Жизнь и приключенія маіора Гагагана.
правитьГЛАВА I.
правитьЯ считаю необходимымъ и вполнѣ приличнымъ, при первомъ появленіи моемъ предъ публикою, тотчасъ же познакомить ее, эту публику, съ моимъ титуломъ и моимъ именемъ. Моя визитная карточка, которую я имѣю обыкновеніе отдавать въ домахъ аристократовъ, моихъ друзей, заключаетъ въ себѣ слѣдующія строки:
«Маіоръ Голіаѳъ, О’Грэди Гагаганъ, командиръ батальона ахмеднуггарской иррегулярной кавалеріи».
Когда свѣтъ посмотритъ на эту простую визитную карточку, то конечно избѣжитъ тѣхъ непростительныхъ ошибокъ въ отношеніи моей личности, которыя въ послѣднее время такъ часто случались. Промахи касательно моего скромнаго титула и проистекавшія отъ того недоразумѣнія были неисчислимы. Когда я напримѣръ издалъ книжку моихъ стихотвореній, одинъ изъ журналовъ «Morning Post», замѣтилъ, что «задушевная лирика миссъ Гагаганъ должна быть причислена къ привлекательнѣйшимъ цвѣткамъ наступившей весны». «Quarterly Review» въ статьѣ о моемъ «Pons asinorum», in 4°, Лондонъ, 1836 года, говорило обо мнѣ: «Докторъ Гагаганъ», и т. д. Пора же было разомъ положить предѣлъ этимъ ошибкамъ, и я выбралъ ли того вышеупомянутое простое средство.
Мысль къ этому подала мнѣ очень важная особа. Когда, назадъ тому года два, я обѣдалъ въ Т*. дворцѣ въ Парижѣ, прелестная герцогиня О*., которая почти вовсе не говоритъ по англійски, но понимаетъ нашъ языкъ такъ же хорошо какъ я самъ, сказала мнѣ самою звучною нѣмецкою рѣчью:
— Любезный маіоръ, вы, какъ видно, оставили ахмеднуггарскій егерскій батальонъ.
— Почему же вы изволите это полагать? спросилъ я, чрезвычайно изумившись вопросу ня королевскаго высочества.
Тогда герцогиня начала говорить объ одной бездѣлушкѣ, объ одномъ произведеньецѣ моего пера, произведеньецѣ, которое было подписано просто: «Голіаѳъ Гагаганъ». Къ несчастію, въ ту минуту, когда ея королевское высочество сдѣлала внѣ помянутый вопросъ, за столомъ царствовало мертвенное молчаніе.
— Comment donc, сказалъ тогда его величество король Г*, посмотрѣвъ съ важностью на графа М*: — ce cher jnajor а quitté l’armée? Что же тогда будетъ съ Индіей?
Его величество король и герцогъ М*. продолжали затѣмъ разговоръ тихимъ голосомъ, а я, какъ легко можно себѣ представить, впалъ въ сильное замѣшательство; я покраснѣлъ, сталъ заикаться, бормоталъ безсвязныя слова, желая дать какія-то объясненія, но дѣло не клеилось; я не могъ во все продолженіе обѣда придти въ прежнее спокойное состояніе и когда я подавалъ какому-то англійскому принцу, моему сосѣду, порцію Poulet à l’Austerlitz, то уронилъ ему на бакенбарты и жабо семь грибовъ и три большія и жирныя бараньи котлеты.
Новый смѣхъ на мой счетъ! Я, конечно, могъ бы не переступать таинственныхъ предѣловъ частной жизни поименованныхъ особъ, присутствовавшихъ при описанномъ мною происшествіи; но я желалъ именно дать понять, что я истинный джентльменъ, что я вращаюсь въ весьма порядочномъ обществѣ. Verbum sat. Но, говоря серьёзно, я долженъ всегда вполнѣ прописывать мое ими Голіаѳъ, чтобы меня не смѣшивали съ братомъ моимъ Грегоромъ, который былъ также маіоромъ королевской службы и котораго я убилъ за дуэли, какъ публика, можетъ, быть уже и знаетъ о томъ. Бѣдный Грегоръ! Пустой споръ былъ причиною нашего поединка, который ни за что не случался бы, не будь этого сходства именъ. Дѣло вотъ въ чемъ.
Я имѣлъ счастіе оказать маленькую услугу набобу лукновскому, въ извѣстной исторіи Хобрасджи Мукджи, и его высочество прислалъ къ намъ на квартиру золотой футляръ для зубочистки, адресовавъ его за имя капитана Г. Гагагана. Я, разумѣется, подумалъ, что этотъ футляръ предназначенъ мнѣ; братъ мой съ жаромъ присваивалъ его себѣ; мы дрались и послѣдствіемъ этого было то, что минуты черезъ двѣ онъ получилъ рану въ правый бокъ, въ ребро № 6 — рану, заставившую его испустить духъ. Онъ былъ самый плохой рубака, я самый искусный и отчаянный въ цѣломъ свѣтѣ. Но что всего забавнѣе въ этомъ дѣлѣ — это то, что футляръ для зубочистки дѣйствительно принадлежалъ ему: онъ оставилъ его на столѣ, бывши у набоба. Я не могу хорошенько себѣ представить, какую ужасную глупость онъ сдѣлалъ, начавъ дуэль изъ-за такой дряни; онъ гораздо лучше бы поступилъ, если бы тотчасъ же отдалъ мнѣ футляръ, увидавъ, что я твердо рѣшился уже его присвоить себѣ.
Изъ этого небольшаго образчика моихъ приключеній читатель можетъ легко понять, что жизнь моя была чрезвычайно богата забавными происшествіями, и я вообще могу сказать съ убѣжденіемъ, что въ ней было болѣе замѣчательнаго, нежели въ жизни кого бы то ни было изъ нашей арміи. Я былъ въ большемъ числѣ сраженіи, завоевалъ снова болѣе занятыхъ пунктовъ, имѣлъ болѣе успѣховъ въ сношеніяхъ съ прекраснымъ поломъ, болѣе читалъ, и отличался болѣе красивою наружностью, нежели кто либо изъ офицеровъ, состоящихъ въ службѣ его величества.
Когда я въ 1802 году пріѣхалъ въ Индію, я былъ бѣлобрысымъ корнетомъ семнадцати лѣтъ отъ роду, съ огненно рыжими волосами, ростомъ въ шесть футовъ и семь дюймовъ; я искусился уже во всѣхъ родахъ атлетическихъ упражненій, задолжалъ уже по горло моему портному и всякому, кто только имѣлъ глупость мнѣ вѣрить; я говорилъ прекраснѣйшимъ ирландскимъ діалектомъ и получалъ сто-двадцать фунтовъ въ годъ жалованья.
Нечего кажется говорить, что при подобныхъ преимуществахъ я сдѣлалъ то же самое, что дѣлали до меня всѣ порядочные люди: я влюбился и выразилъ избранницѣ моего сердце желаніе жениться на ней при первомъ удобномъ случаѣ.
Какже мнѣ было преодолѣть всѣ препятствія? Я конечно любилъ Юлію Джоулеръ, любилъ ее съ безумною страстью, но отецъ ея прочилъ ее по крайней мѣрѣ за члена индѣйскаго совѣта, а не за какого нибудь голоднаго и оборваннаго ирландскаго оберъ-офицерика. Впрочемъ, судьба послала мнѣ совершить путешествіе въ Индію, на остъ-индскомъ пароходѣ Самуэль Снобъ, подъ начальствомъ капитана Дёффи, совершить въ сообществѣ этого прелестнаго созданія, и тутъ-то я имѣлъ счастіе или несчастіе, какъ хотите, мгновенно плѣниться этою дѣвушкою. Мы еще несовсѣмъ выѣхали изъ канала, какъ я уже обожалъ ее, завидовалъ палубѣ, на которой она стояла своими маленькими ножками, и по тысячѣ разъ цаловалъ дрянной складной стулъ, на которомъ она обыкновенно сидѣла. То же безумство овладѣло всѣми находившимися на кораблѣ. Два лейтенанта подрались за нее, лишь только успѣли высадиться на Мысъ Доброй Надежды; лекарь, мозглый шотландецъ-піэтистъ, вслѣдствіе обманутой надежды на взаимность, предался пьянству въ такой ужасной степени, что ему грозила опасность самосгаранія; что же касается стараго полковника Лиливайта, который привезъ свою жену и семь дочерей въ Бенгалію, то онъ клялся, что разведется съ мистриссъ Лиливайтъ, и дѣлалъ попытки къ самоубійству. Самъ капитанъ повторялъ мнѣ безпрестанно, со слезами на глазахъ, что онъ свою, нѣкогда дорогую для него мистриссъ Дёффи теперь ненавидитъ, хотя и имѣлъ отъ нея девятнадцать человѣкъ дѣтей.
Мы обыкновенно называли Юлію Джоулеръ волшебницей: красота ея и голосъ имѣли въ себѣ что-то обворожительное. Я всякій разъ бывалъ очарованъ, когда смотрѣлъ на нее и впадалъ въ самое неистовое сумасшествіе, когда взоръ ея останавливался на мнѣ. О, какъ блестящи, какъ черны были ея глаза! какъ густы и сумрачны ея локоны! А губки! а ея прелестное бѣлое кисейное платье! А ея крошечныя гласированныя перчаточки! Гагаганъ теперь уже дряхлъ и страдаетъ подагрою, но онъ все еще видитъ васъ передъ собою, о, глаза, локоны, платье и перчатки!
Какъ теперь помню, когда мы были близь острова Вознесенія, въ одинъ прекрасный день, за столомъ, она взглянула на меня какимъ-то особеннымъ образомъ въ ту самую минуту, когда я дулъ на чрезвычайно горячій кусокъ черепаховаго жира. Меня точно ударило по лбу, я схватилъ весь кусокъ, въ которомъ было около полуфунта, и стремительно засовалъ его въ ротъ. Но, вообразите, я не дѣлалъ даже попытокъ проглотить или прожевать этотъ кусокъ, а оставилъ его въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ во рту, предоставляя ему полную возможность жечь и жечь меня до безконечности. За то спустя семь недѣль послѣ этого происшествія, у меня еще не было вовсе кожи на нёбѣ, и все остальное время путешествія я только и питался, что рисовой водою.
Анекдотъ этотъ, можетъ быть, покажется тривіальнымъ, но онъ объясняетъ, какое впечатлѣніе производила на меня Юлія Джоулеръ.
Сочинители морскихъ романовъ до такой степени исчерпали уже всѣ бури, кораблекрушенія, возмущенія экипажа, битвы, морскую болѣзнь, что я считаю совершенно ненужнымъ разсказывать о подобныхъ случайностяхъ, хотя и испыталъ ихъ въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Довольно замѣтить, что въ продолженіе нашего пяти-мѣсячнаго путешествія моя безумная страсть къ Юліи усиливалась съ каждымъ днемъ; въ такой же пропорціи возрастала любовь капитана, корабельнаго лекаря, полковника Лиливайта, лейтенанта, однимъ словомъ большей части пассажировъ и даже значительнаго числа матросовъ. Что касается до меня, я поклялся, что, несмотря на свой прапорщичій чинъ, я женюсь на ней, возвеличу ее славою моего оружія: что лишь только я сдѣлаю выгодное впечатлѣніе на моего ближайшаго начальника, въ чемъ я не сомнѣвался, то тотчасъ объясню ему состояніе моего сердца и буду требовать руки его дочери.
Такими горячими изліяніями чувствъ началось и окончилось наше путешествіе.
Мы прибыли къ мѣсту назначенія въ знойный декабрскій день 1802 года, и тутъ Юлія разсталась со мною. Въ паланкинѣ, окруженная по крайней мѣрѣ сорока гукабадарами, она отправилась въ объятія своего папа, между тѣмъ какъ бѣдный корнетъ, въ сопровожденіи двухъ Дэнди и одного Скота — вотъ какія странныя нмена даютъ себѣ туземцы! — скромно пустился въ путь съ тѣмъ, чтобы прибыть въ главную полковую квартиру.
Бенгальскій кавалерійскій полкъ, бывшій тогда подъ командою подполковника Юлія Джоулера, кавалера ордена подвязки, въ цѣлой Азіи и Европѣ пользовался почетнымъ титуловъ «Непобѣдимаго Бундельгундскаго полка», такъ гремѣлъ отъ славою своей храбрости, такъ необычайны были подвиги, совершенные имъ въ этой великолѣпной части Индіи.
Вторымъ послѣ нашего полковаго командира былъ маіоръ сэръ Джорджъ Гётчъ, за нимъ, маіоръ Томъ Трёштъ, такой лихой малый, какихъ еще, кажется, не встрѣчалось во всю войну съ мараттами. Мы были тогда, можно сказать, наканунѣ водяной войны, которая такъ быстро распространилась по всей Индіи, выставила на показъ храбрость Веллеслея и непоколебимое мужество нѣкоего Гагагана, которая прославлена была нашими побѣдами при Ахмеднуггарѣ, гдѣ я при штурмѣ Феттаха первый вспрыгнулъ на баррикаду, — при Аргаумѣ, гдѣ я собственною рукою изрубилъ двадцать-трехъ стрѣлковъ, разсѣкъ пополамъ дромадера, и страшнымъ днемъ битвы Ассайской, гдѣ Веллеслей безъ меня былъ бы убитъ, гдѣ я одинъ велъ девятнадцать кавалерійскихъ атакъ, взявъ при помощи только четверыхъ людей изъ команды, семнадцать полевыхъ орудій и перестрѣлялъ жидконогихъ французскихъ артилеристовъ.
Въ этотъ достопамятный день мы пробили пулями животы у одиннадцати слоновъ и я отбилъ выстрѣломъ кольцо, бывшее въ носу у Цинтіи. Веллеслей теперь герцогъ и фельдмаршалъ, я же простой лишь маіоръ иррегулярныхъ войскъ — такъ непостоянно военное счастье!
Но мои чувства отвлекаютъ меня отъ моего разсказа, который я бы долженъ былъ продолжать съ большею послѣдовательностью.
Когда я, какъ выше сказано, вступилъ въ наши казармы въ Думдумѣ, то впервые надѣлъ великолѣпный мундиръ Непобѣдимыхъ, свѣтлоголубой колетъ съ серебрянымъ шитьемъ и чуть не съ тремя тысячами пуговокъ, напоминавшихъ форму сахарныхъ головъ, узкіе коричневые, какъ ревень, чикчиры, и красные сафьянные сапоги, съ серебряными шпорами и пястями — костюмъ, который чрезвычайно выставлялъ на видъ статное тѣлосложеніе офицеровъ нашего корпуса. Мы носили тогда пудру и очень умѣренную семидюймовую косу, мѣдную обрамленную въ леопардову кожу каску, съ медвѣжьимъ хвостомъ и конскою гривой, что все придавало головѣ воинственный, рыцарскій видъ, который легче себѣ вообразить, нежели описывать.
Въ этомъ великолѣпномъ одѣяніи я въ первый разъ явился къ полковнику Джоулеру. Онъ былъ одѣтъ точно такимъ же образомъ; но какъ ростъ его не превышалъ пяти футовъ, а вѣсилъ онъ пудъ пятнадцать, то этотъ костюмъ не такъ шелъ къ нему, какъ къ болѣе стройнымъ и высокимъ мужчинамъ. Въ присутствіи своихъ долговязыхъ маіоровъ Трёппа и Гётча, онъ казался кегельнымъ шаромъ между двумя длинными кеглями. Толстенькій и коротенькій полковникъ принялъ меня съ сердечнымъ радушіемъ, и я скоро сдѣлался общимъ любимцемъ его и прочихъ офицеровъ корпуса.
Джоулеръ былъ самый гостепріимный человѣкъ, какого только можно себѣ представить, и какъ это не противорѣчило ни моей любви, ни моему аппетиту, то я постоянно пользовался его обѣдами и наслаждался сообществомъ Юліи.
Теперь я понимаю, чего не могъ и не хотѣлъ замѣтить тогда, что эта миссъ Джоулеръ, на которую я истратилъ первые и самые горячіе порывы любви, которую я окружилъ въ своемъ воображеніи всевозможными совершенствами я непорочностью, была ничто иное, какъ безстыдная кокетка, которая играла моими чувствами, потому что вовремя однообразнаго морскаго путешествія не находила для себя другой забавы и мѣняла меня на другихъ и другихъ опять на меня по прихоти, по капризу или руководствуясь корыстными цѣлями.
Она не пробыла и трехъ недѣль въ главной квартирѣ, какъ уже весь полкъ былъ по уши влюбленъ въ нее. Каждый изъ ея поклонниковъ могъ похвалиться тою или другою милостью, тѣмъ или другимъ доказательствомъ вниманія съ ея стороны и основывалъ на этомъ свои личныя надежды.
Теперь повторялись тѣ же самыя сцены, какія происходили и на Самуэлѣ Снобѣ, только интересъ ихъ возвышался значительнымъ количествомъ дуэлей.
Слѣдующій перечень дастъ читателю понятіе о нѣкоторыхъ изъ этихъ дуэлей:
1) Корнетъ Гагаганъ. Гиксъ, прапорщикъ команды саперовъ и минеровъ. Выстрѣлъ попалъ Гиксу въ щеку, и отъ множества черныхъ курчавыхъ волосъ, которыя пуля оторвала отъ его бакенбартъ и вогнала ему въ горло, онъ чуть не задохнулся.
2) Капитанъ Макджилликудди. Корнетъ Гагаганъ; меня проткнули насквозь, по шпага прошла мнѣ между реберъ и причинила весьма малый вредъ.
3) Капитанъ Макджилликудди. Мистеръ Муллигатоуной, чиновникъ бенгальской гражданской службы, помощникъ засѣдателя, вице-субъ-контролеръ Ранголлійской вѣтви Богли-Воллахскихъ плантацій индиго.
Макджилликудди слѣдовало бы драться на шпагахъ, и тогда онъ выпутался бы, можетъ быть, изъ этой вторичной дуэли также счастливо, какъ изъ первой; теперь же статскій чиновникъ впустилъ ему въ тѣло пулю и кусокъ его золотыхъ часовъ съ репетиціей. Этотъ выстрѣлъ имѣлъ послѣдствіемъ замѣчательную особенность, о которой я послалъ статью въ газету естествоиспытателей. Хирургъ вынулъ уже пулю и отправился было отъ больного въ полной увѣренности, что все привелъ въ порядокъ, когда золотые часы въ тѣлѣ несчастнаго Макджилликудди пробили тринадцать. Я всегда былъ того мнѣнія, что часы эти болѣе или менѣе испорчены выстрѣломъ, потому что, бывъ сдѣланы въ мастерской Баррауда, они до тѣхъ поръ шли очень вѣрно; самое же происшествіе случилось въ семь часовъ[1].
Я могъ бы до безконечности распространяться въ разсказахъ о войнахъ, которыхъ причиною была эта Елена, но упомянутые мною три образца, по мнѣнію моему, должны удовлетворить благоразумнаго читателя. У меня вовсе нѣтъ особеннаго пристрастія къ кровавымъ сценамъ, клянусь небомъ; а между тѣмъ, въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль, за одну эту женщину я долженъ былъ драться на девяти дуэляхъ и знаю, что кромѣ того было еще изъ-за нея четыре дуэли.
Я забылъ вовсе упомянуть, что жена Джоу пора принадлежала къ смѣшаной породѣ; родилась и воспитана была въ Индіи; полковникъ познакомился съ нею въ домѣ ея матери, туземки, и женился на ней. Объ этой послѣдней дамѣ ходили очень странные слухи. Говорили, что она была дочерью одного индѣйскаго раджи и увезена была какимъ-то бѣднымъ и неважнымъ англійскимъ офицеромъ во времена лорда Клейва. Молодой человѣкъ былъ скоро убитъ и оставилъ свое дитя у матери. Черномазый князекъ простилъ свою дочь и завѣщалъ ей послѣ себя сундучокъ, полный денегъ. Вѣроятно Джоулеръ женился на мистриссъ Джоулеръ болѣе по этому уваженію, потому что это было существо, которое не носило христіанскаго имени и не отличалось ни однимъ изъ качествъ христіанки. Мистриссъ Джоулеръ была отвратительное, одутловатое, желтокожее созданіе, съ бородою, черными усами и красными глазами. Она была жирна, кривобока, безобразна, скупа, ненавидѣла весь свѣтъ и была предметомъ всеобщей ненависти, болѣе же всего поддерживала это чувство въ своемъ веселомъ и разбитномъ супругѣ. Въ продолженіе года она не проводила съ нимъ и мѣсяца, но большую часть времени оставалась у своихъ туземныхъ родственниковъ. Я удивляюсь всего болѣе тому, что она могла произвести на свѣтъ такое очаровательное созданіе, какимъ была ея дочь. Когда Юлія пріѣхала, женщина эта, конечно, была у полковника и съ самаго начала старалась съ особенною заботливостію развивать всѣ дурныя свойства, которыми отличался характеръ ея дочери. Если Юлія и прежде была кокеткою, то теперь она обманывала и дурачила сплошь всѣхъ мужчинъ, завлекала въ свои сѣти цѣлые отряды и батальоны, возбуждала въ женахъ ревность, мужей дѣлала несчастными, служила постоянною причиной для дуэлей, о которыхъ я уже говорилъ; но въ то же время очарованіе, производимое этою волшебницею, было такъ сильно, что я все еще считалъ ее за ангела. Я ухаживалъ за отвратительной маменькой, чтобы быть ближе къ дочкѣ, и былъ неутомимымъ слушателемъ безконечныхъ, скучныхъ исторій Джоулера, потому что во время разсказовъ я только тѣмъ и занимался, что наблюдалъ граціозныя движенія миссъ Юліи.
Но бранная труба скоро прозвучала въ нашихъ ушахъ, и Гагаганъ долженъ былъ выступить на поле битвы. Бундельгундскіе непобѣдимые получили повелѣніе выступить въ походъ, и Джоулеръ, какъ новый Гекторъ, возложилъ на себя воинскіе доспѣхи и приготовился къ разлукѣ съ своею Андромахою. Теперь онъ пришелъ въ недоумѣніе насчетъ того, что ему дѣлать съ своею дочерью, съ своею Юліей. Онъ зналъ странный образъ жизни и странныя привычки своей жены и вовсе не имѣлъ особеннаго желанія ввѣрить дочь ея попеченію, однако, напрасно искалъ онъ для нея надежнаго пріюта у наиболѣе почтенныхъ дамъ полка. Леди Гётчъ предложила свои услуги принять дѣвицу въ свой домъ, во за то рѣшительно не желала имѣть никакого дѣла съ мистриссъ Джоулеръ. Жена лекаря, мистриссъ Соубонъ, не хотѣла и слышать ни о маменькѣ, ни о дочкѣ; такимъ образомъ не оставалось ничего дѣлать, какъ предоставить Юліи и матери ея завестись собственнымъ домомъ, и Джоулеръ былъ въ полной увѣренности, что жена его натолкаетъ въ этотъ домъ ненавистныхъ для него чернокожихъ родственниковъ.
Однако, я не могъ спокойно выступить въ поле прежде, чѣмъ узналъ отъ Юліи судьбу свою. Я двадцать разъ, можетъ быть, выжидалъ случая увидѣться съ нею наединѣ, шатался вокругъ бунгало полковника, какъ какой нибудь доносчикъ вокругъ трактира, наблюдалъ за каждымъ шагомъ каждаго изъ членовъ семейства и нетерпѣливо старался улучить минуту, когда миссъ Джоулеръ, не подвергаясь одуряющему вліянію своей маменьки или папеньки, преклонитъ, можетъ быть, ухо моему краснорѣчію и смягчится отъ моихъ горячихъ признаній въ любви.
Впрочемъ, это было не такъ-то легко.
Старый Джоулеръ вдругъ получилъ такую привязанность къ домашнему очагу, что рѣшительно невозможно было встрѣтить его внѣ его жилища; его же почтенная темнокожая супруга — думаю, что цвѣтъ ея тѣла подалъ первый мысль выбрать темнокоричневое сукно для панталонъ нашего полка — шатавшаяся прежде взадъ и впередъ безъ цѣли и пользы и совавшаяся своимъ широкимъ носомъ въ хозяйственныя дѣла всего лагеря, неизмѣнно оставалась дома при своемъ храбромъ сожителѣ. Единственный выборъ, который мнѣ оставалось сдѣлать, было идти прямо противъ престарѣлой четы, въ ея собственной берлогѣ, и начисто требовать у нея руки ея молодой питомицы.
Я посѣтилъ ихъ разъ за завтракомъ.
Старый Джоулеръ былъ всегда радъ видѣть меня у себя за столомъ. Онъ любилъ смотрѣть, говорилъ онъ, какъ я пью бѣлый годгеонскій эль: въ продолженіе перваго года, проведеннаго мною въ Бенгаліи, я выпилъ этого эля двѣсти-тридцать-четыре дюжины бутылокъ; я тоже не могъ видѣть, безъ нѣкотораго восторга, какъ старая мистриссъ Джоулеръ путь не погружалась лицомъ въ блюдо съ темнобурымъ ѣдкимъ соусомъ, она, какъ я уже имѣлъ честь упомянуть, была сама именно цвѣта этого соуса и пожирала все, попадавшее ей подъ руку и въ промежутокъ между челюстями, съ такимъ аппетитомъ, которому подобнаго я никогда уже не видалъ впослѣдствіи, исключая развѣ аппетита моего бѣднаго друга Дэнди въ отношенія къ устрицамъ. Первыя три тарелки она уничтожила при помощи ложки и вилки, какъ добропорядочная женщина; когда же она, старая вѣдьма, согрѣлась отъ дѣятельной работы пищепріемными мускулами, то бросала всѣ серебряныя столовыя орудія въ сторону, пододвигала блюда къ себѣ вплоть, принималась дѣйствовать руками, набивала рисъ себѣ въ ротъ горстями и просовывала туда разомъ такое количество съѣстныхъ припасовъ, которое могло бы продовольствовать цѣлый отрядъ сипаевъ.
Но для чего же я, впрочемъ, такъ уклоняюсь отъ главнаго пункта моей исторіи?
Юлія Джоулеръ и мистриссъ Джоулеръ сидѣли за завтракомъ. Прелестная дѣвица готова была пропустить стаканчикъ пива въ ту минуту, какъ я вошелъ.
— Какъ поживаете, мистеръ Гэгинъ? спросила старуха съ отвратительною улыбкою. — Покушайте-ка хоть немножко кёрри-бота!
И она толкнула ко мнѣ блюдо, снявъ съ него предварительно огромную порцію мяса, облитаго липкимъ соусомъ.
— Ну, что, Гаги, мой милый, какъ живете-можете? сказалъ толстый полковникъ. — Жаръ небось пронялъ васъ насквозь? хотите подкрѣпиться? выпейте-ка малую толику годгсона — это тоже пройметъ васъ порядкомъ!
И при этой не совсѣмъ умѣстной шуткѣ, которая намекала за тотъ фактъ, что въ жаркихъ странахъ эль какъ будто проникаетъ изъ желудка во всѣ поры кожи и испаряется чрезъ нихъ, старый Джоулеръ засмѣялся, а съ нимъ вмѣстѣ засмѣялась цѣлая толпа смуглыхъ Гобдаровъ, Китинггаровъ, Сицемовъ, Конгомеровъ и Боббичіоновъ, пока меня между тѣмъ подчивали съ чрезвычайнымъ радушіемъ и неотвязчивымъ хлѣбосольствомъ.
Я выпилъ шесть стаканчиковъ, томительно помолчалъ съ минуту и потомъ проговорилъ:
— Bobbacky, consomah, ballybaloo hoga.
Черномазые негодяи послушались моего приказанія и удалились
— Полковникъ и мистриссъ Джоулеръ, сказалъ я торжественно: — мы теперь одни, и вы, миссъ Джоулеръ, также одна, то есть… я разумѣю… я разумѣю благопріятную минуту, хочу воспользоваться случаемъ, чтобы… еще стаканчикъ элю, если вы будете столь добры… чтобы объясниться разомъ, начисто, прежде чѣмъ я отправлюсь въ преисполненный опасностями походъ (Юлія блѣднѣетъ), прежде чѣмъ я, какъ уже сказано, отправлюсь на войну, которая можетъ разрушить въ прахъ и мои высокомѣрныя надежды и меня самого…. чтобы выразить моя намѣренія, пока я еще въ живыхъ, и открыться предъ лицомъ неба, земли и полковника Джоулера, что я люблю васъ, Юлія.
Полковникъ отъ изумленія уронилъ свою вилку, которая въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ дрожала, воткнувшись ко мнѣ въ икру, но я продолжалъ, несмотря на эту не совсѣмъ пріятную помѣху.
— Да, клянусь этимъ безоблачнымъ небомъ, что я люблю васъ, Юлія! Я уважаю своего начальника; я почитаю вашу достойную, очаровательную маменьку. Скажите мнѣ, прежде чѣмъ я разстанусь съ вами, могу ли я надѣяться на взаимность съ вашей стороны моимъ чувствамъ. Скажите только, что вы меня любите, и я въ предстоящую войну совершу такіе подвиги которые заставятъ васъ гордиться именемъ вашего Гагагана.
Старая вѣдьма выпучила на меня глаза, пока я произносилъ эти трогательныя слова, огромными глотками вдыхала въ себя воздухъ и стучала зубами, какъ разъяренный павіанъ. Юлія то краснѣла, то блѣднѣла; полковникъ наклонился, выдернулъ изъ моей икры вилку, обмылъ ее и потомъ взялся за связку писемъ, которая лежала въ это время возлѣ него.
— Корнетъ, произнесъ онъ задыхающимся отъ волненія голосомъ: — несчастный, оборванный ирландскій офицеришка смѣетъ имѣть виды на руку Юліи Джоуларъ! Гаг… Гагаганъ, да что вы, въ самомъ дѣлѣ, съ ума, что ли, сошли или смѣетесь надъ нами? Взгляните на эти письма, молодой человѣкъ; эти письма, говорю я вамъ, сто двадцать-четыре посланія со всѣхъ концовъ Индіи, одно изъ нихъ отъ генералъ-губернатора и шесть отъ его брата, я не считаю уже полковника Веллеслея; это сто-двадцать-четыре домогательства руки миссъ Джоулеръ. Корнетъ Гагаганъ, продолжалъ онъ: — я имѣю о васъ очень хорошее мнѣніе; вы самый храбрый, самый скромный и, можетъ быть, самый красивый мужчина въ нашемъ корпусѣ, но вѣдь у васъ въ карманѣ нѣтъ ни рупіи. Вы требуете моей Юліи, а между тѣмъ не можете добыть даже какой нибудь анны![2]
Тутъ старый полковникъ засмѣялся, какъ будто онъ въ самомъ дѣлѣ сказалъ какую нибудь замѣчательную остроту.
— Нѣтъ, нѣтъ, продолжалъ онъ уже болѣе спокойнымъ голосомъ: — Гаги, дружокъ мой, это безразсудно! Любезная Юлія, удались, душенька, съ твоею мама; этотъ шаловливый молодой господинъ останется со мною, и мы выкуримъ съ нимъ по трубочкѣ.
Я исполнилъ его желаніе; но этотъ табакъ показался мнѣ гадчайшимъ тютюномъ, какимъ когда либо случалось мнѣ затягиваться.
Я вовсе не намѣренъ распространяться здѣсь въ разсказахъ о постепенномъ ходѣ моей военной службы; подробности объ этомъ предметѣ будутъ изложены съ надлежащею полнотою въ моей большой, въ сорока томахъ, національной-авто-біографія, которую я готовлю теперь къ печати. Я участвовалъ съ моимъ полкомъ во всѣхъ блестящихъ предпріятіяхъ. Веллоелей взялъ тогда Доукъ; я проѣхалъ весь край въ направленіи къ сѣверовостоку и удостоился чести при Ласварили, Фуррукабадѣ, Футтигурѣ и Буртпорѣ драться рядомъ съ лордомъ Лакомъ. Я вовсе не желаю, впрочемъ, хвастаться моями военными подвигами — солдатъ знаетъ ихъ какъ свои пять пальцевъ, а государь съумѣетъ ихъ оцѣнить. Если бы кто нибудь спросилъ у нашихъ, кто самый храбрый воинъ въ индѣйской армія, то нѣтъ ни одного служащаго въ ней офицера, который тотчасъ же ко закричалъ бы:
— Гагаганъ, Гагаганъ!
Я пришелъ въ совершенное отчаяніе, и лишившись Юлія, не заботился о сохраненіи жизни.
Такъ какъ безчувственное, окаменѣвшее лицо Юліи безпрестанно представлялось моимъ глазамъ, и строгій отказъ со стороны отца ея все еще звучалъ въ ушахъ моихъ, то къ окончанію похода я не замышлялъ уже никакихъ притязаній, не думалъ снова домогаться сообщества избранницы моего сердца или возобновлять мои домогательства. Мы были цѣлые восемнадцать мѣсяцевъ въ дѣйствительной полевой службѣ, маршировали взадъ и впередъ, вкривь и вкось по разнымъ направленіямъ, дрались изо дня въ день на пропалую; свѣтъ не замѣчалъ во мнѣ никакой перемѣны, онъ смотрѣлъ только на мою привлекательную, одушевленную физіономію, а не могъ заглянуть во внутренность моего спаленнаго и увядшаго сердца. Моя и безъ того уже отчаянная храбрость превратилась теперь въ кровожадность: я взыскивалъ съ вахтмистровъ и фуражировъ за малѣйшее упущеніе или ошибку; я не щадилъ въ битвѣ ни одного человѣка, и въ продолженіе этой кампаніи снесъ съ плечъ до трехсотъ-девяти головъ.
Бѣдному старику Джоулеру выпала на долю столь же незавидная судьба. Мѣсяцевъ черезъ шесть послѣ того, какъ мы оставили Думдумъ, онъ получилъ изъ Бенареса цѣлый пукъ писемъ: жена его съ дочерью уѣхала передъ тѣмъ въ Бенаресъ, и эти письма, какъ видно, тяжело легли ему на душу, и онъ страшно преслѣдовалъ чернокожихъ. Наши люди, при постоянныхъ жарахъ и усиленныхъ военныхъ переходахъ, обращались съ плѣнными не совсѣмъ-то вѣжливо между прочимъ въ тѣхъ видахъ, чтобы выманить у нихъ денежку.
Имъ вырывали ногти, варили и жарили ихъ въ котлахъ на водѣ и маслѣ, сѣкли ихъ, посыпали ихъ раны каэнскимъ перцемъ, и т. д. Итакъ, когда Джоулеръ слышалъ объ этихъ мѣропріятіяхъ, которыя прежде бывало приводили его въ бѣшенство — онъ былъ такой гуманный и сострадательный человѣкъ! — теперь онъ только злобно ухмылялся и повторялъ:
— Чортъ побери этихъ чумазыхъ негодяевъ! По дѣломъ имъ, по дѣломъ имъ!
Однажды, въ сопровожденіи нѣсколькихъ человѣкъ драгуновъ, я отправился на фуражировку и опередилъ вашъ отрядъ мили на двѣ. Когда мы очень спокойно возвращались назадъ, въ нашъ лагерь, на насъ внезапно напала толпа мараттовъ изъ ближайшей пальмовой роща, гдѣ эта сволочь до тѣхъ поръ сидѣла въ засадѣ. Въ одно мгновеніе сѣдла троихъ изъ моихъ всадниковъ опростались, и я съ семью остальными драгунами выступилъ противъ тридцати этихъ черныхъ бродягъ. Еще ни разу въ жизни не случалось мнѣ встрѣчать такой прекрасной физіономіи, какая была у начальника этой шайки; онъ сидѣлъ на гордомъ арабскомъ жеребцѣ, былъ почти одного роста со мною, носилъ стальной шишакъ и панцырь и держалъ въ рукѣ превосходный французскій карабинъ, который оказалъ уже вождѣленное дѣйствіе на двухъ изъ моихъ людей. Я тотчасъ же увидалъ, что единственное средство къ нашему спасенію состояло въ смерти этого человѣка, потому а немедленно закричалъ ему громовымъ голосомъ, разумѣется, по индостански:
— Держись, собака, если ты осмѣлишься драться съ порядочнымъ человѣкомъ!
Вмѣсто отвѣта, копье его просвистало въ воздухѣ надъ моею головою и прокололо насквозь бѣднаго Фоггарти, одного изъ моихъ полковыхъ солдатъ, который стоялъ за мною. Скрежеща зубами и изрыгая самыя ужасныя проклятія, я выхватилъ ятаганъ, который еще ни разу не измѣнялъ мнѣ[3], и бросился на индѣйца.
Онъ ѣхалъ ко мнѣ полнымъ галопомъ, при чемъ мечъ его описывалъ въ воздухѣ тысячи мерцающихъ круговъ, — и испускалъ оглушительный бранный кликъ.
Битва не продолжалась и минуты. Первымъ ударомъ я отрубилъ ему кисть правой руки, какъ разъ по составу; порой ударъ я направилъ ему прямо въ голову. Я сказалъ уже, что на немъ надѣты были стальной шишакъ съ золоченымъ, въ шесть дюймовъ длиною, желѣзнымъ копьемъ на верху, и кольчатый панцырь. Я поднялся на стременахъ и возопилъ: «Св. Георгій!» Сабля моя угодила прямо въ середину этого острія, разрубила его, прошла съ визгомъ черезъ шишакъ и панцырь и остановилась, только встрѣтившись съ рубиномъ, который Дикень носилъ на спинѣ въ видѣ застежки. Голова его была разсѣчена между двумя бровями, двумя ноздрями и даже какъ разъ между двумя большими передними зубами, стало равнехонько пополамъ. На каждое плечо упало по половинѣ, а онъ все продолжалъ галопировать, пока наконецъ лошадь его не была поймана моими людьми, которые немало забавлялись моимъ подвигомъ.
Прочіе негодяи, какъ я и ожидалъ, немедленно убѣжали, лишь только поняли, какая участь постигла ихъ предводителя. Я взялъ его панцирь, въ видѣ рѣдкости, съ собою домой, и мы привели кромѣ того къ старому Джоулеру одного плѣннаго.
Когда мы спросили этого плѣнника объ имени ихъ начальника, онъ отвѣчалъ:
— Гоудеръ Белль.
— Гоудеръ Белль! вскричалъ полковникъ Джоулеръ. — О судьба, это твоя карающая десница!
Онъ безъ памяти бросился къ себѣ въ палатку и сдалъ на цѣлый день команду. Гётчъ принялъ начальство надъ полкомъ, и я не видалъ своего настоящаго командира довольно долгое время.
Такъ какъ во все продолженіе войны я оказалъ немало отличій, то генералъ Лэкъ послалъ меня съ депешами въ Калькутту, гдѣ лордъ Веллеслей принялъ меня съ отмѣнными почестями. Представьте же себѣ мое удивленіе, когда на одномъ балѣ въ губернаторскомъ дворцѣ я увидалъ моего стараго пріятеля Джоулера; представьте себѣ мой неизъяснимый, совершенно смутившій меня восторгъ, когда возлѣ Джоулера я усмотрѣлъ Юлію.
Джоулеръ, кажется, покраснѣлъ не менѣе моего, когда увидалъ меня. Мнѣ тотчасъ пришли на мысль мои прежнія отношенія къ его дочери.
— Гаги, дружокъ мой, сказалъ онъ, пожимая мнѣ руку: — очень радъ васъ видѣть, вотъ и старая знакомая — Юлія; приходите-ка вмѣстѣ позавтракать, выпить годгсонсьскаго, молодчикъ, Гаги!
Юлія не произнесла ни слова, но поблѣднѣла какъ полотно и смотрѣла на меня пристально своими испуганными глазами. Я едва не лишился чувствъ и кое-какъ произнесъ нѣсколько безсвязныхъ словъ. Юлія схватила меня за руку, еще разъ посмотрѣла на меня очень пристально и сказала:
— Пойдемъ!
Нужно ли говорить послѣ этого, что я отправился за нею?
Я не буду уже распространяться о бѣломъ элѣ и ѣдкомъ соусѣ, приправленномъ перцомъ; я скажу только, по мѣрѣ того, какъ соберусь съ мыслями, что черезъ полчаса послѣ описанной мною сцены, я былъ такъ же влюбленъ, какъ и прежде, и что чрезъ три недѣли я считался избраннымъ и признаннымъ поклонникомъ Юліи! Я уже не задавалъ себѣ вопросовъ о томъ, что сталось со ста-двадцатью-четырьмя предложеніями жениховъ Юліи, ни о томъ, почему я, бывъ нѣкогда отвергнутъ, удостоился теперь благосклоннаго пріема. Я чувствовалъ только, что я люблю ее, и былъ счастливъ.
Въ одну ночь, достопамятную для меня ночь, я не могъ заснуть и бродилъ съ простительнымъ для влюбленнаго безпокойствомъ по городу, загроможденному дворцами, пока не дошелъ я наконецъ до дома, въ которомъ обитала моя Юлія. Я заглянулъ на дворъ — все тихо, взглянулъ на окна дома — вездѣ темно, только виднѣется свѣтъ въ одной комнатѣ, да, въ одной комнатѣ и именно въ комнатѣ Юліи. Сердце мое забилось нетерпѣливо, я хотѣлъ, я долженъ былъ идти впередъ, хотя бы только для того, чтобы посмотрѣть на нее съ минуту и благословить ее во время сна. Я увлекся, сталъ смотрѣть внутрь комнаты, и, о небо! я увидалъ, что тамъ горитъ лампа, я увидалъ мистриссъ Джоулеръ въ ночномъ капотѣ съ весьма темнокожимъ питомцемъ на рукахъ, увидалъ Юлію, которая очень нѣжно смотрѣла на кормилицу-туземку, которая кормила грудью другое дитятко.
— О, мама, сказала Юлія: — какую бы рожу сдѣлалъ намъ простофиля Гагаганъ, если бы только онъ все зналъ!
— Онъ все знаетъ! вскричалъ я, вырвавъ рѣшетку изъ окна и вспрыгнувъ внутрь комнаты.
Мистриссъ Джоулеръ съ воплемъ бросилась изъ комнаты, Юлія упала въ обморокъ, проклятые черномазые ребятишки запищали, а ихъ негодная кормилица присѣла на колѣни и мямлила мнѣ что-то на своемъ сатанинскомъ индостанскомъ нарѣчій.
Въ эту минуту явился въ комнату старый Джоулеръ со свѣчкой и съ обнаженной шпагой.
— Лжецъ! плутъ! обманщикъ! кричалъ онъ: — вставай, негодяй, и защищайся!
Но лишь только старый Джоулеръ хорошенько разсмотрѣлъ меня, какъ сдѣлалъ попытку засвистать, взглянулъ на свою бездыханную дочь и медленными шагами вышелъ изъ комнаты.
Нужно ли мнѣ продолжать эту исторію? Нѣтъ уже, кажется, необходимости объяснять тревогу Джоулера при полученіи изъ писемъ изъ Бенареса, его восклицаніе при извѣстіи о смерти индѣйскаго Князька, его желаніе поскорѣе выдать дочку замужъ. Женщина, руки которой я такъ домогался, не была уже миссъ Юліей Джоулеръ, она была мистриссъ Гоудеръ Белль!
ГЛАВА II.
АЛЛИГУРЪ И ЛАСВАРИ.
править
Я нехотя и нерѣшительно принимаюсь снова за перо, потому что, при появленіи описанія моихъ приключеній въ одномъ изъ періодическихъ изданій, нашлись злые люди, которые старались лишить меня послѣдняго моего сокровища — подвергнуть сомнѣнію мое справедливое повѣствованіе и безъ малѣйшей искры честности и правоты похитить у меня то, что составляетъ мое единственное достояніе, — именно репутацію человѣка, преданнаго правдѣ тѣломъ и душою.
Читатель, конечно, пойметъ, что, говоря такимъ образомъ, я разумѣю близорукія и бездушныя замѣчанія дрянныхъ писакъ; изъ числа лондонскихъ журналистовъ ни одинъ не осмѣлился, къ собственному благополучію, заподозрить справедливость моихъ разсказовъ. Они знаютъ меня хорошо и понимаютъ, что я вѣдь въ Лондонѣ самъ на лицо. Такъ же ловко, какъ я владѣю перомъ, я могъ бы этакъ, пожалуй, взяться за болѣе приличное мужчинѣ и болѣе страшное оружіе и отвѣчать имъ на ихъ возраженія лезвеемъ моего меча.
Ни золото, ни самоцвѣты не украшаютъ рукоятки моего закаленнаго въ бояхъ ятагана, но на клинкѣ его запеклась кровь, кровь, враговъ моего отечества, поносителей моей незапятнанной славы. Нашлись и другіе — жалкіе представители постыднаго и продажнаго направленія, которые набрались храбрости, надѣясь на разстояніе, раздѣлявшее насъ, и имѣли дерзость придираться ко мнѣ. Презрѣнные редакторы «Кельзійскаго Соревнователя», «Бунгейскаго Маяка», «Типперарійскаго Аргуса». «Стокпогскаго Соглядатая» и другихъ жалкихъ органовъ провинціальной письменности, при всемъ своемъ разномысліи въ отношеніи политическихъ убѣжденій, сходились въ пунктѣ нерасположенія ко мнѣ и съ самымъ канальскимъ единодушіемъ возбуждали цѣлые потоки сомнѣній противъ моихъ повѣствованій, доводовъ и призваній.
Они утверждаютъ, что я задѣваю личности частныхъ людей и нарочно искажаю исторію, чтобы очернить репутацію общественныхъ дѣятелей. Я спрошу только, былъ ли хотя одинъ изъ этихъ господъ въ 1803 году въ Бенгаліи? Нюхалъ ли хотя одинъ изъ издателей этихъ дрянныхъ листковъ, нюхалъ ли онъ Бунденгульдъ или страну Рохилля? Смыслитъ ли Типперарійскій чернильный огрызокъ, какая разница между Гурркгуррибангомъ и Буррумтоллагомъ? Навѣрное нѣтъ, ничуть! И потому только, что въ этихъ своеобразныхъ и отдаленныхъ странахъ развиваются и своеобразные факты и обстоятельства, они готовы увѣрять, что повѣствователь о всѣхъ этихъ предметахъ — лжецъ, и что мѣстности, описанныя мною, существуютъ только въ моемъ воображенія. Глупцы! Но я не намѣренъ расточать на нихъ мое негодованіе и хочу изложить нѣкоторые отдѣлы моей собственной исторіи.
Я надѣюсь, впрочемъ, что даже эти неистовые бумагомаратели сознаются въ справедливости того факта, что при началѣ похода противъ Шиндіаха, англійскій генералъ расположился лагеремъ у Кануджи на-Джумнѣ, гдѣ и обучалъ ту славную, хотя малочисленную, армію, которая въ скоромъ времени ознаменовала себя подвигами храбрости въ Дуабѣ. Самое лучшее, если я вкратцѣ разскажу о причинахъ войны, которая скоро должна была возгорѣться въ самыхъ роскошныхъ и облагодѣтельствованныхъ природою краяхъ индѣйскаго материка.
Шахъ Аллумъ сынъ шаха Лоллума, по женской линіи потомокъ Надиръ-Шаха (того знаменитаго туркоманскаго забіяки, который едва не столкнулъ съ Багдадскаго трона Баязета и Селима), хотя и былъ по названію делійскимъ императоромъ, но въ самомъ дѣлѣ являлся рабомъ различныхъ воинственныхъ князьковъ, которые поперемѣнно прибирали къ рукамъ власть и надъ краемъ, и надъ мнимымъ государемъ, пока какому нибудь болѣе искусному и счастливому мятежнику не удавалось покорить и истребить ихъ. Хоудеръ-Лолль-Мозольджи, Цуббердустъ-Ханъ, Доусунтъ-Рау-Шиндіахъ и знаменитый Боббачи Инугъ Багаудеръ нѣкоторое время безгранично владычествовали въ Дэли. Второй изъ нихъ, жестокосердый афганскій солдатъ, внезапно вторгнулся въ столицу и былъ выгнанъ оттуда не прежде, какъ уже захватилъ большую часть драгоцѣнностей и послѣднему изъ злополучной фамиліи Афразіабовъ велѣлъ выколоть глаза. Шиндіахъ явился на помощь къ ослѣпленному шаху Аллуму и почти уничтожилъ его врага, но зато лишь усилилъ порабощеніе несчастнаго и держалъ его въ такомъ же уничиженіи, какое онъ испытывалъ при тиранническомъ владычествѣ аѳгановъ.
Пока эти герои вели между собою войну, или, лучше сказать, пока у нихъ доставало, по видимому, силы на то, чтобы бороться другъ съ другомъ, британское правительство вовсе не вмѣшивалось въ ихъ распри, предпочитая смотрѣть со стороны, какъ враги его теребятъ другъ друга за волосы. Но между тѣмъ вспыхнула Французская революція, и въ индѣйскихъ государствахъ появилась цѣлая армія голодныхъ санкюлотовъ, которые искали военной службы и подстрекали различныхъ туземныхъ владѣтелей къ войнѣ съ британско-остъ-индскою компаніею. Значительное число этихъ оборванцевъ поступило въ ряды арміи Шиндіаха; одинъ изъ нихъ, Перронъ, былъ предводителемъ своего отряда, и хотя этотъ воинственный князекъ имѣлъ уважительныя причины помѣриться силами съ Джесвунтомъ-роу-Голькаромъ, своимъ наслѣдственнымъ врагомъ, и вовсе не думалъ нападать на англійскія владѣнія, однако компаніи вдругъ пришло на мысль, что съ шахомъ Аллумомъ, бывшимъ повелителемъ Шиндіаха, поступлено было безчеловѣчнымъ образомъ, а потому представлялся достаточный поводъ возстановить его тронъ въ прежнемъ величіи.
Разумѣется несчастному шаху Аллуму оставалось съ радостію ухватиться за тѣ справедливыя мѣры, которыя хотѣли принять въ его пользу наши губернаторы. Однако, не знаю какими судьбами, бѣдный шахъ, при окончаніи войны, не замѣтилъ ни на волосъ улучшенія въ своемъ положеніи противъ того, какимъ оно было въ началѣ кампаніи, и хотя Голькаръ былъ растрепанъ въ пухъ и прахъ, а Шиндіахъ уничтоженъ, шахъ Аллумъ все оставался такою же размазанною куклою, какою былъ и прежде. Въ попыхахъ и суматохѣ, сопряженныхъ съ войною, ядро орѣха осталось случайно въ пользу британскаго правительства, такъ дружелюбно предлагавшаго императору раскусить этотъ орѣхъ для его самоуслажденія; но теперь его величество долженъ былъ довольствоваться одною скорлупою.
Расположенная при Кануджѣ армія носила названіе великой арміи Гангеса и Шумны; она состояла изъ одиннадцати полковъ кавалеріи и двѣнадцати баталіоновъ пѣхоты и была предводительствуема самимъ генераломъ Лэкомъ.
1 сентября мы напали на лагерь Перрона при Аллигурѣ, 4 взяли мы эту крѣпость приступомъ, и такъ какъ имя мое вслѣдъ затѣмъ появилось въ военной реляціи, то я могу здѣсь привести собственныя обо мнѣ слова главнокомандующаго — это избавитъ меня отъ труда распространяться въ похвалахъ моей особѣ.
«Главнокомандующій вмѣняетъ себѣ въ особенную честь публично выразить свое удивленіе храбрости лейтенанта Гагагана изъ …скаго кавалерійскаго полка. При штурмѣ крѣпости, лейтенанту Гагагану удалось, хотя у него не было вовсе лѣстницъ и хотя его сопровождали весьма немногіе храбрецы, взобраться на внутреннюю четырнадцатую стѣну цитадели. Четырнадцать рвовъ, занятыхъ испанскими всадниками, вооруженными ядовитыми сабельными клинками, четырнадцать, гладкихъ какъ зеркало, стѣнъ, изрыгающихъ тучи выстрѣловъ, были съ торжествомъ пройдены этимъ предпріимчивымъ офицеромъ. Путь его обозначился цѣлыми грудами убитыхъ враговъ, которые густыми рядами лежали по террасамъ, и къ несчастію, также трупами большей части доблестныхъ воиновъ, которые за нимъ послѣдовали. Когда онъ совершенно утвердился въ завоеванной крѣпости, иногда коварный врагъ, который несмѣлъ выйдти противъ него съ оружіемъ въ рукахъ, выпустилъ на него тигровъ и львовъ изъ звѣринца Шиндіаха, этотъ достойный офицеръ собственною рукою убилъ четырехъ изъ самыхъ большихъ и кровожадныхъ животныхъ, а остальныя, пораженныя непоколебимымъ величіемъ британской храбрости, бѣжала со страху назадъ въ свои клѣтки. Томасъ Гиггори, рядовой, Ренти Госсъ и Гавильдаръ только и остались въ живыхъ изъ числа девятисотъ человѣкъ, послѣдовавшихъ за лейтенантомъ Гагаганомъ. Честь и слава имъ! Честь и благодарныя слезы въ память тѣхъ храбрыхъ людей, которые пали въ этотъ достопамятный день.»
Я это выписалъ слово въ слово изъ Бенгальскаго-Гуркару отъ 24 сентября 1803 года, и кто усомнился бы въ справедливости моихъ ссылокъ, тотъ могъ бы самъ заглянуть въ журналъ и повѣрить меня.
Здѣсь я долженъ остановиться съ тѣмъ, чтобы поблагодарить судьбу, которая такъ чудно сохранила меня, сержанта Гиггори и Рёнти Госса. Если бы я вздумалъ увѣрять, что наша доблесть провела насъ невредимо чрезъ этотъ страшный бой, то читатель осмѣялъ бы меня. Нѣтъ, если мой разсказъ и покажется, быть можетъ, необычайнымъ, то онъ не менѣе того достовѣренъ, и я никогда, никогда не принесу истины въ жертву какому нибудь эффекту. Дѣло было вотъ какъ.
Цитадель Футтигура стоитъ на скалѣ, футовъ на тысячу надъ поверхностію моря, и окружена четырнадцатью стѣнами, какъ его превосходительство, главнокомандующій, изволилъ объяснить въ приведенной депешѣ. Кто захотѣлъ бы взобраться на эти стѣны безъ лѣстницъ, былъ бы оселъ; кто сталъ бы разсказывать, что влѣзъ на крѣпость безъ помощи этцдъ лѣстницъ, былъ бы лгунъ и негодяй. У насъ въ самомъ началѣ сраженія были абордажныя лѣстницы, но ихъ рѣшительно нельзя было перенести чрезъ первый рядъ батарей. Когда я взошелъ на эти батареи и наши войска стали окружать меня, я увидалъ, что солдатамъ нашимъ придется со стыдомъ отступить, если имъ не будетъ оказана какая либо посторонняя помощь для того, чтобы взобраться на слѣдующую стѣну. Стѣна эта была около семидесяти футовъ вышиною. Я въ одно мгновеніе направилъ орудія стѣны A на стѣну В и сталъ осыпать послѣднюю такимъ градомъ ядеръ и картечи, что хотя въ стѣнѣ и не сдѣлалось пролома, но на боку ея образовались углубленія, въ родѣ ступенекъ, такъ-что люди съ удобствомъ могли подниматься по нимъ на верхъ.
Этою простою выходкой удалось мнѣ преодолѣвать одно препятствіе за другимъ, потому что взобраться въ самомъ дѣлѣ на стѣну, которую генералу угодно было назвать гладкою какъ зеркало, рѣшительно и совершенно невозможно. Я никогда не осмѣлюсь приписать себѣ подобнаго подвига.
Разумѣется, что если бы непріятельская артиллерія дѣйствовала хотя посредственно, то ни одинъ изъ насъ не вышелъ бы живымъ изъ этой передряги; между тѣмъ мы обязаны частію страху, который напалъ на врага, частію дыму отъ такого множества орудій, что остались цѣлы и невредимы. Даже на самыхъ террасахъ работа наша не была такъ трудна, какъ иной бы подумалъ: пораженіе этихъ враговъ имѣло характеръ простой рѣзни. Лишь только мы показались, какъ непріятель поворотилъ на право-кругомъ и побѣжалъ, подобравъ полы, и читатель можетъ судить о мужествѣ нашихъ враговъ по тому уже обстоятельству, что изъ числа 700 человѣкъ, которыхъ мы убили, только сорокъ получили раны въ грудь, всѣ же остальные были проткнуты сзади штыками на вылетъ.
Самымъ же большимъ счастіемъ для насъ былъ именно выпускъ тигровъ, послѣдняя мѣра сопротивленія со стороны Бурвомвилля, втораго офмцера по коммевдантѣ крѣпости. Я видѣлъ этого человѣка, котораго легко можно было узнать по надѣтому на него трехцвѣтному шарфу, — на каждой изъ стѣнъ, когда мы ихъ осаждали, — и онъ же первый обращался съ нихъ въ бѣгство. При немъ были ключи отъ всѣхъ крѣпостныхъ воротъ и впопыхахъ, отворяя звѣринецъ, онъ оставилъ въ одной изъ дверей всю связку, такъ-что я могъ завладѣть ею, лишь только звѣри были укрощены. Рёнти Госсъ сталъ вслѣдъ затѣмъ отпирать одну дверь за другою; наши войска вступали въ крѣпостныя стѣны, и побѣдоносное знамя моего отечества скоро стало раззѣваться на стѣнахъ Аллигура.
Когда генералъ, въ сопровожденіи своего штаба, въѣхалъ во внутреннюю линію укрѣпленій, то этотъ доблестный старецъ поднялъ меня съ мертваго носорога, на которомъ я сидѣлъ и прижалъ меня къ груди своей. Но душевное напряженіе, которое поддерживало меня среди хлопотъ и опасностей этого страшнаго дня, скоро исчезло, и я, припавъ за плечо своего начальника, рыдалъ какъ дитя.
Къ несчастію производство въ нашей арміи находится въ зависимости отъ сроковъ службы и самому главнокомандующему нѣтъ никакой возможности повысить даже втораго Цезаря, если бы таковой открылся въ числѣ его подчиненныхъ. Потому-то награда, полученная мною за описанный подвигъ, не была очень блестяща. У его превосходительства была завѣтная роговая табакерка: ибо, несмотря на свое высокое положеніе, генералъ отличался самыми простыми привычками: эту-то табакерку и около полулота сухаго валлійскаго табаку, который онъ всегда употреблялъ, подарилъ онъ мнѣ и сказалъ предъ цѣлою арміей слѣдующее:
«Мистеръ Гагаганъ, примите это какъ доказательство высокаго уваженія, которое первый офицеръ вашей армія питаетъ къ храбрѣйшему изъ ея представителей.»
Если перевести цѣнность табаку на деньги, то стоимость подарка равняется почти четыремъ пенсамъ; но этотъ подарокъ заключаетъ по крайней мѣрѣ въ себѣ то доброе качество, что всякому, кто усомнился бы въ справедливости моей исторіи, онъ можетъ доказать, что приводимыя мною обстоятельства вполнѣ истинны. Я положилъ табакерку въ конторѣ моего издателя вмѣстѣ съ нумеромъ Бенгальскаго Гуркару, и желающіе могутъ и теперь видѣть тамъ то и другое[4]. Изъ этой самой исторіи возникла нѣкогда столь любимая всѣми пословица: «Нѣтъ, братъ, ты еще зеленъ: въ Индіи не бывалъ, табакерки не выслуживалъ!», потому что офицеры моего корпуса изъ которыхъ никто, кромѣ меня, не осмѣлился присоединиться къ числу волонтеровъ, вызвавшихся взять крѣпость, обыкновенно дразнили меня этою скромною наградою за мой гигантскій подвигъ. Ну, да что до этого за дѣло! Попроси только теперь меня опять взять крѣпость, такъ я уже знаю какъ поступить.
Вслѣдъ за штурмомъ этой важной крѣпости, къ намъ явился Перронъ, жизнь и душа арміи Шиндіаха, явился съ своимъ семействомъ и сокровищами и былъ отправленъ во французскія поселенія въ Шандернагорѣ. Буркьё занялъ мѣсто главнокомандующаго, и теперь мы выступили противъ него. Утро 11 сентября увидѣло насъ за равнинѣ Дэли.
Это былъ чрезвычайно жаркій день, — и мы отдыхали послѣ вашего утренняго пути, когда я, находясь вмѣстѣ съ О’Гоулеромъ, изъ королевскихъ драгуновъ, у форпостовъ, узналъ о приближеніи непріятеля самымъ страннымъ образомъ. О’Гоулеръ и я сидѣли подъ небольшимъ навѣсомъ, который мы устроили, чтобы защитить себя отъ палящаго солнечнаго зноя, и съ особеннымъ наслаженіемъ курили сигары маниллакерутъ, запивая ароматическій дымъ превосходнымъ, холоднымъ, освѣжающимъ сангари, налитымъ въ глиняныя кружки. Вечеромъ наканунѣ мы играли въ карты, и Гоулеръ проигралъ мнѣ семьсотъ рупій. Я вылилъ остатки сангари въ стаканы величиною въ двѣ пинты, стаканы, изъ которыхъ мы обыкновенно пили, поднялъ свой стаканъ вверхъ, и произнесъ:
— Желаю тебѣ на будущій разъ поболѣе счастья, О’Гоулеръ.
Едва только успѣлъ я выговорить эти слова, какъ фу-у-у! пушечное ядро вырвало стаканъ у меня изъ руки и попало бѣдному О’Гоулеру прямехонько въ животъ. Разумѣется, ядро это обработало его какъ не надо лучше, и разумѣется также, что я не получалъ вовсе своихъ семисотъ рупій. Такъ превратны интересы военнаго человѣка!
Опоясаться саблей и надѣть мой чако, вскочить на моего бѣлаго арабскаго жеребца, выпить подонки сангари, оставленные О’Гоулеромъ, и прискакать къ генералу было для меня дѣломъ одной минуты.
Я засталъ его напирающимся на завтракъ и чавкающимъ также спокойно, какъ будто бы онъ былъ у себя дома въ Лондонѣ.
— Генералъ, сказалъ я, войдя въ его пайджамахъ, или палатку: — вы должны разстаться съ своимъ завтракомъ, если хотите разбить непріятеля.
— Непріятеля, фу! мистеръ Гагаганъ, да непріятель по ту сторону рѣки.
— Я могу только доложить вашему превосходительству, что непріятельскія пушки хватаютъ на пять миль, и что корветъ О’Гоулеръ сію минуту былъ убитъ возлѣ меня пушечнымъ ядромъ.
— Ай, ой! неужели это такъ? сказалъ его превосходительство, облизываясь и кладя на тарелку обглоданную ножку вареной курицы. — Господа, вспомните, что на насъ обращены взоры всей Европы, и послѣдуйте за мною.
Каждый изъ адъютантовъ вскочилъ изъ-за стола и схватился за свою треугольную шляпу, каждое британское сердце сильно забилось при мысли о предстоящемъ сраженіи. Мы сѣли на лошадей и быстро поскакали за храбрымъ старикомъ генераломъ; я, разумѣется, на своемъ знаменитомъ ворономъ аргамакѣ, былъ не послѣднимъ въ его свитѣ.
Я сказалъ сущую правду. Непріятель, на разстояніи менѣе часа ѣзды отъ нашего лагеря, поставилъ сильный отрядъ, такъчто съ холма, по которому мы неслись теперь, мы могли въ зрительныя трубки видѣть всю его величественную боевую ливію. Невозможно лучше описать ее какъ слѣдующимъ начертательнымъ изображеніемъ:
А есть непріятель, а точки представляютъ сто двадцать орудій, которыя защищаютъ его линію. Онъ кромѣ того былъ окруженъ шанцами, и пространное болото, лежавшее у него съ фронта, представляло для него еще болѣе важную защиту.
Его превосходительство изволилъ осмотрѣть линію въ минуту, потомъ повернулся и сказалъ одному изъ своихъ адъютантовъ:
— Передайте генералъ-маіору Тинклеру и кавалеріи приказъ немедленно прибыть сюда.
— Вы изволили сказать сюда? спросилъ удивленный адъютантъ, потому что непріятель замѣтилъ уже насъ, и пушечныя ядра летали вокругъ какъ горохъ.
— Сюда, сэръ! повторилъ генералъ, гнѣвно топнувъ ногою.
И адъютантъ прикусилъ языкъ, пожалъ плечами и поскакалъ прочь. Пять минутъ спустя, мы услыхали звукъ трубъ въ своемъ лагерѣ, а черезъ десять минутъ большая часть кавалеріи присоединилась уже къ намъ.
Наши кавалеристы подступали къ намъ въ числѣ пяти тысячъ человѣкъ, ихъ знамена гордо развѣвались въ воздухѣ и длинный рядъ ярко отчищенныхъ сапоговъ блестѣлъ при солнечныхъ лучахъ.
— Вотъ и мы, сказалъ генералъ маіоръ, сэръ Теофилъ Тинклеръ: — что же дальше?
— О, къ чорту! отвѣчалъ главнокомандующій: — палить, палить, ничего больше какъ палить… маршъ-маршъ… или, негодяи, черныя бестіи… палить, палить и ничего больше!
Тутъ онъ обратился ко мнѣ (онъ имѣлъ еще присутствіе духа говорить о чемъ-либо постороннемъ) и сказалъ:
— Лейтенантъ Гагаганъ, вы останетесь при мнѣ.
И счастье его еще было, что я остался, потому что, говоря откровенно, сраженіе было выиграно мною. Я не буду соваться въ глаза читателю и увѣрять его, что мои личныя усилія дали поворотъ дѣлу, что я, напримѣръ, изрубилъ цѣлый полкъ кавалеріи или проглотилъ цѣлую батарею пушекъ — подобныя нелѣпости заставили бы краснѣть и разсказчика, и читателя. Извѣстная вещь, что я никогда не говорю ни одного-слова, справедливость котораго не могъ бы доказать, — и что болѣе всѣхъ пороковъ я презираю постыдный грѣхъ самолюбія. Я скажу только просто-на просто, что данный мною въ четверть-третьяго по-полудни генералу совѣтъ подарилъ британскую армію великимъ торжествомъ.
Глигъ, Милль и Торнъ изложили исторію этой войны, но, Богъ вѣсть, почему, совершенно опустили изъ виду главнаго героя. Генералъ Лэкъ за эту побѣду пожалованъ былъ въ лорды Лэки Ласварійскіе. Ласвари! А кто былъ настоящимъ побѣдителемъ при Ласвари?
Положа руку на сердце, могу сказать съ полнымъ убѣжденіемъ: я былъ настоящимъ побѣдителемъ. Кто нуждается въ доказательствахъ этого факта, я могу ему таковыя представить немедленно — это отзывы высочайшаго военнаго авторитета въ свѣтѣ, я разумѣю императора Наполеона.
Въ мартѣ 1816 года я ѣхалъ пассажиромъ на кораблѣ Принцъ-Регентъ, подъ начальствомъ капитана Гарриса, на кораблѣ, который, идя изъ Калькутты въ Англію, приставалъ къ острову св. Елены. Въ сообществѣ прочихъ офицеровъ корабля, я представлялся знаменитому лонгвудскому изгнаннику. Онъ принялъ насъ въ своемъ саду, гдѣ ходилъ въ нанковомъ сюртукѣ и большой съ широкими полями соломенной шляпѣ вмѣстѣ съ генераломъ Монтолономъ, графомъ Ласъ-Казесомъ и сыномъ послѣдняго Эмануэлемъ. Этотъ Эмануэль былъ тогда еще малюткой и потому едва ли онъ запомнилъ меня; однако во все продолженіе моего разговора съ его императорскимъ величествомъ онъ не переставалъ играть моими сабельными ножнами и кистями моихъ ботфортовъ.
Наши имена, сказать мимоходомъ, были прочитаны генераломъ Монтолономъ звучнымъ голосомъ, и императоръ при каждомъ имени дѣлалъ по принадлежности поклонъ, не произнося, впрочемъ, ни слова. Наконецъ Монтолонъ дошелъ и до моего имени. Императоръ посмотрѣлъ мнѣ въ лицо, вынулъ руки изъ кармановъ, заложилъ ихъ за спину, подошелъ ко мнѣ съ улыбкой и произнесъ слѣдующія слова:
— Assye, Delhi, Deg, Futtyghur.
Я покраснѣлъ, снялъ шляпу съ поклономъ и сказалъ:
— Sire, c’est moi.
— Parbleu, je le savais bien, замѣтилъ императоръ и протянулъ ко мнѣ табакерку. — En usez vous, Major?
Я взялъ большую щепотку табаку, которая вмѣстѣ съ сознаніемъ высокой чести бесѣдовать съ такимъ великимъ человѣкомъ, заставила меня прослезиться, а онъ продолжалъ между тѣмъ говорить въ слѣдующихъ выраженіяхъ:
— Сэръ, ваше имя очень хорошо извѣстно всякому, вы принадлежите къ доблестной націи. Вашъ третій братъ, баталіонный командиръ графъ Готфридъ Гагаганъ служилъ въ моей ирландской бригадѣ.
— Государь, это совершенная правда. Онъ и мои соотечественники, состоявшіе на службѣ вашего величества держались у бурнской бреши подъ зеленымъ флагомъ и отбили Веллингтона. Это былъ, какъ извѣстно вашему величеству, единственный случай, что ирландцы и англичане въ продолженіе этой войны потерпѣли пораженіе.
Наполеонъ (съ такимъ лицомъ, какъ будто бы онъ хотѣлъ сказать: ступайте къ чорту съ своею точностью и правдивостью, маіоръ Гагаганъ). Да, да, это совершенно справедливо. Вашъ братъ носилъ графское достоинство и кончилъ жизнь генераломъ моей службы.
Гагаганъ. Его нашли подъ Бородинымъ мертвымъ.
Наполеонъ (Монтолону). И это вѣдь совершенная правда, Монтолонъ, даю вамъ честное слово, что это совершенная правда. Молодцы-Гагаганы иначе не поступаютъ. Надо вамъ сказать, что господинъ, съ которымъ мы имѣемъ удовольствіе говорить, выигралъ делійскую битву также рѣшительно, какъ я аустерлицкую, и притомъ слѣдующимъ образомъ. Баранья-голова лордъ Лэкъ, призвавъ свою кавалерію и поставивъ ее предъ батареями Голькара, которыя владычествовали надъ всею равниною, хотѣлъ напасть на эти батареи съ своими всадниками; этимъ послѣднимъ пришлось бы плохо, они были бы раздавлены, расчесаны, растрепаны (écrasés, mitraillés, foudroyés, какъ изволилъ выразиться его величество), если бы этотъ долговязый рыжій господинъ, котораго вы видите передъ собою, не былъ такимъ ловкимъ и отчаяннымъ малымъ.
Монтолонъ. Coquin de Major, va!
Наполеонъ. Держите, Монтолонъ, языкъ за зубами. Когда лордъ Лэкъ, несмотря на свое воловье, англійское упрямство, понялъ, въ какое гнусное положеніе онъ поставилъ свои войска, то вздумалъ тотчасъ же лишить себя жизни и непремѣнно исполнилъ бы свое намѣреніе; погибель его арміи была бы неразлучна съ погибелью англо-остъ-индской компаніи, — увы! она была еще тогда республикою — и утвердила бы мое владычество на востокѣ; но къ несчастію, этотъ господинъ, лейтенантъ Голіаѳъ Гагаганъ, подскакалъ въ это время къ генералу Лэку.
Монтолонъ (тономъ отчаянія и негодованія). Gredin! cent mille tonnerres de pieu!
Наполеонъ (съ мягкосердечіемъ). Успокойся, мой вѣрный другъ, что прикажешь дѣлать? То была неумолимая судьба: Гагаганъ подоспѣлъ въ самую критическую минуту сраженія или, лучше сказать, драки, потому что англичане до тѣхъ поръ не успѣли еще убить у непріятеля ни одного человѣка, а присовѣтовалъ отступить.
Монтолонъ. Трусъ, баба! Французъ такъ лучше умретъ, а не отступитъ.
Наполеонъ. Ахъ, ты, простофиля, развѣ ты не понимаешь для чего онъ присовѣтовалъ отступленіе? развѣ тебѣ не въ догадку, что это была военная хитрость со стороны Гагагана, чтобы вызвать Голькара изъ его неприступныхъ укрѣпленій? Развѣ ты не сообразилъ, что безмозглый индѣецъ попался въ ловушку, выскочилъ изъ-за своихъ пушекъ и сталъ преслѣдовать своею кавалерію Лэка и его драгуновъ? Тутъ-то англичане оборотились; они погнали передъ собою слабые ряды войскъ Голькара, тѣснили ихъ до самыхъ ихъ орудій, которыя теперь не могли принести никакой пользы, вторглись вслѣдъ за войсками Голькара во внутренность его заваловъ, рубили артиллеристовъ, не давая имъ приподняться съ лафетовъ, и такимъ образомъ выиграли сраженіе при Дэли.
Пока императоръ произносилъ эти слова, его блѣдныя щеки не разъ покрывались румянцемъ, глаза его метали искры, его густой, громкій и ясный голосъ раздавался точно въ былыя времена, когда, осѣняемый тѣнію пирамидъ, онъ указывалъ своей арміи на непріятеля или когда онъ собиралъ свои полки для нападенія на усѣянной трупами Ваграмской равнинѣ. Я пережилъ много незабвенныхъ, усладительныхъ минутъ въ жизни, но не знаю ничего, что могло бы сравниться съ этою минутою, и потому-то, во уваженіе замѣчанія, сдѣланнаго въ мою пользу императоромъ, я простилъ даже Монтолону слова «трусъ и баба», которыми онъ назвалъ меня въ пылу негодованія или скорѣе зависти.
— Маіоръ, сказалъ наконецъ императоръ, обращаясь ко мнѣ. — Зачѣмъ у меня въ службѣ не было ни одного такого молодца, какъ вы! Я сдѣлалъ бы васъ княземъ… что я говорю? маршаломъ сдѣлалъ бы я васъ!
Тутъ онъ погрузился въ раздумье, свойство котораго я понималъ и угадывалъ. Онъ мечталъ конечно, что я могъ бы совершенно перевернуть судьбу его, и въ этомъ случаѣ, онъ, какъ мнѣ кажется, не ошибался.
Вскорѣ мосье Мартанъ, камердинеръ Наполеона, принесъ кофей, и когда мы выпили его и поговорили ещё нѣсколько о современныхъ происшествіяхъ, императоръ удалился и отпустилъ меня растроганнаго милостивымъ пріемомъ, сдѣланнымъ мнѣ, и этимъ достопамятнымъ, въ высшей степени лестнымъ для меня разговоромъ.
ГЛАВА III.
ВЗГЛЯДЪ НА ИСПАНСКІЯ ДѢЛА. СВѢДѢНІЯ О ПРОИСХОЖДЕНіИ И ПОДВИГАХЪ АХМЕДНУГГАРСКОЙ ИРРЕГУЛЯРНОЙ КАВАЛЕРІИ.
править
Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ я здѣсь у моего молодого друга Кабреры. Въ пылу и хлопотахъ войны, проводя по шестнадцати часовъ въ сутки на часахъ внутри батарей, нося на тѣлѣ четырнадцать опасныхъ ранъ и внутри тѣла семь пуль, я, конечно, почти не имѣлъ времени, какъ всякій легко себѣ представитъ, почти не имѣлъ времени подумать объ изданіи моихъ мемуаровъ, «tinter arma silent leges» — «коли рыло въ крови, такъ уже не до разсказней», выразился одинъ поэтъ, и я бы совершенно избавилъ себя отъ труда взяться за перо, если бы не былъ побуждаемъ благодарностію настрочить одну или двѣ странички. Издатель и редакторъ новаго журнала и не подозрѣваютъ вовсе, какую услугу оказалъ мнѣ этотъ журналъ.
Въ оранскихъ войскахъ, которыя въ послѣднее время осаждали нашу крѣпость, находился молодой мальтійскій джентльменъ, по имени мистеръ Торпъ О’Конноръ Эмметъ Фицгеральдъ Шини, юристъ, членъ Грейсъ-Джона и Baccalaureus artium дублинскаго коллегіума Троицы. Мистеръ Шини не несъ въ арміи королевы никакой собственно воинской обязанности, но заступалъ мѣсто англійскаго журнала, которому онъ за незначительную еженедѣльную плату сообщалъ свѣдѣнія о движеніяхъ воюющихъ сторонъ и объ испанской политикѣ. Но какъ все-таки за исправленіе этой пустяшной должности онъ получалъ отъ издателей сказаннаго журнала каждую недѣлю по двѣ гинеи, то и могъ, объ этомъ нечего и толковать, въ орааскомъ лагерѣ представлять изъ себя довольно важную фигуру, какая подстать была бы лишь генералу изъ христиносовъ или по крайней мѣрѣ армейскому полковнику.
При знаменитой вылазкѣ, которую мы сдѣлали 23 числа я былъ однимъ изъ первыхъ, вступившихъ въ рукопашный бой, и послѣ значительнаго кровопролитія, которое описывать здѣсь было бы столь же непріятно, какъ и безполезно, я очутился на дворѣ небольшой гостинницы или подесты, которая во время осады была избрана главною квартирою многими изъ офицеровъ королевы. Нозадеро или хозяинъ вмѣстѣ съ многочисленнымъ семействомъ былъ убитъ; квартировавшіе въ гостинницѣ офицеры дали, разумѣется, тягу; но одинъ изъ нихъ еще оставался, и мои ребята сбирались изрубить его своими борачіо на тысячу кусковъ, когда я во время подоспѣлъ въ комнату, чтобы предупредить это злодѣяніе.
Когда я увидалъ предъ собою человѣка въ партикулярномъ платьѣ, въ бѣлой шляпѣ, свѣтло-голубомъ изукрашенномъ воробьями и четвероногими атласномъ галстухѣ, зеленомъ сюртукѣ съ бронзовыми пуговицами и голубыхъ же клѣтчатыхъ брюкахъ, я, разумѣется, принялъ его за помѣщика или фермера и вступился за его жизнь. Несчастный молодой человѣкъ, глухимъ отъ страха голосомъ и на ломаномъ діалектѣ, бормоталъ все, что ему удавалось придумать въ собственное оправданіе, чтобы заставить такимъ образомъ Чапельгорріевъ отказаться отъ мысли убить его. Но весьма вѣроятно, что всѣ его убѣжденія не произвели бы на нихъ ни малѣйшаго впечатлѣнія, если бы я не вбѣжалъ въ эту минуту въ комнату и не велѣлъ злодѣямъ остановиться. Когда они увидали передъ собою генерала, — я имѣю честь носить этотъ чинъ въ службѣ его католическаго величества — генерала въ шесть футовъ четыре дюйма ростомъ, вооруженнаго страшной кабециллой — шпага, которая такъ называется потому, что въ ней пять футовъ длины, — кабециллой, столь извѣстной въ испанской арміи, когда они, говорю, увидали передъ собою эту личность, то убѣжали, негодяи, съ крикомъ: «Adios согро di bacco nosed ros» и т. д. что ясно доказывало, что не помѣшай я имъ, они истиранили бы эту жертву, вырванную теперь изъ ихъ рукъ моимъ великодушіемъ.
— Негодяи, разбойники! вскричалъ я, слыша, что они ворчатъ: — прочь, вонъ сейчасъ изъ комнаты.
Тутъ каждый изъ нихъ вложилъ свой самбреро въ ножны и оставилъ камариллу.
Тогда мистеръ Шини сообщилъ мнѣ всѣ обстоятельства, которыхъ я теперь коснулся лишь вскользь, присовокупилъ, что въ Англіи у него есть семья, которая будетъ считать себя чрезвычайно обязанною за его освобожденіе, и что его искренній другъ, англійскій посланникъ, перевернетъ вверхъ-дномъ небо и землю лишь бы отомстить за его обиду. При этомъ онъ обратилъ мое вниманіе на свой сундукъ съ деньгами, который, онъ думалъ, едва ли могъ бы удовлетворить корыстолюбіе моихъ солдатъ.
Я отвѣчалъ, что я долженъ, къ крайнему моему прискорбію, сдѣлать у него обыскъ, и слѣдствіемъ этого было то обстоятельство, которое послужило поводомъ къ предпринятому мною объясненію, объясненію безполезному и скучному для весьма многихъ. Я нашелъ у мистера Шини три англійскіе соверена, которые еще до сихъ поръ у меня, и, что странно, экземпляръ мартовской книжки новаго журнала, въ которомъ помѣщена была моя статья. Я не знаю хорошенько, велѣлъ ли бы я или нѣтъ, разстрѣлять бѣднаго молодого человѣка, но это маленькое обстоятельство спасло ему жизнь. Удовлетворенное авторское самолюбіе побудило меня принять отъ него въ даръ шкатулку и нѣкоторыя другія изъ его вещицъ, а его, бѣдняка, пустить на всѣ четыре стороны. Я положилъ нумеръ журнала въ карманъ вышелъ изъ подесты, разставшись такимъ образомъ съ спасеннымъ мною человѣкомъ. Люди мои, къ моему удивленію, оставили уже этотъ домъ, и мнѣ было нелегко за ними поспѣть, потому что я увидалъ, что нашъ наступательный отрядъ, прозведя страшныя опустошенія въ орааскомъ лагерѣ, быстро возвращался къ крѣпости, при чемъ онъ жарко былъ преслѣдуемъ превосходнымъ числомъ непріятелей. Я довольно хорошо извѣстенъ войскамъ обѣихъ враждующихъ сторонъ въ Испаніи и пользуюсь ихъ уваженіемъ, потому что прежде, нежели я перешелъ на сторону Донъ-Карлоса, я послужилъ таки нѣсколько ѣсяцевъ въ арміи королевы.
Когда я выходилъ такимъ образомъ изъ гостинницы съ шкатулкою Шини въ одной и саблею въ другой рукѣ, то мнѣ было очень досадно смотрѣть, какъ наши люди въ порядкѣ отступали сдвоеннымъ маршемъ; они были удалены отъ меня шаговъ на четыреста по пути къ подъему, ведущему къ крѣпости, тогда какъ съ лѣвой стороны, всего въ какихъ нибудь ста шагахъ отъ меня, несся отрядъ улановъ королевы.
Я уже сдѣлалъ около половины дороги, прежде нежели открылъ близость врага; такъ-что негодяи эти видѣли меня очень хорошо, и вотъ, бацъ! пуля пролетѣла мимо моей лѣвой бакенбарты, прежде чѣмъ я успѣлъ выговорить:
— Джакъ Робинсонъ!
Я оглядѣлся кругомъ; тутъ было по крайней мѣрѣ семьдесятъ проклятыхъ мальвадосовъ и, какъ я уже замѣтилъ, они находились едва ли во ста шагахъ отъ меня. Если бы я стать увѣрять, что я остановился, чтобы принять вызовъ семидесяти изверговъ, то вы меня назвали бы глупцомъ и лгуномъ: такъ нѣтъ же, сэръ, я не хотѣлъ драться, я просто на просто далъ тягу. Во мнѣ шесть футовъ четыре дюйма росту; моя физіономія въ испанской арміи столь же извѣстна, сколько и рожа графа Лечаны или моего задорнаго плюгаваго пріятеля Кабреры.
— Гагага! вскричали съ полдюжины голосовъ этихъ негодяевъ, и еще пятьдесятъ пуль просвистали позади меня.
Я бѣжалъ, бѣжалъ какъ бодрый олень передъ собаками, бѣжалъ, какъ мнѣ много разъ случалось бѣгать въ жизни, когда благоразуміе не представляетъ болѣе другихъ логическихъ поступковъ, кромѣ бѣгства.
Когда я пробѣжалъ уже около пятисотъ шаговъ, то замѣтилъ, что наша колонна отстояла отъ меня шаговъ на триста ближе, а христиносы, напротивъ, отдалились отъ меня на нѣсколько сотъ шаговъ, исключая троихъ изъ нихъ, которые подскакали ко мнѣ на ужасно близкое разстояніе.
Первый былъ офицеръ, безъ копья; онъ уже выстрѣлилъ въ меня изъ обоихъ пистолетовъ и былъ впереди у своихъ товарищей шаговъ на двадцать, и между двумя остальными, ѣхавшими за нимъ уланами, разстояніе было почти такое же. Я рѣшилъ такимъ образомъ подождать сначала нумера перваго и лишь только онъ подъѣхалъ ко мнѣ, какъ я ударилъ палашемъ по ногамъ лошади такъ, что и всадникъ и лошадь, какъ и надо было ожидать, повалились на землю. У меня едва достало времени проткнуть палашемъ лежащаго врага, когда нумеръ второй былъ уже у меня за плечами.
«Если бы мнѣ только досталась лошадь этого негодяя — подумалъ я про себя — то я былъ бы спасенъ.»
И тутъ я тотчасъ же сталъ приводить въ исполненіе планъ, отъ успѣха котораго, по мнѣнію моему, должно было зависѣть мое спасеніе.
Я, какъ уже упомянуто мною, вышелъ изъ подесты со шкатулкой Шини и, не желая разстаться съ нѣкоторыми, заключавшимися въ ней вещами: рубашками, бутылкой виски, двумя кусками виндзорскаго мыла и т. д., я до сихъ поръ все еще несъ эту шкатулку; но теперь, хотя и противъ желанія, я долженъ былъ ею пожертвовать.
Когда уланъ подъѣхалъ, я выпустилъ палашъ изъ правой руки и бросилъ ему шкатулку въ голову съ такою мѣткостью, что онъ какъ снопъ повалился на сѣдло, а я уже безъ труда сбросилъ потомъ всадника, такъ какъ лошадь подскакала ко мнѣ вплоть. Бутылка съ виски пришлась ему въ правый глазъ и онъ совершенно обезумѣлъ. Стащить его окончательно съ сѣдла и занять потерянное имъ мѣсто было дѣломъ одной минуты, потому что оба эти единоборства едва ли заняли и пятую часть времени, употребленнаго читателемъ на прочтеніе, а мною на описаніе этого происшествія. Но при скорости, съ которою я совершилъ послѣднюю продѣлку и вскочилъ на лошадь моего врага, я сдѣлалъ самую гнусную ошибку, именно, сѣлъ на лошадь безъ палаша.
Что мнѣ было дѣлать! Разумѣется, оставалось только скакать и поручить себя прочности ногъ моей лошади.
Уланъ, бывшій сзади меня, съ каждою минутою приближался все болѣе и болѣе, и я могъ уже слышать его отвратительный хохотъ. Я нагнулся, сколько хватало силы, надъ лукой сѣдла, шпорилъ, хлесталъ мою лошадь, билъ ее рукою, но все напрасно. Ближе, ближе, конецъ его пики отстоялъ отъ моей спины всего фута на два.
Ахъ, ахъ! онъ размахнулся, и представьте себѣ мое страданіе, когда остріе пики стало проходить всѣ пятьдесятъ-девять страницъ экземпляра новаго журнала. Не случись тутъ этой книжонки, то нѣтъ никакого сомнѣнія, что я былъ бы проколотъ насквозь. Не правъ ли я, если чувствую нѣкоторое уваженіе къ своимъ сочиненіямъ? не имѣю ли я повода продолжать свои ученыя и литературныя занятія?
Когда уже я воротился съ наступательнымъ отрядомъ опять въ Мореллу, то лишь впервые узналъ о смѣшномъ результатѣ этого удара копья. Я долженъ вамъ сказать, что лишь только уланъ дотронулся до меня копьемъ, какъ батцъ! надъ моею головой пролетѣла пуля изъ нашихъ рядовъ и попала ему въ високъ, такъ-что сдѣланный имъ ударъ не привелъ ни къ чему кромѣ смѣха! Я поспѣшилъ къ квартирѣ Кабреры и разсказалъ ему нѣкоторыя изъ случившихся со мною въ теченіе того дня происшествій.
— Но, что же, генералъ, отвѣчалъ онъ: — вы все стоите; сдѣлайте милость, chiudete l’uscio (возьмите стулъ).
Я исполнилъ его желаніе и только тутъ замѣтилъ, что въ спинкѣ моего сюртука былъ какой-то посторонній предметъ, который мѣшалъ мнѣ сѣсть съ удобствомъ. Я вытащилъ журнальную брошюрку и къ удивленію своему нашелъ въ ней обломокъ христиносовскаго копья, согнутаго на подобіе пастушескаго жезла.
— Га-га-га! произнесъ Кабрера, который былъ извѣстный балагуръ.
— Valde penas modrilenios! пробормоталъ Тристани.
— Cachuca di caballero (честное слово дворянина!), вскричалъ Росъ д’Эролесъ, разразившись судорожнымъ смѣхомъ: — я сдѣлаю изъ этого обломка славный поповскій жезлъ и пошлю его Леонскому епископу.
— Гагаганъ освятилъ этотъ посохъ, пролепеталъ Рамонъ Кабрера.
И въ этомъ родѣ они продолжали съ часъ посмѣиваться и острить насчетъ моего приключенія; когда же они услыхали, что средствомъ къ моему спасенію отъ копья негоднаго христиноса былъ нумеръ журнала, содержащій мою же исторію, то насмѣшливость ихъ превратилась въ удивленіе. Я прочиталъ имъ… я говорю по испански еще чище и тверже чѣмъ по англійски, если только это возможно… итакъ я прочиталъ имъ мою исторію отъ доски до доски и буква въ букву.
— Но какъ же? спросилъ Кабрера: — у васъ конечно есть кое-что разсказать и о другихъ происшествіяхъ?
— Ваше превосходительство, отвѣчалъ я: — въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія.
И въ тотъ же самый вечеръ, пока мы сидѣли за стаканами тертулліи (сангари), я продолжалъ свой разсказъ почти слѣдующими словами.
Я остановился на срединѣ сраженія при Дэли — сраженія, которое, какъ всему свѣту извѣстно, окончилось полнымъ торжествомъ британскаго оружія. Но кто же выигралъ это сраженіе? Лордъ Лэкъ былъ названъ виконтомъ Лэкомъ дэлійскимъ и ласварійскимъ, тогда какъ маіоръ Гагаганъ…
Но что за дѣло! Забудьте, перестаньте думать о совершенномъ имъ подвигѣ, когда онъ съ саблею въ рукѣ вспрыгнулъ на шестифутовую стѣну, осыпаемый градомъ пуль и ядеръ, когда онъ схватилъ священный пешкешъ или рыбу, которая ставилась всегда передъ трономъ Шиндіаха, когда онъ своимъ разрушительнымъ палашемъ отрубилъ хоботъ знаменитому бѣлому слону, который, ревя отъ изступленной ярости и боли и преслѣдуемый своими колоссальными собратіями, бросился въ ряды мараттскихъ воиновъ и разсѣялъ испуганныхъ китматгаровъ какъ мякину по вѣтру.
Между тѣмъ, врываясь почти въ самую середину баталіона консумаховъ и разрубая пополамъ свирѣпыхъ, ревущихъ Bobbachee[5], онъ носился и бушевалъ, какъ самумъ, завывающій по раскаленной Сахарской степи, и убилъ собственною рукою сто-сорока-трехъ… но дѣло не въ числительности; онъ одинъ совершилъ славный подвигъ, и ему удалось выиграть побѣду, а, за тѣмъ онъ не гоняется за пустыми почестями, которыя достались въ удѣлъ болѣе его счастливымъ! По окончаніи сраженія, мы шли къ Дэли, гдѣ насъ принялъ несчастный слѣпой шахъ Аллумъ и расточалъ нашему генералу всевозможные почести и титулы. Когда всѣ офицеры проходили мимо его одинъ за другимъ, то шахъ не упустилъ случая обратить вниманіе на мою физіономію[6], и ему сказали при этомъ мою фамилію. Лордъ Лэкъ шепнулъ ему на ухо о моихъ подвигахъ, и старый хрычъ пришелъ въ такой восторгъ отъ разсказа о моей побѣдѣ надъ слономъ, котораго хоботъ я до сихъ поръ употребляю вмѣсто дорожнаго мѣшка, что сказалъ:
— Его слѣдовало бы называть Гуипути или повелителемъ слоновъ.
И дѣйствительно Гуипути было имя, подъ которымъ я впослѣдствіи былъ извѣстенъ у туземцевъ, разумѣется у мужчинъ. Женщины выдумали для меня болѣе нѣжное имя и называли меня Мушукомъ или Чародѣемъ.
Я не намѣренъ, впрочемъ, описывать ни Дэли, который, безъ сомнѣнія, очень хорошо извѣстенъ читателю, ни осаду Агры, куда мы отправились изъ-подъ Дэли, ни страшный день битвы при Ласвари, день, который много содѣйствовалъ прекращенію войны. Достаточно сказать, что мы побѣдили, и что я былъ раненъ; послѣднее случалось со мной впрочемъ всякій разъ, хотя я и былъ всего на все двѣсти-четыре раза въ дѣлѣ. Одно только обстоятельство во все продолженіе этого похода рѣзко выдавалось впередъ и не могло быть незамѣченнымъ; это — убѣжденіе, что нужно же что-нибудь сдѣлать для награжденія Гагагана. Весь край не переставалъ кричать: «срамъ, несправедливость!» войска роптали, сипаи вооружались открыто и не хотѣли и слышать, чтобы Гаипути оставался лейтенантомъ, оказавъ такія важныя заслуги. Что было дѣлать? Лордъ Веллеслей въ самомъ дѣлѣ находился въ страшномъ затрудненіи.
«Гагаганъ — писалъ онъ — вамъ, очевидно, не судьба оставаться въ положеніи подчиненнаго, вы рождены для того, чтобы повелѣвать, но Лэкъ и генералъ Веллеслей также хорошіе офицеры, и вамъ неловко бы было опередить ихъ; нужно придумать нарочно для васъ какой нибудь постъ. Что вы скажете о мѣстѣ командира корпуса иррегулярной кавалеріи, молодой человѣкъ?»
Такимъ образомъ возникъ корпусъ ахмеднуггарской иррегулярной кавалеріи, который, конечно, походилъ на шайку гверильясовъ, но о которомъ на долго останется память въ лѣтописяхъ индѣйскихъ походовъ.
Какъ командиръ этого корпуса, я получилъ позволеніе избрать мундирную форму и вербовать рекрутъ. Въ этихъ послѣднихъ не было недостатка, лишь только назначеніе мое сдѣлалось извѣстнымъ; напротивъ того воины стекались подъ мои знамена гораздо быстрѣе, чѣмъ въ регулярные корпуса остъ-индской компаніи. Я, разумѣется, поставилъ надъ ними европейскихъ офицеровъ и нѣкоторыхъ изъ моихъ соотечественниковъ въ качествѣ сержантовъ; остальные всѣ были туземцы, которыхъ я избралъ между сильнѣйшими и крѣпчайшими людьми въ цѣлой Индіи, въ особенности между питанами, афганами, гуррумцадерами и калліавнами, потому что края, населенные этими племенами, считаются самыми воинственными мѣстностями нашихъ индѣйскихъ владѣній.
Когда намъ случалось бывать на парадахъ въ полной формѣ, то мы представляли необыкновенно величественную картину. Я всегда любилъ чистенько одѣваться, потому далъ въ этомъ случаѣ carte blanche моему вкусу и изобрѣлъ тотъ великолѣпный костюмъ, который, конечно, еще никогда не украшалъ прежде ни единаго солдата какой бы то ни было арміи. Во мнѣ, какъ я уже имѣлъ случай замѣтить, шесть футовъ четыре дюйма роста, и притомъ я отличаюсь необыкновенною пропорціональностію тѣлосложенія и въ высшей степени счастливою физіономіей. Волосы на головѣ и бакенбарты у меня самаго золотистаго коричневаго цвѣта, такъ-что на нѣкоторомъ разстояніи имъ можно бы приписать пурпуровый оттѣнокъ; глаза у меня свѣтлоголубые и опушаются густыми и длинными рѣсницами одинакаго цвѣта съ волосами; а страшный рубецъ, темноалаго цвѣта, который идетъ отъ маковки головы чрезъ бровь и щеку и оканчивается у уха, придаетъ моему лицу такое суровое и воинственное выраженіе, какое только человѣкъ въ состояніи себѣ представить. Когда я подвыпью, а это случается частенько, этотъ рубецъ дѣлается яркимъ какъ рубинъ; а какъ при одной неудачной передрягѣ мнѣ выхватили кусокъ изъ верхней губы, отчего пять переднихъ зубовъ выставились у меня наружу, то можно себѣ вообразить, что въ цѣломъ свѣтѣ едва ли бы сыскать такое удивительное зрѣлище, какое представляла моя особа. Я еще болѣе подкрѣплялъ эти природныя преимущества, и пока, во время знойныхъ вѣтровъ, мы располагались лагеремъ въ Читти Боббари, я отпустилъ себѣ длиннѣйшіе волосы на головѣ, а равно не менѣе чудовищную бороду, которая достигала пояса.
Мнѣ нужно было ежедневно употреблять два часа на то только, чтобы завить мои волосы въ тысячи маленькихъ, похожихъ на штопоры, буколекъ, которыя распадались у меня по плечамъ, и за то, чтобы подвести усы мои къ дальнимъ уголкамъ глазъ. Я носилъ широкіе красные чикчиры, красные сафьянные сапоги, красную куртку и поясъ изъ шали того же цвѣта; красная же изукрашенная чалма вышиною въ три фута, съ развѣвающимся наверху ея цѣлымъ пучкомъ огненныхъ фламинговыхъ перьевъ, составляла мой головной уборъ, и при этомъ я не позволилъ себѣ никакой побрякушки, за исключеніемъ маленькой серебряной брошки въ видѣ черепа съ сложенными на крестъ ручными костями; эта красивая вещица прикалывалась спереди моего тюрбана. Двѣ пары пистолетовъ, малайскій ножъ и обоюдоострый, длиною почти въ шесть футовъ, тульваръ дополняли это изящное одѣяніе. На моихъ знаменахъ мотались настоящіе черепа и кости; одинъ изъ этихъ череповъ красовался черною, а другой рыжею бородою; и та и другая отличались необыкновенною длиною и были выщипаны у враговъ, которыхъ мнѣ удалось убить на разныхъ сраженіяхъ.
На одномъ изъ знаменъ изображенъ былъ гербъ компаніи Джона, а на другомъ портретъ моей собственной персоны, въ такой позѣ, что будто я сижу на распростертомъ слонѣ, и подъ всѣмъ этимъ величественнымъ, символическимъ изображеніемъ простое слово «Гуипути», на нагарійско-персидскомъ и санскритскомъ языкахъ.
Офицеры мои, капитаны Биггсъ и Макканульти, лейтенанты Глоджеръ, Паппендикъ, Сеффль и другіе, были одѣты точно такимъ же образомъ, но въ желтое, а рядовые почти въ томъ же вкусѣ, но въ черное.
Много послѣ того полковъ вертѣлось у меня передъ глазами, много видѣлъ и перевидѣлъ я военныхъ людей, но ахмеднуггарскія иррегулярныя войска были страшнѣе на взглядъ, чѣмъ какая бы то ни была шайка головорѣзовъ, попадавшаяся мнѣ на глаза. О, какъ бы я желалъ, чтобы какой-нибудь Великій Моголъ пришелъ тогда къ намъ чрезъ Кабулъ и Лагоръ, и чтобы моимъ старымъ ахмеднуггарцамъ привелось съ нимъ сразиться въ открытомъ полѣ! Богъ да сохранитъ васъ, мои загорѣлые соратники! Сквозь туманъ двадцати годовъ я слышу все еще громъ вашего браннаго клика и вижу блескъ вашихъ ятагановъ, которыми вы рубите направо и налѣво въ самомъ пылу сраженія![7]
Но къ чорту эти грустныя воспоминанія! Можно легко себѣ представить, что за видъ дѣлала моя иррегулярная кавалерія въ полѣ, въ боевой часъ, что за грозную картину представляла линія пяти-сотъ черномазыхъ, одѣтыхъ въ черное, сидящихъ на вороныхъ лошадяхъ, и чернобородыхъ сорванцовъ. Биггсъ, Глоджеръ и прочіе офицеры, одѣтые въ желтое, носятся по полю, какъ молнія, между тѣмъ какъ я отбрасываю на нихъ огненный отсвѣтъ, озаряющихъ изъ одного величественнаго центра, — ни дать, ни взять, вотъ это великолѣпное небесное свѣтило.
Рѣдкій развѣ не слыхалъ о дерзкихъ и внезапныхъ нападеніяхъ Голькара на Дооабъ въ 1804 году, когда мы думали, что побѣда Ласварійская и достопамятный день битвы при Дэли совершенно уничтожили его. Онъ взялъ съ собою десять тысячъ всадниковъ, перенесъ свой лагерь съ Палинбонга, и первое, что услыхалъ о немъ генералъ Лэкъ, было, что онъ уже въ Путлѣ, потомъ въ Румпеогѣ, затѣмъ въ Донкарадамѣ, однимъ словомъ — въ самомъ сердцѣ нашихъ владѣній.
Что всего гнуснѣе было въ этой исторіи, это то, что его превосходительство, который не высоко ставилъ военныя достоинства предводителя мараттовъ, позволилъ ему пройдти впередъ около двухъ тысячъ миль и теперь не зналъ хорошенько, гдѣ его настигнуть. Не то онъ въ Газарабугѣ, не то въ Богли-Гунгѣ? Ни одинъ изъ смертныхъ не могъ знать это достовѣрно, и довольно значительное время всѣ движенія кавалеріи лорда Лэка происходили неопредѣлительно, безсознательно, безъ всякаго понятія о предположенной цѣли.
Вотъ каково было положеніе дѣлъ въ октябрѣ 1804 года. Въ началѣ этого мѣсяца я былъ раненъ, получилъ легонькій шрамъ, который раскроилъ мнѣ лѣвую бровь, щеку и отнесъ кусокъ нижней губы; потому я предоставилъ командованіе моею иррегулярною кавалеріей Биггсу, а самъ по причинѣ раны удалился къ англійскому посту Фуррукабаду, или Футтигуру, который, какъ всякому почтальону извѣстно, лежитъ на вершинѣ Дооаба. У насъ есть тамъ постоянный лагерь, и туда-то я отправился за хирургомъ и за пластыремъ. Фуррукабадъ дѣлятся на два квартала или два раздѣльные города нижній, Котваль, населенный туземцами, и верхній, легко укрѣпленный, который обыкновенно называется Футтигуръ, что по индостански значатъ: «Любимое жилище блѣднолицой Феринги у священныхъ рощицъ Манго», и служитъ мѣстопребываніемъ европейцевъ. Тутъ кстати замѣтить, какъ удивительно богатъ и конкретенъ индѣйскій языкъ, и какъ многое на немъ можетъ выражаться какимъ вобудь однимъ или двумя самыми обыкновенными словами.
Биггсъ и мои солдаты дѣлали такимъ образомъ съ арміей лорда Лэка всевозможные, самые затѣйливые ходы и переходы, пока я, по слабости здоровья, безвыѣздно находился въ Футтигурѣ.
Впрочемъ я тамъ сидѣлъ не съ сокрушеннымъ духомъ потому что Футтигурскій лагерь заключалъ въ себѣ такія вещи, которыя всякаго сдѣлали бы счастливымъ плѣнникомъ. Женщины, прелестныя женщины, находились тамъ во множествѣ и подъ самыми разнообразными видами. Именно, когда въ 1803 году начался походъ, всѣ военныя дамы удалились въ это мѣсто, гдѣ онѣ, какъ и надо было ожидать, оставались въ полной безопасности. Я могъ бы, какъ Гомеръ, описать имена и душевныя свойства каждой изъ нихъ, и по крайней мѣрѣ назову нѣкоторыхъ, наиболѣе дорогихъ для меня по воспоминаніямъ о быломъ времени. У насъ тамъ были:
Генералъ-маіорша Бёльчеръ, жена Бёльчера, пѣхотнаго генерала,
Миссъ Бёльчеръ,
Миссъ Белинда Бёльчеръ,
Полковница мистриссъ Ваидгобольшрой,
Маіорша мистриссъ Маканъ и четыре миссъ Маканъ.
Кромѣ того, почтенныя мистриссъ Бургоо, мистриссъ Фликсъ, Гиксъ, Виксъ и многія другія, которыхъ и не перечтешь. Лучшіе цвѣты нашего лагеря были собраны тамъ, и послѣднія слова, сказанныя мнѣ лордомъ Лэкомъ, когда я его оставлялъ, были:
— Гагаганъ, я ввѣряю этихъ дамъ вашему попеченію; берегите ихъ какъ зенницу ока, бодрствуйте надъ ними неутомимо, защищайте ихъ необычайною силою вашей неодолимой длани.
Футтигуръ, какъ я уже сказалъ, есть пунктъ, населенный европейцами, и превосходный видъ его бунгало, посреди густыхъ благовонныхъ рощъ манго, часто возбуждалъ удивленіе и вдохновлялъ туристовъ и художниковъ. По склону холма величественно изливается тутъ къ его подножію рѣка Бурампутеръ, однимъ словомъ — невозможно себѣ представить мѣстность, которая бы искусствомъ и природою была болѣе изукрашена, и которая могла бы служить болѣе приличнымъ мѣстопребываніемъ для британскихъ красавицъ.
Мистриссъ Бёльчеръ, мистриссъ Вандггобольшрой и другія замужнія дамы имѣли здѣсь каждая по великолѣпному саду и и по бунгало, и въ этихъ-то садахъ и бунгало проводилъ я время такъ пріятно, какъ можетъ пріятно проводить время человѣкъ, удаленный отъ своего любимаго занятія, военнаго дѣла. Я былъ командиромъ этого форта. Это ничто иное, какъ маленькая и незначительная петта, которая защищена всего на все двумя бастіонами, весьма обыкновеннымъ контръ-эскарпомъ и бомбическимъ брустверомъ; на высотѣ этого бруствера развѣвался мой флагъ, и маленькій гарнизонъ, всего изъ сорока человѣкъ, помѣщался кое-какъ внизу въ казематахъ.
Хирургъ и два капеллана — кромѣ нихъ жили у насъ въ городѣ еще три духовныя особы, добровольно принявшія на себя званіе миссіонеровъ — дополняли, если можно такъ выразиться, гарнизонъ нашей маленькой крѣпости, для командованія которою и для зашиты которой я тамъ остался.
Въ ночи перваго ноября 1804 года я пригласилъ къ себѣ генералъ-маіоршу Бёльчеръ съ дочерью, мистриссъ Вандгобольшрой и почти всѣхъ дамъ, находившихся въ лагерѣ, пригласилъ въ себѣ праздновать мое выздоровленіе, начало сезона охоты и вмѣстѣ съ тѣмъ проститься со мною, потому что на слѣдующее утро я намѣренъ былъ возвратиться въ свой полкъ. Трое миссіонеровъ-диллетантовъ, о которыхъ я уже упомянулъ, и нѣкоторыя изъ дамъ, съ слишкомъ строгими религіозными правилами, отказались участвовать въ моей маленькой пирушкѣ; лучше бы было однако, чтобы они вовсе не родились на свѣтъ, чѣмъ уклоняться отъ подобнаго предложенія; доказательства тому вы сейчасъ увидите.
Всю ночь напролетъ мы очень весело танцовали и въ сообществѣ милыхъ дамъ и кавалеровъ энергически налегли на ужинъ, состоявшій преимущественно изъ нѣжнаго кондора, изысканнаго адъютанта и другихъ подобныхъ имъ птицъ, убитыхъ мною въ теченіе предыдущаго дня; пользуясь общею суматохою вокругъ накрытаго стола, я улучилъ удобную минуту идти съ прелестною Белиндой Бёльчеръ прогуляться по крѣпостнымъ стѣнамъ. Я съ полнымъ увлеченіемъ предавался тому занятію, которое французы называютъ conter fleurettes, какъ вдругъ ракета просвистала въ воздухѣ и сильное зарево открылось вслѣдъ затѣмъ въ долинѣ у подножія маленькаго форта.
— Какъ? Фейерверкъ, капитанъ Гагаганъ! не кричала Белинда: — это очень мило съ вашей стороны…
— Сказать вамъ по правдѣ, моя милая миссъ Бёльчеръ, это такой фейерверкъ, о которомъ я не имѣю ни малѣйшаго понятія. Можетъ быть, наши друзья, миссіонеры….
— Посмотрите, посмотрите! вскричала Белинда, дрожа всѣмъ тѣломъ и почти ухватившись за мою руку: — что я вижу? да, — нѣтъ, — да, именно, — нашъ бунгало объятъ огнемъ.
Это было правда: прекрасный бунгало, въ которомъ жила генералъ-маіорша, дѣлался въ эту минуту добычею всепожирающей стихіи, — вотъ и другой за нимъ, вотъ и еще одинъ занялся огнемъ; итакъ прежде, чѣмъ бы я успѣлъ сказать: Джонъ Робинсонъ, семь бунгало запылали посреди густаго полуночнаго мрака. Я взялъ тотчасъ ночную зрительную трубу, сталъ глядѣть на мѣсто пожара, и каково было мое удивленіе, когда я увидѣлъ тысячи черномазыхъ дикарей, пляшущихъ вокругъ огня, между тѣмъ какъ при свѣтѣ зарева колонны индѣйскихъ всадниковъ появлялись одна за другою и выстраивались на открытомъ мѣстѣ, вокругъ котораго находился прежде бунгало.
— Эй, привратники! вскричалъ я, между тѣмъ какъ испуганная и трепещущая Белинда все ближе и ближе прижималась ко мнѣ, все крѣпче и крѣпче держалась за мою могучую руку, которая охватывала ея станъ: — опустите скорѣе подъемный мостъ. Смотри, ты, чтобы маленькіе фальконеты, которые придется употребить въ дѣло вмѣсто боевыхъ орудій, были хорошенько заряжены. Вы, сипаи, бѣгите скорѣе и занимайте ровъ! Чапросы, гасите свѣчи въ казематахъ, намъ еще придется погрѣть руки нынѣшнею ночью, или я не буду Голіаѳомъ Гагаганомъ.
Дамы, гости, всего восемьдесятъ-три особы, сипаи, чапросы, масольджи и т. д., при звукахъ моего голоса поскакали на террасу, и ужасно было то уныніе, ужасенъ тотъ боязливый ропотъ, которые возбуждены были моими словами. Мужчины стояли въ нерѣшимости, не будучи въ состояніи промолвить ни слова отъ страха; женщины хныкали и не знали куда спасаться бѣгствомъ, гдѣ найдти себѣ безопасный пріютъ.
— Кто эти злодѣи? спросилъ я.
И сто голосовъ отвѣчали мнѣ, перебивая другъ друга. Одни говорили, что это пиндарисы; другіе, что маратты; одни клялись, что это Шиндіахъ; другіе утверждали, что это Голькаръ; но вѣрнаго никто не зналъ рѣшительно.
— Есть ли здѣсь кто нибудь, спросилъ я: — который бы отважился идти туда на рекогносцировку?
Мертвое молчаніе.
— Тысячу томановъ тому, кто принесетъ мнѣ извѣстіе объ этой арміи, провозгласилъ я опять.
Все то же мертвое молчаніе.
Шиндіахъ и Голькаръ до того извѣстны были своею необыкновенною жестокостью, что никто не хотѣлъ подвергать себя очевидной опасности.
«О, если бы у меня было здѣсь хоть пятьдесятъ моихъ храбрыхъ ахмеднуггарцевъ!» подумалъ я. — Милостивые государи, произнёсъ я громко: — я вижу, что вы порядочные трусы, ни одинъ изъ васъ не осмѣливается подвергнуть себя даже малѣйшей вѣроятности смерти. Это грустное зрѣлищѣ. Развѣ вы не знаете, что Голькаръ, если это дѣйствительно онъ, начнетъ съ разсвѣтомъ осаждать нашу маленькую крѣпость и пошлетъ противъ насъ тысячи своихъ солдатъ. Развѣ вы не знаете, что если мы будемъ побѣждены, то для насъ не останется никакой надежды избѣжать смерти, а этихъ прелестныхъ дамъ ожидаетъ въ такомъ случаѣ нѣчто худшее самой смерти!
Тутъ дамы завизжали и подняли такой вой, какъ воютъ шакалы въ лѣтній вечеръ.
Белинда, моя дорогая Белинда, охватила меня обѣими руками и прилегла ко мнѣ на плечо или лучше сказать на боковой карманъ моей куртки, потому что миньатюрная чаровница не могла достать своею головенкою выше.
— Капитанъ Гагаганъ! пролепетала она: — Го-Го-Гокеліаѳъ!
— О, любимица души моей! отвѣчалъ я.
— Поклянитесь только мнѣ…
— Клянусь!
— …Что, если, если негодные, отвратительные, ненавистные, черные мара-а-атты возьмутъ крѣпость…. вы освободите; меня изъ ихъ рукъ!
Я прижалъ прелестную дѣвушку къ груди моей и поклялся честію моей шпаги, что она скорѣе умретъ отъ руки моей, нежели подвергнется оскорбленію со стороны врага.
Это ее утѣшило, и ея матушка, генералъ-маіорша Бёльчеръ, а равно и старшая сестра, которыя до сихъ поръ и не подозрѣвали нашей любви — да впрочемъ, если бы не приключились эти странныя обстоятельства, онѣ сами едва ли когда нибудь узнали бы о ней — въ эту страшную минуту открыли сердечную склонность моей возлюбленной Белинды.
Когда она объяснила мнѣ такимъ образомъ свою готовность лучше умереть, нежели испытать оскорбленіе, я предложилъ всѣмъ дамамъ послѣдовать ея примѣру, и при первомъ вторженіе врага въ крѣпость, по данному мною сигналу, лишить себя жизни собственными руками. Представьте же себѣ мое негодованіе, когда ни одна изъ этихъ дамъ не изъявила ни малѣйшей готовности на мое предложеніе; напротивъ всѣ онѣ приняли его съ тѣмъ же холоднымъ равнодушіемъ, какое обнаружилъ гарнизонъ при первомъ моемъ воззваніи.
Во время этого смятенія и бѣготни взадъ и впередъ, и какъ будто именно съ цѣлію усилить общее замѣшательство, вдругъ раздался звукъ трубы у воротъ крѣпости, и одинъ изъ часовыхъ, запыхавшись, прибѣжалъ ко мнѣ объявить, что у воротъ стоятъ мараттскій солдатъ съ парламентерскимъ флагомъ. Я сошелъ внизъ, заключая совершенно справедливо, что и оказалось впослѣдствіи, что у непріятеля, если это точно непріятель не было вовсе артиллеріи, — и принялъ затѣмъ кончикомъ моего палаша пергаменный свертокъ, котораго содержаніе, въ переводѣ, гласило такъ:
Повелитель слоновъ и сэръ! Имѣю честь сообщить вамъ, что въ восемь часовъ по-полудни я приду къ стѣнамъ вашей крѣпости съ десяти-тысячнымъ корпусомъ кавалеріи. Со времени моего прибытія въ этотъ край я сжегъ уже семнадцать бунгало въ Фуррукабадѣ и Футтигурѣ и былъ приведенъ въ грустную необходимость зарѣзать трехъ духовныхъ особъ, кажется муллъ, и семерыхъ англійскихъ офицеровъ, найденныхъ мною въ деревнѣ. Что же касается женщинъ, то онѣ переведены въ полной сохранности въ мой гаремъ и въ гаремы моихъ офицеровъ, для строгаго за ними присмотра.
Зная вполнѣ вашу храбрость и ваши дарованія, я счелъ бы особеннымъ знакомъ расположенія вашего ко мнѣ, если бы вы соизволили сдать мнѣ крѣпость и перейдти на службу въ мою армію съ чиномъ генералъ-маіора. Если моему предложенію не суждено, впрочемъ, заслужить согласія съ вашей стороны, то я позволяю себѣ смѣлость предварить васъ, что я завтра же начну осаждать крѣпость и немедленно по взятіи ея умерщвлю всѣхъ мужчинъ, а равно и женщинъ, которымъ болѣе двадцати лѣтъ. Для васъ-же самихъ я готовлю наказаніе, которое… смѣю льстить себя этою надеждою… которое по новости своей и изысканной мучительности едва ли когда нибудь имѣло что либо себѣ подобное. Въ ожиданіи благопріятнаго и скораго отвѣта, имѣю честь быть
Джосвунтъ Роу Голькаръ.
Футтигурскій лагерь,
1 сентября 1804 г.
R. S. V. Р.
Офицеръ, принесшій это милое письмо — удивительно право, какъ Голькаръ, соблюлъ при этомъ случаѣ всѣ формальности англійской корреспонденціи — былъ чудовищный на видъ питанскій воинъ съ кольчугою на тѣлѣ и шишакомъ на головѣ, шишакомъ, вокругъ котораго обернута была его чалма; онъ стоялъ при входѣ на подъемный мостъ, опершись на свою винтовку, и мурлыкалъ какую-то національную мелодію.
Я пробѣжалъ письмо и въ ту же минуту убѣдился, что нельзя терять времени,
«Этотъ малый — подумалъ я — не долженъ возвращаться къ Голькару. Если Голькаръ нападетъ на насъ теперь, прежде нежели мы приготовились, то крѣпость черезъ полчаса будетъ уже въ его власти.»
Я навязалъ на палку бѣлый носовой платокъ, отворилъ ворота и приблизился къ офицеру, который находился на краю моста по ту сторону рва. Я, по обычаю моей страны, сдѣлалъ ему низкій селямъ, и когда онъ въ свою очередь наклонился впередъ, чтобы отвѣтить на мое привѣтствіе, я… признаюсь въ томъ съ прискорбіемъ… я бросился на него, нанесъ ему тяжкій ударъ въ голову, ударъ, который тотчасъ же совершенно лишилъ его чувствъ, перекинулъ его на ту сторону стѣны и поднялъ за собою подъемный мостъ.
Я принесъ тѣло въ свою комнату, гдѣ съ быстротою мысли снялъ съ него тюрбанъ, панцырь, пейджаммахи и папуши; надѣлъ на себя всѣ эти разнообразныя статьи туалета и рѣшился выйдти изъ крѣпости и отправиться на рекогносцировку непріятельской позиціи.
Тутъ я увидѣлъ себя въ необходимости пріостановиться разсказомъ, потому что Кабрера, Росъ д’Эролесъ и прочіе члены штаба покоились безмятежнымъ сномъ праведниковъ!
Какъ я совершилъ рекогносцировку и какъ затѣмъ защищалъ крѣпость, я буду имѣть честь разсказать о томъ въ послѣдующимъ главахъ.
ГЛАВА IV.
ИНДѢЙСКІЙ ЛАГЕРЬ. ВЫЛАЗКА ИЗЪ КРѢПОСТИ.
править
Теперь тихая и благоухающая ночь; я слушаю рѣзвые удары въ тамбуринъ и свѣтлые голоса дѣвушекъ и крестьянъ, которые танцуютъ у моихъ оконъ въ тѣни лозъ, покрытыхъ гроздіями винограда. Смѣхъ и пѣсня радостію переходятъ изъ устъ въ уста и даже издали я могу различить изящную фигуру Рамона Кабреры, пока оцъ нашептываетъ любезности на ухо андалузійскимъ дѣвушкамъ или подтягиваетъ хору, поющему гимнъ Ріего, который солдаты, восторженные поклонники вѣка Карла V, повторяютъ отъ времени до времени.
Я сижу одинъ въ неприступной и презирающей самыя бомбы башнѣ нашей крѣпости: ея пространныя окна растворены настежь, проникающій въ нихъ вѣтеръ навѣваетъ мнѣ воспоминаніе объ ароматическихъ апельсинныхъ рощахъ и миртовой листвѣ. Свѣтильникъ мой — вѣтвь смолянистаго кедра, трещитъ и вспыхиваетъ отъ дуновенія полуночнаго вѣтра, распространяетъ благоуханіе и сыплетъ яркія искры на бумагу и бюро, за которымъ я пишу: все это довольно приличныя принадлежности кабинета пишущаго солдата. Бумага, по которой такъ бойко скользитъ мое перо, взята мною изъ-подъ патроновъ, а разшатавшійся и избитый пороховой ящикъ замѣняетъ мнѣ письменный столъ. Вокругъ меня, подо мною и надо мною все, все преисполнено мира. Я думаю, сидя здѣсь въ одиночествѣ, о моемъ отечествѣ Англіи и поддаюсь сладкимъ и горькимъ грезамъ о моей минувшей юности!
Я продолжаю свой разсказъ съ той самой минуты, на которой остановился въ послѣдній разъ.
Я остановился, сколько мнѣ помнится… потому что я теперь удаленъ отъ послѣдней страницы моихъ записокъ за тысячи миль, и если бы я не разсказывалъ сущую правду, то въ продолженіе моего повѣствованія мнѣ пришлось бы противорѣчить себѣ тысячу разъ… итакъ, я остановился на томъ пунктѣ моей исторіи, когда Голькаръ находился подъ Футтигуромъ, а я, получивъ въ отвѣтственное командованіе эту крѣпость, увидѣлъ себя вынужденнымъ уклоняться отъ прямого отвѣта на посланіе врага, и надѣвъ платье падшаго индѣйца, рѣшился выступить изъ крѣпостныхъ стѣнъ, чтобы осмотрѣть непріятельскую армію и, если можно, извѣдать намѣренія ея.
Какъ бы физіономія моя ни походила за физіономію питана и какъ бы надѣтое мною вооруженіе его ни измѣняло мою настоящую фигуру даже для рысьихъ глазъ мараттовъ, но всякому, я думаю, покажется яснымъ какъ день, что одного взгляда на мое луно-подобное лицо и на мою рыжеватую бороду было бы достаточно, чтобы не ввести въ обманъ самого слѣпаго и безмозглаго болвана въ цѣлой арміи Голькара. Вслѣдствіе этихъ соображеній, я схватилъ бутылку чернилъ, вымазалъ себѣ все лицо и руки, потомъ при помощи одной же бутылки варреновой сапожной ваксы довелъ свои волосы и бороду до черноты воронова крыла. Кольчуга и шишакъ индѣйца покрывали значительную часть моего лица, и такимъ образомъ, при содѣйствіи счастія, безстыдства и совершеннаго познанія всѣхъ остъ-индскихъ діалектовъ и нарѣчій, начиная Бурмагомъ и оканчивая Афганистаномъ, я надѣялся выйдти изъ этихъ мытарствъ цѣлымъ и невредимымъ. Я разумѣется не зналъ лозунга, во въ этомъ отношеніи я полагался за свою фортуну, и затѣмъ смѣло выступилъ изъ крѣпости, держа какъ и мой двойникъ, парламентерскій флагъ въ рукѣ. Едва сдѣлалъ я нѣсколько шаговъ, какъ толпа индѣйскихъ всадниковъ, вооруженныхъ подобно тому, котораго я побѣдилъ, подскакала ко мнѣ. Одинъ изъ нихъ ѣхалъ на великолѣпномъ бѣломъ конѣ, и лишь только увидѣлъ меня, тотчасъ соскочилъ съ лошади, отдалъ поводья одному изъ своихъ спутниковъ и подвелъ ко мнѣ моего аргамака, потомъ еще другой сошелъ съ лошади и также приблизился ко мнѣ. Первый изъ нихъ взялъ моего коня за устцы, а другой съ безконечнымъ множествомъ салямъ-алейкумъ и колѣнопреклоненій держалъ осыпанное драгоцѣнными камнями стремя и, униженно склонивъ голову, ожидалъ моего возшествія.
Я тотчасъ понялъ свою роль. Индѣецъ, который пожаловалъ къ вашей крѣпости, былъ важный человѣкъ, это по всему было замѣтно. Потому и я выступалъ впередъ съ величественною миною и гордо возсѣлъ на великолѣпное и высокое сѣдла.
— Бакъ-бакъ, сказалъ я: — все это очень хорошо; но именемъ сорока-девяти имамовъ, поѣдемъ впередъ немедля.
И вся свита пустилась крупной рысью, а я между тѣмъ хранилъ глубокое молчаніе и не безъ нѣкотораго смущенія помышлялъ о томъ, что я готовлюсь видѣть.
Пока мы подвигались все болѣе и болѣе впередъ, а слышалъ, какъ двое изъ моихъ спутниковъ сдѣлали замѣчаніе насчетъ моей странной молчаливости (изъ этого я заключилъ, что я, т. е. индѣецъ, порядочный болтунъ).
— Уста Багаудера замкнулись, сказалъ одинъ изъ нихъ. — Гдѣ тѣ райскія птицы, его пестрыя и широковѣщательныя рѣчи? Онѣ заперты за золотою рѣшеткою его зубовъ.
— Молчи, сказалъ его сосѣдъ: — держи самъ языкъ за зубами; Боббачи Багаудеръ видѣлъ страшнаго Фаринге Гагагана хана Гаипути, славнаго повелителя слоновъ, котораго мечъ сѣетъ ниву смерти; только и есть одинъ богатырь, который въ состояніи взлѣть на себя папуши укротителя слоновъ, и этотъ богатырь — Боббачи Багаудеръ.
— Ты говоришь правду, Пунири Мукунъ. Багаудеръ думаетъ о рѣчахъ невѣрнаго; онъ страусъ, который бдительно охраняетъ яйца своихъ мыслей.
— Бекузинъ, да отпадетъ у меня носъ! Пусть юные птенцы его дѣяній покажутъ намъ свой смѣлый полетъ.
— Пусть пережуютъ они все вражье желѣзо, отвѣчалъ Пунири Мукунъ, который, какъ видно, былъ не послѣдняя птица насчетъ остротъ и каламбуровъ.
«Эге — подумалъ я, когда мое положеніе все болѣе и болѣе разъяснялось — такъ значитъ это былъ знаменитый Боббачи Багаудеръ, котораго я только-что заушилъ, и стало быть мы помѣнялись съ нимъ ролями.»
Вотъ какія странныя обстоятельства и перевороты случаются въ жизни солдата!
Всякій, по крайней мѣрѣ всякій, кто бывалъ въ Индіи, конечно, слыхалъ имя Боббачи Багаудера; имя это составлено изъ двухъ индустанскихъ словъ; Боббачи — генералъ, и Багаудеръ — артиллеристъ.
Онъ въ этомъ послѣднемъ званіи вступилъ въ службу Голькара и своими дарованіями и непоколебимымъ мужествомъ въ бояхъ заслужилъ право носить павлинье перо — почесть, которая присвоялась только первостепеннымъ дворянамъ. Кромѣ того, онъ былъ женатъ на одной изъ безчисленныхъ дочерей Голькара — союзъ, который, если вѣрить мѣстной chronique ecandaleuse, доставлялъ бѣдному Боббачи болѣе почестей, нежели удовольствія.
Какъ ни былъ онъ мужественъ на полѣ брани, въ гаремѣ своемъ онъ являлся величайшимъ трусомъ и состоялъ подъ туфлей у своей безобразной и отвратительной жены.
Во всѣхъ случаяхъ особенной важности Богаудеръ былъ приглашаемъ на совѣщанія своимъ повелителемъ, который, какъ видно, хорошо понимая мой характеръ и не желая предпринять что либо наскоро противъ такого опаснаго врага, послалъ несчастнаго питана для рекогносцировки крѣпости; ему предназначено было совершить еще нѣчто болѣе существенное, какъ я узналъ отъ служителя Пунири Мукуна, который, сколько можно было замѣтить, вслѣдствіе испытанной честности и веселаго характера, былъ давнишнимъ любимцемъ Боббачи.
— Уста Багаудера крѣпко замкнуты, сказалъ онъ наконецъ, близко подъѣхавъ ко мнѣ: — не найдется ли у него словечка для стараго Пунири Мукуна?
— Бисмиллахъ, металлахъ, барикилла! (что значитъ: мой добрый другъ), сказалъ я: — то, что я видѣлъ, трудно, да и не стоитъ передавать словами; все это наполняетъ грудь мою зловѣщимъ предчувствіемъ.
— Значитъ, тебѣ не удалось видѣть Гуипути наединѣ поразить его твоимъ кинжаломъ? А это была бы славная штука!
— Нѣтъ, я видѣлъ его, но не одного; люди постоянно окружали его.
— Гуррумъ цаде! Жаль, жаль! А мы только и ожидали перваго звука твоего джогри (свиста), и тогда тотчасъ прискакали бы и изрубили бы въ крѣпости всѣхъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей до единаго. Впрочемъ, и весь-то гарнизонъ состоитъ только изъ дюжины мужчинъ: они должны непремѣнно сдаться, потому что провіанта у нихъ на какіе нибудь два дня, и тогда — урра лунолицымъ! Металлахъ, мнѣ говорили, что кто первый въѣзжаетъ въ крѣпость, тому предоставляется свободный выборъ! Вотъ удивилась бы моя старуха Роти Мукунъ, еслибы я привезъ домой какихъ нибудь двухъ дамъ Фаринги…. ха, ха, ха!
— Дуракъ! отвѣчалъ я: — молчи! Двѣнадцать человѣкъ гарнизона! да ихъ тысяча-двѣсти человѣкъ. Гагаганъ одинъ стоитъ тысячи; а что касается съѣстныхъ припасовъ, то я видѣлъ собственными глазами, что тамъ паслись на дворѣ до пятисотъ быковъ.
Это, конечно, была ложь, но цѣль моя состояла въ томъ, чтобы обмануть Пунири Мукуна и дать ему сколь возможно болѣе высокое понятіе о могуществѣ гарнизона крѣпости и значительности ея продовольственныхъ запасовъ.
— Пучъ-пучъ! пробормотали люди: — да это диво, а не крѣпость; этакъ мы, пожалуй, и не сладимъ съ нею, пока, не подъѣдутъ наши пушки.
Значитъ можно было надѣяться, что у нихъ вовсе нѣтъ осадныхъ орудій.
"Прежде нежели пушки пріѣдутъ — подумалъ я — вѣрно лордъ Лэкъ узнаетъ уже о нашихъ стѣсненныхъ обстоятельствахъ и прибудетъ, чтобы освободить васъ.
Занятые подобными разговорами и предположеніями, мы быстро подвигались впередъ, пока наконецъ форпосты не окликнули насъ; тутъ старый Пунири далъ лозунгъ, и мы вступили въ лагерь Голькара.
Онъ представлялъ необыкновенное, оживленное зрѣлище. Походные костры пылали повсемѣстно, и вокругъ нихъ группировались темнолицые солдаты, которые ѣли, отдыхали, смотрѣли на игривыя движенія танцовщицъ или слушали разсказы и пѣсни дольбаута или индѣйскаго импровизатора.
Верблюды и лошади были привязаны подъ банановыми деревьями, которыя гнулись отъ тяжести плодовъ и представляли привлекательную пищу. Къ мѣсту, которое обозначалось золотою рыбою и царскими пурдахами развѣваемыми вѣтромъ, и гдѣ стояла палатка Голькара, мы подъѣхали сквозь длинную аллею с--слоновъ! Великолѣпнѣйшая улица, какую мнѣ когда либо случалось видать! Каждое изъ этихъ ужасныхъ животныхъ носило на хребтѣ башню, въ которой заключался гарнизонъ мавританскихъ стрѣлковъ, вооруженныхъ луками, и знаменитыхъ персидскихъ егерей съ винтовками. Теперь былъ часъ кормленія королевскихъ звѣрей, и потому вездѣ суетились конюхи, нося огромные тоффунги или корзины, наполненныя ананасами, платанами, банданасами, индѣйскими хлѣбными зернами, кокосами, которые спѣютъ въ изобиліи въ теченіе цѣлаго года.
Мы проѣхали наконецъ эту необычайную аллею, — я насчиталъ на каждой сторонѣ ея не менѣе трехсотъ-восьмидесяти хвостовъ; каждый изъ этихъ хвостовъ принадлежалъ слону, двадцати-пяти футоваго роста; каждый слонъ несъ на спинѣ двухъ-этажную башню; въ каждомъ этажѣ было по спальнѣ и по столовой для двѣнадцати человѣкъ, составлявшихъ гарнизонъ и державшихъ караулъ на плоской кровлѣ, на каждой крышѣ возвышался шестъ длиною въ двадцать футовъ, на которомъ красовался полумѣсяцъ, обложенный тысячами драгоцѣнныхъ камней, и развѣвалось королевское знамя, сдѣланное изъ бархата и парчи.
Вскорѣ послѣ того я взялъ собственноручно девять вы этихъ знаменъ, и когда я возвращусь въ Англію, то буду ихх показать ихъ всякому, кто только лишь любознателенъ въ этой отношенія.
Посреди этихъ-то великолѣпныхъ сценъ подвигалась наша кавалькада, и наконецъ мы подъѣхали къ квартирѣ, занимаемой самимъ Голькаромъ.
Шатеръ этого индѣйскаго владѣтеля и люди, составлявшіе его свиту или штабъ, располагались вокругъ британскаго бунгало, который не подвергся пламени, и въ которомъ онъ жаль во все продолженіе осады.
Когда я вступилъ въ большую комнату, то нашелъ его посреди собранія военнаго совѣта, на которомъ присутствовала знатнѣйшіе изъ его генераловъ и визирей. Всѣ они сидѣли по сторонамъ своего повелителя и каждый пускалъ клубы дыма изъ своей гуки, чѣмъ эти черномазые господа обыкновенно занимаются до завтрака, во время завтрака и послѣ завтрака — до и послѣ, а равно и въ продолженіе обѣда, до и послѣ и въ продолженіе ужина и наконецъ даже отходя ко сну. Изъ трубокъ ихъ поднимались такія густыя облака, что едва можно было разглядѣть предметы на разстояніи одного шага; это было также моему счастію, потому что ослабляло возможность открытія моего истиннаго званія.
Когда китмутгары и консомахи объяснили князю, что Беббачи Багаудеръ, правая зенница солнца вселенной — такъ называли меня эти грубые идолопоклонники — возвратился изъ своей поѣздки, Голькаръ тотчасъ же позвалъ меня къ себѣ на майдаунъ или высокіе подмостки, гдѣ онъ сидѣлъ на покойномъ мягкомъ креслѣ. Я немедленно снялъ съ себя туфли, палъ на колѣни и проползъ, ударивъ головою объ полъ девяносто-девять разъ, всю комнату, длиною во сто-двадцать футовъ, а потомъ двадцать ступеней вверхъ къ его майдауну — преглупая, пренесносная и препустая церемонія, на которую должно смотрѣть, какъ на остатокъ и порожденіе временъ варварства, и которое очень непріятно дѣйствуетъ на колѣни и вообще на ноги, не говоря уже о панталонахъ, облекающихъ эти части тѣла.
Совѣтую всякому, кто отправляется въ Индію, чтобы вступить въ службу какого нибудь туземнаго раджи, совѣтую всякому припомнить наставленіе моей опытности и приказать выстегать себѣ платье на толстомъ слоѣ ваты.
Итакъ, правая зенница солнца вселенной ползла, какъ умѣла, но ступенямъ майдауна, гдѣ, какъ я уже замѣтилъ, рядочкомъ сидѣли муснуды, или генералы, покуривая трубочки, и приблизилась наконецъ къ Голькару, который тотчасъ же спросилъ меня о послѣдствіяхъ моего предпріятія.
Проворный и горячій старичишка надавалъ мнѣ вдругъ кучу вопросовъ:
— Сколько воиновъ въ крѣпости, сколько тамъ женщинъ? есть ли у нихъ съѣстные припасы? есть ли у нихъ боевые снаряды? видѣлъ ли ты Гагаганъ Саибъ, коменданта? Убилъ ли ты его по надлежащему?
Всѣ эти вопросы Джесвунтъ Роу Голькаръ сопровождалъ такимъ же количествомъ облаковъ табачнаго дыма.
Я самъ тоже взялъ чиллумъ и напустилъ вокругъ себя такого туману, что, клянусь честью, всякій, кто стоялъ бы въ трехъ шагахъ отъ меня, не увидалъ бы ничего, кромѣ столба дыму, въ которомъ я скрывался. Затѣмъ я разсказалъ Голькару, разумѣется, въ восточномъ витіеватомъ вкусѣ, такую галиматью, какая только могла забрести мнѣ въ голову насчетъ осаждаемой крѣпости.
— Государь, сказалъ я: — на послѣдній твой возросъ объясню тебѣ, что я видѣлъ ужаснаго Гуипути: онъ живехонекъ, въ немъ чуть не восемь футовъ росту, онъ можетъ сожрать ежедневно цѣлаго быка; у него этихъ быковъ теперь пасется на лугу до восьмисотъ головъ, но онъ клянется, что, пока длится осада, онъ будетъ довольствоваться тремя кусочками въ недѣлю. Въ одной изъ послѣднихъ битвъ онъ потерялъ лѣвый глазъ, и что же изъ этого вышло, о Рамъ Гунге! (о, ты, сіяющій взоромъ, какъ ясное утро, и ниспускаюшій съ блѣднаго лица своего бороду, черную какъ ночь!), Голіаѳъ Гуипути никогда не спитъ!
— Ахъ, ты, Гормганѣ! (бездѣльникъ), сказалъ визирь Саалутъ-Али Бимбукчійскій: — ты порешь вздоръ!
И при этомъ по всей комнатѣ распространился ропотъ негодованія.
— Клянусь сто-одиннадцатью воплощеніями Вишну! (клятва, которой ни одинъ индѣецъ не нарушить ни за что въ свѣтѣ) произнесъ я торжественно: — клянусь, что это такъ; по крайней мѣрѣ онъ самъ убѣждалъ меня въ этомъ, и я имѣю достаточныя основанія вѣрить его могуществу. Гуипути вѣдь колдунъ. Онъ въ связи съ дьяволомъ и потому невредимъ для обыкновеннаго оружія. Посмотрите! вскричалъ я, вынувъ свой кинжалъ изъ ноженъ, при чемъ всѣ взоры тотчасъ же обратились на меня: — посмотрите, три раза прокололъ я его насквозь этимъ кинжаломъ: одинъ разъ черезъ спину, два раза черезъ самую середину сердца, но онъ только сатанински посмѣивался надо мною, да приговаривалъ, — для передачи тебѣ, Голькаръ, — что еще никому не удавалось сковать такую сталь, которая могла бы его хоть легонько оцарапать.
Мнѣ еще никогда не случалось видѣть человѣка въ такой ярости, въ какую приведенъ былъ Голькаръ моимъ нелѣпымъ разсказомъ.
— Ахъ, ты, гнѣдая кобыла, негодяй! вскричалъ онъ, относясь ко мнѣ: — ахъ ты, дряблая кляча, безстыдный разгильдяй, простофиля, плутъ изнѣженный! неужели онъ еще живъ послѣ того, какъ въ твоемъ присутствіи онъ такъ оскорбилъ твоего повелителя? Именемъ пророка, я плюю на тебя, презираю тебя, отрекаюсь отъ тебя и лишаю тебя всѣхъ правъ и почестей. Вотъ тебѣ, всесвѣтный лжецъ! вотъ тебѣ… вотъ… вотъ!
Какъ ужасны увлеченія варварскихъ характеровъ! Всякій разъ, какъ старый хрычъ произносилъ: «вотъ тебѣ, вотъ тебѣ», онъ бросалъ вмѣстѣ съ тѣмъ какой нибудь изъ находившихся у него подъ рукою предметовъ въ голову невозмутимаго Гагагана: то кинжалъ, то мечъ, то карабинъ, то осыпанные самоцвѣтами пистолеты, то украшенный драгоцѣнными каменьями и стоящій сто тысячъ рупій тюрбанъ, наконецъ свою гуку, слуховую трубку, мундштукъ, туфли, чиллумъ и т. д., — все это съ грохотомъ и свистомъ пролетало надъ моею головою и скоро превратило носъ великаго визиря въ груду размазни.
— Іокъ муцци! нѣтъ у меня больше носа! повторялъ старый хрѣнъ съ непростительною кротостью: — не желаешь ли ты отнять у меня и самую жизнь, о Голькаръ! И жизнь моя въ твоей власти, лишь бы приносила тебѣ пользу.
И затѣмъ изъ устъ этого глупца не вышло ни звука жалобы.
Изъ всѣхъ этихъ ручныхъ выстрѣловъ ни одинъ, сверхъ чаянія, не задѣлъ меня, хотя брошенный съ изступленіемъ, но неискусною рукою, кинжалъ одному или двоимъ изъ муснудовъ, которые трепеща сидѣли на своихъ омрахахъ, отхватилъ таки по нѣскольку членовъ, а одинъ изъ пистолетовъ и карабинъ даже выстрѣлили.
Когда этотъ интересный спектакль кончился и несчастные, которые подверглись гибельнымъ послѣдствіямъ справедливаго гнѣва своего повелителя, удалились, хорошее расположеніе духа снова возвратилось къ Голькару, и онъ позволилъ мнѣ продолжать мой разсказъ о крѣпости, что я исполнилъ, не упоминая вовсе о порывѣ его негодованія и совершенно не обративъ на него вниманія, потому что это было бы чрезвычайною невѣжливостью, такъ какъ подобныя выходки случались съ нимъ по нѣскольку разъ въ день.
— Къ счастію нашему, что Боббачи возвратился; промямлилъ старый великій визирь, послѣ того какъ я изложилъ предъ совѣтомъ необыкновенныя средства защиты, которыми обладаетъ гарнизонъ. — Твоя звѣзда ярко свѣтитъ, о Багаудеръ. Мы вѣдь рѣшились въ нынѣшнюю же ночь начать штурмъ крѣпости и присягнули перерѣзать всѣхъ невѣрныхъ, составляющихъ гарнизонъ.
— Но у васъ вовсе нѣтъ осадныхъ орудій, возразилъ я.
— Э, у насъ есть двѣ девяносто-шестифунтовыя пушки, которыхъ будетъ довольно для того, чтобы сбить ворота, а потомъ и останется только сдѣлать натискъ кавалеріей, сказалъ Лоллъ-Мохаммедъ, кавалерійскій генералъ, который былъ соперникомъ Боббачи и потому противорѣчилъ каждому слову произносимому мною. — Клянусь Юджернаутомъ, къ чему ожидать намъ орудій большаго калибра? Развѣ у насъ нѣтъ мечей, развѣ у насъ мало мужества? Maшаллахъ! пусть трусы остаются съ Боббачи, а всѣ храбрые воины послѣдуютъ за Лоллъ-Мохаммедомъ.
— Аллахъ-гумъ-тиллахъ, бисмилляхъ, барекаллахъ[8].
И онъ выхватилъ свой ятаганъ, замахалъ имъ надъ головою и испустилъ обычный бранный кликъ. Крикъ этотъ повторился многими изъ остальныхъ омрафовъ; тонъ его торжественнаго воззванія сообщился лагерю и подѣйствовалъ даже на рядовыхъ воиновъ, самые верблюды завыли, лошади стали дѣлать лансады и ржать, восемьсотъ слономъ поднявъ хоботы, испуская оглушительное рычаніе, трубачи и барабанщики неистово заработали на своихъ инструментахъ, такъ-что ни прежде, ни послѣ мнѣ не удавалось быть свидѣтелемъ такого адскаго представленія. Какъ трепеталъ я за свой маленькій гарнизонъ, когда услышалъ этотъ восторженный крикъ безчисленной арміи!
Я зналъ только одно средство спасти своихъ земляковъ.
— Государь, сказалъ я Голькару: — если ты выступишь сегодня, то подвергаешься вѣрной смерти. Лоллъ Мохаммедъ не имѣетъ такого вѣрнаго понятія о крѣпости какъ я. Вы можете пожалуй прорваться въ ворота, но для чего? чтобы пасть подъ огнемъ сотни орудій, чтобы пробивать вторыя ворота и потомъ еще третьи ворота, и взаключеніе, вмѣстѣ съ гарнизономъ Гагагана, находящимся въ цитадели, взлетѣть на воздухъ! Что тутъ разсуждать о храбрости? Если бы я не былъ въ твоемъ высокомъ присутствіи, о звѣзда правовѣрныхъ, то я вывернулъ бы Лоллу Мохаммеду носъ изъ его безстыдной рожи, оторвалъ бы его длинныя уши и раскурилъ бы ими трубку! Кто не понимаетъ разницу между желтокожимъ трусомъ и Гагаганомъ ханомъ Гуи… Боббачи Багаудеромъ хотѣлъ я сказать… я готовъ идти противъ него… что я? готовъ идти противъ двоихъ, троихъ, двадцати подобныхъ глупцовъ, все равно съ кривою ли саблею, съ палашомъ, палкою или кулаками; клянусь дымомъ великой трубки пророка, что битва та же пища для Га… для Боббачи хотѣлъ я сказать. Ну что же, подойди сюда, сатана, я спущу всю кожу съ твоихъ дряблыхъ костей!
Эти слова могли бы вовлечь меня въ совершенную погибель, потому что когда я вспылю, то невольно начинаю употреблять фразы, заимствованныя мною у моихъ соотечественниковъ, фразы, которыя до того далеки отъ восточнаго характера, что если бы въ эту минуту обратили на мою личность хотя частичку здраваго вниманія, то открыли бы, что я самозванецъ, и вывели бы меня на свѣжую воду.
Голькаръ, впрочемъ, ничего не замѣтилъ, но положилъ немедленно предѣлъ возникшей размолвкѣ. Лоллъ Мохаммедъ, по видимому, подозрѣвалъ однако что-то, потому что когда Голькаръ закричалъ на него громовымъ голосомъ: «Томаша! (молчать!)», Лоллъ выскочилъ впередъ и возгласилъ: «Государь, государь, это не Боб…»; но онъ не могъ договорить.
— Завяжите ротъ этому негодяю! завопилъ Голькаръ, неистово стуча ногами.
И въ то же мгновеніе чалма сорвана была съ головы бѣдняка и повязана ему вокругъ лица.
— Эй, фуроши! Выведите Лолла Мохаммеда хана вонъ, дайте ему сто-дюжинъ ударовъ по пятамъ, посадите его на бѣлаго осла и провезите его вокругъ лагеря, привязавъ ему на грудь доску съ надписью: «Вотъ какъ награждаетъ Голькаръ болтуновъ.»
Я снова задышалъ свободнѣе, и съ каждымъ ударомъ бамбуковой палки, который раздавался въ ушахъ моихъ, опускаясь на ноги Лолла Мохаммеда, усладительная радость и душевный миръ проникали въ мое сердце, и я благодарилъ мою звѣзду, что такъ удачно избѣжалъ опасности.
— Визирь, сказалъ Голькаръ, очевидно забавляясь ревомъ Лолла Мохаммеда: — я долженъ вознаградить тебя за твой разможенный носъ; на, цалуй руку твоего повелителя, о Саадъ Али Бокъ Бимбучи! Будь отнынѣ при цогирѣ и оовлутѣ!
Глаза старичишки наполнились слезами.
— Я могу легко переносить твою строгость, о государь, но любовь и милости твои тяготѣютъ надо мною. Не было ли уже для меня достаточною честію, которую твое величество оказало мнѣ, соизволивъ пройдти, какъ по мосту, по носу твоего раба?
Выраженіе это, по общему отзыву, признано было очень поэтичнымъ; визирь, осыпанный новыми милостями, отправился ко сну, и Голькаръ былъ въ самомъ пріятномъ расположеніи духа.
— Боббачи, сказалъ онъ: — и ты долженъ меня простить. A propos, у меня есть для тебя новость; жена твоя, несравненная Путтируджи (бѣлая и алая роза) прибыла въ лагерь.
— Моя жена, государь! вскричалъ я съ ужасомъ.
— Наша дщерь, свѣтъ твоихъ очей! иди, сынъ мой, я вижу, что ты совсѣмъ осовѣлъ отъ радости. Шатеръ принцессы какъ разъ возлѣ моего, и я знаю, что тебя подмываетъ идти туда.
Моя жена! вотъ еще пріятная неожиданность!
ГЛАВА V.
ВСТРѢЧА СЪ МОЕЮ ЖЕНОЮ.
править
Пунири Мукунъ съ прочими моими слугами ожидалъ меня при входѣ въ царскій шатеръ и тотчасъ же повелъ меня къ моимъ палаткамъ, расположеннымъ по сосѣдству. Мнѣ часто случалось и прежде и послѣ того бывать въ опасныхъ положеніяхъ; но скажу съ убѣжденіемъ, что въ этомъ послѣднемъ случаѣ я чувствовалъ такое біеніе сердца, какого не испытывалъ, идя отбивать потерянный уже пунктъ или бросаясь на непріятельскую батарею.
Лишь только я вошелъ въ палатку, какъ цѣлый рой слугъ подскочилъ ко мнѣ съ тѣмъ, чтобы снять съ меня мои доспѣхи, принести мнѣ прохладительнаго, гуку, и погрузить меня въ розовомъ маслѣ (налитомъ въ большія четвертныя бутыли) и тысячѣ другихъ изысканныхъ принадлежностей восточной жизни. Я сдѣлалъ имъ знакъ, чтобы они убирались къ чорту.
— Я не буду снимать вооруженія, сказалъ я: — вечеромъ мнѣ придется опять выѣхать; передайте отъ меня привѣтствіе принцессѣ и скажите ей, что мнѣ будетъ очень прискорбно, если у меня недостанетъ времени повидаться съ нею сегодня вечеромъ. Положите мнѣ здѣсь пару подушекъ, принесите ужинъ, кружку персидскаго вина, напередъ порядкомъ прохолодивъ его, ягненка, начиненнаго фисташками, пловъ изъ пары индюковъ, молодую козу подъ рисомъ — ну, что же вы выпучили глаза! вонъ! Дайте мнѣ только трубку, потомъ оставьте меня одного и доложите, когда кушанье будетъ готово.
Я разсчитывалъ отдалить отъ себя такимъ образомъ прелестную Путтируджи и надѣялся приготовить все къ моему побѣгу, не подвергаясь ея испытующему любопытному взору. Когда я нѣкоторое время покурилъ уже, наслаждаясь полною нѣгою, одинъ изъ слугъ доложилъ мнѣ, что ужинъ приготовленъ для меня во внутреннемъ покоѣ палатки. Я надѣюсь, что читатель, если только у него есть хоть капля разсудка соображенія, знаетъ, что палатки знатныхъ людей въ Индіи состоятъ изъ тончайшихъ кашмирскихъ шалей и заключаютъ въ себѣ дюжины комнатъ, съ коврами, каминами, завершающимися трубами, и съ окошками, снабженными гардинами.
Я вступилъ, какъ уже сказано, во внутренній покой и принялся тамъ за принесенный ужинъ, употребляя въ дѣло, по восточному обычаю, пальцы. При этомъ я не забывалъ прикладываться отъ времени до времени и къ винной кружкѣ, которая поставлена была въ особый сосудъ, наполненный снѣгомъ. Я только-что собирался проглотить уже послѣдній кусокъ очень мягкаго копченаго ягненка подъ рисомъ, заключавшаго мою вечернюю трапезу, когда услыхалъ шлепанье туфлями и звукъ женскихъ голосовъ; одна изъ боковыхъ занавѣсокъ приподнялась, и въ комнату вошла дама въ сопровожденіи двѣнадцати стройныхъ и лунолицыхъ невольницъ, которыхъ можно бы было уподобить райскимъ гуріямъ.
Что касается до самой барыни, то надо отдать ей справедливость, она составляла такой рѣзкій контрастъ съ своими спутницами, какой только можно себѣ вообразить. Она была горбата, стара, имѣла шафранный цвѣтъ лица и отъ богатаго одѣянія и блестящихъ камней, покрывавшихъ ее, казалась еще въ тысячу разъ безобразнѣе. Проведенная желтою краскою полоса по лбу къ оконечности носа, который кромѣ того украшенъ былъ огромнымъ золотымъ кольцомъ, въ него продѣтымъ, огненнаго цвѣта рѣсницы и такое же большое пятно, на подбородкѣ доказывали, что она принадлежитъ не къ мусульманской, а къ браминской религіи, и притомъ къ весьма знатной кастѣ. Въ этомъ можно было убѣдиться, взглянувъ только на ея глаза.
Образъ дѣйствій, который слѣдовало принять въ этомъ случаѣ, тотчасъ же опредѣлился въ умѣ моемъ.
Мужская прислуга, разумѣется, оставила комнату, лишь только услышала знакомый для себя голосъ моей жены. Она подверглась бы смертной казни, если бы узрѣла лицо моей дражайшей половины. Невольницы вытянулись въ линію вокругъ своей госпожи, пока эта послѣдняя подходила ко мнѣ, умильно присѣдая.
— Неужели такого рода встрѣчу, о ханъ, готовишь ты злополучной и пламенѣющей любовью супругѣ своей, послѣ шестимѣсячнаго отсутствія? Неужели этотъ ягненокъ, о обжора, хотя вполовину столь нѣженъ, сколько твоя жена? Неужели это вино, о пьяница, вполовину столь сладко, сколь сладокъ ея взоръ?
Я видѣлъ, что буря разыгрывается; невольницы, къ которымъ жена моя обращалась отъ времени до времени, составляли родъ хора.
— О, невѣрный! кричали онѣ: — о измѣнникъ, вѣроломный, у котораго нѣтъ вовсе глазъ, у котораго нѣтъ вовсе сердца для любви, нѣтъ ничего, что должно быть у истиннаго хана!
— Ягненокъ, конечно, не столь усладителенъ какъ любовь, отвѣчалъ я съ важностію: — но за то ягненокъ смирнѣе. Винная кружка конечно не въ состояніи причинить такое пріятное опьяненіе какъ женщина, но за то у кружки нѣтъ и языка, о Ханимъ-Джи!
И я снова погрузилъ носъ свой въ освѣжающую душу кружку. Прелестная Путтируджи не угомонилась впрочемъ отъ моего отвѣта; она и ея прислужницы снова завопили хоромъ, загоготали и затрещали до того, что я потерялъ всякое терпѣнье.
— Удалитесь, мои милыя подруги, сказалъ я: — и оставьте меня въ покоѣ.
— Троньтесь только, такъ я васъ! вскричала ханша.
Я убѣдился, что нельзя предпринять противъ этого никакихъ мѣръ, кромѣ насилія; потому вытащилъ пистолеты, взвелъ на нихъ курки и сказалъ:
— О, гуріи, каждый изъ этимъ пистолетовъ заключаетъ въ себѣ двѣ пули. Дочь Голькара, конечно, составляетъ для меня священную особу; но что касается васъ, то я клянусь всѣми святыми Индостана, что четыре штуки вашей братьи немедленно протянутъ ноги, если вы здѣсь останетесь еще хоть съ минуту!
Этого оказалось довольно. Дѣвы испустили пронзительный крикъ и поскакали изъ комнаты, какъ стая куропатокъ.
Теперь наступила пора дѣйствовать.
Моя жена, или, скорѣе, жена Боббачи сидѣла не говоря ни слова и, казалось, приведена была въ ужасъ тою необычайною суровостію, съ которой обошелся съ нею ея супругъ. Я схватилъ ея руку, крѣпко сжалъ ее и проговорилъ ей на ухо, держа между тѣмъ предъ ухомъ другою рукою пистолетъ.
— О, ханша, выслушай меня порядкомъ и не кричи, потому что если ты только вздумаешь заголосить, ты немедленно умрешь.
Она совершенно покорилась, поблѣднѣла, какъ только можетъ поблѣднѣть женщина въ подобномъ положеніи и съ такимъ разрумяненымъ лицомъ, и сказала:
— Говори, Боббачи Багаудеръ, я буду совершенно нѣма.
— Женщина, сказалъ я, снимая съ себя кольчугу и сбросивъ шишакъ, который закрывалъ мнѣ почти все лицо: — а не мужъ твой, я укротитель слоновъ, знаменитый Гагаганъ!
Когда я произносилъ это иногда длинныя космы рыжихъ волосъ распались у меня по плечамъ, составляя чрезвычайно рѣзкую противоположность съ моимъ вымазаннымъ лицомъ и наваксенною бородою, я представлялъ прекраснѣйшую картину, какую только можно себѣ вообразить, и потому совѣтовалъ бы мистеру Гэту воспользоваться этимъ сюжетомъ для слѣдующаго выпуска его галлереи красоты.
— Злодѣй, сказала она: — чего ты отъ меня хочешь?
— Ахъ, ты черномазая чертовка, отвѣчалъ я: — попробуй только возвысить голосъ и тогда простись съ жизнью!
— А потомъ? возразила она: — неужели ты думаешь убѣжать безнаказанно? Мученія ада далеко не такъ страшны, какъ тѣ пытки, которыя придумаетъ для тебя Голькаръ.
— Пытки, сударыня! сказалъ я хладнокровно: — тррррр! вы меня этимъ не испугаете, да я и не намѣренъ подвергаться пыткѣ; напротивъ, вы отдадите мнѣ свои лучшія драгоцѣнности и устроите все для моего побѣга въ крѣпость. Не скрежещите такъ зубами и не ругайтесь такъ неприлично. Слушайте меня внимательно. Вы знаете хорошо это платье и это вооруженіе; они принадлежатъ вашему супругу Боббачи Багаудеру, моему плѣннику; онъ лежитъ теперь въ моей крѣпости, и если только я не возвращусь до разсвѣта, то онъ умретъ вмѣстѣ съ солнечнымъ восходомъ. Что же вы, оставшись вдовою, что вы будете дѣлать, когда трупъ его привезется къ Голькару?
— О, завопила она: — пощади, пощади меня!
— Я вамъ скажу, что васъ ожидаетъ въ такомъ случаѣ. Вы будете имѣть удовольствіе умереть съ нимъ вмѣстѣ, быть изжаренной съ нимъ вмѣстѣ; а это мучительная смерть, отъ которой вашъ батюшка не въ состояніи васъ избавить, и на которую онъ самъ же обречетъ и поведетъ васъ. А! я вижу, что мы начинаемъ понимать другъ друга, и что вы сейчасъ же отдадите мнѣ свою шкатулку съ деньгами и свои алмазы.
И вмѣстѣ съ этимъ я съ самою бестрастною миною откинулся назадъ и навелъ на нее дула пистолетовъ.
— Закури-ка мнѣ трубку, сокровище мое, сказалъ я: — я потомъ ступай, пошарь у себя хорошенько въ сундукахъ, слышишь?
Замѣтно, что я пріобрѣлъ надъ нею сильное моральное вліяніе, что я посадилъ ее на дерево, какъ говорятъ американцы; потому что она съ смиреніемъ закурила мнѣ трубку и тотчасъ же ушла, чтобы принести вещи, о которыхъ я говорилъ.
Но какъ неизмѣнно однако мое счастіе! Если бы Лоллъ-Мохаммедъ не долженъ былъ прогуливаться на ослѣ вокругъ лагеря, то я неминуемо бы погибъ.
Мой ужинъ, споръ съ принцессой и куреніе трубки заняли около двухъ часовъ; принцесса воротилась и принесла сундучекъ, въ которомъ было драгоцѣнностей милліона на три фунтовъ стерлинговъ. (Впослѣдствіи я разочаровался насчетъ стоимости этихъ вещей; самый же ящикъ, сдѣланный изъ простой сосны, до сихъ поръ у меня.)
Я уже готовъ былъ совсѣмъ удалиться, когда при входѣ въ мою палатку раздался сильный стукъ, крикъ и визгъ. Это былъ самъ Голькаръ въ сопровожденіи проклятаго Лолла-Мохаммеда, который, потерпѣвъ наказаніе, снова нашелъ своего повелителя въ пріятномъ расположеніи духа и успѣлъ убѣдить его, что я чистый обманщикъ.
— Го Бегумъ! кричалъ Голькаръ въ прихожей комнатѣ, потому что ни онъ, ни люди его не смѣли войдти въ женскіе покои: — говори, дочь моя, возвратился твой супругъ или нѣтъ?
— Говорите, сударыня, сказалъ я: — и помните, что я вамъ объяснялъ насчетъ процесса жаренья.
— Да, папа, отвѣчала Бегумъ.
— Увѣрена ли ты? хо, хо, хо! (старый негодяй смѣялся): — увѣрена ли ты, что это мужъ твой? хе, хе, хе! хи, хи, хи!
— Въ самомъ дѣлѣ это онъ, а не кто другой. Прошу тебя, батюшка, ступай себѣ спокойно и перестань такъ неприлично шутить съ твоею дочерью. Видала ли я когда нибудь лицо другого мужчины, кромѣ моего супруга?
И вмѣстѣ съ этимъ она начала выть и вопить, какъ будто кто нибудь прищемилъ ей сердце — негодная плутовка!
Хохотъ Голькара немедленно превратился въ сильную ярость.
— Ахъ ты, лгунъ, ахъ ты архибестія, проговорилъ онъ, обратившись (сколько могу себѣ представить, потому что я только слушалъ, но ничего не видалъ) къ Лоллу Мохаммеду: — заставлять твоего государя ѣсть такую грязь?! Фароши, схватите этого негодяя, я отставляю его отъ службы, я снимаю съ него его званіе, я конфискую все его имущество и… слушайте же вы, фароши, дайте-ка ему еще дюжинку.
И я снова услышалъ шлепанье бамбуковыхъ тростей, и снова миръ и радость проникли въ мою душу.
Лишь только занялось утро, двѣ особы приблизились къ маленькой крѣпости Футтигура. Одна была толстая, завернутая въ покрывало женщина. Другая — воинъ величественной осанки и прекрасной наружности, который несъ подъ мышкою деревянный ящикъ значительной величины. Воинъ сказалъ у воротъ лозунгъ и былъ впущенъ, женщина опять воротилась къ индѣйскому лагерю. Ея имя было Путтируджи: его имя звуіало такъ: Голіаѳъ О’Грэди Гагаганъ, командиръ баталіона ахмеднуггарской иррегулярной кавалеріи.
ГЛАВА VI.
ГАРНИЗОНЪ ЧУВСТВУЕТЪ СИЛЬНѢЙШІЙ АППЕТИТЪ.
править
Послѣ того какъ критическія обстоятельства прошедшей ночи миновались, я поспѣшилъ съ моимъ ящикомъ къ себѣ во внутреннюю комнату, которая была смежна съ другимъ покоемъ, гдѣ я оставилъ плѣнника подъ стражей, съ тѣмъ, чтобы отобрать отъ него необходимыя свѣдѣнія, когда онъ порядкомъ очнется, и воспрепятствовать побѣгу съ его стороны.
Къ числу стражей принадлежалъ мой слуга Горумзаугъ. Я вскричалъ его, и онъ явился ко мнѣ; но лишь только взглянулъ на меня, какъ пришелъ, по видимому, въ замѣшательство ужасъ.
— Эй, Горумзаугъ, спросилъ я: — отчего ты такъ помутнѣлъ, негодяй? (онъ былъ блѣденъ какъ полотно): — я твой господинъ, развѣ ты не призналъ меня?
Этотъ болванъ видѣлъ, какъ я надѣвалъ на себя платье питаня, но не былъ при мнѣ, когда я пачкалъ себѣ лицо и ваксилъ бороду, по объясненному мною выше способу.
— О, Брама, Вишну и Мохаммедъ! вскричалъ вѣрный слуга: — неужели я долженъ видѣть моего господина въ такомъ чудномъ платьѣ? Ради самого неба, позвольте мнѣ смыть съ васъ эту ненавистную черную подмалевку, а то что скажутъ ужо дамы на балѣ, когда Феринги появится передъ ними съ углями вмѣсто розъ на щекахъ?
Я и теперь еще одинъ изъ красивѣйшихъ мужчинъ въ цѣлой Европѣ, но въ то время, которое я описываю, когда мнѣ было всего двадцать-два года, въ то время я былъ, долженъ сознаться въ томъ, даже нѣсколько тщеславенъ насчетъ моей наружности и потому вовсе не желалъ показаться моей милой Белиндѣ чернымъ, какъ арабъ и позволилъ Горумзаугу совлечь съ меня языческіе доспѣхи и вооруженія и, снявъ, помощію продолжительнаго намыливанія и скобленья, всю краску и сажу у себя съ лица и съ бороды, я снова надѣлъ мой прекрасный мундиръ и поспѣшилъ сказать привѣтствіе дамамъ, — я говорю поспѣшилъ, хотя правильнѣе было бы выразиться: медлилъ, потому что весь процессъ убѣленія моей физіономіи продолжался по крайней мѣрѣ два битыхъ часа.
— Что подѣлываетъ плѣнный, Горумзаугъ? спросилъ я прежде чѣмъ вышелъ изъ комнаты.
— Онъ очнулся отъ удара, нанесеннаго ему могучимъ львомъ: двое людей, кромѣ меня, стерегутъ его, и Макджилликудди Саибъ, второй послѣ тебя начальникъ, только-что ходилъ кругомъ и осматривалъ, все ли въ порядкѣ.
Я приказалъ слугѣ помочь мнѣ запереть сундукъ съ драгоцѣнностями — мой восторгъ былъ такъ силенъ, что я не мой удержаться, чтобы не показать ему, что лежитъ внутри — и но томъ снова послалъ его къ занимаемому имъ посту у плѣнника, а самъ между тѣмъ готовился засвидѣтельствовать почтеніе прелестнымъ созданіямъ, находившимся теперь подъ моимъ исключительнымъ покровительствомъ.
Какую пользу принесла, разсуждалъ я самъ съ собою, какую пользу принесла рекогносцировка, которую я такъ отважно предпринялъ? Я видѣлъ знаменитаго Голькара, былъ у него въ лагерѣ, я вывѣдалъ расположеніе его войскъ, узналъ, что у него теперь одиннадцать тысячъ солдатъ, и что онъ ожидаетъ только прибытіи пушекъ, чтобы начать правильную осаду крѣпости. Я видѣлъ и Путтируджи, я ее плѣнилъ — я говорю: я ее илѣнидъ, и выражаясь такимъ образомъ, и вовсе не забочусь, что именно читатель или кто другой подумаетъ о мѣрѣ моихъ успѣховъ — я отнялъ у нея деревянную шкатулку, въ которой было драгоцѣнныхъ камней на три милліона фунтовъ стерлинговъ, камней, принадлежавшихъ ей самой и ея супругу.
Три милліона золотомъ и камнями! Но на кой же дьяволъ были теперь золото и камни для меня или для моего несчастнаго гарнизона? Могла ли бы моя несравненная миссъ Бёльчеръ кушать фрикасе изъ алмазовъ или разводить жемчужины въ чаю, какъ вторая Клеопатра? Могъ-ли я, какъ ни равнодушенъ я въ отношеніи къ пищѣ и какъ ни мало разборчивъ мой желудокъ, который перевариваетъ все, что угодно (однажды, въ Испаніи, во время сильнаго голода, я съѣлъ лошадиную ногу и притомъ съ такою алчностью, что слопалъ даже копыто и подкову, не ощутивъ ни малѣйшей неловкости въ пищепріемномъ каналѣ), могъ ли я, однако, при всемъ томъ, долго и благополучно просуществовать, питаясь рагу изъ рупіи или употребляя паштеты изъ копченыхъ смарагдовъ или рубиновъ? При всѣхъ богатствахъ Креза, которыя ожидали меня, я чувствовалъ нѣкоторое уныніе, и въ этомъ расположеніи духа готовъ бы былъ промѣнять мои драгоцѣнности или хотя часть ихъ, по разсчету каратовъ, на добрую жареную баранью ногу.
Богатство, богатство, что ты такое въ сущности? Что такое золото? что всѣ металлы? Что самые алмазы? блестящая мишура. Величайшіе талисманы, всесильные двигатели къ славному военному поприщу, единственные достойные вниманія солдата предметы суть все-таки бифстексъ, порохъ и хладное желѣзо.
Послѣднія два снадобья еще были таки у насъ. Въ моей комнатѣ находился даже порядочный запасъ пороха, который я берегъ у себя подъ кроватью; у меня было четырнадцать орудій: четыре длинныя сорока-восьми фунтовыя пушки и четыре карронады, пять гаубицъ и большая мѣдная мортира для картечи — эту послѣднюю я взялъ самъ въ сраженіи при Ассаѣ, и мушкетовъ въ десятеро болѣе противъ того, сколько у меня было людей.
Гарнизонъ мой, какъ я уже имѣлъ случай сообщать читателю, состоялъ изъ сорока человѣкъ рядовыхъ, двухъ капеллановъ и лекаря. Къ этому должно присоединить моихъ гостей, въ числѣ восьмидесяти-трехъ, изъ которыхъ было только восемь мужчинъ, въ узенькихъ панталонахъ, пудреныхъ парикахъ съ косами и шелковыхъ чулкахъ. Всѣ они съѣхались для танцевъ, но теперь совершенно неожиданно увидѣли себя въ необходимости выдерживать осаду. Итакъ, численность наша составляла:
Пѣхоты и артиллеріи 40 человѣкъ.
Дамъ 74 --
Прочихъ способныхъ къ бою 11 --
Маіоръ Г. О’Г. Гагаганъ 1,000 --
Всего 1,125 человѣкъ.
Я считаю себя за добрую тысячу войска, потому что меня прежде такъ цѣнили въ арміи, причемъ не должно забывать того важнаго преимущества, что я потребляю съѣстныхъ припасовъ столько же, сколько и обыкновенный смертный. Итакъ, въ отношеніи потребленія насъ было 126 человѣкъ, въ отношеніи же силы мы насчитывали 1,040 храбрыхъ воиновъ съ двѣнадцатью пушками и крѣпостью. Все это должно было противопоставить Голькару и его двѣнадцатитысячной арміи.
Это неравенство не имѣло бы въ себѣ столько ужасающаго, еслибы… мало чего нѣтъ!… да, но въ томъ-то и штука… еслибы въ числѣ средствъ къ защитѣ, кромѣ пороха у насъ были и ядра, и что еще важнѣе, если бы у насъ кромѣ людей было и мясо. Что касается перваго, у васъ приходилось только три заряда на каждое орудіе; что же касается втораго, то, сказать по чести, для продовольствія ста-двадцати-шести душъ у насъ имѣлось лишь:
Двѣ обглоданныя куриныя лапы и окорокъ ветчины,
Четырнадцать бутылокъ имбирнаго пива,
Четыре кувшина содовой воды,
Двѣ бутылки съ отличными испанскими оливками,
Немного малиноваго крема — остатки съ двухъ тарелокъ,
Семь макаронъ въ разрушенномъ паштетѣ,
Полкоробки лучшихъ турецкихъ фигъ,
Нѣсколько объѣдковъ сухого хлѣба,
Два голландскіе сыра (цѣлые),
Корка стараго стильтоновскаго сыра и около унціи миндаля и изюму,
Два сандвича съ ветчиною и баночка съ смородиннымъ желе,
Сто-девяносто-семь бутылокъ коньяку, рому, мадеры, бѣлаго элю (мой привилегированный напитокъ).
Два яйца въ крутую для салада и бутылка съ флорентинскимъ масломъ.
Вотъ съѣстные припасы для всего гарнизона.
Слуги завладѣли послѣ ужина всѣми остатками съѣстнаго, лишь только эти остатки были сняты со стола; теперь оказались только ничтожные обглодки, которые по возвращеніи удалось мнѣ захватить и привести въ извѣстность, зато я рачительно заперъ дверь столовой, чтобы сохранить тѣ скудные запасы, которые тамъ еще уцѣлѣли.
Когда я теперь снова появился въ гостиной, освѣщенной солнцемъ, то не только произвелъ за другихъ глубокое впечатлѣніе, но ощутилъ и самъ не менѣе сильное чувство, которое было томительнаго свойства, болѣзненно дѣйствовало на меня. О, читатель мой, не забудь никогда того чуднаго зрѣлища, которое теперь представилось моимъ взорамъ. Восемьдесятъ-три мужчины и женщины въ бальныхъ костюмахъ, первые съ повисшими на лица длинными напудренными локонами, послѣднія съ поблекшими цвѣтами, распустившимися и растрепавшимися кудрями, стертыми румянами, потухшими глазами, изломанными и охмыстанными перьями, измятымъ атласомъ, одна другой унылѣе и отвратительнѣе, за исключеніемъ, разумѣется моей возлюбленной Белинды, которой природныя черныя кудри, конечно, не могли развиться, которой блѣдныя, какъ лилія щеки, разумѣется, не могли поблѣднѣть, которой шея и изящныя руки, ослѣпительной алебастровой бѣлизны, не нуждались ни въ какомъ притираньѣ или жемчужной пудрѣ и потому, что также весьма понятно, нисколько не потеряли, если пудра слетѣла съ нихъ. Вотъ что увидѣлъ я, вступивъ въ коипату. Тамъ горѣли лампы, когда я вошелъ, и не менѣе ярко зажглись тогда глаза моей Белинды.
Я точно былъ для нея солнцемъ или весною, потому что тотчасъ по приходѣ моемъ за щекахъ ея расцвѣли розы. Семьдесятъ-три дамы немедленно направили на меня огни своихъ взоровъ и осыпали меня множествомъ вопросовъ насчетъ моихъ приключеній въ лагерѣ; а она… она, увидавъ меня, испустила слабый крикъ, конечно самый благозвучный, какой когда либо выходилъ изъ груди женщины, потомъ вскочила… потомъ остановилась, какъ бы сбираясь снова сѣсть… отступила… закачалась и упала въ мои…
Эхъ! зачѣмъ, впрочемъ, сталъ бы я приводить себѣ на память или описывать это несравненное ни съ чѣмъ, это страстное взаимное привѣтствіе двухъ сердецъ? Что была для насъ окружающая толпа? Что намъ было за дѣло до насмѣшливыхъ улыбокъ мужчинъ, до шопота ревнивыхъ и завистливыхъ женщинъ, до визгливыхъ возгласовъ старшей миссъ Бёльчеръ, безпрестанно повторявшей; «Клянусь честію, это ни на что непохоже!», до громкихъ увѣщаній маменьки Белинды? Прелестная дѣвушка любила меня и теперь рыдала въ моихъ объятіяхъ.
— Голіаѳъ, о мои Голіаѳъ! говорила она: — мои храбрый, прекрасный Голіаѳъ, ты воротился къ намъ, и съ тобою вмѣстѣ воротилась къ намъ и надежда. О, кто въ состояніи описать мои мученія въ продолженіе этой страшной, ужасной ночи!
Она сдѣлала еще нѣсколько подобныхъ возгласовъ подъ вліяніемъ любви и радости, и если бы, защищая ее, мнѣ пришлось поплатиться жизнью, если бы я думалъ тогда, что нѣтъ никакой надежды на спасеніе, то во всякомъ случаѣ минута нашей встрѣчи была такъ усладительна, такъ упоительна до одуренія, что въ пылу радости свиданіи я забылъ все, все!…
Описаніе этой встрѣчи, продолжавшейся всего какія нибудь двѣ секунды, занимаетъ у маіора тринадцать исписанныхъ страницъ. Мы были принуждены исключить изъ этого числа двѣнадцать съ половиной страницъ, потому что все это мѣсто, хотя и дѣлаетъ честь автору по выраженію благородныхъ чувствъ, показалось бы читателю нѣсколько растянутымъ и утомительнымъ.
Мужчины и дамы, какъ я уже сказалъ, склонны были посмѣяться на нашъ счетъ и шептались довольно громко. Я подвелъ милую дѣвушку къ стулу, сдѣлалъ очень мрачную и унылую рожу, которая какъ знаетъ всякій, часто видавшій меня, мнѣ очень удается, и воскликнулъ:
— Слушайте, вы, кавалеры и дамы, я неизмѣнный поклонникъ и рыцарь этой дѣвицы, я надѣюсь нѣкогда сдѣлаться ея супругомъ. Я повелитель этой крѣпости; непріятель у насъ подъ стѣнами. Еще хоть слово насмѣшки, еще хоть взглядъ неуваженія, и клянусь небомъ, всякаго и всякую, кто отважится на это, я выброшу вонъ изъ комнаты и предамъ на жертву Голькару!
Это ихъ совершенно успокоило.
Я — человѣкъ, который любитъ держать слово, и потому съ этой минуты никто изъ нихъ не осмѣлился задѣвать насъ или сказать что-нибудь невѣжливое.
Теперь, впрочемъ, пришла моя очередь заставить ихъ корчить рожи. Мистриссъ Вандгобольшрой, которой гигантскій аппетитъ извѣстенъ всякому, кто только былъ въ Индіи, восклицаетъ:
— Все это такъ, капитанъ Гагаганъ, но ваши доблестные поступки доставили намъ такъ много удовольствія, и ужинъ кончился уже такъ давно, что, по моему мнѣнію и по мнѣнію вообще всѣхъ присутствующихъ дамъ, было бы вполнѣ своевременно приступить къ легонькому завтраку.
И мистриссъ Вандгобольшрой осклабилась, какъ будто сказала въ самомъ дѣлѣ что-нибудь острое или умное.
— О, да, завтракъ, завтракъ! вскричали прочіе: — мы всѣ не прочь отъ чашки хорошаго чаю.
— Какого именно чаю вамъ угодно, mesdames, спросилъ а: — Боги или Саучонгъ?
— Вотъ вздоръ-то говоритъ, проказникъ, какого хотите, это не наше дѣло, возразила жирная мистриссъ Вангобольшрой.
— Какого печенья вамъ будетъ угодно, горячаго или не очень, поджаренаго и подсушенаго или помягче, хотите ли свѣжаго или просоленаго масла? А вы, милостивые государи, что скажете вы насчетъ пары канальски прошпигованныхъ почекъ, или, напримѣръ, насчетъ жареныхъ куропатокъ для васъ и сотенъ двухъ яичекъ въ смятку для дамъ?
— У, у, распоряжайтесь, какъ вамъ угодно, любезнѣйшій, отвѣчали всѣ единодушно.
— Но постойте, воскликнулъ я: — о, mesdames, о дамы мои, о, государи мои, о кавалеры мои, вы пришли въ квартиру Голіаѳа Гагагана, а у него нѣтъ…
— Чего? вскричали всѣ въ одинъ голосъ.
— Ахъ, къ несчастію, въ цѣломъ домѣ не найдется ни досчечки шоколаду.
— Ну, безъ этого мы еще можемъ обойдтись.
— Ни единаго фунта кофею.
— Это ничего. Мы откажемъ себѣ и въ кофоѣ.
Мистриссъ Вандгобольшрой и нѣкоторыя другія начали уже дѣлать гримасы, выражающія безпокойство.
— А что касается почекъ, то я припоминаю теперь, что эти черномазые разбойники отогнали отъ крѣпости всѣхъ овецъ, а безъ овецъ гдѣ достанемъ мы почекъ?
Здѣсь раздались возгласы: «о-о-охъ!»
— Что же принадлежитъ до молока и сливокъ, то я долженъ признаться, что коровы также перемѣщены на другія пастбища и что теперь не достанешь ни капли молока ни за деньги, ни за доброе слово; но знаете, что? мы можемъ выпускать яички въ чай, это также не дурно будетъ.
— Разумѣется, очень хорошо.
— Только вотъ какая чертовская исторія, что у насъ не найдется ни одного свѣжаго яйца, точно такъ же, какъ ни одной свѣжей курицы, продолжалъ я: — ни одной даже дряхлой; кромѣ того, пожалуй, не наберешь и чайной ложки Саучонга, ни наперстка Боги, ни лота просоленаго или свѣжаго масла, ни теплаго, ни холоднаго хлѣба.
— Именемъ самого неба, воскликнула мистриссъ Вандгобольшрой, поблѣднѣвъ какъ, полотно: — что же наконецъ есть-то у васъ?
— Милостивые государи и государыни, я сейчасъ изложу вамъ, что у насъ есть, вскричалъ я: — у насъ есть:
Двѣ обглоданныя куриныя лапы и окорокъ ветчины,
Четырнадцать бутылокъ имбирнаго пива,
Четыре кувшина содовой воды, и т. д.
И такимъ образомъ, я сдѣлалъ полный, извѣстный уже читателямъ, перечень съѣстныхъ припасовъ, заключивъ сандвичами съ ветчиною и баночкою желе.
— Ахъ, Боже, мистеръ Гагаганъ, проголосила полковница Вандгобольшрой: — прикажите-ка выдать мнѣ сандвичи-то; я посмотрю, нельзя ли составить изъ нихъ какой нибудь завтракъ.
Нужно было только послушать, какой говоръ поднялся въ комнатѣ, вслѣдствіе этого скромнаго предложенія.
Разумѣется, я не поддался; да и къ чему послужила бы моя уступчивость? Я былъ первенствующимъ лицомъ въ крѣпости и разсчитывалъ приберечь эти сандвичи для себя и для моей дорогой Белинды.
— Милостивая государыни, сказалъ я: — въ этой крѣпости сто-двадцать душъ, а у насъ только и есть съѣстныхъ припасовъ на все время осады, что тѣ, окоторъіхъ я упомянулъ. Говядины у насъ нѣтъ вовсе; напитковъ порядочное количествѣ, и потому, вслѣдствіе моихъ соображеній, ежедневно ровно въ часъ каждой дамѣ будетъ приноситься стаканъ вина съ оливкою на закуску. Кавалеры же имѣютъ получать два стакана вина, оливку и фигу, что и будетъ составлять ихъ пищу во все продолженіе осады. Лордъ Лэкъ вѣрно не заставитъ себя ждать болѣе трехъ дней; а если бы даже онъ и замедлилъ, то намъ все таки есть нѣкоторая вѣроятность… что я говорю: вѣроятность… полная и совершенная возможность избавиться отъ этого злодѣя.
— О, скажите же, скажите, что это за средство, милый капитанъ Гагаганъ, вскричали всѣ въ одинъ голосъ.
— Средство это заключается въ пороховомъ погребѣ! отвѣчалъ я. — Я скорѣе соглашусь всю эту крѣпость и всѣхъ, кто въ ней находится, скорѣе соглашусь взорвать на воздухъ, нежели предать во власть Голькара.
При этихъ словахъ женщины подняли вой, который, я думаю, слышно было въ лагерѣ Голькара, и въ различныхъ направленіяхъ попадали въ обморокъ; но моя милая Белинда шептала мнѣ въ это время на ухо:
— Прекрасно, мой благородный рыцарь, славно сказано, мой милый Голіаѳъ!
Я чувствовалъ, что я былъ бы правъ, если бы заставилъ всѣхъ ихъ двадцать разъ взлетѣть на воздухъ, лишь бы насладиться ощущеніями одной этой минуты.
— Теперь, милостивыя государыня, я долженъ васъ оставить. Оба капеллана будутъ находиться при васъ, съ цѣлію васъ утѣшать; прочіе кавалеры послѣдуютъ за мною на крѣпостныя стѣны, гдѣ будетъ таки у меня для нихъ порядочная работа.
ГЛАВА VII.
Бѣгство.
править
Какъ ни непріятно было это для кавалеровъ, однако, они должны были повиноваться и послѣдовали за мною на крѣпостныя стѣны, гдѣ я немедленно сдѣлалъ перекличку всѣмъ людямъ.
Крѣпость, во время моего отсутствія состояла подъ начальствомъ лейтенанта Макдинлликудди, моего земляка, съ которымъ, какъ извѣстно читателямъ изъ одной изъ предшествовавшихъ главъ моихъ записокъ, я нѣкогда имѣлъ порядочную стычку, и плѣнный Боббачи Багаудеръ, котораго я только ошеломилъ, не желая вовсе его убивать, отданъ былъ подъ особенный надзоръ этого офицера. Трое людей изъ гарнизона, и одинъ ихъ нихъ — членъ ахмеднуггарскаго иррегулярнаго батальона, упомянутый уже мною гайдукъ Горумзаугъ, были избраны съ цѣлію караулить поочереди плѣнника и вовсе не выпускать его изъ виду. Лейтенанту дано было подробное наставленіе, какъ наблюдать за часовыми и за самимъ плѣннымъ, и такъ какъ Боббачи былъ порядочно оконтуженъ полученнымъ отъ меня ударомъ, и кромѣ того, лежалъ скованный по рукамъ и по ногамъ, съ туго-заткнутымъ ртомъ, то я и считалъ его особу совершенно для себя обезпеченною.
Когда я дѣлалъ смотръ моей маленькой арміи, Макджилликудди не явился и трое гивильдаровъ также не показывались; это меня однако нисколько не удивило, ибо я крѣпко подтверждалъ имъ не оставлять плѣнника. Имѣя, впрочемъ, надобность переговорить съ лейтенантомъ, я отправилъ къ нему посланнаго, съ приказаніемъ немедленно явиться ко мнѣ.
Посланный воротился блѣдный какъ смерть и шепнулъ мнѣ на ухо такое извѣстіе, которое заставило меня немедленно идти въ комнату, въ которой я приказалъ содержатъ Боббачи Багаудера.
Всѣ эти господа бѣжали! Боббачи сдѣлалъ утечку, и вообразите себѣ мое удивленіе, когда на его мѣстѣ, я нашелъ моего несчастнаго, моего дорогого друга Мортимера Макджилликудди, съ здоровою затычкою во рту, — отчего и безъ того пространная пастъ его разорвалась чуть не до самыхъ ушей, — съ страшнымъ рубцомъ отъ сабли на лбу, съ ногами, прикрученными къ головѣ, и съ руками, крѣпко завязанными промежь ногъ.
Онъ находился въ этомъ положеніи уже около двухъ часовъ — это была почти та же самая поза, въ которую я велѣлъ привести Боббачи Богаудера, поза конечно несовсѣмъ покойная, но которая дѣлаетъ за то невозможнымъ побѣгъ, если только плѣнный не воспользуется помощью измѣнниковъ.
Я снова привелъ лейтенанта въ его обычную позицію, я вылилъ около полубутылки виски на чрезвычайно увеличенное отверзтіе его рта, и когда онъ опомнился и собрался съ духомъ, то повѣдалъ мнѣ происшествія, которыя только-что приключились.
Какой же я былъ глупецъ, какой я былъ простофиля, вздумавъ по возвращеніи моемъ въ крѣпость заниматься своею внѣшностью и употребить два битыхъ часа на то, чтобы смыть у себя краску съ бороды и лица, вмѣсто того, чтобы посѣтить моего плѣнника, черезъ что и бѣгство съ его стороны было бы невозможно!
О, тщеславіе, тщеславіе! Проклятое желаніе блеснуть внѣшностью, которое заставило меня забыть мои обязанности въ отношеніи моего генерала, моего отечества, моего государя и моей чести! Бѣгство произошло слѣдующимъ образомъ. Рядовой изъ числа иррегулярныхъ, котораго я по возвращеніи въ крѣпость позвалъ къ себѣ, чтобы велѣть дать мнѣ одѣться, надѣлъ на меня блестящій мундиръ нашего корпуса, платье же питана, снятое мною съ поверженнаго во прахъ Боббачи Багаудера, взялъ съ собою. Что же сдѣлалъ потомъ этотъ плутъ? Онъ, изволите видѣть, отнесъ это шутовское платье назадъ къ Боббачи, надѣлъ его на настоящаго его владѣльца, потомъ вмѣстѣ съ негодными чумазыми сообщниками, которыхъ Боббачи привлекъ на свою сторону обѣщаніемъ несмѣтныхъ сокровищъ, онъ заткнулъ ротъ Макджилликудди, обходившему кругомъ дозоромъ, связалъ его, потомъ всѣ они преспокойно отправились къ крѣпостнымъ воротамъ и сказали пароль.
Крѣпостная стража, думавшая, что это я, который, возвратившись домой, могъ снова отправиться, тѣмъ болѣе, что мой сонливый черный слуга предупредилъ ее, что Гагаганъ Саибъ съ нимъ и еще двумя людьми отправляется на рекогносцировку, стража отворила ворота, и всѣ они — поминай какъ звали!
Все это объясняло замѣшательство, въ которомъ я засталъ моего слугу при входѣ въ комнату, — и слова этого негодяя, что лейтенантъ только-что ходилъ дозоромъ; онъ въ самомъ дѣлѣ ходилъ дозоромъ, бѣдняжка, и тутъ-то былъ схваченъ и связанъ такимъ ужаснымъ образомъ.
Трое людей съ освобожденнымъ плѣнникомъ давно уже имѣли намѣреніе бѣжать, но потеряли было всякую на это надежду по возвращеніи моемъ: я смѣнилъ у воротъ стражу, которая также была ими подкуплена, и потому хотя они и связали несчастнаго Макджилликудди, и хотя все было приготовлено бъ побѣгу, однако у нихъ не нашлось бы никакого средства привести свое намѣреніе въ исполненіе, если бы я не былъ такимъ осломъ и самъ не ткнулъ ихъ носомъ на подобное средство. Глупецъ, глупецъ! трижды глупый человѣкъ тотъ, кто думаетъ о своей дрянной личности въ такую минуту, когда слѣдуетъ заниматься своею служебною обязанностію.
Я узналъ эту печальную исторію изъ безсвязныхъ рѣчей, произнесенныхъ Макджилликудди, когда ротъ его былъ освобожденъ отъ затычки и когда значительный пріемъ виски заставилъ его постепенно придти въ себя; къ этому должно присовокупить и мои собственныя позднѣйшія соображенія.
Внезапная, томительная мысль поразила меня въ эту минуту — мысль о моемъ сундучкѣ съ драгоцѣнностями.
Я бросился назадъ, я нашелъ сундучекъ, — онъ до сихъ воръ у меня — и когда я его открылъ, то тамъ, гдѣ я оставилъ слитки золота, мѣшки съ блестящими томанами, копейки и рупіи, алмазныя ожерелья, съ каменьями, величиною съ утиное яйцо, рубины алые какъ уста моей Белинды, несчетныя нитки жемчугу, аметистовъ, смарагдовъ, цѣлыя кучи банковыхъ билетовъ — тамъ я нашелъ клочекъ бумаги съ двумя строками санскритскихъ письменъ, которыя я передаю здѣсь слово въ слово.
Подъ вечеръ, левъ царь звѣрей, дремучихъ лѣсовъ обитатель,
Въ берлогу къ себѣ разъ принесъ удачнаго лова добычу.
Но какъ ни громадна была сія львиная взятка,
Стибрить ее удалось въ досужій часъ хитрой лисицѣ.
Встрѣтившись послѣ со львомъ, лиса надъ нимъ издѣвалась.
Морду свою приподнявъ, пушистую, къ звѣздному небу.
Гдѣ жь твой прославленный умъ, о левъ, лѣсовъ повелитель,
Коль невинной продѣлкѣ лисы ты довѣрчиво такъ покорился?
Гдѣ же твой умъ, о простакъ, гдѣ годами стяженная мудрость?
Видя нынѣ меня, житейскій мой тактъ сознавая,
Вѣришь ты — бьюсь объ закладъ — онымъ древнихъ временъ изреченьямъ:
«Что и честь, коли нечего ѣсть! — велика Ѳедора да дура!»
Тысячи проклятій! О, какъ волновалась, какъ кипятилась моя кровь, когда я читалъ эти насмѣшливыя строки. Я топалъ ногами, бранился; я не знаю, къ какимъ безумствамъ привела бы меня моя ярость, если бы въ эту самую минуту не вбѣжалъ ко мнѣ солдатъ, съ крикомъ:
— Непріятель! непріятель!
ГЛАВА VIII.
ПЛѢННИКЪ.
править
Тутъ было въ самомъ дѣлѣ на чемъ выказаться. Махая въ одной рукѣ палашъ, другою держа зрительную трубу, я въ одно и то же время наблюдалъ за непріятелемъ и приводилъ его въ ужасъ. Лишь только увидалъ онъ фламинговыя перья, которыя раззѣвались въ воздухѣ, лишь только замѣтилъ страшную личность, стоящую между зубцами, и тотъ губительный мечъ, который какъ молнія сіялъ въ воздухѣ, непріятель тотчасъ узналъ скромнаго индивидуума, которому принадлежали палашъ, шляпа съ перьями и воинственная физіономія.
Вся эта ватага была мною внимательно обозрѣна, сначала я прослѣдилъ ряды пѣхоты, потомъ и кавалерію. Знамена развѣвались; барабаны, гонги, тамбурины, віолончели и другіе индѣйскіе инструменты распространяли въ воздухѣ странную, дикую мелодію; офицеры (ятабалы), сидящіе на бѣлыхъ дромадерахъ. скакали изъ стороны въ сторону и передавали наступающимъ войскамъ приказанія Голькара.
Двѣ стороны футтигурской крѣпости, стоявшей почти на отвѣсной скалѣ, защищались. какъ выше было сказано, рѣкою Бурампутеромъ. которая въ этомъ мѣстѣ имѣетъ двѣсти футовъ глубины и около тысячи шаговъ ширины, такъ-что я вовсе и опасался нападенія съ этого бока укрѣпленій.
Потому мои несчастныя орудія съ ихъ дрянными тридцатью шестью зарядами были направлены къ тому пункту, съ котораго, по всей вѣроятности, слѣдовало ожидать нападенія Голькара. Я былъ въ такомъ положеніи, что мнѣ нельзя было позволить себѣ стрѣлять иначе, какъ въ случаѣ, когда представилась бы возможность однимъ разомъ убить до сотни враговъ, и потому-то непріятель разгуливалъ передъ нами на разстояніи трехъ-четвертей часа — при чемъ слоны его не потерпѣли отъ насъ ни малѣйшаго вреда — и наконецъ приблизился къ нашимъ стѣнамъ шаговъ на четыреста. (Негодяи знали нашу слабую сторону, вслѣдствіе предательства несчастнаго Горумзауга, иначе они ни за что не осмѣлились бы подойдти такъ близко)
На этомъ разстояніи — то былъ именно пунктъ, гдѣ футтигурскій холмъ начинаетъ обозначаться легкимъ подъемомъ мѣстности — непріятель нашъ остановился; слоны выравнялись и линію подъ прямымъ угломъ съ крѣпостною стѣною (Глупцы они воображали, что слишкомъ сильно подвергнутся нашему огню, если примутъ параллельное положеніе съ крѣпостнымъ валомъ); кавалерія также пріостановилась, и послѣ ненавистнаго жужжанья въ трубы и скрипѣнья на віолончеляхъ, кто-то въ атласной одеждѣ огненнаго цвѣта, съ огромнымъ сіяющимъ на поверхности пугри камнемъ, который казался мнѣ въ зрительную трубу маленькою планетою, поднялся, на спинѣ однаго изъ огромнѣйшихъ слоновъ, и началъ говорить рѣчь.
Слоновъ было, какъ я уже сказалъ, около трехъ-сотъ, и всѣ они съ необыкновенною правильностью вытянулись въ линію Они граціозно помахивали своими хоботами, когда я съ необыкновенною, почти нечеловѣческою мѣткостью и съ удивительнымъ проворствомъ наводилъ на нихъ дьявольски длинную мѣдную пушку. Я прицѣлился собственноручно; пафъ! выстрѣлъ раздался, и какія же были отъ того послѣдствія?
Представьте себѣ крѣпость съ ея орудіями все въ прежнемъ положеніи, представьте себѣ, что и слоны стоятъ все въ той же громадной шеренгѣ; въ такомъ случаѣ, что же я сдѣлалъ? спросите вы.
Слушайте внимательно. Вообразите себѣ линію, по которой былъ направленъ мой выстрѣлъ, линію почти параллельную ряду слоновъ; ядро вылетѣло изъ пушечнаго дула, и вотъ сто-тридцать четыре хобота не существуютъ: выстрѣлъ мой остановился, лишь встрѣтившись съ клыкомъ очень стараго и почтеннаго на видъ слона, который стоялъ сто-тридцать-пятымъ по порядку.
Я говорю съ полнымъ убѣжденіемъ, что подобнаго выстрѣла никому не случалось и не случится видѣть еще разъ, и что ни одна еще пушка въ свѣтѣ не бывала направлена съ такою необычайною ловкостью.
Теперь предположите, что я бы былъ обыкновеннымъ человѣкомъ и удовольствовался бы тѣмъ, что сталъ бы стрѣлять по головѣ перваго изъ животныхъ — только оселъ могъ бы поступить такимъ образомъ и хвастаться, что не промахнулся — какія же могли бы быть отъ того послѣдствія? Самое благопріятное, что можно себѣ вообразить — это то, что ядро убило бы двухъ слоновъ и третьяго ранило. Затѣмъ оно безъ сомнѣнія засѣло бы и не причинило бы болѣе врагу ни малѣйшаго вреда. Хоботъ былъ именно тою частію слоновьяго тѣла, на которую слѣдовало мѣтить, въ немъ нѣтъ вовсе костей, и потому-то пущенное мною ядро отхватило, какъ я уже сказалъ, носы ста-тридцати пяти слонамъ.
Боже! какой поднялся ревъ, когда выстрѣлъ произвелъ желаемое дѣйствіе! Какъ языкъ Голькара прильнулъ въ эту минуту къ гортани! Какъ страшно зафыркали безносые слоны! и вотъ вся армія бросилась прочь, какъ будто за ней гнался цѣлый рой демоновъ! Итакъ, они бѣжали; но лишь только я завидѣлъ и сообразилъ ихъ движеніе, какъ самъ бросился впередъ и закричалъ моимъ людямъ: «Друзья мои, тамъ ожидаетъ васъ обѣдъ»!
Мы шумно растворили ворота и устремились къ мѣсту, гдѣ пали слоны; семь изъ числа ихъ были совершенно убиты, а изъ тѣхъ, которые успѣли спастись бѣгствомъ, чтобы умереть въ другомъ мѣстѣ отъ своихъ ужасныхъ ранъ; большая часть оставили свои хоботы въ нашу пользу.
Мы завладѣли значительнымъ количествомъ этихъ хоботовъ, затѣмъ я выпотрошилъ своимъ ятаганомъ двухъ изъ убитыхъ животныхъ, какъ мясники потрошатъ телятъ, разрубилъ ихъ на части и далъ приказаніе людямъ отнести эти куски въ крѣпость, гдѣ къ обѣду явилась у насъ жареная слонина, вмѣсто несчастной порціи оливокъ и стакана вина, которые я обѣщалъ моимъ дамамъ въ моей рѣчи къ нимъ.
Приготовленный для дамъ слонъ былъ юнѣйшимъ и бѣлѣвшимъ изъ своей братіи; онъ былъ чрезвычайно жиренъ и нѣженъ; но вкусъ его мяса походилъ на вкусъ гумми-эластика, что очень непріятно, пока не привыкнешь къ этому, не втянешься въ подобное кушанье.
Я долженъ былъ считать особеннымъ для себя счастіемъ, что успѣлъ составить подобные запасцы потому что во время моего отсутствія для дѣйствій на крѣпостной стѣнѣ, мистриссъ Вандгобольшрой вмѣстѣ съ нѣкоторыми другими дамами вломилась въ столовую и потребила всѣ съѣстные припасы гарнизона до послѣдней крошки, исключая сыровъ, оливокъ и вина, что я имѣлъ благоразуміе припрятать въ моей комнатѣ, гдѣ поставлена была для того особая стража.
Гадкая мистриссъ Вандгобольшрой! когда я услыхалъ объ этомъ образцѣ ея прожорливости, то почувствовалъ желаніе проглотить ее самое цѣликомъ. Итакъ, мы лакомились въ волю элефантстекомъ и, насытившись, имѣли сладкую надежду, что осталось вдоволь еще на цѣлый обѣдъ.
День спустя непріятель, какъ я и ожидалъ, напалъ на насъ еще съ болѣе значительными силами и попытался взять крѣпость штурмомъ; но, при помощи пушекъ и моего добраго палаша, равно при помощи отличной храбрости лейтенанта Макджилликудди и прочихъ людей гарнизона, мы совершенно отбили и это нападеніе, причемъ непріятель потерялъ семьсотъ человѣкъ убитыми.
Мы остались побѣдителями! но что стали бы мы дѣлать, если бы врагъ нашъ вздумалъ сдѣлать новое нападеніе?
У насъ было еще немного пороху; но зато всѣ ядра, пуля, каменья и желѣзныя вещи, случившіяся въ крѣпости, была уже употреблены въ дѣло.
Въ этотъ же самый день мы поѣли послѣднія крохи нашихъ продовольственныхъ запасовъ, и я и и когда не забуду отчаянаго взора мистриссъ Вандгобольшрой, съ которымъ она, сѣвъ въ отдаленномъ углу столовой, пробовала раскусить жареный хвостъ молоденькаго бѣлаго слона.
На третій день нападеніе повторилось. Изобрѣтательность геніальнаго человѣка неистощима. Вчера не было у меня вовсе огнестрѣльныхъ снарядовъ, ныньче я изыскалъ артиллерійскіе запасы, которыхъ должно было достать для двухъ крѣпостныхъ и двухъ полевыхъ орудій.
Въ этотъ разъ непріятельскимъ отрядомъ предводилъ мой пріятель Лоллъ-Мохаммедъ, который, какъ помнитъ, конечно, читатель, претерпѣлъ изъ-за меня палочные удары.
Несчастный старичишка не могъ ни идти пѣшкомъ, ни ѣхать на лошади; его несли въ открытомъ паланкинѣ и такимъ образомъ размахивая саблей и страшно ругаясь на своемъ индостанскомъ нарѣчіи, онъ подвигался къ намъ съ наступательнымъ отрядомъ.
За нимъ выступала толпа вооруженныхъ фитильными ружьями стрѣлковъ, которые перебили у насъ всѣхъ людей, высунувшихъ носъ изъ-за крѣпостной стѣны, потомъ цѣлая ватага арабовъ съ штурмовыми лѣстницами, мѣшками земли для наполненія рвовъ, фашинами, кабіонами, кульверинами, демилунами, контръ-эскарпами и прочими вспомогательными средствами наступательной войны.
Они приближались, но мои воины и орудія были наготовѣ.
Меня, можетъ быть, спросятъ, чѣмъ заряжены были мои полевыя орудія? На это отвѣчаю, что гарнизону моему нечего было ѣсть, правда, но за то я превосходно понималъ обязанность офицера и потому втискалъ въ каждую пушку по голландскому сыру и въ каждую мортиру по бутылкѣ оливокъ.
Враги между тѣмъ наступаютъ, но вотъ — паффъ! вылетѣлъ одинъ изъ голландскихъ сыровъ! бацъ! выпалилъ и другой слѣдъ за нимъ. Къ несчастію, выстрѣлы эти не произвели значительнаго дѣйствія. При первомъ соприкосновеніи съ каждымъ тѣломъ, встрѣченнымъ ими на пути, заряды, конечно, повергали иго на землю, но потомъ сами превратились въ кашу и только одного какого-то несчастнаго воина заставили долго проваляться.
— Годжеръ, Потри, Вонгри-Юмъ (Хвала Аллаху и сорока-девяти имамамъ!), вскричалъ Лоллъ-Мохаммедъ въ изступленіе, замѣтивъ ничтожное дѣйствіе моей артилеріи. — Впередъ, сыны пророка! повторялъ онъ. — У невѣрнаго нѣтъ болѣе огнестрѣльныхъ запасовъ. Сто тысячъ рупій тому, кто принесетъ мнѣ голову Гагагана!
Люди его подняли страшный крикъ и сильно ломились впередъ; самъ онъ, надо отдать ему справедливость, былъ постоянно впереди, погонялъ носильщиковъ своего паланкина и нещадно билъ ихъ обухомъ своего ятагана. Они крехтя припрыгивали, взбираясь на холмъ; я почернѣлъ отъ ярости, но это была холодная, сосредоточенная въ себѣ ярость отчаянія.
— Макджилликудди! вскричалъ я моему преданному офицеру: — знаете, гдѣ пороховые запасы?
— Да, отвѣчалъ онъ.
— Вы знаете, какое должно сдѣлать изъ нихъ употребленіе?
— Да.
Онъ схватилъ меня за руку.
— Голіаѳъ, произнесъ онъ: — прощайте! Клянусь, что крѣпость превратится въ развалины, лишь только эти несчастные въ нее вломятся. О, моя бѣдная матушка! проговорилъ мужественный юноша со вздохомъ, но неустрашимо, отходя къ указанному мною посту.
Я мысленно обратился еще разъ къ моей прелестной, очаровательной Белиндѣ, потомъ забылъ все постороннее и подошелъ къ одной изъ пушекъ. Градъ ружейныхъ пуль жужжалъ у меня надъ головою, но я объ этомъ нисколько не заботился. Я взялся за пушку и хладнокровно прицѣлился.
Лоллъ-Мохаммедъ, его паланкинъ и все войско были теперь на разстояніи не болѣе двухъ-сотъ шаговъ отъ крѣпости. Лоллъ находился прямо противъ меня; онъ ломался, кобенился и дѣлалъ своимъ подчиненнымъ неуклюжіе жесты и отвратительныя гримасы.
Я выстрѣлилъ — бацъ!!!
Я такъ мѣтко прицѣлился, что сто-семнадцать лучшихъ испанскихъ оливокъ цѣлой грудой полетѣли въ лицо Лоллу-Мохаммеду.
Бѣднякъ испустилъ самый гнуснѣйшій крикъ, какой мнѣ когда либо случалось слыхать, и палъ бездыханный навзничь. Испуганные носильщики бросили паланкинъ и побѣжали; вся армія съ образцовымъ единодушіемъ дала тягу, и крикъ ея слышался за нѣсколько миль.
— Томаша! томаша! это — чародѣйство, восклицали бѣглецы.
Они скрылись у насъ изъ глазъ, и побѣда въ третій разъ осталась за нами.
Когда битва кончилась, я полетѣлъ къ моей Белиндѣ; мы уже въ продолженіе двадцати-четырехъ часовъ ничего не ѣли, но я даже вовсе забылъ голодъ, при мысли увидать мою возлюбленную.
Мой миленокъ очаровательно улыбнулась мнѣ, когда я вошелъ, и почти безъ чувствъ упала въ мои объятія; но увы! не любовь породила въ груди ея такое сильное изліяніе чувствъ; нѣтъ, не любовь, а голодъ!
— О, мой Голіаѳъ! лепетала она: — вотъ ужь три дня, какъ намъ не удалось скушать ни кусочка. Я вчера вовсе не могла ѣсть этого гадкаго слона, а теперь… о, небо!
Она не могла договорить и, почти бездыханная, припала ко мнѣ на плечо.
Я влилъ ей въ ротъ рюмочку рому, который въ одну минуту привелъ ее въ чувство; потомъ я поспѣшно спустился съ лѣстницы, съ твердымъ намѣреніемъ достать что-нибудь для утоленія ея голода, хотя бы то былъ кусокъ изъ моего собственнаго тѣла.
Къ счастію, мнѣ пришло въ эту минуту въ голову, что три или четыре слона изъ числа убитыхъ за два дня передъ крѣпостію, еще лежали на полѣ битвы.
«Нужда научитъ калачи ѣсть, и Богу молиться! — подумалъ я. — Моя возлюбленная красавица должна кушать слона, пока невозможно будетъ достать для нея ничего лучшаго.»
Я бросился на дворъ, гдѣ собрались теперь почти всѣ люди гарнизона.
— Люди, сказалъ я: — нашъ провіантскій магазинъ совершенно пустъ. Мы должны его наполнить такъ же, какъ вчера. Кто хочетъ отправиться съ Гагаганомъ на фуражировку?
Я ожидалъ, что-каждый изъ нихъ, подобно первому разу, вызовется меня сопровождать.
Между тѣмъ, къ удивленію моему, ни одна душа не тронулась съ мѣста; воины начали роптать, и наконецъ одинъ изъ старшихъ и храбрѣйшихъ выступилъ впередъ и сказалъ:
— Капитанъ, все это ни къ чему не поведетъ; не можемъ же мы вѣкъ свой питаться слоновьимъ мясомъ; у насъ нѣтъ на зерна пороху, и мы принуждены будемъ сдать крѣпость, если нападеніе завтра повторится. Мы должны уже теперь смотрѣть на себя какъ на военноплѣнныхъ, и вовсе не намѣрены идти на охоту за слонами.
— Негодяи! отвѣчалъ я: — тотъ, кто скажетъ хоть одно слово о сдачѣ, умретъ немедленно.
И я тутъ же положилъ оратора мертвымъ.
— Нѣтъ ли еще у кого заявить мнѣ что-нибудь?
Ни одинъ не пошевельнулся.
— Трусы! несчастные трусы! вопилъ я. — Какъ! Вы не смѣете тронуться съ мѣста, изъ боязни за вашу жизнь со стороны тѣхъ, которые теперь только-что обратились въ бѣгство отъ вашихъ побѣдоносныхъ дланей? что я говорю: отъ вашихъ дланей? отъ моей, исключительно моей длани? Я одинъ совершилъ этотъ безпримѣрный подвигъ и точно такъ же, какъ одинъ я обратилъ врага въ бѣгство, я намѣренъ одинъ снабдить крѣпость провіантомъ. Эй, отворите ворота!
Я бросился вонъ изъ крѣпости, но ни одинъ негодяи не захотѣлъ за мною слѣдовать.
Трупы слоновъ, которыхъ мы убили, лежали все еще тамъ, гдѣ мы ихъ повергли, всего шагахъ въ четырехъ-стахъ отъ крѣпости.
Я сошелъ съ крутого холма довольно спокойно, подошелъ къ мѣсту сраженія и сталъ выбирать изъ числа убитыхъ слоновъ, который бы былъ нѣсколько поменьше и пожирнѣе. Найдя субъектъ футовъ въ тринадцать ростомъ и притомъ совершенно пощаженный воронами, я взбросилъ его къ себѣ на плечо и сталъ удаляться къ крѣпости.
Лишь только я началъ подниматься на возвышенность, пули — пиффъ! паффъ! пиррръ! залетали надъ моею головою, и вотъ бррр! тррр! фррр! онѣ какъ дождь посыпались на тѣло слона. Непріятель былъ позади меня; я зналъ это очепъ хорошо и удвоилъ шаги. Я слышалъ топотъ вражьихъ коней; непріятель подходилъ все ближе и ближе; мнѣ еще оставалось сто шаговъ до крѣпости… теперь семьдесятъ… теперь ужь пятьдесятъ! я напрягалъ свои мышцы, я запыхался и кряхтѣлъ отъ чрезвычайнаго усилія… я бѣжалъ, если только человѣкъ съ такою страшною тяжестью на плечахъ въ состояніи еще бѣгать.
Но врагъ все наступалъ. Пятьдесятъ всадниковъ орутъ и визжатъ у меня за плечами. О небо! еще пять шаговъ, еще мгновеніе, и я спасенъ!
Такъ и случилось… я напрягаю послѣднія силы… я дѣлаю послѣдній шагъ… я сбрасываю мою драгоцѣнную ношу въ крѣпостныхъ воротахъ, которыя отворены настежь съ тѣмъ, чтобы принять меня съ моимъ грузомъ, и потомъ падаю. Ворота гремятъ и я остаюсь внѣ крѣпости.
Пятьдесятъ кинжаловъ блестятъ передъ моими помутившимися глазами, пятьдесятъ черныхъ рукъ снуютъ около моего горла, когда чей-то голосъ произноситъ:
— Остановитесь, не убивайте его, это Гуипути!
Глаза мои покрываются туманомъ; измученное тѣло мое не могло далѣе сохранять присутствіе душевныхъ силъ.
ГЛАВА IX.
НАПАДЕНІЕ НА ФУТТИГУРЪ.
править
Когда я очнулся отъ обморока, то увидалъ себя въ ваннѣ окруженнымъ множествомъ чумазыхъ рожъ, и гинду-потукуръ, — отъ чего происходитъ наше слово аптекарь, — пробовалъ у меня пульсъ и смотрѣлъ на меня съ важнымъ видомъ.
— Гдѣ я? вскричалъ я, озираясь кругомъ и усматривая незнакомыя лица и незнакомую комнату, вертѣвшіяся у меня передъ глазами.
— Бехуснъ! сказалъ аптекарь: — тише! Гагаганъ-Сіябъ находится въ рукахъ людей, которымъ слишкомъ хорошо извѣстна его храбрость и которые озаботятся спасти его жизнь.
— Вамъ извѣстна моя храбрость, рабы? Я въ этомъ очень твердо увѣренъ! отвѣчалъ я: — но крѣпость… гарнизонъ… слонъ… Белинда… моя возлюбленная… дитя моего сердца… Макджилликудди…. негодные измѣнники…. убитый Бо…
Я не могъ ничего болѣе сказать; грустныя воспоминанія такъ тяжело поражали мое изнеможенное тѣло и духъ, что силы меня снова оставили. Я опять упалъ въ обморокъ и не знаю хорошенько, долго ли я находился въ этомъ безчувственномъ состояніи.
Наконецъ я снова очнулся, потукуръ употребилъ нѣкоторыя снадобья для возстановленія моихъ силъ, и послѣ сна, продолжавшагося нѣсколько часовъ, я проснулся, чувствуя уже значительное облегченіе. На мнѣ не было собственно никакой раны, но постоянные обмороки, овладѣвавшіе мною, были, какъ легко можно себѣ представить, послѣдствіемъ моихъ гигантскихъ усилій, когда я несъ слона на вершину холма цѣлую четверть мили.
Уже и брести кое-какъ было бы довольно трудно въ подобномъ положеніи; но бѣжать — чортъ меня возьми, если это бездѣлица, и потому каждому изъ моихъ читателей, которому прядетъ фантазія тащить мертваго слона, я совѣтую не идти скорѣе, какъ дѣлая въ часъ одну милю.
Лишь только я порядкомъ образумился, какъ услыхалъ у моей двери стукъ оружія, что ясно доказывало, что у комнаты моей поставлена стража; затѣмъ какой-то богато одѣтый старикъ вошелъ ко мнѣ.
Обманываютъ ли меня глаза мои? Я рѣшительно видѣлъ его гдѣ-то прежде. Нѣтъ… да… нѣтъ… да… это онъ… бѣлая какъ лунь борода, кроткій взглядъ, расплющенный въ блинъ и стоящій на одномъ уровнѣ съ поверхностью его почтенной физіономіи, носъ доказывали, что особа эта — Саадутъ Али Бей Бимбукчи, великій визирь Голькара, визирь, котораго носъ, какъ припомнитъ читатель, во время разговора моего съ его величествомъ, когда я былъ переодѣтъ питаномъ, былъ разможженъ рукояткой ятагана. Тутъ я слишкомъ хорошо созналъ свое положеніе: я былъ въ рукахъ Голькара.
Саадутъ Али Бей Бимбукчи тихонько подошелъ ко мнѣ, приблизился съ свойственнымъ ему кроткимъ и спокойнымъ выраженіемъ лица… годъ спустя этотъ отличный человѣкъ, вслѣдствіе спора съ Голькаромъ, былъ разорванъ на части дикими лошадьми… приблизился къ моей постели, схватилъ осторожно мою руку и произнесъ:
— Жизнь и смерть, сынъ мой, не въ нашей власти. Сила обманчива, храбрость измѣнчива, слова — пустой лишь вѣтеръ; соловей всю ночь поетъ про розу, но гдѣ эта роза на другое утро? бучъ! бучъ! бучъ! ее уже хватилъ морозъ, и она поблекла. Роза любезничаетъ и споритъ съ соловьемъ, но гдѣ этотъ прекрасный пѣвунъ? pena-pekohda! онъ попался въ силки, онъ ощипанъ, онъ уже взоткнутъ на вертелъ и жарится! Кто знаетъ, гдѣ ждетъ насъ несчастіе? Вотъ оно постигло и Гагагана Гуипути.
— Прекрасно, отвѣчалъ я твердо, на малайскомъ діалектѣ: — Гагаганъ Гуипути перенесетъ свою долю, какъ подобаетъ истинному мужу.
— Безъ сомнѣнія, какъ прилично мудрому и храброму мужу; но нѣтъ такой дороги, которая бы не согнулась; нѣтъ такой ночи, за которой бы не слѣдовало утро; суровая зима смѣняется очаровательною весною; печаль часто предшествуетъ радости.
— Разскажи мнѣ лучше все на прямки, нечего отдѣлываться загадками, сказалъ я: — Гагаганъ ханъ не разгадчикъ какой нибудь, не болтливый мулла. Гуипути не любитъ пустыя слова, а любитъ дѣло да острый мечъ.
— Итакъ слушай же, Гуипути! Ты во власти Голькара….
— Знаю.
— Завтра ты умрешь въ жесточайшихъ мученіяхъ.
— Вѣроятное дѣло.
— Тебѣ вырвутъ зубы изъ челюстей, ногти изъ пальцевъ и глаза изъ черепа.
— Возможная вещь.
— Тебя заживо обдерутъ и потомъ изжарятъ.
— Ну, ужъ больше этого я думаю ничего не сдѣлаютъ.
— Всѣхъ мужчинъ и женщинъ захватятъ въ крѣпости («такъ значитъ крѣпость еще не взята») и подвергнутъ ихъ точно такимъ же пыткамъ.
— Увы… Белинда! говори, какъ избѣжать всего этого?
— Слушай! Гагаганъ плѣненъ луно-лицею дѣвой по имени Белинда!
— Есть такой грѣхъ, визирь; онъ любитъ ее до безумія.
— Какой у него чинъ въ компаніи Джона?
— Я капитанъ.
— Только капитанъ! о срамъ! Какой онъ религіи?
— Я ирландецъ и католикъ.
— Но онъ не отличался особенною ревностью въ отношеніи къ религіознымъ обязанностямъ?
— Къ сожалѣнію, нѣтъ.
— Лѣтъ двѣнадцать уже не былъ вѣдь въ своей мечети?
— Пожалуй, что такъ.
— Итакъ, выслушай же, Гагаганъ ханъ. Его высочество, Князь Голькаръ послалъ меня къ тебѣ съ слѣдующими предложеніями: ты получишь себѣ въ супруги луно-лицую дѣву, то есть сдѣлаешь изъ нея вторую супругу, потому что первою должна считаться несравненная Путтируджи, которая любятъ тебя до безумія; соединившись съ Путтируджи, ты получишь всѣ богатства и званіе Боббачи Багаудера, отъ котораго его высочество намѣренъ избавиться. Ты будешь вторымъ лицомъ въ арміи его высочества. Посмотри, вотъ и патентъ, подписанныя съ приложеніемъ небесной печати и удостовѣренный священными именами сорока-девяти имамовъ. Тебѣ, стало быть, не остается ничего дѣлать, какъ отказаться отъ твоей настоящей религіи и твоей настоящей службы, и тогда всѣ эти награды твои.
Онъ, проговоривъ все это, распялилъ подписанный пергаменный дипломъ и подалъ его мнѣ. Дипломъ былъ великолѣпно написанъ китайскою тушью; онъ сберегался у меня цѣлыя четырнадцать лѣтъ, но безтолковый слуга, увидавъ его однажды на моемъ столѣ и замѣтивъ, что онъ порядочно захватанъ и запыленъ, вздумалъ, болванъ, его вымылъ, и стеръ такимъ образомъ всѣ лестныя для меня письмена. Итакъ, я взялъ патентъ очень хладнокровно и произнесъ:
— Это очень лакомое предложеніе, о визирь! сколько времени дашь ты мнѣ на то, чтобы подумать?
Послѣ продолжительныхъ и упорныхъ переговоровъ, обоюдныхъ требованій и уступокъ, онъ далъ мнѣ шесть часовъ времени, по истеченіи каковаго срока, я обѣщалъ сказать ему рѣшительный отвѣтъ. Впрочемъ, я уже и въ ту минуту окончательно рѣшился, и потому, лишь только старый хрѣнъ удалился отъ меня, я бросился на диванъ и захрапѣлъ на пропалую.
По прошествіи шести часовъ, визирь возвратился. При немъ было двое людей. Въ одномъ, по его воинственной наружности, я узналъ Голькара, другаго я не узналъ. Въ это время было около полуночи.
— Ну что, надумался ля? спросилъ визарь, подойдя къ моей кровати.
— Да, отвѣчалъ я, сидя на постели, потому что ноги мои была связаны, а рука мои закованы въ очень маленькіе стальные браслеты: — да, нечестивыя собаки, я надумался. Неужели вы воображаете, что джентльменъ а христіанинъ отречется отъ своей вѣры и своей чести, ахъ вы безмозглыя простофили! Дѣлайте все, что вамъ внушаетъ кровожадность. Изтерзайте это тѣло пытками, — онѣ не могутъ долго продолжаться, разорвите меня въ куски — что же? Разбитый, разорванный, растрепанный въ прахъ я не буду уже въ состоянія сознавать мои страданія, а если бы и сознавалъ, если бы каждая пытка длилась цѣлую жизнь, если бы каждый членъ ощущалъ муки цѣлаго тѣла… ну что же вы выпучили глаза! Ну и тогда я все перенесу! Слышите… все… все… все… и все!
Грудь моя тяжело воздымалась, лицо у меня вытянулось и побагровѣли, глаза метали молніи, пока я говорилъ все это.
— Мучители, присовокупилъ я въ заключеніе: — dulce et decorum eat pro patria nori!
Когда я завершилъ такимъ образомъ мои аргументы, то краснорѣчиво умолкъ.
Почтенный великій визирь отвернулся, а я замѣтилъ, какъ слеза покатилась у него по сморщенному лицу.
— Какая твердость! воскликнулъ онъ: — какъ жаль, что такой благообразности и такой храбрости суждено такъ скоро покинуть землю!
Кто длинный спутникъ сатанински усмѣхнулся и промолвилъ:
— А Белинда?
— Молчи, негодяй! отвѣчалъ я: — небо защититъ ея непорочность. Голькаръ, я знаю тебя и я тебѣ также хорошо извѣстенъ. Кто однимъ мечемъ уничтожилъ всю твою армію? или выстрѣломъ изъ пистолета отбилъ у тебя носовое кольцо? кто передушилъ всѣхъ твоихъ генераловъ? кто перебилъ всѣхъ твоихъ слоновъ? Триста ужасныхъ чудовищъ выступили на бой и изъ этого числа я умертвилъ сто-тридцать-пять! Собака! трусъ, негодяй! мучитель! басурманъ! Гагаганъ тебя презираетъ, попираетъ тебя ногами, плюетъ на тебя!
Лишь только я сдѣлалъ эти не совсѣмъ лестныя для него замѣчанія, Голькаръ испустилъ крикъ изступленной ярость, выхватилъ ятаганъ и бросился на меня, чтобы совершенно меня докопать — я именно этого-то и домогался — но вдругъ подскочила къ намъ еще третья особа, схватила Голькара за руку и возопила:
— Папа, о, пощади его, душка папа!
Это была Путтируджи.
— Подумай только, продолжала она: — подумай о его несчастіяхъ, подумай, — не забудь и обо мнѣ, о милый папа!
И вмѣстѣ съ этими словами она побагровѣла, воткнула себѣ въ ротъ палецъ и искривила голову на сторону, представляя живое изображеніе скромной, стыдливой и непритязательной любви.
Голькаръ съ сердцемъ вложилъ ятаганъ въ ножны и пробормоталъ:
— Въ самомъ дѣлѣ, это будетъ лучше! Если бы я теперь убилъ его, то избавилъ бы отъ пытокъ. Перестань, перестань такъ безстыдно дурачиться, Путтируджи, присовокупилъ злодѣй, отталкивая дочь свою въ сторону: — капитанъ Гагаганъ умретъ черезъ три часа.
Путтируджи испустила гнуснѣйшій вопль и упала въ обморокъ; отецъ и визирь вынесли ее изъ комнаты общими силами, и мнѣ въ эту минуту было даже отрадно, что она перестала мозолить мнѣ глаза, потому что, несмотря на всю любовь ея ко мнѣ, она казалась мнѣ отвратительною какъ дьяволъ!
Я остался одинъ, судьба моя была рѣшена. Мнѣ оставалось жить только три часа. Вслѣдствіе этого соображенія, я опять бросился на софу и погрузился въ глубокій сонъ.
Если кому нибудь изъ моихъ читателей случится быть въ положеніи подобномъ моему тогдашнему, напримѣръ, если въ перспективѣ у него будетъ висѣлица или нѣчто въ этомъ родѣ, то совѣтую ему, съ полнымъ убѣжденіемъ и желаніемъ добра, совѣтую усвоить эту систему самозабвенія, которую я употреблялъ во многихъ случаяхъ съ желаемымъ успѣхомъ. Она избавляетъ отъ безполезной грусти и томленія; она пріятно наполняетъ время и приготовляетъ субъектъ къ мужественной, непоколебимой твердости при встрѣчѣ съ ожидаемой развязкой.
Пробило три часа. Солнце взошло и вмѣстѣ съ нимъ вошла ко мнѣ стражи, которые должны были вести меня на мѣсто пытки.
Я проснулся, всталъ, былъ вынесенъ и посаженъ на того же самаго бѣлаго осла, на которомъ нѣкогда провозили по лагерю Лолла-Мохаммеда, по полученіи имъ палочной экзекуціи.
Боббачи Багаудеръ, возстановленный въ своихъ правахъ и достоинствѣ, ѣхалъ сзади меня верхомъ; со всѣхъ сторонъ насъ окружали вооруженные всадники. Осла моего велъ подъ устцы палачъ и передъ нимъ шелъ глашатай, крича во все горло:
— Посторонитесь, дайте дорогу врагу правовѣрныхъ; онъ идетъ получать заслуженное наказаніе.
Мы достигли мѣста казни; это было то самое мѣсто, съ котораго я понесъ слона, и которое было въ виду крѣпости. Я взглянулъ туда съ душевнымъ волненіемъ; но, слава Богу, тамъ развѣвалось еще знамя короля Георга. На стѣнахъ собралось множество народа — трусы, которые бросили меня въ минуту опасности, и женщины. Въ числѣ сихъ послѣднихъ я, казалось мнѣ, узналъ одну, которая… о, Боже! мысль о ней почти лишила меня чувствъ; я содрогнулся и поблѣднѣлъ тутъ въ первый разъ.
— Онъ дрожитъ, онъ блѣднѣетъ! кричалъ Боббачи Багаудеръ, съ дикимъ восторгомъ передъ отчаяніемъ своего врага.
— Собака! отвѣчалъ я ему (я сидѣлъ на ослѣ лицомъ къ хвосту и потому могъ смотрѣть Боббачи прямехонько въ его гнусную харю): — я еще не такъ блѣденъ, какъ былъ блѣденъ ты, когда я повергъ тебя вотъ этою рукою ни землю, не такъ блѣденъ, какъ поблѣднѣла жена твоя, когда я забрался въ твой гаремъ!
Негодный индѣецъ замолчалъ, прикусилъ языкъ и присмирѣлъ до нельзя. Мы достигли самаго пункта публичной казни. Столбъ толщиною въ два фута и вышиною въ восемь футовъ былъ врытъ здѣсь въ землю; на этомъ столбѣ, футахъ въ семи отъ земли, было утверждено желѣзное кольцо, на которомъ висѣли двѣ цѣпи съ двумя другими кольцами на концахъ. Въ эти кольца были продѣты мои руки; вблизи отъ меня стоили трое палачей съ какими-то странными на видъ орудіями пытки; другіе раздували костеръ, на которомъ грѣлся котелъ съ масломъ, а между пылающихъ дровъ и раскаленныхъ углей виднѣлась клещи и другія красивыя на взглядъ бездѣлушки.
Глашатай выступилъ впередъ и прочиталъ мой приговоръ. Онъ былъ почти тотъ же самый, который за нѣсколько дней до того прочитанъ былъ надъ великимъ визиремъ. Впрочемъ, сознаюсь, что въ ту минуту я былъ слишкомъ взволнованъ для того, чтобы удержать въ памяти каждое слово, которое было тогда произнесено.
Голькаръ сидѣлъ верхомъ на бѣломъ дромадерѣ и находился въ нѣкоторомъ отдаленіи. Великій визирь подошелъ ко мнѣ; въ числѣ его обязанностей было присутствовать при экзекуціи.
— Еще есть время, сказалъ онъ мнѣ.
Я покачалъ головою, но не отвѣчалъ ни слова.
Визирь поднялъ къ небу взоръ, преисполненный не выразимаго страданія, и произнесъ голосомъ, прерывающимся отъ душевнаго волненія:
— Палачъ…. исполняй…. то…. что тебѣ повелѣваетъ твой долгъ.
Этотъ ужасный субъектъ приблизился ко мнѣ, а затѣмъ угрюмо проговорилъ на ухо великому визирю:
— Gugglyka ghe, bum khedgeree, т. e. масло еще не кипитъ, подожди еще съ минутку.
Рабы дули на огонь всею силою легкихъ и кожаныхъ мѣховъ, пламя разыгрывалось, масло закипало. Визирь отступилъ въ сторону, черпнулъ огромною ложкою кипучей жидкости, подошелъ ко мнѣ, и….
Бацъ! тррр! пифъ! пафъ! Палачъ уже лежалъ у моихъ ногъ съ прострѣленною головою; ложка съ кипящимъ масломъ полетѣла въ лицо несчастному визирю который съ воплемъ упалъ на землю. Пифъ! пафъ! бацъ! впередъ! урра! Валяй ихъ! Нѣтъ никому пощады! Я увидѣлъ…. да, нѣтъ…. да, нѣтъ, нѣтъ, да…. да! я увидалъ цѣлый полкъ британскихъ всадниковъ, которые скакали одинъ за другимъ и попирали конскими ногами бѣгущаго непріятеля.
Впереди всего отряда — я узналъ, о Боже! узналъ моихъ иррегулярныхъ ахмеднуггарцевъ!
Храбрый строй вороныхъ коней и черныхъ всадниковъ быстро подвигался впередъ, бодро и величественно ѣхали передъ ними мои желтые офицеры Глоджеръ, Паппендикъ и Стёффль, ихъ сабли какъ молнія блестѣли на солнцѣ, голоса ихъ какъ громъ раздавались въ воздухѣ.
— Посылайте ихъ ко всѣмъ чертямъ! кричали они: — валяйте ихъ, ребята, безъ пощады!
Сверхъестественная сила проникла въ мое тѣло при этихъ обворожительныхъ возгласахъ. Сгоряча я вырвалъ весь столбъ изъ земли, въ которой онъ былъ углубленъ на пять футовъ. Конечно я не могъ высвободить руки изъ желѣзныхъ оковъ, но я схватилъ все бревно въ охабку и бросилъ впередъ.
Однимъ ударомъ я сшибъ съ ногъ пятерыхъ палачей и побросалъ ихъ въ огонь, такъ-что они опрокинули и котелъ съ кипящимъ масломъ. Другимъ ударомъ я отбилъ ноги носильщику паланкина Боббачи, третьимъ ударомъ я хватилъ самого Голькара по поясницѣ и потомъ подбросилъ его на воздухъ и опустилъ на сабли моихъ наступающихъ солдатъ. Минуту спустя, Глоджеръ и Стёффль лежали уже въ моихъ объятіяхъ, между тѣмъ Паппендикъ повелъ иррегулярныхъ далѣе, и скоро друзья и враги совершенно исчезли у меня изъ виду. Мы остались наединѣ, я освободился отъ моего бревна и когда черезъ десять минутъ лордъ Лэкъ подъѣхалъ къ намъ съ своимъ штабомъ, то онъ нашелъ меня сидящимъ на этомъ бревнѣ.
— Посмотрите-ка на Гагагана, сказалъ высокородный лордъ: — не говорилъ ли я вамъ, господа, что мы навѣрное найдемъ его побѣдителемъ?
Храбрый старичишка поѣхалъ отъ меня прочь.
И это-то была знаменитая Футтигурская битва и осада Футтигура 17-го ноября 1804 года.
Спустя какой нибудь мѣсяцъ, въ Боглай-Воллахъ-Гуркару другихъ остъ-индскихъ журналахъ помѣщено было слѣдующее объявленіе:
«25 декабря, въ Футтигурѣ, капитанъ Голіаѳъ О’Грэди Гагаганъ, командиръ ахмеднуггарской иррегулярной кавалеріи, былъ обвѣнчанъ достопочтеннымъ докторомъ Скортеромъ съ Белиндой, второй дочерью генералъ-маіора Бёльчера, кавалера ордена подвязки и другихъ.
Его превосходительство, г. главнокомандующій былъ посаженымъ отцомъ, и послѣ блистательнаго завтрака счастливая чета отправилась, чтобы провести медовый мѣсяцъ въ Гуррикурибонгѣ. Впрочемъ Венера не должна забывать, что Марсу нельзя быть при ней безотлучно, и что иррегулярные ахмеднуггарцы безъ своего славнаго начальника не стоятъ и выѣденнаго яйца.»
Вотъ въ какихъ выраженіяхъ написана была журнальная статья, и это происшестіе было счастливѣйшею эпохою въ жизни Голіаѳа О’Грэди Гагагана, командира баталіона ахмеднуггарской иррегулярной кавалеріи.
- ↑ Эти часы, которые приноровляются къ каждому климату и каждой широтѣ земли, идутъ такъ удивительно вѣрно, что я часто слыхалъ отъ бѣднаго Макджилликудди разсказы о слѣдующаго рода происшествіяхъ. Извѣстно, что въ Италіи часы считаютъ отъ одного до двадцати-четырехъ. Итакъ, когда Макъ пріѣхалъ въ Неаполь, то его часы начали бить на итальянскій манеръ до двадцати-четырехъ; когда же онъ снова переправился за Аппы, часы опять стали ходить обыкновеннымъ порядкомъ. Г. О’Г. г.
- ↑ Маленькая остъ-индская монета, десятая часть рупіи.
- ↑ Въ моей дуэли съ Джалликудды я былъ такъ глупъ, что вздумалъ драться на шпагахъ; это самое жалкое оружіе, годное развѣ для портныхъ. Г. О. Г. Г.
- ↑ Маіоръ вызывался, дѣйствительно, оставить въ нашей конторѣ какую то старую табакерку, но безъ приложенія номера газеты, такъ-что едва ли онъ вполнѣ доказалъ, что убилъ носорога и при осадѣ Аллигура взялъ четырнадцать шанцовъ. Издатель.
- ↑ Бактрійскій двугорбый верблюдъ, который, какъ извѣстно каждому знатоку древностей, упоминается у Суиды въ его комментаріи на бѣгство Дарія, носитъ у мараттовъ это имя.
- ↑ Здѣсь должно замѣтить маленькое противорѣчіе. Извѣстно, что шахъ Аллумъ былъ слѣпъ. Какже могъ онъ разсмотрѣть Гагагана? Это совершенно невозможная вещь.
- ↑ Я вовсе не хочу хвастаться своимъ слогомъ или увѣрять, что мой авторскій талантъ никогда не встрѣчалъ себѣ подобнаго; но если читатель найдетъ въ сочиненіяхъ Байрона, Скотта, Гёте или Виктора Гюго болѣе очаровательное мѣсто, чѣмъ вышеприведенное, то я ему буду очень благодаренъ и…. и больше нечего, — да, я говорю по-просту, безъ затѣй, я буду ему очень благодаренъ. Голіаѳъ О’Грэди и т. д.
- ↑ Маіоръ влагаетъ въ уста своихъ дѣйствующихъ лицъ самыя приличныя выраженія. Бисмиллахъ, барекаллахъ и т. д. составляютъ, по словамъ романистовъ, существенную принадлежность каждаго восточнаго разговора.