теперь начинают подвергаться анализу и осуждению. Предлагаются новые нравственные положения, или, вернее, из прежних нравственных основ выводятся дальнейшие заключения, долженствующие, в случае признания их справедливости, отрицательно повлиять на некоторые приемы человеческой жизни, веками успевшие настолько глубоко в нее вкорениться, что воздержание от них теперь представляется многим совершенно немыслимым и даже чем-то диким и чудовищным. Со всех сторон слышатся всевозможные возражения, клонящиеся к устранению предлагаемого нового разрешения этих вопросов; и вот, в числе таких возражений самое видное место занимает торже-ственное утверждение того, что всеобщее применение нового принципа к практической жизни вызвало бы прекращение человеческого рода. И возражение это, столь громко и внушительно зву-чащее, многим представляется настолько убедительным, что сразу дискредитирует в их глазах новое нравственное освещение прежнего общепринятого образа жизни. А между тем жаль, что это так. Жаль — потому что подобные неосновательные возражения, заслоняя собою истину, только затрудняют ее выяснение.
Между идеалами, доступными человеческому сознанию, быть может, есть и такие, которые в силу своей едва достижимой высоты и святости никогда не станут нормою обыденной жизни всего человечества, но будут осуществляться лишь людьми, обладающими исключительною силою духа. Кроме этого, можно было бы указать еще на многие другие обстоятельства, устраняющие преждевременное опасение за судьбу человеческого рода. Но даже помимо всяких подобных соображений необходимо иметь в виду и то, что воз-можность прекращения человеческого рода когда-нибудь в будущем никак не должна тормо-зить свободного роста человеческого духовного разумения, которому свойственно стремиться к правде Божьей совершенно независимо от того, насколько признание той или другой высшей истины окажется выгодным для каких бы то ни было практических целей.
Утверждение того, что нравственное положение заслуживает порицания потому только, что все-общее его применение было бы невыгодно для физиологического благоденствия человечества, совер-шенно равносильно утверждению того, что для отдельного человека безусловная добросовест-ность предосудительна потому, что, будучи невы-годною для его материального благосостояния, она, чего доброго, может содействовать сокращению его плотской жизни.
Если человек отказывается от применения какого-нибудь нравственного принципа един-ственно из опасения некоторого риска для своей жизни, то его поступок всеми признается недостойным честного человека, и все доводы его о том, что, следуя этому принципу, он подвергнул бы свою жизнь опасности, нисколько не умаляют высоты самого принципа. Точно так же и по отношению ко всему человечеству: если бы оно стало отказываться от признания какой-ни-будь нравственной истины потому только, что следование этой истине могло бы ускорить прекра-щение человеческого рода, то оно поступило бы недостойно своего истинного призвания — светить светом разумения; и подобное малодушие, ни-сколько не умаляя истинности истины, послу-жило бы только позором для самого человечества.
Вели с этой точки зрения взглянуть теперь на вопрос об убийстве одного человека ради спа-сения всего человечества, то разрешение его не представляет никакого затруднения. Для чело-века, признающего, что убийство есть безуслов-ное зло, и что цель никогда не оправдывает средств, не может даже быть и вопроса о том, как ему поступить в подобном случае.
Человек, который признает известные нравственные положения, определяющие то, чего не следует делать, верит в эти отрицательный заповеди не потому, чтобы соблюдете их при-водило к каким-либо желательным для него практическим результатам, а потому, что он считает эти заповеди выражением истины и по-ступки, отрицаемые ими, злыми и незаконными. Такой человек действует по убеждению, а не по расчету. Для него некоторые поступки, при-знаваемые им для себя нравственно незаконными, являются столь же неосуществимыми, как если бы он был лишен физической возможности их совершить. И он столь же мало может сокру-шаться о том, что не решился путем преступления предотвратить какое-нибудь бедствие, как если бы он находился за тысячу верст от того места, с которого можно было его предот-вратить. Как человек, у которого отнято ружье, не имеет физической возможности из этого ружья застрелить другого человека, так точно человек, считающий убийство поступком, противным своей совести, не имеет нравственной возможности убить другого человека ради ка-кой бы то ни было цели. И как в первом слу-чае было бы несправедливо и бессмысленно ви-нить человека в том, что он не выстрелил из не имевшегося у него ружья, так же точно и в последнем — было бы несправедливо и бессмысленно обвинять человека в том, что он не поступил против своей совести.
Если бы, в раньше приведенном примере, между мною и человеком, собирающимся взо-рвать земной шар, стояла непроходимая камен-ная стена, то каждый признал бы, что я лишен всякой возможности своим вмешательством предотвратить угрожающее бедствие, и никто не стал бы меня укорять в преступном равнодушии к благу ближнего. Неужели же мое несо-мненное сознание высшей нравственной истины, безусловно запрещающей определенный поступок, должно для меня служить меньшим препятствием к совершению этого поступка, чем не-сколько кирпичей, связанных известкою?
Каждый человек занимает свое определен-ное местечко в непостижимом для него меха-низме мировой жизни, общий ход которого скры-вается от него в бесконечности прошедшего и будущего. При своем ничтожном кругозоре, ограниченном пространством и временем, человек лишен всякой возможности руководить последствиями своих поступков. Хотя он иногда и способен, прикладывая свою личную инициативу, оказывать некоторое воздействие на соприкасающаяся с ним частички этого мирового механизма и таким образом отчасти распо-ряжаться наиближайшими последствиями своих поступков, однако дальнейшие последствия этих самых поступков совсем ускользают из-под его контроля. А, между тем, как раз эти-то дальнейшие последствия всегда представляют наиболее крупное значение, как по своему су-ществу, так и по обширности своего объема. В этом отношении для человека, признающего обя-зательность каких-либо нравственных принципов, самыми верными руководителями, конечно, служат они. И потому, когда сознаваемая им высшая истина несомненно указываете ему на незаконность известного поступка, то никакие со-ображения о доступных его ограниченному рассудку последствиях его поведения не должны и не могут перевешивать обязательность для него этой истины.
И вот по этому самому человек, признающий в убийстве ничем не оправдываемое зло и считающий этот поступок для себя безусловно незаконным, при равновесии своих душевных способностей столь же бессилен, ради какой бы то ни было цели, совершить убийство, как безрукий — поднять руку, хотя бы для спасения всего мира от погибели.
Убийство живого существа есть само по себе поступок злой и потому безусловно незаконный. С этой точки зрения нельзя допустить такого случая, в котором убийство стало бы позволи-тельно. И потому, если бы даже и была несо-мненно доказана неизбежность погибели всего человечества при воздержании от убийства животных, то тем не менее нельзя было бы при-знать их убийство делом добрым и разумным, т. е., нравственно законным.
Но действительно ли человечеству угрожала бы погибель, если бы оно стало настолько человечно, что перестало бы убивать животных? Вопрос этот имеет свое практическое значение, и по-тому стоит на нем несколько остановиться.
Многие, не задумываясь, ответят на этот во-прос утвердительно. Послушаем, что говорят эти сторонники убийства животных.
"Не может быть разумно, — говорят они, — то, что нарушает человеческое благо. Пока вы го-ворите о праздном убийстве животных, един-ственно ради своего удовольствия, как бывает на охоте, — вы, разумеется, правы. Но когда вы распространяете ваше отрицание убийства живот-ных на все безусловно случаи, в которых к нему прибегают люди, то все рассуждения ваши тотчас же разбиваются о несокрушимую логику практической жизни. Достаточно несколько примеров для выяснения полной несостоятельности вашей теории.
«Мясная пища, несомненно, наиболее питатель-ная и здоровая; при некоторых же родах усиленного труда, равно как и при известных видах болезненного слабосилия, она представляет положительную необходимость для человека. Воз-держиваясь от убийства животных, человече-ство должно отказаться и от мясной пищи, а этим оно подкосит собственные физические силы: в общем, человеческий род станет хиреть и вырождаться; в частности же некоторые виды весьма полезного, но напряженного труда станут недоступными для человека; и многие люди, больные или со слабыми организмами, будут приго-ворены к преждевременной смерти от истощения сил».
«Если бы человек с самого начала своей мно-говековой борьбы за существование не прибегал к убийству против всей прочей твари и не продолжал этого делать и до днесь, то род человеческий давно перестал бы существовать на земле. То же и в будущем: при воздержании от убийства животных существование человека на земле сделалось бы невозможным. Стати-стика указывает нам, сколько людей ежегодно поддается хищными зверями».
«Кроме того, человечество потерпело бы и страш-ный материальный ущерб. Тигры, медведи, волки разоряют жителей, поедая крупный и мелкий скот, лисицы душат кур, суслики, крысы и мыши иногда причиняют целое бедствие, точно так же, как и саранча, гессенская муха, хлебные жуки и всевозможные другие сельскохозяйственные паразиты. Не перечислить всех животных, птиц, насекомых и гадов, от которых человеку для поддержания своего существования необходимо обороняться путем истребления их».
«Но этого мало. Если быть последовательным, то надо щадить и пауков с их паутинами, и тараканов, и клопов, и блох, и вшей, и всех остальных домашних паразитов; и мы таким образом в конце концов придем к тому, что будем жить в непролазной грязи, поддерживая и распространяя вокруг себя всевозможные заразы до тех пор, пока не будем заживо съедены распложенными нами самими насеко-мыми».
«А одежда и обувь? Откуда людям брать мех и кожу? Как приготовлять все бесчисленные предметы, в состав которых входят вещества, добываемые из убитых животных?»
«А медицина? Ведь она немыслима без вивисекции. Ведь Пастор и Кох изобрели свои лимфы только благодаря целому ряду опытов над жизнью собак, кроликов, морских свинок и других животных; да и самое их лечение состоит в убийстве бацилл. Многие ле-карства готовятся из насекомых или извлека-ются из тела убитых животных».
«Последовательность требует воздержания от уничтожения даже самых мелких микроскопических животных. Нельзя есть даже раститель-ную пищу, потому что вместе с растениями мы невольно уничтожаем массу невидимых про-стому глазу существ. Нельзя копать землю, по-тому что под лопату попадают черви. Нельзя ходить и ездить из опасения раздавить миллион едва видимых и вовсе невидимых насекомых, ползающих по земле. Нельзя пить воду, чтобы не загубить водяных инфузорий. Нельзя, наконец, просто-напросто дышать, так как при этом мы глотаем миллиарды микроскопических существ».
"И таким образом можно без конца продол-жать перечисление тех живых тварей, от крупных до самых мелких, уничтожение которых для человека обязательно, если только он сам хочет жить; не говоря даже о том, что, если сен-тиментальничать, то сентиментальничать до конца, а в таком случае следует признать, что живое растение ничем не хуже животного, и поэтому нужно воздерживаться и от уничтожения всяких растений.
«Одним словом, несостоятельность вашего взгляда очевидна. Ошибка ваша происходит от того, что вы забываете основную истину, что нужно прежде всего иметь в виду интересы человека. Можно сочетать эти интересы с интере-сами тигра, волка, змеи, мыши, блохи, бациллы — прекрасно; а нельзя — пусть уж исчезнуть с лица земли эти твари».
Нельзя не признать, что все эти доводы, вместе взятые, звучат очень внушительно. Постараемся, однако, повнимательнее разобрать каждый из них отдельно.
То возражение, что убийство животных будто бы неизбежно для доставления человеку необходимой ему пищи, есть первое, которое обыкновенно при-ходится слышать, и вместе с тем — самое не-состоятельное. Оно основано только на том, что люди, прибегающие к нему, не знакомы с тем, что делается на свете, не знают того, что почти во всех странах ежегодно увеличивается число так называемых вегетарианцев, т. е., людей, со-знательно и добровольно отказывающихся от мяс-ной пищи ради пользования одною растительною, и при этом чувствующих себя во всех отношениях лучше, чем при мясной. Для того,
чтобы судить о быстрых успехах вегетарианства, в особенности за последние два десятилетия, достаточно пробежать любой отчет об этом движении, указывающий на прибыль членов в вегетарианских обществах, на постоянное возрастание числа этих обществ в разных стра-нах и числа вегетарианских столовых и гостиниц в больших городах Европы и Америки. Вегетарианский вопрос имеет целую литературу на разных языках, и кто интересуется им, тому необходимо познакомиться с нею. Здесь же могу только в общих чертах коснуться некоторых оснований этой пищевой реформы, уже начавшей осуществляться столь успешно, что отрицать ее значение возможно разве только по неведению.
Как среди светил человечества прошлых веков, так и среди современных выдающихся представителей науки, в том числи и медицин-ской, система бескровного питания насчитывает многочисленных поборников. В подтверждение этого достаточно привести имена следующих лю-дей, с большей или меньшей категоричностью высказавшихся против мясной пищи для чело-века: Будда, Пифагор, Платон, Овидий, Сенека, Плутарх, Тертуллиан, Климент Александрийский, Порфирий, Иоанн Златоуст, Корнаро, Томас Мор, Монтень, Гассенди, Чайн, Попп, Вольтер, Руссо, Линей, Бюфон, Бернарден-де-Сен-Пьер, Освальд, Гуфеланд, Ньютон, Шелли, Мишле, Грахам, Ламартин, Струве, Шопенгауэр, Шиллер, Бентам, Синклер, Байрон и мн. др. Число же современных представителей медицины и естественных наук, и вообще людей, выдаю-щихся по своим умственным и душевным способностям, защищающих вегетарианство, слишком велико для перечисления их здесь.
Главная основа вегетарианства, конечно, нрав-ственная: она заключается в жалости и сострадании к животным. Но, помимо этого побуждения сердца, вегетарианство имеет еще и много других оснований более утилитарного характера. Укажу вкратце важней идя из них:
1. Анатомия человека, согласно Линею, Кювье, Овену и многим другим специалистам, указывает на то, что природою ему предназначено пи-таться не мясною, а растительною пищею.
2. Физиология обнаруживает то, что при такой пище достигаются наиболее легкая работа пищеварительных органов, чистая кровь и крепкие мускулы и кости.
3. Химия утверждает, что решительно все питательные вещества, содержащиеся в мясной пище, могут быть добыты в чистейшем виде из зерен, овощей, плодов и других растительных продуктов.
4. Земледелие страны при растительной пище ее обитателей поднимается, причем обработка земли доставляет заработок значительно большему ко-личеству людей, чем скотоводство, и одна деся-тина, возделанная под хлеб, может прокормить втрое или вчетверо больше людей, чем то коли-чество мясной пищи, которое получается от скота, выкормленного на той же десятине, пущен-ной под пастбище.
5. Экономия в домашнем хозяйстве достигается успешнее всего при растительной пище, ибо ра-зумно выбранная растительная пища содержит в себе гораздо больше питательной силы, чем соответствующее ей по цене количество мясной.
6. В психологическом отношении обнаружено, что темперамент человека, питающегося исклю-чительно растительною пищею, гораздо ровнее, чем мясоядного, и что ему бывает легче сдер-живать всякая страсти и похоти.
7. История показываете, что всюду, где растительная пища входила во всеобщее употребление, она оказывала самое благотворное влияние на об-щественную нравственность.
8. Простой рабочий, народ всех стран питается почти исключительно растительной пищей, пользуясь мясом лишь как редким лакомством, а между тем этот самый простой народ повсеместно отличается большими физическими силами и лучшим здоровьем, чем те классы, которые питаются мясом.
9. Личный опыт каждого вегетарианца ежедневно подтверждает ему тот факт, что принятый им способ питания ему во всех решительно отношениях на пользу: большинство вегетарианцев отличаются крепким здоровьем, легко переносят болезни и отличаются продолжительностью своей жизни.
Профессор А. Я. Бекетов в своей замечательной статье «Питание человека в его настоящем и будущем», в которой он разбирает вопрос о преимуществах растительной пищи для человека, между прочим говорит:
"Самосохранение и сохранение своего рода — вот ближайшие, чисто материальные цели, к достижению которых стремится все живое на земле, в том числе и человек. Но один он одарен стремлением к лучшей жизни, самосовершенствовании. В этом стремлении проявляется то, что называется божественностью, духовною сторо-ною человека, находящеюся в постоянной борьбе с животностью. Высшая задача человека состоит, очевидно, в том, чтобы облегчить до наименьшего тяжесть давящей его животности…
"Таким образом, задача о питании человека касается высшего из вопросов, предстоящих разрешению науки, — вопроса о подчинении материальной стороны человека его духовной стороне…
«Широкий взгляд на развитие человечества от отдаленных времен каменного века до наших дней, равно, как оценка в крупнейших чертах настоящего положения населения земного шара, показывает, что род людской всеми си-лами стремится к превращению поверхности своей земли в пахотные поля и сады. Задержкою в этом отношении именно служат мясоедные на-роды, которые и являются основною причиною той борьбы в среде человечества, которая столь ци-нически выражается войнами и всякими взаимными притеснениями…»
«Если вдуматься в кратковременность, в от-носительную новизну нашей образованности, то мы придем к тому убеждению, что род человеческий находится только в начале своего истинно-интеллектуального развития».
«Для того, чтобы выступить из пределов дикого варварства, человечеству потребовался весь четверной период геологов. В продолжение всего этого длинного ряда тысячелетий человек, оста-ваясь звероловом, мясоедом и даже людоёдом, подобно зверям, заботился только об удовлетворении своих личных потребностей, о сохранении себя самого. Этот период можно назвать поэтому периодом самосохранения».
«Только с переходом к земледелию начался постепенно тот период, который может на-зваться периодом сохранения рода. Люди стали заботиться о семье, о своих соплеменниках, наконец, о соотечественниках; но и до сих пор еще не дошли до полного сознания необходимости заботиться в равной степени о сохранении всего своего рода в целости…»
«Находясь в начале этой эры, мы еще долго будем свидетелями остатков первого периода, к несчастью, еще очень значительных».
«Наступит ли когда третий век, век самосовершенствования, когда заботы о самосохранении и сохранении рода войдут в плоть и кровь каждого человека, а высшею заботою и высшим наслаждением будет выработка и осуществление нравственных идеалов?»
«В виду необыкновенной продолжительности первого периода, в виду юности нашей цивилизации, наконец в виду того, что от времени до времени появляются люди, принадлежащее как бы к тому желанному будущему, мы, со своей стороны, не сомневаемся, что оно наступит, это желанное будущее…»
«Как бы то ни было, если даже считать высказанные надежды за пустые мечты, все же в истории человечества наступить период более возвы-шенной и более распространенной цивилизации, чем цивилизация нашего времени. И этот век несомненно совпадет с такими временами, когда человек будет черпать свои силы исключительно из царства растений…»
«Итак, повторяем, будущность за вегетарианцами, а науке предстоит великая обязанность — выработать формулу растительной пищи, вполне соответствующую основным выводам физиологии».
В настоящей статье я не имею возможности входить в подробное исследование вегетарианского вопроса, но сказанного достаточно для того, по крайней мере, чтобы подвергнуть сомнению то возражение против воздержания от убийства животных, которое основывается на предполагаемой необходимости мясной пищи для человека. Чита-телю же, которому захочется разобраться в этом вопросе, разумеется, необходимо основательно ознакомиться с литературою вегетарианства, не-отразимо убедительной и вместе с тем при-влекательной своей горячей искренностью. Благодаря сравнительной молодости вегетарианского движения, оно пока еще имеет гораздо больше врагов, чем сторонников, и вследствие этого его защитники, постоянно встречая самые разнообразные возражения, имели возможность всесто-ронне разобраться в этом вопросе и выработать такую плотную сеть доводов в пользу своего взгляда, что теперь невозможно подыскать такого возражения против безубойного питания, которое уже не было бы основательно рассмотрено и опровергнуто вегетарианцами. С другой стороны, дух жалости и сострадания ко всему живому, вдохновляющий почти все вегетарианские писания, придает им ту особенную прелесть, которою вообще отличается все истинно живое, вытекающее из высших, чистейших побуждений человеческой души.
Другим движением такого же благородного и просвещенного характера, как и вегетарианство, является особенно быстро развивающаяся за последнее время агитация против вивисекции, т. е., научных хирургических опытов над живыми животными, причиняющих истязуемым невыразимые страдания и кончающихся их прежде-временною смертью.
Помимо вопроса о том, насколько человек имеет нравственное право производить вивисек-цию над бессловесными тварями, — если даже рассматривать вивисекцию единственно со стороны практической пользы, оказываемой ею науке, мы должны прежде всего отметить тот факт, что многие из наиболее компетентных научных специалиств совершенно отрицают пользу ви-висекции, а в некоторых случаях прямо утверждают, что она содействуешь не выяснению, а затемнению исследуемых ею явлений. Беспристрастные представители науки утверждают, что научное значение вивисекции по сие время было крайне преувеличиваемо, и что до настоящего времени результаты, выработанные вивисекцией, являются весьма незначительными и неблагонадеж-ными, частью недостаточными, частью же непри-менимыми и даже вводящими в ошибки.
Предполагаемые успехи таких открытий, как пресловутые лимфы Пастера против бешенства, Коха против чахотки и других ученых исследователей, производят большую сенсацию на первых порах. Но впоследствии часто наступает полное или частичное разочарование, как и было со столь нашумевшими в свое время открыти-ями двух названных профессоров. Во всяком случае, действительность таких лечений подвер-гается с разных сторон слишком большим сомнениям для того, чтобы возможно было, даже с чисто утилитарной точки зрения, оправдывать то беспрерывное и мучительное умерщвление тысяч несчастных животных, которое требуется для добывания этих средств лечения.
Выдающийся мыслитель и вместе с тем всеми признаваемый «светилом» науки, проф. Пирогов так высказался в своем предсмертном труде — «Вопросы жизни» о вивисекции: «Лет три-дцать тому назад я считал всякую жалость к страданиям собаки при вивисекциях и еще более привязанность к животному одною нелепою сентиментальностью, и я, некогда без всякого страдания к мукам делавши ежедневно десятки вивисекций, теперь не решился бы и с хлороформом резать собаку из научного любопыт-ства. Теперь мне сделалось очень вероятным, чему я прежде не хотел верить, что Галлер в старости хандрил и приписывал свою ханд-ру множеству сделанных им вивисекций».
«Да, самая едкая хандра есть та, которую наводят воспоминания о насилиях, нанесенных некогда чужому чувству. Как бы равнодушно мы ни насиловали чувство другого, никогда не можем быть уверены, чтобы это насилие рано или поздно не отразилось на нашем собственном чувстве.
„Когда моя Лядка околевала в страданиях, устремив на меня свои глазенки, стоная, и, несмотря на муки, выражала мне привет легкими движениями хвоста, — во мне с жалостью к любимой собачки пробудились воспоминания о мучениях, причиненных мною лет 30 или 40 тому назад целым сотням подобных Лядке животных, и мне стало невыносимо тяжело на душе“.
Эти слова Пирогова о вивисекции замечательны и дороги тем, что он — хирург-практик и, в полном смысл слова, человек не мечтаний, а дела, — касаясь такого явления, как вивисекция, оставляет совершенно в стороне вопрос об ее пользе или бесполезности, очевидно, считая, что, когда нравственное сознание протестует против того или другого поступка, то всякие узкоутилитарные соображения должны отступать на задний план.
Задавшись в этом месте только целью под-вергнуть сомнению мнимую необходимость вивисекции, я ограничусь выражением своей полной уверенности в том, что в этом антививисекционном вопросе, как и в вегетарианском, всякий искренний и беспристрастный исследователь найдет в специальной литературе пред-мета достаточно самых убедительных и неопровержимых данных для того, чтобы проникнуться сочувствием к этому благородному обществен-ному движению, ведущему борьбу с одним из тех темных явлений современной жизни, которые, под личиною служения наук, ее только компрометируют.
Что касается медикаментов, приготовляемых из специально для того убиваемых животных и насекомых, то не может быть сомнения в том, что дальнейшее существование человечества не подверглось бы никакой опасности в том случае, если б эти медикаменты совсем вышли из употребления, как не прекратилось же существование человечества в течение всех многочисленных веков, предшествовавших изобретению подобных лекарств.
Конечно, человеку, верующему в пользу таких средств, пришлось бы несколько посту-питься своими личными интересами, если, не же-лая, ради восстановления собственного здоровья, губить не только здоровье, но и жизнь других существ, он стал бы отказываться от употребления таких лекарств. Но я, со своей стороны; должен оговориться, что не только не верю в пользу лекарств, но даже глубоко убежден в их вреде.
Не отрицаю того, что принятие лекарства в некоторых случаях действительно вызывает то самое действие, ради которого оно было при-нято. Но я убежден, с одной стороны, в том, что гораздо разумнее и безопаснее не стараться прерывать естественного хода болезни введением в организм посторонних, ему несвойственных веществ; а с другой — в том, что последствия принятых лекарств вовсе не ограничиваются желаемым врачом действием, но что, кроме этого действия, принятие лекарства сопрово-ждается целым рядом других последствий, ча-стью признаваемых врачом, но считаемых им второстепенной важности, большею же частью вовсе недоступных его наблюдению. А между тем эти-то, ускользающие от наблюдения по-следствия, так или иначе отражаясь на организме больного, часто приносят несравненно больше вреда, чём оказывает пользы то действие, ради которого было принято лекарство. Я уверен в том, что при воздержании людей от медикаментов как самое число болезней, так и количество серьезных заболеваний и неблагоприятных исходов значительно уменьшилось бы.
Многим, конечно, такое отрицательное отноше-ние к лекарствам может показаться слишком голословным. Но в подтверждение своего взгляда я могу сослаться на новую школу медиков, на-правленную против ныне господствующих приемов лечения лекарствами и признающую лишь наиболее естественные средства предупреждения болезней и борьбы с ними, как-то: нормаль-ный и умеренный образ жизни, воздержанное удовлетворение животных аппетитов, физический труд, исключительно растительная диета, водолечение, самовнушение, духовное лечение и т. п. Это новое движение среди представителей врачебной науки проявляется в разнообразнейших и более или менее самобытных безлекарственных системах сохранения и восстановления здоровья, с некоторого времени возникающих и с возрастающим успехом прививающихся в Америке, Англии, Германии, Швейцарш и других странах.
В числе таких возражений против возмож-ности воздержания от убийства животных, которые имеют отношение к медицине, пришлось упомянуть и о борьбе с бациллами, так как защитники необходимости убийства животных осо-бенно любят прибегать к этому доводу. Но для сторонника безлекарственного лечения всякие заботы о борьбе с бациллами теряют свое значение, и само собою отпадает это излишнее усложнение, без которого отлично и даже при меньшем, чем в настоящее время, разнообразии болезней обходились люди до изобретения современной бактериологии. Так что, если даже признать уничтожение бацилл одною из форм убийства животных, то оно во всяком случае вовсе не является безусловною необходимостью для благополучия че-ловечества.
Но в действительности это соображение сторонников убийства животных о бациллах поучи-тельно в смысле, как раз противоположном тому, в котором оно приводится. Когда защит-ники каких-нибудь поступков, более или менее сомнительного достоинства, встречают затруднение в оправдании своего поведения, то они часто прибегают к известному приему затемнения во-проса путем перехода от случаев явного применения этих сомнительных поступков к таким примерам, в которых является еще вопросом, действительно ли совершается обличае-мый поступок. Так и в данном случае: за-щитники необходимости убийства настоящих, видимых животных, внушающих, как таковые, сострадание всякому чуткому человеку, находят нужным в доказательство своей правоты ссы-латься на необходимость уничтожения бацилл, т. е., чего-то и вовсе недоступного простому глазу и нисколько не соответствующего тому представлению о живом, сознательном существе, способном так же, как и человек, физически стра-дать, какое мы имеем о настоящих животных. А между тем только это-то самое представление, путем психического процесса, переносящего нас в положение страдающего, и внушает нам ту жалость, которая вызывает наш протест про-тив убийства животных. Очевидно, что подоб-ное затемнение вопроса сторонниками убийства служит одним из вернейших признаков замечательной слабости защищаемого ими положения.
Таким образом оказывается, что все три медицинских довода в пользу убийства животных при ближайшем исследовании допускают сомнение в своей непреложности. Конечно, на это мо-гут возразить, что приведенные соображения от-носительно бесполезности убойного питания, вивисекции и лекарств неосновательны. Но дело в том, что я здесь вовсе и не брался доказывать их основательность. Я хотел только указать на то, что в подтверждение практической, будто бы, необходимости убийства животных нельзя ссылаться, как на безусловную истину, на такие положения, которые, если и имеют своих многочисленных сторонников, зато подвергаются и самому категорическому отрицанию из вполне компетентных источников. При таком положении дела приходится во всяком случай при-знать вопрос открытым. А если вопрос этот нельзя считать окончательно разрешенным ни в ту, ни в другую сторону, то нельзя и ссы-латься на окончательное, будто бы, его разрешение в одну определенную сторону ради доказа-тельства мнимой необходимости убийства животных.
Предполагают, что при воздержании от убийства всяких живых существ людям не было бы житья от хищных зверей. „Если бы, — говорят сторонники убийства животных, — в прошлом люди не боролись с хищными зверями, то мы сами теперь не существовали бы. Тоже и в будущем: если люди прекратят эту борьбу, то звери одолеют и уничтожат их“.
Не знаю, что случилось бы, если бы все люди на земли сразу отказались от убийства живот-ных. Но, наверное, знаю, что сразу все не отка-жутся. Новые нравственные принципы развива-ются в сознании человечества лишь постепенно, и чем радикальнее их характер, тем мед-леннее они достигают всеобщего признания. А потому весьма возможно, что люди успеют уни-чтожить большинство хищных зверей раньше, чем все человечество проникнется сознанием незаконности убийства животных.
Но даже если к тому времени и не погибнут хищные звери, то это еще вовсе не значит, что они уничтожат человеческий род.
Недаром нам известны многие виды животных и насекомых, которые, будучи по робости и слабости своей природы, совершенно лишены возможности бороться с поедающими их более сильными животными, тем не менее не стираются с лица земли. Стоит вспомнить диких коз и зайцев, приводимых в панику малейшим шорохом, или бесчисленные виды бабочек и насеко-мых. моментально поглощаемых первым встречным воробьем, и принять во внимание, что эти неспособные к борьбе со своими врагами и со-вершенно беспомощные твари продолжают же су-ществовать из поколения в поколение, — для того, чтобы признать, что в мире господствует какой-то высший закон жизни, уравновешивающий опустошения, производимые грубой силой.
С другой стороны, к тому отдаленному вре-мени, когда все человечество откажется от убийства животных, у людей, кто знает, разовьются, быть может, другие средства для обезвреживания хищных зверей, помимо их убиения. Уже и те-перь нам известно, например, что буддистские фа-киры в Индии, проводящие много лет в строгом воздержании и самосовершенствовании, достигают иногда такого поразительного развития некоторых, мало упражняемых в обыденной жизни, способностей воздействия на живые существа, что производят впечатаете обладателей чудодей-ственной силы. Некоторые из них могут, как говорят, одним только своим пристальным взглядом временно укрощать самых разъяренных зверей. Известно также, что люди такой чи-стой души и праведной жизни, как, например, Франциск Ассизский и другие так называемые „святые подвижники“ и пустынножители, настолько сливались душою с природою, что в лесной глуши дикие животные безбоязненно подходили к ним, птицы, прилетая, садились на их плечи, и даже хищные звери вступали иногда с ними в дружбу.
Можно было бы еще многое привести в подтверждение того, что в человеческой природе кроются зародыши еще неисследованной и слишком мало испытанной духовной или психической силы, помощью которой, если бы только ей было предоставлено свободное поле действия. человек мог бы, до известной степени, укрощать самые враждебный ему проявления грубой физической или животной силы. В духовной области, как и в физиологической, те или другие способности развиваются по мере их упражнения и атрофи-руются от бездействия. А потому неудивительно, что эта скрытая в человеческой природе пси-хическая сила до сих пор проявляется лишь в виде редких проблесков. Иначе и быть не может среди современного человечества, которое в своем большинстве не только в борьбе с животными, но и при своих собственных взаимных недоразумениях, все еще предпочитает обращаться к насилию и убийству. Но известно, что даже в животном царстве, по мере истощения у того или другого вида всяких способов самозащиты, развиваются иногда новые органы и способности, помощью которых достигается даль-нейшее сохранение вида. Неужели тот же общий всей природе источник жизни, который наделяет неразумных животных необходимыми средствами для борьбы за существование, не сумеет снабдить и людей требуемыми средствами для поддержания их существования, если существование людей будет еще для чего-нибудь нужно в общем ходе развития вселенной, а они, из преданности высшему началу добра и справедливости, откажутся от убийства всяких живых существ? „Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец ваш небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?..“
Во всяком случае, нам теперь невозможно предвидеть, какие могут образоваться взаимные отношения между людьми и остальными живыми существами через десятки и сотни тысяч лет — тогда, когда человечество, отказавшись от всякого убийства, предоставить свободное развитие тем более возвышенным и могучим духовным средствам влияния, которым мы теперь не даем ходу и даже о возможности которых не подозреваем, вследствие нашего слепого увлечения физическими приемами борьбы. Если уже делать предположения о том, чего мы достоверно знать не можем, то почему не предвидеть разумное и радостное? Со своей стороны, по крайней мере, я не вижу никакого основания отрицать возможность действительного наступления когда-нибудь того предвозвещенного еще древними пророками времени, когда „волк будет жить вместе с ягненком, и молодой лев и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их“.
Что касается одежды, обуви и других, изготовляемых из убитых животных, предметов, то с этой стороны сторонникам безубойной жизни беспокоиться нет никакой надобности. Будь толь-ко достаточное количество людей, отказывающихся от употребления таких предметов, — найдутся и способы изготовления из другого материала всего того, что действительно необходимо. Человече-ская изобретательность неистощима, и мы уже видим, как среди вегетарианцев стали приме-няться разные новые приспособления в этом на-правлении.
Большою, как мне кажется, натянутостью от-зывается возражение об инфузориях, живущих в воде, которую мы пьем, о невидимых нам существах, наполняющих воздух, которым мы дышим, и вообще об окружающих нас мириадах микроскопических жизней, недоступных нашему невооруженному глазу, которые нам на каждом шагу волей-неволей приходится губить. Уже одно то, что существа эти при обыкновенных обстоятельствах для нас совершенно невидимы и неосязаемы, указываешь, казалось бы, на то, что нам нет надобности затруднять наше положение тревогою об их судьбе, по крайней мер, до тех пор, пока мы не успели еще испол-нить наших обязанностей по отношению к тем вполне осязаемым для нас живым существам, с которыми мы приходим в сношения без по-мощи искусственных оптических приспособлений.
К этой же категории, более придирчивых, не-жели основательных, возражений следует отне-сти и рассуждение о том, что, если не убивать животных, то нужно воздерживаться и от уничтожения растеши. Вполне точную границу между органическим и растительным существованием, в переходных фазисах от одного к другому, действительно трудно провести. Но это нисколько не мешает простому здравому смыслу призна-вать, что вообще между животными и растениями существует та именно разница, на основании ко-торой понятие об убийств принято относить только к организмам действительно живым, в прямом значении этого слова, — в отличие от растений, минералов и мертвой материи. Относительно ссылок, подобных двум последним, на невидимые существа и на растения (а таких софизмов возможно на досуге приду-мать сколько угодно), следует еще заметить и то, что, точно говоря, это вовсе и не возражения. Напротив того, если даже отнестись к таким рассуждениям серьезно, несмотря на всю их искусственность и, в большинстве случаев, не-искренность, то они только выражают подтверждение нравственного закона о неубийстве живых существ, утверждая, что должно, будто бы, идти еще дальше, нежели того требует этот закон, понимаемый в его простом и очевидном смысле.
Отношение к домашним насекомым разре-шается с безубойной точки зрения гораздо проще, нежели с первого взгляда может показаться. Воздержание от их убийства не только не содействует разведению грязи и нечистоты в домашней обстановке, но, как раз наоборот, способствует особенной опрятности и чистоте. Человеку, но принципу избегающему убивать насекомых, очень трудно с ними справляться тогда, когда они завелись. А потому он естественно будет прилагать гораздо больше труда и времени для того, чтобы предупреждать их появление, т. е., для соблюдения вокруг себя воз-можной чистоты и опрятности, чем тот, кто позволяет себе прибегать к истреблению этих насекомых.
Вопрос о полевых паразитах, губящих по-севы, овощи, плодовые деревья, сельскохозяй-ственные припасы и прочие произведения земледельческого труда, действительно представляет особенные затруднения. Для земледельца, кормящегося вместе с семьей трудами рук своих, воздержание от уничтожения этих паразитов, выхватывающих у него на глазах его насущ-ную пищу, явилось бы таким нравственным подвигом, который пока еще мало кому под силу. И требовать или ожидать такого геройского самоотвержения от обыкновенных людей, при теперешнем их развитии, было бы, разумеется, неблагоразумно и жестоко. Но из этого еще вовсе не следует, чтобы самое убийство этих живых существ было делом хорошим. Убийство остает-ся убийством, как бы бессилен воздержаться от него и, следовательно, невменяем ни был тот, кто его совершает.
То же относится и к червям, попадающимся под лопату при копании земли, и к другим подобным случаям при сельскохозяйственных работах.
Хотя в этих случаях, как и в остальных, несомненно, отыщутся, в свое время, другие, помимо убийства, способы защиты от этих паразитов, тем не менее, в настоящее время в этой области воздержания от убийства особенно ярко выступает необходимость веры, — той безза-ветной, ни перед чем не отступающей веры в добро и правду, без которой неосуществима в полной мере заповедь „не убий“. Кто верит в то, что высшее, сравнительно с остальными животными, разумение дано людям для того, чтобы они выше всего остального ценили это разумение, безбоязненно предоставляя ему разви-ваться в них до последних пределов, гото-вые, в случае нужды, ради этого жертвовать всякими своими материальными выгодами, — тот не может бояться того, чтобы следование вло-женному в его сознание нравственному закону воздержания от убийства всяких живых су-ществ могло привести к чему-либо действи-тельно плохому для него или для других.
Я постарался, как умел, ответить на наибо-лее распространенные возражения против нравственного закона о воздержании от убийства. Мне хотелось устранить впечатлите того, что для че-ловечества наступили бы какие-то ужасающие бедствия в том случае, если бы оно стало приме-нять на деле требования этого закона. Но я ни-сколько не скрываю от себя того, что рассуждения мои далеко не исчерпывают предмета и что против них возможно было бы, в свою очередь, возражать сколько угодно. Скажу откровенно, что во многих случаях я и сам не в состоянии даже представить себе, как справилось бы че-ловечество при полном воздержании на практике от всякого отнятая жизни.
Но вопрос этот меня не волнует. Он даже меня мало интересует. Как я упомянул вна-чале, судить о том или ином нравственном требовании возможно только с принципиальной точки зрения. Никакие соображения о практических последствиях не могут поколебать обя-зательности того, чего требует от нас наше внутреннее сознание добра и правды. А потому, хотя я и позволил себе несколько отвлечься в область чисто практических соображений, тем не менее, если высказанное мною по этому по-воду окажется неубедительным, то это ни на одну йоту не должно и не может умалить непре-ложности нравственного закона о воздержании от всякого убийства.
Несмотря на все сказанное, я далек от того, чтобы воображать, что этим исчерпан вопрос о полном воздержании от убийства. Если мы вглядимся поближе в те выводы, к которым были логически приведены, то увидим, что, как они сами по себе ни справедливы, однако, они не только окончательно не разрешают поднятого вопроса, но оставляют нас в состоянии внутреннего раздвоения и недоумения.
Сознание человека, как всем известно, скла-дывается из двух основных элементов: мысли и чувства, и ни тому, ни другому нельзя отда-вать преимущества, ибо правильная деятельность сознания обеспечивается их гармоническим взаимным отношением. Сердце и голова должны у человека действовать сообща, взаимною провер-кою поправляя или подтверждая друг друга. В вопросах, связанных с обоими этими ду-шевными проявлениями, только такое рассудочное заключение можно считать твердо установленным, которое подтверждается также и указаниями на-шего сердца; и только такое влечение сердца заслуживает полного доверия, которое не противо-речить требованиям рассудка.
При этом необходимо, конечно, помнить, что и сердце и голова у человека несовершенны и по-тому требуют большой осторожности в их при-менены к наиболее сложным и серьезным вопросам жизни.
Оглядываясь с этой точки зрения на изложен-ное мною отношение к убийству живых существ, я замечаю, что приведен был к нему преиму-щественно рассудочным путем. Правда, выстав-ленное мною исходное положение о нравственной незаконности вообще всякого насильственного отнятия жизни основано на требованиях не только ума, но и сердца. Сознание того, что не следует без необходимости убивать животных, как это делают, например, для еды или для научных целей, вызывается не только рассудочными соображениями о справедливости, но и непосредственной жалостью к живым существам. Но когда дело доходит до признания нравственной незаконности убийства ради человеческого блага волков, поедающих домашнюю скотину, вшей и тли, уничтожающих овощи и плодовые деревья, крыс, разводящих чумную заразу, ядовитых змей, клопов и т. п., то к такому крайнему заключению нас приводит один только холодный рассудок, доведенный до последней степени его логического применения. Никаким непосредственным чувством любви или жалости к клопам или крысам мы при этом не руководствуемся. Напротив того, прислушиваясь к голосу нашего сердца, мы испытываем глубокий непоборимый протест против требования жалеть и ща-дить этих для нас отвратительных и зловредных тварей, в ущерб здоровью, блогоденствию и даже жизни наиболее близких нам человеческих существ.
„Все, что вы говорите о неубийстве животных, может теоретически быть и вполне логично, — скажет любая мать, — но, тем не менее, когда вы меня уверяете, что я поступаю безнравственно, убивая бешеную собаку, бросившуюся на моего ребенка, или подползающую к нему ядовитую змею, то я возмущаюсь от глубины души, все мое существо протестует, и я, несомненно, сознаю, что вы неправы, как бы ни была остро-умна и неопровержима та головная теория, которая привела вас к такому бесчеловечному вы-воду!“ Приблизительно то же самое скажет почти всякий, лишь только дело коснется защиты жизни животных в ущерб человеческому благополучию.
И нельзя не сознаться в том, что этот протест чувства против теории содержит в себе значительную силу убедительности. Если где кроется действительно трудно-опровержимое воз-ражение против полного применения заповеди „не убий“, то никак не в раньше разобранных мною рассудочных доводах о ее практической нецелесообразности, а единственно в этом непосредственном крике возмущенного человеческого сердца, вызванном ужасающим противоречием между рассудком и чувством в этом вопросе.
Вспоминая весь ход мыслей, приведший меня к тому безусловному отрицанию всякого убийства, которое так возмущает наше чувство, я, при всем желании, не могу найти ни малейшего изъя-на в логической нити моего рассуждения. И по-тому мне невозможно признать, что в этом случае ошибается мой рассудок. Следовательно, ошибается здесь, вероятно, чувство. Постараем-ся же разобраться в том, какая главная при-чина лежит в основе этого возмущения чувства.
Я думаю, что таких основных причин две. Одна из них та, что человек так привык смотреть на всех остальных животных, как на существа, предназначенный для служения ему од-ному, что он не может не возмущаться перед полным приравниванием своего права на жизнь к праву на жизнь самых ничтожных живот-ных и насекомых. Другая же причина заклю-чается в том, что в этом крайнем требовании воздержания от убийства даже насекомых и чер-вей человек видит слишком непримиримое несоответствие с тем нравственным уровнем, на котором он сам стоит; и безнадежность этого вопиющего противоречия, в котором он по чи-стой совести винить себя не может, его поне-воле возмущает.
Противники полного воздержания от убийства животных ссылаются, как мы раньше видели, на то, что нужно, будто бы, прежде всего иметь в виду благополучие человека, и что те животные, чьи интересы не согласуются с выгодами человека, должны исчезнуть с лица земли. Такое представление о том, что все живые суще-ства предназначены для служения одному только человеку, и что поэтому человек имеет право, когда только ему вздумается, жертвовать их жизнью в свою пользу, имеет до сих пор почти всеобщее распространение, несмотря на то, что это одно из самых грубых заблуждений, когда-либо овладевавших человеческим сознанием.
В народившейся за последние десятилетия, так называемой „гуманитарной“ литературе, ратующей, между прочим, за „права животных“, высказы-вается, правда, все чаще и громче тот взгляд, что жизнь животных имеет свой самостоятель-ный смысл, свою независимую ценность, совер-шенно отдельно от интересов человечества.
Иначе и быть не могло. Лишь только люди стали вникать в свое отношение к животным, простой здравый смысл должен был натолк-нуть их на эту слишком очевидную истину. Стоит только летом тихо полежать одному в лесу и внимательно вглядеться в то, что происходит вокруг, среди всей той органической жизни, которая кишмя кишит на деревьях и в кустах, в траве, в воздухе, на земле и под землей, в каждой лужице воды, --для того, чтобы наглядно убедиться в том, что вся эта жизнь, разлитая по всему земному шару, существует никак не для человека с его эгоисти-ческими человеческими интересами. Стоит только немного поразмыслить для того, чтобы понять, что все эти полевые и лесные звери и зверки, все эти птицы и бабочки, букашки, комары и му-равьи, лягушки, головастики и червяки, — что весь этот необъятный сонм животрепещущих и жизнерадостных существ не имеет с человеком ничего общего, кроме того, что и они живут на земле так же, как и он.
Но так глубоко заседают в человеческом сознании старые предрассудки, что даже те наиболее просвещенные передовые мыслители, кото-рые в настоящее время заступаются за права животных, — даже и они все еще считают, что, лишь только интересы человека того требуют, то он, само собою разумеется, имеет неоспо-римое право насильственно отнимать жизнь у животных.
Что может быть эгоистичнее, несправедливее и жесточе, — скажу прямо: что может быть на-хальнее и циничнее такого отношения человека ко всем остальным существам?! И нисколько не смягчает дела обычная отговорка о том, что человек при этом только следует всеобщему закону борьбы за существование, который присущ и самим животным. Действительное преиму-щество человека над животными заключается вовсе не в том, что он умеет лучше их пользоваться физическими приспособлениями для порабощения и убийства не только животных, но и себе подобных людей. Человек выше живот-ных не тём, что он умеет одним взрывом динамита погубить тысячи своих братьев. Че-ловек выше животных только тем, что ему доступно духовное сознание, раскрывающее ему единство всего живущего. А потому проявлять свое истинное достоинство он призван уважением к чужой жизни, хотя бы и менее развитой и богатой, нежели его собственная, и умением подавлять в себе эгоизм не только личный, се-мейный и национальный, но и эгоизм человеческого рода.
Достаточно нам, хотя бы только в теории, при-знать именно в этом истинное назначение чело-века для того, чтобы освободиться от одной из главных причин, вызывающих в нас такой возмущенный протест против принципа безусловного воздержания от убийства животных. Мы можем сознавать себя далеко еще не гото-выми осуществить на деле наиболее крайние требования этого принципа; но, памятуя о нашем истинном назначении, мы, несмотря на наше соб-ственное несовершенство, не станем, по крайней мере, утверждать, что требования эти ошибочны и достойны порицания.
Но в том-то и дело, что для того, чтобы стать на эту точку зрения, прежде всего, необходимо быть готовым смотреть правде в глаза и при-знать свое собственное несовершенство, свою нрав-ственную слабость и несостоятельность. А самолюбие и превратное представление о человеческом достоинстве мешает этому. Тому, кто привык сознавать, что он верен своим убеждениям и на деле исполняет то, что говорить, слишком неприятно и трудно допустить основательность таких нравственных требований, которых он еще не в силах осуществить. В этом оскорбляющем его самомнение несоответствии новых для него требований с тем, что он в состоянии и готов исполнить, и кроется другая основ-ная причина его возмущения перед мыслью о полном воздержании от убийства животных.
Для защиты себя от необходимости признать свою несостоятельность люди давно уже вырабо-тали себе рассуждения, оправдывающие их собственное положение и обличающие сторонников слишком „крайних“ нравственных принципов. „Смотрите на него, — говорят они, — как высоко он забирает в теории и на словах, и вместе с тем как постыдно противоречит его соб-ственная жизнь тому, что он исповедует. Мы, по крайней мере, что говорим, то и делаем. Звезд с неба не хватаем, но зато и не отступаем на деле от своих убеждений“.
Но беда в том, что так называемые „последовательные“ люди, жизнь которых соответствует их убеждениям, по этой самой причине не могут идти вперед, но вынуждены вечно топтаться на месте. Главная сила, побуждающая человека улучшать свою жизнь, заключается в мучительном сознании несоответствия своего поведения с требованиями своей совести. Если же человек низводит эти требования до уровня своего действительного поведения, то этим он лишает себя всякого побуждения совершенствовать свою жизнь.
Душевная природа человека так устроена, что он способен представлять себе в своем со-знании несравненно высшую степень совершенства, нежели в состоянии на самом деле осуществить в своей жизни. А потому на те новые нравствен-ные требования, которые постоянно развертываются перед духовным взором мыслящего че-ловечества, нельзя смотреть, как на свод сухих правил, долженствующих немедленно быть приведенными в исполнение, независимо от общего внутреннего состояния и наличных душевных сил того или другого человека, логически вынужденного признать теоретическую справедли-вость этих требований. Такое формальное отношение к нравственным истинам вызывает в людях упадок, вместо подъема духа, ввергая их в состоите безнадежного удручения, если не отчаяния, перед сознанием своей несостоя-тельности. Или же оно возбуждает в них то самое возмущение, о котором идет речь.
Раскрывающаяся человеческому сознанию наи-высшие нравственные требования, часто поражающие своей неожиданной крайностью, являются выражением той степени совершенства, которая стала доступна человеческому отвлеченному пониманию. К осуществлению этих требований всякий, признавший их справедливость, искренний служитель истины естественно будет всеми си-лами стремиться. Но действительно осуществлять их в своей жизни он, конечно, будет только по мере своих крайних сил. Человек дорастает лишь постепенно, иногда только к концу своей жизни, а чаще всего никогда вполне не дорастает до возможности претворить в плоть и кровь действительной жизни наивысшие требования своего духовного разумения. Но как для того, чтобы растение тянулось к свету, необходимо, чтобы существовал тот источник света, кото-рый его притягивает, так и для того, чтобы по-ведение человека сколько-нибудь совершенство-валось, необходимо чтобы в его сознании суще-ствовал тот недосягаемый идеал, к которому он неизбежно будет стремиться.
Как раз в то время, когда я кончал эту статью, мне пришлось на деле решать очень щекотливый вопрос, связанный с тем самым предметом, который я здесь разбираю. В одно из помещений на моем хуторе посетители на-несли клопов, которые размножились до такой степени, что постоянные жители этого домика стали уходить ночевать в другие места. Един-ственное средство сохранить постройку, как жи-лое помещение для тех, для кого она предназна-чалась, заключалось в том, чтобы истребить клопов. Мне было очень неловко перед самим собой. Своей работой над этой статьей я только что самым неопровержимым для себя образом подтвердил свое внутреннее убеждение в том, что никаких живых существ никогда не следует убивать, и вместе с тем я чувствовал, что в данном случае не осилю положения. И действительно, как ни было мне стыдно, но я поручил вывести клопов для того, чтобы опять обратить домик в жилое помещение для людей. Об этом случае из моей личной жизни упо-минаю здесь, во-первых, для того, чтобы не ли-цемерить перед читателем; а во-вторых, чтобы повторить, что никакие свои личные слабости, никакие проявления своей личной непоследователь-ности не должны и не могут умалять истину. Хорошо, — ты слаб, ты малодушен, эгоистичен, жесток, — говорю я, краснея за себя, — все это доказывает твою личную несостоятельность, как доказывает ее и вся обстановка твоей жизни, построенная на тех самых началах, которые в сознании твоем ты отрицаешь. Но то, что твоя маленькая, ничтожная личность не в состоянии или не желает осуществить правду на земле, — нисколько не доказывает того, что правды нет, или что правда не может быть осуществлена людьми более сильными и добрыми, чем ты».
Нет никакой надобности ни возмущаться, ни падать духом перед несоответствием между наиболее крайними требованиями нравственного закона и тем, что мы в данную минуту чувствуем себя в состоянии исполнить. На это не-соответствие нам следует смотреть только, как на необходимое условие, обеспечивающее возмож-ность нашего движения вперед. И всю испыты-ваемую нами тяжесть от этого противоречия мы должны направлять на увеличение наших усилий к осуществлению тех нравственных требований, исполнить которые мы в состоянии.
ГЛАВА VII
правитьМожет возникнуть сомнение, хорошо ли при-учать себя к тому крайнему противоречию между своей действительной жизнью и своими убежде-ниями, которое неизбежно вытекает из признания слишком недосягаемого идеала? Не разви-вается ли от этой привычки мириться со своей несостоятельностью некоторого рода неискрен-ность в виде расположения очень высоко мыслить и говорить, но жить на несравненно более низкой плоскости?
Такое опасение совершенно неосновательно. Человек, расположенный к неискренности, вовсе и не станет задаваться недосягаемыми идеалами. Самому признавать и проявлять перед другими свою несостоятельность, сознательно и открыто обличать себя — дело вовсе не привлекательное и уже само по себе требующее значительной доли искренности. Для этого человек должен доро-жить правдою больше, чем своей репутацией. Какая же может быть охота человеку, располо-женному к неискренности, ставить себя в такое неловкое положение, когда существует сколько угодно теорий о жизни, считаемых почтенными и даже передовыми, исповедуя которые он мо-жет вполне оправдать свое поведение в глазах своих и других людей?
Кроме того, признание или непризнание того или другого недосягаемого идеала не есть вопрос вы-бора. Идеалы человека выясняются в его созна-нии помимо его воли, как последствие его стре-мления к истине. И он изменил бы своей со-вести, если бы стал задерживать в себе эту высшую душевную работу из опасения оказаться несостоятельным. Он впал бы в тот «грех против Святого Духа», который «не прощается», так как, предаваясь ему, человек притупляет свою духовную чуткость и сам себя лишает возможности воспрянуть.
Люди, озабоченные улучшением общественных, экономических и иных условий человеческой жизни, иногда опасаются чрезмерного, как они думают, направления внимания на благоденствие и сохранение жизни животных в то самое время, когда большинство человеческих существ по-всеместно страдает и гибнет от недостатка внимания к их положению. С этой точки зрения, для общественного деятеля, поглощенного заботами о благе своего народа и живо сознающего крайней недостаток в добросовестных работниках на этом поприще, возбуждение во-проса о том, имеем ли мы нравственное право убивать земляных червей, может представиться чем-то до комичности диким и несообразным.
Но люди, так судящие, упускают из виду то, что жалость к животным и, при случае, заботы о сохранении их жизни не только не мешают общественной деятельности, но, наоборот, упражняют и усиливают в человеке т именно качества, которые наиболее необходимы для успеш-ности такой деятельности. При отсутствии сердеч-ной чуткости и способности переноситься в положение других живых существ самые напряженные усилия в общественных интересах, самые неутомимые заботы об улучшении положения страждущего человечества рискуют обра-титься в холодную, рассудочную деятельность, не только бесплодную, но способную оказать людям столько же вреда, сколько предполагалось принести пользы. Доброе же отношение к живот-ным упражняет и обостряет в человеке его способность не одной головой, но всей душой, внимательно и отзывчиво относиться к чужой жизни. А это самое и нужно для того, чтобы об-щественная деятельность была не только теоре-тически, но и действительно производительна. Кто способен пожалеть блоху, тот тем более будет всем сердцем входить в положение лю-дей, — живых людей, нуждающихся в его служении, помощи или заступничестве. Такой чело-век будет менее склонен смотреть на отдельных людей, как на ничтожных пешек в обширной и сложной игре головных комбинации, как это не только постоянно делают люди го-сударственные, но бывают очень склонны де-лать также и самые «передовые» общественные деятели.
С этой стороны полное воздержание от убийства животных имеет особенное значение и в воспитательном отношении. Для детей жизнь окружающих их животных и насекомых по-нятнее и ближе, нежели жизнь взрослых людей. И проявлять свои добрые или жестокие качества дети имеют больше случаев над подвластными им бессловесными тварями, чем над людьми. А потому отношение ребенка к животным со времени самых первых проблесков его пробуждающегося сознания играет большую роль в постепенной выработке его последующего отношения, как взрослого человека, к людям. Ввиду этого, для родителей, желающих блага своим детям, в высшей степени важно, чтобы в их домашнем кругу твердо признавался принцип неприкосновенности жизни всего живущего, и, мало того, чтобы питание семьи было безубойное, но чтобы не подвергались насильственной смерти даже мыши, мухи, насекомые, но применялись бы другие средства для их устранения.
И не только в связи с воспитанием детей, но также и вообще по отношению к правильному душевному развитию взрослого человека, этот вопрос имеет большое значение. Для того, чтобы человек мог сознательно отдаться той или иной внешней деятельности, ему необходимо испытать соответствующее внутреннее побуждение. Сознательные же побуждения человека в большой сте-пени зависят от состояния и направления его мышления. А на мышление человека, в свою оче-редь, значительно влияет его активное отношение к той окружающей его внешней жизни, с ко-торою он в каждое данное мгновение непосред-ственно соприкасается.
Тот, кому приходилось заниматься какой-либо умственной работой, требующей участия наиболее нравственно чутких и проницательных способно-стей души, — хорошо знаком с тем внезапным внутренним оскудением, которое наступает при всяком расстройстве душевного равновесия, как, например, при малейшем своевременно не укрощенном раздражении или недобром чув-стве. Столь же справедливо и обратное: всякое доброе движете человека, каким бы ничтожным поводом оно ни было вызвано, имеет благотвор-ное влияние на его способность хорошо делать хо-рошее дело. Человек, готовый прервать свое за-нятое для того, чтобы из сострадания спасти уто-пающую муху или пощадить попавшегося под лопату червяка, испытывает, совершая такие мелкие поступки любви, своеобразное душевное оживление: сердце его радуется и, странно сказать, са-мое мышление его становится и глубже и чище. А от этого, разумеется, выигрывает не только прерванное занятие, но и общее душевное разви-тее человека, а следовательно и вся его деятель-ность. Справедливость этого каждый может про-верить на собственном опыте. «Все, как океан, — все течет и соприкасается. В одном месте тронешь, а в другом конце мира отдается» [5].
[5] — Достоевский
Совсем другое дело, когда обращают какое-нибудь животное — собаку, попугая, обезьяну — в свою игрушку и тешат самих себя своим нежным отношением к этому животному. На такую сентиментальность действительно уходит много внимания и времени, которые можно было бы го-раздо разумнее употребить на пользу бедствующих людей. Упражнение в себе такой предпочтитель-ной привязанности к отдельным животным, специально служащим нашей потехе, способствует не развитию настоящей сердечной чут-кости, а, напротив, большему или меньшему очерствлению сердца по отношению к нуждающимся в нашем внимании людям, так как при этом мы наслаждаемся своей собственной неж-ностью, а не забываем себя в служении дру-гому. От этого и получаются такие уродливые несообразности, что люди бывают способны по-свящать значительную долю своего внимания (или трудов своей прислуги) ухаживанию за комнат-ными животными, заботливо соблюдая их чистоту, диету и благовоспитанность в то время, как у соседа ребенок растет в такой физической и нравственной заброшенности, что волосы стали бы дыбом у этих же самых любителей животных, если бы только они почувствовали такую же по-требность войти в положение этого ребенка, ка-кую имеют — ласкать своих праздных собачек и обезьян. В такой ложно направленной чув-ствительности нет ничего общего с теми поры-вами истинной жалости, при которых человек забывает себя в чужом страдании, хотя бы и бессловесного животного.
Древняя буддийская легенда повествует об отрекшемся от мира старике-отшельнике, кото-рый, витая душой в небе, позабыл ничтожных людей с их борьбой и мучениями. А на земле в это время был голод.
Край опустел,
Тигры в трущобе завыли: им свежей добычи не стало.
Старец услышал сквозь сон неземной созерцанья
Алчущих крови рыканье.
Вспомнил он землю, очнулся и вышел из темной пещеры…
Видит:
Кости белеют кругом; а вблизи, на земле раскаленной.
В корчах упада тигрица, от голода воя,
С нею — детенышей двое;
Любит она их и кормит. И нет молока у несчастной.
Вьются тигрята под грудью иссякшей, терзают напрасно
Бедную мать. — но она оттолкнуть их не может.
Терпит, хоть камни горячие гложет,
Бездну небес оглашая беспомощным, страшным рычаньем…
Стадо отшельнику жалко; согрелась душа состраданьем.
«Любишь ты, тварь кровожадная! Брама Великий!
Любит и зверь этот дикий, —
Любит и кормит, страдая, себя не жалея!
Учит меня — человека. И стыдно душе перед нею…
Мало любил я. Ушел от людей и страданья.
Жалкая самка! Спасибо! Земное призванье
Ты мне напомнила ныне! Бери мое грешное тело:
Я умираю любя!» — Подошел он к ней бодро и смело;
Сброшена наземь чалма и убогая ряса.
«Вот тебе крови и мяса!» —
Крикнул он. Рада тигрица… А в светлых селениях рая
Рады бессмертные Дивы, бессмертную душу встречая… [6]
[6] — Из поэмы Э. Арнольда «Свет Азии», перевод А. П. Барыковой. См. «Стихотворения А. П. Барыковой», изд. второе, Т-ва И. Д. Сытина, стр. 277.
В этом поэтическом образ восточная народная мудрость выражает ту вечную истину, что подлинная любовь, настоящая жалость, не стесненная эгоистическими побуждениями, не знает и не может знать никаких пределов. Когда душа наша полна доброжелательства ко всему живому, то мы непосредственно отзываемся на всякие страдания, которых становимся свидете-лями, — совершенно независимо от того, важное или неважное значение имеет страдающее су-щество, ходит ли оно на двух, или на четырех ногах, или вовсе не имеет ног. На пути настоя-щей жалости не может быть пределов также и со стороны степени вызываемого ею самоотречения. Единственный конечный предел для истин-ной любви, это — полная жертва своей жизнью тогда, когда это нужно для блага любимого предмета.
Если мы не в состоянии осуществлять в наших отношениях ко всем живым существам такую идеальную любовь; если мы любим только кое-кого, и то лишь отчасти, и не умеем да и не желаем жертвовать своей жизнью, не только ради спасения животных, но и ради спасения людей, — зато, по крайней мере, мы имеем пол-ную возможность воздерживаться от убийства и людей и животных.
Это хорошо понимали люди с наиболее чуткой совестью даже и в Западной Европе, так глу-боко погрязшей в материалистическом эгоизме. Так, например, певец свободы, Шелли, которого, кстати сказать, никак нельзя упрекнуть в равнодушии к порабощенному человечеству, ясно понимал, что развитие сознания неизбежно ведет человека к братским отношениям не только к себе подобным, но и ко всем живым тварям, и душою предвкушал наступление такого блаженного времени:
«Братья, мы свободны! В вышине небесной
Звезды заблестели красотой чудесной;
А под небом рдеют спелые плоды,
Зелены, душисты темные сады;
Ветерочек веет над землей, волнуя
Мимолетным вздохом жатву золотую.
Дремлет зверь и птица сладким мирным сном,
И царить святая тишина кругом.
Спите мирно, звери! Вас — детей природы, —
Старший брат не губит, как в былые годы…
. . . Не царит в сердцах
Ни тоска, ни злоба, ни безумный страх.
Все земные твари в нас нашли защиту,
Приютились ближе, радостны и сыты.
Весело порхает хор лесных певцов,
Дружно льются песни выше облаков.
Вся земля оделась красотою вечной.
Такова работа мысли бесконечной[7]».
[7] — Из поэмы Шелли «Восстание Ислама», перевода. А. П. Барыковой. См. Стихотворения А. П. Барыковой, изд. вто-рое, Т-ва И. Д. Сытина, стр. 225; и «Этика пищи или нрав-ственные основы безубойного питания для человека», изд. первое, «Посредника», стр. 283.
Если благородные и нежные порывы величайших поэтов способны пробуждать таящееся в нашем сердце чувство единения с «порхающими хорами лесных певцов» и остальными бессловесными обитателями «зеленых и душистых садов», то очевидно, что самой природой на нас наложена нравственная задача не ограничиваться платоническим созерцанием нашей чувствитель-ности, а осуществлять в действительной жизни это чувство, хотя бы только простым уважением к праву на жизнь воспеваемых существ. А в таком случае было бы с нашей стороны же-стоко и непоследовательно относиться иначе и к мухам, клопам, тараканам и всем остальным, столь же живым, как и те, хотя и менее поэтичным тварям, которые не заслужи-вают же смерти от нашей руки из-за того только, что трагизм их положения не уклады-вается в стихотворную форму.
Существует возражение против воздержания от убийства животных, исходящее, как это ни странно, из среды преданных им друзей. Деятельно хлопоча об улучшении участи живот-ных, организуя общества покровительства им, устраивая усовершенствованные бойни, агитируя против вивисекции, против особенной жесто-кости некоторых видов «спорта», — многие из современных передовых деятелей гуманитарного движения склонны осуждать проповедь полного воздержания от убийства животных на том основании, что такая резкая постановка во-проса отпугивает от участия в их движении массу людей добрых, но умеренных. «Выста-вляя слишком крайние требования, — говорят нам, — вы предлагаете людям то, чего осуществить они еще не в состоянии, и тем самым мешаете им видеть и осуществлять то, что им под силу. Требуя слишком многого, вы упу-скаете то немногое, чем могли бы воспользо-ваться».
Такие соображения могут иметь свое значение тогда, когда дело идет исключительно о привлечении во что бы то ни стало возможно большего числа участников к какому-нибудь определен-ному предприятию, в роде общества покровитель-ства животным и т. п. Но помимо внешней дея-тельности людей в той или иной области, внут-реннее сознание человеческое имеет также и свои требования, которыми пренебрегать нельзя. Чело-веческому сознанию, между прочим, свойственно возможно точнее проверять вырабатываемые им нравственные положения, пытливо доводя их до последних, самых крайних выводов для того, чтобы убедиться в том, выдерживают ли они такую пробу, или же приводят к абсурду. И психологическую потребность эту невозможно, да и нежелательно заглушать. В конце концов, всеми практическими реформами и улучшеньями в человеческой жизни руководит все та же че-ловеческая мысль. А для того, чтобы мысль была сильна и устойчива, она должна быть неуязвима со стороны логики. Так что смело доводя разби-раемые нами нравственные принципы до их край-них пределов, не останавливаясь перед тем, что это может временно оттолкнуть наиболее робкие натуры, мы, в действительности, не тормозим практическое осуществление в жизни прогрессивных идей, но, напротив того; придаем еще больше напряжения той основной, побудительной силе, которая вдохновляет всякое передовое дви-жение. И вместе с тем мы снабжаем самое дви-жение более прочными устоями, независимо от которых оно потеряло бы надлежащую опору и разрушилось бы при первом натиске неумолимой логики.
«Тактические» приемы умалчивания и недоговаривания присущи деятельности, основанной на том, как бы ловчее обойти своего противника и приманить к себе побольше сторонников. Но в вопросах нравственных о правде и справедли-вости ничего, кроме хорошего, не может про-изойти от того, что мы будем откровенно высказываться «во всю».
Конечно, одно только холодно-рассудочное признание нравственной незаконности убийства живых существ недостаточно для того, чтобы установить в нас, людях, правильное отношение к непри-косновенности жизни животных. Лучше, разуме-ется, совершить добрый поступок по указанию одного только рассудка, без участия сердца, не-жели вовсе его не совершать. Но для того, чтобы принцип неприкосновенности жизни получил в нашем сознании необходимую силу для руковод-ства нашим поведением, желательно, чтобы мы выучились сердцем жалеть все живое. Желатель-но, — и притом не столько для животных, сколько для нас самих, — чтобы мы воздерживались от их убийства не из одних только рассудочных соображении, но также и оттого, что принимаем непосредственное душевное участие в их положении.
По этому поводу вспоминаю Льва Николаевича Толстого. Он всегда был очень чувствителен к беспокойству, причиняемому мухами, назойли-вость которых мешала ему и заниматься сосре-доточенно умственной работой и пользоваться сном после своих трудов. Понятно, что при таких условиях он не мог непосредственно пи-тать особенно нежного чувства к этим насекомым. Комната его бывала летом защищена от них сетчатыми рамами в окнах; а когда, не-смотря на эти предосторожности, к нему все-таки проникали мухи, то расставлялись иногда тарелки с мухоморной бумагой, против чего он не протестовал. Раз я спросил его, как это он ми-рится с такими убийственными приспособлениями. Он мне ответил с улыбкой удивления на са-мого себя: «Знаете ли, я почему-то к мухам не испытываю никакой жалости».
Почты три года тому назад Лев Николаевич выздоравливал после тяжкой болезни. Помню, как в то время я однажды, войдя к нему в кабинета, застал его в подвижном кресле. Он встретил меня со слезами на глазах и с тро-гательной улыбкой. "Я сегодня мух победил, — сказал он мне. — «Кого победили?» — Он повторил, совсем прослезившись и едва выговаривая: «Мух победил». — «Ах, да! Значит, просили убрать тарелки с ядом?» Не в состоянии гово-рить от слез, он замахал рукой по направле-нию к дверям, показывая, что тарелку унесли. Он не мог продолжать от слез умиления. После этого дня уже никогда больше не появлялась в его комнате мухоморная бумага.
В Дневнике Булгакова [8] имеется следующая запись, относящаяся ко времени пребывания Льва Николаевича у нас, в Мещерском, месяцев за пять до его смерти:
[8] — «У Л. Н. Толстого в последний год его жизни». В. Ф. Булгакова, изд. Т-ва И. Д. Сытина, стр. 288.
«Л. Н. пил кефир, взял пустую бутылку и стал глядеть в нее через горлышко. Разговаривает и смотрит. Потом поманил меня пальцем, смеясь.
— Посмотрите-ка!
Я поглядел внутрь бутылки: муха карабкается по скользким стенкам вверх, к выходу че-рез горлышко.
— Ах, несчастная! — сорвалось у меня.
— Да, — смялся Л. Н., — я тоже смотрел и думал: „Несчастная!“ Теперь еще она выкарабки-вается, а то совсем вязла. Невозможно было смо-треть без чувства жалости.
— Так, стало быть, по-вашему, мух и морить не нужно? — озадачился старик-скопец.
— Не нужно, — ответил Толстой. — Зачем же их морить? Он тоже живые существа.
— Да они — насекомые.
— Все равно.
— Мы так завсегда их морим.
— А я вот этих листов — знаете? видеть не могу.
— Как же от них избавиться-то?
— Нужно делать так, чтобы избавиться от них без убийства: выгонять из комнаты или со-блюдать чистоту.
Л. Н. подошел и нагнулся к старику.
— Об этом хорошо сказано у буддистов. Они говорят, что не нужно убивать сознательно.
Л. Н. пояснил, что, позволив себе убивать насекомых, человек готов или может себе поз-волить убивать животных и человека.
Вл. Гр. напомнил Льву Н., что раньше он не имел такой жалости к мухам…
— Не знаю, — ответил Л. Н., — но теперь это чувство жалости у меня не выдуманное и самое искреннее… Да как же, я думаю, что дети, если бы кто-нибудь из детей увидал так муху, то он испытал бы к ней самое непосредственное чувство сострадания.
Скопец заметил, что не все могут испыты-вать это чувство. Л. Н. согласился.
— Да вот я сам был охотником, — сказал он, — и сам бил зайцев. Ведь это нужно его зажать между колен и ударить ножом в горло. И я сам делал это и не чувствовал никакой жалости».
Эти характерный черты из жизни Толстого напоминают нам, что рост любви и жалости в человеческой душе не достигает наивысшей точки ни при каком возрасте человека, ни при какой степени достигнутого им нравственного совершен-ства. Если только жива душа в человеке, то и в 80 лет, и накануне смерти, как бы далеко он ни зашел на пути духовного развития, он сознает потребность и имеет возможность подвигаться еще дальше вперед и становиться еще более добрым и отзывчивым, нежели был накануне. И в этом утончении и обострении душевной чуткости чело-века важнее всего не тот частный предмет, на который в ту или другую минуту направлено его сердечное участие, — будь то страдающий родственник или утопающая муха, — а важнее всего самый внутренний процесс духовного роста, укрепляю-щей в человеке сознание единства и солидарности всего живущего.
Вместе с тем следует заметить и то, что, в этом случае, признавал право на жизнь самых ничтожных насекомых и сердцем отзывался на их волненья и страдания не какой-нибудь болез-ненно настроенный и выживший из ума старичок, склонный к мелочности и сентиментальности, а, напротив того, — один из величайших мудрецов человечества, гениальный ум которого не-уклонно рос и вширь и вглубь до самого конца его жизни. Так чувствовал и думал человек, всю жизнь чутко и страстно отзывавшейся на всякие нужды человеческие; величайший борец на-шего времени за права и интересы порабощенных масс; мыслитель, за несколько дней до своей смерти кончавший статью о сощализме; друг на-рода, на смертном одре своем делавший распоряжения об организации ссыпки хлеба для ну-ждающихся крестьян. Если такой человек не находил, что участие к судьбе мух мешает ему в его заботах о благе людей, то не луч-шее ли это подтверждение того, что жалость к ничтожнейшим тварям вполне совместима с самой энергичной и плодотворной общественной деятельностью.
Я высказал, как умел, то главное, что хотел передать по поводу убийства живых существ. Почти тридцать лет тому назад, во время весны своего духовного пробуждения, почувствовав по-требность выразить протест против охоты, кото-рой, в свое время, страстно увлекался, я написал статью под заглавием «Злая Забава», в ко-торой осуждал убийство, совершаемое ради потехи. Но тогда же я почувствовал, что этим вопрос об убийстве далеко не исчерпан, и что следовало бы, сверх того, ясно и определенно высказаться и вообще против всякого убийства живых существ. Я написал тогда первые че-тыре главы настоящей статьи, которая и проле-жала без дальнейшего движения до тех пор, пока недавно редактор «Вегетарианского Обозрения» не пожелал поместить ее у себя и тем не побудил меня довести ее до конца.
В сознании своем всецело разделяя свободно-христианское жизнепонимание, я, однако, всегда опа-саюсь, когда то или другое, вытекающее из этого жизнепонимания, отдельное, так называемое «дви-жение» подчеркивается и раздувается, как это часто бывает, до степени какого-то обособленного религиозного культа. Помимо того, что такая односторонность сама по себе нежелательна, как все узкое, сектантское, она, вместе с тем заслоняет тот основной, всесторонней источник света и правды, из которого, помимо данного частного движения, вытекает и многое другое, часто гораздо более важное.
Так, например, мне, с этой точки зрения, пред-ставляется, что иногда вегетарианцы бывают слишком склонны, увлекаясь одним только своим специальным предметом, воображать, что в нем все спасение, и забывать, что безубойное питание является лишь одним, и притом далеко не самым центральным, из многих и многих выводов, неизбежно вытекающих из одного общего религиозного мировоззрения.
То же самое относится и к разобранному мною в настоящей статье вопросу о нравственной не-законности всякого убийства животных. Если мне показалось желательным внимательно рассмотреть этот предмет, то никак не потому, чтобы я считал его краеугольным вопросом в области человеческого поведения. Напротив того, я хорошо знаю, что в нашей современной жизни существует бездна вопросов, практически гораздо более настоятельных, нежели этот, — в особенности, в области взаимных отношений между людьми.
Но из того, что есть вопросы более важные, никак не следует, что и этот вопрос об убийстве животных не имеет своего серьезного значения и что заниматься им преждевременно. Для того, чтобы определенное жизнепонимание могло твердо и прочно укрепиться в человеческом сознании, необходимо, чтобы все решительно выводы из него, даже наиболее крайние и мелкие, могли выдержать самую строгую критику. Отдель-ное звено в цепи представляет из себя весьма ничтожную составную частичку; но вся цепь благонадежна только тогда, когда безусловно прочно каждое ее отдельное звено. Вот с этой стороны, как мне кажется, имеет свое значение и выяснение вопроса о надлежащем отношении к убийству животных для человека с пробудившимся разумным сознанием.
Постараюсь в нескольких словах резюмиро-вать общее содержание всего высказанного здесь мною.
Всякое убийство живого существа есть поступок несправедливый и жестокий, а потому — нравственно незаконный для сознательного человека.
На этом основании следует стараться воздер-живаться от убийства не только людей, но и всяких живых существ, несмотря ни на какие последствия.
Разбор предполагаемых пагубных последствий для существования и здоровья человечества при воздержании от убийства животных обнаруживает, что последствия эти вовсе не так страшны, как обыкновенно предполагается.
Разбор других возражений против признания нравственной незаконности убийства животных также обнаруживает неосновательность этих возражений.
Сознание того, что жизнь одна, и вытекающее из этого чувство единения, солидарности и жа-лости по отношению ко всему живому суть наивыс-шего свойства человеческой души. А потому чело-веку нет надобности опасаться слишком крайнего развития в себе этих свойств, хотя бы даже ему из-за этого и пришлось пожертвовать собою.
Такова общая мысль, которую мне хотелось изложить в настоящей статье.
Что же из всего этого вытекает для каждого из тех, кто с этим согласен?
Вытекает, во-первых, то, что следует открыто и смело признавать всякое сознательное убийство, хотя бы только самого мелкого насекомого, поступком, с нашей стороны, неправильным и нравственно предосудительными
А из этого уже само собою следует и то, что, в зависимости от степени своей искренности и добросовестности, каждый из нас будет, по мере сил и возможности, стремиться к полному воздержанию от убийства живых существ.
В этом стремлении к достижению того, чего вполне достичь человеку почти невозможно, нам могут помочь мудрые слова Толстого о приближении к идеалу. Некоторые из них я и при-веду в заключение:
"Истинный идеал религии, истинной религии — он же идеал христианина — тем и велик, что он так велик, что человек в теле никогда не может достигнуть его; а между тем может всегда, во всех условиях, постепенно прибли-жаться к нему.
В этом приближении — и сущность жизни че-ловеческой, и единственное истинное благо ее.
Отчаяние религиозных людей в том, что они не могут вполне осуществить в своей жизни того идеала, который представляется им, происхо-дит от заблуждения в том, что требования учения не в усилиях приближения к идеалу, а в полном осуществлении его в своей жизни. Часто это заблуждение приводит даже к отречению от признаваемого недостижимым идеала.
Не поддавайтесь этому: жизнь и благо — в приближении к идеалу божеского совершенства. И благо это, всегда доступное нам и очень большое, совершенно удовлетворяете тех людей, которые не ставят целью своей жизни того, что не дано человеку.
«Иго мое благо и бремя мое легко». Говорю вам это смело, потому что живу этим и, чем больше живу этим, тем более испытываю благо такой жизни и тем больше, несомненнее верю в истин-ность такого понимания жизни и цели ее [9].
[9] — Из частного письма Л. Н. Толстого, от 18 мая 1910 г.
«Идеал этот — полное совершенство — очевидно недостижим. Дело же и призвание человека в том, чтобы, насколько он может, он прибли-жался к этому идеалу.
Таково приближение в смирении, самоотвержении, правдивости, в незлобивости, в прощении обид, в целомудрии, а также и в любви к людям и ко всему живому.
Если можешь не убивать людей — прекрасно; мо-жешь не убивать скотину и птиц — еще лучше; можешь не убивать рыб, насекомых — еще того лучше. Старайся дойти, до чего можешь, не рассуждая о том, что возможно и что невозможно.
Делай то, что для тебя возможно по твоим силам, и все в этом [10]».
[10] — Из частного письма Л, Н. Толстого от 21 сент. 1910 г.