Жизнь Пушкина (Чулков)

Жизнь Пушкина
автор Георгий Иванович Чулков

Опубл.: 1938. Источник: az.lib.ru

Георгий Иванович Чулков.
Жизнь Пушкина

Предисловие автора

Труды наших советских пушкинистов обогатили науку превосходными исследованиями — текстологическими и биографическими. Мы восхищаемся детальной разработкой частных проблем пушкинианы, но у нас почти нет работ, в которых подводились бы итоги нашим знаниям текста и биографии Пушкина. У нас нет жизнеописания поэта. Отдельные большие монографии о той или другой поре его жизни или слишком краткие биографические очерки о нем у нас есть, но эти труды не могут заменить простого, но связного и обстоятельного изложения событий жизни поэта. Еще менее могут заменить биографию беллетристические произведения, где героем является мнимый Пушкин и где подлинные факты произвольно сочетаются с вымыслом, и читатель остается в недоумении, где истина и где ложь.

К столетию со дня смерти поэта я хочу издать книгу об его жизни, дабы заполнить этот пробел нашей пушкинианы. Моя книга не будет соперничать с теми обширными критико биографическими исследованиями, которых мы вправе ждать от наших пушкинистов, но и мой простой и — смею думать — точный рассказ о жизни, трудах, борьбе и смерти Пушкина не будет, надеюсь, лишним.

В основу моей книги я положил воспоминания и признания самого поэта. Он не оставил своей автобиографии, но черновая программа его записок, отрывки юношеского дневника, дневник 1833—1835 годов, его письма и удивительная автобиографичность его поэзии — вот что представлялось мне самым ценным. Мне хотелось написать книгу так, чтобы в ней слышался голос самого Пушкина.

Глава первая. Детство

I

В Москве 26 мая 1799 года в ветхом, с продырявленной крышей деревянном домике комиссариатского чиновника Скворцова на Немецкой улице родился Пушкин. В этот день по всем церквам шли молебны, гудели колокола и на улицах обыватели кричали «ура». Москва праздновала рождение внучки императора Павла[1]. Поэт родился как раз в день семейного торжества Романовых, с коими пришлось ему вести нелегкую тяжбу всю жизнь: первое столкновение его с императором случилось, когда ему было года полтора. Эта любопытная встреча произошла в петербургском Юсуповом саду, когда семейство Пушкиных, после поездки в сентябре 1799 года в Псковскую губернию к тестю Ганнибалу[2], проживало в Петербурге у тещи Марии Алексеевны Ганнибал[3]. У нее в это время был свой домик в Преображенском полку. Няня, гуляя с маленьким Пушкиным по Юсупову саду, примыкавшему к великолепному дворцу, построенному знаменитым Кваренги[4], наткнулась на Павла[5], который и сделал ей строгое замечание за то, что она не сняла картуз с ребенка при появлении его величества.

«Видел я трех царей, — писал Пушкин жене весною 1834 года, — первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер пажи[6] под старость лет, но променять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут…»

В начале XIX века господа Пушкины отнюдь с царями не водились и по своему положению представителей древнего, но захудалого рода были весьма далеки от правящих кругов и царского трона. К несчастью, опальному поэту пришлось под конец жизни, по примеру предков, приблизиться к этому самому трону, который, по словам Лермонтова, «жадною толпой» окружали «свободы, гения и славы палачи»[7].

Пушкин поздно понял, что ему несдобровать в этой компании. В 1830 году, когда еще можно было спастись от царских объятий, поэт писал:

Упрямства дух нам всем подгадил:

В родню свою неукротим.

С Петром мой пращур не поладил

И был за то повешен им.

Его пример будь нам наукой…[8]

Петром I[9] в самом деле был повешен 4 марта 1697 года Федор Матвеевич Пушкин[10], сын воеводы Матвея Пушкина[11], за деятельное участие в стрелецком заговоре Соковнина[12].

Поэт неравнодушен был к истории. Он живо интересовался, между прочим, судьбою своих предков. Среди них были примечательные умом, волею, характерами и страстями. Многие были порочны и преступны.

Лет за десять до казни мятежного Федора Пушкина в Разрядный приказ была подана его родственниками родословная роспись, в которой сообщалось, что при Александре Невском[13] «прииде из немец муж честен именем Радша». Этот легендарный Радша считался родоначальником многих фамилий — в том числе и Пушкиных, что и дало повод поэту в «Моей родословной» написать известные строки:

Мой предок Рача мышцей бранной

тому Невскому служил…

Однако если Пушкины и были потомками Радши, или Рачи, то, вероятно, в седьмом колене. А сам Радша не был современником Александра Невского. Он приехал в Новгород едва ли не за сто лет до того. Род Пушкиных ведется от некоего Григория Пушки, жившего в конце XIV и в начале XV века. Это уже лицо не легендарное, а историческое. Среди многочисленных его потомков иные упоминаются в летописях, и поэт встречал их имена в «Истории государства Российского». Он начал было писать в тридцатых годах свои записки.

«Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории, — писал Пушкин. — В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал царя Ивана Васильевича Грозного, историограф именует и Пушкиных. Григорий Гаврилович Пушкин[14] принадлежит к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой Пушкин во время междуцарствия, начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам Карамзина[15], сделал честно свое дело. Четверо Пушкиных подписались под грамотою о избрании на царство Романовых, а один из них, окольничий Матвей Степанович, под соборным деянием об уничтожении местничества (что мало делает чести его характеру)…»

Последнее замечание в скобках в духе пушкинской мысли о значении родовитого дворянства, и, в частности, «шестисотлетнего» дворянства Пушкиных. Впрочем, Пушкин был достаточно умен и трезв и понимал, что «имена Минина[16] и Ломоносова[17] вдвоем перевесят, может быть, все наши родословные». А впоследствии в заметках по поводу «Бориса Годунова» поэт писал: «Изо всех моих подражаний Байрону[18] дворянская спесь была самое смешное…» Это не мешало ему, однако, живейшим образом интересоваться предками. В «Моей родословной» Пушкин напомнил, между прочим, о судьбе своего деда Льва Александровича[19], служившего в артиллерии. В 1762 году он был посажен Екатериной[20] в крепость и просидел там два года.

Мой дед, когда мятеж поднялся

Средь петергофского двора,

Как Миних[21], верен оставался

Паденью третьего Петра[22].

Попали в честь тогда Орловы[23],

А дед мой в крепость, в карантин,

И присмирел наш род суровый,

И я родился мещанин.

«Дед мой, — рассказывал Пушкин, — был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова[24], умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем ее сыновей, и которого он весьма феодально повесил на черном дворе. Вторая жена его, урожденная Чичерина[25], довольно от него натерпелась. Однажды он велел ей одеться и ехать с ним куда то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед мой велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась чуть ли не моим отцом. Родильницу привезли домой полумертвою и положили на постелю всю разряженную и в бриллиантах».

Этот жестокий феодал был, однако, человеком «просветительной эпохи» и родившегося весною 1770 года сына, Сергея[26], будущего отца поэта, воспитал в духе французского вольнодумства. Сергей Львович был типичным российским «маркизом». Незамысловатую философию XVIII века Сергей Львович усвоил не без удовольствия из книг Вольтера[27], Гельвеция[28], Руссо[29] и поэтов, эротических и сентиментальных. Это не мешало ему быть суеверным и поддерживать видимость бытового православия, то есть служить молебны, приглашать на дом приходских батюшек и раз в год говеть. Утром он исповедовался и приобщался, а вечером декламировал со смехом стихи Парни[30], в коих автор издевался над церковными таинствами. Он служил в лейб гвардии Егерском полку. В 1798 году он вышел в отставку в чине майора и зачислен был куда то в комиссариат по продовольственной части. Он, конечно, был масоном[31]. Летом 1814 года, командированный в Варшаву, Сергей Львович вступил в ложу «Северного щита». Пройдя четыре предварительные степени, к концу 1817 года он получил звание «свободного каменщика». К этому времени он уже вышел в отставку и больше никогда не служил.

Сергей Львович постоянно нуждался в деньгах и почитал себя человеком, обиженным фортуною, а между тем в Нижегородской губернии у него было семь тысяч десятин и более тысячи крепостных крестьян. Он не терпел никаких дел и забот. Поместья управлялись бессовестными приказчиками, которые разорили крестьян. Сергей Львович ни разу не удосужился заняться судьбою своих имений. Крестьянскую депутацию он прогнал, не выслушав. Зато он был не ленив на удовольствия. Он полагал, что мир устроен для наслаждений таких изящных и милых господ, как он, Сергей Львович, или его братец, Василий Львович[32], небезызвестный стихотворец, автор поэмки «Опасный сосед», в коей описываются нравы публичного дома. У самого Сергея Львовича был талант актера. Он то и дело декламировал то Мольера[33], то Расина[34]. Никто не умел так весело и удачно организовать любительский спектакль, как он. Нельзя отрицать, что у него был живейший интерес к литературе, а к литературным знакомствам у него было явное пристрастие. Когда он жил в Москве по Большой Хомутовке во дворе графа Санти[35], все его ближайшие соседи были писатели. Рядом с домом Пушкиных жил поэт Ив. Ив. Козлов[36], автор «Чернеца»; в Малом Харитоньевском — Василий Пушкин; в Малом Козловском — совсем близко — Ив. Ив. Дмитриев[37], знаменитый баснописец и сентиментальный лирик; по Большой Хомутовке проживала также госпожа Хераскова, вдова, невестка известного писателя[38], а на ее литературных вечерах появлялись и Карамзин, и Жуковский[39], и многие другие. В этом кругу Сергей Львович был свой человек. Он смешил дам каламбурами. Он писал в альбомы стихи без малейших затруднений — по французски и даже по русски.

Сергей Львович огорчил свою мать, Ольгу Васильевну, урожденную Чичерину, женившись на «бесприданнице», Надежде Осиповне Ганнибал[40]. Однако и эта бесприданница получила после смерти отца в Псковской губернии сельцо Михайловское[41] — в тысячу с лишком десятин. Надежда Осиповна была красива. В свете ее звали «прекрасной креолкой». Она была взбалмошна, ленива и не терпела никаких дел и забот, как и ее супруг.

Родом своей матери Пушкин интересовался не менее, чем отцовским. Он добыл какую то записку на немецком языке, где излагалась история его прадеда Абрама Ганнибала[42]. Главное в этой записке соответствует действительности и подтверждается иными документами, но кое что в ней неточно. Сам поэт называл прадеда то негром, то арапом. На самом деле Абрам Петрович Ганнибал родился в Логоне, в Северной Абиссинии, на берегах Мареба, в 1698 году. Отец его был владетельным абиссинским князьком, находившимся в вассальных отношениях к турецкому султану. Восьмилетним мальчиком он попал в качестве заложника в султанский сераль[43]. Русский посланник вывез его в подарок Петру I. Царь, будучи в Вильне, крестил его. Абрам Ганнибал (или просто Абрам Петров, как тогда его называли) находился неотлучно при царе, спал у него в токарне, сопровождал его в походах. Сам царь обучал его грамоте и математике. По видимому, он любил маленького абиссинца. Пушкин рассказал анекдот, который, по его словам, «довольно нечист, но рисует обычаи Петра»: «Однажды маленький арап, сопровождавший Петра I в его прогулке, остановился за некоторою нуждою и вдруг закричал в испуге: „Государь! Государь! Из меня кишка лезет!“ Петр подошел к нему и, увидя, в чем дело, сказал: „Врешь: это не кишка, а глиста!“ — и выдернул глисту своими пальцами».

В 1717 году Петр отправил своего воспитанника во Францию, в военное училище, обучаться артиллерии и инженерному искусству. В 1722 году он вернулся в Россию и был назначен на строительные работы в Кронштадт. После смерти царя всесильный Меншиков, страшась его влияний, удалил Ганнибала из столицы куда то в Сибирь, к китайской границе. После падения Меншикова[44] Ганнибалу удалось вернуться из ссылки и поселиться под Ревелем. При воцарении Елизаветы он стал возвышаться и богатеть. Умер он девяноста трех лет в чине генерал аншефа.

«В семейственной жизни, — пишет Пушкин, — прадед мой Ганнибал так же был несчастлив, как и прадед мой Пушкин. Первая жена его, красавица, родом гречанка[45], родила ему белую дочь[46]». Есть известие, что жену свою он приковал к стене и жестоко истязал ее плетьми. Не дождавшись развода, он женился на некоей Христине Шеберх[47], которая добросовестно нарожала ему немало черных ребят. Старший сын его Иван Абрамович[48] был моряк, участвовал в Чесменском бою[49]. В 1770 году он взял Наварин. В 1779 году выстроил Херсон.

Дед Пушкина, Осип Абрамович, служил во флоте и женился на Марии Алексеевне Пушкиной, дочери тамбовского воеводы. «И сей брак был несчастлив, — пишет Пушкин. — Ревность жены и непостоянство мужа были причиною неудовольствий и ссор, которые кончились разводом. Африканский характер моего деда, пылкие страсти, соединенные с ужасным легкомыслием, вовлекли его в удивительные заблуждения. Он женился на другой жене[50], представя фальшивое свидетельство о смерти первой. Бабушка принуждена была подать просьбу на имя императрицы, которая с живостью вмешалась в это дело. Новый брак деда моего объявлен был незаконным, бабушке моей возвращена трехлетняя ее дочь». Эта девочка и была «прекрасная креолка», Надежда Осиповна Ганнибал, мать поэта.

Дед Пушкина умер в 1807 году[51] в своей псковской деревне от следствий невоздержанной жизни.

II

В 1801 году семейство Пушкиных после поездки в Псковскую губернию и в Петербург поселилось в Москве у Чистых прудов, на углу нынешнего Большого Харитоньевского переулка. Здесь родился весною второй сын, Николай[52]. Сестра поэта[53] родилась в 1797 году. Брат Левушка[54] — в 1805 м. Бабушка Ганнибал, Мария Алексеевна (ей было тогда шестьдесят лет), покинула свою петербургскую квартиру в Преображенском полку и тоже переселилась в Москву в приход Харитония в Огородниках, значит, рядом со своей дочерью и зятем. Одно время Пушкины проживали во флигеле князя Юсупова[55], с которым, как видно, Сергей Львович был связан театральными интересами. У князя на Хомутовке был собственный театр, и Сергей Львович был незаменим в таких делах. В 1803 году Пушкины наняли квартиру опять в приходе Харитония, но уже в доме графа Санти. Бабушка Мария Алексеевна Ганнибал поддерживала кое как домашний быт беспечных господ Пушкиных. Если бы не эта Мария Алексеевна, да еще няня Арина Родионовна[56], маленький Пушкин не научился бы говорить по русски. Родители говорили с детьми по французски, а французы гувернеры и гувернантки русским языком, конечно, не интересовались.

Изящный Сергей Львович и прелестная Надежда Осиповна с удивлением смотрели на маленького Пушкина. В кого он такой? Это был нескладный, толстый, задумчивый, неповоротливый ребенок. Рассеянность его была удивительна. Однажды на прогулке он отстал от родителей и в ленивой задумчивости уселся посреди дороги. В окна глядели на мальчика и смеялись. «Ну, нечего зубы скалить!» — сказал он, вставая. Он был небрежен и терял то и дело носовые платки. Надежда Осиповна прикалывала их к курточке и заставляла провинившегося выходить к гостям с таким постыдным украшением. Родители не любили маленького Пушкина. Он убегал к бабушке Марье Алексеевне и усаживался в корзину, где у нее хранилась шерсть для рукоделия. Старуха учила его грамоте. Она владела прекрасно русской речью, и слог ее писем был замечателен.

Ее сказки открыли Пушкину мир богатырей, колдунов, смешных и глупых царей, великодушных простецов… В лицее, когда ему было уже шестнадцать лет, он вспоминал «блаженный неги час»:

Ах! умолчу ль о мамушке моей,

О прелести таинственных ночей,

Когда в чепце, в старинном одеянье.

Она, духов молитвой уклоня,

С усердием перекрестит меня

И шепотом рассказывать мне станет

О мертвецах, о подвигах Бовы…

От ужаса не шелохнусь бывало,

Едва дыша, прижмусь под одеяло,

Не чувствуя ни ног, ни головы…

…………………………………………………

Я трепетал — и тихо наконец

Томленье сна на очи упадало.

Тогда толпой с лазурной высоты

На ложе роз крылатые мечты,

Волшебники, волшебницы слетали,

Обманами мой сон обворожали.

Терялся я в порыве сладких дум;

В глуши лесной, средь муромских пустыней

Встречал лихих Полканов и Добрыней,

И в вымыслах носился юный ум…[57]

В 1806 году Марья Алексеевна купила под Москвой сельцо Захарово[58], и летом Пушкины уезжали туда. В деревенской обстановке характер маленького Пушкина заметно изменился. Мальчик стал подвижным, резвым и шаловливым. Такие крайности смущали родителей. Теперь ему было все любопытно — и песни, и хороводы, и рассказы захаровского повара, с которым он тайно подружился. Пушкин убегал в рощу, в поля, воображал себя богатырем и мечтал о приключениях. Он теперь смотрел на мир изумленными глазами. Обыденное удивляло его не менее, чем сказка. Тут в первый раз он узнал страшное — смерть и безумие. Правда, это страшное сочеталось как то с неожиданной и непонятной улыбкой, но от этого оно становилось еще ужаснее. В усадьбе жила девушка, дальняя родственница Пушкиных. Она была помешана. Думали, что ее можно вылечить испугом. Для этого провели в ее комнату пожарную кишку. Сумасшедшая выбежала в ужасе и, увидев маленького Пушкина, закричала ему: «Братец! Меня принимают за пожар!» Но тот ее успокоил: нет, ее приняли за цветок. Цветок ведь тоже поливают…

Летом 1807 года, в Захарове, заболел братец Николенька. В играх они ссорились и дразнили друг друга, а когда Николенька слег в постель, брат пожалел его и подошел к его кроватке с участием, но Николенька показал ему язык. Вскоре он умер. Николеньку отпевали и хоронили в соседнем селе Вязёмах. Не верилось, что этот мальчик так и будет лежать неподвижно и тихо.

Наступила осень. Надо было уезжать в Москву. Там были очередные неприятности — гувернеры и гувернантки. Но зато в Москве есть библиотека отца. Можно забраться туда и, завладев каким нибудь французским томиком, предаться упоительному чтению. Родителям не приходило в голову мешать этому занятию. А тут как раз на полках стояли счастливые соперники Арины Родионовны и Марии Алексеевны. Те рассказывали такие таинственные истории про колдунов, что у мальчика замирала душа от страха, и он, кутаясь с головою в одеяло, засыпал среди волшебных историй, а здесь, в этих веселых французских книжках, не было ничего таинственного и волшебного. Все было просто, ясно и занятно. О всяких тайнах эти книжки говорили с насмешкой, то добродушной, то ядовитой. Кроме того, в этих книжках можно было найти забавные вещи. Из разговоров в лакейской и девичьей Пушкин очень рано узнал то, что в гостиной называли любовью. Об этих соблазнительных вещах во французских книжках говорилось на все лады, смешно и увлекательно. Какой, например, веселый сочинитель Жак Вержье[59]! Он тоже рассказывает сказки, но совсем не так, как Арина Родионовна… Их можно читать на ночь, не боясь привидений. Правда, читать этого забавника Вержье немного стыдно, но папа читал недавно вслух одну его историйку о глупенькой крестьянке, которую обманул жирный монах. Все смеялись и не стыдились. А то вот есть еще Жан Грекур[60]. Он к тому же сам был аббат, значит, духовное лицо — вроде отца диакона Александра Ивановича Беликова[61], который приходит к Пушкиным учить Закону Божию. Это духовное лицо, Жан Грекур, сочинял такие непристойные историйки, что даже сам Сергей Львович не решался кое что читать вслух при своей супруге Надежде Осиповне. Но очаровательнее всех, разумеется, Парни. Он был удивительно приятный поэт! Его гладкие, грациозные стишки славили какую то девицу Элеонору в очень нежных и чувственных выражениях. Он сочинил также «Мадагаскарские песни». Но особенно понравилась Пушкину «Война богов». Эта книжка вышла в Париже в 1800 году и, вероятно, попала в библиотеку Сергея Львовича, а у Василия Львовича была наверное. В этой поэме изображалась борьба языческого Олимпа с христианским миром. Архангелы сражались с античными богами очень смешно. Автор издевался над католической церковью, над таинствами и вообще над святыней. Непристойностей эротических тоже было очень много. У Вольтера их было еще больше. Имя «фернейского крикуна»[62] не сходило с уст папаши Пушкина. «Девственница»[63] то и дело цитировалась. Вольтеровские насмешливые книги маленький Пушкин читал с жадностью. Он узнал его биографию и живо представлял себе его лицо. Этот образ запомнился навсегда. Даже года за полтора до смерти поэт начал было набрасывать какие то строки, быть может, к нему относящиеся, о своем «младенчестве бессмысленно лукавом»:

Я встретил старика с плешивой головой,

С очами быстрыми, зерцалом мысли зыбкой,

С устами, сжатыми наморщенной улыбкой…[64]

Этот плешивый старик с насмешливой улыбкой был, конечно, неслучайно властителем дум. И хотя мысль его, по выражению Пушкина, была в самом деле «зыбкая», однако это была мысль для своей эпохи новая. А главное, он был остроумен. Смеяться было над чем. И нечего было противопоставить вольтеровской шутке. В колдунов Арины Родионовны и в христианскую добродетель своих родителей десятилетний Пушкин уже не верил.

В эти ранние детские годы, когда Пушкин зачитывался Вольтером и когда для него открылся соблазнительный и веселый мир сказочек Лафонтена[65], все эти поэты казались ему счастливыми избранниками. Немудрено, что он с любопытством смотрел на живых стихотворцев и писателей, посещавших дом господ Пушкиных. Сергей Львович рассказывал впоследствии про сына: «В самом младенчестве он показал большое уважение к писателям. Не имея шести лет он уже понимал, что Николай Михайлович Карамзин не то, что другие. Одним вечером Николай Михайлович был у меня, сидел долго; во все время Александр, сидя против него, вслушивался в его разговоры и не спускал с него глаз». Вскоре Карамзин стал историографом и едва ли навещал московскую гостиную Пушкиных. Зато поэт, подрастая, успел познакомиться здесь, в Москве, с французами эмигрантами. Среди них был Ксавье де Местр[66], брат философа[67], повествователь и художник. Пушкин узнал также И. И. Дмитриева, которого, быть может, он видел и в его садике, где Иван Иванович любил копаться в грядках и где стояли солнечные часы, воспетые В. А. Жуковским, не раз также посещавшего дом Сергея Львовича. Но и Дмитриев в 1809 году удалился из Москвы, получив назначение на пост министра. Остался в Москве дядюшка Василий Львович. Этот всем тогда известный поэт, рыхлый толстяк на тоненьких ножках, несколько кривоносый, очень любивший декламировать свои стихи, несмотря на отсутствие многих зубов, был весьма забавен, но внушал, однако, невольное уважение чрезвычайной своей начитанностью. Его библиотека, которую он вывез из Парижа в 1804 году, была так изысканна и богата, что ей завидовал даже граф Бутурлин[68], у которого было богатейшее собрание книг в сорок тысяч томов. Обе эти великолепные библиотеки сгорели в 1812 году, когда французы владели Москвой, но Пушкина не было тогда в Москве; он в это время был питомцем Царскосельского лицея.

Поэт довольно наслышался еще в Москве литературных разговоров. Он уже знал, что Карамзин, Дмитриев, Жуковский, Батюшков[69], дядюшка Василий Львович и совсем еще юный П. А. Вяземский[70] ведут борьбу с литературными староверами, с Шишковым[71], Хвостовым[72] и прочими ревнителями ветхих литературных традиций. Он, конечно, знал басни и стихи Дмитриева, «Бедную Лизу» Карамзина, переводы Жуковского… К тому сроку, когда пришлось поэту покинуть семью, начитанность его была изумительна. Он прочел уже «Илиаду» и «Одиссею» в переводе Битобе[73]. Огромный и могучий мир эллинского эпоса поразил его воображение. Он прочел классиков XVII века. Строгий Корнель[74] внушил ему почтительное удивление. Мольер увлек его своим комедийным вымыслом. Захотелось самому сочинять что нибудь острое, как Мольер. И он стал сочинять. Маленький драматург стал директором театра. Он же был и актером. Сестра Оля была зрителем. Поэт, подражая отцу, декламировал свои французские пьески. Одну из них, под названием «Похититель», Оля освистала. Но автор утешился, сочинив на самого себя эпиграмму, тоже, разумеется, по французски: «Скажи, за что партер освистал „Похитителя“?

Увы! За то, что бедный автор похитил его у Мольера». Начитавшись «Генриады»[75], он стал сочинять в ее стиле пародийную поэму, где изображалась война карликов и карлиц во времена короля Дагобера[76]. Героя звали Толи. Поэма называлась по его имени «Толиадой». Гувернантка похитила рукопись и принесла ее гувернеру. Француз стал смеяться, прочитав начало. В крайнем гневе поэт бросил в печку свою поэму.

Когда Пушкину исполнилось одиннадцать лет, все уже знали, что он пишет стихи. Однажды в старинном парке с прудами и каналами в голландском стиле при доме Бутурлиных, дальних родственников Сергея Львовича, барышни окружили юного поэта с альбомами, прося его стихов. А когда какой то гость продекламировал его катрен[77], исказив размер, Пушкин в отчаянии убежал в библиотеку, где рассеянно разглядывал корешки сафьяновых переплетов, а потом ушел домой в смущении и досаде. Кажется, гувернер Бутурлиных, некий Реми Жилле[78] (впоследствии директор Ришельевского лицея в Одессе), первый догадался, что этот самолюбивый курчавый губастый мальчик поэт и что его судьба будет необычайна.

Кто были учителями Пушкина? О них мы почти ничего не знаем. Эмигрант граф Монфор, потом какой то Руссло, писавший плохие стихи и не одобрявший поэтических опытов Пушкина, какой то Шедель, англичанка мисс Белли и гувернантка Анна Ивановна, впоследствии давшая повод поэту в черновой программе его воспоминаний сделать помету: «Первые неприятности — гувернантки…»

Диакон Александр Иванович Беликов, окончивший Славяно греко латинскую академию[79], учил его русской грамматике и правилам «православного» вероисповедания. Если в лицее Пушкин и преувеличил несколько свое неведение Закона Божия, уверяя в стихах, что он никогда не мог выучить наизусть «Отче наш» и «Богородицу», то все же, вероятно, это признание не так уж было далеко от истины. Диакон Беликов был, по видимому, одною из тех «духовных особ», которые были по вкусу тогдашним российским дворянам: он умел быть светским, мило спорил с вольнодумцами французами и издал книжку «Дух Массильйона». Эта книжка отвечала настроениям тех семейств, которые находили приличным отдавать своих детей в католический пансион, где внушались воспитанникам соответствующие идеи. Католические патеры казались более изящными, чем русские попы.

На семейном совете решено было отдать Пушкина в петербургский закрытый пансион отцов иезуитов, где воспитывались дети русских аристократов. Но планы эти неожиданно изменились. Стало известно, что под Петербургом, в Царском Селе, открывается привилегированное учебное заведение на каких то совсем новых началах и что в это заведение попасть великая честь. Сергей Львович и Надежда Осиповна очень заинтересовались этой «лицеей», как еще тогда называли новое учебное заведение.

По видимому, первоначальный проект лицея был составлен директором департамента Министерства народного просвещения И. И. Мартыновым[80] не без руководства и указаний М. М. Сперанского[81]. В основу этого проекта была положена идея чуть ли не Лагарпа[82]. Этот проект отвечал либеральным мечтаниям Александра I[83], но ко времени его осуществления эти мечтания, как известно, увяли, не расцветши. К тому же Сперанский утратил свое значение и вскоре оказался в опале. Проект попал на утверждение графа А. К. Разумовского[84] и претерпел серьезные изменения. В это время шла борьба между иезуитами и вольнодумцами. В своем доносе 1826 года «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного» Булгарин[85] указывает на мартинистов[86] как на источник той педагогической системы, которая положена в основу лицея. Либералы Александровской эпохи почти все были масонами. Наиболее способный из директоров лицея, Е. А. Энгельгардт[87], член Великой ложи «Астрея», поддерживал эти традиции. После расправы с декабристами (он был тогда в отставке) ему пришлось выступить с полемикой, когда изгнанные из Петербурга иезуиты в заграничной прессе указывали на лицей как на рассадник масонского вольнодумства.

Господам Пушкиным надо было решить, куда отдавать сына — в иезуитский пансион, где, между прочим, начал свое учение П. А. Вяземский, или в этот новый лицей. По видимому, у легкомысленных родителей поэта не было никаких серьезных мотивов для предпочтения того или другого учебного заведения. Дело было решено благодаря личным отношениям и связям. С директором будущего лицея В. Ф. Малиновским[88] и особенно с его братом, Алексеем Федоровичем[89], начальником московского архива иностранных дел, Пушкин был знаком. Усердно хлопотал об этом деле А. И. Тургенев[90], который за год до того был назначен директором Департамента духовных дел. Он был, как известно, ревностный «гонитель иезуитов» и даже позднее, к 1815 году, редактировал указ об их официальном изгнании. Так решена была судьба поэта, и он, по счастью, ускользнул от патеров, имевших немалое влияние на своих питомцев.

1 марта Сергей Львович послал прошение о принятии его сына Александра в Царскосельский лицей. Поэт Иван Иванович Дмитриев, он же министр юстиции, зачем то удостоверил письменно, что «недоросль Александр Пушкин есть действительно законный сын служащего в Комиссариатском штате 7 го класса Сергея Львовича Пушкина». По прошению Сергея Львовича Герольдия выдала справку о том, что будущий лицеист «происходит от древнего дворянского рода Пушкиных, коего герб внесен в общий дворянских родов гербовник и высочайше утвержден».

В июне Василий Львович поехал с племянником в Петербург.

Здесь, в Петербурге, началась для Пушкина новая жизнь. В черновых набросках автобиографической программы поэт записал, между прочим, под 1811 годом: «Дядя Василий Львович. — Дмитриев, Дашков[91], Блудов[92]…» И потом еще: «светская жизнь». Двенадцатилетний Пушкин в обществе благодушного и легкомысленного дядюшки почувствовал себя на свободе. А Василий Львович в это время как раз был в упоении своею славою. Он только что написал «Опасного соседа». Полемика его литературных друзей с Шишковым и его сторонниками была в разгаре. Недавно была напечатана брошюра Д. В. Дашкова «О легчайшем способе возражать на критики», где высмеивались литературные староверы. Пушкин, конечно, познакомился у дядюшки с этим ленивым ипохондриком, который оживлялся только в те часы, когда представлялся случай дразнить и уничтожать литературных неприятелей. Очевидно, Пушкин запомнил этого смуглого, красивого и несколько надменного остроумца, будущего деятельного члена «Арзамаса». Очень запомнил он тогда и Д. Н. Блудова, человека с широким образованием и тонким литературным вкусом. «Твой вкус был мне учитель», — писал про него Жуковский. Блудов, скомпрометированный в 1826 году своим участием в следственной комиссии по делу декабристов, тогда еще был вольнодумцем, и отроческий ум поэта был пленен этим российским маркизом, блиставшим остротами и «ослепительным фейерверком» идей, как выразился Батюшков.

Василий Львович в это время печатал отдельной брошюрой свои «Два послания» (Жуковскому и Дашкову), где он вел полемику с шишковистами. Автора «Опасного соседа» обвинили чуть ли не в безбожии, и бедный Василий Львович простодушно оправдывается:

Неужель оттого моя постраждет вера,

Что я подчас прочту две сцены из Вольтера?

В эти три четыре месяца петербургской «светской жизни» Пушкин, несомненно, при живости его ума вошел в круг интересов тогдашней передовой литературы. Он уже явился в лицей сторонником определенного литературного направления.

12 августа дядюшка повез Пушкина в дом графа А. К. Разумовского, министра народного просвещения. «У меня разбежались глаза, — рассказывает об этом посещении дома Разумовского И. И. Пущин[93], друг и ровесник Пушкина. — Кажется, я не был из застенчивого десятка, но тут как то потерялся — глядел на всех и никого не видал. Вошел какой то чиновник с бумагою в руке и начал выкликать по фамилиям. — Я слышу: Александр Пушкин — выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий или по чему другому, несознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляду…» «При этом передвижении мы все несколько приободрились; начали ходить в ожидании представления министру и начала экзамена. Не припомню кто, только чуть ли не В. Л. Пушкин, привезший Александра, подозвал меня и познакомил с племянником…» «Скоро начали вызывать нас поодиночке в другую комнату, где в присутствии министра начался экзамен, после которого все постепенно разъезжались. Все кончилось довольно поздно».

Пущин узнал, что его новый товарищ принят в лицей так же, как и он, когда они встретились в квартире директора В. Ф. Малиновского, куда они должны были явиться для примерки казенных мундиров, треуголок и всего прочего. Пущин жил у своего восьмидесятилетнего дедушки адмирала, на Мойке[94], а по соседству, на той же Мойке, проживали и Пушкины, дядюшка и племянник.

Пущин и Пушкин подружились с первых же дней. Они вместе гуляли в Летнем саду, и Пущин очень удивлялся, что его новый приятель успел прочесть так много книг, все помнит и обо всем судит, как взрослый, а между тем нисколько этим не гордится. «Все научное, — рассказывает Пущин, — он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и проч.». «Случалось, точно, удивляться переходам в нем; видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же внезапно оставляет занятия, входит в какой то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли. Я был свидетелем такой сцены на Крестовском острову, куда возил нас иногда на ялике[95] гулять Василий Львович…»

Итак, Пушкин покинул семейный кров и, кажется, не сожалел об этом. В мае 1811 года ему исполнилось двенадцать лет. Большинство товарищей по лицею были его сверстниками. Только Малиновскому[96], сыну директора, было шестнадцать лет, да еще Маслову[97] пятнадцать. Троим было по десяти — Корфу[98], Корнилову[99] и Мартынову[100]. Прочим двадцати пяти мальчикам было по двенадцать или тринадцать. По своему развитию Пушкин далеко опередил своих новых товарищей. Все это чувствовали. Он явился в лицей с какими то своими вкусами, мнениями и взглядами. Он как то по своему видел и чувствовал все вокруг себя. Его мысли сочетались с каким то уже недетским опытом. Разгадать его тогдашнее душевное устроение не так легко. Разговоры с бабушкой, сказки Арины Родионовны, песни, которых он наслышался немало в Захарове, Гомер[101], Корнель, Мольер, Вольтер — все это не исчерпывало душевного опыта поэта. Было еще нечто. Что же это? История. Иные дети живут, не замечая ее. То же бывает и со взрослыми. Пушкин был не таков. Уже в ребяческие годы поэт чувствовал, что он живет в определенный исторический час: он понимал связь настоящего с прошлым и будущим. Он жил не в быту, а в событиях. Он прислушивался к разговорам взрослых об убийстве императора Павла. Сам он не помнил это событие, потому что ему было тогда всего лишь три года. Его сознательная жизнь началась при Александре. Он с изумлением и страхом узнал из тех же вольных разговоров в кабинете Сергея Львовича, что царствующий император знал о заговоре и убийство отца лежит на его совести. Царский трон казался ему запятнанным кровью. Страшные рассказы Арины Родионовны о призраках и мертвецах были не страшнее исторических событий. Окружающая мальчика среда также возбуждала его любопытство и недоумение. Из разговоров дворовых он узнал о том, что такое крепостное право. Людей продавали оптом и в розницу. Дворовых наказывали розгами на конюшне. Это были бытовые явления, ему известные. А между тем Жан Жак Руссо утверждал, что человек сам по себе прекрасен и невинен. Значит, все эти несправедливости и жестокости — плод каких то фатальных ошибок. Во Франции, должно быть, лучше, чем у нас. В 1789 году в Париже, когда Николай Михайлович Карамзин путешествовал по Европе, случилась революция. Там уже нет крепостного права. Короля там тоже нет[102]. Ему отрубили голову в 1793 году, открыто, на площади, в назидание всем гражданам. Потом французы много воевали. Якобинский генерал Бонапарт[103] распоряжался всем очень энергично. В 1803 году дядюшка Василий Львович путешествовал по Европе так же, как Карамзин, и представлялся этому энергичному генералу. Он тогда назывался уже первым консулом. Скоро он стал называться императором Наполеоном. Пушкину тогда исполнилось пять лет. С тех пор это имя звучало непрестанно. Казалось, что весь мир, как завороженный, покорствует этому чудесному имени. По мере того как все ярче и ярче горела звезда этого удивительного корсиканца, личность императора Александра заметно бледнела. Первые годы царствования, когда все надеялись на какую то либеральную программу, полуобещанную правительством, были забыты. Все думали о войне. В 1805 году русские, предательски покинутые союзниками австрийцами, были разбиты под Аустерлицем. В 1807 году Наполеон разбил русских под Фридландом, когда Александр был в союзе с пруссаками. Мир, заключенный в Тильзите[104], в глазах русских патриотов был постыдным миром.

Пушкин развивался и читал жадно книги в те годы, когда войны уже не было, когда Александр подчинился французской политике, когда внутренние реформы, очень робкие, но дворянам казавшиеся радикальными, проводил М. М. Сперанский, поклонник Наполеона. Реформы, однако, затормозились. Старый знакомый господ Пушкиных, Н. М. Карамзин подал царю записку «О древней и новой России». Александр сделал вид, что он недоволен критикою реформ Сперанского, высказанною так решительно историографом. Но Карамзин был не одинок, а тут еще пришлось убедиться, что Сперанский слишком уверен в своих силах и не очень уважает императора. Царскосельский лицей открылся 19 октября 1811 года. К этому сроку участь Сперанского, поклонника французской демократии, была решена. Готовилась новая война с Наполеоном.

Мы теперь знаем, как впоследствии все это многообразие событий отразилось в поэзии Пушкина. Ничто не прошло бесследно. Но стихов 11—12 года у нас нет. Они уничтожены поэтом, а между тем, по собственному признанию Пушкина, муза любила его в младенчестве. О чем он тогда пел? По видимому, он уже тогда слагал не только мирные песенки фригийских пастухов во вкусе знакомых ему французских поэтов, но «и гимны важные, внушенные богами»[105]. Эти признания относятся уже к 1821 году:

С утра до вечера в немой тени дубов

Прилежно я внимал урокам девы тайной,

И, радуя меня наградою случайной,

Откинув локоны от милого чела,

Сама из рук моих свирель она брала.

Тростник был оживлен божественным дыханьем

И сердце наполнял святым очарованьем.

Глава вторая. Лицей

I

Когда возник впервые проект «особенного лицея», император Александр предполагал поместить в новое учебное заведение своих младших братьев — Николая[106] и Михаила[107]. Этот демократический план не осуществился, потому что вдовствующая императрица Мария Федоровна[108] не захотела допустить такой близости своих сыновей с обыкновенными смертными. Император Александр не настаивал на своем желании, а к октябрю 1811 года он уже и сам стал равнодушен к демократическим мечтаниям и всецело был занят подготовкою к войне с Наполеоном, но от первоначального замысла кое что осталось. Самый выбор помещения во дворце, в бывших апартаментах великих княжон, объясняется намерением Александра воспитывать братьев в среде некоронованных товарищей. Значит, была такая возможность, что будущий вершитель судьбы Пушкина, его лицемерный покровитель и косвенный виновник его смерти Николай Павлович Романов, мог сидеть за одной с ним партой, слушая лекции либерального Куницына[109]. Но этого не случилось, и Николай Павлович мог назвать Пушкина «mon camarade manque»[110], как он называл другого лицеиста — барона Корфа.

Итак, поэту не пришлось свои лицейские годы проводить в обществе будущего императора. И самым близким его товарищем по лицею был непримиримый враг Романовых — будущий декабрист И. И. Пущин. Поэт полюбил лицей и его сады. И немудрено — царскосельские парки к самом деле дивны. Екатерининский дворец, построенный Растрелли[111], не мог не очаровать поэта. Здесь, в парке, посреди пруда, видел он воздвигнутую Екатериной колонну в память Чесменской битвы, в которой участвовал Иван Абрамович Ганнибал; здесь бродил он среди мраморных статуй, напоминавших ему статуи московского юсуповского сада; здесь «весной, при кликах лебединых, близ вод, сиявших в тишине»[112] являлась поэту муза, которая, по его признанию:

Воспела детские веселья,

И славу нашей старины,

И сердца трепетные сны…

19 октября 1811 года состоялось торжественное открытие лицея. Приехали царь, обе царицы[113] и великие князья. Все было очень пышно. Приглашены были министры и прочие сановники. После обедни и молебна в дворцовой церкви началось торжество. Стоял, конечно, стол, покрытый красным сукном с золотой бахромой. На нем лежала особая государева грамота, дарованная лицею. Ее прочел тонким, дребезжащим голосом И. И. Мартынов, один из составителей лицейского устава, замечательного, между прочим, тем, что в нем были впервые запрещены телесные наказания. В других учебных заведениях секли мальчиков и до и после основания царскосельского педагогического Эльдорадо[114]. После Мартынова выступил директор лицея В. Ф. Малиновский. Этот статский советник был так перепуган торжественной обстановкою, что едва смог прочесть слабым голосом, путаясь, приготовленную речь, не им сочиненную. Зато с большим пафосом прочел свою речь «профессор политических наук», окончивший свое образование в Европе, А. П. Куницын, к которому обращены были Пушкиным в 1825 году лестные слова:

Куницыну дань сердца и вина!

Он создал нас, он воспитал наш пламень,

Поставлен им краеугольный камень,

Им чистая лампада возжена.[115]

Речь Куницына была в напыщенном старомодном стиле, но всем показалась очень либеральной. Адъюнкт профессор[116] говорил о «существе гражданских обязанностей», о «благе целого общества», о «причинах благоденствия и упадка государств». Само собою разумеется, что было сказано нечто о гражданской добродетели, и это словечко прозвучало как намек на французскую идею 1789 года. Но самое замечательное было то, что в речи вовсе не был упомянут царствующий император. Александр одобрил вольнодумца и наградил его на другой же день орденом Св. Владимира четвертой степени[117], рассчитывая, очевидно, на смягчение таким способом его якобинского духа.

Потом был обед — у царей и сановников. Лицеистов также повели в столовую, несколько позднее, и цари пришли смотреть, как утоляют свой голод питомцы лицея. Императрица Мария Федоровна подошла к десятилетнему Корнилову и, опираясь на его плечи, чтобы не вставал, спросила его с немецким акцентом: «Карош суп?» — на что растерявшийся мальчуган ответил почему то по французски: «Уи, мосье!», как будто коронованные особы женского пола утрачивают женственность.

Все эти смешные подробности не ускользнули от внимания Пушкина. Он, наверное, заметил, как и его новый приятель Пущин, что цари были воспитаны не очень хорошо. Наследник Константин[118] у окна щекотал и щипал сестру свою Анну Павловну[119]; потом подвел ее к Гурьеву[120], своему крестнику, и, стиснувши ему двумя пальцами обе щеки, а третьим вздернувши нос, сказал ей: «Рекомендую тебе эту моську…» Этот Гурьев был единственный из тридцати первых лицеистов, не успевший кончить курса: его исключили из лицея в 1813 году за склонность к мужеложеству, что, конечно, не помешало ему впоследствии надеть кавалергардский[121] мундир.

Вечером был десерт. Горели плошки вокруг лицея, и на балконе — щит с вензелем Александра Романова. Для лицея был отведен просторный четырехэтажный дворцовый флигель. В верхнем этаже были дортуары, устроенные так, что для каждого воспитанника была отдельная комната. На дверях одной из них было написано на особой дощечке: «№ 14. Александр Пушкин». На соседней двери: «№ 13. Иван Пущин». Перегородка была тонкая, и, когда мальчики ложились спать, можно было переговариваться. Началась лицейская жизнь. Через несколько дней лицеисты узнали, что их не будут отпускать домой вовсе и что в этом заточении предстоит им быть шесть лет. Это была для многих мрачная и неожиданная новость. Но Пушкину было все равно. Впрочем, строгость этого режима, придуманная министром Разумовским, впоследствии смягчилась, и лицейское заточение вовсе не было монастырским, хотя Пушкин в своих ранних стихах называл свою комнату кельей, а себя монахом.

Какая же учебная программа была в лицее? В ней было немало странностей. Ее составители как будто не знали, что на партах будут сидеть десятилетние ребята и шестнадцатилетние молодые люди. Возраст, развитие, запас знаний — все было неодинаково в этой толпе дворянских ребят и недорослей. Первоначально программа была рассчитана на курс, равный университетскому. При этом она была энциклопедична. Чего только не было в этой программе: и греческий язык, и химия, и астрономия! Многообразие дисциплин испугало министра Разумовского. К тому же Жозеф де Местр, мечтавший о насаждении католицизма в России, писал ему письмо за письмом, убеждая в зловредности вольнодумной программы. Это вмешательство знаменитого философа реакционера в дела русского Министерства народного просвещения было чрезвычайно характерно для эпохи идейных колебаний александровского правительства. Под влиянием Жозефа де Местра программа была сокращена. И тем не менее она была весьма разнообразна. Весь курс разделялся на трехлетний начальный и трехлетний окончательный. В первое трехлетие изучались российский, латинский, французский и немецкий языки, основы Закона Божия, нравственной философии и логики, арифметики, алгебры, тригонометрии, физики, история российская и иностранная, география, хронология, риторика и, наконец, изящные искусства, соединенные в один отдел с «гимнастическими упражнениями». В программе окончательного курса кроме перечисленных предметов имелись еще право естественное, публичное, гражданское, история церкви, ифика, или «наука нравов», политическая экономия, геометрия, статика, гидравлика, артиллерия, фортификация, археология, статистика, история философии, нумизматика, эстетика, история изящных искусств… Сочетание столь различных дисциплин не могло, конечно, привести к солидности и систематичности знаний. И вся эта громоздкая программа заранее была обречена на неудачу.

Кому же поручили проводить в жизнь эту эклектическую учебную программу? Кто были учителями Пушкина?

Директором назначили Василия Федоровича Малиновского. Его рекомендовал Сперанский. Малиновскому было тогда сорок шесть лет. Он был сын протоиерея, служившего при Московском университете, и женат был на дочери тоже протоиерея[122], небезызвестного вольнодумца Самборского[123], бритого человека, со светскими манерами, занимавшего должность посольского священника в Лондоне. Малиновский, окончив Московский университет, служил в Коллегии иностранных дел и одно время жил в Англии в качестве чиновника русского посольства, а перед назначением на пост директора лицея был директором дома трудолюбия при так называемом филантропическом комитете. Любопытно, что этот Малиновский был автором книги «Рассуждение о мире и войне». Эта книга представляла проект вечного мира. Малиновский предлагал учредить некий международный трибунал наций, где должны были решаться все спорные вопросы международной политики. Впоследствии, будучи на Юге, Пушкин интересовался идеей вечного мира, которую защищал в XVIII веке аббат Сен Пьер[124]. Возможно, что поэт знал также и труд первого лицейского директора и вспоминал о нем, когда вел беседы на эту тему в Кишиневе в доме М. Ф. Орлова[125].

Малиновский воспитался на идеях Новикова[126] и мартинистов. Он подавал правительству записку с проектом освобождения крестьян. Он был типичным представителем гуманизма, соединенного с пиетизмом[127]. Изучив еврейский язык, Малиновский перевел, между прочим, несколько книг Библии. Как педагог, он отличался мягкостью и кротостью, и его сын, по видимому, совсем не был похож на отца, если верить Пушкину, который называл его в стихах «повесой из повес». Этот «на шалости рожденный, удалый хват, головорез» получил в лицее за свое удальство прозвище Казак. Он был связан с Пушкиным прочною дружбою.

Ближайшим помощником Малиновского был Николай Федорович Кошанский[128]. В 1811 году ему было всего лишь тридцать лет, но за ним числились уже немалые академические заслуги. Он окончил философский факультет Московского университета, получив золотую медаль и позднее ученую степень доктора. У него был целый ряд филологических работ, переводов и учебников. Он знал несколько языков, хотя говорил по французски худо, забавляя лицеистов своим дурным выговором. Он преподавал латинский язык и русскую словесность. Его «Регорика» для своего времени была не так плоха, и не его вина, что материал, которым он пользовался, уже казался старым, ветхим и бледным, потому что явились Батюшков, Жуковский и Пушкин.

Кошанский, так же как Малиновский, воспитался на идеях мартинистов и был бы вполне добродетельным масоном, если бы не одна слабость — он был алкоголиком: в 1814 году он даже заболел «белой горячкой» и прохворал более года. Пушкин в 1815 году написал Кошанскому послание «Моему Аристарху»[129], где добродушно трунил над педантизмом ученого старовера. На время болезни Кошанского назначен был в лицей для преподавания словесности и латинского языка юноша двадцати одного года Александр Иванович Галич[130]. Этот семинарист, сын дьячка, как способный ученик, попал в Петербургский педагогический институт, и в 1808 году его отправили за границу к профессору кантианцу Шульце[131]. В Геттингене Галич увлекся Шеллингом[132]. Вернувшись в 1813 году в Петербург, он получил назначение в Педагогический институт[133] в качестве адъюнкт профессора. В Царскосельском лицее Галич отнесся к своим обязанностям довольно свободно. Его преподавание сводилось к вольнодумным беседам и к чтению книг, не имевших никакого отношения к учебной программе. Изредка он вспоминал о Корнелии Непоте[134] и говорил добродушно: «Ну, потреплем старика!..» С лицеистами он держал себя как товарищ, и Пушкин посвятил ему два послания[135], любезные и дружеские. По видимому, Галич оценил талант Пушкина, но поэт, кажется, остался равнодушным к шеллингианству своего молодого учителя. По крайней мере, в обоих посланиях ни звука о Шеллинге, да и вообще о философии, и Галич в них изображен как милый собутыльник поэтов. Все эти вакхические строки очень мало отвечали действительности, и, вероятно, воспетые Пушкиным пиры сводились к скромному пирогу и бутылкам пива, которыми угощались лицеисты и добродушный Галич в небольшой комнатке, отведенной начальством молодому профессору. Любопытно то, что прочие преподаватели почти все были слушателями Геттингенского университета: А. П. Куницын, математик Карцов[136], историк Кайданов[137]… Все они были ревнителями традиций Новикова. Образованных преподавателей в тогдашней России можно было пересчитать по пальцам, выбора не было, а в лицее хотели воспитать новое поколение дворян, годных для ответственной государственной службы. По первоначальному замыслу в лицее должны были учиться дети титулованных богачей, но на деле большинство лицеистов было из семейств небогатых и вовсе не знатных. Все тридцать лицеистов вскоре разбились на кружки, объединенные общими вкусами и настроениями, причем сказалось, разумеется, и социальное происхождение юношей.

Немецкий язык и немецкую словесность преподавал профессор Гауеншильд[138], уроженец Трансильвании. Как это ни странно, но преподавание немецкой литературы шло на французском языке, так как из лицеистов почти никто не знал немецкого языка, а Гауеншильд не очень хорошо владел русским. Этот австрийский выходец был рекомендован Сперанскому как уважаемый масон, и Сперанский предполагал при его помощи устроить специальную ложу, куда хотел привлечь русских архиереев и попов, склонных к реформации. Этот странный проект относится к 1810 году. Но Сперанский не успел его осуществить, и «первому мастеру» Гауеншильду пришлось воспитывать не русских попов, а дворянских недорослей.

У этого Гауеншильда была неприятная привычка всегда жевать лакрицу[139], что дало повод лицеистам сложить насмешливый и непочтительный куплет, ему посвященный.

Такой подбор преподавателей отвечал планам Сперанского, но любопытно, что тогдашний министр народного просвещения граф Алексей Кириллович Разумовский в 1810 году уже разочаровался в масонстве и, будучи поклонником иезуитов, почитал Жозефа де Местра высоким философом. Непонятно, каким образом Разумовский, не любивший Сперанского, примирился с таким составом преподавателей. Впрочем, граф Разумовский, человек образованный и широкий, в это время больше был занят своими фаворитками, чем министерством. В эти годы он был слишком ленив, чтобы вообще чем нибудь заниматься.

Едва ли не самым своеобразным преподавателем в лицее был профессор французской литературы де Будри[140]. Его звали на русский лад Давидом Ивановичем. Настоящая его фамилия была Марат[141]. Он был родным братом знаменитого якобинца. Давид Иванович очень гордился таким своим родством. Однажды он сказал в классе: «Это Робеспьер[142] втайне настроил Шарлотту Корде[143] и сделал из этой девки второго Равальяка[144]». Впрочем, по словам Пушкина, «Будри, несмотря на свое родство, демократические мысли, замасленный жилет и вообще наружность, напоминавшую якобинца, был на своих коротеньких ножках очень ловкий придворный». В самом деле, кроме чинов и орденов этот Марат то и дело получал от коронованных особ табакерки и бриллиантовые перстни. Выписал его в Россию из Швейцарии для воспитания своих детей камергер В. П. Салтыков. Удивляться этому не приходится: у графа Строганова[145] воспитателем был известный Ромм[146], впоследствии член Конвента, гильотинированный во время термидора.

Итак, состав лицейских преподавателей был не по вкусу Жозефу де Местру: все они были врагами иезуитов. Впоследствии Куницына и Галича обвиняли даже в атеизме. И у самого Пушкина в его черновой автобиографической программе есть эти два словечка — «иезуиты» и «мартинизм». Очевидно, он давал себе отчет о характере той педагогической среды, где ему пришлось провести шесть лет.

В той же черновой программе у Пушкина есть еще помета, как раз после словечка «мартинизм»: «Мы прогоняем Пилецкого[147]». Кто же этот Пилецкий?

Мартын Степанович Пилецкий Урбанович был «первым надзирателем по учебной и нравственной части». И он, как большинство лицейских педагогов, слушал лекции в Геттингенском университете. Вернувшись в Россию, служил он «переводчиком при ученом собрании Академии наук». В лицее он пребывал только два года. Малиновский ему покровительствовал, но Пилецкий не был человеком такого склада, как прочие лицейские преподаватели и воспитатели. Судя по тому, что впоследствии Пилецкий оказался членом хлыстовского кружка Татариновой[148], он был мистик и фанатик очень темного толка.

Это был худощавый, высокий человек с лихорадочно горящими глазами, мягкой кошачьей походкой, язвительной улыбкой на губах. Под видом отеческой нежности он скрывал недоброе отношение к лицеистам. Юношам он казался «каким то привидением из другого мира». Его не понимали и не любили. Заметили, что этот загадочный и мрачный человек как то странно фамильярен с сестрами лицеистов, когда они посещали лицей. Это дало повод для возмущения. Пушкин был одним из вожаков бунта. Лицеисты заявили Пилецкому, что все покинут лицей, если он не откажется от должности «первого надзирателя по учебной и нравственной части». Дело могло бы принять дурной оборот, если бы директор Малиновский не сообразил, что лучше уладить этот скандал мирно, удалив подозрительного воспитателя.

Младшим надзирателем был брат Пилецкого Илья[149], ничем не примечательный, кроме своей неграмотности. Вторым воспитателем был А. Н. Иконников[150]. Он прослужил один лишь год и был уволен за склонность к хмельным напиткам. Пушкин после его отставки был у него. «Вчера, — пишет Пушкин в дневнике 1815 года, — провел я вечер с Иконниковым. Хотите ли видеть странного человека, чудака, — посмотрите на Иконникова. Поступки его поступки сумасшедшего; вы входите в его комнату: видите высокого, худого человека, в черном сюртуке, с шеей, окутанной черным изорванным платком. Лицо бледное, волосы не острижены, не расчесаны; он стоит, задумавшись, кулаком нюхает табак из коробочки — он дико смотрит на вас — вы ему близкий знакомый, вы ему родственник или друг — он вас не узнает, вы подходите, зовете его по имени, говорите свое имя — он вскрикивает, кидается на шею, целует, жмет руку, хохочет задушевным голосом, кланяется, садится, начинает речь, не доканчивает, трет себе лоб, ерошит голову, вздыхает. Перед ним графин воды; он наливает стакан и пьет, наливает другой, третий, четвертый, спрашивает еще воды и еще пьет, говорит о своем бедном положении. Он не имеет ни денег, ни места, ни покровительства, ходит пешком из Петербурга в Царское Село, чтобы осведомиться о каком то месте, которое обещал ему какой то шарлатан. Он беден, горд и дерзок, рассыпается в благодарениях за ничтожную услугу или простую учтивость, неблагодарен и даже сердится за благодеянье, ему оказанное, легкомыслен до чрезвычайности, мнителен, чувствителен, честолюбив. Иконников имеет дарования, пишет изрядно стихи и любит поэзию; вы читаете ему свою пьесу — наотрез говорит он: такое то место глупо, без смысла, низко, зато за самые посредственные стихи кидается вам на шею и называет вас гением. Иногда он учтив до бесконечности, в другое время груб нестерпимо. Его любят иногда, смешит он часто, а жалок почти всегда».

К этому списку лицейских педагогов надо еще присоединить Калинича[151], учителя чистописания. Этот педагог, не отличавшийся ни умом, ни образованием, любил говорить высокопарно, выступал «с сенаторской осанкой», на его физиономии появлялась иногда презрительная усмешка, так как он, по видимому, свысока смотрел на все человечество, и это очень забавляло лицеистов.

Учителем рисования был Чириков[152]. Он же исполнял обязанности гувернера. У него было прозвище Герой Севера в честь сочиненной им поэмы с таким названием. Этот простодушный стихотворец и посредственный рисовальщик обладал ровным и приятным характером. Лицеисты относились к нему дружелюбно и нередко собирались у него в квартире для чтения стихов.

Что касается батюшек законоучителей, то они, по видимому, не имели серьезного влияния на лицеистов: протоиерей царедворец Н. В. Музовский[153] занят был придворными делами больше, чем лицеем. Его заменял одно время священник Г. П. Павский[154], тоже состоявший при царях, который по части религиозного вольномыслия мог соперничать с преподавателями мартинистами и которого впоследствии обличал в ереси московский митрополит Филарет[155]. Пушкин отметил неодобрительно в своем дневнике 1835 года эти обличения Филарета: поэт ценил в Павском ученого филолога, противника Шишкова, и, быть может, поверил Жуковскому, что сентиментальная «религия сердца» придворного попа лучше церковной суровости Филарета: Пушкин всегда был равнодушен к богословским вопросам.

Таковы были учителя и воспитатели поэта. Какую библиотеку он нашел в лицее? Какие книги он читал? В 1811 году библиотека была небогата: книги (опись которых мы теперь знаем) поступили из Александровского дворца и из так называемых яшмовых комнат императрицы только в 1817 году. Все авторы, перечисленные поэтом в его послании «Городок», известны были Пушкину еще до лицея, и новые книги он получал из частных рук. Возможно, что до официальной передачи в лицей дворцовой библиотеки лицеисты ею пользовались. По видимому, родственники и знакомые также доставляли книги лицеистам без всякой цензуры со стороны начальства. По крайней мере, Пушкин в своих посланиях, даже обращенных к педагогам, откровенно называет имена вольнодумных писателей, а также эротических стихотворцев, иногда вовсе непристойных. В те годы ни в одном учебном заведении не было такой свободы, как в лицее. Журналы и газеты, русские и иностранные, были представлены в лицее довольно щедро, и юноши следили прилежно за литературными новинками и политическими известиями.

II

В первые же дни лицеистам стал доступен царскосельский парк. Здесь, между прочим, недалеко от мраморного мостика была та лужайка, которая сохранила название Розового поля, хотя давно уже на ней не росли розы, посаженные при Екатерине. Весною 1821 года Пушкин, в одном из вариантов «Гавриилиады», вспоминает этот уголок Царского Села:

Вы помните ль то Розовое поле,

Друзья мои, где красною весной,

Оставя класс, резвились мы на воле

И тешились отважною борьбой.

Граф Брольо был отважнее, сильнее;

Комовский же проворнее, хитрее;

Нескоро мог решиться жаркий бой —

Где вы, лета забавы молодой!

Кто это Бролио[156]? Кто Комовский? Сильвестр Францевич Бролио, или Броглио, шевалье де Касальборгоне, ровесник Пушкина, — потомок знатных, но уже обнищавших сардинских графов. Его отец попал в Россию во время Большой революции как эмигрант. Последний по успехам в науках и первый по шалостям, Сильвестр Бролио внушал, кажется, Пушкину некоторую симпатию. По окончании лицея Бролио уехал за границу и был участником пьемонтской революции[157], очевидно, не разделяя убеждений своего отца легитимиста[158].

Сергей Дмитриевич Комовский[159] не был так простодушен, как Бролио. У него было прозвище Лиса за хитрость и Смола за странную привычку приставать неотвязно к товарищам или к воспитателям по самым разнообразным поводам. Он сам сознавал в себе эту странность. Он также брал на себя роль моралиста и не стыдился жаловаться гувернерам на поведение товарищей. Ему, однако, все это почему то прощали.

На Розовом поле Пушкин играл в мяч, в лапту и занимался борьбой, причем очень страдал, если его побеждали в состязании. Он был самолюбив и запальчив. Вот почему, укладываясь спать, приходилось ему стучать в стенку тринадцатой комнаты и совещаться с Пущиным о своих столкновениях и обидах, настоящих и мнимых. Приятель его утешал.

Пушкина не очень любили: обижала его насмешливость, его вспыльчивость и, главное, то, что он был не такой, как все. Позднее, когда поверили в его исключительный талант, примирились с его странностями и даже гордились им.

Впрочем, некоторые с первых же дней угадали в нем поэта и признали его превосходство. Илличевский[160], бойкий стихотворец, считавшийся в лицее соперником Пушкина, писал в марте 1812 года одному приятелю, что он видит теперь непростительные ошибки в своих стихах: ему указал на них товарищ, у которого «много в поэзии знаний и вкуса» и который жил «между лучшими стихотворцами». Тут же он сообщает, что в лицее «запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкою».

Запрет на поэтические опыты был вскоре отменен. Однажды после класса Кошанский сказал: «Теперь, господа, будем пробовать перья: опишите мне, пожалуйста, розу стихами». У всех стихи не клеились, и только Пушкин прочел два катрена, которые всех восхитили. Но Илличевский все еще пользовался успехом. Он писал басни и эпиграммы. В день его рождения хором спели ему кантату:

Слава, честь лицейских муз,

О, бессмертный Илличевский!

Меж поэтами ты туз!..

Был в лицее еще один поэт, странный неудачник, чья судьба была так значительна и чей характер был так трагикомичен. Это Вильгельм Карлович Кюхельбекер[161] — постоянная мишень для школьных насмешек, слагатель плохих стихов с гениальными иногда строчками, будущий участник декабрьского восстания. Это тот Вильгельм, которого Пушкин в своих «Пирующих студентах»[162] просит прочесть стихи, чтобы «заснуть скорее». И это тот же поэт, к которому обращена знаменитая строфа пьесы «19 октября 1825 года»:

Служенье муз не терпит суеты;

Прекрасное должно быть величаво:

Но юность нам советует лукаво,

И шумные нас радуют мечты…

Опомнимся — но поздно! и уныло

Глядим назад, следов не видя там.

Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,

Мой брат родной по музе, по судьбам?

Кюхельбекер был самым плодовитым стихотворцем лицея. Длинный и нескладный, «как то странно извивавшийся всем телом», с пылким сердцем и необузданной вспыльчивостью, «почти полупомешанный», на взгляд иных прозаических товарищей, он был постоянным героем карикатур, и, однако, в этом чудаке было настоящее поэтическое вдохновение, которое, к несчастью, оставалось невоплощенным. На бедного поэта сыпались лицейские эпиграммы слишком обильно и часто без достаточных оснований. Ему даже был посвящен рукописный сборник «Жертва Мому»[163].

Увлечение стихами сказалось, между прочим, в сочинении куплетов, которые в лицее назывались «национальными». Их сочиняли общими силами экспромтом и распевали хором. Иные из этих катренов записал Пушкин. Среди них есть строки по адресу Кюхельбекера:

А Вильмушке поэту

Стихи писать грешно.

Есть куплет, посвященный самому Пушкину, где пародируется восклицание математика Карцова:

А что читает Пушкин?

Подайте ка сюды!

Ступай из класса с богом,

Назад не приходи.

Настоящей нежной любовью поэта пользовался барон Антон Антонович Дельвиг[164]. Этот сонный ленивец умел иногда очаровать товарищей своими рассказами, исполненными живости и воображения. Он первый угадал в Пушкине гения, и Пушкин отплатил ему признанием в нем лирической прелести:

С младенчества дух песен в нас горел,

И дивное волненье мы познали;

С младенчества две музы к нам летали,

И сладок был их лаской наш удел…[165]

У Пушкина были друзья. Его любил Пущин, ему всегда был верен Малиновский, но ни тот ни другой не знали ничего о тех тайнах поэзии, какие знал Дельвиг. Об этих тайнах догадывался, конечно, Кюхельбекер, но он был чужой. У него был какой то свой мир, торжественный и высокопарный или неуклюже игривый, совсем не прозрачный, старомодный и гордый. Пушкин и уважал его, и смеялся над ним. Не таков был Дельвиг. Этот был свой. Только он один понимал до конца Пушкина и сам был ему понятен. Позднее, за стенами лицея, несмотря на дружбу, пути их разошлись. Пушкин рос не по дням, а по часам, как сказочный богатырь, а Дельвиг, в сущности, так и остался лицейским поэтом. Но оба они были товарищами по «веселому ремеслу» стихотворцев. Такого другого собеседника и ценителя в лицее у Пушкина не было. К числу доброжелателей Пушкина надо присоединить еще четырех — Ф. Ф. Матюшкина[166], В. Д. Вольховского[167], М. Л. Яковлева[168] и К. К. Данзаса[169].

Ф. Ф. Матюшкин, по слову поэта, «чужих небес любовник беспокойный»[170], со школьной скамьи мечтавший о морской службе и путешествиях, будущий контр адмирал, участник экспедиции по обследованию северных берегов Восточной Сибири, был одним из вернейших почитателей Пушкина.

В. Д. Вольховский, первый ученик, окончивший лицей с золотой медалью, всегда внушал Пушкину чувство уважения за его мужественный характер, скромность и нравственную чистоту. «Воспитанный суровою Минервой»[171], он пленял поэта своей «спартанскою душой».

М. Л. Яковлев, балагур и весельчак, прозванный Паяцем за свои актерские способности, талантливый сочинитель романсов на слова Пушкина и Дельвига, постоянный участник лицейских журналов, где он помещал свои басни, также был связан дружбою с Пушкиным до конца его дней.

И наконец, К. К. Данзас, один из издателей «Лицейского мудреца», чуть ли не самый ленивый из учеников лицея, доказавший впоследствии свою храбрость и военную находчивость в персидском походе и в турецкой кампании 1828—1829 годов. Пушкин считал его своим приятелем.

Вот эти семь восемь молодых людей и составили тот лицейский кружок, где вскоре Пушкин занял первое место.

Почти во всех учебных заведениях, особенно закрытых, создавались рукописные журналы. В Царскосельском лицее эта обычная школьная затея стала любимым занятием молодежи. Кроме журналов издавались рукописные стихотворные сборники. Почти все лицеисты интересовались литературой. Многие писали стихи. Некоторые из лицеистов были раньше воспитанниками Московского благородного университетского пансиона[172], где учился Жуковский и где сложились литературные традиции.

Лицейские рукописные издания начались с первых же дней. Одиннадцатилетний Корсаков[173] уже издавал какие то «Сарско сельские лицейские газеты». Тогда же, в 1811 году, вышел «Сарско сельского лицея Вестник», первые листки коего сохранились до наших дней. В этих страничках — ребяческие шутки, пародирующие газетные сообщения, детское стихотворение Илличевского и совершенно дикий и несуразный стихотворный перевод с французского Кюхельбекера. Пушкин запомнил эту нескладицу и цитировал ее по памяти спустя десять лет в письме к брату: «Страх при звоне меди заставляет народ устрашенный толпами стремиться в храм священный. Зри, боже! число, великий, унылых, тебя просящих, сохранить им — цел труд, многим людям — принадлежащий и проч.». Дошли до нас еще отрывки из журнала «Для удовольствия и пользы». Был еще журнал «Юные пловцы», о котором мы узнаем из сохранившегося письма в редакцию «отставного гувернера» Иконникова, который, между прочим, пишет: «Уважая ваши занятия, которых основанием и целью суть охота к усовершенствованию себя в российской словесности, приемлю смелость покорно просить вас, милостивые мои государи, господа издатели, о принятии и меня, любителя отечественного языка и, смею сказать, полезных упражнений, в ваши корреспонденты…» Это послание датируется 1813 годом.

Уцелела тетрадь в красном сафьяновом переплете. На лицевой стороне переплета в золотом венке означен 1815 год. Это «Лицейский мудрец». Он издавался и в начале 1816 года. Здесь несколько занятных акварельных карикатур Илличевского. Статьи переписывал своей рукой Данзас. «Цензором» помечен Дельвиг. Это был журнал юмористический. В нем нет стихов Пушкина. Нет их и в сохранившейся другой тетради, названной издателями лицейской антологией «Мудрец поэт».

А как учились лицеисты и каковы были успехи Пушкина?

Н. Ф. Кошанский 15 марта 1812 года, до того как слег в постель, успел дать о своем ученике поэте следующий официальный отзыв: «Александр Пушкин больше имеет понятливости, нежели памяти, более имеет вкуса, нежели прилежания; почему малое затруднение может остановить его; но не удержит: ибо он, побуждаемый соревнованием и чувством собственной пользы, желает сравняться с первыми питомцами. Успехи его в латинском хороши; в русском не столько тверды, сколько блистательны».

С немецким языком дело обстояло плохо. Гауеншильд отмечает, что до лицея Пушкин немецким языком не занимался и, кажется, и в лицее к этому не склонен, но, если бы захотел, мог бы сделать успехи, так как обладает памятью и сообразительностью.

Напротив, де Будри свидетельствует о хороших успехах Пушкина во французском языке.

Любопытны отзывы о Пушкине того самого воспитателя Пилецкого, которого лицеисты считали изувером и даже добились его изгнания.

«Пушкин Александр, — пишет Пилецкий, — имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкий и тонкий, нежели глубокий ум. Прилежание его к учению посредственно, ибо трудолюбие не сделалось еще его добродетелью. Читав множество французских книг, но без выбора, приличного его возрасту, наполнил он память свою многими удачными местами известных авторов; довольно начитан и в русской словесности, знает много басен и стишков. Знания его вообще поверхностны, хотя начинает несколько привыкать к основательному размышлению. Самолюбие вместе с честолюбием, делающее его иногда застенчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словоохотность с остроумием ему свойственны. Между тем приметно в нем и добродушие; познавая свои слабости, он охотно принимает советы с некоторым успехом. Его словоохотность и остроумие восприняли новый и лучший вид с счастливою переменой образа его мыслей, но в характере его вообще мало постоянства и твердости».

Профессор Карцов свидетельствует, что Пушкин в математике «успехов приметных не оказал».

Куницын, которого позднее так сочувственно помянул в стихах Пушкин, вторит Карцову, что поэт хотя «замысловат и остроумен», но успехов не оказывает «по части логики».

А Пилецкий даже записал в дневнике собственные слова Пушкина: «Признаюсь, что логики я, право, не понимаю». Силлогизмы для него, оказывается, невнятны, и он подозревает, что и вообще они сомнительны. Однако в официальном журнале по логике у Пушкина отмечены успехи.

Илья Пилецкий свидетельствует о дурном поведении Пушкина. Поэт дразнил товарища Мясоедова[174] и сказал ему какие то стихи, которые отказался повторить Пилецкому. Горчакова[175] называл «вольною польскою дамою». Вообще Пушкин ведет себя «смело и ветрено». Когда в классе Гауеншильда Пилецкий попробовал отнять у Дельвига какую то бумагу, Пушкин «с непристойной вспыльчивостью» сказал ему: «Как вы смеете брать наши бумаги! Стало быть, и письма наши из ящика будете брать!..»

III

Император Александр как будто забыл про лицей, которым он так интересовался при его открытии. Александру было не до того. С начала 1812 года он готовился к «оборонительной» войне с Наполеоном. Лицеисты жадно следили за ходом событий. Русские войска стояли на западной границе. В июне 1812 года Наполеон с огромной армией без объявления войны перешел Неман и вторгся в пределы России с намерением отрезать армию Барклая де Толли[176] от армии Багратиона[177]. Началось великое отступление двухсоттысячной русской армии перед шестисоттысячной армией Наполеона. «Жизнь наша лицейская сливается с политической эпохою народной жизни русской, — пишет в своих воспоминаниях будущий декабрист Пущин. — Приготовилась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов…» Среди уходивших на войну были знакомые, друзья, родные. «Усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита», — стыдливо признается Пущин.

«Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто нибудь из родных привозил реляции[178]; Кошанский читал их нам громогласно в зале. Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов; читались наперерыв русские и иностранные журналы, при неумолкаемых толках и прениях…»

Многие не понимали, почему Барклай де Толли, соединившись с Багратионом, продолжает отступать. Назначение Кутузова[179] главнокомандующим, Бородинская битва и странный, загадочный пожар Москвы — все это волновало воображение поэта. Эпоха была не бедная грозными событиями. И вот растаявшая в полях России наполеоновская армия бежит, лениво преследуемая русскими. Однако к лету 1813 года Александр ведет русские войска в Европу, создает новую коалицию[180]. Под Лейпцигом происходит страшная Битва народов[181]. Наконец, весною 1814 года во главе союзных войск Александр вошел в Париж.

Патриотизм молодых дворян, учившихся в лицее, получил удовлетворение. Даже в 1825 году Пушкин, не любивший Александра, в лицейскую годовщину в плену ссылки поминает его великодушно:

Простим ему неправое гоненье:

Он взял Париж, он основал лицей…[182]

В марте 1814 года неожиданно умер добродушный Василий Федорович Малиновский. Лицей остался без директора.

Пушкин в числе прочих лицеистов провожал тело покойного. Впереди ехал отряд полицейских драгун. Далее следовали воспитанники в сопровождении гувернеров и надзирателей, за ними духовенство. Певчие пели, что полагается. Профессора шли по сторонам гроба. У Царскосельской заставы протопресвитер Музовский отслужил панихиду. Лицеисты простились здесь со своим директором. Только пять из них провожали тело его до Большого Охтенского кладбища в Петербурге. Среди этих пяти был, по видимому, Пушкин. По крайней мере, впоследствии С. И. Штакеншнейдер[183] рассказывала, что Пушкин и ее отец, сын покойного директора, поклялись в вечной дружбе на свежей могиле Василия Федоровича Малиновского. Дружба в самом деле продолжалась до конца жизни поэта.

В. Ф. Малиновский ничем значительным не отметил своего трехлетнего управления лицеем. Но и худого про него никто не мог сказать ничего. Он был одним из тех администраторов педагогов, которые думают, что самое лучшее — как можно меньше управлять и руководить и что все устраивается само собою. После его смерти, однако, в течение двух лет, до марта 1816 года, когда Е. А. Энгельгардт вступил в должность директора, в лицее было настоящее «безначалие», как пометил Пушкин в своей программе воспоминаний. В эти годы беспорядок был немалый.

В 1814 году, 5 сентября, Пушкину, Малиновскому и Пущину вздумалось устроить гоголь моголь. Приятели угощали товарищей. Ром подействовал на некоторых неопытных гуляк. Донесли начальству, и ненавистный лицеистам Гауеншильд, временно исполнявший обязанности директора, донес, в свою очередь, о преступлении министру Разумовскому. Ленивый граф не поленился на этот раз приехать из Петербурга в лицей, вызвал к себе Пушкина и его приятелей и сделал им строжайший выговор. Конференция профессоров приговорила юных преступников «две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы», что и было исполнено. Наказание это как то не вяжется с лицейской вольностью. Пушкину в это время было пятнадцать лет, а Малиновскому уже девятнадцать! Кроме того, имена провинившихся были занесены в «черную книгу». И это могло бы иметь последствия при выпуске из лицея, если бы К. А. Энгельгардт не предложил конференции профессоров предать забвению этот случай.

IV

Вокруг Пушкина шумела юная лицейская жизнь, и сам он принимал в ней участие: «изгонял Пилецкого», распевал «национальные песни», соперничал в шалостях с Бролио и Малиновским; восхищался удачником и красавцем князем Горчаковым, будущим канцлером, и его же дразнил забавно; но в это же время поэта непрестанно тревожила и соблазняла его отроческая муза.

«Не только в часы отдыха от учения, — рассказывает о Пушкине в своей записке С. Д. Комовский, — в рекреационном зале[184], на прогулках, но нередко в классах и даже в церкви ему приходили в голову разные поэтические вымыслы, и тогда лицо его то хмурилось необыкновенно, то прояснялось от улыбки, смотря по роду дум, его занимавших. Набрасывая же мысли свои на бумагу, он удалялся всегда в самый уединенный угол комнаты, от нетерпения грыз обыкновенно перо и, насупя брови, надувши губы, с огненным взором читал про себя написанное».

Первые поэтические замыслы Пушкина относились к жанру больших поэм, эпических повествований и театру. Почти все эти опыты утрачены. Мы знаем лишь их названия — какой то роман «Цыган», комедия «Философ» и другая комедия, написанная вместе с М. Л. Яковлевым, — «Так водится в свете». Из ранних поэм до нас дошли только неоконченная поэма «Монах»[185] и совершенно непристойная «Тень Баркова»[186].

На этих двух последних вещах сказалось влияние несвоевременно прочитанных Пушкиным Вольтера и Парни и тех «сочинений, презревших печать», о которых пятнадцатилетний поэт упоминает в своем «Городке»[187], где он восклицает не без иронии:

Велик, велик — Свистов!

Твой дар ценить умею,

Хоть, право, не знаток;

Но здесь тебе не смею

Хвалы сплетать венок:

Свистовским должно слогом

Свистова воспевать;

Но, убирайся с богом,

Как ты……………………

Не стану я писать.

«Тень Баркова», к сожалению, была уже к этому времени написана.

По видимому, африканская кровь рано волновала сердце поэта, а эротическая литература, распущенность нравов тогдашней дворянской среды и, в сущности, полная беспризорность в лицее — все благоприятствовало пристрастию к соблазнительной тематике. Надо удивляться не тому, что четырнадцатилетний Пушкин писал непристойные стихи, а тому, что он в эти отроческие годы все таки сохранил чистоту сердца, несмотря на видимость чувственных увлечений и грубость скабрезных слов.

Но это целомудрие поэта было закрыто для посторонних внешней бравадой легкомыслия и цинизма. Любопытно суждение о Пушкине такого сухого и поверхностного человека, как барон Корф. «У него господствовали, — писал он, — только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия, и в обеих он ушел далеко. В нем не было ни внешней, ни внутренней религии, ни высших нравственных чувств, и он полагал даже какое то хвастовство в отъявленном цинизме по этой части: злые насмешки — часто в самых отвратительных картинах — над всеми религиозными верованиями и обрядами, над уважением к родителям, над родственными привязанностями, над всеми отношениями — общественными и семейными — это было ему нипочем, и я не сомневаюсь, что для едкого слова он иногда говорил даже более и хуже, нежели в самом деле думал и чувствовал».

Странно, что этот неприязненный отзыв о поэте написан и 1854 году, спустя лет восемнадцать после его кончины, когда можно было бы, казалось, уразуметь трагический смысл удивительной жизни.

1814 год ознаменован уже такими поэтическими опытами, которые свидетельствуют о будущей необычайной судьбе поэта. Эти отроческие стихи кажутся нам теперь слабыми, потому что мы знаем зрелого Пушкина, но в тот 1814 год они прозвучали для современников как неожиданные и пленительные. Пятнадцатилетний Пушкин уже соперничает с Батюшковым и Жуковским.

Пусть все эти стихи навеяны литературными реминисценциями; пусть они лишены глубокого и значительного содержания; пусть они еще несовершенны и неровны: но все это искупается какою то чудесной игрою пушкинского хмеля. В каждой пьесе слышится пушкинский голос — даже в подражании Макферсону[188], чуждому ему по духу, с которым он познакомился, вероятно, по переводам Кострова[189] или по французским переводам. Но Оссиан, конечно, не мог по настоящему очаровать своей туманной меланхолией такого горячего и влюбленного в жизнь отрока, каким был Пушкин. Анакреонтический жанр[190] наиболее тогда отвечал настроению этого ученика Парни.

«Блаженство» и «Опытность»[191], может быть, самые искренние пьесы отрока Пушкина. Я не говорю уже об автобиографическом значении таких стихотворений, как «Городок», где остроумно представлена вся библиотека Пушкина, все его тогдашние литературные пристрастия, от которых он не так скоро освободился. Иные характеристики по меткости и остроте занимательны до сих пор. Портрет Вольтера превосходен:

Сын Мома и Минервы,

Фернейский злой крикун,

Поэт в поэтах первый,

Ты здесь, седой шалун!

Занятен и Лафонтен:

И ты, певец любезный,

Поэзией прелестной

Сердца привлекший в плен,

Ты здесь, лентяй беспечный,

Мудрец простосердечный,

Ванюша Лафонтен!

«Пирующие студенты» по веселой вольности напева, по живости характеристик любопытны и в наши дни даже независимо от биографических черт, имеющихся в этой пьесе.

Наконец, в этот же 1814 год в стихах Пушкина нашла свое отражение его мальчишеская страсть. Откровенная чувственность «Послания к Наталье» сочетается с такой легкой и тонкой улыбкой, что даже не верится, что пьеса написана мальчиком. Предметом этого увлечения была крепостная актриса графа В. В. Толстого[192], у которого был свой домашний театр в Царском Селе, куда был открыт доступ лицеистам. Актриса, в которую влюбился Пушкин, исполняла в этом театре первые роли, но, кажется, вовсе лишена была дарования. По крайней мере, на следующий год поэт посвятил ей послание, в котором, восхищаясь ее женской прелестью, откровенно смеется над беспомощной игрою красавицы.

Прошло первое трехлетие лицейской жизни. Предстоял экзамен и переход на старший курс. Там, за этим рубежом, начиналась новая жизнь — новые встречи с поэтами, знакомство с Карамзиным, дружба с Чаадаевым[193], сотрудничество в журналах…

А. И. Галич уговорил Пушкина к торжественному экзамену написать оду по поводу событий 1812—1814 годов. Поэт принял этот заказ и написал «Воспоминания в Царском Селе». 8 января 1815 года в лицее состоялись торжественные экзамены. О них Пушкин оставил воспоминание весьма примечательное. Лицеисты с волнением ждали Державина[194], который должен был присутствовать на лицейских испытаниях. Дельвиг выскочил на лестницу, чтобы поцеловать руку, написавшую «Водопад»[195]. Когда в сенях Державин спросил швейцара: «Где, братец, здесь нужник?» — разочарованный Дельвиг отложил свое намерение и вернулся в залу. Начались экзамены. Старик Державин, в мундире и в плисовых сапогах[196], сидел, усталый, подперши голову рукою. «Лицо его было бессмысленно; глаза мутны, губы отвислы…» «Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной». Наконец вызвали Пушкина. Он прочел свои "Воспоминания в Царском Селе, стоя в двух шагах от Державина. «Я не в силах описать состояния души моей, — пишет Пушкин, — когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять… Меня искали, но не нашли…»

Взволнованы были все. И. И. Пущин признавался, что у него «мороз по коже пробегал», когда он слушал Пушкина. Державин, по его словам, «в восторге, со слезами на глазах, бросился целовать поэта»…

После экзамена был обед у графа А. К. Разумовского. Там был приехавший в Петербург Сергей Львович Пушкин. «Я бы желал, однако же, образовать сына вашего в прозе», — сказал ему Разумовский. Но Державин с жаром воскликнул: «Оставьте его поэтом!..»

Глава третья. Юность

I

26 мая 1815 года исполнилось Пушкину шестнадцать лет. Наступила юность. Еще вчера он предпочел бы «мячик меткий» какой угодно поэме:

Считал схоластику за вздор

И прыгал в сад через забор…[197]

И вот все изменилось. Это случилось в те дни, когда он «говорить старался басом и стриг над губой первый пух», в те дни, когда впервые он заметил «черты живые прелестной девы»,

Везде искал ее следов,

Об ней задумывался нежно,

Весь день минутной встречи ждал

И счастье тайных мук узнал…

И вот тогда вместе с любовью пришло «вдохновенье». До сих пор все эти отроческие стихотворные опыты были веселой забавой. Так было занятно и заманчиво перелагать по новому в размеренные строки мотивы Парни или Батюшкова, но в этой чудесной игре еще не было того «тайного волнения», которое теперь его посетило.

Простите, игры первых лет!

Я изменился, я — поэт…

Товарищи еще недавно недоверчиво смотрели на этого некрасивого, губастого чудака, такого непостоянного, самолюбивого и дерзкого. Но теперь —

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил…[198]

А главное, все вдруг почувствовали, что у этого Пушкина есть какое то «право на первородство». Пушкин вспоминал об этом признании товарищей спустя четырнадцать лет:

Они, пристрастною душой

Ревнуя к братскому союзу,

Мне первый поднесли венец,

Чтоб им украсил их певец

Свою застенчивую Музу…[199]

К этому сроку поэт уже приобрел некоторую известность за стенами лицея.

Первое пушкинское стихотворение, появившееся в печати летом 1814 года, было подписано — Александр Н. к. ш. п. Эта пьеса «К другу стихотворцу» была напечатана в «Вестнике Европы»[200], где в то время был редактором В. В. Измайлов[201]. В том же году и в том же журнале появилось еще четыре пушкинских стихотворения. В 1815 году было напечатано шестнадцать пьес в «Российском музеуме»[202] и одна — «Наполеон на Эльбе» — в «Сыне Отечества»[203].

Родители поэта с удивлением должны были согласиться, что, пожалуй, из их капризного и неловкого Александра выйдет поэт. Державин, оказывается, не ошибся. Анакреонтический жанр и шутливые послания еще ничего не доказывали. Ода, написанная в торжественном, старомодном стихе, по случаю исторических событий, тоже не убеждала в оригинальности таланта. Но вот в том же «Российском музеуме» весною было напечатано «К Лицинию». Эта пьеса обратила на себя внимание.

Однажды во сне Пушкин услышал два стиха:

Пускай Глицерия[204], красавица младая,

Равно всем общая, как чаша круговая…

Приснившиеся поэту строки вошли потом в эту самую пьесу «К Лицинию», которую одобрил Василий Львович. Это уже нечто серьезное. Прекрасный шестистопный ямб напоминал Корнеля. Автор, правда, сделал подзаголовок «с хатинского». Возможно, что он сделал это по цензурным соображениям, но у него было для этого основание и по сути дела. Послание звучит в самом деле скорее как «медная хатынь», чем как французский александрийский стих[205]. Недаром Пушкин упоминает о Ювенале[206]. Не очень прилежный ученик Кошанского успел, однако, познакомиться с римским поэтом I века нашей эры. Читал он его, вероятно, во французском переводе, но каким то чудом от этого послания веет настоящим, подлинным Римом. Нет, решительно надо считаться теперь с этим юношей. В послании есть идея. Заключительный стих «свободой Рим возрос, а рабством погублен» очень внушителен и смел. Откуда эта формула? Можно подумать, что у лицеиста повесы, с плохими успехами в школьной науке и с превосходными в фехтовании, уже сложилось какое то свое понимание истории. Простодушный Кайданов едва ли помог ему в этом. Скорее Куницын мог внушить ему идею гражданственности. Вот уже три года этот геттингенский студент твердит с кафедры о естественном праве, о задачах просвещенной государственности, о гарантиях политической свободы. По видимому, несмотря на свою рассеянность и прямое отвращение к отвлеченному юридическому мышлению и формальном логике, Пушкин кое что запомнил из этих лекций. Но, конечно, не только в этих лекциях секрет пушкинского интереса к теме Рима. Сейчас он только на одно мгновение остановился на ней. Впоследствии вопрос о судьбах государственности займет его ум и воображение чрезвычайно. Послание «К Лицинию» — это пока залог будущего. Удивительно, что он уже успел его дать, когда, казалось бы, он поглощен иными впечатлениями и настроениями. Вообще, трудно себе представить, как Пушкин мог вместить на небольшом отрезке времени такое безмерное количество идей, увлечений, трудов, сладострастия, восхищения поэзией, удивления перед загадками истории, пламенных восторгов и нежной любви. Для всего этого нужны были какие то сверхчеловеческие силы. Очевидно, были у него эти силы.

Большие писатели Карамзин, Жуковский, Батюшков. Вяземский обратили внимание на юного поэта. Дядюшка Василий Львович уже гордился племянником. Знаменитые стихотворцы навещали шестнадцатилетнего лицеиста. Одним из первых посетителей лицея был В. А. Жуковский, знавший Пушкина еще мальчиком в Москве. Жуковский подарил младшему собрату книгу своих стихов. В январе 1815 года Пушкин напечатал послание Батюшкову, «харит[207] изнеженных любимцу», «российскому Парни», которому был обязан своими первыми поэтическими опытами. Московских встреч с Батюшковым Пушкин не помнил[208]. По видимому, он не знал, что в это время Батюшкову было уже двадцать восемь лет: если бы он знал это, едва ли он обратился бы к нему так фамильярно:

Пой юноша — певец Тиисский…[209]

Батюшков в это время был далеко уж не юноша и как раз переживал тяжелое душевное состояние. Это не помешало ему, однако, искать знакомства со своим гениальным учеником. Пушкин, вероятно, был очень удивлен, когда увидел грустные и странные глаза этого мнимого эпикурейца[210], у которого ум был уже занят темою статьи, им вскоре написанной, «Нечто о морали, основанной на философии и религии», а сердце элегиями, в коих он оплакивал свою неразделенную любовь. Кстати сказать, впоследствии Пушкин дал о некоторых из них лестные отзывы[211]. «Разлуку» он называл «прелестью», а по поводу «Тавриды» писал, что она «по чувству, по гармонии, но искусству стихосложения, по роскоши и небрежности воображения лучшая элегия Батюшкова».

В марте 1816 года в стенах лицея появился приехавший из Москвы Карамзин в сопровождении молодого князя П. Л. Вяземского и Василия Львовича Пушкина. Карамзин был уже непререкаемый авторитет, мэтр, историограф, успевший написать восемь томов «Истории государства Российского». Они еще не были напечатаны, но все знали о событии. Не только лицеисты, но и педагоги были заинтересованы его посещением. В старомодном костюме, в коротких штанах, в шелковых чулках, в башмаках с пряжками, он всей своей фигурой напоминал XVIII век. Николай Михайлович Карамзин приехал в лицей посмотреть «маленького» Пушкина, которому сам Державин вручил «пальму первенства». Василий Львович, почтительный к главе школы, очень теперь хвастался своим племянником. Вернувшись в Москву и получив от него письмо, тотчас ему ответил, называя его «братом по Аполлону». Племянник удосужился ответить дядюшке только через девять месяцев: «Нет, нет, вы мне совсем не брат[212]: вы дядя мой и на Парнасе». Вяземский помнил Пушкина по Москве. Теперь с двадцатитрехлетним поэтом у «маленького» Пушкина сразу установились приятельские отношения.

В этот год как раз процветал «Арзамас»[213], где поэты и критики нового направления высмеивали «Беседу»[214] и всех противников карамзинской реформы. Жуковский изощрялся в своих выдумках и шутках. Москвичи наслаждались «арзамасскими» забавами. Карамзин, Василий Львович, Вяземский оставались в Петербурге почти два месяца. За это время автора «Опасного соседа» избрали в члены общества. Для простеца сочинили особый ритуал, уверив его, что так требуется по уставу «Арзамаса». На бедного Василия Львовича надели хитон, украшенный раковинами, завязали ему глаза, водили его по каким то лестницам и коридорам, бросали ему под ноги хлопушки, заставили его стрелять из лука в аллегорическое чучело, изображающее «дурной вкус» или самого Шишкова… Вероятно, в это же время заглазно был выбран членом «Арзамаса» и Александр Пушкин, так же как ранее Батюшков и Денис Давыдов[215].

Когда москвичи уехали из Петербурга, Пушкин послал Вяземскому письмо, где просил «русских стихов Шапеля[216] и Буало[217]», то есть стихов самого Вяземского, определив этой шуткой характер его рассудочной поэзии. Угождая вольномыслию старшего собрата, поэт сообщает, что «недавно говел и исповедывался» и что «все это вовсе не забавно». Ему надоела школьная жизнь. «Целый год дремать перед кафедрой… это ужасно…» «Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже и в невинном удовольствии погребать покойную академию и беседу губителей российского слова…»

Пушкин с нетерпением ждал освобождения от лицейского плена. Но, в сущности, плен этот был совсем не тягостный. Авторитетной власти в лицее не было вовсе. Ни Гауеншильд, осведомитель австрийского правительства, как это выяснилось впоследствии, ни простоватый Фролов[218], временно исполнявший обязанности директора, не могли справиться со своей задачей. Лицеисты вовсе не были затворниками. Они не только посещали домашний театр Варфоломея Толстого, появлялись на публичных гуляньях и парадах, засиживались в кондитерской Амбиеля, но и нередко проводили вечера у царскосельских знакомых, иногда возвращаясь в лицей под утро. Швейцар получал на водку, и ночное приключение лицеиста оставалось начальству неизвестным. Пушкин широко пользовался этими вольностями.

4 марта 1816 года вступил в должность директора Егор Антонович Энгельгардт. У этого директора были педагогические идеи, и он внушил лицеистам уважение к себе. Он не хотел прибегать к мерам строгости, и повесы могли при желании пользоваться такою же свободою, как и в годы безначалия.

Е. А. Энгельгардту, когда он занял пост директора, было лет сорок. Родом он был из лифляндских дворян, по вероисповеданию протестант; воспитывался в Петербурге, в пансионе девиц Бардевиг. Недолго пробыв в военной службе, перешел он в Коллегию иностранных дел, а после смерти Екатерины устроился на службу секретарем магистра ордена Св. Иоанна Иерусалимского, во главе которого стоял сам император Павел. Служить в Мальтийском ордене[219] было нелегко. Сумасшедший государь следил ревниво и мнительно за ритуалом мальтийского устава. Будущий император Александр то и дело навлекал на себя гнев отца за неточность в соблюдении обряда. Выручил наследника аккуратный немец. Теперь юный Александр Павлович получал указания и руководство от Энгельгардта, который перед каждым заседанием снабжал его соответствующим конспектом. Павел очень был доволен неожиданной точностью наследника и восклицал в восхищении: «Я узнаю мою кровь! Вы достойный меня сын!» Вот какую важную услугу оказал императору Александру Егор Антонович. Немудрено, что этот лифляндский дворянин пользовался расположением государя. В 1812 году он был назначен директором Педагогического института и оставался на этой службе до назначения в лицей. Получив предложение занять этот пост, Энгельгардт представил царю записку, в которой просил предоставить ему полную самостоятельность и независимость в деле воспитания лицеистов. Его записка не была отвергнута, и он старался проводить в лицее свою педагогическую систему. В качестве убежденного и деятельного масона он старался внушить юношам те либерально гуманные идеи, которые ему казались необходимыми для ревнителей просвещенного абсолютизма. Надо было смягчить нравы молодых скифов. Поэтому он стремился установить в лицее порядок, основанный на доверии и дружбе. Он хотел, чтобы лицеисты смотрели на него как на доброго отца. Он устраивал литературные вечера, домашние спектакли, прогулки за город, приглашал лицеистов к себе на дом, где они знакомились с «благородными» девицами благородных" семейств. Все это было несколько сентиментально, но Кюхельбекеру, Дельвигу и еще некоторым подобная система очень нравилась. Нравилась она и Пущину, который удивлялся, почему его друг Пушкин дичился Энгельгардта, а с некоторых пор и вовсе перестал у него бывать.

А Пушкину не нравился Энгельгардт. Африканская кровь поэта, насмешливый ум и уверенность в своей гениальности никак не мирились с умеренной и благоразумной педагогической системой почтенного немца. Энгельгардт не выносил ни холодного, ни горячего, а Пушкин ненавидел все теплое. Их вкусы никак не совпадали. Однако упрямый немец старался укротить буйного поэта мерами кротости и убеждения.

Летом 1816 года Карамзин со всем семейством поселился в Царском Селе. Пушкин стал постоянным посетителем их дома. Здесь он чувствовал себя лучше, чем в гостиной Энгельгардта. «Маленького» Пушкина любили в этой семье. И ему нравился Николай Михайлович, этот европейски образованный человек, который, «пыль веков от хартий отряхнув»[220], так неутомимо и уверенно писал том за томом «Историю государства Российского». Конечно, он монархист и царедворец. Это смешно и старомодно. Но все же он внушает уважение своей просвещенностью. Пушкин в классах не прилежен, но по своей натуре он вовсе не ленив и очень любопытен. Он любит слушать Карамзина, когда тот говорит о летописях. А к жене его Екатерине Андреевне[221], побочной сестре П. А. Вяземского, Пушкин неравнодушен, хотя она старше его почти на двадцать лет: ей было тогда тридцать шесть. Конечно, ни разница в годах, ни ее положение не могли служить препятствием для того, чтобы поэт выразил свои чувства. Он и поспешил это сделать, написав прекрасной даме письмо, в коем объяснялся ей в любви. Умная Екатерина Андреевна ничуть не рассердилась, но немедленно показала письмо мужу. Пришлось пригласить юношу и объяснить ему, что нельзя писать таких писем без достаточных поводов и оснований. Николай Михайлович, пожурив поэта, много смеялся. Смеялась и Екатерина Андреевна. Пушкин, красный от стыда и смущения, принес повинную. Ему простили, и он продолжал бывать в их доме, как будто ничего не случилось.

II

Несмотря на все свое вольнодумство в лицейские годы, Пушкину приходилось раза два писать стихи на патриотические темы. Так, в конце ноября 1815 года он написал по требованию И. И. Мартынова оду «На возвращение государя императора из Парижа». Пушкин написал стихи довольно вяло и лениво. Мало этого, поэту предложили сочинить и послать официальное письмо по этому поводу. «Ежели чувства любви и благодарности к великому монарху нашему, начертанные мною, — писал Пушкин Мартынову, — будут не совсем недостойны высокого предмета моего, сколь счастлив буду я, ежели его сиятельство граф Алексей Кириллович благоволит поднести его величеству слабое произведение неопытного стихотворца…»

Граф А. К. Разумовский не поднес, однако, этой патриотической оды Александру. Царь на этот раз вернулся из Европы мрачный и разочарованный. Наполеон был разбит при Ватерлоо[222] без участия русской армии, а главное, страх перед революцией и несчастная идея Священного союза занимали теперь усталый ум этого двоедушного человека. Ему теперь было не до стихов.

В 1816 году вдовствующая императрица[223] поручила старому поэту Нелединскому Мелецкову[224] написать стихи в честь принца Оранского[225], который должен был жениться на великой княжне Анне Павловне. Нелединский Мелецкий почему то не смог сочинить стихов и, по совету Карамзина, передал заказ Пушкину. Стихи немедленно были положены на музыку. Их пели 6 июня во время торжественного празднества. Наполеон, конечно, в этой оде именуется «злодеем», а принц Оранский, участник битвы при Ватерлоо, «героем». Стихи вышли слабые, но Пушкин получил в подарок от императрицы золотые часы. Рассказывали, что поэт швырнул на пол царский подарок и растоптал его каблуком.

Пушкин в те годы, однако, со всею искренностью верил, что Наполеон в самом деле был «злодеем», а «законные» государи Европы защищали будто бы чью то свободу. Эти детские иллюзии относительно роли Людовика XVIII[226] и прочих европейских государей скоро, конечно, рассеялись, и «лилии Бурбонов»[227] уже не представлялись поэту эмблемою политической невинности. Пьеса «Наполеон на Эльбе»[228] еще полна этих иллюзий.

Что до стихов, которые написаны Пушкиным в те годы по собственному почину, без официального заказа, почти все они посвящены любви. Среди них многие все еще примыкают к анакреонтическому жанру: в этих пьесах по прежнему нимфы, сатиры, фавны и прочие мифологические персонажи занимаются веселыми и не совсем скромными играми во славу Эрота. За всеми условностями в духе французской легкой поэзии XVIII века у юного Пушкина всегда можно различить, однако, его собственную пушкинскую страстную интонацию, свободную от литературного жеманства. В этих стихах чувственность ничем искусственно не подогрета. Она только сдобрена «галльским юмором». Но лицейская любовная лирика Пушкина нашла себе выражение не только в анакреонтическом жанре. Юный поэт написал целый цикл нежных и задумчивых элегий. Почти все они посвящены Екатерине Павловне Бакуниной[229]. Пушкин, очень скупой на откровенные признания, на этот раз оставил неосторожно наивную страничку своего лицейского дневника. И теперь не приходится сомневаться, что первая Екатерина «донжуанского списка» была Бакунина, сестра лицеиста[230], позднее фрейлина императрицы Елизаветы[231].

«Я счастлив был! — записывает Пушкин в дневнике от 29 ноября 1815 года. — Нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу — ее не видно было! — Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, — сладкая минута!..» И далее: «Как она мила была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной! Но я не видел ее 18 часов — ах! Какое положенье, какая мука! — Но я был счастлив 5 минут…»

Е. П. Бакуниной в это время шел двадцать первый год, и едва ли она всерьез принимала любовное увлечение лицеиста Пушкина. Однако мадригал[232], кстати сказать не очень складный, в день ее именин написанный юным поэтом, она сохранила. В нее были влюблены и Пущин, и Малиновский — близкие друзья Пушкина. Поэт добродушно об этом вспоминал в 1825 году:

Как мы одну все трое полюбили,

Наперсники, товарищи проказ…[233]

Пушкинскую пьесу «К живописцу», посвященную Бакуниной, положил на музыку лицеист Корсаков, и этот романс был поднесен красавице. Весною 1830 года Пушкин писал княгине В. Ф. Вяземской[234] по французски: «Первая любовь всегда дело чувства: чем она глупее, тем более она оставляет восхитительных воспоминаний». Возможно, что Пушкин вспомнил о Бакуниной, когда писал эти строки. Он мог позднее встретить ее в петербургском обществе, по крайней мере до ее замужества: она, будучи уже немолодой, вышла замуж за А. А. Полторацкого.

Е. П. Бакунина внушила Пушкину немало лирических пьес. Они все написаны несколько бледно, а иногда и вяло, что не доказывает, конечно, незначительности самой любви.

Когда двор покинул осенью 1816 года Царское Село, Бакунина также переехала в Петербург. Само собою разумеется, что влюбленный Пушкин предался нежной печали. Разлуке с Бакуниной посвящены «Осеннее утро», «Элегия», «Друзьям» и другие пьесы. Он бродил по царскосельскому парку, изнемогая от грусти и ревности. Бакунина в это время на придворных балах пленяла всех своей грацией, соперничая с известными красавицами.

Пушкин, впрочем, грустил недолго. Менее элегические прелестницы стали занимать его воображение. Одной из них была француженка Мария Смит, урожденная Шарон Лароз[235]. Он встречал эту остроумную, изящную и веселую даму на вечерах и у Е. А. Энгельгардта, и у барона Теппера[236], учителя музыки, который жил в небольшом домике рядом с лицейским садом. В доме этого Теппера бывали многие лицеисты. Пушкин был неравнодушен к молодой вдове. Неизвестно, насколько Мария Смит была благосклонна к поэту, но пушкинское послание, ей посвященное, так было нескромно, что эта француженка сочла себя оскорбленной и пожаловалась Энгельгардту. Пушкин в самом деле послание «К молодой вдове» написал в тоне слишком фамильярном и с явными намеками на близость к нему героини, действительную или воображаемую. Любопытно, что сама тема стихотворения о напрасной верности мертвому супругу, который «не придет из вечной тьмы», напоминает косвенно тему «Каменного гостя».

Энгельгардт очень запомнил жалобу француженки, но сама Мария Смит недолго сердилась на пылкого поэта, хотя у нее для того было достаточно оснований, тем более что она ждала ребенка от недавно умершего мужа. Но она перестала сердиться. Марии Смит принадлежит, между прочим, стихотворный ответ на французские куплеты Пушкина «Quand un poete en son exstase…» («Когда поэт в порыве восторга…»). Однако Энгельгардт не простил Пушкину его нескромности. И на этот раз безупречный в своей гуманности педагог не счел нужным прибегнуть к мерам строгости, но поэт чувствовал, что этот превосходный Егор Антонович считает его, Пушкина, безнадежно падшим в нравственном отношении. И Пушкин не ошибался. В дневнике от 22 марта 1816 года Е. А. Энгельгардт записал по немецки с полной откровенностью свое близорукое мнение о Пушкине: «Высшая и конечная цель Пушкина — блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдет она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как еще никогда не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствования унижены в нем воображением, оскверненным всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания».

Однако Энгельгардт усердно приглашал на свои вечера порочного и строптивого поэта, но Пушкин перестал посещать дом директора. Однажды во время рекреаций Энгельгардт подошел к Пушкину, когда тот сидел за своим пультом, и стал его мягко упрекать за его холодность. Почему Пушкин не бывает на семейных вечерах его, Энгельгардта? Почему Пушкин его не любит? Пусть он скажет откровенно причину своей вражды. Пушкин хмурил брови. Но в конце концов он был растроган. Со слезами на глазах он признался Энгельгардту, что был не прав. Директор, утешенный его раскаянием, заключил упрямого поэта в свои объятия. Они расстались, довольные друг другом. Минут через десять Егор Антонович вернулся к Пушкину, желая что то сказать, но лишь только Энгельгардт вошел, Пушкин поспешно спрятал какую то бумагу, заметно смутившись. «От друга таиться не следует», — сказал добродетельный Егор Антонович, поднимая доску пульта и доставая бумагу. Там была карикатура на него и под ней злая эпиграмма. «Теперь понимаю, почему вы не желаете бывать у меня в доме», — сказал он спокойно, возвращая поэту его бумагу.

И тем не менее Е. А. Энгельгардт не раз пользовался своею властью, чтобы выручать Пушкина из беды. Очевидно, у этого человека были твердые принципы, и он был свободен от пристрастий и антипатий. Так было и тогда, когда случился смешной скандал в коридоре, соединявшем лицей с дворцом. Героем скандала был Пушкин. Неосторожный поэт в полумраке коридора по ошибке обнял однажды фрейлину Волконскую[237], приняв старую девицу за ее хорошенькую горничную Наташу. Фрейлина пожаловалась брату П. М. Волконскому[238], а тот государю. Александр Павлович на другой день, увидев Энгельгардта, сказал ему: «Твои лицеисты не дают прохода фрейлинам моей жены. Что же это будет?..» Энгельгардт объяснил, как было дело, и просил простить Пушкина. Царь смягчился. «Старуха, быть может, была в восторге от ошибки молодого человека», — сказал он, легкомысленно улыбаясь.

И. И. Пущин убеждал Пушкина, что Энгельгардт поступил прекрасно, выручив Пушкина, но тот «никак не сознавал этого», уверяя приятеля, что Энгельгардт, в сущности, защищал столько же Пушкина, сколько и самого себя. «Много мы спорили, — рассказывает об этом случае И. И. Пущин. — Для меня оставалось неразрешенной загадкой, почему все внимания директора и жены его[239] отвергались Пушкиным: он никак не хотел видеть его в настоящем свете, избегая всякого сближения с ним. Эта несправедливость Пушкина к Энгельгардту, которого я душою полюбил, сильно меня волновала. Тут крылось что нибудь, чего он никак не хотел мне сказать…»

III

В добродетельном и благополучном доме Егора Антоновича Энгельгардта Пушкину было скучно; литературные журфиксы[240] в семье барона Теппера де Фергюссона тоже были не очень забавны; не веселее было и в семействе Вельо[241] или в квартирке добродушного Чирикова; куда интереснее было бывать в доме у Карамзиных, где было чему поучиться и всегда можно было встретить писателей и поэтов… Но и здесь, когда Николаю Михайловичу вздумается заговорить о русской государственности, становится тошно и хочется бежать куда угодно, только бы не видеть этого изящного старика и не слышать его речей во славу самодержавной монархии.

Тогда Пушкин, сговорившись с лицейскими аргусами[242], уходил на всю ночь в Софию[243], в казармы, к гусарам. Там его встречали с распростертыми объятиями. Там не было постных физиономий и можно было острить и шутить, соперничая с самим Вольтером.

Здесь не смотрели на Пушкина как на школьника. С ним считались как с поэтом, остряком и вольнодумцем. Царскосельские гусары были, конечно, лихими повесами, и казарменный быт, хмельной и беспутный, был сомнительной опорой для нравственности, но Пушкин предался ему с увлечением.

Все эти молодые люди — Молоствов[244], Зубов[245], Сабуров[246], Каверин[247] и другие — нравились Пушкину своим веселым удальством, и иные из них внушали к себе уважение, потому что поэт видел в них участников Отечественной войны. Некоторые из этих гвардейцев совершили Заграничный поход и были свидетелями русского триумфа в Париже. Они вернулись в Россию с какими то надеждами на возрождение Отечества и на торжество тех освободительных идей, которые были достоянием европейской либеральной буржуазии.

Пушкин разделял эти надежды. Правда, он не успел еще найти какой нибудь положительный идеал гражданственности, но зато он твердо знал, что надо бороться с абсолютизмом, клерикализмом, феодализмом… В этом он был уверен. И если он год тому назад написал патриотическую оду «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 г.», то теперь он сам стыдится этих официальных стихов. На императора Александра не один Пушкин, но и многие свободомыслящие дворяне возлагали какие то надежды, но теперь ясно, что эти надежды тщетны.

Декабрист И. Д. Якушкин[248] рассказывает в своих записках, что, когда гвардия вернулась из Заграничного похода, он наблюдал в Петербурге торжественный въезд царя. «Наконец, — пишет он, — показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей… Мы им любовались. Но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет…»

Не один Якушкин разочаровался тогда в царе. Приятели Пушкина, лейб гусары, презирали двусмысленную царскую политику и самого царя. Правда, это гусарское вольномыслие было не очень глубоко, и позднее сам Пушкин вспоминал иронически об этих разговорах «между лафитом и клико»[249]. Тогда еще не входила глубоко в «сердца мятежные наука». Все это было только скука —

Безделье молодых умов,

Забавы взрослых шалунов.

Близость к дворцовой, придворной жизни позволила и молодым гусарам, и лицеистам узнать, между прочим, такие секреты царского быта, какие не могли поддержать в них чувство уважения к императору. Пушкин и другие лицеисты посещали, например, дом барона Вельо и даже волочились за его дочкою Софи, но все знали, что эта самая Софья Осиповна Вельо[250] — наложница Александра Павловича Романова и царь назначает ей свидания в Баболовском дворце[251].

Среди вольнодумцев гусаров выделялся Петр Павлович Каверин. Он был старше Пушкина на пять лет. Этот молодой лейб гусар был образованный человек. Он учился в «благородном московском пансионе», потом год слушал лекции в Московском университете, а в 1810—1812 годах — в Геттингенском вместе с братьями Тургеневыми. Отечественная война понудила его идти на военную службу. Он участвовал в кампании 1813—1815 годов. В январе одновременно с Чаадаевым он перешел в лейб гвардии гусарский полк и тогда же познакомился с Пушкиным. У Каверина была репутация отчаянного кутилы. Он поразил воображение и немцев в Гамбурге, и соотечественников в Петербурге. Десятки анекдотов рассказывали про этого молодого человека, отличавшегося, по выражению П. А. Вяземского, «скифскою жаждою». Это не помешало ему быть масоном и обладателем немецкого патента ложи «Золотого циркуля», выданного ему в Геттингене весною 1812 года с удостоверением, что он получил звание мастера.

Каверин был красив, отличался железным здоровьем и заразительной веселостью. Само собою разумеется, что он был покорителем сердец. Одним словом, он не случайно был приятелем Евгения Онегина[252]. На войне он получил золотое оружие «За храбрость»; в мирной обстановке он щеголял изысканностью своего костюма и прекрасными манерами, а в холостой компании — гомерическими[253] кутежами и фантастическими приключениями.

Пушкин посвятил ему катрен:

В нем пунша и войны кипит всегдашний жар,

На Марсовых полях он грозный был воитель,

Друзьям он верный друг, красавицам мучитель,

И всюду он гусар[254].

За какие то фамильярные строки, ему посвященные Пушкиным, Каверин обиделся, и поэту пришлось написать ему иное послание:

Забудь, любезный мой Каверин,

Минутной резвости нескромные стихи.

Люблю я первый, будь уверен,

Твои гусарские грехи…[255]

Впоследствии, переделывая эту пьесу, Пушкин утешал его тем, что «ум высокий можно скрыть безумной шалости под легким покрывалом». А в первоначальной редакции та же мысль была высказана более пространно, и поэт уверял приятеля, что «можно дружно жить с стихами, с картами, с Платоном[256] и с бокалом».

В декабре 1825 года, когда опальный Пушкин жил поневоле в Михайловском, Каверин был уже в отставке и скучал в Калужской губернии. На Сенатской площади его не было. Однако он был членом Союза благоденствия[257] и в качестве такового просидел некоторое время в Петропавловской крепости. Его, впрочем, освободили, и он был, по официальному выражению, «оставлен без внимания».

Совсем по иному выделялся из гусарской среды Петр Яковлевич Чаадаев. Он был ровесник Каверина, так же, как он, участвовал в Отечественной войне и побывал с русскими войсками в Париже. Он также был масоном. Его имя имеется в списке петербургской ложи «Соединенных братьев». В 1814 году он был принят в какую то ложу в Кракове. По его собственным словам, он достиг высокой степени посвящения, кажется, восьмой, и был связан со старинной шведской масонской организацией. Однако уже в 1818 году Чаадаев разочаровался в масонстве. На то у него были серьезные основания. Но в годы его царскосельского знакомства с Пушкиным он еще посещал ложу. Чаадаев познакомился с Пушкиным в доме Карамзина, и поэт был очарован этим не совсем обыкновенным человеком. Тогда еще у Чаадаева не было сложившейся философской системы, и он, как и все вольнодумцы масоны, исповедовал миросозерцание, которое впоследствии (в письме к своему приятелю декабристу И. Д. Якушкину) сам называл "леденящим душу «деизмом[258], не идущим дальше сомнений». Однако уже тогда, в 1816—1817 годах для Чаадаева его убеждения вовсе не были «забавою взрослого шалуна». Петр Яковлевич Чаадаев хотя и был «вторым Евгением»[259] и так же, как этот денди[260], очень был озабочен тем впечатлением, какое он производит в салонах, однако было в нем и нечто иное, и Пушкин понял серьезность и глубину этого всегда трезвого человека. За блестящей внешностью гвардейца таилась какая то особая жизнь, к которой с любопытством и вниманием приглядывался юный Пушкин. Поэту с достаточным основанием приписывают четверостишие, посвященное Чаадаеву:

Он вышней волею небес

Рожден в оковах службы царской.

Он в Риме был бы Брут[261],

В Афинах Периклес[262],

А здесь он офицер гусарский[263].

Пушкин, быть может, не совсем удачно старался угадать возможную биографию Чаадаева, но, во всяком случае, правильно почувствовал, что этот красавец, надменный, холодный, спокойный, самоуверенный и всегда как будто несколько задумчивый и печальный, оказался в «оковах службы царской» как то не на своем месте и в иных исторических условиях пришлось бы ему выбрать для себя совсем иной жизненный путь.

О чем этот философствующий гусар беседовал с юным поэтом? Темы этих бесед у нас не вызывают никаких сомнений. У нас есть признания самого Пушкина, который посвятил Чаадаеву три послания, если не считать пьесы «К моей чернильнице»[264], которая, в сущности, есть четвертое послание ему же. Вероятно, в 1818 году поэт признается, что «нетерпеливою душой» они оба «отчизны внемлют призыванье»: они жаждут «минуты вольности святой». Молодые люди «свободою горят»:

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья.

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена![265]

Итак, очевидно, что разговоры шли о сокрушении самодержавия прежде всего. Само собою разумеется, что вопрос о крепостном праве также разрешался в либеральном смысле. Весь круг тогдашних идей, которые характерны для декабристов, был, конечно, очень близок и Чаадаеву, и Пушкину в первые годы их дружбы. Второе послание «К чему холодные сомненья…»[266], хотя и загадочно несколько относительно времени написания и даже относительно истории самого текста, всецело подтверждает, однако, признания первого послания. Правда, теперь в сердце поэта, «бурями смиренном», иные настроения, но он очень помнит, как «с восторгом молодым» он делил дружбу с Чаадаевым. Но «молодые восторги» и мечты о борьбе с самодержавием были свойственны тогда многим образованным дворянам, не довольным сложившимися для них неблагоприятно историческими условиями. Иное дело — Чаадаев. У него было какое то своеобразное отношение к России и к освободительным идеям эпохи. Чаадаев не просто увлекался политическим вольнодумством. Он искал цельного миросозерцания. Он искал какого то высшего смысла в истории. В те юные годы у него еще не сложилась оригинальная и последовательная философская система, но он уже искал ее и требовал от Пушкина участия в этих исканиях. Менее всего юный поэт был подходящим человеком для какой либо философской системы. Всякое отвлеченное мышление было чуждо пушкинской натуре, но живую личность Чаадаева со всей его искренней жаждой узнать истину поэт чувствовал и любил. В третьем послании 1821 года, «В стране, где я забыл тревоги прежних лет…», Пушкин дает отчет другу в своих новых настроениях и трудах. Теперь он хочет следовать его советам «и в просвещении стать с веком наравне». Поэт мечтает опять встретиться с Чаадаевым:

Когда услышу я сердечный твой привет?

Как обниму тебя! Увижу кабинет.

Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель

И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель;

Приду, приду я вновь, мой милый домосед,

С тобою вспоминать беседы прежних лет,

Младые вечера, пророческие споры,

Знакомых мертвецов живые разговоры;

Поспорим, перечтем, посудим, побраним,

Вольнолюбивые надежды оживим…

Если Пушкин угадал в Чаадаеве идейную силу и душевную значительность, то и Чаадаев, в свою очередь, поверил один из первых в гениальность поэта. Но его уже и тогда, в годы их царскосельских встреч, смущало непонятное ему равнодушие Пушкина к теоретическому мышлению. Чаадаеву казалось, что его долг руководить этим капризным умом. И хотя, в сущности, он сам не нашел еще тогда своего нового положительного слова, но он все таки чувствовал себя идейно вооруженным и верил, что само «провидение» соединило его с поэтом. И позднее, когда их пути разошлись, Чаадаев издали ревниво следил за судьбою Пушкина.

Здесь, у Чаадаева, познакомился Пушкин с шестнадцатилетним мальчиком Николаем Николаевичем Раевским[267] и подружился с ним. Умный и даровитый Раевский, младший сын известного героя 1812 года[268], не был кутилою. Его дружба с поэтом была прочной и значительной. Пушкин ценил ее.

Весною 1817 года по каким то соображениям решено было досрочно назначить выпускные экзамены и выдать двадцати девяти лицеистам их дипломы. Пушкин как раз в эти последние месяцы учился очень небрежно и даже по русскому языку получил худую отметку. Ему было не до того. Он делил свое время между умным Чаадаевым и беспутными его товарищами по гусарским казармам в Софии. Было, впрочем, у него и одно важное дело. Он обдумывал и уже начал писать большую сказку поэму «Руслан и Людмила». Экзаменов лицеисты не боялись. Педагоги, заинтересованные в том, чтобы их питомцы не ударили в грязь лицом, заранее открыли все секреты экзаменов и даже распределили между лицеистами темы, на которые они должны были отвечать. Пушкин тоже не боялся экзаменов, но у него была другая забота. Еще в марте он начал сочинять стихи, которым, вероятно, придавал немалое значение. Очень может быть, что сам Энгельгардт предложил ему тему. Это была опасная тема. Юный поэт решил написать нечто о безверии. Мы теперь знаем, что добродетельный Егор Антонович в своей немецкой записке со свойственной ему прямолинейностью отметил, что у Пушкина «французский ум», что «его сердце холодно и пусто», что в нем «нет ни любви, ни религии». И вот теперь этот высоконравственный педагог как будто захотел испытать поэта еще раз и выслушать от него его последнее признание… Возможно, однако, что Пушкин и сам выбрал эту рискованную тему; возможно, что ему захотелось на прощание дать какое то объяснение этому своему моральному обличителю и строгому судье. Первые строки стихотворения как будто непосредственно обращены к Энгельгардту:

О вы, которые с язвительным упреком,

Считая мрачное безверие пороком,

Бежите в ужасе того, кто с первых лет

Безумно погасил отрадный сердцу свет;

Смирите гордости жестокой исступленье…[269]

Если бы поэт отнесся к своей задаче официально, как он это сделал, когда ему пришлось писать стихи по поводу бракосочетания принца Оранского, до которого ему не было никакого дела, он бы совсем иначе написал свое «Безверие». Нет, на этот раз Пушкин со всею искренностью ведет полемику со своими обличителями:

Смирите гордости жестокой исступленье…

Его строгие судьи оказываются теперь в роли подсудимых. Поэт сам их обличает. Он вовсе не приносит покаяние. Напротив, он с полной откровенностью рассказывает о душевном состоянии того, чей «ум ищет божества, а сердце не находит».

Этот не совсем обычный афоризм через четыре года Пушкин записал в своем кишиневском дневнике: «Сердцем я материалист, но мой разум с этим не мирится». Пушкин записал эти слова Пестеля — «умного человека во всем смысле этого слова».

Восемнадцатилетний Пушкин в «Безверии» нисколько не отказывается от своего безбожия. Он только утверждает, что оно еще не обеспечивает человеку оптимистического взгляда на мир. Это мысль в духе Чаадаева. Безверие — безотрадно. Что это сказано не в угоду начальству, видно из того, что в известном письме 1824 года перехваченном жандармами, Пушкин повторяет ту же мысль об атеизме, «системе не столь утешительной, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобной». То, что можно было сказать безнаказанно на экзамене в 1817 году, через семь лет оказалось преступным в глазах николаевского правительства.

Неизвестно, понял ли Е. А. Энгельгардт горький сарказм Пушкина. Кстати сказать, этот строгий моралист, обвинявший Пушкина в том, что у него в сердце нет религии, сам был, по свидетельству одного из его учеников, человеком неверующим. Это очень похоже на истину, ибо хотя Егор Антонович и построил в Царском Селе кирху на деньги, отчасти собранные из масонских лож и отчасти полученные им на это дело из русской казны, но вся его кисло сладкая религия сводилась к очень жалкому рационализму. И в «безбожии» юного Пушкина было в тысячу раз больше положительного отношения к бытию, чем в этой худосочной «религии сердца» благочестивого лифляндского дворянина.

Экзамены, состоявшиеся 17 мая, прошли совсем не торжественно. Также очень скромно прошел и акт, на коем присутствовал Александр Павлович Романов в сопровождении маленького А. Н. Голицына[270], заменившего теперь на посту министра народного просвещения графа А. К. Разумовского. Это был тот самый Голицын, который, утомившись развратом, находил теперь приятность в навязывании российским гражданам самого темного и тупенького мистицизма.

Итак, 9 июня на выпускной акт пришел в лицей император, который в 1811 году основал это учебное заведение, но потом в течение шести лет не удосужился ни разу поговорить ни с одним из юношей и ни разу даже не зашел в здание лицея. Лицеисты видели царя только в аллеях парка, когда он пробирался к своей любовнице Вельо.

После акта он вдруг решил осмотреть дортуары[271]. Этого царского каприза никто не ждал, и смущенный Е. А. Энгельгардт водил царя по лицею, где в беспорядке валялись повсюду баулы и дорожные корзины лицеистов, которые в тот же вечер спешили разъехаться по домам.

Пушкин получил диплом, в коем было сказано, что он обучался шесть лет в лицее Закону Божию, Священной истории, логике, нравственной философии, праву естественному, частному и публичному, а также российскому гражданскому и уголовному праву и оказал во всех этих предметах успехи хорошие. Превосходные успехи он оказал в трех предметах в словесности французской, русской и фехтовании. Перечислены были еще и многие другие предметы, которыми он «сверх того занимался».

Из 29 воспитанников по успехам в науках Пушкин оказался девятнадцатым и был выпущен с чином десятого класса[272] и определен в Коллегию иностранных дел[273] с жалованьем в 700 рублей ассигнациями.

В прощальном послании к товарищам Пушкин писал:

Равны мне писари, уланы.

Равны законы, кивера.

Не рвусь я грудью в капитаны

И не ползу в асессора[274];

Друзья! немного снисхожденья —

Оставьте красный мне колпак…[275]

Очевидно, Пушкин намекал на якобинский колпак[276], который считал самой подходящей эмблемой для своей новой жизни. Поэт, однако, не без грусти покидал свое царскосельское жилище. В послании Горчакову он как будто предчувствует, что его жизнь будет нелегкой и несчастливой:

Мне кажется: на жизненном пиру

Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый

Явлюсь на час — и одинок умру…[277]

Пушкин трогательно прощался с товарищами юных лет. В послании к Кюхельбекеру он дает обещание верности:

Святому братству верен я![278]

И в самом деле, всю жизнь поэт добром поминал лицейскую годовщину. В пьесе «19 октября» 1825 года он поминает не только товарищей, но и лицейских учителей:

Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию, и мертвым и живым,

К устам подъяв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим…

Итак, юность кончилась. На случайно уцелевшем клочке автобиографических записок Пушкина имеются следующие строки: «Вышед из Лицея, я почти тотчас уехал в псковскую деревню моей матери. Помню, как обрадовался сельской жизни, русской бане, клубнике и проч., но все это нравилось мне недолго. Я любил и доныне люблю шум и толпу…»

Глава четвертая. В Петербурге 1817—1820 годов

I

В Михайловском Пушкин познакомился с обитательницами Тригорского, соседней усадьбы, где хозяйничала П. А. Осипова[279], окруженная целым роем девочек и девиц. Через семь лет поэту суждено было в деревенском заточении делить досуги с этой семьей и ухаживать поочередно почти за всеми влюбленными в него девицами. Но в 1817 году ему было не до сельских романов. Его манил Петербург. Кроме Тригорского посетил он еще Петровское, где жил брат его деда, генерал Петр Абрамович Ганнибал[280], который, утомленный старостью и бурными страстями, находил теперь утешение в искусном приготовлении разнообразных водок и настоек. «Подали водку, — рассказывал впоследствии Пушкин про эту встречу, — налив рюмку себе, велел он и мне поднести, я не поморщился — и тем, казалось, чрезвычайно одолжил старого арапа. Через четверть часа он опять попросил водки и повторил это раз пять или шесть до обеда…» Побывал Пушкин и у другого своего родственника, Павла Исааковича Ганнибала[281], который принял его радушно и понравился поэту веселым своим нравом, что будто бы не помешало ему вызвать старика на дуэль за то, что он отбил у него какую то девицу во время котильона[282] на деревенском балу. Дуэль, впрочем, не состоялась, потому что Ганнибал насмешил своего строптивого родственника экспромтом:

Хоть ты, Саша, среди бала

Вызвал Павла Ганнибала,

Но, ей богу, Ганнибал

Ссорой не подгадит бал.

Этот анекдот очень похож на истину.

В конце августа, не использовав для деревенской идиллии двухмесячного отпуска, Пушкин вернулся в Петербург. Ему пришлось жить в доме родителей. Пушкины нанимали второй этаж в доме Клокачева, на Фонтанке, близ Калинкина моста, а в первом этаже обитало семейство барона Корфа. И этот Корф в своей записке брезгливо рассказывает: «Дом их представлял всегда какой то хаос: в одной комнате богатые старинные мебели, в другой пустые стены, даже без стульев; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня; ветхие рыдваны с тощими клячами, пышные дамские наряды и вечный недостаток во всем, начиная от денег и до последнего стакана. Когда у них обедывало человека два три лишних, то всегда присылали к нам за приборами». Немудрено, что Пушкин, познакомившись с Катениным, не приглашал его к себе; самолюбивому и мнительному Павлу Александровичу казалось это непонятным. Пушкин вообще никого не приглашал к себе и не мог приглашать. В доме Пушкиных быт в самом деле был очень странный. Сергей Львович Пушкин в своей скупости перешел какие то пределы пристойности. Даже своему любимому Левушке он делал серьезные выговоры, если тому случалось разбить рюмку. Пушкин с горечью вспоминал в 1823 году, как отец упрекал его, когда он, больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы брал извозчика от Аничкова моста за восемьдесят копеек. С. А. Соболевский[283] рассказывал, как Пушкину приходилось упрашивать, чтобы ему купили бывшие тогда в моде бальные башмаки с пряжками, и как Сергей Львович предлагал ему свои старые, времен императора Павла. Поэт находил, впрочем, случаи для того, чтобы дразнить своего батюшку за скупость. Однажды Пушкину случилось кататься на лодке в обществе, в котором находился и Сергей Львович. Погода стояла тихая, а вода была так прозрачна, что можно было видеть речное дно. Пушкин вынул несколько золотых монет и одну за другою стал бросать в воду, любуясь их блеском в лучах солнца.

Пушкин был беспечен. Это возмущало Сергея Львовича, хотя он сам нисколько не был склонен обременять себя заботами и делами. Семисот рублей жалованья Пушкину, конечно, не хватало на его тогдашнюю жизнь. Заработка литературного еще не было. И вот, несмотря на такую нищету, Пушкин предался светской жизни и разгулу, который обращал на себя внимание. Откуда он брал средства для такого образа жизни? По видимому, он пировал у своих многочисленных приятелей, не считая себя обязанным в свою очередь устраивать пиры для этих «друзей Вакха и Киприды»[284]. В этом отношении он не мог, конечно, соперничать ни с Н. В. Всеволожским[285], ни с В. В. Энгельгардтом[286], ни с десятками других своих друзей и поклонников. Зато он «музу резвую привел на шум пиров и буйных споров».

И к ним в безумные пиры

Она несла свои дары

И как вакханочка резвилась,

За чашей пела для гостей.

И молодежь минувших дней

За нею буйно волочилась…[287]

Пушкин гордился своей «ветреной подругой», но, конечно, она была его спутницей не только во время поездок на «остров Цитеры»[288] или при жертвах вечно юному Бахусу. За видимым разгулом таилась иная жизнь. Но поэт не любил откровенничать и предпочитал репутацию беспечного гуляки. Старшие его друзья были обеспокоены его судьбой. А. И. Тургенев жалуется в ноябре 1817 года Жуковскому: «Пушкина Сверчка я ежедневно браню за его леность и нерадение о собственном образовании. К этому присоединились и вкус к площадному волокитству, и вольнодумство, также площадное, восемнадцатого столетия. Где же пища для поэта? Между тем он разоряется на мелкой монете. Пожури его». Вздыхал и Е. А. Энгельгардт, до которого доходили слухи о кутежах Пушкина: «Ах, если бы бездельник этот захотел учиться, он был бы человеком выдающимся в нашей литературе…»

Проходит несколько месяцев, и Тургенев опять жалуется на Пушкина в письме к Вяземскому: «Пушкин по утрам рассказывает Жуковскому, где он всю ночь не спал, целый день делает визиты б…м, мне и кн. Голицыной[289], а ввечеру иногда играет в банк[290]…» Даже К. Н. Батюшков стал беспокоиться и предлагал отправить Пушкина в Геттинген и «кормить года три молочным супом и логикой»… Авось тогда образумится.

Впрочем, если бы у нас не было этих свидетельств о беспутном поведении Пушкина, мы знали бы о всех его слабостях из его собственных признаний. Вскоре после лицея он в концовке остроумного послания А. И. Тургеневу[291] объявил, что «поэма никогда не стоит улыбки сладострастных уст». Этот афоризм стал его девизом, по крайней мере в трехлетие его петербургской жизни до высылки на Юг. Однако, как бы он ни бравировал своим пристрастием к радостям «общедоступной Афродиты», на самом деле он свято хранил в сердце иные радости. В послании к Жуковскому («Когда к мечтательному миру…»[292]) он признается старшему другу:

Блажен, кто знает сладострастье

Высоких мыслей и стихов!..

Об этом, конечно, он не станет говорить ни Мансурову[293], ни Юрьеву[294], ни Щербинину[295]. С уланом Юрьевым он будет болтать о ветреных Лаисах[296] и об его усах, попутно сообщая, что он, поэт, «потомок негров безобразный»[297], нравится этим самым Лаисам «бесстыдным бешенством желаний». С красавцем и богачом Щербининым он будет вспоминать о том, как они вином душистым запивали «жирный страсбургский пирог»[298], а Мансурову напишет такое письмо[299], очевидно, сохраняя стиль своих с ним бесед, что его воспроизвести в печати полностью никак нельзя по непристойности выражений.

Ссылаться на эпоху и тем оправдывать поведение Пушкина тех годов едва ли следует. После веселого вечера у Каверина, который пригласил к себе свою подругу «для удовлетворения плотских желаний», по его выражению, Пушкин пишет:

Мы пили — и Венера с нами

Сидела, прея за столом.

Когда ж вновь сядем вчетвером

С б ми, вином и чубуками?[300]

Но не вся эпоха заполнена была этим распутством. Были ведь тогда не только Юрьевы и Мансуровы, но и Жуковские, Раевские и Чаадаевы. Да и сам Пушкин прекрасно понимал уже тогда, какова цена всем этим гусарским «радостям». И едва ли он искренен, когда уверяет приятелей, что «молодость и счастье» — в хмельном разгуле:

Здорово, молодость и счастье,

Застольный кубок и бордель,

Где с громким смехом сладострастье

Ведет нас пьяных на постель[301].

Написал же он незадолго до этих легкомысленных стихов пьесу «Прелестнице»[302], где у него «невольный хлад негодованья» в каждой ямбической строчке:

Не привлечешь питомца музы

Ты на предательскую грудь.

Неси другим наемны узы,

Своей любви постыдный торг,

Корысти хладные лобзанья

И принужденные желанья,

И златом купленный восторг!

Пушкин и в эти годы отлично понимал, что поверхностная философия какого нибудь Кривцова[303] немногого стоит, понимал — и все же писал ему сочувственные стихи[304]. В чем же тайна этих противоречий? Ее разгадать не так уж трудно, если представить себе восемнадцатилетнего Пушкина и припомнить его отроческие годы, его семью, его педагогов, тогдашний дворянский быт и его африканскую натуру.

Вся чувственность его предков, все темные их страсти бушевали в «маленьком» Пушкине. К тому же эти страсти были не в хилом теле, как это иногда бывает. Пушкин был юноша здоровый, крепкий, мускулистый, гибкий. Он был гимнаст. Он славился как неутомимый ходок пешком. Он умел и любил плавать. Смело ездил верхом, хотя позднее кавалеристы подсмеивались над его приемами наездника. Он отлично дрался на эспадронах[305]. Известный фехтовальный учитель Вальвиль[306] считал его лучшим своим учеником.

Здоровый и страстный, он жадно искал чувственных наслаждений — и что могло тогда остановить его на этих сомнительных путях? Сухой и бесплодный морализм Е. А. Энгельгардта мог только вызвать иронию у такого «вольтерьянца», каким был юный Пушкин. «Религия сердца» сентиментального Жуковского могла только забавлять его своей наивностью. Та социальная среда, в коей он вращался, была вся на ущербе, и «дворянская распущенность нравов» всецело поддерживала его чувственные пристрастия. Французская поэзия, почти вся эротическая и нередко скабрезная, давно уж развратила его воображение. Тщетно Чаадаев пытался внушить своему другу какие то начала нравственности: у самого Петра Яковлевича в эти годы не было еще цельного мировоззрения, и ему не удалось победить веселый скепсис юного эпикурейца.

Надо удивляться не тому, что Пушкин предавался кутежам и не брезговал альковами Лаис, а тому, что в эти годы уже возникали в его душе серьезные замыслы, что чудесно зрел его поэтический дар и что он среди любовных и чувственных приключений находил время для упорного труда над своей поэмой «Руслан и Людмила». Но как ни крепок был организм Александра Сергеевича Пушкина, кутежи и альковные увлечения должны были подорвать его здоровье. Январь и февраль 1818 года поэт прикован был к постели. Он воспользовался невольным уединением и усердно работал над своей поэмой. «Если бы еще два или три… так и дело в шляпе, — писал А. И. Тургенев Вяземскому 18 декабря 1818 года. — Первая… болезнь была и первою кормилицею его поэмы». В феврале 1819 года Пушкин опять болен. «Венера пригвоздила Пушкина к постели и к поэме», — считает своим долгом сообщить Тургенев тому же Вяземскому. В середине июня Пушкин снова лежал больной. На этот раз у него была «горячка». Жизнь его подвергалась серьезной опасности. «Пушкин очень болен, — пишет Тургенев Вяземскому. — Он простудился у дверей одной… которая не пускала его в дождь к себе, для того чтобы не заразить его своей болезнью. Какая борьба благородства, любви и распутства!» Этот или подобный случай дал поэту повод написать пьесу «Ольга, крестница Киприды…»[307]. Однажды, когда Пушкин лежал так, прикованный к постели недугом, к нему в квартиру проникла некая веселая дама, переодетая гусаром. Поэт посвятил приключению стихотворение «Выздоровление» («Тебя ль я видел, милый друг?»)[308].

II

Борьба «Арзамаса»[309] с Шишковым, Шаховским[310] и прочими ревнителями «Беседы» к тому времени, когда Пушкин покинул царскосельское заточение, утратила уже свою остроту. Юного поэта приняли арзамасцы с распростертыми объятиями, и он произнес вступительную речь в шестистопных ямбах. Он получил прозвище Сверчок. Его присутствие только на одно мгновение оживило это пережившее себя общество. На «протесте» не построишь прочного здания. Пока «Арзамас» протестовал против анекдотических крайностей поэтики Шишкова, против реставрации славянского языка, против казенного и хвастливого национализма, казалось, что в деятельности «Арзамаса» есть свой смысл, что он защищает свою идею. Но когда «Беседа» зачахла, с нею вместе стал угасать и «Арзамас». Не было повода для протеста, а своей самостоятельной идеи, новой и сильной, в «Арзамасе» не оказалось вовсе. Если в «Арзамасе» не было серьезной и оригинальной эстетической идеи, то еще менее можно в нем усматривать какой нибудь социальный противовес реакционной «Беседе». Вряд ли в чопорной «Беседе» надо видеть оплот «вельможной» феодально аристократической группы, а в «Арзамасе» искать либерально шляхетскую мелкопоместную оппозицию. Вся эта борьба шла в другом плане, на других путях. Катенин, Грибоедов[311], Кюхельбекер вовсе не были «вельможами», однако они свою литературную судьбу связали с идеями, довольно близкими теории Шишкова. Да и сам Пушкин только в лицее, будучи мальчиком, «протестовал» против «Беседы» и считал себя арзамасцем, а после школьного задора довольно трезво отнесся к этой буре в стакане воды. Недаром он пришел к Катенину и, подав палку, сказал: «Я пришел к вам, как Диоген[312] к Антисфену[313]: побей, но выучи», на что образованный джентльмен ответил: «Ученого учить портить». Катенин был противником «Арзамаса», но он был одним из видных участников политической оппозиции как раз в эпоху перестройки Союза спасения[314] и организации «Военного союза»[315], впрочем, недолго существовавшего. Пушкин уважал Катенина как политически независимого человека и ценил в нем его образованность и ум. Поэт даже прощал ему его смешное самолюбие. Воспоминания самого Катенина свидетельствуют о забавном непонимании мемуаристом своего скромного места в литературе. Но Пушкин, при всем своем уважении к заслугам Катенина, прекрасно видел и его слабости. В черновике письма к Вяземскому, незадолго до своего вынужденного путешествия на Юг, Пушкин дал Катенину лаконичную, но блестящую характеристику: «Он опоздал родиться — не идеями (которых у него нет), — но характером принадлежит он к восемнадцатому столетию: та же авторская мелкость и гордость, те же литературные интриги и сплетни. Мы все по большей части привыкли смотреть на поэзию, как на записную прелестницу, к которой заходим иногда поврать и поповесничать, без всякой душевной привязанности и вовсе не уважая опасных ее прелестей. Катенин, напротив того, приезжает к ней в башмаках и напудренный и просиживает у нее целую жизнь с платонической любовью, благоговеньем и важностью…»

И вот, несмотря на несколько комическую важность этого, по рассказу Вигеля[316], «круглолицего, полнощекого и румяного, как херувим на вербе», маленького офицера с ядовито насмешливой улыбкой на губах, Пушкин поддерживал с ним дружелюбные связи, как будто подчеркивая этим свой литературный нейтралитет. Вероятно, с другой стороны, это желание подчеркнуть свою поэтическую самостоятельность, а не простое озорство, заставило Пушкина написать пародийную шутку «Послушай, дедушка…»[317] и строки из четвертой песни «Руслана и Людмилы», посвященные «Северному Орфею»[318], где он «лиру музы своенравной во лжи прелестной обличает». Эта дружеская полемика с Жуковским, так же как и эпиграмма на Карамзина[319], доказывают независимость молодого Пушкина от вождей «Арзамаса».

По своему составу «Арзамас» был слишком разнообразен. Один из его руководителей был Д. Н. Блудов, автор литературного памфлета «Видение в Арзамасском трактире», направленного против А. А. Шаховского за его сатирические намеки на Жуковского в комедии «Урок кокеткам, или Липецкие воды». В 1811 году Блудов мог импонировать Пушкину, когда поэт, будучи двенадцатилетним мальчиком, видел его у дядюшки Василия Львовича, но теперь, в 1817—1818 годах, остроумие этого барина едва ли казалось Пушкину значительным. Сомнительный либерализм Д. Н. Блудова также не мог внушить поэту настоящего сочувствия. Его позднейшая бюрократическая карьера после расправы с декабристами всем известна. Впрочем, Блудов на последних заседаниях уже не присутствовал. Д. В. Дашков, также впоследствии занимавший не последнее место в правительстве Николая I, казавшийся еще недавно остроумным адвокатом «Арзамаса», никак не мог увлечь Пушкина. Читая теперь письмо Д. В. Дашкова в уцелевших до наших дней протоколах «Арзамаса», трудно себе представить, как эта скучнейшая полемическая болтовня и плоские шутки могли занимать умы взрослых и неглупых людей. Впрочем, не только выступления Дашкова, но и все прочие выступления господ арзамасцев для нас теперь не представляют ни малейшего интереса, и мы можем знакомиться с ними из любопытства исторического. Все эти арзамасские разговоры с намеками и аллегориями чрезвычайно водянисты и бессодержательны. В 1817 году Пушкину все это было не нужно и скучно. Не нужен ему был и С. С. Уваров[320], будущий министр народного просвещения и президент Академии наук, впоследствии непримиримый враг Пушкина и, быть может, один из руководителей убийственной травли, направленной против поэта. Таково было «правое» крыло «Арзамаса». Центр был представлен В. А. Жуковским, А. И. Тургеневым, П. А. Вяземским и другими. Но вот пришли «левые» — будущие декабристы Н. И. Тургенев[321], Никита Муравьев[322] и М. Ф. Орлов. Эти «левые» доконали «Арзамас». Они так неловко и нескладно захотели его приспособить к интересам тайных обществ, что из этой попытки ничего не вышло. «Арзамас» кончился. Он сыграл свою роль в литературном воспитании Пушкина в школьные лицейские его годы, но и тогда едва ли влияние его было плодотворно. Один только Жуковский умел в литературе шутить и дурачиться забавно, с ребяческой искренностью, но для этого не было надобности сооружать целое общество, да и самые шутки Жуковского были уже неуместны. Русскому обществу вообще было уже не до шуток. Все ждали с тревогой какого то политического кризиса. Наиболее просвещенные и умные дворяне сознавали необходимость освобождения крестьян, страшась новой «пугачевщины». Двусмысленность политики Александра I всех раздражала. И беспокойные умы торопили события, организуя тайные общества и ведя открытую пропаганду либеральных идей. Одним из самых заметных выразителей этих настроений стал Александр Сергеевич Пушкин.

III

Пушкин часто бывал у братьев Тургеневых. Они жили на Фонтанке. Из их окон виден был Михайловский замок, этот удивительный памятник Павловской эпохи, созданный зодчим Бренна[323] по замыслу сумасшедшего императора и по плану архитектора масона Баженова[324]. Пушкин при взгляде на этот мрачный замок всегда вспоминал еще в детстве запавшие ему в душу рассказы об убийстве Павла. Вигель в своих мемуарах уверяет, что будто бы кто то из вольнодумцев, смотря однажды в окно на пустой, брошенный дворец, предложил Пушкину написать на него стихи.

Пушкин «гибкостью членов, быстротою телодвижений, — рассказывает Вигель, — несколько походил на негров и на человекоподобных жителей Африки. С этим проворством вдруг вскочил он на большой и длинный стол, стоявший перед окном, растянулся на нем, схватил перо и бумагу и со смехом принялся писать».

Рассказ Вигеля не совсем точен. Злому насмешнику хотелось изобразить создание «Вольности» как прихоть юного поэта, пожелавшего угодить вкусам свободомыслящих дворян. Однако это стихотворение стало событием в тогдашней политической жизни и в биографии самого Пушкина. «Вольность» разошлась во множестве списков, и будущие декабристы пользовались этими стихами для целей пропаганды. Ода «Вольность» вовсе не была пьесой революционной. Напротив, поэт с ужасом и неприязнью рассказывает в своей оде о казни Людовика[325] и об убийстве Павла. Гильотина якобинцев ему кажется «преступной секирой», «кровавой плахой Вероломства», тем менее внушают поэту симпатии пьяные убийцы «в лентах и в звездах», задушившие Павла. У этих убийц «на лицах дерзость, в сердце страх…».

Молчит неверный часовой,

Опущен молча мост подъемный,

Врата отверсты в тьме ночной

Рукой предательства наемной…

О стыд! о ужас наших дней!

Как звери, вторглись янычары!..[326]

Падут бесславные удары…

Погиб увенчанный злодей.

И, однако, жертвы этой «преступной секиры» были увенчанные злодеи! Смысл оды заключался именно в обличении «неправедной власти». Поэт желает «на тронах поразить порок». Оказывается, вольность сама по себе не прельщает обличителя: есть нечто высшее, это — закон. Поэт предостерегает властителей от превышения власти, ибо последствием этого преступления является справедливое возмездие.

Владыки! вам венец и трон

Дает Закон — а не природа;

Стоите выше вы народа,

Но вечный выше вас Закон.

И горе, горе племенам,

Где дремлет он неосторожно,

Где иль народу, иль царям

Законом властвовать возможно!

Здесь целая политическая программа. Автор, очевидно, сторонник конституции. Вольность он понимает как жирондист[327], а не как якобинец[328]. Такая программа во вкусе жирондистов была очень подходящей для либеральных дворян, будущих членов Северного тайного общества[329]. Вот почему «Вольность» имела такой неслыханный успех. Декабристы на допросах почти все отмечали, что стихи Пушкина и особенно «Вольность» влияли на их политические взгляды. Умеренная либеральная программа была выражена, однако, в таких энергичных стихах, что пьеса производила впечатление какого то мятежного гимна:

Тираны мира! трепещите!

А вы мужайтесь и внемлите,

Восстаньте, падшие рабы!

Любопытно, что эту свою оду Пушкин послал вместе с мадригалом княгине Евдокии Ивановне Голицыной, известной «ночной княгине», у которой был в Петербурге едва ли не самый интересный салон. Люди разнообразных взглядов и настроений искали возможности посещать этот ночной салон, где идейные беседы велись до утра и где не было вовсе ни хмеля, ни нравственной распущенности. Пушкин был очарован добродетельной княгиней. Он познакомился с нею у Карамзиных. Пушкин был «смертельно влюблен в Пифию»[330] и бывал у нее на вечерах постоянным гостем два сезона.

Княгиню Голицыну называли заглазно Пифией, потому что эта незаурядная женщина любила «пророчествовать». Это не всем нравилось. Тургенев полагал, что она прекрасна и, «когда не на треножнике, а просто на стуле, — умная женщина». Неравнодушный к ней Вяземский писал о ней: «Она была не обыкновенной светской барыней, а жрицей какого то чистого и высокого служения». Современники передают, что «ночная княгиня» была большой патриоткой и что у нее была какая то своя философия истории, которой не разделял, вероятно, юный Пушкин, сумевший, однако, изысканно польстить красавице в заключительных стихах мадригала:

Отечество почти я ненавидел,

Но я вчера Голицыну увидел

И примирен с отечеством моим[331].

Если верить мемуаристам и портрету Виже Лебрен[332], эта философствующая княгиня была прелестна, хотя Н. М. Карамзину ее красота казалась почему то холодной. Но поэт почувствовал ее очарованье, и ему ее прелесть казалась «огненной, пленительной, живой»[333]. Он часто посещал ее дом на углу Мойки и Миллионной.

Из послания князю А. М. Горчакову («Питомец мод, большого света друг…»[334]) видно, что лицейский товарищ поэта, начинавший тогда свою блестящую дипломатическую карьеру, упрекал, по видимому, Пушкина за его равнодушие к «большому свету», на что поэт и ответил с немалым сарказмом, что он предпочитает «младых повес счастливую семью», где «ум кипит», где «в мыслях волен» он. Ему противны салоны, «где глупостью единой все равны». Он рад, что не слышит «политики смешного лепетанья», не видит «украшенных глупцов[335], святых невежд, почетных подлецов и мистики придворного кривлянья». Салон Е. И. Голицыной, очевидно, не похож был на прочие тогдашние салоны «большого света». Пушкин вспоминал о нем даже на Юге с интересом и сочувствием. «Ночная княгиня» была старше Пушкина почти на двадцать лет. Это не помешало поэту включить ее имя в его «донжуанский список».

В Петербурге был еще один салон, где Пушкин бывал довольно часто. Это салон директора Публичной библиотеки и президента Академии художеств Алексея Николаевича Оленина[336]. В этом салоне сходились нередко представители враждующих литературных школ. Тут бывали Крылов[337], Гнедич[338], но тут же бывали Жуковский, Батюшков, Василий Пушкин, князь Вяземский, братья Тургеневы и многие другие.

В гостеприимном доме Олениных было просто и уютно. И усадьба их под Петербургом называлась Приютино, что дало повод Вяземскому каламбурить, когда Пушкин жаловался ему, что он бесприютен. «Разве тебя уже не пускают в Приютино?» — спрашивал он, намекая на то, что сватовство Пушкина к А. А. Олениной[339], дочке президента, расстроилось. Но это было в 1828 году, а теперь, в 1817—1819 годах, Аннет Оленина была еще маленькая, и Пушкин в их доме влюбился в другую особу.

Сам Алексей Николаевич Оленин получил разностороннее образование, пожил за границей и был дилетантом в неплохом смысле этого слова. Интересовался археологией, историей, искусством. Он напечатал несколько ученых работ. Род Олениных был древний, а по матери он был в родстве с князьями Волконскими. Все его любили. «В маленьком живчике можно было найти тонкий ум, веселый нрав и доброе сердце. Он не имел пороков, а несколько слабостей, светом извиняемых и даже разделяемых», — рассказывает о нем Ф. Ф. Вигель. Даже этот придирчивый и насмешливый мемуарист на этот раз мало злословит, побежденный благодушием Алексея Николаевича. Его жена, урожденная Полторацкая[340], приходилась теткой Анне Петровне Керн[341].

Молодая, хорошенькая генеральша Керн любила бывать в доме своей тетки. Там за нею ухаживал ее двоюродный брат Александр Полторацкий[342]. В 1819 году она встретила у Оленина Пушкина. Анна Петровна не обратила на него внимания. Она глаз не могла отвести от Ивана Андреевича Крылова. Толстый, добродушно лукавый насмешник читал бесподобно свои басни. Нельзя было не смеяться, когда он читал внушительно: «Осел был самых честных правил!..» Потом играли в фанты, Анне Петровне досталась роль Клеопатры[343]. Она сидела с корзиною цветов. Пушкин подошел к ней с ее кузеном Полторацким и спросил, указывая на молодого человека: «Ему, не правда ли, придется взять на себя роль аспида[344]?» Анна Петровна нашла это дерзким и ничего не ответила. Но Пушкин не унимался. За ужином он сидел недалеко от нее и, разговаривая с Полторацким так, чтобы она могла слышать, восклицал: «Но разве позволительно быть такой красивой?» Потом началась шутливая болтовня о том, кто попадет в рай и кто в ад. Пушкин сказал Полторацкому: «Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у госпожи Керн, хотела ли бы она попасть в ад». Она отвечала сухо, что не хочет быть в аду. «Ну, как же ты теперь, Пушкин?» — спросил Полторацкий. «И я раздумал», — отвечал поэт очень серьезно. После ужина, когда Анна Петровна Керн садилась в экипаж вместе со своим кузеном, Пушкин стоял на крыльце и провожал ее глазами. После этой первой встречи поэт увидел Анну Петровну через шесть лет в Михайловском.

IV

Однажды актер П. А. Каратыгин[345], возвращаясь с репетиции, проезжал в фургоне со своими товарищами мимо дома Всеволожского по Екатерингофскому проспекту. В окне показался молодой человек с плоским, приплюснутым носом, большими губами и смуглым лицом мулата, который, раскланиваясь с проезжающими, сорвал с бритой головы парик и помахал им, как шляпой. П. А. Каратыгин с удивлением узнал от своего спутника, что это Пушкин, имя коего было уже тогда известно многим. Поэт был обрит во время болезни. Он теперь спешил наверстать потерянное время кутежами у Никиты Всеволожского, Амфитриона[346] «Зеленой лампы»[347]. Это было тоже «тайное общество», но с целями менее серьезными, чем Союз благоденствия. Правда, декабрист М. А. Фонвизин[348] в своих записках упоминает, что вожди Союза благоденствия, озабоченные распространением своих идей, старались вести пропаганду в организованных литературных обществах и кружках, и в том числе в обществе «Зеленая лампа». В доносе Бенкендорфа[349] 1821 года «Зеленая лампа» также упоминается как приятельский кружок, на который Союз благоденствия рассчитывал влиять политически. Расчеты эти, однако, не оправдались, и когда велось следствие по делам тайных обществ и восстания 14 декабря, «Зеленая лампа» оставлена была без внимания по своей политической невинности. В этом кружке занимались пьянством с таким усердием, что едва ли мог бы выйти толк, если бы нашлись охотники использовать участников этих собраний для революционных целей, не компрометируя оных. Легенда, сочиненная в недавнее время о революционном значении «Зеленой лампы», так же несостоятельна, как и легенда старая, согласно коей «Зеленая лампа» была тайным сенаклем[350], где устраивались ужасные оргии, где будто бы разыгрывались кощунственные и бесстыдные мистерии и чуть ли не процветал какой то сатанинский культ. На самом деле в доме Никиты Всеволожского, эпикурейца и богача, балетомана и эстета, не было вовсе ни политической серьезности, ни темных оргий. На заседаниях «Зеленой лампы» читались поэтами стихи, дурные и хорошие, а также театральные рецензии некоего поручика Баркова[351], ничем не примечательного, кроме знаменитой своей фамилии; произносились шутливые речи по поводу закулисных интриг и пелись хором песни, чаще всего непристойные, а иногда и непочтительные по отношению к тогдашним властителям. Каков был стиль этих собраний, можно судить по тому, что за ужином прислуживал мальчишка калмык, который обязан был подходить к гостю и говорить «здравия желаю» каждый раз, когда гость произносил непечатное слово. По видимому, бедному калмыку работы было немало.

Пушкин не брезговал «Зеленой лампой», как он не брезговал и сомнительными альковами. Если обратить внимание на список завсегдатаев «Зеленой лампы», станет ясным характер этого кружка. Там бывали красавец лейб улан Юрьев, «любимец ветреных Лаис»[352]; поручик лейб гвардии Конноегерского полка П. Б. Мансуров, тот самый, которому Пушкин посвятил бесстыднейшие строки; А. О. Родзянко[353], автор плохих порнографических стихов, а позднее автор стихотворного доноса на Пушкина; В. В. Энгельгардт, «Венеры набожный поклонник и наслаждений властелин»[354], известнейший богач и азартный игрок; Як. Н. Толстой, замешанный, правда, в делах тайных обществ, но оправдавшийся в глазах правительства как усердный агент Третьего отделения. И все прочие — Щербинин, Каверин, Дельвиг и другие — никогда ничем значительным не проявили себя в политической жизни. С. Трубецкой[355] и Н. Муравьев были случайными гостями «Зеленой лампы». Вольнодумствовал по настоящему только Пушкин. Но, может быть, именно участие его в кружке «Зеленой лампы» было одной из серьезных причин, почему И. И. Пущин не решился ввести поэта в настоящее тайное общество. Здравый смысл должен был предостеречь Пущина от этого неосторожного шага. В самом деле, была ли возможна какая нибудь конспирация в обстановке «Зеленой лампы», где пьяные гвардейцы и дамы полусвета убивали праздное время в самых нелепых кутежах? На этот вопрос может быть только отрицательный ответ.

«Зеленая лампа» была связана не с революционными организациями, а с театром и с театральными кулисами. Правда, большинство членов веселого общества интересовалось не столько искусством, сколько любовными приключениями с воспитанницами театрального училища, но были и настоящие знатоки театра. Никита Всеволожский сочинял и переводил пьесы; А. Д. Улыбышев[356] писал серьезные музыкальные рецензии, а значительно позднее издал большую книгу о Моцарте, получившую известность не только в России, но и в Европе; Пушкин в те годы очень интересовался театром. Об этом свидетельствуют, между прочим, его оставшиеся в черновике «Мои замечания о русском театре». В них есть любопытная страница с характеристикою тогдашнего зрительного зала. «Что такое наша публика? — пишет Пушкин. — Пред началом оперы, трагедии, балета молодой человек гуляет по всем десяти рядам кресел, ходит по всем ногам, разговаривает со всеми знакомыми и незнакомыми. „Откуда ты?“ — „От Семеновой[357], от Сосницкой[358], от Колосовой[359], от Истоминой[360]“. „Как ты счастлив!“ — „Сегодня она поет — она играет — она танцует — похлопаем ей вызовем ее! она так мила! у нее такие глаза! такая ножка! такой талант!..“ Занавес подымается. Молодой человек, его приятели, переходя с места на место, восхищаются и хлопают. Не хочу здесь обвинять пылкую, ветреную молодость, знаю, что она требует снисходительности. Но можно ли полагаться на мнения таких судей?..»

Участники «Зеленой лампы» едва ли не те самые молодые люди, которых изобразил здесь Пушкин. Поэт скептически относился к репутациям актеров: «Трагический актер заревет громче, сильнее обыкновенного; оглушенный раек приходит в исступление, театр трещит от рукоплесканий».

Значит, и раек не лучше партера. Солидные зрители кресел, пожалуй, хуже и молодых повес, и буйного райка. Эти солидные люди, «носящие на лице своем однообразную печать скуки, спеси, забот и глупости», суть самые вредные зрители, охлаждающие актеров своим тупым и надменным равнодушием. Но истинный талант побеждает даже эту убийственную косность привилегированного общества. Такова Семенова. Она обладает талантом оригинальным. «Бездушная французская актриса Жорж[361] и вечно восторженный поэт Гнедич могли только ей намекнуть о тайнах искусства, которое поняла она откровением души».

Пушкин перечисляет достижения ее репертуара: «она украсила несовершенные творения несчастного Озерова[362]», она воскресила гений французских классиков в стихах Катенина, «полных силы и огня, но отверженных вкусом и гармонией», «Семенова не имеет соперниц». В этих заметках Пушкин полемизирует с определенной партией. Это видно из его оценки Колосовой, которую поддерживал Катенин. Пушкин напоминает об ее дебюте. Колосова выступила при плесках полного театра — «молодая, милая, робкая». «Семнадцать лет, прекрасные глаза, прекрасные зубы (следовательно — частая, приятная улыбка), нежный недостаток в выговоре обворожил судей трагических талантов». «Чем же все кончилось? Восторг к ее таланту и красоте мало помалу охолодел». Он объясняет снижение Колосовой не дурным вкусом публики, а ее отношением к искусству. Она, оказывается, должна менее «заниматься флигель адъютантами его императорского величества, а более своими ролями». Она должна подражать не внешним приемам Семеновой, а «присвоить и глубокое ее понятие о своих ролях». Кажется, у Пушкина было и личное раздражение против Колосовой. Он посвятил ей эпиграмму[363], в которой потом раскаивался. Как бы скептически Пушкин ни относился к зрительному залу и к любимцам публики, сам он любил театр. Сосланный на Юг, он скучает без «игр Мельпомены[364]». Гнедичу он писал: «Мне брюхом хочется театра».

«Зеленая лампа» и театр сочетаются во что то нераздельное в его тогдашнем представлении. Так, Як. Толстому он пишет: «Что Всеволожские? Что Мансуров? Что Барков? Что Сосницкие[365]? Что Хмельницкий[366]? Что Катенин? Что Шаховской? Что Ежова[367]? Что граф Пушкин[368]? Что Семеновы[369]? Что Завадовский[370]? Что весь Театр?»

«Весь Театр» и участники «Зеленой лампы» — это нечто нераздельное. Уланы, гусары, актеры, игроки — все смешалось в беспорядке ночного кутящего Петербурга. И позднее, в 1823 году, когда Пушкин писал первую главу «Онегина», эти годы испытанного им увлечения театром соединялись в его воображении с нравами «золотой молодежи». Онегин, пообедав не с кем иным, как с Кавериным, спешит в театр, где он, «непостоянный обожатель очаровательных актрис, почетный гражданин кулис»[371], с такою же небрежностью, как и все прочие члены «Зеленой лампы», «идет меж кресел по ногам».

Двойной лорнет скосясь наводит

На ложи незнакомых дам;

Bсe ярусы окинул взором,

Всё видел: лицами, убором

Ужасно недоволен он;

С мужчинами со всех сторон

Раскланялся, потом на сцену

В большом рассеянье взглянул,

Отворотился — и зевнул.

И молвил: «Всех пора на смену;

Балеты долго я терпел,

Но и Дидло мне надоел»[372].

Но самому Пушкину Дидло[373] не надоел. Недаром он сделал примечание к этой главе: «Балеты Дидло исполнены живости, воображения и прелести необыкновенной. Один из наших романтических писателей находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей французской литературе». Сам Пушкин не был тем блазированным повесой[374], каких вокруг него было немало. Сам он своей артистической душой любил театр и не зевал в нем, как его Онегин. Об этом три незабываемые строфы первой главы XVIII—XX. Они предвосхищают труд биографа:

Волшебный край! там в стары годы,

Сатиры смелый властелин,

Блистал Фонвизин[375], друг свободы,

И переимчивый Княжнин[376];

Там Озеров невольны дани

Народных слез, рукоплесканий

С младой Семеновой делил;

Там наш Катенин воскресил

Корнеля гений величавый;

Там вывел колкий Шаховской

Своих комедий шумный рой,

Там и Дидло венчался славой.

Там, там под сению кулис.

Младые дни мои неслись.

Нет, Пушкин увлекался не только легкостью закулисных нравов. Если он ухаживал за актрисами, балагурил и сквернословил, подчиняясь стилю какого нибудь Мансурова или Щербинина, это еще не значит, что для него театр исчерпывался интересами алькова или светской моды. Портрет Истоминой в XX строфе первой главы тому доказательство:

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимф окружена,

Стоит Истомина; она,

Одной ногой касаясь пола.

Другою медленно кружит,

И вдруг прыжок, и вдруг летит.

Летит, как пух от уст Эола[377];

То стан совьет, то разовьет,

И быстрой ножкой ножку бьет.

Он смотрит на Истомину глазами артиста прежде всего. Кроме «Зеленой лампы» был еще один театральный центр в столице. Это «чердак» Шаховского. Автор комедий, направленных против Карамзина и Жуковского, теперь не кажется Пушкину таким ничтожным и вредным писателем, как это ему казалось в лицее. Впрочем, и в лицее в 1815 году, записывая свои «мысли о Шаховском», он замечает, что он «неглупый человек».

Катенин уговорил Пушкина поехать на «чердак». Шаховской принял его с распростертыми объятиями. Этот толстый, пузатый урод с крючковатым носом, несколько шепелявый, считал себя знатоком сцены и обучал актеров их ремеслу. Ежова, о которой справлялся Пушкин у Як. Толстого, была сожительницей Шаховского. Она играла комических старух. Чета была гостеприимна и любезна. Пушкин был доволен своим новым знакомством. Позднее, в письме к князю Вяземскому, он писал про Шаховского: «Он, право, добрый малый, изрядный автор и отличный сводник». Последнее замечание было не лишено оснований. На «чердаке» бывали не только театралы, но и актрисы всех возрастов и рангов. Шаховской нередко покровительствовал любовным интригам.

И вот на этом самом «чердаке» бывал и встречался с Пушкиным граф Федор Иванович Толстой[378], прозванный Американцем, которого Лев Толстой, его двоюродный племянник, считал «необыкновенным, преступным и привлекательным человеком». Он видел своего двоюродного дядюшку в детстве. У него было «прекрасное лицо, бронзовое, бритое, с густыми бакенбардами до углов рта, и также белые курчавые волосы». Этот «преступный» человек провел жизнь, полную странностей и приключений. Он участвовал в кругосветном плавании, побывал в русских американских колониях, за что то был высажен адмиралом не то на Камчатке, не то на Алеутских островах и чуть ли не пешком вернулся в Петербург после всевозможных авантюр. Он был дерзкий бретёр[379], азартный игрок и, может быть, «игрок наверняка». Вместе с тем он был даровит и остроумен. Пушкин считал его своим приятелем, но незадолго до высылки поэта на Юг по Петербургу распространили о поэте нелепую сплетню[380]. Пушкин последний узнал, что автором этой сплетни был Толстой Американец, и несколько лет тщетно ждал с ним встречи, чтобы вызвать его на поединок.

V

По преданию, первые строки «Руслана и Людмилы» Пушкин писал на стенах карцера, куда его посадили за какую то шалость. Сам Пушкин в предисловии ко второму изданию поэмы писал: «Автору было двадцать лет от роду, когда кончил он „Руслана и Людмилу“. Он начал свою поэму, будучи еще воспитанником Царскосельского лицея, и продолжал ее среди самой рассеянной жизни…» Однако Пушкин много работал над поэмой. Каждая песня поэмы читалась и обсуждалась друзьями поэта. Три года Тургенев, Жуковский, Карамзин, Батюшков, Вяземский следили внимательно за созданием «Руслана и Людмилы».

В день окончания поэмы Жуковский подарил Пушкину свой портрет с надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму „Руслан и Людмила“. 1820, марта 26, великая пятница».

Поэма была событием не только в жизни самого Пушкина, но и в истории русской литературы. Тогда, в 1820 году, стихи романтической поэмы прозвучали для современников так же неожиданно, как стихи символистов в первые годы нашего века. Литературным староверам казался непозволительным и дерзким новшеством легкий, прозрачный, вольный стиль этой поэтической шутки. Жуковский и прочие друзья поэта простили Пушкину его пародию на «Двенадцать спящих дев»[381]. Поэма была оправдана как победа романтизма. Пушкину не ставили в укор, что все сюжетные элементы поэмы заимствованы из разных источников. Эпизод с живою головою, очарованный замок, шутливая характеристика Людмилы — все это было предметом поэтических высказываний до Пушкина. Поэт воспользовался и «Неистовым Роландо» Ариосто[382], и «Девственницей» Вольтера, и сказками, собранными Михаилом Чулковым[383], и сказками Гамильтона[384], и повестью о Еруслане Лазаревиче, и поэмою Н. Радищева[385] «Альоша Попович»… В поэме не было ничего оригинального ни в сюжете, ни в идее. В сущности, идеи и вовсе не было. Это было до странности «безыдейное» произведение. И вот, однако, эта поэма была событием! В чем же тайна этого очарования? Спустя четверть века критики писали о Пушкине: «Стих русский гнулся в руках его, как мягкий воск в руках искусного ваятеля; он пел у него на все лады, как струна на скрипке Паганини[386]». В самом деле, в этой певучей стихии пушкинской поэзии читатель упивался гармонией, не смея требовать от автора ни оригинальной фабулы, ни значительной идеи. Все пушкинское творчество 1817—1820 годов по сравнению с тем, что было сделано Пушкиным позднее, нам теперь кажется детским лепетом. Но для своего времени это был гениальный лепет.

Друзья были в восторге. Надо было печатать поэму. Но тогда обстоятельства сложились так, что Пушкину не пришлось самому участвовать в ее печатании. Над Пушкиным собрались грозные тучи. По городу ходили слухи, что правительство сошлет поэта в Соловецкий монастырь. Оказывается, вольнодумство Пушкина обратило на себя внимание властителей.

Сам император Александр помнил Пушкина очень хорошо. Как же! Это тот самый лицеист, который поцеловал по ошибке фрейлину Волконскую! Но не только это помнил Александр Павлович. До него дошли слухи о вольных стихах поэта. Генерал Васильчиков[387] показывал ему в прошлом году «Деревню»[388] Пушкина. Так посоветовал Чаадаев в расчете на то, что царю понравится упоминание о нем, Александре, как о будущем «освободителе» народа.

Но в стихотворении были очень сильные обличительные строки:

Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой,

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее влачится по браздам

Неумолимого владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,

Надежд и склонностей в душе питать не смея,

Здесь девы юные цветут

Для прихоти бесчувственной злодея…

Эти стихи могли бы прозвучать как революционные, но заключение пьесы делало ее невинной. Поэт восклицает:

Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный

И рабство, падшее по манию царя…

Эти последние строки, конечно, понравились Александру Павловичу. Он сказал генералу: «Поблагодарите Пушкина за добрые чувства, которые внушают его стихи».

Казалось бы, все складывалось очень благополучно для поэта, но, как нарочно, появилось еще несколько эпиграмм и пьес, у которых не было таких мирных концовок, лестных для государя. Все эти пьесы приписывали Пушкину. «Рождественская сказка» («Ура! в Россию скачет кочующий деспот…») метила в самого императора. А тут еще целый поток эпиграмм на архимандрита Фотия[389], на князя А. Н. Голицына, на графа Аракчеева[390], на А. С. Стурдзу[391]… Некоторые из этих эпиграмм, не без основания приписываемых Пушкину, были очень удачны. Вот, например, на А. С. Стурдзу, яростного реакционера, чья звезда особенно ярко горела во время Аахенского конгресса[392]:

Холоп венчанного солдата,

Благодари свою судьбу:

Ты стоишь лавров Герострата[393]

Иль смерти немца Коцебу[394].

Обиженные скрежетали зубами и требовали уничтожения Пушкина. Друзья умоляли поэта поберечь себя. Но Пушкин как будто сам хотел какой то развязки той оппозиционной кампании, которую он вел открыто и дерзко. В поведении Пушкина было что то непонятное. Он громко в обществе острил над Александром Павловичем. Однажды в Царском Селе был переполох. Сорвался с цепи медведь. Боялись, что он в парке бросится на царя. Пушкин говорил по этому поводу: «Нашелся один человек, да и тот медведь!» Когда кто то советовал ему быть осторожнее, он смеялся громко: «Теперь самое безопасное время — по Неве лед идет», то есть Петропавловская крепость отрезана от центра. В театре он показывал соседям портрет Лувеля[395], убийцы герцога Беррийского[396], с надписью: «Урок царям».

В 1825 году, в плену Михайловской ссылки, Пушкин собирался писать Александру I письмо, которое, по счастью, не послал. В черновике, объясняя свое поведение, писал он между прочим: «Мне было двадцать лет в 1820 году…» «Разнесся слух, будто бы я был отвезен в Секретную канцелярию и высечен. Я последним узнал об этом слухе, который стал уже общим. Я увидал себя опозоренным в общественном мнении…» Далее Пушкин признается, что готов был или покончить жизнь самоубийством, или убить царя. «Я решился тогда, — пишет Пушкин, — вкладывать столько неприличия и столько дерзости в свои речи и в свои писания, чтобы власть вынуждена была, наконец отнестись ко мне, как к преступнику: я жаждал Сибири или крепости, как средства для восстановления чести…»

Здесь все странно. Странно то, что Пушкин в такой мере был связан сословными представлениями о чести; странно, что он собирался посылать царю столь откровенное письмо; странно, что мысль об убийстве царя приходила ему по такому личному поводу… и, однако, это не сказка, а самая настоящая быль, и Пушкин в самом деле весною 1820 года был в отчаянии, и ему казалось, что его «честь» пострадала, что какие то предатели и враги преследуют его тайно.

Пушкин узнал имя одного из «предателей», распустивших смешной и «позорный» слух о розгах в Секретной канцелярии: это был Федор Толстой Американец.

Репрессии, впрочем, не заставили себя долго ждать. За Пушкиным учрежден был надзор, и друзья поэта узнали, что правительство намерено его арестовать. Чаадаев явился к Карамзину и заставил себя принять в неурочное время, хотя историограф никого и никогда не принимал во время своей работы. Надо спасти Пушкина во что бы то ни стало. Ему грозит Сибирь или Соловки. Карамзин надел свою ленту и поехал к царице Марии Федоровне хлопотать за поэта. А в это время Пушкин имел объяснения с Михаилом Андреевичем Милорадовичем[397], военным генерал губернатором, боевым генералом суворовской школы, веселым балетоманом, убитым 14 декабря 1825 года на Сенатской площади рукою Каховского[398]. При Милорадовиче чиновником особых поручений состоял Ф. Н. Глинка[399], поэт, которому Пушкин посвятил стихотворение «Когда средь оргий жизни шумной», где он называет его «великодушным гражданином» и даже «Аристидом»[400]. Ф. Н. Глинка явился к Милорадовичу как раз после допроса Пушкина. "Милорадович, лежавший на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями, — рассказывает Глинка, — закричал мне навстречу: «Знаешь, душа моя! У меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счел более деликатным пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился очень спокоен, со светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал: „Граф! Все мои бумаги сожжены! — у меня ничего не найдете в квартире, но если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги; я напишу все, что когда либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем“. Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь… Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйтесь! Завтра я отвезу ее государю. А знаешь ли? Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения…»

Пушкину, однако, вопреки его собственным словам в черновом письме 1825 года, не очень хотелось попасть в Соловецкий монастырь или в Сибирь, и он полагал, что менее жестокая кара будет достаточна для восстановления его «чести». Он поехал к Карамзину поблагодарить его за хлопоты. Историограф взял с него слово не писать против правительства по крайней мере два года. Поэт обещал. Однако «Кинжал» был написан в июне 1821 года. Пушкин, вероятно, не считал, что он нарушил слово, данное Карамзину, потому что в пьесе прославляется кинжал, карающий не только коронованных тиранов, но и деятелей якобинского террора. «Кинжал» не против правительства писан", — оправдывался Пушкин в письме Жуковскому из Михайловского в 1825 году. Едва ли, впрочем, это утешило Николая Михайловича Карамзина.

Правительство решило покарать Пушкина очень мягко и снисходительно. Его высылка из Петербурга была устроена под предлогом «перевода по службе». Его назначили в распоряжение генерал лейтенанта Инзова[401]], попечителя колонистов Южного края России. Начальник Пушкина, граф И. А. Каподистрия[402], написал генералу Инзову письмо, в коем объяснял довольно запутанно и неясно, что Пушкин политически неблагонадежен, но что его надо беречь и что правительство рассчитывает на такт генерала Инзова. «Нет той крайности, в которую бы не впадал этот несчастный молодой человек, как нет и того совершенства, которого не мог бы он достигнуть высоким превосходством своих дарований…» Письмо было одобрено царем и подписано министром иностранных дел графом К. В. Нессельроде[403].

Хлопоты Чаадаева, Карамзина, Жуковского, А. И. Тургенева увенчались успехом. В Соловецкий монастырь поэт не попал. 6 мая 1820 года Пушкин выехал в Екатеринослав.

Глава пятая. Южный берег

I

Когда милый Дельвиг и забавник Яковлев, провожавшие Пушкина до Царского Села, простились с ним и поэт остался один, он почувствовал, что началась новая жизнь.

В сущности, эта «ссылка» не так уж страшна. Жизнь в Петербурге, в нескладной и неуютной квартире на Фонтанке у Калинкина моста, ежедневные встречи с подозрительными и беспокойными глазами папаши Сергея Львовича, сомнительное веселье собутыльников «Зеленой лампы», снисходительное внимание светских красавиц и уклончивая дружба тех немногих, которых Пушкин считал деятелями тайного общества, куда его не принимали, — все это покинуть не так уж мучительно. Ну а театральные кулисы и «крестницы Киприды» слишком утомительны, и — поживи он так еще год другой — от этих «приапических затей»[404] у него, пожалуй, не останется вовсе ни физических, ни душевных сил, чтобы создать что нибудь важное. А Чаадаев уверяет, что Россия ждет от него, Пушкина, какого то произведения позначительнее «Руслана и Людмилы». Для этого надо «в просвещении стать с веком наравне»[405], а главное, дать себе отчет в смысле совершающихся событий и в своей нравственной ответственности за них. Может быть, Чаадаев в самом деле прав. К тому же подлые сплетни, сочиненные на «чердаке» князя Шаховского, ставили Пушкина в смешное положение мальчишки, с которым правительство не желает серьезно считаться. Но теперь обстоятельства изменились. Пушкин доказал, что он не боится ни коварных и тупых ханжей, толпившихся вокруг трона, ни дерзких бретёров и насмешников, распустивших про него клевету.

Было бы скверно, конечно, если бы его отправили в Соловецкий монастырь или в Сибирь, но получить командировку на Юг не так уж плохо. Его начальник, граф Каподистрия, кажется, сообразил, что Пушкин не совсем обыкновенный чиновник. И, конечно, через год или два поэта вернут в столицу. Он привезет с собою, быть может, поэму или трагедию, и Чаадаев, пожалуй, не станет упрекать его в том, что он расточил напрасно свой талант.

В самом деле, «легкокрылая любовь и легкокрылое похмелье»[406] не исчерпывают жизни. Царское Село давно уже позади, быстро мелькают верстовые столбы, ехать до Екатеринослава надо примерно дней десять — двенадцать. Пушкин еще не думает о том, как у него сложится жизнь там, на Юге. Он еще связан петербургскими впечатлениями. «Руслан и Людмила» печатается. Друзья будут наблюдать за этим делом. Можно издать еще сборник стихов. Пушкин приготовил его к печати, но рукопись у Никиты Всеволожского. Поэт проиграл в карты амфитриону «Зеленой лампы» что то около пятисот рублей. Рукопись он оценил в тысячу рублей и, получив под нее часть денег, едет сейчас на Юг не очень уверенный, что меценат позаботится об издании сборника.

По мере того как тройка уносила Пушкина все дальше и дальше от Северной столицы, у него возникали мысли и планы о новой жизни. Милый Николай Раевский с отцом и сестрами едет на юг. Есть какая то надежда, что они встретятся. Пушкин дорожит этой дружбой.

И вот наконец Екатеринослав. Пушкин поселился недалеко от Днепра на Мандрыковке в небольшой корчме. Он явился к генералу Инзову с письмом Каподистрии, подписанным министром. Старик Инзов понравился поэту. Этот добродушный генерал, по видимому, не будет обременять поэта служебными делами. Пушкин заглянул раза два в канцелярию и, убедившись, что ему там делать нечего, вооружился толстою палкою и гулял по окрестностям. На нем красная русская рубашка и поярковая шляпа[407]. Он чувствует себя романтическим героем. Берег Днепра очень живописен. Вековые деревья шумят глухо. Совсем близко от хаты Пушкина тюрьма. Как раз в эти дни случилось удивительное происшествие. Два разбойника бежали из этого узилища, переплыв Днепр в кандалах. Пушкин очень запомнил рассказ об этих смельчаках. Это была тема для поэмы «Братья разбойники»[408].

Однако в Екатеринославе было скучновато. После шумной петербургской жизни как то странно это безлюдье. Однажды к Пушкину явились два обывателя. Они церемонно объяснили ему, что пришли с целью «посмотреть на знаменитого стихотворца». Их физиономии почему то не понравились поэту. Он сидел в это время в своей хате и ел икру, запивая ее красным вином. «Ну, видели? — сказал он. — Теперь до свидания…»

Он чувствовал себя плохо. По видимому, возобновилась лихорадка, которая мучила его в Петербурге. Вероятно, он сам был в этом виноват, потому что выкупался в Днепре. Вода была еще холодная. Небритый, бледный и худой, в жару, валялся он на жестком деревянном диване в душной хате. Таким его нашли здесь Раевские, отец и сын. Они заехали в Екатеринослав из Киева. Николай Николаевич Раевский, знаменитый своими подвигами 1812 года, ставший при жизни легендарным героем, оказался человеком прямым, добрым и равнодушным к своей бранной славе. Николай Раевский младший рассказал отцу, что Пушкин его друг, что этот Саша Пушкин поэт и подает немалые надежды, что пожалуй, у него сейчас, после смерти Державина, нет соперников и что, главное, у него благородное сердце, но правительство недовольно им за эпиграммы на высокопоставленных лиц. Негодует на него и государь. Он не может простить поэту страшных стихов в его оде «Вольность». Пушкин дерзнул напомнить об этой ужасной ночи, когда караул семеновцев пропустил убийц в спальню к императору. За семеновцев отвечал он, наследник.

Врата отверсты в тьме ночной

Рукой предательства наемной…

Но Пушкин дал теперь слово Карамзину не писать против правительства два года. Главное — он гениальный поэт, и он так нужен России…

Старик Раевский сам пришел на Мандрыковку в грязную корчму, где лежал Пушкин. За больным ухаживал его Никита[409]. Он, конечно, верный ему человек, но все таки нельзя же оставить поэта здесь, в Екатеринославе, без друзей и близких. Решено было взять Пушкина с собою на Юг. Генерал Раевский ехал в трех экипажах с дочерью Марией[410] и маленькою Софи[411]. Их сопровождали доктор, компаньонка, гувернантка и слуги.

Пушкину казалось, что его все покинули, и когда он увидел Раевских, он был растроган. Нет, у него есть друг. Это — Николай Раевский. Он и в Петербурге доказал уже Пушкину свою дружбу. А его отец — прекраснейший человек. Доктор говорит, что, если принимать какие то порошки, лихорадка перестанет его мучить. Раевский переговорил с генералом Инзовым, и новый начальник Пушкина без всяких колебаний отпустил вверенного ему молодого человека на Юг. Он может отдыхать месяца два.

Участие Раевского и докторские порошки помогли Пушкину. Он скоро поправился. Путешественники ехали по Мариупольской дороге. Они переправились через Днепр ниже порогов. Перед ними открылась степь, «чистого серебра волнующееся море», как писал с дороги старик Раевский своей старшей дочери. Вскоре они увидели и настоящее море.

Пушкин, не видавший ничего, кроме псковской деревни и в детстве подмосковного Захарова, кажется, был рад новым впечатлениям. Но не только степь и море его интересовали. Черноглазая, смуглая, похожая на цыганенка Мари Раевская пленила Пушкина. Спустя много лет в своих воспоминаниях Мария Николаевна Раевская Волконская откровенно рассказала об этом. Несмотря на то что ей тогда шел всего лишь пятнадцатый год, она уже почувствовала, что поэт неравнодушен к ней. «Мне вспоминается, — писала она, — как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от нее; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, я никому ничего об этом не сказала и вернулась в карету. Пушкин нашел, что эта картина была очень грациозна, и, поэтизируя детскую шалость, написал прелестные стихи…»

Какие же это стихи? Мария Николаевна думает, что XXXIII строфа первой песни «Евгения Онегина» посвящена ей:

Я помню море пред грозою:

Как я завидовал волнам,

Бегущим бурной чередою

С любовью лечь к ее ногам!

Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами!..

Мария Волконская уверена также, что некоторые стихи «Бахчисарайского фонтана» относятся к ней же. Она, правда, перепутала теперь, когда она пишет свои мемуары, эти строки, ей посвященные, но легко догадаться по ее неточной цитате, о чем она говорит. Это портрет Заремы:

Вокруг лилейного чела

Ты косу дважды обвила;

Твои пленительные очи

Яснее дня, чернее ночи…

Почему Мария Николаевна Раевская Волконская решила, что Пушкин, воспевая Зарему, думал о ней, о черноглазом подростке? Ошибалась она или нет — не важно. Важно только одно: Пушкин был в нее влюблен. В этом она не сомневалась нисколько. Но любопытно, что эта женщина, «самая замечательная из всех, каких я знал», как сказал про нее ее отец, когда она уже была в Сибири, угадала в Пушкине не только его увлечение, но и тайну его любви вообще: «В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел…» Да и начинает она свои воспоминания о Пушкине замечанием проницательным: «Как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался…» Это замечание, пожалуй, ближе к истине, чем все бесплодные гадания о «северной любви» Пушкина или о «любви южной»… Пушкин «любил любовь», но, кажется, таинственная NN его «донжуанского списка» не разгадана не только нами, но и самим поэтом. Мария Николаевна права. Он сам в своей записной книжке 1820—1822 годов признался однажды: «Я влюблялся более или менее во всех хорошеньких женщин, которых я встречал в своей жизни…»

В самом деле, голова может закружиться от одного списка этих возлюбленных поэта. И в этой удивительной хронологической таблице, понятной только неистовому донжуану, решительно нет места для какой то одной прочной и верной привязанности. Пушкина легко себе представить, когда он под палящим южным солнцем шагает без шляпы по голой степи, забыв все, изнемогая от ревности и страсти, но в его биографии решительно нет места для какой то одной «утаенной» любви. Нет, он каждый раз с полной искренностью верил, что та прекрасная дама, ножки которой его пленили, и есть как раз предназначенная ему судьбою единственная и несравненная. Пушкин был по природе своей донжуаном. Он влюблялся в гордых красавиц, в диких цыганок, в увядающих немолодых кокеток, в невинных двенадцатилетних девочек, в бесстыдных блудниц, в целомудренных матрон, в страстных жриц Терпсихоры[412], в женщин, похожих на кукол, ко всему равнодушных.

В каждом женском лице он искал и находил какое то чудесное воспоминание о райской красоте, утраченной, но возможной. Бесплодно и неразумно заниматься изысканиями и гаданиями, имя какой женщины утаил Пушкин. Еще неразумнее непременно, во что бы то ни стало приурочивать то или другое стихотворение к определенному лицу. Даже такие стихи, как «Я помню чудное мгновенье…», посвящены вовсе не одной Анне Петровне Керн, а в той же мере и многим другим. И «гений чистой красоты»[413] являлся поэту не только в доме гостеприимного Оленина, где Пушкин играл в пти жё с Анной Петровной[414], но и в иные часы его жизни.

Итак, Пушкин путешествовал в обществе умного ветерана Наполеоновских войн, его девятнадцатилетнего сына, черноглазого пленительного подростка Мари и младшей ее сестры Софьи. Они ехали на Кавказ, где их ждал старший сын Раевского, Александр[415]. В начале июня они были уже на Горячих водах, посетили Железноводск, Пятигорск и Кисловодск. Пушкин купался в серных горячих источниках, и ему казалось, что они в самом деле целебны. Ванны находились в лачужках, наскоро построенных. «Источники, большею частию в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красные следы». Путешественники черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки. Поэт видел великолепную цепь ледяных вершин, которые издали на ясной заре кажутся странными облаками, разноцветными и недвижными. Он поднимался на Бешту[416], Машук, Железную гору, Каменную и Змеиную. Знойная граница Азии была ему любопытна. Но не только природа интересовала Пушкина. Он был неравнодушен к русской военной и колониальной политике на Кавказе. Он не сомневается в необходимости его завоевания. Имя генерала Ермолова[417] кажется ему славным. Он гордится его «благотворным гением». Все эти его сочувствия русскому империализму отразились в эпилоге к «Кавказскому пленнику»[418]. Позднее он писал брату[419]:

«Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои — излишними. Должно надеяться, что эта завоеванная сторона, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персиянами безопасною торговлею, не будет нам преградою в будущих войнах и, может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии…»

Нет ничего удивительного в этих откровенных притязаниях Пушкина на развитие колониальной политики России: многие декабристы усматривали в завоевании Кавказа не только историческую необходимость, но и видели в русской политике цивилизаторскую миссию, не расходясь в этом отношении с империалистическими планами царского правительства.

Пушкин любовался казаками, проезжая по сторожевым станицам на берегах Кубани. Ему нравилось, что казаки «вечно верхом, вечно готовы драться, в вечной предосторожности». Раевского и его спутников сопровождал военный отряд. За путешественниками тащилась заряженная пушка с зажженным фитилем. С полуострова Тамани, древнего Тмутараканского княжества, открылись берега Крыма. Дальше до Керчи путешественники ехали на корабле.

Керчь основана на развалинах Пантикапеи, греческой колонии, существовавшей с V века до нашей эры. Позднее Митридат[420], царь понтийский и босфорский, неудачно сражавшийся с римлянами, покончил с собою на горе, которая сохранила название Митридатовой гробницы. Там, среди груды камней, поэт сорвал цветок для памяти и на другой день потерял его без всякого сожаления. Развалины Пантикапеи не сильнее подействовали на его воображение. Из Керчи путешественники ехали в каретах до Кефы, то есть до Феодосии, а от Феодосии до Юрзуфа[421] морем. Они выехали на военном бриге, вероятно, вечером 18 августа.

Всю ночь Пушкин не спал. Луны не было. Блистали звезды. В тумане тянулись полуденные горы. В эту ночь в душе Пушкина сложилась элегия, которую он в издании 1826 года назвал «Подражанием Байрону»[422]. Элегия в самом деле напоминает некоторые строфы «Чайльд Гарольда»[423]. Но ее смысл — в лирических признаниях самого Пушкина.

Поэт мечтает о новой жизни. Ему кажется, что он добровольно покинул Север. Он проклинает свою недавнюю жизнь.

Я вас бежал, отечески края;

Я вас бежал, питомцы наслаждений,

Минутной младости минутные друзья;

И вы, наперсницы порочных заблуждений,

Которым без любви я жертвовал собой,

Покоем, славою, свободой и душой,

И вы забыты мной, изменницы младые…

Только под утро Пушкин заснул. Между тем корабль остановился в виду Гурзуфа. Проснувшись, поэт увидел «и блеск, и воздух полуденный». Сияли горы. Татарские хижины издали казались ульями, прилепленными к прибрежным скалам.

В Гурзуфе Пушкин прожил три недели. Здесь ожидали путешественников: жена генерала Раевского и две старшие дочери — Екатерина[424] и Елена[425].

24 сентября 1820 года Пушкин, уже из Кишинева, писал брату: «Мой друг, счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой прекрасной душою; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Свидетель Екатерининского века, памятник двенадцатого года; человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества. Старший сын его будет более нежели известен. Все его дочери — прелесть, старшая — женщина необыкновенная. Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался…»

Последнее признание чрезвычайно значительно. Как! Этот беспокойный гуляка, этот бретёр, этот буйный вольнодумец и насмешливый безбожник, этот, наконец, слишком ревностный почитатель «общедоступной Афродиты» признается вдруг в том, что он ценит и любит тихую жизнь в кругу милого семейства, где нет ни жаркого хмеля, ни буйных страстей! Возможно ли предположить неискренность в этом признании? Едва ли. Он пишет к брату Левушке, и ему нет никакой необходимости кривить душою. А что, если все эти беспокойные увлечения «минутной младости» вовсе не отвечают сокровенным душевным силам поэта? Письмо дополняет как будто мотивы ночной элегии «Погасло дневное светило…». Пушкин знает, оказывается, что горько жертвовать собою без любви «наперсницам порочных заблуждений». Да, он презирает теперь «питомцев наслаждений». Пушкин мечтает о тишине и благообразии. Эту безмятежную и тихую жизнь он нашел в семье Раевских, жизнь, «которой он никогда не наслаждался». Это прямой и откровенный укор его собственной семье, укор суетливому, нескладному, крикливому дому господ Пушкиных.

Но вот что любопытно: дом Раевских, который казался Пушкину осенью 1820 года таким благообразным, тихим, счастливым и мирным, на самом деле уже таил в себе злую беду. Дом этот построен был на песке. И социальной буре ничего не стоило опрокинуть его и обратить в жалкие развалины. Пушкин не знал тогда, что через пять шесть лет любимая дочь Раевского поедет в Сибирь за своим закованным в кандалы мужем, что друзья дома будут арестованы, что не причастные к заговору и оправданные сыновья Раевского в конце концов все таки попадут в опалу, что дочь Елена будет чахнуть в болезни, что сын Александр станет жертвою своей сумасшедшей страсти, что даже материальное благополучие семьи пошатнется…

Но Пушкин этого не предугадывал. Всю жизнь он с совершенной искренностью верил в возможность какого то благополучного устроения и душевной жизни, и внешнего быта — и никогда этого счастья не находил.

II

Во время совместной жизни с Раевскими Пушкин учился английскому языку и читал в оригинале Байрона, с которым он был уже знаком по французским переводам. Это чтение положило начало освобождению поэта от влияния французской литературы. Так называемый здравый смысл, легкое отношение к жизни, поверхностная эротика, скептическая оценка истории и веселая ирония, позволяющая самые важные вопросы решать, не задумываясь над их глубиною, — все это в конце концов утомило ум и сердце поэта. Здесь, в Гурзуфе, Пушкин нашел в библиотеке Ришелье[426] сочинения Вольтера и перечитывал их. «Изнуряющий смех» этого недавнего властителя дум казался теперь чем то недостойным. Правда, Пушкин до конца дней своих признавал Вольтера несравненным остроумцем и удивительным стилистом, но идейным и моральным авторитетом он для него уже перестал быть. Явилась потребность взглянуть на мир не такими холодными и лукавыми глазами, какими смотрели на него дворяне вольтерианцы конца XVIII века.

Поэзия Байрона хотя и не заключала в себе никакого положительного решения вопроса о смысле бытия, однако по крайней мере ставила этот вопрос без того циничного легкомыслия, каким щеголяли Вольтер и его менее даровитые подражатели. Афоризм Вольтера по адресу католической церкви: «Уничтожьте негодницу!» — имел свой определенный политический смысл и отвечал интересам тех социальных групп, которые возникли в Европе на развалинах феодализма, но этот лозунг в глазах Пушкина в те дни утратил свою остроту. Байрон так же, как и Вольтер, был непримиримым врагом средневекового мировоззрения, но он уже понимал, что дело не в том, что жирные монахи развратничают, а римская курия[427] интригует, а в том, что новый человек не хочет мириться даже с «истиной», если она не принимается свободно, а навязывается ему авторитетом. Но и политическая деятельность Вольтера, всегда двусмысленная, его вольнодумство, соединенное с бесстыдною лестью монархам, должна была вызвать в душе страстного поэта прямое негодование. Иное дело — Байрон. Его независимость была пленительна. Кроме того, Пушкин чувствовал в его личности какое то сходство с ним, с Пушкиным. Оба поэта претендовали на знатность своего рода, и оба находились в конфликте с теми социальными условиями, в каких пришлось им совершить свой жизненный путь. Оба противополагали идею свободы государственной тирании, однако оба не могли и не хотели порвать связи с национальными и классовыми пристрастиями. Увлечение Байрона карбонариями[428] было не более глубоким, чем увлечение Пушкина будущими декабристами, в коих тогда, в 1820 году, поэт мог только угадывать политических заговорщиков. Наконец, самое вольнодумство поэтов определялось прежде всего крайним индивидуализмом, гордостью независимой личности. И самые противоречия, от которых никогда Байрон не освобождался, были свойственны и Пушкину. И в силе, и в слабости эти поэты похожи были друг на друга. В годы создания «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана» и «Братьев разбойников» Пушкин был на тех же путях, на каких блуждал и великий английский поэт.

В это время судьба сблизила Пушкина с одним человеком, который хотя и не думал подражать Байрону, однако по своему культурно психологическому типу весьма походил на разочарованных байроновских героев. Это был Александр Николаевич Раевский. Пушкин встретил его на Кавказе, на минеральных водах, где он лечился. Они сблизились. Спустя девять лет, попав на Кавказ, Пушкин вспоминал о нем: «Я ехал берегом Подкумка. Здесь, бывало, сиживал со мною Александр Раевский, прислушиваясь к мелодии вод…» Поэт, кажется, создал в своем воображении байронического героя и отождествил его с личностью этого отставного полковника. Александр Раевский, однако, не так был значителен, как представлял его себе поэт. Характеристика, которую дал этому «загадочному» человеку его отец, едва ли не ближе к истине. Н. Н. Раевский в письме к дочери Екатерине жалуется: «У него ум наизнанку; он философствует о вещах, которых не понимает, и так мудрит, что всякий смысл испаряется…»; «Он не верит в любовь, так как сам ее не испытывает и не старается ее внушить».

Итак, в семействе Раевских не все было ладно, и Пушкин, быть может, напрасно завидовал сомнительному благополучию этого дома. Александр Раевский был «демоном» семьи. Когда спустя три года Пушкин написал свое обратившее на себя внимание стихотворение «Демон»[429], все знавшие Александра Раевского решили в один голос, что поэт дал именно его характеристику в этой своей примечательной пьесе. Но Пушкин отрицал это, справедливо полагая, что его демон значительнее и умнее, чем этот самолюбивый молодой полковник. Существует портрет Александра Раевского. Художник сделал его красивым, но современники уверяют, что он был худой, костлявый, с небольшой головой, с лицом темно желтого цвета, со множеством морщин и складок. У него на губах была постоянно саркастическая улыбка. Маленькие изжелта карие глаза его были насмешливы. Он носил очки. Несмотря на некрасивую внешность, ему удавалось покорять женские сердца. При этом, кажется, он не брезговал никакими средствами для достижения своей цели. В этом пришлось убедиться Пушкину позднее, когда они жили в Одессе.

Когда Раевские и Пушкин покинули Кавказ, Александр Раевский остался там, продолжая курс лечения.

В Гурзуфе Пушкин наслаждался южной природой «со всем равнодушием и беспечностию неаполитанского лаццарони[430]». Он любил, проснувшись ночью, слушать шум моря. Он заслушивался им целыми часами. В двух шагах от дома рос молодой кипарис. Каждое утро он навещал его и «к нему привязался чувством, похожим на дружество».

Так в семье Раевских Пушкин прожил три недели, «счастливейшие в его жизни». В первых числах сентября Пушкин со стариком Раевским покинули Гурзуф. Они ехали верхом по западной части берега, а потом горными тропинками. Иногда им приходилось карабкаться по скалам, держа за хвост татарских лошадей. Это забавляло Пушкина и «казалось каким то таинственным восточным обрядом». Они посетили Георгиевский монастырь[431]. Пушкин видел баснословные развалины храма Артемиды[432]. Поэт вспомнил предание об Ифигении[433], которая спасла своего брата Ореста[434] и его самоотверженного друга Пилада, обреченных на казнь за попытку похитить статую богини. «Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических, — признавался Пушкин спустя четыре года, — по крайней мере тут посетили меня рифмы. Я думал стихами». Однако некоторые сомневаются, что послание к Чаадаеву («К чему холодные сомненья…») написано в самом деле в 1820 году, как утверждал сам поэт. Едва ли эти сомнения основательны. Содержание пьесы соответствует тому душевному строю, о котором Пушкин свидетельствовал несколько раз, вспоминая о тишине и «умилении», усыпивших его сердце на Южном берегу. Мы теперь знаем, как непрочно было это сердечное «умиление» и какие страстные бури увлекли его снова на опасный путь. Но тогда он верил, что «вражда свирепой Эвмениды[435]» побеждена «святым торжеством» любви и дружбы. Два года до того он предлагал Чаадаеву написать их мятежные имена «на обломках самовластья», а теперь он их пишет «на камне, дружбой освященном».

Из Георгиевского монастыря путешественники отправились в Бахчисарай. Туда Пушкин приехал больной. Его мучила лихорадка. Он увидел здесь фонтан Слез[436] — «странный памятник влюбленного хана».

8 сентября Пушкин был уже в Симферополе. Семья Раевских ехала в экипажах другим путем. 21 сентября Пушкин был уже в Кишиневе, куда перевели попечительный комитет о колонистах и где проживал теперь генерал Инзов, временно исполнявший обязанности начальника Новороссийского края.

Глава шестая. Кишинев

I

В Кишиневе Пушкин поселился со своим Никитою в небольшом домике в три окошка. Вокруг домика росли акации, под окнами на грядках цветы. «Теперь я один в пустынной для меня Молдавии», — писал он брату 24 сентября 1820 года, значит, на третий день по приезде в Кишинев. В письме, однако, упоминает он о Михаиле Орлове, с которым он познакомился в Петербурге. Поэт знал его как арзамасца, но он не знал, что этот самый М. Ф. Орлов, бывший тогда в Кишиневе командиром 16 й дивизии, — один из вождей Союза благоденствия. Он не знал этого, а это было важно, потому что благодаря знакомству с Орловым у Пушкина завязались отношения и с другими заговорщиками. Так он познакомился и с майором В. Ф. Раевским[437], «первым декабристом». В эти же дни познакомился он с братом Орлова, Федором Федоровичем[438], бретёром, кутилой, участником Отечественной войны, потерявшим ногу в одном из сражений. Федор Орлов не был членом Союза благоденствия, и братья смотрели на него как на человека легкомысленного. Впоследствии, замышляя «Русский Пелам»[439], Пушкин хотел сделать его героем этого приключенческого романа. Здесь, в Кишиневе, вскоре после приезда у Пушкина случилась с этим Федором Орловым трагикомическая история. Дело было в ресторане какого то Гольды[440], где Пушкин был в обществе Орлова, полковника А. П. Алексеева[441] и И. П. Липранди[442]. Орлов с Алексеевым играли на бильярде. Пили сначала портер[443], а потом жженку[444] все четверо. Охмелевший Пушкин стал мешать игрокам, а когда они обозвали его «школьником», немедленно спутал им шары и вызвал обоих на поединок. В десять часов утра противники должны были встретиться. Но многоопытный Липранди сумел уладить недоразумение, и поединок не состоялся, к общему удовольствию. Это было, кажется, первое из многочисленных кишиневских приключений Пушкина.

В двадцатых годах прошлого века Кишинев не был похож на прочие российские города. Здесь все было неожиданно и своеобразно. По русски говорили одни только солдаты. Население состояло из румын, греков, евреев, турок, украинцев, болгар, итальянцев… В кофейнях сидели восточные люди в фесках[445] и чалмах. По узким и кривым улицам разъезжали боярские рыдваны и крестьянские каруци[446], запряженные цугом[447]. Изредка можно было увидеть венскую коляску, в которой сидел русский генерал. Греко румынская аристократия, имевшая претензии на европеизм, говорила на дурном французском языке и старалась придерживаться парижских мод, но это не удавалось, и бородатые молдаване по привычке поджимали ноги на своих топчанах, а дамы, надев европейские туалеты, кутались в свои пестрые шали. Стол был восточный. Цыгане повара приготовляли плацынды[448] и каймаки[449]. Гостей угощали шербетом.

Пушкин любил «шум и толпу». За отсутствием таких салонов, какие он посещал в Петербурге, пришлось ужинать, играть в карты и танцевать у молдаван. Это было не очень забавно, и Пушкин развлекался легкими романами и сомнительными авантюрами с кишиневскими дамами. Элегическое раскаяние в порочных заблуждениях «минутной младости»[450], в котором Пушкин признавался самому себе ночью, на палубе брига, подъезжая к Гурзуфу, как будто прошло бесследно. Кишиневская жизнь поэта была полна таких увлечений и приключений, что петербургские его грехи казались теперь детскою шалостью. Тогда Пушкин весело кутил с гусарами, не очень задумываясь; теперь у Пушкина был уже какой то душевный опыт, который обязывал ко многому: он узнал какое то «счастье» в целомудренной тишине, и, несмотря на это, он снова предался всем своим страстям, но теперь эти страсти не были такими ребяческими, как в дни его дружбы с Кавериным. Недаром он зачитывался «Чайльд Гарольдом» Байрона. Пушкин был разочарован. Он был недоволен жизнью, которая сложилась, как ему тогда казалось, нелепо и безобразно. Почему он, поэт, не может располагать своим дарованием, своими силами, своею волею? Почему он должен жить там, где ему предуказано петербургскою властью? Почему он связан каким то смешным обещанием Карамзину не писать против правительства по крайней мере два года? Не ясно ли, что Пушкину надлежит быть в центре страны, следить за движением политической и литературной жизни, видеть всех примечательных людей, восхищаться прелестными хозяйками столичных салонов и пленять сердца? А ему приходится сидеть в ничтожном Кишиневе, где то на окраине государства, и даже иногда брать из канцелярии Инзова какие то старые законодательные акты Бессарабии, написанные по французски, и переводить их на русский язык. На это, правда, приходится тратить очень мало времени. Добрейший генерал Инзов его не торопит, но и это малое обязательство кажется Пушкину ненужным и смешным. Пушкин, раздраженный своим пленом, вел образ жизни, обращавший на себя внимание кишиневского «общества» и даже многих пугавший. Такова судьба беспокойных и свободолюбивых душ. Кутежи Байрона в Ньюстедском аббатстве[451], его конфликт с чопорным общественным мнением, его странный брак с мисс Мильбанк[452], скандальный развод и добровольное бегство из старой Англии — все это привело его в конце концов к свободному скитанию по чудесным странам, где он мог наслаждаться материальной независимостью, искусством, любовью и далее участвовать в политических событиях так и в такой мере, как это отвечало вкусам и пристрастиям его капризного ума. Почему же он, Пушкин, лишен всех этих наслаждений? Почему Байрона обожали такие дамы, как Каролина Лем[453], герцогиня Оксфордская[454], графиня Тереза Гвиччоли[455], а ему, Пушкину, приходится пребывать в обществе раскрашенных кишиневских «кукониц»[456], из коих самая прелестная, Пульхерия Егоровна Варфоломей[457], была до странности похожа на куклу, ко всему равнодушную, и поддерживала разговор со своими поклонниками только двумя фразами: «Ah, quel vous etes!»[458] или «Qu’est се que vous badinez?»[459].

Но Пушкин все таки волочился за бессарабскими дамами и девицами. Впрочем, ни одна из них не увлекла сердца поэта по настоящему — ни Мариола Замфираки[460], ни Аника Сандулаки[461], ни многие другие, с которыми были у поэта небезразличные отношения. По крайней мере в «донжуанский список» кроме Пульхерии из кишиневских своих возлюбленных Пушкин включил только одно имя. Это имя загадочной гречанки Калипсо Полихрони[462]. О ней писал Пушкин Вяземскому, обещая познакомить его «с гречанкою, которая целовалась с Байроном». Рассказывали, будто бы эта странная Калипсо встретилась с певцом «Чайльд Гарольда» в Константинополе и очаровала его. Она была маленькая, некрасивая, с огромным носом, но из под черных ее кудрей сверкали чудесные глаза, полные огня и страсти. Вероятно, ей Пушкин посвятил стихи «Гречанке» («Ты рождена воспламенять воображение поэтов…»). По признанию Пушкина, она его пленила —

Восточной странностью речей,

Блистаньем зеркальных очей

И этой ножкою нескромной…

Она пела греческие и турецкие романсы немного в нос, таинственно, как будто колдуя. Пушкин думал, что она «рождена для неги томной, для упоения страстей». Но он ошибся. Ее судьба была иная. Она покинула Россию и, переодевшись послушником, долго жила в древнем монастыре у подножия Карпат. Она строго несла аскетические подвиги, и только после ее смерти монахи узнали, что она женщина.

II

Пушкин тяготился «проклятым» городом Кишиневом, а между тем он пользовался там относительной свободой. Иван Никитич Инзов был к Пушкину чрезвычайно расположен. Он не только предоставил ему возможность в первые два месяца уехать на Кавказ и в Крым, но и позднее разрешил пользоваться долгосрочными отпусками. Вернувшись из Гурзуфа, Пушкин прожил в Кишиневе только месяца два. Между 11 и 24 ноября он опять уехал, на этот раз в Киевскую губернию, в Каменку, имение матери генерала Раевского[463] и его единоутробных братьев — Александра Львовича[464] и Василия Львовича Давыдовых[465]. В Каменку съехалось к 24 ноября немало гостей: Раевские — отец и сын Александр; М. Ф. Орлов, готовившийся вступить в брак с Екатериной Николаевной Раевской; К. А. Охотников[466], адъютант Орлова, ревностный член Союза благоденствия, и туда же попал деятельный заговорщик И. Д. Якушкин, приезжавший в Кишинев из Тульчина, чтобы уговорить М. Ф. Орлова участвовать на московском совещании вождей Союза благоденствия.

Каменка расположена на берегу реки Тясмина. Здесь жизнь была привольная, богатая и широкая. Мать старушка была гостеприимна, благодушна и не очень вникала в то, что происходило у нее в доме: она не замечала ни конспиративных разговоров, ни вольного поведения своей невестки, Аглаи Антоновны[467], жены Александра Львовича Давыдова, любезного хозяина, гурмана и сибарита. Пушкин, кажется, не без основания называл его «величавым рогоносцем». Его жена, француженка, урожденная де Грамон, была «магнитом», который притягивал к себе многочисленных поклонников. Василий Львович Давыдов был председателем «Каменской управы Тульчинской думы» и в 1826 году поплатился за свое участие в Южном обществе каторгою в Нерчинском руднике. Но тогда еще не думали о мрачной расплате. Пушкин делил свой досуг между прелестною Аглаей и обществом вольнодумцев. 4 декабря он писал из Каменки Н. И. Гнедичу: «Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов…»

И. Д. Якушкин в своих записках рассказывает о тогдашнем свидании заговорщиков и случайных гостей со своей точки зрения. Любопытно, что конспираторы решили подшутить над заносчивым и насмешливым Александром Раевским, который не знал об их тайне. Они затеяли разговор о необходимости создать в России нелегальное политическое общество. Александр Раевский защищал эту идею. Пушкин также страстно ее поддерживал. «Мне нетрудно доказать вам, что вы шутите, — сказал Якушкин Раевскому. — Я предложу вам вопрос: если бы теперь уже существовало тайное общество, вы, наверное, к нему не присоединились бы?» — «Напротив, наверное бы присоединился», — отвечал он. «В таком случае давайте руку», — сказал Якушкин. Раевский протянул руку, но все засмеялись. «Это была только шутка», — сказал Якушкин.

Пушкин, красный от волнения, негодовал на эту странную шутку. Поэт поверил в существование заговора и уже мечтал, что его присоединят к задуманному делу. Но заговорщики и мысли не допускали о привлечении в тайное общество такого человека, как Пушкин. Он слишком непостоянен, откровенен и слишком занят стихами и любовью, а главное, он под надзором: за ним следят.

Благоразумный И. Д. Якушкин находил, что Пушкин порою «корчит лихача» во вкусе Каверина. Он с поэтом был знаком в Петербурге. Они встретились у Чаадаева. И сейчас здесь, в Каменке, Пушкин, по мнению Якушкина, держал себя не совсем пристойно. За обедом он нескромно и слишком настойчиво смотрел на двенадцатилетнюю хорошенькую Адель[468], дочку Аглаи Антоновны. Бедняжка не знала, что ей делать, и готова была заплакать. «Вашими нескромными взглядами вы совершенно смутили бедное дитя», — строго сказал Якушкин. «Я хочу наказать кокетку, — отвечал поэт. — Прежде она со мною любезничала, а теперь прикидывается жестокой и не хочет взглянуть на меня». С большим трудом удалось Якушкину обратить все это в шутку.

Но Пушкин здесь, в Каменке, не только волочился за Аглаей Антоновной и ее дочкою Аделью, не только пил шампанское и слушал речи аристократов вольнодумцев: он долгие часы проводил в библиотеке, где, растянувшись на старом бильярде, усердно писал своего «Кавказского пленника». Он кончил эту «байроническую» повесть 20 февраля 1821 года. Здесь же, в Каменке, он написал несколько лирических пьес и, между прочим, элегию в духе Шенье[469] «Редеет облаков летучая гряда…». В первых стихах этой элегии отразился пейзаж Каменки, скалистые берега реки Тясмина… Поэт вспоминает о своем Гурзуфе, где он был счастлив.

В конце января он ездил из Каменки в Киев и, вероятно, видел там Марию Раевскую. Ни прелестная француженка, ни юная Адель не вытеснили, по видимому, из сердца поэта его воспоминаний о «счастливейших» днях его жизни на Южном берегу.

III

В первых числах марта 1821 года Пушкин вернулся в Кишинев. Генерал Инзов предложил ему поселиться в том же доме, где жил он. Этот большой двухэтажный дом стоял на горе. И все называли ее Инзовой горой. К дому примыкал большой фруктовый сад. Тут же был птичий двор со множеством канареек и других птиц, до коих генерал был большой охотник. Пушкин занимал две комнаты внизу. Из окон была видна лощина, где протекала речка Бык. Подальше — каменоломни молдаван, а еще дальше — «новый город». Внутри комнат — стол, несколько стульев, диван. Книги и бумаги в немалом беспорядке. Пушкин чаще всего писал по утрам в постели, раздетый, огрызком гусиного пера. Исписав бумагу, совал ее небрежно в валявшийся на полу чемодан. Стены, окрашенные в голубую краску, все были облеплены восковыми пулями. Пушкин каждый день упражнялся в стрельбе из пистолета.

Еще будучи в Каменке, Пушкин узнал, что его поэма «Руслан и Людмила» вышла в свет[470]. В «Вестнике Европы», где редактором был М. Т. Каченовский[471], появилась рецензия[472], враждебная, глуповатая, но очень забавная. «Позвольте спросить, — писал критик, — если бы в Московское благородное собрание как нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом „здорово, ребята“, неужели бы стали таким проказником любоваться?.. Зачем допускать, чтобы плоские шутки старины снова появлялись между нами! Шутка грубая, не одобряемая вкусом просвещенным, отвратительна и нимало не смешна и не забавна…»

Несмотря на бездарные и тупые отзывы критиков, поэма имела успех у читателей. Слухи об этом успехе дошли до Кишинева. Надо было издавать «Кавказского пленника», но Пушкин не был уверен в этой своей поэме. Дельвигу он писал: «Что до меня, моя радость, скажу тебе, что кончил я новую поэму — „Кавказский пленник“, которую надеюсь скоро вам прислать. Ты ею не совсем будешь доволен и будешь прав…» Гнедичу он пишет о «Кавказском пленнике» тоже очень сдержанно: «Вы ожидали многого, как видно из письма вашего, найдете малое, очень малое…» Позднее он писал своему кишиневскому знакомому и поклоннику, скромному стихотворцу, подпоручику В. П. Горчакову[473]: «Характер Пленника неудачен; доказывает это, что я не гожусь в герои романтического стихотворения. Я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19 го века…» «Черкесы, их обычаи и нравы занимают большую и лучшую часть моей повести; но все это ни с чем не связано и есть истинный hors d’oeuvre[474]. Вообще я своей поэмой очень недоволен и почитаю ее гораздо ниже „Руслана“ — хоть стихи в ней зрелее…» Однако в одном черновом письме он признается, что в этой повести есть «стихи его сердца».

Лучшим критиком Пушкина был сам Пушкин. Уже при появлении «южных поэм» выяснилось, что критики, современные Пушкину, совершенно ничтожны. Все они пишут «не о том» — враги и друзья. И по мере того как рос и развивался гений поэта, расстояние между ним и его зоилами[475] становилось все больше и больше. Но сам он, написав поэму или пьесу, умел смотреть на нее внимательными и бесстрастными глазами. Он первый видел все недостатки своего произведения. Так и «Кавказского пленника» он оценил как должно. «Отеческая нежность» не ослепляет его. Характер пленника в самом деле не удался. В самом деле лучшее в поэме — лирические отступления Пушкина, «стихи его сердца». Их нельзя вырвать из контекста биографии поэта. Иногда они сочетаются с личностью пленника, иногда они прекрасно звучат независимо, сами по себе. Из письма Пушкина к В. П. Горчакову видно, что поэт смотрел на себя как на прототип пленника: «Я не гожусь в герои романтического стихотворения». Во всяком случае, в их судьбе решительное сходство. Кто этот пленник? Так же как и Пушкин —

Людей и свет изведал он,

И знал неверной жизни цену,

В сердцах друзей нашел измену,

В мечтах любви безумный сон,

Наскуча жертвой быть привычной

Давно презренной суеты,

И неприязни двуязычной,

И простодушной клеветы,

Отступник света, друг природы,

Покинул он родной предел

И в край далекий полетел

С веселым призраком свободы.

Свобода! он одной тебя

Еще искал в пустынном мире,

Страстями чувства истребя,

Охолодев к мечтам и к лире…[476]

Последняя строчка разоблачает тождество пленника и поэта.

В конце первой части поэмы Пушкин, преувеличивая несколько свою «жажду гибели», приписывает пленнику, то есть себе, его дуэльный опыт:

Невольник чести беспощадной,

Вблизи видал он свой конец,

На поединках твердый, хладный,

Встречая гибельный свинец…

А во второй части повторяет мотив своей лирической пьесы «Дорида»[477], где он признается, что в ее объятиях он мечтает о другой возлюбленной («Другие милые мне виделись черты…»):

В объятиях подруги страстной

Как тяжко мыслить о другой!..

Стихи этой поэмы в самом деле «зрелее», чем в «Руслане». Она вышла в свет осенью 1822 года. Читателям поэма понравилась чрезвычайно. Все наслаждались гармонией стиха. Враждебные Пушкину критики молчали. Плетнев[478] и Вяземский напечатали хвалебные отзывы[479].

Но тогда, в марте — апреле 1821 года, Пушкин еще не мог знать о том, как осенью 1822 года встретит публика его поэму. К тому же он был тогда всецело увлечен иною темою. Борьба Греции за независимость поразила воображение поэта. Романтизм самой жизни казался ему увлекательнее его байронической поэмы. За несколько дней до того, как в Яссах[480] появились прокламации с призывом бороться за освобождение Греции, на балах в Кишиневе можно было увидеть недавно приехавшего из Петербурга статного генерала русской службы. Это был Александр Ипсиланти[481]. Одной руки у него не было. Он потерял ее в сражении под Дрезденом[482]. Тут же можно было видеть худощавого, лысого, с орлиным носом Дмитрия Ипсиланти[483]. Он был задумчивый и рассеянный. Его брат, красавец Николай[484], лихо танцевал мазурку, восхищая кишиневских дам.

В конце февраля князь Александр Ипсиланти с братьями и небольшим отрядом перешел Прут. 11 марта он поднял знамя восстания. Пушкин был знаком с Александром Ипсиланти. Два других брата, Дмитрий и Николай, были адъютантами у генерала Раевского и, наверное, также были ему известны.

В уцелевшем случайно отрывке кишиневского дневника от 2 апреля 1821 года Пушкин писал:

«Говорили об А. Ипсиланти; между пятью греками я один говорил как грек: все отчаивались в успехе предприятия этерии[485]. Я твердо уверен, что Греция восторжествует, и 25 000 000 турков оставят цветущую страну Эллады законным наследникам Гомера и Фемистокла[486]. С крайним сожалением узнал я, что Владимиреско[487] не имеет другого достоинства, кроме храбрости необыкновенной. Храбрости достанет и у Ипсиланти».

Теодор Владимиреско был простым валахским солдатом[488]. Он повел инсургентов[489] против турок и оказался на первых порах союзником Ипсиланти, но вскоре выяснилось, что этот бунтарь мечтает о свержении не только турецкого, но и невыносимого для народа ига румынских и валахских бояр. Ипсиланти казнил его как изменника.

Гетерия, готовившая восстание греков, основана была на юге России с молчаливого согласия русского правительства. Но ко дню восстания Александр I был уже во власти идей Священного союза[490], и Меттерних[491] ему внушал мысль об опасности греческой национальной революции, потому что они как никак стремится низвергнуть «законных» государей. Александр Ипсиланти этого еще не понимал или притворялся, что не понимает: в его прокламациях были намеки на возможную помощь великой северной державы. Царское правительство, разумеется, предало повстанцев. Ипсиланти и другие офицеры русской службы были лишены своего звания.

Спустя тринадцать лет Пушкин припомнил эти дни и в рассказе «Кирджали»[492] дал характеристику своему старому кишиневскому знакомому: «Александр Ипсиланти был лично храбр, но не имел свойств, нужных для роли, за которую взялся так горячо и так неосторожно. Он не умел сладить с людьми, которыми принужден был предводительствовать. Они не имели к нему ни уважения, ни доверенности. После несчастного сражения, где погиб цвет греческого юношества, Иордани Олимбиоти[493] присоветовал ему удалиться и сам заступил его место. Ипсиланти ускакал к границам Австрии и оттуда послал свое проклятие людям, которых называл ослушниками, трусами и негодяями. Эти трусы и негодяи большею частию погибли в стенах монастыря Секу или на берегах Прута, отчаянно защищаясь противу неприятеля вдесятеро сильнейшего…»

Но весною 1821 года Пушкин верил в успех греческой революции. Он мечтал бежать и присоединиться к повстанцам. Он был слишком откровенен, чтобы хранить в тайне свои замыслы. Распространились слухи об его бегстве за границу. М. П. Погодин[494] и поэт Тютчев[495], люди тогда Пушкину неизвестные, разговаривали в августе в Москве о «бегстве» Пушкина в Грецию. Стихотворение «Война»[496] («Война! Подъяты, наконец, шумят знамена бранной чести!..») написано, очевидно, под впечатлением греческого восстания. Но Пушкин за границу не бежал: неудачи повстанцев охладили его воинственный пыл.

Как раз в эти дни Пушкин получил письмо от Чаадаева. Ревнивый друг упрекал поэта за то, что он забыл его. Нет, Пушкин не забывает друзей. На уцелевших листках кишиневского дневника есть запись: «Получил письмо от Чаадаева. — Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя. — Жалею, что не получил он моих писем: они его бы обрадовали. Мне надобно его видеть».

В этот же день у Пушкина было свидание с одним «умным человеком во всем смысле этого слова». Это был Павел Иванович Пестель[497], едва ли не самый замечательный из всех декабристов, человек сильной воли, острого и смелого ума. Пушкин со свойственной ему зоркостью отметил это: «Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю…» И, однако, Пушкину не нравился этот человек. Об этом свидетельствует дерзкий его вопрос. «Не родня ли вы сибирскому злодею?» — вопрос, который поэт однажды задал Пестелю за обедом в доме М. Ф. Орлова, прекрасно зная, что Пестель — сын иркутского генерал губернатора И. Б. Пестеля[498], известного своей суровой жестокостью. Об этой неприязни Пушкина свидетельствует и запись в дневнике от 24 ноября 1833 года: «Странная встреча: ко мне подошел мужчина лет 45, в усах и с проседью. Я узнал по лицу грека и принял его за одного из моих старых кишиневских приятелей. Это был Суццо[499], бывший молдавский господарь. Он теперь посланником в Париже; не знаю еще, зачем здесь. Он напомнил мне, что в 1821 году был я у него в Кишиневе вместе с Пестелем. Я рассказал ему, каким образом Пестель обманул его и предал этерию[500], представя ее императору Александру отраслию карбонаризма[501]. Суццо не мог скрыть ни своего удивления, ни досады. Тонкость фанариота[502] была побеждена хитростию русского офицера! Это оскорбляло его самолюбие…»

Что это значит? Пестель в роли предателя? И это говорит Пушкин, когда уже прошло семь лет после эшафота 13 июля 1826 года. Конечно, это не так. Предателем можно назвать того, кто был участником какого нибудь дела и обманул товарищей. Но Пестель не мог быть членом гетерии, и даже неизвестно, в какой мере он сочувствовал тогдашнему движению. Значит, выражение Пушкина неудачно и неточно, и он, конечно, не предназначал свою заметку для публикации. Однако нет дыма без огня. Пестель, будучи подполковником Мариупольского гусарского полка, в марте 1821 года был командирован в Скуляны для собрания сведений о греческом восстании. В своем докладе Пестель действительно не скрыл своих предположений о характере движения. Он указал на возможную связь гетеристов с итальянскими карбонариями. «Сам Ипсиланти, — писал в своем докладе Пестель, — только орудие в руках тайной силы, которая пользуется его именем[503]». Император Александр, получив доклад Пестеля на конгрессе в Лайбахе[504], остался очень доволен его блестящею формою. Он даже хвастался: «Вот как у нас пишут полковники!» Пестель, очевидно, в разговоре с Пушкиным также не скрывал своего мнения о гетерии, и поэт, склонный тогда идеализировать национальное греческое движение, был раздражен холодным и бесстрастным тоном Пестеля.

И. П. Липранди свидетельствует, что Пушкину не нравился Пестель. Однако поэт понимал его значительность. Они несколько раз встречались, и у них были беседы вовсе не безразличные. Встреча умного, самоуверенного, надменного, серьезного и строгого Пестеля со страстным, насмешливым и совсем не по пестелевски умным Пушкиным представляет немалый интерес. Пестель был непобедимый спорщик. Все знавшие его в один голос свидетельствуют, что он властно покорял умы самые упрямые. Его не любили, но ему повиновались. Что его действительно не любили даже товарищи по заговору, это ясно из того, как говорили о нем на допросе Верховного суда члены тайного общества: Рылеев[505] обвинял его в бонапартистском плане; И. Г. Бурцов[506] отзывался о нем враждебно; Н. В. Басаргин[507] предавал Пестеля, утверждая, что преступные мнения поддерживал «один только полковник Пестель»; М. П. Бестужев Рюмин[508] показал, что именно Пестель настаивал на истреблении всей царской фамилии; такое же показание, страшное для Пестеля, давал М. И. Муравьев Апостол[509]. Враждебность к Пестелю, которая вдруг обнаружилась в умах и сердцах, еще недавно ему покорных, удивительна: она напоминает злобу депутатов Конвента после 22 прериала 1794 года[510], когда бледный и дрожащий Робеспьер, обреченный на казнь, сошел с трибуны под яростный свист толпы.

Якобинец Пестель был последовательным рационалистом. Его «Русская правда»[511] вся построена на строго рассудочных тезисах. Он был поклонником Детю де Траси[512], этого типичного эпигона энциклопедистов. Пушкин не любил логики. Он даже в отрочестве сомневался не только в достоверности силлогизмов[513], но вообще в их надобности. В некоторых отношениях, однако, Пушкин был согласен с программой Пестеля. Идея унитарного государства[514], например, ему была по душе. В своей «Полтаве»[515] поэт не разошелся с мнениями Пестеля, но самый ход их мыслей, их идейный вкус, их понимание бытия — это все у каждого из них было на особый лад. Пестель был деистом, но и бога своего он понимал как отвлеченную формулу, не чувствуя его сердцем. Это записал Пушкин в своем дневнике, заметив, должно быть, с досадою, что афоризм Пестеля совпадает с его собственным юношеским признанием в стихотворении «Безверие».

Пушкин был воплощенным отрицанием отвлеченной мысли. Он ощущал бытие в его конкретности. Великолепный пушкинский реализм не мирился с теоретической абстракцией, а Пестель каждое явление рассматривал как формулу идейной схемы. Пестель был в своем роде богатырь, но Пушкин не любил силачей такого типа: Пушкин не мог предугадать душевного переворота, который пережил Пестель в каземате крепости. Вероятно, поэт не сомневался в том, что Пестель — один из вождей тайного общества. Но и на этот раз Пушкин не был приглашен к участию в заговоре.

Поэта можно было допустить в масонскую ложу, общество полулегальное, но доверить ему политические тайны заговорщики не решались. По записи самого Пушкина мы знаем, что 4 мая 1821 года он был «принят в масоны». Это было почти неизбежно. Кишиневские друзья Пушкина были масонами. Пестель был тоже масоном. При обыске у него нашли французский диплом, выданный ложею «Соединенных друзей», и другой диплом на латинском языке, выданный ложею «Сфинкса». Были найдены также и масонские знаки, которые Пестель при допросе назвал «игрушками прежних лет». Но, кажется, Пестель этими игрушками играл вплоть до своего ареста.

26 мая, в день рождения Пушкина, его навестили генерал П. С. Пущин[516] и П. И. Пестель. Вероятно, они обменялись с Пушкиным рукопожатиями, соблюдая обрядовые приемы масонов. По представлению Пушкина, масонство и освободительное движение были связаны как нечто единое. Об этом свидетельствует и его шутливое послание к П. С. Пущину:

И скоро, скоро смолкнет брань

Средь рабского народа,

Ты молоток возьмешь во длань

И воззовешь: свобода!

Хвалю тебя, о верный брат!

О каменщик почтенный!

О Кишинев, о темный град!

Ликуй, им просвещенный![517]

Шутливый тон этого послания едва ли был принят с одобрением его друзьями по ложе. Генерал Пущин обиделся на поэта. Пушкин даже масоном оказался недостаточно конспиративным. Об его участии в ложе тотчас донесли в Петербург. П. М. Волконский, по указанию самого царя, сделал строгий запрос И. Н. Инзову. Начальнику Главного штаба стало известно, что в Кишиневе открыта масонская ложа под управлением «некоего князя Суццо, из Молдавии прибывшего», и при ней состоит Пушкин, надзор над коим вверен ему, генералу Инзову. Предлагалось ложу немедленно закрыть, а о поведении Пушкина и о занятиях его в масонских ложах донести государю. Но И. Н. Инзов был сам масоном и ответил Волконскому уклончиво. Что касается Пушкина, то Инзов сначала отрицал его вступление в ложу, а относительно поведения его сообщал, что он «ведет себя изрядно». Из донесения Инзова выходило так, что ложа в Кишиневе не работает, а между тем 20 января 1822 года Великая ложа «Астрея»[518] извещала Великую провинциальную ложу, что учредила новую ложу в Кишиневе под названием «Овидий». Эта ложа просуществовала недолго. После новых запросов Инзову пришлось назвать генерала Пущина как одного из руководителей ложи. Наконец, правительство решительно потребовало закрытия кишиневской ложи. Уверения Инзова, что участие в масонской ложе благотворно отразится на поведении Пушкина, не показалось царю убедительным: ему было известно донесение кишиневского агента, который сообщал, что Пушкин ругает «публично и даже в кофейных домах не только военное начальство, но даже и правительство».

Пушкин был плохим масоном. Если бы ложа не была закрыта, он все равно покинул бы ее. С. А. Соболевский уверял впоследствии, что Пушкин сам ему сказал, будто не желает участвовать ни в каких тайных союзах, потому что их инициатором был Адам Вейсгаупт[519], а ему, Пушкину, гадалка немка[520] советовала опасаться «белой головы», которая может его погубить.

IV

Среди кишиневских масонов, известных Пушкину, был, между прочим, довольно примечательный человек — Владимир Федосеевич Раевский. Биография этого майора похожа на биографию многих других декабристов. Он, как и многие другие, был участником Отечественной войны, отличался храбростью и получил золотую шпагу за сражение под Бородином, принимал участие в Заграничных походах и вернулся в Россию с книжками Монтескье[521] и Руссо в своем дорожном бауле. Назначенный в егерский полк, квартировавший в Бессарабии, Раевский в 1818 году заехал в Тульчин, где была главная квартира 2 й армии и главный центр заговорщиков. Здесь он, конечно, стал членом Союза благоденствия. В Кишиневе Раевский деятельно занимался пропагандою и под покровительством генерала М. Ф. Орлова руководил солдатскою школою взаимного обучения[522], пользуясь ею для революционных целей. В том самом секретном доносе, где агент сообщал петербургскому правительству о том, что Пушкин «ругает публично» начальство, имелись также сведения о пропаганде В. Ф. Раевского.

Среди кишиневских приятелей Пушкина — Н. С. Алексеева[523], А. Ф. Вельтмана[524], И. П. Липранди, В. П. Горчакова и других — В. Ф. Раевский занимал особое место. Он не принадлежал к числу восторженных поклонников поэта, как Горчаков, и не участвовал в его приключениях, не был его соперником в любовных авантюрах, как Алексеев. У В. Ф. Раевского были другие интересы и другие вкусы. У него были свои сложившиеся убеждения и взгляды на историю, политику и литературу. Он был постоянным оппонентом Пушкина. Он всегда спорил с поэтом. Пушкин, самолюбивый и вспыльчивый, терпеливо выслушивал возражения Раевского и не избегал с ним встреч. Он ценил в Раевском его убежденность и его начитанность. Стоило Раевскому упомянуть о каком нибудь писателе, не известном Пушкину, как поэт на другой же день шел к Липранди, у которого была хорошая библиотека, искать книги этого автора. Пушкин в самом деле хотел «и в просвещении стать с веком наравне», как он писал Чаадаеву. Пушкин уважал В. Ф. Раевского. К несчастью, В. Ф. Раевский писал стихи. Правда, эти стихи были исполнены гражданских чувств и настроений и свидетельствовали о свободолюбии их автора, но они были так бледны и так банальны, что едва ли могли кого нибудь увлечь. Раевский благоразумно их не печатал. Неудачливые стихотворцы часто меняют свое ремесло на ремесло критиков. После него осталась рукопись, нечто вроде критического фельетона, где он в диалогической форме подвергает строгому разбору отроческое стихотворение Пушкина «Наполеон на Эльбе», перепечатанное из «Сына Отечества» редактором «Собрания образцовых русских сочинений»[525] в 1816 году и вторично появившееся в том же издании в 1822 году. Вот эта вторичная перепечатка пушкинской пьесы и дала повод В. Ф. Раевскому сочинить свой фельетон «Вечер в Кишиневе». Критик не считается с тем, что стихи «Наполеон на Эльбе» написаны шестнадцатилетним мальчиком. Он решительно негодует, как мог поэт написать «Один во тьме ночной над дикою скалою сидел Наполеон». «На скале сидеть можно, но над скалою… Слишком странная фигура!..» В таком же роде и прочие замечания литературного «пуриста»[526], как называет его в своих записках В. П. Горчаков. Вероятно, все эти замечания Раевский делал и в разговорах с Пушкиным. Но литературные споры неожиданно были прерваны. Уже около двух лет шли наблюдения за деятельностью М. Ф. Орлова и его сослуживцев. В. Ф. Раевский обращал на себя особое внимание. Уже в 1819 году генерал Закревский[527] предупреждал начальника штаба Киселева[528] о политической неблагонадежности некоторых офицеров. В 1821 году Бенкендорф подал царю записку о тайном обществе. Киселев и корпусной командир Соболев организовали политический сыск. 5 февраля 1822 года корпусной командир явился к И. Н. Инзову с предложением арестовать Раевского. Пушкин, живший в доме Инзова, случайно слышал этот секретный разговор и, разумеется, немедленно предупредил об этом Раевского. Майора Раевского отвезли в Тираспольскую крепость. Спустя несколько месяцев Липранди удалось видеть Раевского во время его прогулки по глазису крепости[529]. Заговорщик передал ему свое стихотворение «Певец в темнице». В том же году Раевский написал «Послание к друзьям в Кишиневе». Там есть строки, обращенные к Пушкину. На этот раз Раевский полемизирует по существу:

Оставь другим певцам любовь:

Любовь ли петь, где льется кровь…

Пушкин не бранил плохие стихи В. Ф. Раевского. Ему даже, по уверению Липранди, очень понравились какие то строки в пьесе «Певец в темнице».

Итак, майора Раевского отвезли в крепость. Это была первая жертва из среды заговорщиков. Пушкин лишился интересного оппонента. Поэт сознавал, что сам он не годится в заговорщики, но его сочувствие тогдашним революционерам вне сомнений. Его раздражала александровская политика, темная и лицемерная. Он не любил императора Александра. «Кочующий деспот» казался ему неискренним ханжой. Расправа с Семеновским полком[530] была еще памятна. Роль русского царя на конгрессах в Троппау[531] и в Лайбахе была, по мнению Пушкина, позорна. Александр был убежден, что «сатанинский дух» присутствует во всемирном революционном движении. В марте 1821 года с согласия Александра австрийцы заняли Неаполь, и карбонарии были разбиты. Вспыхнула новая революция в Пьемонте. И тут инсургенты потерпели неудачу. Австрийцы заняли Турин. Пушкину казалось, что правдоподобнее искать «сатанинский дух» не в освободительном движении народов, а в салоне Меттерниха. Австрийцы усмирили Италию, французы — Испанию. Александр, как Пилат[532], умыл руки и согласился на то, чтобы Турция раздавила Грецию. Как же так? Где же эти христианские идеи, которыми будто бы руководится Священный союз? Не очевидно ли на судьбе Греции, что в основу александровской программы положена фальшивая мысль о слепой покорности власти, каковы бы ни были ее происхождение и характер. Но ведь это палка о двух концах.

Когда Александр вернулся в Россию, константинопольский курьер привез ему известие, что патриарх Григорий[533], которому было в это время семьдесят четыре года, был схвачен на Пасху у алтаря и повешен в полном облачении на паперти храма. Его труп волочили потом по улице и бросили в море. И это не произвело впечатления на императора. Доводы графа Каподистрии в пользу греков не действовали на Александра. Нет, они все таки мятежники, эти греки! Расчеты Меттерниха оправдались. «Христианская» душа чувствительного монарха была прекрасным материалом для самой бесстыдной реакции. В августе 1822 года граф Каподистрия выехал из Петербурга. Во имя христианской идеи была уничтожена независимость христианской Греции. Пушкину было ненавистно это лицемерие. Мистицизм царя и его любимцев распространялся за пределы дворца. Портфели министров распределялись по соображениям пиетизма[534].

Покровительством пользовались все изуверы, искренние и лживые. Университеты и школы похожи были на тюрьмы. У писателей был платок во рту.

В 1821 году Пушкин нетерпеливо ждал конца своего остракизма[535], а тут как раз вышел в отставку расположенный к нему граф Каподистрия — и Пушкина «забыли» в Петербурге. Несмотря на доброе отношение И. Н. Инзова, несмотря на поездки в Каменку, Киев и Одессу, Пушкин чувствовал себя пленником. И, пожалуй, дело было не в кишиневской ссылке, а в том, что вся Россия казалась Пушкину тюрьмой и он задыхался в ней. Особенно его раздражал придворный мистицизм. Правда, Иван Никитич Инзов был тоже склонен к мистицизму, но этот благодушный старик не был похож на петербургских злодеев, и Пушкин не о нем думал, когда записывал насмешливые и кощунственные строки в своих тетрадях. Пушкин был связан честным словом не писать два года против правительства. Хорошо: он не будет писать ничего политического, но он сумеет иначе нанести удар этому арлекину, который навязывает русским людям с высоты трона свое суеверие. Он сочинит поэму, в которой осмеет этих лицемеров и ханжей. Пушкин искал темы. Он рылся в библиотеке Инзова, где было немало религиозных и мистических книг. Форма поэмы была уже выбрана. Нужен ямб, конечно, ямб, лучше всего пятистопный. У Парни есть превосходная злая поэма «Война богов». Надо сделать что нибудь вроде этого. Вольтеровская «Орлеанская девственница» тоже неплохой образец. Можно потешить себя и друзей эротической вольностью. В ответ на петербургскую пиетическую мрачность можно лихо посмеяться над мнимым целомудрием этих чиновных кривляк. В Кишиневе у Пушкина были знакомые армяне. Здесь была резиденция армянского архиерея[536]. Кто то рассказал поэту одно армянское предание — вариант апокрифического рассказа на библейскую тему. Армянское предание показалось Пушкину подходящим для пародии. В первых числах апреля он начал писать «Гавриилиаду» и примерно через месяц ее закончил. Поэма была написана не так злобно, как «Война богов», и стрелы как то не попадали в евангельское повествование, а летели мимо, но зато эротика удалась, и в стихах веял дух пряный, острый и сладостный, дух альковной похоти. Но и сочинение этой непристойной поэмы не утешило Пушкина. Был какой то неутоленный соблазн озорства. У генерала Инзова был попугай, и Пушкин не поленился обучить его неприличным словам, которые птица произносила по молдавански, смущая благочестивых гостей Ивана Никитича. Озорство Пушкина было странное, беспокойное и невеселое. Конечно, не так уж важно, что он въехал на крыльцо какого то дома верхом на лошади, потому что прельстился хорошеньким личиком хозяйки и напугал бедняжку; не беда и то, что он стащил под столом туфли одной из кишиневских дам: бывали с ним случаи более дикие, пугавшие старика Инзова. Один из романов Пушкина кончился вызовом на дуэль оскорбленного мужа, и поединок не состоялся только потому, что Инзов арестовал поэта, а обманутого мужа выслал за границу. Этот случай был не единственный. Очевидец тогдашних пушкинских приключений И. П. Липранди перечисляет имена женщин и девиц, которыми увлекался поэт. Список получился до странности длинный — Мария Шрейбер[537], Виктория Вакар[538], Мария Эйхфельд[539], Елена Соловкина[540] и многие другие.

Пушкин любил азарт. Штосс, экарте[541] и банк увлекали Пушкина. Однажды, играя с офицером Генерального штаба Зубовым[542], Пушкин заметил, что противник играет наверное, и заявил об этом с равнодушным смехом. Зубов вызвал его на дуэль. К назначенному сроку Пушкин явился с черешнями и стал на свое место, продолжая их есть. Офицер стрелял первый и промахнулся. «Довольны вы?» — спросил хладнокровно Пушкин. Зубов, вместо того чтобы требовать выстрела, бросился с объятиями, но Пушкин заметил ему холодно, что это лишнее, и, не стреляя, ушел.

Пушкин не боялся опасности и даже искал ее. Некий командир егерского полка Старов[543] вызвал его однажды на поединок по ничтожному поводу: молоденький егерский офицер, дирижируя танцами в казино, приказал музыкантам играть русскую кадриль, но Пушкин захлопал в ладоши и приказал играть мазурку. Музыканты послушались. Старов, заметив это, предложил юному офицеру потребовать объяснения, а когда неопытный молодой человек не решился на это, полковник сам подошел к Пушкину, и разговор кончился тем, что Старов вызвал поэта на дуэль.

И. П. Липранди рассказывал, что погода была ужасная: крутила метель и в нескольких шагах нельзя было видеть предмета. Первый барьер был на шестнадцать шагов. Пушкин промахнулся. Старов тоже. Решили сдвинуть барьер. «Так лучше, а то холодно», — сказал Пушкин. Стрелялись на двенадцати шагах — и опять было два промаха. Тогда решили отложить дуэль. Но Старов, опытный вояка, сказал Пушкину: «Вы так же хорошо стоите под пулями, как пишете». Поединок не возобновился. Противники помирились. Но этим дело не кончилось. Дня через два в ресторане Пушкин играл на бильярде и услышал разговор каких то молодых людей, которые порицали поведение Старова. Пушкин вспыхнул, бросил кий и сказал болтунам, что не позволит чернить имя уважаемого им противника. Молодые люди извинились. Однако история продолжалась. Некая Мария Балш[544], жена кишиневского помещика, приревновав Пушкина, сказала ему насмешливо, что он, кажется, струсил на поединке со Старовым. Пушкин заявил, что так как с женщиной он драться не может, то ему придется объясниться с ее мужем. Помещик уклонился от объяснения, и Пушкин замахнулся на него подсвечником. На другой день разговор возобновился, но неудачно. Пушкин вышел из себя и дал помещику пощечину. Инзов посадил Пушкина под арест на две недели. Поединка не было, но поэт опасался, что молдаванин наймет людей для расправы с ним, и поэтому ходил по улицам с пистолетом. Во второй половине 1822 года у Пушкина опять скандал. В припадке гнева, за картами, он снял с ноги сапог и ударил им по лицу своего партнера. Это было некрасиво и стыдно, но Пушкин делал вид, что ему нипочем.

Скучно было Пушкину в Кишиневе. В декабре 1821 года ездил он вместе с Липранди в Бендеры, Аккерман, Измаил. Спутник поэта рассказывал, что по дороге из Аккермана Пушкин что то писал на маленьких лоскутках бумаги и небрежно совал их в карманы, вынимал опять, просматривал и опять прятал. «Он жалел, что не захватил с собою какого то тома Овидия[545]». Возможно, что на этих клочках бумаги Пушкин писал свое послание к римскому поэту, которое он сам высоко ценил. «Каковы мои стихи к Овидию[546]?.. — писал он брату. — Душа моя, и Руслан, и Пленник, и Noel, и все — дрянь в сравнении с ними…»

У Пушкина было пристрастие к автору любовных элегий, «Скорбей»[547] и «Метаморфоз». Ему казалось, что судьба Овидия похожа на его собственную. Гонимый Августом[548], а потом Тиберием[549], поэт изнемогал в тоске по родине среди варваров на берегу Черного моря. Неужели и Пушкину суждено томиться в изгнании до конца его дней? В первоначальной редакции послание оканчивалось стихами:

Как ты, враждующей покорствуя судьбе,

Не славой, — участью я равен был тебе.

Но не унизил ввек изменой беззаконной

Ни гордой совести, ни лиры непреклонной…[550]

Стихотворение это было напечатано в «Полярной звезде»[551] за 1823 год. Мысль об Овидии долго не покидала Пушкина. Тень Назона появляется и в послании к Баратынскому[552], и в письмах к друзьям, и в первой главе «Евгения Онегина», и в «Цыганах», и в послании к Языкову[553], и, наконец, в критической заметке о «Фракийских элегиях» Теплякова[554].

Да, Пушкин тосковал на Юге, как восемнадцать столетий назад тосковал здесь Овидий, которому скифский Юг казался суровым Севером. Пушкин тосковал и капризничал. Какой то бывший французский офицер Дегильи, проживавший тогда в Кишиневе, задел чем то Пушкина, и поэт, конечно, поспешил вызвать его на дуэль. Мосье Дегильи отказался. Тогда Пушкин написал ему оскорбительное письмо. Поэт умел мастерски писать письма этого нехристианского жанра: «Недостаточно быть жалким трусом (по французски крепче — Jean Foutre), надо еще уметь не скрывать этого. Накануне поединка на саблях, от которого в страхе готовы наложить в штаны (по французски так крепко, что нельзя буквально перевести), не пишут на глазах жены горьких жалоб и завещания; не сочиняют жалких сказок для городских властей, чтобы избежать царапин…»

И так далее в том же роде. Это называется стрелять по воробьям из пушек, но скучающий Пушкин не брезгует и этой жестокой забавой.

Но он этим не удовольствовался. Он нарисовал карикатуру на Дегильи. Француз стоит в одной короткой рубашке, с голым задом, с растопыренными на руках пальцами, с шевелюрой, которая торчит дыбом. Он испуган и бормочет в ужасе: «Моя жена!.. Мои штаны!.. и моя дуэль!..» И так далее.

Пушкину надоела провинция. Он жаждет мировых тем и мировых просторов. В середине июля до Кишинева дошла весть о смерти Наполеона. «Великолепная могила» взволновала поэта. Да, это уж не провинциальная тема. Столетия и народы прислушиваются к мрачному гулу этой удивительной судьбы. Пушкин откликнулся на эту весть.

Теперь он уже не смотрит на Наполеона глазами русских дворян патриотов 1812—1814 годов; теперь он справедливее и проницательнее оценивает личность великого полководца. Он видит перспективу истории лучше, чем тогда, когда он писал «Наполеон на Эльбе».

Чудесный жребий совершился;

Угас великий человек…[555]

Пушкин понимает, что «могучий баловень побед» не случайно руководил демократической армией и так блистательно распространял идеи тогдашней либеральной буржуазии. Правда, эта победа демократической мысли о правовом равенстве над феодальной реакцией была куплена ценою утраты политической свободы, провозглашенной декларацией 1789 года, но между этой отвлеченной декларацией и наполеоновским режимом стояла диктатура Конвента, и у Пушкина было основание обратиться к герою с такими выразительными словами:

Тебя пленяло самовластье

Разочарованной красой.

И обновленного народа

Ты буйность юную смирил,

Новорожденная свобода,

Вдруг онемев, лишилась сил;

Среди рабов до упоенья

Ты жажду власти утолил,

Помчал к боям их ополченья,

Их цепи лаврами обвил.

Но в трех строфах оды (11, 12 и 13) поэт вспоминает о судьбе России, о том, что Наполеон «поздно русских разгадал»; поэту опять является призрак бонапартовской тирании, побежденной «пылающей Москвы». Теперь, в 1821 году, можно, однако, справедливо взвесить падение и подвиги Наполеона:

Да будет омрачен позором

Тот малодушный, кто в сей день

Безумным возмутит укором

Его развенчанную тень!

Хвала!.. Он русскому народу

Высокий жребий указал

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал.

Противоречия душевной жизни Пушкина кажутся иногда удивительными и парадоксальными. Достаточно припомнить, например, что «Гавриилиада» написана в том же 1821 году, когда писались «Братья разбойники» и когда поэт задумал и начал писать «Бахчисарайский фонтан». Противоречие здесь не только в том, что «Гавриилиада» есть апофеоз эротики и последняя дань вольтерианству, а две последующие поэмы написаны под знаком Байрона и решительно не имеют никакой связи с французской рассудочной литературой XVIII века, но и в том, что нравственный смысл «Гавриилиады» коренным образом расходится со смыслом «Братьев разбойников» и «Бахчисарайского фонтана». И в этом плане преодолевается Пушкиным не только Вольтер, но и сам Байрон.

Неужели в течение нескольких месяцев так радикально могла измениться психология поэта! Еще не высохли чернила, которыми написано послание к В. Л. Давыдову[556], где Пушкин щеголяет своим цинизмом; еще на полях кишиневских тетрадей мелькают во всех видах и позах бесстыдные черти; еще в письмах к друзьям Пушкин острит и каламбурит во вкусе Вержье и Грекура, и в это же время он обдумывает трогательную повесть о братьях разбойниках, не утративших даже во мраке преступления чувства нравственной ответственности. Жертвы социальной несправедливости, бунтующие против враждебного им порядка, они, несмотря на свое кровавое дело, хранят в сердце верность братской любви. А в «Бахчисарайском фонтане» автор «Гавриилиады» воспевает целомудрие христианки Марии и с явным сочувствием живописует

Лампады свет уединенный,

Кивот[557], печально озаренный.

Пречистой девы кроткий лик

И крест, любви символ священный…

«Бахчисарайский фонтан» не принадлежит, конечно, к важнейшим произведениям Пушкина, но он занимает одно из первых мест по упоительной гармонии стиха. Поэт закончил «Бахчисарайский фонтан» осенью 1823 года. Сам поэт признается в письме к Бестужеву, что, сочиняя свою поэму, он «суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины». Какая женщина рассказала Пушкину историю Заремы и Марии, мы не знаем, но какой то женский голос в ней чудится. Все побочные мотивы поэмы от байронического Гирея до патриотических и националистических тенденций некоторых строк кажутся неважными и забываются, но вот эта женственная интонация повествования звучит очаровательно и в наши дни. Пушкин вспоминал о какой то своей влюбленности, когда писал поэму:

Дыханье роз, фонтанов шум

Влекли к невольному забвенью,

Невольно предавался ум

Неизъяснимому волненью,

И по дворцу летучей тенью

Мелькала дева предо мной!..

Мария Раевская думала, что она владела в это время сердцем поэта. Правда это или нет, мы не знаем, но это и не так важно: важно то, что Пушкин, несмотря на условность формы, некоторую искусственность романтической позы и влияние Байрона, сумел все таки передать читателю своеобразие восточной страсти, которой проникнуты в поэме не только речь Заремы, но даже пейзаж Бахчисарая.

Весною 1824 года поэма вышла в свет с предисловием князя П. А. Вяземского, который пытался дать обоснование романтизму и объяснить его сущность. Поэма вызвала восторги читателей, обольщенных неслыханною музыкою стиха. На этот раз и критики не решились порицать поэму. Пушкин в это время был уже в Одессе, и у него были уже закончены две первые главы «Евгения Онегина» и начата поэма «Цыганы», самая значительная из южных поэм.

Глава седьмая. Одесса

I

Когда друзья Пушкина узнали, что небезызвестный граф М. С. Воронцов[558] назначен новороссийским и бессарабским генерал губернатором, у них явилась мысль хлопотать о переводе Пушкина в Одессу. По этому поводу шла переписка между П. А. Вяземским и А. И. Тургеневым. Приятели энергично принялись за это дело. А. И. Тургенев спросил министра Нессельроде, у кого Пушкин должен теперь служить — у Воронцова или у Инзова. 15 июня 1823 года А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому: «Граф Нессельроде утвердил первого, а я присоветовал ему сказать о сем Воронцову. Сказано — сделано. Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдет на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания — все есть; за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: тебя послали в Варшаву, откуда тебя выслали; Батюшкова — в Италию с ума сошел; что то будет с Пушкиным?»

А. И. Тургенев как будто предчувствовал, что в Одессе с поэтом случится что нибудь неладное. Предчувствия его оправдались: летом 1823 года Пушкин поселился в Одессе, а катастрофа разразилась летом 1824 года.

За этот год в жизни поэта случилось немало событий. Пушкин, покидая Кишинев, надеялся, что в Одессе он будет ближе к Европе. Его прельщало море, которое он всегда любил. Но, кажется, только одно море не разочаровало его, а сама одесская жизнь вызывала в нем впоследствии чувство горечи.

Здесь впервые Пушкин был оскорблен представителем правящей знати, титулованным богачом; здесь впервые он почувствовал те социальные и бытовые противоречия, которые поставили его в трудное и ложное положение; здесь облеченный властью граф Воронцов видел в нем «коллежского секретаря», а он «думал о себе что то другое», — как поэт иронически писал А. И. Тургеневу накануне своей ссылки в Михайловское. В сущности, уже тогда, в 1824 году, начался тот конфликт Пушкина с правящей знатью, который привел его к роковому поединку и смерти. Граф Воронцов был первым, по выражению Пушкина, «придворным хамом» из числа многих его врагов.

Но Пушкин, переехав на жительство в Одессу, еще не предчувствовал катастрофу и с живым любопытством наблюдал новый для него быт и новых людей.

Что представляла собою Одесса в двадцатых годах прошлого века? Это был город, небольшой по населению, пыльный летом, в невылазной грязи осенью, неустроенный, лишенный воды и садов и, однако, кипевший жизнью и напоминавший Европу своим говором и пестротою южной толпы. Рядом с жалкими домишками и пустырями воздвигались богатые дома и дворцы, уже молот «дробил каменья»[559], предназначенные для мостовой, в городском театре гастролировала итальянская опера. А главное, в Одессе был порт и шла оживленная торговля с Европой.

Здесь впервые Пушкин узнал представителей предприимчивой европейской буржуазии. Имена некоторых из них известны — Ризнич[560], Сикар[561], Рено[562] и др. В Одессе была и масонская ложа, куда входили иностранцы и русские. Греки, итальянцы, французы сидели в кафе и ресторанах, разгуливали по набережной и по главным улицам Дерибасовской и Ришельевской. Пушкин в «Путешествии Онегина» посвятил десять строф Одессе.

Он метко и точно зарисовал буржуазную Одессу, где «хлопотливо торг обильный свои подъемлет паруса…»:

Там всё Европой дышит, веет.

Всё блещет югом и пестреет

Разнообразностью живой.

Язык Италии златой

Звучит по улице веселой,

Где ходит гордый славянин,

Француз, испанец, армянин,

И грек, и молдаван тяжелый,

И сын египетской земли,

Корсар в отставке, Морали.

Этот Морали[563] был, по видимому, незаурядный человек, и Пушкин ценил его верность. Чопорные гостиные крупных одесских чиновников надоедали поэту. Липранди рассказывал, что после одного скучного обеда, зайдя к Пушкину, он застал его в самом веселом расположении духа, без сюртука, сидящим на коленях у мавра Али. Этот человек с красно медным лицом, с черными блестящими глазами, и красной куртке, богато расшитой золотом, с пистолетами за широким поясом, был очень живописен. «Кто знает, может быть, мой дед с его предком были близкой родней. — сказал Пушкин, рекомендуя „бывшего корсара“. — Это здесь мое единственное утешение…»

Как Пушкин проводил свой день в Одессе? По его словам, «бывало, пушка зоревая лишь только грянет с корабля», он уже отправляется к морю. Насладившись «волной соленой», он пьет с восточною гущей кофе, «как мусульман в своем раю…». Позднее прогулка. Казино открыто — есть, значит, приют.

Глядишь и площадь запестрела.

Все оживилось; здесь и там

Бегут за делом и без дела.

Однако больше по делам.

Дитя расчета и отваги.

Идет купец взглянуть на флаги.

Проведать, шлют ли небеса

Ему знакомы паруса.

Какие новые товары

Вступили нынче в карантин?

Пришли ли бочки жданных вин?

И что чума? и где пожары?

И нет ли голода, войны

Или подобной новизны?

Такова буржуазная торговая Одесса в изображении Пушкина. Но рядом с этою озабоченной меркантильною жизнью празднуют свою ленивую беспечность одесские повесы, дворянские недоросли, причисленные к разным канцеляриям. Иные из этих повес вовсе ничтожны, иные могут похвастаться если не умением писать, то по крайней мере умением ценить стихи, поговорить о Байроне, вспомнить в связи с гетерией имена Перикла и Фемистокла… У этих молодых дворян нет никаких коммерческих интересов.

Но мы, ребята без печали,

Среди заботливых купцов,

Мы только устриц ожидали

От цареградских берегов.

Что устрицы? пришли! О радость!..

Из ресторана услужливого Отона[564] Пушкин направляется в оперу. «Там упоительный Россини»[565]. Этот композитор кажется Пушкину очаровательным. Его музыка — «как поцелуи молодые, все в неге, в пламени любви, как зашипевшего аи струя и брызги золотые…[566]».

А ложа, где, красой блистая,

Негоцианка[567] молодая,

Самолюбива и томна,

Толпой рабов окружена?

Она и внемлет, и не внемлет

И каватине[568], и мольбам,

И шутке с лестью пополам…

А муж — в углу за нею дремлет,

Впросонках фора[569] закричит,

Зевнет и — снова захрапит.

Одна из «самолюбивых и томных» молодых негоцианок поразила воображение поэта. Это была Амалия Ризнич[570]. Она появилась в одесском обществе весною 1823 года. По своему происхождению она была полунемка полуитальянка. Иван Ризнич, славянин родом, получивший солидное образование в Падуанском университете, а также слушавший профессоров в университетах германских, занимался крупными хлебными операциями. В одну из своих деловых поездок в Европу он женился на прекрасной Амалии. Ей было тогда двадцать лет. Иван Ризнич привез красавицу жену в Одессу, а через два месяца с нею познакомился Пушкин. Вокруг нее была уже толпа горячих поклонников. Страстные глаза, стройный стан, коса до колен, а главное, то очарование вольности, которого нельзя было найти в чопорных гостиных одесской аристократии, пленили поэта. В эти чопорные салоны Амалию Ризнич не приглашали. Она, кажется, не очень об этом жалела. У нее на Херсонской улице был свой салон в большом доме ее супруга. Салон этот охотно посещали те светские люди, которые скучали на обедах и вечерах у графа Воронцова, графа Ланжерона[571], А. И. Казначеева[572] и др. Амалия Ризнич была эксцентрична. Ее излюбленный костюм напоминал костюм амазонки; ее шляпа была мужского фасона… Она, по видимому, любила пленять сердца и не очень дорожила святостью семейного очага.

В ноябре 1823 года Пушкин написал свою элегию «Простишь ли мне ревнивые мечты…». Эта пьеса биографична. Сердечные муки поэта в свой наивной наготе волнуют откровенностью, удивительной и трогательной. Амалия Ризнич не скупилась, кажется, на дары сладострастия, но Пушкин изнемогал от ревности и, даже обладая красавицей, не был уверен в ее любви. Вероятно, вспоминая об этих муках, Пушкин уже в 1826 году, в Михайловском, посвятил Амалии Ризнич две строфы, оставшиеся в черновиках, не вошедших в шестую главу «Евгения Онегина». Поэт сравнивает ревность с черным сплином, с лихорадкой, с повреждением ума и даже с чумою…

Мучительней нет в мире казни

Ее терзаний роковых.

Поверьте мне: кто вынес их,

Тот уж, конечно, без боязни

Взойдет на пламенный костер

Иль шею склонит под топор…

В это время Амалии Ризнич не было в живых. Весною 1824 года у нее появились признаки чахотки, и она в первых числах мая выехала за границу. За нею последовал один из ее поклонников. Она умерла, кажется, в Вене.

И XVI строфу шестой главы Пушкин посвящает своей умершей возлюбленной, не забывая о ревности, его тогда измучившей:

Ты негой волновала кровь,

Ты воспаляла в ней любовь

И пламя ревности жестокой;

Но он прошел, сей тяжкий день:

Почий, мучительная тень!

На беловом автографе стихотворения «Под небом голубым страны своей родной…» имеется вверху надпись: «29 июля 1826», а внизу другая запись:

У. о. с. Р.П. М.К. Б.: 24.

Усл. о см. Р. 25.

Смысл этой записи таков: «Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева, Каховского, Бестужева 24 июля 1826 года. Услышал о смерти Ризнич 25 июля 1826 года».

Итак, Пушкин узнал о смерти своей возлюбленной уже в ссылке в Михайловском, на другой день после вести о казни пяти декабристов. Через четыре дня после того, как стала известна Пушкину судьба Амалии Ризнич, после того, как он «из равнодушных уст» услышал смерти весть и «равнодушно ей внимал», написал он свою удивительную элегию.

Вероятно, помета Пушкина о казни декабристов не случайно им связана с пометою о смерти Ризнич. Поэту хотелось, быть может, понять и объяснить самому себе это свое странное равнодушие к умершей любовнице. Не потому ли он был так равнодушен, что событие, о котором он узнал накануне, всецело завладело его умом и сердцем? Однако элегия «Под небом голубым страны своей родной…» необычайна. Поэт как будто постиг наконец тайну своей любви и в печальном изумлении делает свое последнее признание:

Так вот кого любил я пламенной душой

С таким тяжелым напряженьем,

С такою нежною, томительной тоской,

С таким безумством и мученьем!

Где муки, где любовь? Увы, в душе моей

Для бедной, легковерной тени,

Для сладкой памяти невозвратимых дней

Не нахожу ни слез, ни пени[573].

II

В январе 1823 года, будучи еще в Кишиневе, Пушкин посылал министру иностранных дел письмо с просьбою о разрешении приехать на три месяца в столицу. Но расположенного к нему графа Каподистрии уже не было в Петербурге, и министерский пост занимал граф К. В. Нессельроде, ученик и почитатель Меттерниха, интриган и реакционер. 27 марта он известил Пушкина, что государь в просьбе «изволил отказать». Это совпало с хлопотами А. И. Тургенева о переводе Пушкина в Одессу под наблюдение графа М. С. Воронцова.

25 августа поэт писал брату: «…я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу — я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и, ей богу, обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объявляет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе — кажется и хорошо — да новая печаль мне сжала грудь — мне стало жаль моих покинутых цепей. Приехал в Кишинев на несколько дней, провел их неизъяснимо элегически и, выехав оттуда навсегда, о Кишиневе я вздохнул. Теперь я опять в Одессе и все еще не могу привыкнуть к европейскому образу жизни…»

Пушкину стало жаль «покинутых цепей», и немудрено, ибо кишиневские цепи были куда легче одесских. Поэт скоро почувствовал, что «ласково» принявший его Воронцов на самом деле враждебен ему. По видимому, попытки А. И. Тургенева «истолковать ему Пушкина» не увенчались успехом, и «милорду»[574] Воронцову не было никакого дела до «спасения» поэта.

Михаил Семенович Воронцов был старше Пушкина на семнадцать лет. Детство и юность Воронцов провел в Лондоне, где отец его[575] был чрезвычайным и полномочным послом русского правительства. Здесь, в Лондоне, М. С. Воронцов получил основательное образование. С 1803 года начинается его военная карьера. Он участвует в ряде военных операций на Кавказе и в Турции. В Отечественную войну 1812 года Воронцов находился при армии князя Багратиона под Смоленском. В битве под Бородином он был тяжело ранен. Поправившись, он опять принял участие в походах. В кампании 1814 года он командовал военными частями под Парижем и был назначен командиром русского оккупационного корпуса. Обладатель огромных богатств, умелый администратор и ревностный хозяин — вот какой человек оказался начальником строптивого и вольнолюбивого поэта. В припадке гнева Пушкин назвал его «придворным хамом», но, если бы мы не знали закулисных дел этого графа, а впоследствии светлейшего князя, нам непонятна была бы эта заносчивость поэта. Воронцов производил впечатление несколько холодного и надменного человека, но он соблюдал всегда изысканную вежливость и казался безупречным джентльменом. Он владел, между прочим, огромной библиотекой, весьма ценной, и не менее ценным архивом. По видимому, Пушкин получил доступ к этому драгоценному собранию рукописей. Александр Романович Воронцов[576], дядя новороссийского генерал губернатора, был покровителем Радищева, и Пушкин в своей статье о первом русском республиканце упоминает о переписке с ним вельможи, который «не вовсе чужд был изданию Путешествия». А. И. Герцен[577] утверждал в предисловии к изданию записок Екатерины, что Пушкин «в Одессе собственноручно переписал для себя все мемуары из библиотеки графа Воронцова».

Почему и как этот европейски образованный аристократ, коллекционер и библиофил стал непримиримым врагом поэта?

Дело в том, что англоман барин, получивший почти неограниченные полномочия в качестве новороссийского генерал губернатора, чувствовал себя в Одессе самодержавным властелином. Он полагал, что служба государству и служба ему лично — одно и то же. Чиновникам своей канцелярии он давал поручения, не имевшие никакого отношения к их обязанностям. На Пушкина он смотрел как на молодого человека, не лишенного дарований, но безнравственного и легкомысленного. А. И. Тургенев просил заняться его воспитанием, но ему, графу Воронцову, некогда. Он то и дело в разъездах. Он озабочен сооружением шоссейной дороги вдоль южного берега Крыма, насаждением виноградников, разведением тонкорунных овец, приведением в порядок Одессы и одесского порта. Все это важно и несомненно. А что такое Пушкин? Он, правда, прекрасный версификатор, но еще не создал ни одного значительного произведения, и даже лорд Байрон, поэт не слишком высокий, недосягаемый для Пушкина образец. Этот избалованный поклонниками Пушкин пренебрегает государственной службой. Его приходится принимать у себя в салоне, потому что он все таки как то рекомендован Петербургом, но он нескромен, и по городу ходят эпиграммы, им сочиненные на ближайших Воронцову лиц. По донесению полицейских агентов, Пушкин, правда, как будто стал осторожнее высказываться по вопросам политическим, но он непристойно шутит насчет церкви и ее учения. Самому графу Воронцову, быть может, нет никакого дела до православных догматов, но надо соблюдать какое то приличие, а Пушкин все шутит и шутит.

Граф Воронцов был неприятен Пушкину, но он посещал его салон очень часто: ему нравилась жена графа, Елизавета Ксаверьевна Воронцова[578]. Правда, он влюблен в Амалию Ризнич, но эта безумная и страстная женщина пугает сердце своим загадочным поведением. Любовные восторги с нею похожи на пытки. Она всегда непонятная и чужая. После свидания с нею, уверившись в ее любви, можно неожиданно найти в ее доме соперника, с которым она разговаривает, как с близким ей человеком. У этой женщины чахотка. Глаза ее всегда лихорадочно горят. Рядом с нею чувствуешь близость смерти.

С Елизаветой Ксаверьевной легко и весело. Ее откровенное польское кокетство так пленительно, и она совсем не загадочна. Она аристократка, но в ней нет даже тени той надменности, которая характерна для ее супруга. Она знает наизусть стихи Пушкина, и у нее нет сомнений, что поэт создаст какие то бессмертные вещи. Нет, он значительнее лорда Байрона.

Елизавета Ксаверьевна Воронцова была дочерью графа Браницкого[579]. Мать ее, А. В. Энгельгардт[580], была любимой племянницей Потемкина. Браницкие обладали несметными богатствами. Воронцов женился на Елизавете Ксаверьевне в 1819 году за границей и присоединил к своему огромному капиталу богатейшее приданое. В первые годы их супружеской жизни они много путешествовали. Кажется, их связывала тогда искренняя любовь, ничем не омраченная. Она была приятной спутницей. Александр Раевский говорил про нее: «Ее характер — самый очаровательный, какой я знаю». Впрочем, Александр Раевский был в нее влюблен. Но вот Вигель, которого никак нельзя заподозрить в пристрастии, пишет про нее: «Ей было уже за тридцать лет, а она имела все права казаться еще самою молоденькою…» «Со врожденным польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше ее в том не успевал. Молода была она душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый, нежный взгляд ее миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка ее уст, которой подобной я не видал, казалось, так и призывает поцелуи».

После мучительных свиданий с Амалией Ризнич Пушкин отдыхал в обществе Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой. У Пушкина в это время был конфидент[581], Александр Раевский, которого он считал своим другом. Вигель и некоторые другие мемуаристы уверяют, что Александр Раевский, влюбленный в Воронцову, вел какую то недостойную интригу, внушая надменному и самолюбивому супругу подозрения относительно Пушкина, способного будто бы посягнуть на честь его сиятельства. Что было делать Воронцову? Не мог же он, генерал губернатор, вызвать на дуэль «коллежского секретаря», насмешив тем все одесское общество и петербургский двор. Он избрал для защиты своей чести менее смешной, но более низкий и коварный путь, оставивший на его памяти неизгладимое пятно.

28 марта 1824 года Воронцов написал графу К. В. Нессельроде письмо, в котором настаивал на удалении Пушкина из Одессы, снабдив свое требование очень тонкими и хитрыми доводами. В этом своем доносе Воронцов не решился пустить в ход прямую политическую клевету, но косвенно постарался скомпрометировать поэта в глазах царя. «Я не могу пожаловаться на Пушкина за что либо, напротив, казалось, он стал гораздо сдержаннее и умереннее прежнего, но собственный интерес молодого человека, не лишенного дарований, и которого недостатки происходят скорее от ума, нежели от сердца, заставляет меня желать его удаления из Одессы. Главный недостаток Пушкина — честолюбие. Он прожил здесь сезон морских купаний и имеет уже множество льстецов, хвалящих его произведения; это поддерживает в нем вредное заблуждение и кружит его голову тем, что он замечательный писатель, в то время как он только слабый подражатель писателя, в пользу которого можно сказать очень мало, лорда Байрона…» Оценить этот ядовитый намек в полной мере не так трудно, если мы вспомним, что Александру I очень были известны строки Байрона[582], исполненные презрения и сарказма, направленные лично против него.

Итак, прямого политического доноса Воронцов на этот раз не решился послать, и ему трудно было это сделать, потому что поведение Пушкина в Одессе не давало для этого никакого повода. Оппозиционность Пушкина в 1823—1824 годах не была такой явной, как в Петербурге и в Кишиневе. Воронцов приписывал эту осторожность Пушкина своему влиянию. Он писал Киселеву, начальнику штаба 2 й армии, что поэт его «боится»; он, Воронцов, говорит с ним не более двух трех слов в недели две; он не добряк Инзов, который «терял время на споры» с молодым человеком; нет, он, Воронцов, не любит его манер, и он держится невысокого мнения об его таланте; нельзя быть настоящим поэтом без образования, а Пушкин ничему не учился…

Граф М. С. Воронцов, вероятно, искренно считал себя более образованным, чем Пушкин. Как же! Граф прекрасно говорил по английски, а Пушкин только теперь стал читать английские книги и произносил английские слова, как они пишутся; у графа был кодекс правил, которые обеспечивали ему возможность высказывать при случае солидные сентенции, а Пушкин любил парадоксы и не мог похвастаться цитатами из авторитетов; граф был уверен, что существует незыблемая логика и что истина и здравый смысл — одно и то же, а поэт сомневался в логических категориях и думал, что истина — вовсе не здравый смысл, а «безумие для эллинов»[583]. Граф считал Пушкина «необразованным человеком», а Пушкин, в свою очередь, полагал, что этот милорд «полуневежда». Они не понимали друг друга.

Догадка графа, что сдержанность в тогдашних политических суждениях Пушкина объясняется его влиянием, основана была на прямом недоразумении. Это умаление оппозиционности Пушкина объяснялось разочарованием его в успехе освободительного движения. Реакция побеждала по всему фронту — в Германии, в Италии, в Австрии, в Испании, наконец, в Греции. Вот почему Пушкин написал тогда стихотворение «Свободы сеятель пустынный…». Эти его ямбы исполнены сурового сарказма, а не рабской покорности:

Паситесь, мирные народы!

Вас не пробудит чести клич!

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь;

Наследство их из рода в роды —

Ярмо с гремушками да бич…

Разочарование в гетерии отразилось и в тогдашних письмах Пушкина. В конце июня 1824 года он писал Вяземскому из Одессы: «Греция мне огадила. О судьбе греков позволено рассуждать, как о судьбе моей братии негров, можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпимого. Но чтобы все просвещенные европейские народы бредили Грецией, это непростительное ребячество. Иезуиты натолковали нам о Фемистокле и Перикле, а мы вообразили, что пакостный народ, состоящий из разбойников и лавочников, есть законнорожденный их потомок и наследник их школьной славы. Ты скажешь, что я переменил свое мнение. Приехал бы ты к нам в Одессу посмотреть на соотечественников Мильтиада[584], и ты бы со мною согласился…»

А между тем граф Воронцов, не получив ответа от Нессельроде на первое свое письмо, спешил со вторым посланием, где, ссылаясь на греческих эмигрантов, которые казались опасными петербургскому правительству, тут же упоминает о Пушкине, как будто допуская возможность его связи с гетерией: «По этому поводу я повторяю мою просьбу избавить меня от Пушкина…» Этот донос датируется 2 мая, а в июне был им послан третий донос, где, как уверяет Вигель, «поступки Пушкина были представлены в ужасном виде».

III

Графу Воронцову Пушкин казался легкомысленным, избалованным и поверхностным стихотворцем, а как раз именно в эти годы в Одессе у поэта был огромной важности душевный опыт, в корне изменивший все пути его поэтического творчества. В мае 1823 года Пушкин начал писать «Евгения Онегина»; в октябре была окончена первая глава; в начале декабря — вторая; в феврале 1824 года Пушкин начал третью главу и закончил ее уже в Михайловском 2 октября. На рубеже 1823—1824 годов поэт писал своих «Цыган», которых он кончил также в Михайловском 10 октября. Эта последняя из южных поэм свидетельствует о наступившей зрелости поэта. Это уже не веселый и шутливый лепет «Руслана и Людмилы», не сомнительный байронизм «Кавказского пленника», не соловьиные трели «Бахчисарайского фонтана», а дивная поэма, исполненная мудрости и силы, поэма о нравственной ответственности человека. Идейная зрелость этой поэмы удивительна. Пушкину в это время было двадцать пять лет, но «Цыганы» обеспечили ему первое место в русской литературе двадцатых годов не только по мастерству стиха, но и по глубине замысла, по значительности темы и по оригинальности в разрешении поставленной задачи. Если замысел поэмы сложился у Пушкина под влиянием Жан Жака Руссо, то трактовка его идеи приобрела в поэме совсем особый смысл, независимый от сентиментальных мечтаний великого утописта.

Главная мысль поэмы не в том, что обществу, испорченному ложной цивилизацией, противопоставлен идиллический быт первобытной общины, а в том, что индивидуализм Алеко, который «для себя лишь хочет воли», терпит нравственное осуждение, как попытка снять с себя ответственность за все, отказаться от «круговой поруки». Своеволию частного человека противопоставлена идея общественности, но сама «цыганская» общественность нисколько не идеализирована:

Но счастья нет и между вами,

Природы бедные сыны!

И под издранными шатрами

Живут мучительные сны,

И ваши сени кочевые

В пустынях не спаслись от бед,

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

Будучи в Кишиневе, Пушкин знал многих цыган. Однажды он поехал в местечко Юрчены, где расположился цыганский табор. Дочь були башу, то есть старосты, была красавица. Ее звали Земфирой. Она одевалась по мужски, носила цветные шаровары, вышитую молдавскую рубаху и баранью шапку. Пушкин влюбился в красавицу. Он поселился в шатре. С Земфирой он не расставался. Она не говорила по русски. Поэтому они молча бродили или сидели в поле обнявшись. Однажды Земфира пропала. Она убежала с молодым цыганом. Пушкин поскакал в Варзирешты в надежде найти ее там, но поиски его были тщетны.

Если этот случай не апокриф[585], возможно, что он дал повод поэту написать своих «Цыган». Творчество Пушкина биографично — не в том смысле, что надо искать непременно в его стихах непосредственного и точного изображения действительности, а в том, что поэт (за исключением, быть может, некоторых лицейских пьес) никогда не писал для «литературы» и никогда не ставил себе формальных целей; творчество Пушкина биографично, потому что он всегда с гениальной правдивостью рассказывал в своих стихах историю своей души, своего нравственного опыта. Но в этих признаниях никогда не было уединенного субъективизма. Поэт не жил в мире иллюзий. Его опыт был социальным опытом. Он чувствовал всегда свое единство с миром. Пусть он ошибался и даже терпел поражения как человек, связанный определенными историческими условиями, интересами сословными и классовыми, но он никогда не терял связи с реальною жизнью, которая через все противоречия истории в конце концов ведет человечество к единству. Вот в этом предчувствии возможного для человечества единства была могучая сила пушкинского гения.

В 1823—1824 годах Пушкин с изумительной прозорливостью переоценил не только рассудочную французскую цивилизацию, но и байронический индивидуализм. Он понял, что частное должно подчиниться общему. Алеко и Онегин осуждены поэтом за их уединенность, за их оторванность от «общего дела», за их жалкое самолюбие. Пушкин осудил Алеко и осмеял своего скучающего и разочарованного денди Онегина. В Алеко и в Онегине он, конечно, произнес свой мудрый суд и над самим собою, когда он «для себя хотел лишь воли». Вот в каком смысле его «Цыганы» и «Онегин» биографичны.

В «Цыганах» и в «Онегине» Пушкин ищет и находит такое цельное отношение к человеку, к обществу, к бытию вообще, где уже нет и следов отвлеченной рассудочности, которая владела им, когда он увлекался Вольтером. Пушкин смеялся над французской поэзией, которой он платил недавно щедрую дань. Впрочем, уже в феврале 1823 года он писал из Кишинева, что «французская болезнь умертвила бы нашу отроческую словесность».

Позднее он с совершенной отчетливостью выразил свое отрицательное отношение к французской цивилизации вообще. В августе 1823 года он пишет из Одессы Вяземскому: «…стань за немцев и англичан — уничтожь этих маркизов классической поэзии». По поводу перевода «Федры» он дает строгую оценку Расина; по поводу осознанных им недостатков «Бахчисарайского фонтана» он пишет: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали…» Позднее эти мысли нашли себе развитие в целом ряде высказываний поэта.

Пушкин в эпоху своей одесской жизни утратил веру в близкий успех революции; он разочаровался также в своих вольтерианских, а позднее и байроновских увлечениях: одно только осталось в нем неизменным — скептическое отношение к положительной религии. В своих письмах он то и дело каламбурит и шутит по поводу Библии.

В письме к Вигелю он целует ручки какой то дамочке сомнительного поведения и «желает ей счастья на земле, умалчивая о небесах, о которых не получил еще достаточных сведений». Подобных иронических замечаний немало.

Он признается с улыбкою, что читает Шекспира и Библию и что «Святый дух иногда ему по сердцу», но он все таки предпочитает Шекспира[586] и Гёте[587]. Однако он не только шутит на эти темы, но и размышляет о них серьезно. В доме Воронцова он познакомился с англичанином Гутчинсоном[588]. Этот англичанин был домашним врачом графа, который вывез его из Лондона. Воронцов в письме к Н. М. Лонгинову[589] называет его «прекрасным ученым, хорошо воспитанным». У него только один недостаток: он глухой. Но Пушкин заинтересовался не этою особенностью доктора Гутчинсона, а его суждениями о бытии или небытии Бога. Глухой доктор был решительно безбожник.

В марте 1824 года поэт писал приятелю[590]: «Ты хочешь знать, что я делаю: пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей[591], которого я еще встретил. Он исписал листов тысячу, чтобы доказать, qu’il ne peut exister d’etre intelligent createur et regulateur („Что не может существовать разумный творец и промыслитель“ (фр.), мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная».

Это письмо было перлюстрировано и попало в канцелярию новороссийского генерал губернатора в папку с делом «О высылке из Одессы в Псковскую губернию коллежского секретаря Пушкина». Письмо Пушкина было одним из поводов для исключения его со службы и заточения в Михайловском. Петербургские чиновные умники и не обратили внимания на иронию и двусмысленность пушкинских строк. Любопытно прежде всего, что Пушкин называет глухого доктора «единственным умным афеем, которого он еще встретил». Что это значит? Выходит так, что до встречи с Гутчинсоном Пушкину довелось беседовать только с глупыми «афеями»? Это странно. Любопытно и то, что Пушкин так же, как в юношеском стихотворении «Безверие», считает безбожие «системой не столь утешительною, как обыкновенно думают…». Итак, письмо Пушкина об умном атеисте попало в руки жандармов. Что касается самого безбожника Гутчинсона, то он уехал в Лондон и сделался «ревностным пастором англиканской церкви». Мотивы, понудившие его взять на себя роль пастора, нам неизвестны: или этот фаворит графа Воронцова был бесстыдный мистификатор и лгун, или, исписав тысячу листов, он пришел к выводам, диаметрально противоположным тем атеистическим мнениям, которыми он делился с поэтом.

IV

Хотя Пушкин и жалуется на безденежье в своих одесских письмах брату и друзьям, однако его материальные дела в эти годы значительно поправились. За «Бахчисарайский фонтан», изданный Вяземским, он получил три тысячи рублей — гонорар в те годы исключительный. В Одессе Пушкин почувствовал себя профессиональным литератором. Издатели просят у него стихов, не скупясь на гонорары. «Слёнин[592] предлагает мне за „Онегина“, сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе — а я думал, что это ошибка географов, — пишет он Вяземскому в апреле 1824 года. — Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости — мне необходимой…»

В конце мая граф Воронцов дал почувствовать Пушкину, что его «независимость» пока что пустая иллюзия. Новороссийский самодержец решил напомнить поэту, что он коллежский секретарь и подведомственный ему чиновник. Пушкин получил официальное предписание графа отправиться в командировку для борьбы с саранчой, появившейся в некоторых уездах Новороссии. Пушкин увидел в этом поручении насмешку над собою, но после личных объяснений с Воронцовым принял командировку и выехал с другими чиновниками на места, где поля были покрыты полчищами прожорливых насекомых. Существует анекдот, будто бы Пушкин написал донесение в стихах:

Саранча летела, летела —

И села.

Сидела, сидела, —

Все съела

И вновь улетела…

Анекдот повторяли с удовольствием. Мемуаристы рассказывают, что Пушкин был в крайнем гневе. Вернувшись из командировки, он решил подать в отставку. В черновике письма к А. И. Казначееву, правителю канцелярии Воронцова, Пушкин писал, между прочим: «Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником…» Он, Пушкин, стихотворец. Это его «ремесло, отрасль честной промышленности», доставляющая ему «пропитание и домашнюю независимость…». Из за вынужденной жизни в провинции Пушкин терпит убытки как профессиональный литератор. «Правительству угодно было, — пишет он, — вознаграждать некоторым образом мои утраты… Я принимаю эти 700 рублей не так, как жалованье чиновника, но как паек ссылочного невольника…»

Вигель уверяет, что Александр Раевский участвовал в этой интриге и внушил Пушкину, что ему надо принять командировку, а потом подать в отставку. Поведение Александра Раевского в самом деле было двусмысленное. Он питал какую то дикую, сумасшедшую страсть к Воронцовой. Это вне всяких сомнений. Он был фальшив в своих отношениях к Пушкину. Это тоже несомненно. Его сестра Екатерина Николаевна сообщает, что братец ее притворялся разочарованным демоном, чтобы мистифицировать Пушкина. Поэт, кажется, доверился этой мистификации и увлекся воображаемым героем. Пушкин сам выдумал Александра Раевского. Впоследствии поэт охладел к своему «демону», что не помешало ему принимать участие в хлопотах его семьи, когда Александр Раевский попал в немилость. Однако в ноябре 1834 года в дневнике своем Пушкин шутливо и презрительно записал: «Видел А. Раевского, которого нашел поглупевшим от ревматизмов в голове…»

В середине июня 1824 года в Одессе появилась жена Вяземского, Вера Федоровна. Она приехала с двумя детьми купаться в море. Эта, по выражению Пушкина, «добрая и милая баба» была очарована поэтом. Она была старше его на девять лет. У них в Одессе завязались дружеские отношения. Были даже сплетни, что она «увлеклась Пушкиным». Во всяком случае, она была его конфиденткой и сообщала мужу, что Пушкин влюблен в трех женщин сразу. Если первая была Амалия Ризнич, а вторая — Е. К. Воронцова, то третья остается для нас неизвестной.

Есть некоторое основание думать, что третья особа, пленившая поэта, была Каролина Собаньская[593], любовница графа Витта[594], авантюристка и шпионка, умевшая, однако, несмотря на свою нравственную низость, покорять сердца таких людей, как Пушкин и Мицкевич[595]. Эта искательница приключений не скупилась на самое изысканное кокетство. Почти весь год пребывания Пушкина в Одессе Собаньская жила там, окруженная поклонниками, и многих «дурачила», как она сама в этом признавалась. Пушкину суждено было еще раз встретиться с этой «величавой», но бесстыдною красавицей в Петербурге в 1828—1830 годах.

Приезд в Одессу Веры Федоровны Вяземской совпал с тревожным для Пушкина ожиданием какой то перемены своей судьбы. Поэт уже знал, что против него ведется сложная интрига, что петербургское правительство получает о нем неблагоприятные сообщения, и все таки надеялся вырваться из плена.

14 июля Пушкин писал Тургеневу: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпением ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что то другое…»

Петербургские друзья Пушкина худо понимали положение поэта. Как мог он не поладить с таким просвещенным и блестящим вельможей, каким был граф Воронцов? Вере Федоровне было виднее здесь, в Одессе, что Пушкину ужиться мирно с Воронцовым было мудрено. В своих письмах к мужу она старается объяснить поведение поэта. У Пушкина явились замыслы бежать за границу. Ему взялись помогать две дамы — Вяземская и — как это ни странно — Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Этот проект побега стал, конечно, известен очень многим. Даже московский сплетник А. Я. Булгаков[596] писал брату[597] о подготовлявшемся побеге Пушкина за границу. Сам Воронцов сообщил ему об этом. «Мы считаем, — писал ему граф о Вяземской, — по меньшей мере неприличным ее затеи поддерживать попытки бегства, задуманные этим сумасшедшим и шалопаем Пушкиным, когда получился приказ отправить его в Псков…» А. Я. Булгаков знал, оказывается, что граф сердит так же и на Елизавету Ксаверьевну за то, что она поддерживает проект В. Ф. Вяземской. Побег не состоялся. Почему?

Пушкин в стихотворении «К морю» делает признания, быть может, откровенные:

Не удалось навек оставить

Мне скучный, неподвижный брег,

Тебя восторгами поздравить

И по хребтам твоим направить

Мой поэтический побег!

Ты ждал, ты звал… я был окован;

Вотще рвалась душа моя:

Могучей страстью очарован,

У берегов остался я…

Министр Нессельроде в письме от 11 июля 1824 года известил графа Воронцова, что по воле императора Пушкин не только будет удален из Одессы, но и, будучи исключен из списков чиновников министерства за дурное поведение, подлежит высылке в Псковскую губернию, в имение родителей, под надзор местного начальства.

Месяца через три, уже из Михайловского, Пушкин писал о своем враге П. А. Вяземскому: «Каков граф Воронцов?..»

Полу герой, полу невежда,

К тому ж еще полу подлец!..

Но тут однако ж есть надежда,

Что полный будет наконец.

Глава восьмая. В Михайловском

I

Весною 1823 года вышла в Лондоне без имени автора сатирическая поэма «Бронзовый век», но льва сразу узнали по когтям. Экземпляр этого стихотворного памфлета был, конечно, доставлен русскому царю, и Александр, бледнея от бессильной ненависти, прочел строки Байрона, ему посвященные. Поэт зло смеется над пристрастием царя к щегольству и балам, издевается над его либерализмом, когда дело идет о чужих народах, и над его деспотизмом, когда ему приходится считаться с народами, ему подвластными; царь сулит свободу Греции, если греческий народ признает его державную власть. Нет, Байрон не верит этому лицемеру, претендующему руководить делами Европы. Не лучше ли ему заняться своей несчастной страной, где народ изнемогает от рабства и нужды?..

И вот Пушкин, если верить графу Воронцову, ученик и почитатель этого ужасного клеветника! Возможно ли оставить поэта безнаказанным! Император Александр не знал, между прочим, что Пушкин уже охладел в эти дни к английскому поэту. Правда, в Михайловском, когда до него дошла весть о смерти Байрона[598], Пушкин заказал сельскому батюшке отслужить панихиду по рабе Божьем Георгии, о чем полушутя полусерьезно сообщал сам в письмах к друзьям, но эта панихида была не только по мятежном лорде, но и по тем пушкинским пристрастиям, которые к этому сроку обратились в прах и пепел. Пушкин теперь был занят другим властителем дум — Шекспиром.

Но петербургским властелинам не было никакого дела, разумеется, до внутренней жизни поэта. Там, вокруг трона, были совсем другие интересы и заботы. Правда, кое что в судьбе Пушкина было небезразлично для царского правительства. Это «кое что» была слава поэта, его популярность, небывалая до того времени в русском обществе. Известность Державина была совсем другая. Она не выходила из круга привилегированных, да и сам Гавриил Романович был человек безопасный и весьма почтенный. Не то Пушкин. Его любят и ценят какие то новые люди, чужие и непонятные для власть имущих.

Гоголь[599] рассказал однажды М. П. Погодину анекдот о том, как Пушкин, гуляя в окрестностях Одессы, забрел на батарею, расположенную в поле, и как офицер, узнав поэта, в порыве восторга скомандовал дать залп из всех орудий. Из палаток выбежали офицеры и немедленно устроили пир в честь Пушкина. Кажется, на этот раз Гоголь не выдумал этой истории. Она правдоподобна. О ней рассказывали и другие, а экспансивный поклонник Пушкина впоследствии приобрел тоже известность, но совсем иного рода: он стал монахом Оптиной пустыни. Его фамилия Григоров[600].

А как сам Пушкин относился к своей славе? Он откровенно писал, что в юности «любил уже рукоплесканья»[601]. Однако едва ли он был когда либо слепым поклонником славы и, кажется, знал цену этому кумиру. Летом 1825 года он написал свою известную пьесу «Желание славы». Он признается своей возлюбленной:

Ты знаешь, милая, желал ли славы я;

Ты знаешь: удален от ветреного света,

Скучая суетным прозванием поэта,

Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал

Жужжанью дальнему упреков и похвал.

Но вот теперь, когда он в разлуке со своей возлюбленной, когда измена и клевета обрушились на него и он стоит один, «как путник, молнией постигнутый в пустыне», — теперь он желает славы:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Все, всё вокруг тебя звучало обо мне…

«Ежели бы ты приехал в Петербург, — писал А. А. Дельвиг Пушкину, когда пришла весть в столицу об изгнании поэта, — бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты…»

Следуя официальному предписанию, 30 июля 1824 года Пушкин выехал из Одессы. Ему суждено было по дороге лишний раз убедиться в своей популярности: в Могилеве его узнали какие то молодые люди и устроили ему экспромтом чествование. Пили, конечно, шампанское, так же как и на батарее под Одессой. И после кутежа несли его до экипажа на руках.

Сохранились воспоминания некоторых обывателей, встречавших Пушкина во время этого путешествия. На Пушкине надет был какой то молдаванский плащ, цветные шаровары, турецкая феска на голове, в руках у него была огромная палка, похожая на посох. Проезжая мимо усадьбы А. Г. Родзянко, Пушкин в этом самом костюме явился к нему и пробыл у него час, забыв про «предательство» этого приятеля[602], в плохих стихах упомянувшего о преступном, с точки зрения властей, поведении поэта.

19 августа 1824 года Пушкин приехал в Михайловское. Там было все по прежнему, как и в те летние месяцы, когда Пушкин навещал усадьбу до своей ссылки на Юг. Семейство было в сборе. Неожиданное появление Александра в молдаванском плаще и феске произвело впечатление. Думали, что кончилась опала и сын вернулся в отчий дом в качестве амнистированного. Увы! Все выяснилось незамедлительно. Александр Пушкин по прежнему в немилости у правительства и даже вычеркнут из списка благонамеренных. Он государственный преступник. Тень падает на все семейство. Как! Все хлопоты и ходатайства влиятельных друзей не увенчались успехом. Если заступничество таких людей, как Жуковский, не спасло Александра от новой кары, значит, этот строптивый сын в самом деле не только «либералист», но и сущий карбонарий. Сергей Львович вспомнил, как он четыре года назад, обливаясь слезами, писал письмо к В. А. Жуковскому, благодаря его, А. И. Тургенева и Н. М. Карамзина за великодушные ходатайства перед царем. «Quant au comte Милорадович, — писал он, — je ne sais en le voyant si je me jetterai a ses pieds ou dans ses bras…» («Что касается Милорадовича, то, когда он его увидит, он не знает, броситься ли ему к его ногам или в его объятья»). Подумать только! Александр мог попасть в Соловки, где одни дикие монахи и где, кажется, вовсе нет женщин. А главное — какой позор для всего семейства. И вот теперь опять новая беда. Александр не сумел поладить даже с таким просвещенным и блестящим вельможей, как граф Воронцов. Недаром с детских лет этот сынок внушал и ему, Сергею Львовичу, и бедной Надежде Осиповне серьезные опасения. Выяснилось, что Александр безбожник. Это ужасно. Сам Сергей Львович, разумеется, масон, а не какой нибудь изувер и прекрасно сознает, что цивилизация успешно борется с суевериями церкви, но надо соблюдать приличие. И, кроме того, существует все таки bon Dieu[603]. И как же без него? Надежда Осиповна тоже думает, что без bon Dieu никак не обойтись. У Александра младший брат и сестра. Он может их развратить.

Маркиз Паулуччи[604], волею судеб оказавшийся генерал губернатором Псковской и прибалтийских губерний, послал предписание губернатору Адеркасу[605] учинить надзор над коллежским секретарем Александром Пушкиным. Губернатор обратился за содействием к предводителю дворянства, но никто из дворян не соглашался взять на себя такую ответственную обязанность, к тому же не совсем обычную и странную. Пришлось возложить это дело на самого отца — Сергея Львовича, известного в губернии, по уверению Б. Л. фон Адеркаса, своим «добронравием». Ничего доброго из этого не вышло. Сергей Львович в самом деле решил следить за перепиской сына, худо сообразив, что это не совсем удобно, да и чревато последствиями. Но что ему было делать? Александр мог развратить и Левушку, и сестру. Между сыном и отцом произошла дикая сцена. Сергей Львович увлекся ролью отца семейства, оскорбленного безбожным карбонарием. Он кричал на весь дом, что Александр «хотел его прибить». «Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? — писал Пушкин Жуковскому. — Рудников сибирских и лишения чести? Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем…»

Пушкин в самом деле написал официальную бумагу губернатору Адеркасу, в коей просил его императорское величество перевести его в одну из крепостей, но умная соседка по имению, П. Л. Осипова, догадалась задержать неосторожную бумагу, и Адеркас ее не получил.

После сумасшедшей сцены с отцом Пушкин почти не жил в Михайловском. Его приютила хозяйка Тригорского, Прасковья Александровна. Поэт покорил ее сердце. Она была посвящена в его планы бежать за границу. По этому поводу она писала Жуковскому: «Наш Псков хуже Сибири, а здесь пылкой голове не усидеть. Он теперь так занят своим положением, что без дальнего размышления из огня вскочит в пламя, а там поздно будет размышлять о следствиях…» «Если вы думаете, что воздух и солнце Франции или близлежащих к ней через Альпы земель полезен для русских орлов и оный не будет вреден нашему, то пускай останется то, что теперь написала, вечною тайною. Когда же вы другого мнения, то подумайте, как предупредить отлет…»

Но Жуковский нисколько не сочувствовал побегу за границу. Такого же мнения держался и Плетнев, которому Пушкин вскоре доверил ведение всех своих литературных дел. Орлу пришлось дышать не вольным воздухом великолепных Альп, а воздухом скромной Псковской губернии, на берегу речки Сороти. Если бы не плен, здесь тоже было бы неплохо. Сергей Львович после скандала несколько образумился и застыдился. Он послал опочскому уездному предводителю дворянства А. Н. Пещурову[606] уведомление, что «не может воспользоваться доверием», оказанным ему маркизом Паулуччи, потому что ему надобно по делам ехать в Петербург. Вздохнув легко, беспечный Сергей Львович со всем семейством уехал в столицу.

Александр Сергеевич Пушкин остался в Михайловском один. После шумной жизни в Кишиневе и Одессе уединение и тишина деревни были очаровательны. Усадьба в Михайловском расположена на краю обрыва. Внизу большое озеро, а к западу от усадьбы озеро поменьше. Когда Пушкин приехал в Михайловское, было еще лето, но насладиться им не пришлось, потому что в доме были суета, испуг и вражда. Пушкин шел на конюшню, брал лошадь и таскался по полям, спасаясь от общества родителей. Когда они уехали, была уже глубокая осень. Она пленяла поэта «красою тихою, блистающей смиренно»[607]. Ему нравилась ее прощальная краса". Он любил леса, одетые «в багрец и в золото», и осеннее небо во мгле волнистой, и ветра дикий шум, и свежее дыханье…

Дом в усадьбе был одноэтажный, небольшой и тогда уже ветхий; речка Сороть протекала позади него, а фасад дома обращен был к цветнику и саду, который переходил в парк, тянувшийся почти на версту…

«Знаешь мои занятия? — писал Пушкин брату в Петербург в ноябре 1824 года. — До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма! Ах! Боже мой, чуть не забыл! Вот тебе задача: историческое, сухое известие о Стеньке Разине[608], единственном поэтическом лице русской истории…» Нашел или не нашел Левушка какие нибудь исторические материалы о Степане Разине — неизвестно. Впоследствии Пушкин приобрел одно редкое парижское издание книги англичанина Демара, посвященное мятежному казаку. Известные три пушкинские песни о Степане Разине[609], написанные в начале 1826 года, при жизни поэта не были напечатаны. Бенкендорф в 1828 году уведомил Пушкина, что, по мнению царя, эти песни «при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему неприличны к напечатанию…».

Несмотря на семейные скандалы, Пушкин продолжал работать над «Евгением Онегиным» и 2 октября закончил третью главу, а 10 октября сообщил в письме Вяземскому, что "сегодня кончил я поэму «Цыганы».

Пушкин много работал, усердно писал и жадно читал. Он то и дело заказывает брату высылать ему в деревню нужные книги. Несколько раз он напоминает о присылке ему Библии. «Михайло[610] привез мне всё благополучно, а Библии нет. Библия для христианина то же, что История для народа…» Как усердно Пушкин собирал книги, видно из того, что при отправлении их в Петербург понадобилось тридцать пять ящиков. Из Михайловского тянулся целый обоз с библиотекою Пушкина.

У соседей Пушкин не бывал. Одно только Тригорское посещал он усердно. Ему нравилось, что П. А. Осипова с совершенной искренностью дорожит его обществом. К ее дочкам он относится насмешливо и лукаво. Старшая, сентиментальная Анна[611], ровесница поэта, влюбилась в него серьезно и беззаветно. «Аннет очень смешна, — писал он Левушке в ноябре 1824 года. — Сестра расскажет тебе мои новые фарсы…» Младшей, Евпраксии Николаевне Вульф[612], было тогда, в 1824 году, всего лишь четырнадцать лет. В семье ее звали Зизи. Позднее Пушкин увлекался ею и посвятил ей стихи «Если жизнь тебя обманет…», «Вот, Зина, вам совет…» и шутливые строки в XXXII строфе пятой главы «Онегина». Ее имя попало даже в «донжуанский список». Но в этот же список попало имя падчерицы Прасковии Александровны — Александры Ивановны Осиповой[613]. Ей посвящено горячее «Признание» («Я вас люблю, хоть я бешусь…»). Однако это не помешало Пушкину при первых встречах с тригорскими девицами отнестись к ним очень небрежно. Рассказывая в письме В. Ф. Вяземской о П. А. Осиповой, Пушкин упоминает об ее дочерях: «Ses filles assez mauvaises sous tous les rapports me jouent du Rossini…» («Ее дочери, неинтересные во всех отношениях, играют мне Россини»). В письме от 4 декабря 1824 года к сестре Пушкин замечает, между прочим: «Твои троегорские приятельницы несносные дуры, кроме матери…» Но эти девицы вовсе не были дурами. И слова Пушкина так же неточны, как и его следующие фразы: «Я у них редко. Сижу дома да жду зимы». На самом деле Пушкин бывал в Тригорском довольно часто — и даже по неделям жил там, принятый Прасковьей Александровной с полным радушием. В 1824 году было сорок три года. Она была хорошей хозяйкой, но большим деспотом. Несмотря на женскую свою влюбленность в Пушкина, она управляла домом по мужски. Сама входила во все мелочи хозяйства и даже собственноручно гоняла на корде лошадей[614]; она держала и слуг, и дочерей в ежовых рукавицах и не терпела своеволия. Но Пушкина обожала и явно ревновала его ко всем. Она любила литературу и переписывалась с Жуковским и другими писателями на французском языке, руководствуясь при этом какой то своей, не общепринятой грамматикой.

Пушкин прощал ей и дурной французский язык, и ревнивый ее деспотизм. В Михайловском дом зимою не отапливался. В распоряжении поэта была только его комната, где стояла кровать на трех ножках: вместо четвертой — полено. Ломберный стол заменял письменный. Вместо чернильницы — банка из под помады.

В Тригорском большой одноэтажный дом был некрасив и походил скорее на абмар, но внутри было уютно. Барышни хорошо играли на фортепиано. Много было книг. То и дело приезжали кузены и кузины. Молодежь влюблялась, ревновала, играла в невинные пти жё, а порою и в другие игры, менее невинные. Об этом последнем свидетельствует дневник Алексея Вульфа[615], сына Прасковьи Александровны, тогда дерптского студента, пошловатого малого и развратника, которого Пушкин терпел почему то. По непростительной рассеянности поэт приписывал ему несуществующие добрые качества, за что этот студент, а потом гусар отплатил ему своими скверными о нем воспоминаниями. В его изображении Пушкин является Мефистофелем, внушающим ему, Алексею Вульфу, предосудительные правила и соблазнительные пороки. Начались декабрьские морозы. Алексей Вульф был уже в Дерпте. Пушкин оказался исключительно в женском обществе. Иногда это утомляло его. Ему хотелось видеть друзей и товарищей. 11 января 1825 года судьба послала ему друга. И. И. Пущин в эти дни гостил у сестры[616] в Пскове и решил навестить приятеля. Захватив три бутылки клико, отправился он на свидание с поэтом. Недалеко от усадьбы лошади понесли. Тройка с маху вломилась в притворенные ворота. Не было силы остановить лошадей у крыльца. Они протащили сани дальше и засели в снегу нерасчищенного двора. Пушкин стоял на крыльце, босиком, в одной рубашке с поднятыми кверху руками. Не боясь простуды, он бросился в объятия приятеля, занесенного снегом. Появилась, конечно, Арина Родионовна и ввела гостя в комнату. Там Пущин увидел повсюду валявшиеся книги, рукописи и обкусанные, обожженные кусочки перьев… Такими огрызками перьев Пушкин писал с лицейских дней. Пущин сообразил, что друг его живет в тесноте, что дом не топлен, что слава не принесла ему житейских благ. «Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего», — рассказывает И. И. Пущин в своих воспоминаниях. Однако поэт не утратил веселости: «Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании…» «Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами…»

Когда речь зашла об его ссылке, Пушкин, по словам Пущина, «приписывал свете удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности…». Думал он также и о некоторых своих эпиграммах и неосторожных разговорах о религии…

Пушкин спросил друга, что о нем говорят в Петербурге и в Москве, и при этом сам рассказал о том, как будто бы император Александр ужасно перепугался, найдя его фамилию в записке коменданта о приезжих в столицу, и тогда только успокоился, когда убедился, что не он приехал, а брат его Левушка. «На это я ему ответил, — пишет И. И. Пущин, — что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении, что вряд ли кто нибудь на него смотрит с этой точки зрения…» Нет, его все высоко ценят как поэта и все ждут с нетерпением его возвращения в столицу.

Разговор зашел о тайном обществе. Пущин не отрицал его существования, но, разумеется, не приглашал поднадзорного и опального поэта войти в него. Пушкин воскликнул с горячностью: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать…» «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою — по многим моим глупостям…»

Пущин молча крепко расцеловал поэта.

Потом они пошли в нянину комнату. Там за пяльцами сидели девушки швеи. Одна из них обратила на себя внимание Пущина. Она была миловидна, и Пущин, поглядев на поэта, догадался, что он был неравнодушен к крепостной красавице. Потом они обедали и пили шампанское[617]. Они пили «за Русь, за лицей, за отсутствующих друзей и за нее…». Пущин привез Пушкину в подарок список «Горе от ума». После обеда за кофе поэт стал читать вслух грибоедовскую комедию. Вдруг кто то подъехал к крыльцу. В комнату вошел низенький рыжеватый монах. Это был настоятель соседнего монастыря[618] Приятели подошли под благословение.

Монах сказал, что заехал в Михайловское, услышав о госте Пущине и полагая, что это его старый знакомый, генерал П. С. Пущин. Недоразумение выяснилось. Подали чай. Рыженький монашек подливал в свой стакан ром с видимым удовольствием. Наконец гость покинул Михайловское. Пущину показалось, что это посещение смутило поэта. Пушкин объяснил неохотно, что он поручен наблюдению этого монаха.

Снова принялись за чтение «Горе от ума». Запахло угаром, и Пущин вмешался в хозяйственные дела. Няня, предполагая, что гость останется ночевать, затопила печи. Пришлось открыть трубы, и Пущин стал упрекать Арину Родионовну за излишнюю экономию дров. Можно ли поэта лишать простора? Ужели друг его должен всю зиму ютиться в тесной комнате? А ему, Пущину, надо ехать. Ночевать он не останется. Подали ужин. Опять пили шампанское. Прощаясь, приятели крепко обнялись.

II

И вот снова Пушкин один. В своих письмах к друзьям он то и дело жалуется, что ему скучно. Трудно, однако, представить себе скучающего Пушкина. Возможно ли поэту скучать, когда он пишет строфы «Онегина» и начинает создавать своего «Бориса Годунова». Нет, это не скука, а что то другое. Быть может, это горечь обиды и негодование на грубое насилие, над ним учиненное властью. Но не только эта расправа с ним, поэтом, его смущает. Ему кажется, что кто то его предал, что кто то изменил ему. Он жестоко обманут. Еще в конце августа он получил от Александра Раевского странное письмо. Оно было послано из Александрии, что около Белой Церкви, из поместья графини Браницкой. Пушкин когда то в своем воображении создал загадочного демона. Поэт решил, что обольстительный дух воплощен в полковнике Раевском. Его заурядным речам он придавал иной, более высокий смысл. Он уверял, что глаза Александра Раевского обладают магической силой. Разговаривая с ним наедине, Пушкин тушил свечи, чтобы не утратить воли и сохранить независимой свою мысль. И вот этот демонический полковник пишет письмо Пушкину. Почему Пушкин не оставил ему своего адреса? Вот он все таки нашел его и пишет. Если поэт не ответит, он пошлет новое письмо. Может быть, Пушкин боится его скомпрометировать? Но это невозможно. Они никогда не говорили с ним на политические темы, и вообще Раевский не очень уважает политические мнения поэтов. Далее следует фраза, удивительная в устах этого циника: «Si j’ai un reproche a vous faire, c’est celui de ne pas assez respecter la religion. Notez bien cela, car ce n’est pas la premiere foi que je vous le dis…» («Я могу сделать вам только один упрек в том, что вы недостаточно уважаете религию. Получше отметьте это в вашей памяти, потому что я не первый раз вам это говорю»). Что это? Мефистофель в роли ханжи?

Далее следуют одесские сплетни, а в конце письма, между прочим, он сообщает, что он находится в обществе Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой, которую он называет иносказательно Татьяной. Это несколько странно. Если Пушкин делился с Раевским в Одессе своею мечтою о героине «Онегина» и отождествлял ее с Воронцовой, очевидно, поэт в те дни действительно еще худо различал даль своего романа сквозь «магический кристалл»[619], ибо прелестная графиня вовсе не похожа на элегическую и строгую Татьяну Дмитриевну Ларину — ни в раннем, ни в позднем ее аспекте. Пушкинскую Татьяну назвать кокеткой никак уж нельзя, а мемуаристы в один голос отмечают в Воронцовой именно кокетство как нечто для нее характерное. В конце письма опять упоминание о религии. Раевский уверен, что если поэт к ней обратится, то он избавится от своей проклятой деревни, куда он сослан.

Кажется, Вигель был прав, обвиняя Раевского в интриге. Кажется, и Пушкин в это поверил наконец. Если пьеса «Коварность»[620] относится к Александру Раевскому, можно только пожалеть, что поэт не ограничился эпиграммой, а посвятил этому ничтожному человеку такие горестные признания в своей доверчивой слепоте. В письме Раевский сообщал, между прочим, что Воронцова «принимает живое участие в его беде» и что он пишет ему «с ее согласия». «Ее душа нежная и добрая видит в этом обстоятельстве одну только несправедливость, жертвой которой вы являетесь; она это выразила с чувствительностью и грацией, свойственной Татьяне…»

В сентябре или в октябре того же года Пушкин написал свою элегию «Ненастный день потух; ненастной ночи мгла…» Поэт воображает, как его возлюбленная идет «к брегам, потопленным шумящими волнами».

Там, под заветными скалами,

Теперь она сидит печальна и одна…

Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует;

Никто ее колен в забвенье не целует;

Одна… ничьим устам она не предает

Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных…

Стихотворение не закончено. Оно обрывается на ревнивом восклицании: «Но если…» В январе 1825 года Пушкин написал «Сожженное письмо», в 1827 году — «Талисман» и «Ангел» — пьесы, которые, по преданию, относят к Е. К. Воронцовой. Впрочем, все эти домыслы, из коих мы узнаем имена истинных или мнимых вдохновительниц поэта, часто «целят невпопад». Повод для того или другого стихотворения вовсе не отвечает окончательному значению и последнему смыслу лирического признания.

Разочарование Пушкина в Александре Раевском совпало с разочарованием во многих иных его пристрастиях. Прошли те дни, когда поэт был легковерен и откровенен. А главное, он теперь занят большою темою. Она заполняет всю его душу. Шекспир открыл ему такие тайны бытия, каких раньше он вовсе не думал. Мир, оказывается, колоссальный театр, созданный гениальным художником. Но этот мир на ущербе. Он вовсе не благополучен. Актеры не подчиняются режиссеру. Они импровизируют. Они своевольны. Они бунтуют. Такова жизнь. Шекспир подслушал эти страстные импровизации и перевел их на язык искусства. Зритель в изумлении видит и слышит этот небывалый еще театр, освобожденный от древних канонов. Пушкин был потрясен удивительною бурею пламенных страстей. Если бы Шекспир развернул перед человечеством страшную картину нравственных падений, убийств, предательств, измен, ревности и безумия — и тем ограничился, едва ли Пушкин увлекся бы этою хроникой личных и социальных преступлений; нет, он угадал в шекспировском театре какую то руководящую силу. За хаосом страстей великий трагик прозревал возможную гармонию. Его театр не только изображение действительности, а и страшный суд над нею во имя иной, лучшей, действительности. В этом мудрый реализм Шекспира. И Пушкин, по природе своей совершенно чуждый всяких иллюзий и мнимостей, реалист в каждом движении своей души и в каждой капле своей крови, с жадностью приник к творчеству величайшего из реалистов XVI века. Пушкин думал в это время, что Шекспир — романтик, и сам мечтал создать романтическую трагедию, но есть романтизм и «романтизм». Тот романтизм, который питается «пафосом иллюзионизма», был по самой своей сущности враждебен и Шекспиру, и Пушкину. И дело было тут не в романтизме, а в глубоком и мудром реализме великих поэтов.

Тема Шекспира была связана у Пушкина с темою истории. В это время поэту было всего лишь двадцать пять лет, но он был уже во всеоружии многоопытного человека. Историзм Пушкина, его способность взвешивать идеи и события, считаясь с исторической необходимостью, все это уже было ему свойственно в 1824—1825 годах, в его михайловском заточении. Чтение X и XI томов истории Карамзина[621] дало ему нужный сюжет. В декабре 1824 года Пушкин уже записал план «Бориса Годунова» «комедии о настоящей беде Московскому Государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве — летописи о многих мятежах» и пр.

В этом же году Пушкин писал третью главу «Онегина». Он начал ее еще 8 февраля в Одессе, а кончил 2 октября в Михайловском. Там же написаны были еще три главы. 10 августа 1826 года была закончена шестая глава.

Буйная молодость, беспечная трата душевных сил, самолюбивая мнительность, зависимость от французских мэтров XVIII века, не слишком мудрых, жадная погоня за сладострастными наслаждениями все стало чем то ненужным и неважным. Роман созидался на каких то прочных основаниях, и хотя сам Пушкин первоначально отмечал формальную зависимость своей стихотворной повести от Байрона, но эта зависимость ограничивалась жанром произведения. По сути дела, «Евгений Онегин» была повесть пушкинская, и «Дон Жуан»[622] Байрона кажется по сравнению с нею поэмою менее значительною. Сам Пушкин не сразу это понял. Начиная свой роман в стихах, он думал, что он будет «вроде Дон Жуана». В предисловии к первому изданию первой главы, вышедшей в 1825 году, Пушкин опять упоминает о Байроне: «Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает „Беппо“[623], шуточное произведение мрачного Байрона». Однако в марте 1825 года, отвечая А. А. Бестужеву[624], поэт отрекается от Байрона. Теперь, когда написаны уже три главы, стало очевидным, что в байронском «Дон Жуане» «ничего нет общего с Онегиным».

Следов французского влияния в «Евгении Онегине» вовсе нет. В основе повести трезвая и крепкая нравственная идея. Легкомысленной любви вынесен приговор поэтом суровый и окончательный:

Разврат, бывало, хладнокровный

Наукой славился любовной.

Сам о себе везде трубя

И наслаждаясь не любя.

Но эта важная забава

Достойна старых обезьян

Хваленых дедовских времян…

Это уже приговор всему французскому XVIII веку, всей библиотеке господ Пушкиных Сергея Львовича и Василия Львовича.

Но нравственная идея, положенная в основу «Евгения Онегина», выходит за пределы любовных отношений между героями романа. В пушкинской повести звучит какая то новая идейная музыка, не известная русскому обществу. То полуобразованное дворянское «общество», которое прочло эту повесть, было совершенно чуждо задач, поставленных себе поэтом. А многомиллионная масса русских людей была еще неграмотна и не знала, что из чуждой ей среды вышел писатель, в некоторых отношениях разделявший с этою народною массою ее любовь к «полноте бытия», к реализму, глубокому и мудрому.

Если народные массы тогда еще не знали Пушкина, зато сам поэт прекрасно понимал, что его дело не осуществимо, если он не найдет путей к народной жизни. И он их искал. Прежде всего ему, как мастеру, нужен был для его ремесла хороший материал. Ему нужен был язык. Искалеченный и обезображенный так называемым «высшим обществом», язык русский нуждался в серьезной реформе. Карамзин, Жуковский, Батюшков сделали немало для этой реформы, но этих формальных завоеваний было недостаточно. Нужно было найти не просто «слово», а «воплощенное слово». Нужен был для нового языка новый «контекст» общественности и быта. Пушкин искал язык в самой живой жизни.

III

Наступила весна 1825 года. Пушкин в красной деревенской рубахе, с непокрытой головой, небритый, со своим посохом в руках бродил по окрестностям. Обогнув озеро, шел он по опушке леса, потом полем, мимо погоста Воронича, в Тригорское. Там были влюбленные и сентиментальные глаза Анны Николаевны, задорное кокетство маленькой Зизи, альбомы со стихами, гостеприимство и уют помещичьего дома, но не было как раз того, чего искал сейчас Пушкин. Ему была нужна простая, крепкая, живая и острая русская речь. Он покидал тригорских барышень без сожаления. Он спускался с холма, где стоял дом, к голубой Сороти и шел берегом, кидая вперед, на дорогу, свой тяжелый посох, потом его поднимая и снова кидая. Если он встречал мужиков, тотчас же заводил с ними беседу. Иногда, в своем Михайловском, услышав, что на деревне поют девки и парни, шел туда слушать песни. Если водили хоровод, смотрел с удовольствием на пляски и, как уверяли в пятидесятых годах старики, сам принимался плясать вприсядку. Но особенно любил он посещать ярмарку, толкаться среди телег, слушать, как балагурит народ.

В пяти верстах от Михайловского на горе стоит Святогорский монастырь. Туда часто ходил Пушкин. Постукивая своею тяжелою палкою, поднимался он по ступеням, сложенным из цельных больших камней. Там, под сводами, в прохладном сумраке Успенской церкви на него благосклонно смотрела чтимая мужиками икона Одигитрии[625]. Пушкин вслушивался в славянские стихиры[626], переводы творений Козьмы Маюмского[627] и прочих греческих песнопевцев. Знаменитое моление Ефрема Сирина[628] он много позже переложил даже в стихи[629]. Потом, выйдя к воротам, садился наземь среди странников и слепцов и слушал, как они поют Лазаря[630] или стих об Алексии[631], «человеке божием». Он подтягивал им, размахивая в такт рукою. Однажды капитан исправник, увидев такую сцену, хотел было арестовать незнакомца, но дело как то уладилось. И песни слепцов, и церковные стихиры, и сказки Арины Родионовны, и записанные им былины о Стеньке Разине — все это нужно было поэту для творимого им языка, свободного от «литературного жеманства».

Два года, проведенные Пушкиным в деревне, имели немалое значение для его трудов. Не только обогатился его поэтический язык, не только приобрел новую силу, выразительность, точность и меткость, но и все творчество в соответствии с возмужавшим языком выросло и окрепло. Реализм «Евгения Онегина» был явлением еще неслыханным в русской литературе. 15 февраля 1825 года вышла отдельным изданием первая глава «Евгения Онегина». Пушкин с досадою читал в журналах и в письмах друзей отзывы о романе[632]. Эти отзывы свидетельствовали, что замысел автора остался неразгаданным. Ни Рылеев, ни Бестужев ничего не поняли в «Онегине». Им казалось, что «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан» куда лучше этой странной повести на ничтожную тему. Они ничего не видели в ней, кроме подражания Байрону. Возникла полемика по поводу «Онегина»[633] между «Московским телеграфом»[634] и «Сыном Отечества». Полевой[635] в своем только что возникшем журнале приветствовал появление первой главы «Онегина». Он отметил, между прочим, что в романе «веселость сливается с унынием, описание смешного идет рядом с резкой строфой, обнаруживающей сердце человека». Любопытно, что Полевой увидел в «Онегине» истинную «народность». В «Сыне Отечества» ему отвечал некий критик, подписавшийся — «въ». Этот незнакомец был девятнадцатилетний поэт Д. В. Веневитинов[636], шеллингианец[637], «любомудр»[638], один из «архивных юношей», избалованный похвалами друзей — А. С. Хомякова[639], И. В. Киреевского[640], Шевырева[641], Погодина и других ранних славянофилов. Этот юноша написал статью довольно «темно и вяло»[642], стараясь уличить Полевого в противоречиях. Об «Онегине» он писал сдержанно и даже несколько свысока, указывая, что рано еще судить о романе по первой главе. Пушкину почему то понравилась эта статья, быть может, своим важным тоном, не похожим на обычный развязный стиль журналов. А между тем Полевой правильно угадал в «Онегине» черты истинной народности. Идею свою он не очень удачно защищал, но он верно почувствовал, что у поэта есть настоящая реальная связь со всею сложностью народной жизни. Д. В. Веневитинов не соглашался с этим, на что Полевой отвечал ему насмешливо: «Надобно думать, что г. — въ полагает народность русскую в русских черевиках, лаптях и бородах, и тогда только назвал бы „Онегина“ народным…»

Но Пушкин снисходительно отнесся к «архивному юноше». Он заявил, что прочел статью Веневитинова «с любовью и вниманием; все остальное — или брань, или переслащенная дичь». Пушкин, по видимому, почувствовал, несмотря на отвлеченность и туманность статьи Веневитинова, что в ней есть искание какого то критерия эстетической правды. Юный критик писал: «Не забываем ли мы, что в пиитике[643] должно быть основание положительное, что всякая наука положительная заимствует свою силу из философии, что поэзия неразлучна с философией?» Быть может, Пушкин, читая эти строки, припомнил свои беседы с Чаадаевым и согласился с автором, поверив ему в кредит, что у него есть это «положительное» начало. Бедняжка умер двадцати одного года, ничем не доказав, однако, своей мудрости.

В первом издании первой главы «Онегина» после краткого предисловия был напечатан «Разговор книгопродавца, с поэтом»[644]. В этом лирическом диалоге Пушкин как будто хочет подвести итоги своему поэтическому и жизненному опыту. Для биографа это сущий клад, если под биографией разуметь не только внешнюю летопись событий, но и внутреннюю судьбу поэта. Здесь, в этом диалоге, с достаточной ясностью и точностью ставится вопрос об отношении поэта к «читателю», вопрос, занимавший поэта и позднее, когда он писал в 1827 году своего «Поэта», в 1828 м «Чернь»[645] и в 1830 м — «Поэту». Итак, объяснять написание, например, стихотворения «Поэту» как ответ той «демократической» критике, которая была враждебна Пушкину в 1830 году, вовсе нет надобности: уже в 1824 году, когда у поэта была репутация гонимого правительством вольнодумца и «демократические» критики восхваляли Пушкина, написан был «Разговор книгопродавца с поэтом», заключавший в себе те же самые идеи, которые впоследствии нашли себе место в пьесах «Поэт», «Чернь» и «Поэту». В сущности, в «Разговоре книгопродавца с поэтом» — две основные темы: первая — вопрос о материальной зависимости поэта в условиях старого порядка; вторая — вопрос, для кого собственно слагает свои песни поэт, кто его читатель. Ответ на первый вопрос дается совершенно точный и трезвый. Пушкин влагает его в уста книгопродавца:

Наш век — торгаш; в сей век железный

Без денег и свободы нет…

Этот книгопродавец, человек, по видимому, неглупый, принимая во внимание глубокую веру поэта в независимость его творчества, находит убедительный довод в пользу компромисса с действительностью:

Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать…

Это та самая мысль, которую Пушкин на разные лады повторял в эти годы в разговорах и в письмах к друзьям. Он ясно видел, что вельможный век прошел, что поэт в новых социальных и экономических условиях не может рассчитывать на меценатов. Брату Льву поэт писал: «Я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит за деньги, за деньги, за деньги — таков я в наготе моего цинизма». Через два месяца в письме к Вяземскому он дает точнейшую формулировку той же мысли: «Благо я не принадлежу к нашим писателям 18 го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола». Пушкин понимал, что материальная сторона поэтического труда равняет его со всяким иным работником. Потому о «стихотворстве» он писал Казначееву в Одессе: «Оно просто мое ремесло».

Второй вопрос, поставленный в «Разговоре книгопродавца с поэтом», куда сложнее. Это вопрос, для кого он поет. Это вопрос о «черни». Как известно, одни толковали это очень грубо и наивно, полагая, что Пушкин разумеет под «чернью» чуть ли не буквально «рабов нужды», но приписывать Пушкину такую пошлость никак невозможно. Другое толкование «черни» как дворянского общества той эпохи ближе к истине, но все таки не вполне точно, ибо к этому же дворянскому обществу принадлежали и князь Вяземский, и барон Дельвиг, и Баратынский и многие другие друзья и ценители Пушкина. Совершенно очевидно, что под «чернью» Пушкин разумел тех «сердцем хладных скопцов», которые лишены поэтического слуха и требуют от поэта не поэзии, а чего то другого. Таких глухих немало: это и есть «толпа», случайная толпа, независимо от ее социальной природы. Поэт вспоминает свое первоначальное «вдохновение»:

Тогда, в безмолвии трудов,

Делиться не был я готов

С толпою пламенным восторгом,

И музы сладостных даров,

Не унижал постыдным торгом;

Я был хранитель их скупой:

Так точно, в гордости немой,

От взоров черни лицемерной

Дары любовницы младой

Хранит любовник суеверный.

Книгопродавец искуситель соблазняет тогда поэта славой, но, оказывается, и она не нужна поэту:

Что слава? шепот ли чтеца?

Гоненье ль низкого невежды?

Иль восхищение глупца?

И вот, наконец, Мефистофель в маске книгопродавца опять искушает поэта: ему не нужна слава? «Но сердце женщин славы просит: для них пишите…» Но поэт отвечает искусителю:

Когда на память мне невольно

Придет внушенный ими стих,

Я так и вспыхну, сердцу больно:

Мне стыдно идолов моих…

Но есть одна, единственная:

Она одна бы разумела

Стихи неясные мои…

Увы! Эта единственная «отвергла заклинанья»:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужно ей.

Спустя примерно год Пушкин вспомнил, однако, о советах своего Мефистофеля и написал «Желание славы».

Стихотворный «Разговор книгопродавца с поэтом» оканчивается, как известно, прозаическим ответом поэта: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся». Переход от стихов к прозе, конечно, не случаен. Пушкин сознательно подчеркнул это:

Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать…

Так Пушкин осознал себя профессиональным литератором и сделал из этого соответствующие выводы.

IV

В тригорском парке была лужайка с солнечными часами посредине. Если странствующий музыкант заходил в усадьбу, его заставляли играть на этой лужайке. И молодежь под звуки шарманки танцевала. Пушкин тоже танцевал. По вечерам Прасковья Александровна любила играть в вист[646] и аккуратно записывала выигрыши и проигрыши: «По висту должен мне Пушкин 1 р. 50 к.; а я ему 20 к. Еще — 1 р. 70 к., а я ему — 10 к.» и т. д.

Пушкин болтал с барышнями, слушал Россини, играл в вист, поддерживал зачем то любовные иллюзии стареющей, но неуемной Прасковьи Александровны, целовался в парке то с одной, то с другою из тригорских девиц, а демон беспокойства и жажды перемен внушал ему мечты о бегстве за границу. Ему скучно, очень скучно, а между тем он ведет оживленную переписку с Вяземским, Бестужевым, Рылеевым. Последнего он встречал в Петербурге, но никогда с ним близок не был. Теперь они на «ты». Рылеев и Бестужев редактируют альманах «Полярная звезда». Они интересуются политикою едва ли не больше, чем литературой. Пушкин уважает их цели, но ему кажется, что плохими стихами поэты оказывают своей идее медвежью услугу. Его суждения о поэзии необыкновенно метки и точны. Его не собьешь. Он сознает ясно свою несоизмеримость с современниками. Он вежлив, благосклонен и даже любезен. Он готов отдать должное каждой поэтической удаче, но он знает себе цену. Его мнение о творчестве Рылеева, быть может, не совсем точно переданное И. И. Пущиным, показалось редакторам «Полярной звезды» даже льстивым. Бестужев написал об этом Пушкину. Поэт отвечал: «Откуда ты взял, что я льщу Рылееву? Мнение свое о его „Думах“[647] я сказал вслух и ясно, о поэмах его также. Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке, но он идет своею дорогою. Он в душе поэт…»

Нет, Пушкину вовсе не нравятся эти наивные идеализации русской старины и дидактические мысли, облеченные в стихи, лишенные оригинальности и смелости. Самое название «Думы», очевидно, происходит от немецкого слова dumm[648]. Во избежание всяких недоразумений в конце мая 1825 года Пушкин написал самому Рылееву свое откровенное мнение об этих его «Думах»: «Все они на один покрой: составлены из общих мест (loci topici). Описание места действия, речь героя и — нравоучение…»

Пушкин ревниво и строго защищает независимость поэзии. Дело тут не в политических тенденциях, а в посягательствах на автономность искусства вообще. Жуковский не политиканствует, как Рылеев; однако и он требует от пушкинских стихов чего то, не имеющего отношения к поэзии: «Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих „Цыган“! Но, милый друг, какая цель? Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое? Как жаль, что мы розно!»

Это сомнение Жуковского в идейной и нравственной ценности «Цыган» довольно забавно. Сентиментальный поэт, никогда не грешивший ни глубиною, ни высотою идей, укоряет Пушкина в безыдейности. Вот каковы были читатели Пушкина в двадцатых годах. А Жуковский был едва ли не самым верным и самым серьезным его ценителем.

Что было ответить Пушкину на упрек Жуковского? Не объяснять же, в самом деле, этому взрослому ребенку прозой то, что сказано так лапидарно и точно в стихах. Пушкин предпочел улыбнуться: «Ты спрашиваешь, какая цель у „Цыганов“? Вот на! Цель поэзии поэзия, как говорит Дельвиг (если не украл этого). „Думы“ Рылеева и целят, а всё невпопад».

В апреле в Михайловское приехал Дельвиг. По обыкновению, при встрече поэты поцеловали друг у друга руки. Пушкин наслаждался обществом своего ленивого приятеля. Но Дельвиг слишком много спал. И его так трудно было разбудить. Днем они обсуждали вместе собрание стихов, подготовлявшееся Пушкиным к печати. Они понимали друг друга с полуслова. У них не было идейных разногласий, потому что Дельвиг вообще боялся всяких идей, зато он понимал толк в точности эпитетов, в игре метафор[649], в музыке удачных аллитераций[650]. Они оба знали интимнейшие секреты поэтического мастерства. У Дельвига было чутье. Недаром еще мальчиком лицеистом он напечатал в «Российском музеуме» свое стихотворение «Кто, как лебедь цветущей Авзонии…»[651]. В этой пьесе славил он гений Пушкина:

Пушкин! Он и в лесах не укроется;

Лира выдает его громким пением.

И от смертных восхити! Бессмертного

Аполлон на Олимп торжествующий.

И это было напечатано тогда, когда публика знала только Василия Львовича Пушкина, а об Александре Пушкине никто ничего не знал! Разве не великая честь выпала на долю барона Дельвига провозгласить гением отрока Пушкина, угадать в нем его удивительное будущее? Они любили друг друга. У них были общие вкусы. Впрочем, Дельвиг иногда капризничал. Так, ему вдруг понравился отрывок из поэмы Рылеева «Наливайко»[652], только что появившийся тогда в «Полярной звезде». «Как я был рад баронову приезду, — писал Пушкин брату. — Он очень мил! Наши барышни все в него влюбились — а он равнодушен, как колода, любит лежать на постеле, восхищаясь Чигиринским старостою…» Это и был тот самый отрывок поэмы Рылеева, который понравился почему то Антону Антоновичу. К вечеру приятели уходили в Тригорское. Там Дельвиг писал стихи в альбомы Прасковье Александровне и девицам. Все им восхищались, но поэт был рассеян и равнодушен. Он мечтал о чем то ином.

26 апреля Дельвиг уехал из Михайловского. Пушкин послал с ним письмо брату Левушке, где, между прочим, писал: «Кстати: зачем ты не хотел отвечать на письма Дельвига. Он человек достойный во всех отношениях и не чета нашей литературной С. П. Бургской сволочи…»

Осенью, сочиняя свою очередную пьесу по случаю лицейской годовщины, Пушкин посвятил две строфы Дельвигу:

С младенчества дух песен в нас играл,

И дивное волненье мы познали…

Еще в декабре прошлого года (1824) Пушкин написал А. Г. Родзянке письмо, где очень нескромно упоминал об Анне Петровне Керн, которая когда то пленила его на вечере у Олениных. Он знал, что Родзянко любовник Анны Петровны, что эта прелестница покинула своего мужа и ее положение стало двусмысленным. Ни Родзянко, ни сама Анна Петровна ничуть не обиделись на вольные намеки Пушкина… «Объясни мне, милый, что такое А.П. К…, которая написала много нежностей обо мне своей кузине[653]? — писал, между прочим, Пушкин. — Говорят, она премиленькая вещь — но славны Лубны за горами…[654]» (Родзянко жил в Лубнах). На это послание пришел ответ в той же вольной манере. Рукописание Родзянко прерывается строчками, написанными рукою Анны Петровны. Родзянко не стесняется посвящать Пушкина в свои любовные тайны. Он шутя жалуется на Анну Петровну: «Вот теперь вздумала мириться с Ермолаем Федоровичем[655]: снова пришло давно остывшее желание иметь законных детей, и я пропал. Тогда можно было извиниться молодостью и неопытностью, а теперь чем? Ради бога, будь посредником». Легкомысленная Анна Петровна не обижалась на эти циничные строки.

Однажды в середине июня, когда в Тригорском обедали, появился Пушкин. Он пришел, по обыкновению, со своею толстою палкою в сопровождении двух больших собак. Прасковья Александровна представила поэта прелестной даме, которая только что приехала в Тригорское. Это и была Анна Петровна Керн, племянница Осиповой, кузина тригорских барышень. «Он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях, — рассказывает сама Керн в своих воспоминаниях. — Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы нескоро познакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, — и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Раз он был так нелюбезен, что сам в этом сознался сестре, говоря: Ai je ete assez vulgaire aujourd’hui? („Был ли я сегодня достаточно вульгарен?“ (фр.) Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что нибудь приятное волновало его…»

Его, Пушкина, могли занять и развеселить неожиданные вещи. Кто то прислал ему охотничий рог на бронзовой цепочке, и Пушкин забавлялся им, как ребенок, восхищаясь его отделкою. Иногда он становился словоохотливым и однажды рассказал целую историю про петербургского черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров. В один прекрасный день поэт явился в Тригорское с большою тетрадью в черном переплете, где у него были переписаны «Цыганы». Все окружили Пушкина, и он прочел свою поэму. Анна Петровна была в упоении от музыки этих стихов. Чтение Пушкина очаровало ее. "Он имел голос певучий, мелодический и, как он говорит про Овидия в своих «Цыганах»:

И голос шуму вод подобный.

Через несколько дней Прасковья Александровна предложила ехать всем в Михайловское. Была луна. Июньские поля благоухали. Пушкин был весел и скромен. Он не называл луну глупой[656]. Он говорил: «J’aime la lune quand elle eclaire un beau visage…» («Я люблю, когда луна освещает прекрасное лицо» (фр.). Анна Петровна вспоминала, какими влюбленными глазами смотрел на нее Пушкин в доме Олениных в 1819 году, шесть лет тому назад. Она уехала тогда с кузеном Полторацким, а поэт стоял на крыльце и смотрел на ускользающую от него очаровательницу. Когда приехали в Михайловское, все пошли в парк, не заходя в дом. Парк был запущен. Корни старых деревьев вились по дорожкам, как змеи. Анна Петровна спотыкалась на эти корни, и Пушкин ее поддерживал. Он напомнил ей об их первой встрече. «У вас был такой девственный вид, — кажется, на вас было надето что то вроде креста?..»

В Тригорском Анна Петровна спела Пушкину романс на слова Козлова «Ночь весенняя дышала…»[657].

Наконец пришло время разлуки. В день отъезда утром пришел Пушкин и принес на прощание экземпляр второй главы «Онегина». Между страниц вложен был почтовый лист бумаги со стихами «Я помню чудное мгновенье…».

Когда Анна Петровна прятала в шкатулку подарок поэта, Пушкин судорожно выхватил листок и не хотел возвращать. Анна Петровна с трудом уговорила его вернуть ей стихи.

Таковы были встречи Пушкина с Анною Петровною Керн, по ее воспоминаниям. Но, кажется, она умолчала кое о чем. Это видно из писем Пушкина к ней. Она не решилась их уничтожить по примеру других красавиц, дороживших своею репутацией более, чем она. Пушкин, правда, не успел тогда, в Опочском уезде, добиться от Анны Петровны прямых доказательств ее благосклонности, но отношения Пушкина к ней не были такими невинными и сентиментальными, как это представлялось воображению прелестной дамы. Это прекрасно видела Прасковья Александровна. С решительностью, ей свойственной, она немедленно увезла к мужу, генералу Керну, в Ригу Анну Петровну, а кстати прихватила с собою и свою дочку, Анну Николаевну, которая изнемогала от любви к поэту. Этот внезапный отъезд случился 19 июля. Студент Вульф сел в карету с сестрою и Анною Петровною, за которою он ухаживал, соперничая с поэтом. Повторилась сцена, которую Пушкин видел в 1819 году на крыльце дома Олениных. Пушкин ревновал. В легкомысленном и небрежном письме к Анне Николаевне Вульф он посвящает Анне Петровне несколько страстных и гневных строк. Влюблен ли он в нее? О нет! Если бы он был влюблен, то в день отъезда, когда кузен поехал вместе с Керн, с ним, Пушкиным, сделались бы конвульсии от бешенства и ревности. Он был только уязвлен. Но для него невыносима ужасная мысль, что он успел возбудить ее любопытство и не более того. Как! Она будет сейчас смотреть на какого нибудь рижского фата своими прелестными глазами с этим сладострастным выражением, раздирающим сердце! Пушкин как будто противоречит себе; он только что отрицал, что он влюблен. Но эти «противоречия» — психологический прием донжуана; это наилучший способ уверить даму в страстной любви. Трудно определить меру искренности Пушкина; несомненно, только одно, что он в ревнивой досаде негодует на судьбу, которая отняла у него такую «премиленькую вещь», как мадам Керн. Через три четыре дня он послал ей страстное письмо с объяснением в любви. В это время его счастливый соперник, пошловатый Алексей Вульф, уже добился ее взаимности, не тратя душевных сил, как Пушкин. Впрочем, ему и нечего было тратить. Едва ли он обладал ими.

«Тысячу нежных приветствий Ермолаю Федоровичу и мой поклон господину Вульфу», — с горьким сарказмом пишет Пушкин. Но через три недели снова берется за перо, потому что она ему прислала письмо. Он в восторге. «Я перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!.. И потом: ах, мерзкая! — Простите, прекрасная и нежная, но это так!..»

Письмо длинное. Всего он послал шесть писем — последнее 8 декабря 1825 года. В биографии иного жанра можно им уделить много места, а также рассказу о том, как Прасковья Александровна получила и присвоила себе письмо, предназначенное для Анны Петровны. Женщины поссорились. К сожалению, у нас нет таких богатых материалов для характеристики других, более значительных романов Пушкина. В любовной истории с мадам Керн преобладала все таки сладострастная мечта над иными душевными движениями. И не столько сама Анна Петровна, вовсе не скупая в любви, сколько неудачно сложившиеся обстоятельства разлучили с нею Пушкина. Впрочем, если бы сближение с Анной Петровной произошло в 1825 году, все равно Пушкин, наверное, быстро охладел бы к своей любовнице, как это и случилось в 1828 году, когда он сообщал цинично С. А. Соболевскому о своей запоздавшей победе над сердцем когда то ему желанной женщины. Грубостью признания Пушкин как будто мстит своему прошлому увлечению. Пушкин слишком поздно встретил Керн: наивная и сентиментальная, она была развращена старым мужем, бесстыдником Родзянко, холодным циником Алексеем Вульфом, а позднее и другими. У Пушкина едва ли хватило бы великодушия простить женщине ее прошлое и соединить с нею свою судьбу, как это сделал некий А. В. Марков Виноградский[658], женившийся в сороковых годах на овдовевшей Анне Петровне, которая была значительно старше его. Они жили счастливые и умерли в один год, когда Анне Петровне было уже семьдесят девять лет.

V

Пушкин мечтал о ножках Анны Керн, готовился к побегу за границу, продолжал вести любовные интриги с тригорскими барышнями, писал шутливые и серьезные письма друзьям — и в то же время усердно работал над своим «Борисом Годуновым». Поэтика драмы занимала его чрезвычайно. Он читал Шлегеля[659], его курс драматической литературы. Но у него не было собеседников на эту тему. Николай Раевский, правда, прислал ему дельное письмо в ответ на сообщение о подготовлявшейся исторической комедии в стихах, но он не понимал, почему Пушкин решил писать белыми стихами. Не лучше ли воспользоваться рифмою и разнообразными размерами? Раевский не предвидел, как неожиданно и победно зазвучит у Пушкина его пятистопный ямб. В недоумении Раевского нет ничего удивительного, потому что сам поэт в поисках новой формы для драматических диалогов не сразу ее нашел: в «Борисе Годунове» при всем блеске и точности стиха есть еще один недостаток, сделавший его несколько монотонным и связанным: неподвижная цезура[660] на второй стопе пентаметра[661] ошибка, которую позднее признал сам Пушкин и уже не повторил ее в своих гениальных «маленьких» трагедиях. Николай Раевский писал Пушкину: «Ты сообщишь диалогу движение…», «Ты довершишь водворение у нас простой и естественной речи, которой наша публика еще не понимает…», «Ты сведешь, наконец, поэзию с ее ходуль…». Все эти соображения Раевского были справедливы, но Пушкина интересовала не только формальная сторона его нового труда. «Я чувствую, — писал он Раевскому, — что душа моя совсем развернулась — я могу творить».

Это сознание Пушкина, что он совершает некий художественный подвиг, знаменательно. В самом деле, в 1825 году в глуши русской провинции, в селе Михайловском Опочского уезда, было создано мировое произведение. Это было первое монументальное творение на русском языке. По заключенной в нем поэтической энергии ничего равного в русской литературе до того времени не было. «Трагедия моя кончена, — писал Пушкин Вяземскому, — я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал: ай да Пушкин, ай да сукин сын!..» Дата последней беловой рукописи трагедии — 7 ноября 1825 года. Историки литературы отмечают совпадения некоторых мотивов пушкинской трагедии с «Генрихом IV» и «Макбетом» Шекспира[662], иные видят в ней драматические элементы, напоминающие кое что еще, но биографа интересуют не литературные реминисценции и влияния, а сама жизнь, которая внушила поэту эту вольную и, как он сам думал, романтическую трагедию. За видимой объективностью в изложении событий и в характеристике действующих лиц таилась страстная душа автора, готовая, как эхо, откликаться на все впечатления бытия. Он сам намекает, что иные исторические характеры изображены им под влиянием того или иного жизненного опыта. «Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова[663]! Знаешь ее? Не говори, однако ж, этого никому», — писал Пушкин Вяземскому в середине сентября 1825 года, а месяца через полтора в письме к нему же повторил свое признание, но в такой нескромной форме, что процитировать его никак нельзя. Вероятно, были прототипы и для других персонажей трагедии. Да и сама тема цареубийства подсказана не только летописями и историей Карамзина, но и судьбою Александра I, поднявшегося на трон по ступеням, обагренным кровью. Как ни тщательно замаскирована эта историческая аналогия, но психологический мотив нравственных страданий царя, изнемогающего от укоров совести, остается в полной силе. Наконец, превратность исторических судеб, непрочность монархической власти, зависимость ее от преобладания тех или иных социальных сил — это все тема, связанная непосредственно с темою тайного общества, о существовании которого знал Пушкин. Если бы не было у него встреч с будущими декабристами, споров в кишиневском доме М. Ф. Орлова, где в них принимала участие и «славная баба» Катерина Николаевна; если бы он не участвовал в «демагогических» разговорах в Каменке, не догадывался о заговоре и о подготовлявшемся цареубийстве, Пушкин не написал бы «Бориса Годунова». Но большинство современников не поняли и не оценили «Бориса Годунова», как это предсказывал Н. Н. Раевский.

«Борис Годунов» был почти окончен, когда Пушкин узнал, что в село Лямоново к опочскому предводителю дворянства А. Н. Пещурову приехал его родственник[664], князь А. М. Горчаков. Этот лицейский товарищ Пушкина делал блестящую дипломатическую карьеру; он в это время исполнял обязанности первого секретаря русского посольства в Лондоне и сейчас ехал в отпуск из Спа, где он лечился. Пушкин забыл о том, как он обидел в своем послании[665] Горчакова, назвав светских его друзей «украшенными глупцами, святыми невеждами и почетными подлецами», да и самого его — «язвительным болтуном» и «приятным лжецом». Пушкин забыл об этом и решил навестить товарища, который, приехав к дядюшке, слег в постель. Легко себе представить эту встречу поэта и молодого, но уже солидного карьериста. Горчаков был достаточно образован, чтобы понимать права Пушкина на уважение и признание. Он еще в лицее был самым прилежным переписчиком его стихов, но вместе с тем блестящий дипломат не мог побороть в себе известного высокомерия к коллежскому секретарю, опальному неудачнику, не сумевшему обеспечить себе независимость и достойное положение в обществе. Горчаков был достаточно тонок, чтобы не подчеркивать этого своего житейского превосходства, но, очевидно, Пушкин догадался, в чем дело. «Горчаков доставит тебе мое письмо, — писал Пушкин Вяземскому. — Мы встретились и расстались довольно холодно — по крайней мере с моей стороны. Он ужасно высох — впрочем, так и должно быть: зрелости нет у нас на севере, мы или сохнем, или гнием; первое все таки лучше. От нечего делать я прочел ему несколько сцен из моей комедии…»

Впоследствии Горчаков, любивший щеголять остротами и «словечками», говорил, что Пушкин читал ему свои произведения, как Мольер своей кухарке. Однако тут же он дал понять, что Пушкин слушался будто бы иных его советов. Вероятно, при свидании у Пещурова самонадеянный князь как нибудь неосторожно вышел из скромной роли мольеровской кухарки, и это раздражило Пушкина. Но добродушный поэт в пьесе «19 октября» опять вспомнил об этой встрече без гнева:

Нам разный путь судьбой назначен строгой;

Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:

Но невзначай проселочной дорогой

Мы встретились и братски обнялись.

Летом 1826 года у Пушкина была еще одна встреча, которую нельзя не отметить. Это встреча с двадцатитрехлетним поэтом Николаем Михайловичем Языковым[666], товарищем А. Н. Вульфа по Дерптскому университету. Пушкин со свойственной ему благожелательностью, познакомившись со стихами Языкова, признал и хвалил их и, кажется, очень хотел познакомиться с юным поэтом. Но этот юный поэт долго упрямился и не ехал в Опочский уезд, а в письмах к брату отзывается о стихах Пушкина со смешным высокомерием. Даже стихи «Бахчисарайского фонтана» кажутся ему вялыми и невыразительными… Забавны его отзывы и об «Онегине»: «Онегин мне очень, очень не понравился; думаю, что это самое худое из произведений Пушкина…» Однако шесть недель, проведенных в деревне в обществе поэта, повлияли на Языкова. Он был побежден блеском его ума и благородством сердца. Позднее он опять ворчал и на «Сказки» Пушкина, и на «Повести Белкина»[667], но там, в Тригорском, он был в плену пушкинской музы. А Пушкин, не подозревая в Языкове ни зависти, ни задних мыслей, послал ему, еще не будучи с ним знаком, осенью 1824 года послание «Издревле сладостный союз…» — шедевр этого жанра. А когда Языков уже после жизни в Тригорском написал Пушкину стихи «О ты, чья дружба мне дороже…»[668], где воспевает вино, «плоды сладостной Мессины[669]» и «стаканы исполины», а о самом поэте наивно говорит как о равном ему товарище по ремеслу, Пушкин, ничуть не обидевшись, послал ему вторую пьесу «Языков! Кто тебе внушил твое посланье удалое?»[670] — стихи, которые неизмеримо лучше, точнее и смелее выражают хмельную тему трезвого Языкова.

В середине декабря 1825 года в два утра была написана Пушкиным повесть в стихах «Граф Нулин». Сам поэт признается в одной из своих заметок, что поводом для написания этой шутливой повести в жанре «Беппо» послужило чтение поэмы Шекспира «Лукреция»[671]. Первоначально Пушкин хотел пародировать античный сюжет, но дело было не в пародии, а в изумительном реализме этого анекдота. Когда повесть была напечатана в 1828 году, критики (особенно Надеждин[672] в «Вестнике Европы») возмущались «низким стилем» и нескромностью повествования. А между тем «Граф Нулин» (так же как и четвертая и пятая главы «Онегина», над которыми тогда Пушкин работал) был победой реализма. Нам сейчас трудно себе представить тогдашнее впечатление читателей от новизны пушкинского повествования. В «Графе Нулине», так же как в «Онегине», средняя помещичья усадьба с ее дворянским бытом и крепостным укладом предстала во всей своей ничем не прикрытой наготе. Пушкин не польстил этой усадьбе. Он как будто добродушно, а на самом деле беспощадно высмеял ее.

Глава девятая. «Свободно, под надзором…»

I

Это было время, когда казалось, что корабль Российского государства плывет без кормила. После 1814 года, после того как Бонапарт, «сын революции ужасной», был разбит союзниками и русский царь со своими «казаками» вошел триумфально в Париж, прошло десять лет. От либеральных мечтаний Александра ничего не осталось. Двусмысленный мистицизм близких к императору лиц, изуверство некоторых сомнительных ревнителей православия и холодная пышность официальной церковности — вот что было на виду у всех, а что было в недрах народной жизни, оставалось под семью печатями. Там, на бесконечных равнинах России, раскинулись тощие пашни, нищие деревни: капитаны исправники[673] скакали от Горюхина до Горюхина[674], блюдя порядок; дворяне помещики, смутно догадываясь, что патриархальный строй отживает свой век, беспокоились о судьбе своих владении и привилегий, а молодые из них, успевшие познакомиться во время европейских походов с западным либерализмом, мечтали о власти и свободе, разумеется, прежде всего для дворян. В Северной столице и в южной армии заговорщики разговаривали по ночам за бутылками вина о цареубийстве, да и вообще об истреблении всей царской фамилии вплоть до последних младенцев. Если гвардейцы задушили Павла Петровича, почему не задушить теперь Александра Павловича?

А сам император, когда то поощрявший тайные общества и посещавший заседания масонских лож, медлил учинить расправу над заговорщиками и в припадке странной меланхолии уехал в Таганрог, бросив государство на произвол судьбы.

Пушкин не любил императора Александра. Патриотические восторги эпохи Наполеоновских войн давно погасли. Ему был неприятен этот человек, двуликий и непонятный. Ощущая мир как полноту бытия, чувствуя живую землю как мать, как прекрасную стихию, Пушкин не мог мириться с отвлеченным мистицизмом Александра. Поэт ненавидел царских любимцев. Грубость Аракчеева была так же противна, как и пиетизм Голицына[675].

И, однако, презирая царя и его правительство, Пушкин в эти годы Михайловской ссылки размышлял о смысле истории совсем не так, как его недавние друзья вольнодумцы. «Думы» Рылеева кажутся ему не слишком глубокими. История представляется поэту как великая трагедия. Он не верит теперь, что грубость, жестокость, мрачное невежество легко устранить, изменив политическую систему. Этого мало. Нужно еще что то. Когда то на Украине, в Каменке, над ним, поэтом, шутили эти аристократы вольнодумцы, намекая на существующий заговор и, однако, давая понять, что они не считают его, Пушкина, подходящим для участия в революционном деле. Да и ранее, в Петербурге, всегда было так. Теперь поэт и сам сознает, что участие его в каком нибудь тайном обществе было бы напрасным. Он так поглощен собою. Идеи и образы толпятся в его душе. Нет, лучше оставаться хорошим поэтом, чем быть плохим политическим деятелем, а настоящим революционером он все равно не станет, потому что он утратил веру в возможность одолеть российскую косность и рабский дух. Еще в 1823 году, до Михайловской ссылки, Пушкин писал, что тщетно он «в порабощенные бразды бросал живительное семя»[676].

Правда, несмотря на охлаждение Пушкина к политике, репутация опасного для правительства человека все еще занимала его воображение. Но Пущин сказал, что Пушкин «совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении, что вряд ли кто нибудь на него смотрит с этой точки зрения». И Пушкин добродушно согласился с этим. Но тем обиднее все еще томиться в этом заточении, не имея возможности видеть многообразие мира. А оно так нужно поэту!

Мы знаем уже, как страстно мечтал Пушкин вырваться из ненавистного плена. С весны до конца 1825 года он ведет переписку с близкими людьми о своем мнимом аневризме[677], чтобы под предлогом болезни выехать в Дерпт или в Ригу, откуда он думал тайно бежать за границу. Мы знаем, что его план кончился неудачей. Вероятно, к концу октября относится его проект письма к императору Александру. Ему казалось тогда, что его забыли, что жизнь его пройдет зря и болтовне с провинциальными барышнями в Тригорском. Он вдруг решил написать царю. Надо было как то объясниться с Александром Павловичем. Ведь Пушкину было всего лишь двадцать лет, когда его выслали из столицы. Хорошо, однако, что он, Пушкин, не послал тогда этого сумасшедшего письма[678].

Но тем не менее поэт изнемогал в страстной жажде новых впечатлений. Бывают натуры, способные даже в заточении, следя за плывущими облаками сквозь решетку тюремного окна, находить какое то удовлетворение в этом созерцании ничтожных клочков вселенной. Не таков был Пушкин. С жадным любопытством он искал безмерных богатств мира. Так, по крайней мере, было, пока его не замучила суетная ненависть царедворцев и лакейская низость жандармов. В 1825 году эта жажда многообразных впечатлений такой была пламенной, что он готов был на какое угодно опасное приключение. Бежать! Бежать во что бы то ни стало из этой нищей патриархальной деревни. И он не утратил еще надежды на побег. Только бы выбраться ему из Михайловского, попасть тайно в столицу, и он найдет способ бежать куда нибудь на волю, прочь от этих унылых равнин крепостной России…

В конце ноября, еще не зная о смерти Александра I, Пушкин решил было инкогнито уехать из Михайловского. Для этого он приготовил «пропуск» двоим крепостным П. А. Осиповой на предмет поездки в столицу. Одним из этих крепостных должен был назваться Александр Сергеевич Пушкин. Он сам, стилизуя писарской почерк, написал этот пропуск, причем тщательно перечислил приметы мнимого крепостного Хохлова: «Росту два аршина четыре вершка, волосы темно русые, глаза голубые, бороду бреет, лет двадцати девяти…» Пушкину тогда было двадцать шесть, но на вид ему можно было дать больше. Пушкин пометил документ 29 ноября 1825 года и подписал его именем Прасковьи Осиповой, не стараясь даже подражать почерку этой влюбленной в него барыни. Но документ тогда не был использован. Поэт медлил, как будто предчувствуя события. Вероятно, 3 декабря до Тригорского докатилась весть о смерти Александра I. Пушкин понял, что последствием этой смерти будут важные перемены в государстве. На другой же день он писал П. А. Катенину о своих надеждах, связанных с восшествием на престол Константина. Он, как и все, думал тогда, что царствовать будет Константин Павлович.

Любопытство и нетерпеливое желание увидеть своими глазами события, которые должны были развернуться в Петербурге, так овладели душою поэта, что он решился наконец самовольно выехать из Михайловского, под чужим именем, быть может, с документом, который он написал для своего двойника Хохлова, не зная еще о смерти царя.

Пушкин не мог, конечно, знать, какие события произойдут в Петербурге. Он только предчувствовал, что они будут немаловажны. Впоследствии он сам рассказывал друзьям, что выехал из деревни в тревожных сомнениях и, когда заяц перебежал ему дорогу, отказался от мысли ехать в столицу и вернулся в свою мирную усадьбу. «Я рассчитывал, — говорил сам Пушкин С. А. Соболевскому, — приехать в Петербург поздно вечером, чтобы не огласился слишком скоро мой приезд, и, следовательно, попал бы к Рылееву прямо на совещание…» Подтверждая этот рассказ, П. А. Вяземский прибавляет: «А главное, что он бухнул бы в самый кипяток мятежа у Рылеева в ночь с 13 на 14 декабря: совершенно верно…» Дней через десять после несостоявшейся поездки в Петербург Пушкин, по обыкновению, был в Тригорском, был весел, шутил и смеялся. И вдруг появляется перепуганный крепостной человек Осиповых, посланный в Петербург за чаем и вином. Вина он не привез. В Петербурге — разъезды и заставы. Он едва выбрался. В Петербурге — бунт. Немудрено, что Пушкин перестал смеяться и «страшно побледнел». И как было ему не побледнеть! Планы заговорщиков теперь оправдались, но еще неизвестно, чем все это кончилось. И личная судьба его была на волоске от гибели.

Но теперь все изменилось. В январе Пушкин знал уже, что Константин отрекся от престола, что восстание заговорщиков подавлено, что царствует Николай, монарх пока еще загадочный, не успевший внушить Пушкину никаких чувств и мнений о себе. У поэта опять явилась надежда на освобождение. Он опять взывает к друзьям, прося помощи. «Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел», — пишет он Жуковскому.

Но у Пушкина еще нет уверенности, что он вне подозрений. «Все таки я от жандарма еще не ушел, легко, может, уличат меня в политических разговорах с каким нибудь из обвиненных…»

Он сам напоминает Жуковскому о том, что могло помешать его освобождению. Он был дружен в Кишиневе с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым; он был масоном в кишиневской ложе; он был в связи с большею частью нынешних заговорщиков. Кроме того, правительство, вероятно, не забыло, что Пушкин был изгнан за проявленный им интерес к афеизму… Об его отношении к царю Александру все знают. И, право, он был «не совсем виноват, подсвистывая ему до самого гроба». Изложив эти свои мысли Жуковскому, Пушкин благоразумно просит сжечь письмо. Но Василий Андреевич почему то письмо не сжег.

Пушкину суждено было оставаться в своем михайловском заточении еще восемь месяцев. Если перечитать его письма за это время к Жуковскому, Дельвигу, Плетневу, Катенину, Вяземскому и другим, можно подумать, что поэт занят исключительно заботою о возвращении ему гражданских прав. Он на разные лады говорит на эту тему, то преувеличивая свою «вину» и связь с заговорщиками, то, напротив, уверяя себя и других в своей безвинности.

В середине февраля он пишет Дельвигу: «…никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революции — напротив…» «Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с правительством…» Все это понятно, но судьба побежденных мятежников мучает поэта: «С нетерпением ожидаю решения участи несчастных…» «Твердо надеюсь на великодушие молодого нашего царя…» И, однако, предчувствуя страшный конец своих недавних друзей, как будто старается примирить свою совесть со смыслом событий: «Не будем ни суеверны, ни односторонни, как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира…»

Это упоминание о Шекспире, конечно, не случайно. Прошло всего три месяца, как был окончен «Борис Годунов». «Комедия о настоящей беде Московскому Государству», на объективный шекспировский историзм которой так надеялись благожелатели Пушкина, оказалась не такой уж объективной. И расчет, что «Борис Годунов» оправдает опального поэта в глазах правительства, оказался, как мы увидим, неверным. Впрочем, сам Пушкин не возлагал в этом отношении больших надежд на свою «комедию». И если дух Шекспира в самом деле витал в этих сценах и диалогах, то едва ли такой спутник мог содействовать «объективности» этого произведения. Беспристрастие Шекспира более чем сомнительно, а у Пушкина, по его собственному признанию, было в комедии нечто опасное, с точки зрения властей. «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию, — писал Пушкин Вяземскому, — навряд, мой милый…»

В самом деле, «Комедия о беде Московскому Государству» прозвучала как пророчество о тех событиях, которые пережил Петербург и вся Россия 14 декабря, то есть спустя пять недель после окончания Пушкиным «Бориса».

За личиною бесстрастного Пимена таилось многообразие интересов, идей и страстей. Но любопытно, что в дни этих изумительных поэтических прозрений Пушкин не чужд был житейских слабостей, которые влекли за собою иногда грустные последствия. Вот он взволнован и потрясен чтением летописей; перед ним, как ему кажется, открывается тайна народной жизни; он заглянул в самую глубину человеческой души: а там сейчас за стеною, где прядут и шьют крепостные девушки, сидит в слезах милая Оля[679], которую он, Пушкин, так легкомысленно соблазнил. Это была та самая девушка, на которую обратил внимание Пущин.

В начале мая пришлось отправить Олю в Москву к Вяземскому с просьбой принять в ней участие: «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил…» «Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино…» Ребенка Пушкин не хочет отдавать в воспитательный дом… Нельзя ли его поместить в какую нибудь деревню, например в Остафьево?

Возможно, что в это время у Пушкина на сердце кошки скребут, но он делает вид, что это вовсе не трагедия, а между тем незадолго до того Пушкин писал Дельвигу об «Эде»[680] Баратынского: «Что за прелесть эта Эда!» А через несколько дней опять Вяземскому: «Видел ли ты мою Эду? Не правда ли, что она очень мила?»

Однако надо освободиться во что бы то ни стало от всех этих безответственных связей. Надо покончить с Олей, с сентиментальной Анной Николаевной Вульф, с соблазнительной Анной Петровной Керн, с очаровательной Зизи; надо вырвать из сердца прежние увлечения в Крыму, на Кавказе, в Одессе: надо всем пожертвовать для новой жизни.

А как ее начать — эту новую жизнь? Прежде всего надо восстановить свои гражданские права. Пушкин не хочет притворяться. Раскаяния у него нет никакого. «Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, — пишет он Жуковскому, — я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости». В этом кратком заявлении немало странностей: прежде всего необычен тон его. Это не просьба, а договор. Поэт смотрит на правительство как на равную ему силу. Он предлагает свои условия. Любопытно — он оставляет за собой право на идейную независимость. Он только обещает «хранить свой образ мыслей про себя». Вот это последнее обещание вызывает серьезное сомнение. Хранить про себя свой образ мыслей — что это значит? Офицер, чиновник, булочник — все могут хранить про себя свой образ мыслей, но как с такой задачей справится поэт? Отказаться поэту от своего образа мыслей — это значит умереть или замолчать навек.

Однако приблизительно в этом смысле Пушкиным было написано царю письмо[681] и отправлено во второй половине мая. Ответа он не получал и очень тревожился. «Жду ответа, но плохо надеюсь, — писал он Вяземскому 10 июля. — Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков…»

Это было написано за три дня до казни мятежников. 24 июля весть об этом событии дошла до Пушкина. Повешенные были ему лично знакомы. Ему мерещились их лица. Он вспомнил, как ранней весною, в Кишиневе, ему довелось провести утро в разговоре с Пестелем. «Да, это был умный человек во всем смысле этого слова…» Ему мерещились огромные пламенные глаза Рылеева. Пушкин шутя называл его «планщиком», подсмеиваясь над его рассудочными и не слишком глубокими «Думами», но теперь ему хотелось земно поклониться этому человеку. Он припомнил Каховского и его по детски оттопыренные губы. Каховский был помешан на романтизме. Неужели это он убил Милорадовича?.. Пушкину мерещилась виселица и пятеро повешенных. Да разве он сам не рисковал быть среди них?

Да, Пушкин уцелел. И даже послал царю письмо с просьбой вернуть ему свободу. Вяземский упрекал поэта за холодный и сухой тон его письма, на что Пушкин отвечал уже после казни пяти: «Ты находишь письмо мое холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы…»

Но виселица на кронверке Петропавловской крепости еще не все: «Повешенные повешены, но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна…» Там, «в мрачных пропастях земли»[682], гремя кандалами, томится милый его сердцу Пущин.

II

В глазах Пушкина гибель декабристов — это трагедия героев, идущих против необходимости. И он сам мог примкнуть к этой безумной — с его точки зрения — попытке разрушить основы великодержавной монархии. Он мог присоединиться к мятежникам не потому, что верил в успех революции, а вопреки своему сознанию исторической действительности, по мотивам личного достоинства и свободолюбия. Сам он жаждал независимости и свободы, но он не верил в реальную возможность революции. Он даже не видел того, что видел император, который в своей записке о 14 декабря откровенно писал: «Рабочие Исаакиевского собора из за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решаться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни…»

То, что на языке царя Николая называлось «чернью», на самом деле было многомиллионною армией крепостных, которые уже давно тяготились своим положением и готовы были поддержать восстание.

Утратив надежду на успех революции, Пушкин мечтал, однако, влиять на судьбу тогдашней России. Если не удалось опрокинуть и растоптать ненавистное правительство аракчеевых и голицыных, то нельзя ли открыть глаза молодому императору? К этому времени у Пушкина сложилось новое представление о смысле его поэтической деятельности. Усердное чтение Библии, вопли Исаии и Иеремии[683], то величавые, то чудовищные образы еврейских прозорливцев увлекали Пушкина, и он написал цикл стихотворений под общим названием «Пророк». В первом из них он делает странные признания: его, поэта, посетило видение. Он увидел некоего шестикрылого серафима, который коснулся его глаз, и поэт увидел то, чего раньше не видел; могучий дух погрузил его в мертвый сон, и поэт лежал в пустыне, как труп, пока чей то таинственный голос не разбудил поэта и не повелел ему «глаголом жечь сердца людей».

Таково первое стихотворение из цикла «Пророк» (единственное дошедшее до нас). Чье же сердце должен зажечь поэт, исполненный пророческой силы? Ну, конечно, прежде всего сердце царя. Пророки всех времен так и делали, начиная с пророка Самуила[684], обличавшего первого царя Саула[685], оказавшегося, как известно, сумасшедшим злодеем, и вплоть до новозаветного пророка[686], утверждавшего, что «цари земные» находятся в связи с «вавилонской блудницей» и потому подлежат страшной казни. Цикл стихотворений «Пророк» был посвящен этой теме. В одном из них таинственный голос требует от поэта, чтобы он по примеру библейских пророков явился к царю «с вервием на вые», в «позорной ризе»[687], с грозным требованием покаяния.

3 сентября Пушкин был в Тригорском, вернулся домой в полночь, когда все уже спали. Осень, как всегда, волновала Пушкина. Хотелось работать. Но «Борис Годунов» был окончен. Окончена была и шестая глава «Евгения Онегина». Наступил какой то перелом. Поэт предчувствовал новую жизнь, прощался с молодостью.

Новая жизнь! И вдруг колокольчик тройки и в сенях бряцание шпор… А! Значит, арест! Вот она — «новая жизнь»! Но какая? Крепость, пытка допросов, кандалы, сибирский холод и, главное, платок во рту. И Пушкин поспешно спрятал в бумажник последние стихи о пророке. Почему он поспешил их спрятать, а не уничтожил? Кажется, он и сам этого не знал.

Перепуганная простоволосая няня, кое как спросонья накинувшая на плечи кацавейку[688], ввела незнакомца. Но незнакомец оказался почтительным вестником от губернатора Адеркаса. Из Москвы экстренно прибыл фельдъегерь, ждет Пушкина в Пскове и будет сопровождать его в Москву. Да как же так сразу? Надо что то приготовить, привести в порядок дела… Но почтительный вестник непреклонен. Надо ехать немедленно. Арина Родионовна принялась укладывать баулы. Александр Сергеевич послал Архипа[689], садовника, в Тригорское за пистолетами. Адеркасовский вестник опасливо на них покосился, но Александр Сергеевич сказал решительно, что без пистолетов он путешествовать не может. Няня, конечно, прощалась, плача. Но Пушкин сказал: «Не плачь, мама, сыты будем. Царь хоть куда ни пошлет, а все хлеба даст».

Растревоженный Пушкин был утешен в Пскове письмом генерала Дибича[690]. Любезный тон генеральского письма свидетельствовал как будто, что у царя на этот раз нет намерений учинить жестокую расправу. Но спешный вызов в Москву был все таки загадочен и непонятен. Фельдъегерь дорогою уверял Пушкина, что ему не грозит ничего страшного. Наконец кончились дорожные ухабы и гнилые мосты. Пушкин увидел «белокаменную Москву», которую он неоднократно бранил, но которую на этот раз он увидел с восторгом.

Пушкина привезли прямо в дворцовую контору, и оттуда дежурный генерал повел поэта в Малый Николаевский дворец[691], примыкавший непосредственно к Чудову монастырю[692]. Проходя по залам дворца, Пушкин видел себя в зеркалах небритым, в дорожном запыленном сюртуке. В таком виде поэта ввели в кабинет царя. Николаю Павловичу Романову было тогда тридцать два года. Высокий, стройный, с широкой грудью, затянутый в мундир, он стоял в театральной позе монарха, уверенный, по видимому, в своих чарах. Пушкин не мог этого не заметить. У молодого царя было продолговатое, почти красивое лицо. Только глаза были до странности холодные. Царь заговорил.

Покойный император выслал Пушкина в деревню за вольнодумство, но он, Николай Павлович, думает освободить поэта от этого наказания, если только поэт даст слово не писать ничего против правительства. Пушкин отвечал, что давно уже не пишет ничего противного правительству и у него одно только желание быть полезным Отечеству. Да, Николай Павлович готов верить Пушкину, но в бумагах заговорщиков имелись списки его стихов, а иные из мятежников прямо заявляли, что их образ мыслей сложился под влиянием Пушкина. А как он относится к этим бунтовщикам? Пушкин должен был сознаться, что он многих из этих людей, сосланных теперь в Сибирь, уважал, а иных из них даже любил. «Как! Но можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер?» Пушкин сказал, что он считает Кюхельбекера душевнобольным и очень жалеет об его участи. Но если Пушкин любил заговорщиков, то как поступил бы он, случись ему быть в Петербурге 14 декабря? Пушкин ответил, не колеблясь:

— Непременно, государь, был бы среди мятежников, и слава богу, что меня не было тогда в столице…

Хорошо, что Пушкин так откровенен, но довольно он подурачился.

— Теперь, надеюсь, мы более ссориться не будем.

О, конечно! Он теперь не будет ссориться с царем. Он желал бы вполне и искренно помириться с правительством.

— Что же теперь Пушкин издает?

— Почти ничего, цензура очень строга.

— Зачем же он пишет такое, чего не пропускает цензура?

— Цензура крайне нерассудительна.

Ну так он, государь, сам будет его цензором.

Что ж! Это, пожалуй, важное преимущество. Пушкину очень хотелось поверить в искренность царя. Но Николаю Павловичу Романову нужно было не только облагодетельствовать поэта: ему надо было внушить к себе доверие. Подняв плечи кверху и взглянув на потолок, как будто призывая в свидетели само небо, царь сказал внушительно:

— Я сам — первый гражданин Отечества… И поверь, Пушкин, я не враг свободы, но надо прежде укрепить Россию.

Лжет или не лжет? Глаза у него какие то холодные. Нет! Не может быть, чтобы лгал. Нет, это показалось только поэту, что глаза у него холодные и что голос у него какой то фальшивый. Вон как дружески он улыбается. Его просто можно полюбить.

Пушкин не знал тогда, что повешенные теперь этим самым царем Рылеев и Каховский тоже поверили, как и Пушкин, что этот «первый гражданин Отечества» не враг свободы.

«Со вчерашнего вечера я полюбил вас», — писал царю из крепости сентиментальный «режисида»[693] Каховский.

И такое же признание делал Рылеев.

Пушкин стоял спиною к камину и поджимал то одну ногу, то другую, грея озябшие подошвы. Вероятно, Николай Павлович Романов с негодованием смотрел на этого штатского, который не умеет себя держать в присутствии царя. Но Николай Романов был достаточно хитер, чтобы утаить свое презрение и вражду. Он ласково улыбнулся и, взяв Пушкина за плечо, вывел его в соседнюю залу, где толпились звездоносцы.

— Теперь он мой! — сказал он, улыбаясь обворожительно.

Покинув дворец, Пушкин завез баулы на Тверскую в гостиницу «Европа» и оттуда, переодевшись, поехал на Старую Басманную к дядюшке Василию Львовичу.

Итак, Пушкин свободен. Он заключил договор с царем. Ему не грозит теперь виселица или Сибирь. Изумленный Василий Львович заключает племянника в свои теплые родственные объятия. Он все такой же, этот сорокашестилетний ребенок. Он простил давно все проказы и насмешки гениального Александра. Он в восхищении, что поэт наконец возвращен и пользуется благосклонностью царя. И поэт, не очень веривший в родственные сентиментальности, на этот раз терпеливо слушает болтовню умилившегося дядюшки. Пушкину кажется, что он в самом деле получил наконец вольность и права. Ничего, что у царя такой фальшивый голос и холодные глаза. Он, Пушкин, просто предубежден, и это все излишняя подозрительность. Нет, решительно царь хочет ему добра. Что ж! Может быть, Пушкину удастся повлиять на молодого государя, и то, чего добивались тщетно заговорщики, добудет русскому народу он, Пушкин. «Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу»[694]. Пушкин не раб и льстить самодержцу не станет… Правда, повешен Рылеев, погасли его пламенные глаза, и этот умница Пестель тоже повешен, и еще трое, и пошел на каторгу бесценный друг Пущин, и где то в крепости сидит милейший чудак Кюхля, и, кажется, еще около ста человек… Конечно, когда подумаешь об этом, становится страшно и стыдно, но… «повешенные повешены» — и их не вернешь, — ну а этих каторжан… царь простит. О, тогда Пушкин его «просто полюбит»… Кстати, какой он красавец, этот царь! Но почему его лицо похоже на маску? Это глаза у него такие неживые — вот почему лицо его похоже на мертвую маску.

В то время как Пушкин ужинал у Василия Львовича и терпеливо слушал его болтовню, недалеко, на той же Басманной улице, стояла вереница карет у дома, занятого французским послом, маршалом Мармоном[695]. У посла был пышный бал в присутствии императора. Среди гостей распространилась весть о том, что Пушкин вернулся из ссылки. Сам царь озаботился тем, чтобы все на балу знали о его великодушии. Д. Н. Блудову он сказал: «Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?» На недоуменный вопрос Блудова царь сказал: «Это был Пушкин».

С. А. Соболевский, узнав о том, что Пушкин в Москве, покинул дом посла и явился к Василию Львовичу в бальном наряде, в мундире и башмаках, в надежде застать у него Пушкина.

После деревенской тишины и безлюдия странно было видеть этого приятеля, с которым связано было так много шумной, хмельной, нескромной суеты, литературных сплетен и острословия. Но Соболевский не только болтал: он жадно ловил остроты Пушкина и его признания. Он привез «Бориса Годунова»? Шестая глава «Онегина» закончена? Написан «Граф Нулин»?

И вот среди этого веселого обмена мыслями, шутками, эпиграммами, когда хотелось забыть о том, что произошло 13 июля, когда оба собеседника, вопросительно поглядывая друг на друга, говорили о царе так, как будто факт «прощения» Пушкина покрыл все, всю двусмысленную политику Романовых, вдруг неожиданно Пушкин, будто припомнив какую то мелочь, сказал Соболевскому, что поручает ему завтра разыскать Толстого Американца и вызвать его на дуэль. Как? Еще не прошло и недели, как Пушкин страшился разделить участь Пестеля и Рылеева, — и вдруг теперь он готов поставить на карту жизнь! Грубая эпиграмма в ответ на эпиграмму злую[696], возникшая грязная сплетня на «чердаке» князя Шаховского, — и вот, вспомнив об этом, Пушкин бледнеет от гнева, голубые его глаза вдруг кажутся стальными, и он требует во что бы то ни стало поединка. Да! Соболевский должен завтра же ехать к этому негодяю. Злые строки Грибоедова[697] ему нипочем. Нет, пусть он посмотрит в дуло пистолета. У него, Пушкина, рука не дрогнет. Соболевский не посмел отказаться от опасного поручения. На другой день Пушкин заехал к нему на Собачью площадку. Здесь, в уборной этой квартиры, он потерял стихи из цикла «Пророк», в коих поэт «с вервием на вые» обличает недостойного царя в его преступлениях. Полагая, что грозные стихи потеряны им во дворце, Пушкин очень волновался и успокоился только тогда, когда Соболевский нашел их в менее опасном месте, чем царские покои.

В тот же день выяснилось, что Толстого Американца нет в Москве, и эта опасность для жизни Пушкина на сей раз миновала.

III

На Тверской, в гостинице «Европа», в номере, где поселился Пушкин, с утра, когда Александр Сергеевич сидел еще полуголый в постели, толпились его знакомые и почитатели. Весть о том, что Пушкин в Москве, облетела весь город. В эти дни слава поэта была в зените. Им восхищались те, у кого был вкус к поэзии, кто очарован был волшебными звуками «Бахчисарайского фонтана»; его славили и гордились им вольнодумцы, которые видели в нем «либералиста», недавнего изгнанника; его, наконец, готовы были чествовать и прославлять все угодники успеха и моды, потому что после приема у царя Пушкин сразу стал центром всеобщего внимания.

Современники рассказывают, что при появлении Пушкина в театре или на балах по зале распространялось волнение и глаза всех устремлялись на этого маленького, живого, подвижного человека, который улыбался, обнажая белые зубы. Все восхищались Пушкиным и даже его «арапским профилем». Один восторженный слушатель его чтения «Бориса Годунова» нашел его «красавцем», хотя другой его почитатель признался не без смущения, что, когда он увидел обросшее бакенбардами лицо Пушкина, ему показалось в выражении глаз поэта «что то чертовское».

11 сентября 1826 года молодой М. П. Погодин, ученый историк и скучный писатель, но верный и благоговейный почитатель поэзии Пушкина, был удивлен его наружностью. «Привертлявый и ничего не обещающий снаружи человек», — записал он в своем дневнике[698], как будто не веря своим глазам. Московский почт директор, известный сплетник и осведомитель правительства А. Я. Булгаков тоже писал брату в эти дни, что он познакомился с поэтом Пушкиным и что у него «рожа, ничего не обещающая». Однако московские дамы ухаживали за Пушкиным с немалым увлечением. 15 сентября поэт вспомнил о Тригорском и написал обожавшей его Прасковье Александровне письмо, в котором сообщал, что «государь принял его очень любезно», что в Москве жизнь шумная и утомительная, потому что после коронации все еще длятся празднества и торжества. Не без иронии Пушкин рассказывает, какие угощения готовят народу: на Девичьем поле будут расставлены столы версты на три и уже испекли пироги «несколько недель назад», так что съесть их и переварить будет довольно трудно. М. П. Погодин в своем дневнике отметил это народное празднество: «Как били чернь. Не доставайся никому. Народ ломит дуром…» Пушкин, обедая у Трубецких, сказал шутя Погодину, что на празднике было «мало драки, мало движения». В конце письма упоминание о новом цензурном уставе, которого Пушкин еще не читал. Этот цензурный устав, чудовищный во всех отношениях, вызвал тогда всеобщий ропот. Сочинители устава А. С. Шишков и князь П. А. Ширинский Шихматов[699] так постарались все запретить и все изъять, что даже отъявленные реакционеры недоумевали: как же теперь писать и печатать книги? Литераторы негодовали. Это видно из тогдашних писем Вяземского, Катенина, Языкова и др. Управляющий Третьим отделением М. Я. Фок[700] писал А. X. Бенкендорфу, что «литераторы в отчаянии, писатели и журналисты носятся со своим негодованием по всем кружкам…».

Мы знаем, какие надежды возлагал Пушкин на новый цензурный устав. Публикация устава должна была отравить ему радость «освобождения». Царь, правда, сам будет его цензором. Что это значит не совсем ясно, но пусть это будет так; как же, однако, вся прочая литература? Ужели один Пушкин будет пользоваться правом голоса? Да и пристойны ли в этом деле какие то привилегии? Тут было над чем задуматься. Друзья и родственники Пушкина ликовали по поводу «милости» к нему царя, но сам поэт не так уж веселился, хотя уверял себя, что он в самом деле обрел и царе защитника и покровителя. Эти иллюзии не сразу рассеялись.

В эти дни поэта больше всего интересовала судьба его «Бориса Годунова». В течение месяца Пушкин несколько раз читал комедию своим друзьям и почитателям. Первое чтение состоялось 10 сентября в квартире Соболевского, где присутствовал, между прочим, П. Я. Чаадаев. У Веневитиновых Пушкин читал «Бориса Годунова» 12 октября. На чтении присутствовали братья Киреевские[701], Соболевский, Шевырев, оба Хомяковы[702], В. П. Титов[703], Н. М. Рожалин[704] и многие другие. М. П. Погодин в своих воспоминаниях рассказывает об одном из чтений «Бориса Годунова». Все с волнением ждали Пушкина. В глазах многих он был величавый жрец Аполлона — и вдруг появился «среднего роста, почти низенький человечек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, с живыми, быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом, в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, небрежно повязанном галстухе».

«Первые явления, — вспоминает Погодин, — выслушали тихо и спокойно или, лучше сказать, в каком то недоумении. Но чем дальше, тем ощущения усиливались. Сцена летописателя с Григорием всех ошеломила…» «А когда Пушкин дошел до рассказа Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, о молитве иноков „да ниспошлет Господь покой его душе, страдающей и бурной“, мы просто все как будто обеспамятели. Кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом. Не стало сил воздерживаться. Кто вдруг вскочит с места, кто вскрикнет. То молчанье, то взрыв восклицаний, например, при стихах самозванца: „Тень Грозного меня усыновила“… Кончилось чтение. Мы смотрели друг на друга долго и потом бросились к Пушкину. Начались объятия, поднялся шум, раздался смех, полились слезы, поздравления…»

Все восхищались Пушкиным. Даже агент фон Фока, некий Локателли, осведомленный о приеме царем Пушкина, делает свое донесение о поэте в соответствии с обстоятельствами: «Все искренно радуются великодушной снисходительности императора, которая, без сомнения, будет иметь самые счастливые последствия для русской литературы» и т. д.

Более сдержанный отзыв дает жандармский полковник Бибиков[705], который доносит Бенкендорфу о своем наблюдении за поэтом. Пушкин, по словам жандармского полковника, чаще всего бывает у княгини Зинаиды Волконской[706], у князя Вяземского, у прокурора Жихарева[707], у И. И. Дмитриева, бывшего министра… Разговоры ведутся везде о литературе. Дамы, как заметил полковник, балуют поэта чрезмерными комплиментами, и однажды, когда речь зашла о службе, все восклицали: зачем Пушкину служить, когда он уже служит славно девяти музам!..

Итак, правительственный надзор над Пушкиным продолжается. Этот надзор начался уже давно. Тайная полиция, руководимая в 1820 году М. Я. фон Фоком, собирала сведения о поэте. Теперь, в 1826 году, когда учреждены были корпус жандармов и знаменитое Третье отделение Собственной Его Величества канцелярии, Пушкин оказался под наблюдением А. X. Бенкендорфа и все того же неутомимого М. Я. фон Фока. Любопытно, что Пушкин не подозревал, по видимому, настоящей роли фон Фока в деле личного над ним надзора. По крайней мере, когда фон Фок умер в 1831 году, поэт записал в своем дневнике: «На днях скончался в П. Б. фон Фок, начальник 3 го отделения государевой канцелярии (тайной полиции), человек добрый, честный и твердый. Смерть его есть бедствие общественное…» Если утрата фон Фока могла показаться поэту в какой то час благодушия «бедствием общественным», то каковы же были прочие персонажи, руководившие тайной полицией царя Николая!

Когда по всей стране шел розыск возможной крамолы, когда правительство старалось найти связи участников тайных обществ, естественно, что опальный Пушкин должен был дать свой решительный ответ по делу его друзей декабристов. Почему Николай вызвал Пушкина так срочно из Михайловского? Почему его привезли с фельдъегерем «свободно, под надзором»[708]? Некоторые думали, что царь вызвал его на допрос по делу о найденном у какого то штабс капитана Л. И. Алексеева[709] списке стихов из пьесы «Андрей Шенье», отнесенных, по недоразумению, к событию 14 декабря, но свидание с царем у Пушкина состоялось по другой причине. Список пушкинских стихов из «Андрея Шенье» — факт слишком ничтожный по сравнению с тем, что почти у всех заговорщиков были списки вольных стихов поэта, что почти все мятежники считали его своим вдохновителем и многие из них были с ним лично знакомы. Этого было достаточно для привлечения Пушкина к следствию. Но его не привлекли. И вот почему.

В середине июля 1826 года известный провокатор в деле Южного тайного общества А. К. Бошняк[710], агент графа И. О. Витта (за любовницей которого, Каролиной Собаньской, ухаживал, между прочим, поэт в 1824 году в Одессе), назначен был в Псковскую губернию для «возможно тайного и обстоятельного исследования поведения известного стихотворца Пушкина, подозреваемого в поступках, клонящихся к возбуждению к вольности крестьян», и для «арестования» его, «буде бы он оказался бы действительно виновным». Само собою разумеется, что граф И. О. Витт не решился бы отправить этого агента с такою целью без ведома петербургского правительства. Не случайно послали с этим важным поручением именно Бошняка, успевшего зарекомендовать себя человеком образованным, тактичным и неглупым. Естественно, что весьма ответственное дело поручили ему. Он поехал в Псковскую губернию в качестве ботаника. Но рапорт его не имел никакого отношения к злакам и цветам Опочского уезда. Нет, не флора интересовала Л. К. Бошняка, а деятельность опального поэта. По видимому, опочские помещики сплетничали, а может быть, и доносили о странном народолюбии Пушкина: с дворянами знакомств не водит, а с мужиками всегда рад вести разговоры и здоровается с ними за руку.

Бошняк добросовестно исполнял свою миссию. Он стал собирать сведения о Пушкине у самых разнообразных обывателей. Почти все рассказывали о том, как Пушкин в крестьянской рубахе разгуливает по окрестностям, но Бошняк все таки сообразил, что поэт не занимался политической агитацией. Агент отметил, что допрошенный им хозяин Новоржевской гостиницы засвидетельствовал о «скромном и осторожном» поведении Пушкина: «О правительстве не творит и вообще никаких слухов об нем по народу не ходит…» «Не слышно, чтобы он сочинял или пел какие либо возмутительные песни, а еще менее возбуждал крестьян». Уездный судья Толстой[711], поверивший Бошняку, что он ботаник и что он приехал с научною целью, говорил точно: «Пушкин живет весьма скромно, ни в возбуждении крестьян, ни в каких либо поступках, ко вреду правительства устремленных, не подозревается». Бывший губернский предводитель Львов[712], хотя и порицал Пушкина за его вольные сочинения, должен был все таки признать, что сейчас Пушкин политикой вовсе не занимается. Наконец, Бошняк поехал к опочскому помещику генерал майору Павлу Сергеевичу Пущину. От него «вышли все слухи о Пушкине, сделавшиеся причиною моего отправления», напоминает Бошняк в своем рапорте. Это был тот самый П. С. Пущин, масон, мастер кишиневской ложи «Овидий», куда в 1821 году был избран Пушкин. Этот генерал майор до того, оказывается, обиделся на поэта за его насмешливое послание[713] и за его небрежное отношение к обязанностям масона, что распускал про поэта неблагоприятные для него слухи. Но Бошняк и на этот раз удостоверился, что сплетни генерал майора — сущий вздор. Мужики все в один голос отзывались о Пушкине хорошо, и у них Бошняк не мог добыть сведений, вредных для Пушкина. Святогорский игумен Иона сказал, что поэт «ни во что не мешается и живет, как красная девка».

Бошняк из этих показаний сделал благоприятный для Пушкина вывод и не воспользовался «открытым листом для ареста». Его записка имела решающее значение. Если бы отзыв Бошняка был иной, император Николай, не колеблясь, присоединил Пушкина к списку караемых мятежников. Убедившись в том, что Пушкин виновен только в мнениях, но не в действиях, коронованный следователь и судья решил его «помиловать». Это было необходимо, потому что царь и правительство старались по возможности ограничить проскрипционные списки[714] и делали вид, что не замечают сочувствия декабристам со стороны дворянских кругов, иногда слишком близко стоявших к престолу. Скандал обращал на себя ироническое внимание иностранцев, и надо было смягчить впечатление от казней и каторги мятежников.

Глава десятая. Хождения по мукам

I

«Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости». Так Пушкин 7 марта 1826 года в письме к Жуковскому выразил свое отношение к событиям и к власти, утвердившейся после победы над мятежниками. С тех пор эта идея о бесполезности бороться с «необходимостью» стала руководящей в жизни поэта. По крайней мере, он хотел подчинить свое поведение этой идее. Но на деле все это не так было просто. Левиафан[715] требует от человека не только признания себя, но и практических доказательств своей покорности. Тогдашний левиафан в глазах Пушкина нашел свое выражение в личности шефа жандармов Александра Христофоровича Бенкендорфа. Он был не лучше и не хуже других николаевских генералов. «Наружность шефа жандармов, — говорит А. И. Герцен, — не имела в себе ничего дурного; вид его был довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его было измято, устало, он имел обманчиво добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым и апатичным. Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей право мешаться во все, — я готов этому верить, особенно вспоминая пресное выражение его лица…» В самом деле, с обывательской точки зрения Бенкендорф был не так уж плох: «Он слушал ласково просителя, ничего не понимая…» Это было наименьшее зло — характернейшее генеральско бюрократическое непонимание, о которое разбивалась всякая живая мысль. Император Николай нежно любил его. По свидетельству барона Корфа, Бенкендорф «имел самое поверхностное образование, ничему не учился, ничего не читал и даже никакой грамоты не знал порядочно…». Вот этому человеку с пресным выражением лица было поручено наблюдать за поведением гениального поэта. Этот страшный анекдот николаевской монархии не был случайным и преходящим фактом: последние десять лет своей жизни Пушкин непрестанно чувствовал на себе бездушный, ленивый и брюзгливо недовольный взгляд высокопоставленного жандарма.

Так называемое «общество» считало, что монарх оказывает Пушкину особое внимание и покровительство, но сам поэт вскоре должен был убедиться, что над ним тяготеет не только тайный, но и явный надзор. Попав в Москву, Пушкин познакомился и сблизился с кружком молодых «любомудров», шеллингианцев, с Д. В. Веневитиновым, С. П. Шевыревым, В. Ф. Одоевским[716], братьями Киреевскими, В. П. Титовым и М. П. Погодиным. Поэт сблизился с ними, потому что видел в них наиболее образованных людей эпохи, с хорошим литературным вкусом и серьезными интересами. Сам он никогда не был склонен к отвлеченной философии, но у него была надежда, что с этими умными и тонкими людьми можно создать журнал, о котором он мечтал. И вот, когда Пушкин с увлечением беседовал на эту тему с Д. В. Веневитиновым, М. П. Погодиным и другими молодыми писателями, ему было предложено царем особого рода задание, весьма его смутившее. 30 сентября Бенкендорф уведомил Пушкина, что его императорскому величеству благоугодно было предложить Пушкину высказать в письменной форме свои соображения «о воспитании юношества». Царь полагал, что эту записку тем легче Пушкину написать, что он на опыте видел «все пагубные последствия ложной системы воспитания». После этого бесцеремонного намека на «заблуждения» поэта генерал заключал письмо напоминанием о важном преимуществе, которым будто бы будет пользоваться Пушкин: «Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших, и цензором».

Пушкин в рассеянности не обратил внимания на словечко, что император берет на себя роль не только цензора, но и первого ценителя его произведений. Оказывается, это надо было понять в том смысле, что Пушкин отныне лишен права кому либо читать свои стихи, пока его величество не удосужится с ними ознакомиться. Пушкин не понял этого запрета.

1 ноября он выехал из Москвы в Михайловское. Там он писал «Записку о народном воспитании». Написать эту записку было нелегко. Царские милости были очень похожи на тяжкие кандалы. Пушкин это особенно почувствовал, когда получил письмо от Бенкендорфа, где генерал строго требовал у поэта объяснений по поводу дошедших до него сведений о чтении Пушкиным его «Бориса Годунова». Встревоженный Пушкин немедленно послал письмо М. П. Погодину с просьбой остановить в цензуре все, что подписано его именем. «Покамест не могу участвовать и в вашем журнале», — писал он лаконично, не вдаваясь в объяснения. В тот же день он послал письмо Бенкендорфу, уверяя его почтительно, что «худо понял высочайшую волю государя». Вместе с письмом поэт послал и рукопись «Бориса Годунова». 9 декабря Бенкендорф уведомил Пушкина о получении рукописи, а через пять дней рукопись была прочитана, и Бенкендорф сообщил Пушкину в письме, что царь прочел ее «с большим удовольствием» и собственноручно написал свою рецензию: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если бы с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтер Скотта[717]».

Но вот вопрос: в самом деле эту рецензию написал царь или он изволил выразить свое августейшее согласие с мнением одного из агентов Третьего отделения, который представил на высочайшее утверждение краткое изложение «Бориса Годунова» и свой критический отзыв на комедию Пушкина? Если бы Николай Павлович сам хотел прочесть пьесу, ему не было бы надобности заказывать чиновнику либретто и рецензию. Но он заказал и то и другое. Не Булгарин ли, литературный агент тайной полиции, дал отзыв, который царь выдал за свой собственный? Пушкин позднее убедился в том, что рукопись «Бориса Годунова» была известна Булгарину при посредстве Третьего отделения именно тогда, в 1826 году, когда решалась судьба пьесы.

Итак, «Комедия о Московском Государстве», на которую Пушкин возлагал столько надежд, была запрещена. Пушкин уведомил Бенкендорфа, что он не в силах переделать свою пьесу в исторический роман. Но этого мало. От Пушкина ждали его политической декларации — «записки о народном воспитании». Черновик этой рукописи свидетельствует о тех мучительных усилиях, какие делал Пушкин, чтобы написать нечто приемлемое для власти и в то же время отстоять в какой то мере просвещение. Из этой компромиссной попытки ничего не вышло. Пушкин не мог соперничать в этом отношении с Булгариным, который представил в Третье отделение записку почти на ту же тему: «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного». Эту лакейскую записку, очевидно, приняли во внимание, а мысли Пушкина оказались совершенно неподходящими и даже неприличными в глазах царя и его жандармов. Бенкендорф написал Пушкину 23 декабря 1826 года, что государь никак не может согласиться с тем, что «просвещение и гений служит исключительным основанием совершенству». Ответ — полемический, ибо у Пушкина ничего не было сказано о гении, и упоминание о нем поэт должен был понять как укор ему лично. Впрочем, Бенкендорф и не скрывал своей грубости, указывая, что «правило» Пушкина опасно для общего спокойствия и завлекло его самого «на край пропасти».

Таковы были плоды монаршей милости. Пушкин, по видимому, еще до отъезда в Михайловское стал догадываться, что отношения его с царем не так уж благополучны. «Москва оставила во мне неприятное впечатление», — писал он Вяземскому из Михайловского 9 ноября 1826 года.

II

Когда Пушкин писал Вяземскому, что Москва оставила в нем «неприятное впечатление», очевидно, он имел в виду свои отношения с властями, потому что все прочее не могло как будто вызвать его раздражения или недовольства. В кружке «любомудров» он встретил самое горячее сочувствие и поклонение; он подружился с Мицкевичем, чью поэзию и личность он высоко ценил; он узнал в Москве милых девушек, которые живо интересовались поэтом. Среди этих девушек была одна, в которую он решил влюбиться, — не влюбился, а именно «решил влюбиться». Это странное «решение» явилось у него в душе как следствие очень сложного душевного опыта последних лет. Он, должно быть, не раз вспоминал семейство Раевских, тот идеальный уклад прочной любви, моральной связи, высоких интересов, который казался ему осуществленным в этом тихом и мирном доме. Все это на деле было не так. Мы теперь это знаем. Но этот счастливый сон, когда то ему приснившийся на Южном берегу, продолжал жить в его душе. Пушкину, утомленному страстями, лихорадкою «беззаконной» любви и цыганским образом жизни, мучительно хотелось тишины и благообразия. Он решил, что надо жениться. Он мечтал о какой то юной, неопытной, целомудренной девушке, которую он не только сделает своею женою, но и воспитает ее в тех правилах, серьезных и моральных, которые обеспечат ему эту желанную тишину. Труд вожделенный — вот о чем надо подумать. Ему, поэту, надо окружить себя семьей, которая в полном согласии с ним и, понимая всю важность его работы, будет охранять его от этого опасного хмеля буйных страстей и недостойной светской суеты и жалких интриг. Он, который еще недавно уверял, что «брак холостит душу», теперь только в нем и видел свое спасение.

В Москве Пушкин познакомился со своей однофамилицей — Софьей Федоровной Пушкиной[718]. По его собственным словам, он видел ее раз в ложе, в другой раз на балу, а в третий раз уже объявил ей, что любит ее, просит ее руки. Софья Федоровна была маленькая, нежная, хорошенькая блондинка, напоминавшая хрупкую куколку из саксонского фарфора. Она была веселая, живая и кокетливая. Объяснение знаменитого Пушкина ей было лестно, но он был непонятный, совсем чужой и немного страшный. К тому же два года уже за нею робко ухаживал В. А. Панин[719], молодой человек такого же маленького роста, как и сама Софья Федоровна. Панин был давно знакомый, понятный и совсем не страшный человек. Он был лучше Пушкина. Он занимал впоследствии должность казначея Российского общества любителей садоводства. Перед отъездом в Михайловское Пушкин спросил свою фарфоровую куколку, хочет ли она, чтобы он вернулся поскорее в Москву. Она сказала, что хочет. Поэт доверчиво истолковал эти слова как ее согласие стать его невестой. «Она велела», — сообщает он многозначительно Вяземскому, обещая скоро вернуться в Москву.

Посредником в этом своем матримониальном деле он выбрал В. П. Зубкова[720], который был женат на сестре С. Ф. Пушкиной[721] и в доме которого он познакомился с его очаровательной свояченицей. С Зубковым Пушкин был на «ты». Их связывала, между прочим, дружба с И. И. Пущиным. В. П. Зубков, хотя и не был членом Союза благоденствия, но был участником кружка «Семиугольной звезды», где, очевидно, шла соответствующая пропаганда. Руководителем кружка был И. И. Пущин. Во время следствия над декабристами Зубков отделался легко: он просидел девять дней в Петропавловской крепости, и потом его отпустили.

Сватовство Пушкина было какое то странное. Все у него было как то не по людски, и едва ли он сам верил, что он женится на С. Ф. Пушкиной. Письмо к Зубкову из Пскова, где Пушкин застрял в гостинице, просиживая ночи за картами, свидетельствует о несерьезности его намерений. И хотя он просит Зубкова «женить» его на той, которая, по его словам, так прекрасна, что «более прекрасной и быть невозможно», однако он, кажется, и сам не верит в свою любовь. «Она должна думать, что я сумасшедший? Не правда ли?» — спрашивает он Зубкова. Когда маленький Панин женился на его крошечной красавице, Пушкин отнесся к этому событию довольно равнодушно. Очевидно, что для него было важно жениться, но он вовсе не представлял себе брак как апофеоз романтической любви. У Пушкина было, по видимому, совсем иное представление о браке, несколько консервативное. Влюбленность и брак, по его представлению, вещи несовместимые. Жениться — значит остепениться. Беспорядочные страсти надо погасить. Вот для чего хотел жениться Пушкин. И вот почему он так легко примирился с утратою Софьи Федоровны. Не она, так другая.

У Пушкина не было старшего друга, который мог бы дать ему в этом деле добрый совет. П. В. Нащокин[722] был моложе его. Жуковский был простодушен, и Пушкин не очень верил в его мудрость. Василий Андреевич был слишком царедворцем, чтобы независимо мыслить и оставаться свободным в вопросах нравственных. Его житейский ум был практичен, но недальновиден. У Пушкина вообще не было друга, в его глазах авторитетного. В Москве он познакомился с Мицкевичем и оценил его высокое дарование, но Мицкевич был чужой человек. Его католицизм был непонятен Пушкину. Наконец, тут же, в Москве, Пушкин встретился с когда то нежно им любимым Чаадаевым. Поэт не узнал своего друга. Чаадаев вернулся в Россию после жизни в Европе совсем иным человеком. Тогда, в юности, они понимали друг друга с полуслова. Теперь у Чаадаева есть какая то навязчивая идея, кажется, значительная и глубокая, но Пушкину не нравится, что его друг слишком откровенно и торопливо спешит сделать его своим адептом[723]. Поэт, конечно, уважает этого непонятного и одинокого мудреца, но свобода — не самое ли дорогое? И надо ли ему, поэту, подчиниться какой то доктрине, хотя бы и очень умной и тонкой! Но главное, Чаадаев занят философией истории. Он ищет смысл в смене исторических событий. Он весь поглощен идеей мирового единства. Пушкин неравнодушен к этой идее, и когда нибудь они откроют друг другу свои заветные мысли, но сейчас поэт занят не проблемою универсализма, а своею личною судьбою. Нет, Чаадаев слишком сухой однодум, чтобы разгадать страстную душу Пушкина. Разве поймет Чаадаев, «скопец от рождения», какие страстные судороги терзают сердце поэта? А в этом вся тайна пушкинской драмы. Пушкин устал от этих непрестанных любовных мучений и нравственно, и физически. То, что даже физические силы стали изменять этому вечному искателю все новых и новых любовных опытов, ясно из откровенного признания поэта в письме к Вяземскому от 1 сентября 1828 года, а также в письме к Дельвигу в середине ноября того же года. В мечтах о браке Пушкин, несмотря на свой аристократизм, был очень простонароден. И на будущую жену свою он смотрел как то по мужицки:

Мой идеал теперь — хозяйка.

Мои желания — покой.

Да щей горшок, да сам большой…[724]

Казалось бы, при таком настроении и таком взгляде на брак надо искать невесту в каком нибудь захолустье, среди скромных девиц, не развращенных так называемым «светом». Но Пушкин, вопреки своей идее и своим вкусам, сделал предложение светской барышне, изведавшей все соблазны балов и праздной суеты. Эту ошибку он повторил и еще раз повторил. Он сообразил всю фальшь и ложь своего положения слишком поздно. Ни хозяйки, ни покоя, ни даже «горшка щей» он не обрел. Так начались его «хождения по мукам» 1826—1830 годов.

III

Дворянская среда, в которой вращался Пушкин, несмотря на изящество внешних бытовых форм, несмотря на видимость культуры, несмотря даже на моральную «чувствительность» всех этих милых, сентиментальных девиц и «благородство» доморощенных Мирабо[725], в глубине своей таила зловещую язву. Все это внешнее благообразие строилось на гнилом основании. Европейская красивость была пленительной декорацией, а за ней, в черных провалах кулис, можно было увидеть настоящую азиатскую жизнь. Крепостное право во всей своей бесстыдной наготе кричало и вопило о горькой правде мужицкой жизни. При всей своей гениальной зоркости Пушкин, потомок нескольких дворянских поколений, носил на себе печать своего класса. Прекрасно сознавая мерзость и глупость рабского строя, в привычном быту Пушкин иногда вовсе не замечал иных противоречий своих идей и своего поведения. Таких противоречий в биографии Пушкина немало. Он сам сознавал условность наших оценок исторических деятелей и событий. И нам приходится судить поэта, считаясь с бытом и психологией русского дворянства первой половины XIX века.

Когда Александр Сергеевич Пушкин посещал гостиную господ Ушаковых[726] или гостеприимный дом Марии Ивановны Римской Корсаковой[727], он шутил, любезничал и в лучшем случае читал стихи Баратынского, Дельвига или Языкова, не скупясь на похвалы приятелям, но он молчал о самом главном — о том, что веселье и остроумие всех этих российских жантильомов[728] не так уж искренни. Веселье, в сущности, вовсе было невесело, и даже остроумие не так уж остроумно. Вот почему многие мемуаристы отмечают, что веселый Пушкин нередко впадал в задумчивость, и все видели, что поэту грустно. Вот почему Пушкин все старался куда то ехать, и его скитания, к которым и ранее он был склонен, становятся после 1826 года какими то лихорадочными. Он в странной тревоге все куда то спешил. Хотел жениться на Софье Федоровне Пушкиной — и почему то немедленно уехал в деревню. И каждый раз, затевая что то вроде сватовства, вдруг бросал свою возлюбленную под каким нибудь предлогом и уезжал поспешно, ускользал от невесты, почти как Подколёсин[729].

До разгрома декабристов открыто говорили о неблагополучии тогдашней России, но после пятерых повешенных и сотни каторжан, когда не было ни одного дворянского дома, не затронутого более или менее катастрофой, все вдруг замолчали, страшась николаевского террора. И не только замолчали. Можно было надеть траур и на террор царских жандармов ответить гробовым молчанием. Но этого не было. Замолчали о важном, но болтали о пустяках. Николай делал вид, что ничего не случилось. Коронация в Москве прошла более или менее благополучно, и дворяне, уцелевшие от разгрома, старались всячески доказать, что они не помнят об этих безумцах, устроивших скандал на Сенатской площади 14 декабря. Нет причины не веселиться. И дворяне веселились. Пушкин считал, что это историческая необходимость. И каков бы ни был его образ мыслей, он хранил его про самого себя и не намеревался безумно противоречить «общепринятому порядку». Было принято веселиться, и Пушкин тоже делал вид, что он веселится, но роль весельчака ему не очень удавалась. Прошли безвозвратно времена «Зеленой лампы».

Одним из самых веселых семейств тогдашней Москвы было семейство Марьи Ивановны Римской Корсаковой. Правда, декабрьская катастрофа прошла сравнительно благополучно для этого дома. Сын Марьи Ивановны, Григорий Александрович, человек смелый и беспокойный, не любивший дисциплины, несмотря на все хлопоты и связи его матушки, не сделал никакой военной карьеры, хотя и воевал с французами в 1812—1814 годах. И позднее, в Петербурге, он навлек на себя неудовольствие начальства, и сам Александр I считал его опасным вольнодумцем. Ему пришлось выйти в отставку и уехать за границу до декабрьских событий 1825 года, и это его спасло. Он прожил в Европе три года. При его темпераменте и вольномыслии едва ли он остался бы равнодушным к декабрьскому мятежу, случись ему тогда быть в Петербурге.

Григорий Александрович Римский Корсаков[730] был приятелем П. А. Вяземского, и естественно, что осенью 1826 года Пушкин познакомился с ним довольно коротко. Поэт был в это время в моде, и Вяземский рассказывал, как они втроем появлялись на московских балах и раутах, обращая на себя внимание всех. Пушкин влюбился в сестру Григория Александровича — Александрину Корсакову[731]. И на этот раз была возможность сватовства и брака. По видимому, поведение Пушкина могло дать повод к толкам об его женитьбе. По крайней мере, когда Марья Ивановна со своей дочкою после поездки на Кавказ вернулись в Москву в октябре 1828 года, Вяземский писал А. И. Тургеневу, что Пушкин должен был быть у Корсаковых: «Не знаю еще, как была встреча». Значит, в 1826—1827 годах отношения поэта к красавице Корсаковой были небезразличны. По свидетельству того же Вяземского, мы знаем, что 52 я строфа седьмой главы «Онегина» относится к Александрине Александровне Римской Корсаковой:

У ночи много звезд прелестных,

Красавиц много на Москве.

Но ярче всех подруг небесных

Луна в воздушной синеве.

Но та, которую не смею

Тревожить лирою моею,

Как величавая луна

Средь жен и дев блестит одна.

С какою гордостью небесной

Земли касается она!

Как негой грудь ее полна!

Как томен взор ее чудесный!..

Но полно, полно; перестань:

Ты заплатил безумству дань.

Этот роман Пушкина ничем не кончился, а Александрина Корсакова долго еще оставалась девицей и вышла замуж, когда ей было уже двадцать восемь лет, за князя Александра Вяземского[732].

Был еще один московский дом, в котором Пушкин бывал часто, очень часто. Это дом Ушаковых. Семейство Ушаковых состояло из отца, Николая Васильевича[733], матери, троих сыновей и двух дочерей — старшей Екатерины[734] и младшей Елизаветы[735]. Последняя начала было писать «Воспоминания былого, но счастливого времени». К сожалению, эти воспоминания обрываются как раз на 1826 году, когда Пушкин познакомился с Ушаковыми. Однако записки Елизаветы Николаевны дают представление о быте ушаковского дома. Интересы этого семейства были сосредоточены на искусстве и литературе. Отец, Николай Васильевич, был страстный любитель музыки. Артисты итальянской оперы были частыми посетителями семейства Ушаковых. Девицы учились петь сначала у синьора Мисори, а потом у синьора Бравуры. Поэзия также ценилась высоко в этом доме. Пушкина принимали охотно в семействе Ушаковых, и, по словам одной современницы, всегда можно было найти здесь или автограф поэта, или ноты романса на его слова, или какой нибудь рисунок, сделанный его рукою…

Барышни Ушаковы были очень милы и красивы. Младшая, Елизавета, с детских лет была влюблена в С. Д. Киселева[736], а к старшей, Екатерине, был неравнодушен поэт. Кажется, Ушаковы любили Пушкина, но никогда не смотрели на него как на жениха.

Сохранившийся до наших дней альбом Елизаветы Николаевны весь заполнен рисунками и автографами поэта. Все эти карикатуры и наброски — живые свидетельства тех легких, шутливых и добродушных отношений, какие установились у поэта с девицами Ушаковыми. Пушкин отдыхал в этом доме от всех своих мучительных страстей и старался забыть о грубостях Бенкендорфа и судьбе друзей, сосланных в сибирские рудники. В альбоме Елизаветы Николаевны сохранился знаменитый «донжуанский список» Пушкина — две колонки женских имен, которым суждено было не исчезнуть бесследно и занять какое то место в истории.

Альбом старшей девицы, Екатерины Николаевны, не сохранился. Его уничтожил ревнивый Д. Н. Наумов[737], за которого она вышла замуж. А в этом альбоме, вероятно, было стихотворение Пушкина, посвященное Екатерине Николаевне, с явным намеком на худое мнение властей о поведении поэта:

В отдалении от вас

С вами буду неразлучен,

Томных уст и томных глаз

Буду памятью размучен;

Изнывая в тишине.

Не хочу я быть утешен,

Вы ж вздохнете ль обо мне,

Если буду я повешен?

Стихотворение датируется 16 мая 1827 года. В это время как раз велось дело о распространении в списках не пропущенных цензурою стихов из пушкинской пьесы «Андрей Шенье».

Роман с Ушаковой окончился так же странно, как и все пушкинские романы этих тревожных лет. Поэт неожиданно уехал в Петербург. Там он возобновил знакомство со старыми своими друзьями Олениными. Анна Алексеевна Оленина, которую Пушкин в 1819 году помнил маленькой девочкой, теперь была уже пленительной, веселой и живой девушкой. Пушкин забыл о Екатерине Николаевне Ушаковой и стал усердно посещать дом Олениных. Почему бы ему не жениться на этой милой златокудрой девице? В его рукописях той поры появляются ее профиль и ее инициалы. Он даже сочетал однажды ее имя со своим — Аннет Пушкина. Семья, кажется, ничего не имела против этого брака. Поэт не раз говорил красавице о своей любви. Однажды старик Оленин созвал гостей на торжественный обед. Шли толки, что на этом обеде объявят о предстоящем браке. Заморозили шампанское. Пушкин запоздал к обеду. Долго не садились за стол, его поджидая. Наконец пообедали без него в неловком молчании. В конце концов он все таки приехал. Старик увел его к себе в кабинет. Они о чем то поговорили. После этого случая Пушкин перестал бывать у Олениных.

По словам С. Д. Киселева, когда Пушкин появился снова на Пресне, у милых его сердцу Ушаковых, там его ждала новость: Екатерина Николаевна была помолвлена. Какой то князь был ее женихом. «С чем же я остался?» — воскликнул простодушно поэт. «С оленьими рогами», — отвечала насмешница. Впрочем, свадьба с князем Д. расстроилась, но и Пушкину не пришлось жениться на этой милой девушке.

IV

Из московских салонов, в которых бывал Пушкин, самым изящным и строгим был салон княгини Зинаиды Александровны Волконской[738], урожденной княгини Белосельской Белозерской. Ее муж[739], брат декабриста, оказался неподходящим для нее супругом, и они жили вместе недолго. Зинаида Волконская была талантливая дилетантка. Ее московский салон посещали не только светские люди, но и артисты. Говорили, что все девять муз нашли себе приют у очаровательной Зинаиды Волконской. Ученые, писатели, поэты, художники, музыканты были постоянными посетителями салона. Здесь импровизировались концерты, литературные вечера и спектакли. Сама Зинаида Волконская сочиняла музыку, пела, писала стихи и новеллы по французски и по русски. Вяземский спрашивал однажды А. И. Тургенева о «милой» княгине: «А что голос княгини Зинаиды? Сохранила ли она его посреди болезней своих? Здесь нет такого музыкального мира, как бывало у нее в Москве. Там музыка входила всеми порами, on etait sature d’harmonie…[740] Дом ее был как волшебный замок музыкальной феи: ногою ступишь на порог — раздаются созвучия; до чего ни дотронешься — тысяча слов гармонических откликнется. Там стены пели, там мысли, чувства, разговор, движения — все было пение…»

В первый же вечер знакомства с Пушкиным княгиня Зинаида Александровна спела ему положенную на музыку его элегию:

Погасло дневное светило,

На море синее вечерний пал туман…

«Пушкин был живо тронут этим обольщением тонкого и художественного кокетства, — рассказывает П. А. Вяземский. — По обыкновению, краска вспыхивала в лице его. В нем этот детский и женский признак сильной впечатлительности был несомненное выражение внутреннего смущения, радости, досады, всякого потрясающего ощущения…»

Княгиня Волконская умела окружить себя людьми незаурядными. Мицкевич, Баратынский, Веневитинов, Шевырев были ее друзьями. Естественно, что ей хотелось очаровать и Пушкина. В конце октября 1826 года, когда Пушкин уезжал в Михайловское, княгиня послала ему письмо, несколько патетическое, в котором называет его высоким гением и сравнивает не только с Анакреоном, Вольтером, Байроном, но и самим Шекспиром.

В ее доме впервые Пушкин услышал импровизации Мицкевича. Русский поэт, не знавший зависти, восторженно приветствовал гениального собрата. Рассказывают, что, встретив на улице Мицкевича, Пушкин уступил ему дорогу, сказав: «Прочь с дороги, двойка! Туз идет!» Мицкевич находчиво ответил: «Козырная двойка туза бьет».

И вот в этом самом блестящем салоне Пушкину суждено было встретить Марию Николаевну Волконскую, в обществе которой шесть лет тому назад он провел «три счастливейшие недели» его жизни на Южном берегу. Тогда Мария Раевская была очаровательным подростком, черноглазым цыганенком; теперь она была княгиня Волконская, героиня, самоотверженно ехавшая в Сибирь за своим мужем, обреченным на каторгу. В своих воспоминаниях она писала о встрече с Пушкиным в доме своей золовки: «Во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения… Он хотел передать мне свое „Послание“ к узникам для вручения им, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александрине Муравьевой[741]…» Мы знаем это послание:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,

Надежда в мрачном подземелье

Разбудит бодрость и веселье,

Придет желанная пора:

Любовь и дружество до вас

Дойдут сквозь мрачные затворы,

Как в ваши каторжные норы

Доходит мой свободный глас.

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

Вероятно, это послание написано в последних числах декабря 1826 года, а примерно за неделю были написаны «Стансы» («В надежде славы и добра…»), обращенные к Николаю и навлекшие на поэта недоброжелательные упреки в намерении польстить царю. На самом деле смысл «Стансов» вовсе не в лести царю, а в смелом требовании амнистии для декабристов. Убедившись в исторической «необходимости» того порядка, который упрочился после победы Николая над мятежниками, Пушкин возлагает надежды на благоразумие самой власти. Надежды эти оказались тщетными. И сам поэт пал жертвою николаевского режима, но в 1826—1827 годах он все еще питал иллюзии о возможности компромисса с царским правительством. Он напоминает царю о великодушии Петра, щадившего прямого и смелого Якова Долгорукого[742]. Но Петр все таки был Великий Петр, а в Николае Павловиче было «много от прапорщика» и очень мало от Петра Великого. Пушкин ошибался, рассчитывая на государственную сообразительность этого самодовольного человека. Спустя год, защищая себя от упреков вольнодумцев, Пушкин написал пьесу «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю…»). Это была вторая ошибка поэта. Даже заключительная строфа никому не казалась убедительной:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

Ни «Стансы», ни «Друзьям» не выразили правдиво отношения Пушкина к царю. Поэт задыхался в плену жандармского надзора. «Несмотря на четыре года поведения безупречного, — писал он Бенкендорфу[743] в марте 1830 года, — я не смог приобрести доверия власти! С огорчением вижу я, что всякий шаг мой возбуждает подозрение и недоброжелательство. Простите мне, генерал, свободу, с которой я высказываю свои сетования, но, ради неба, удостойте хоть на минуту войти в мое положение и посмотрите, как оно затруднительно. Оно так непрочно, что каждую минуту я чувствую себя накануне несчастия, которого я не могу ни предвидеть, ни избегнуть…»

Несмотря на этот вопль отчаяния, Пушкин все еще объясняет дурно сложившиеся для него обстоятельства каким то недоразумением. «Царь со мною очень мил», — пишет он друзьям. Он все еще верит, что царь был с ним откровенен и правдив, когда обольщал его в московском дворце, вернув с фельдъегерем из ссылки. Он, Пушкин, — Арион. Пловцам он пел: «Вдруг лоно волн измял с налету вихорь шумный».

Погиб и кормщик, и пловец.

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою.

Я гимны прежние пою

И ризу влажную мою

Сушу на солнце под скалою.

Но петербургское солнце — солнце холодное. И никакой идиллии не получилось. Да и «гимны» теперь в душе поэта слагались совсем другие, правда, более значительные и важные, но совсем лишенные того юношеского восторга и простодушных надежд, которые так нравились мятежникам, к этому сроку уже побежденным.

V

Некий генерал майор И. Н. Скобелев[744], давно уже избравший для себя ремесло доносчика, убежденный в том, что тайная полиция есть «спасительная система монархии и полезнейший бальзам к излечению недугов ее», как он писал Бенкендорфу, посылал в 1824 году донос на Пушкина, приписывая ему какие то «вредные» стихи, не им сочиненные. При этом он рапортовал: «Не лучше ли бы было оному Пушкину, который изрядные свои дарования употребил в явное зло, запретить издавать развратные стихотворения? Не соблазны ли они для людей, к воспитанию коих приобщено спасительное попечение?.. Если бы сочинитель вредных пасквилей немедленно в награду лишился нескольких клочков шкуры, было бы лучше…»

В это время Пушкин жил в Одессе, и донос почему то не имел последствий, но генерал майор продолжал мечтать о «нескольких клочках шкуры» ненавистного ему поэта. Естественно, что он очень обрадовался, когда какой то помещик, его «добровольный сотрудник», в августе 1826 года представил ему новый материал для обвинения Пушкина в политическом преступлении. Помещик получил преступные стихи Пушкина от молодого человека Леопольдова, а тот, в свою очередь, получил их от прапорщика Молчанова, а Молчанов от штабс капитана А. И. Алексеева, приходившегося племянником небезызвестному Ф. Ф. Вигелю[745].

Стихи были в самом деле пушкинские и звучали очень революционно:

О горе! О безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей? Убийцу с палачами

Избрали мы в цари! О ужас, о позор!..[746]

Всего в отрывке было сорок четыре строки, а над этими мятежными стихами было название: «14 декабря». Дерзость автора была изумительна, ибо не прошло и двух месяцев, как пять вождей декабристов было казнено на кронверке Петропавловской крепости. Началось, разумеется, дело, которое тянулось почти два года.

27 января 1827 года Пушкин был приглашен в кабинет московского обер полицеймейстера и ему был предъявлен список его стихов. Признает ли он свое авторство? И что он скажет в объяснение этих преступных стихов?

Пушкин, прочитав отрывок, прежде всего озаботился тем, что исправил три ошибки списка, а затем твердым и прекрасным своим почерком написал краткое «Объяснение». Стихи действительно сочинены им, Пушкиным, но до декабрьских событий 1825 года. Эти стихи суть отрывок, не пропущенный цензурою, из его элегии «Андрей Шенье», напечатанной в собрании его стихов. Стихи относятся к французской революции, коей поэт Шенье стал жертвою. «Позорная твердыня», упоминаемая в отрывке, — это Бастилия[747]; пламенный трибун Мирабо; свержение царей относится к 1793 году; убийца с палачами — это Робеспьер и Конвент… «Все сии стихи никак без явной бессмыслицы не могут относиться к 14 декабря…» Пушкин не знает, кто поставил ошибочное заглавие над стихами.

Казалось бы, недоразумение разъяснилось, но процесс не был кончен, и несчастных молодых людей держали в тюрьме и мучили допросами. Леопольдов признал, что надпись «14 декабря» он сделал сам и что ее не было в списке, который он получил от Молчанова. Алексеев показал, что стихи он получил осенью 1825 года, то есть до декабрьского восстания. Но и эти факты не удовлетворили следователей. Требовали от штабс капитана Алексеева, чтобы он сообщил, от кого он получил список стихов, но бедный штабс капитан забыл это. И никакие угрозы начальства и мольбы отца[748] на него не действовали. Молодой человек в самом деле забыл, кто именно дал ему эти «ужасные» стихи.

Летом 1827 года у Пушкина опять потребовали объяснений. Он повторил свои показания. В заключение он написал: «Замечу, что в сем отрывке поэт говорит —

о взятии Бастилии,

о клятве du jeu de paume[749],

о перенесении тел славных изгнанников в Пантеон[750],

о победе революционных идей,

о торжественном провозглашении равенства,

об уничтожении царей.

Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков?..»

Немудрено, что эти объяснения хотя и не навлекли на Пушкина прямого наказания, но вызвали немалое раздражение у следователей. В сущности, поэт повторил с совершенной отчетливостью свою мысль о подчинении необходимости, каков бы ни был его образ мыслей. И на этот раз жандармы и сановники не утешились тем, что гнев и сарказм поэта направлены были не только на коронованных тиранов, но и на деятелей якобинского Конвента. Мятеж 14 декабря — «несчастный» мятеж. Французская революция удалась, а восстание декабристов было неудачно. Очевидно, такова историческая необходимость. Поэт заявил однажды, что он «не намерен безумно противоречить общепринятому порядку». Какие еще требования можно к нему предъявить? Вскоре Пушкин убедился, что царское правительство ждет от него каких то новых доказательств его верности монархии. Жандармы худо различали жирондистов и якобинцев. Бенкендорфу не нравились ни те ни другие. Пушкин тоже ему не нравился.

Любопытно, что к этому сроку политические взгляды Пушкина вполне определились. Сочувствуя первому периоду Великой французской революции до дней якобинского террора, поэт, однако, эти свои жирондистские симпатии не считал возможным применять к тогдашней России. «Несчастный» бунт на Сенатской площади доказал, по мысли Пушкина, несвоевременность русской революции. Приходилось мириться с монархией и возлагать надежды на власть имущих. Десять лет спустя, полемизируя в письме с Чаадаевым, Пушкин писал своему другу: «Не находите ли вы, положа руку на сердце, нечто внушающее к себе почтение в современном положении России, нечто обеспечивающее ее историческую судьбу?» Пушкин был патриотом, как и все почти декабристы, и, как Пестель, очень дорожил единством государства и развитием его могущества. Колониальные планы русского правительства не случайно вызвали его сочувствие уже в 1821 году в эпилоге «Кавказского пленника». И теперь он все реже и реже позволяет себе шутить по поводу «отечества», в котором ему пришлось родиться «с душою и талантом» («Чорт возьми это отечество»; «я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног…»). Пушкин хочет жить в мире с правительством не только потому, что он принужден к тому сложившимися обстоятельствами, но и потому, что он не видит никакой другой политической силы, которая могла бы служить той самой России, на историческую судьбу коей он, поэт, возлагает немалые надежды.

И вот, несмотря на свой патриотизм и свое пристрастие к великодержавной идее, он все еще по прежнему в опале и под надзором. Как он ни старается не замечать наглого тона Бенкендорфа, как он ни пытается идеализировать личность царя Николая, он остается в глазах императора и его жандармов чужим и враждебным человеком. В чем же тайна этой драмы? Каким образом этот прямой и честный человек, поверивший в искренность Николая Павловича Романова, остается в положении странном, смешном и опасном? Пушкин сознавал свое ложное положение. «С прискорбием вижу, — писал он Бенкендорфу, — что малейший мой поступок вызывает подозрение и недоброжелательство…»

Это злобное недоверие и глухая вражда к Пушкину объясняются тем, что политические формулы, самые четкие и точные, не выражают все таки в конце концов сути дела. Такие слова, как «великодержавие», «государственность», «законность» и проч., совершенно иначе звучат в устах шефа жандармов и в устах поэта. Бенкендорф ненавидел Пушкина не за его мнения, а за непонятность и значительность его личности. Бенкендорф чувствовал, что Пушкин — какая то огромная сила, загадочная и никак официально не признанная. Жуковский объяснял жандармскому генералу, что Пушкин гений, и царский фаворит недоумевал, что же делать с этим человеком, у которого есть будто бы какие то права, а между тем он всего лишь коллежский секретарь и к тому же вольнодумец. Непонятное всегда раздражает тупые головы. Табель о рангах была хорошо усвоена Бенкендорфом — и вдруг стоявший по своему чину на самой низкой ступени бюрократической иерархии разговаривает с ним, генералом и фаворитом царя, как имеющий какие то неслыханные привилегии. И чем вежливее и почтительнее говорит Пушкин, чем изысканнее он в соблюдении официального этикета, тем как то очевиднее становится, что он тоже в своем роде «государь». Это совершенно непонятно и потому возмутительно. Гений и жандарм нечто несовместное. Вот почему в ответе на «записку о народном воспитании» Бенкендорф со смешною злобою подчеркивает, что гений не обеспечивает еще нужного государству добронравия. Между гением и Левиафаном вечная вражда, непримиримая и трагическая. А между тем после возвращения из ссылки не только политические взгляды Пушкина получили известную устойчивость, но и вообще все его мировоззрение стало более твердым и определенным. Чтение Библии, Шекспира, летописей повлияло на поэта, и теперь он осторожнее в своих суждениях, касающихся «вечных проблем». От неосторожных оценок идей и фактов его обеспечивает прежде всего «историзм». Он видит людей и вещи в перспективе истории. Между прочим, он думал, что его стихотворный памфлет «Гавриилиада», направленный против кривляния «придворных мистиков», утратил теперь свое значение, потому что мода на пиетизм и мистицизм прошла и при дворе боятся сектантского духа не менее, чем прямого безбожия. И вдруг как раз теперь, когда Пушкин не придавал серьезного значения своей «непристойной» поэме, возникло по поводу нее дело, грозившее большими неприятностями. Некий отставной штабс капитан Митьков читал приятелям имевшийся у него список «Гавриилиады». Его дворовые люди выкрали этот список и показали какому то странствующему монаху. Монах написал донос на штабс капитана, развращающего своих людей богохульною поэмою, и дворовые люди вручили этот донос митрополиту Серафиму[751]. Началось следствие. По приказанию Николая назначена была особая комиссия. Военному генерал губернатору поручено было допросить Пушкина. На первом допросе поэт решительно заявил, что не он сочинял преступную поэму. На втором допросе 19 августа 1828 года он показал: «Рукопись ходила между офицерами гусарского полку, но от кого из них именно я достал оную, я никак не упомню. Мой же список сжег я, вероятно, в 20 м году. Осмеливаюсь прибавить, что ни в одном из моих сочинений, даже в тех, в коих я особенно раскаиваюсь, нет следов духа безверия или кощунства над религией. Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение столь жалкое и постыдное». Этому объяснению не поверили. И сам Пушкин чувствовал, что дело еще не кончилось, 1 сентября он писал Вяземскому: «Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее —

Прямо, прямо на восток.

Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла, наконец, „Гавриилиада“; приписывают ее мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если князь Д. Горчаков[752] не явится с того света отстаивать права на свою собственность…»

Очевидно, Пушкин рассчитывал свалить на покойного Дмитрия Петровича Горчакова авторство непристойной поэмы. Это казалось правдоподобным, потому что Д. П. Горчаков писал сатирические поэмы весьма нескромные, но — увы! — умерший сатирик не владел пушкинским мастерством, и вообще никто из современников не мог написать подобной вещи.

Как раз в августе, когда допрашивали поэта, он написал свою пьесу «Предчувствие»:

Снова тучи надо мною

Собралися в тишине;

Рок завистливый бедою

Угрожает снова мне…

Сохраню ль к судьбе презренье?

Понесу ль навстречу ей

Непреклонность и терпенье

Гордой юности моей?

Николай не удовлетворился и вторым показанием Пушкина. В третий раз 2 октября вызвали поэта. Ему сказали, что император, «зная лично Пушкина, его слову верит, но желает, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем».

Пушкин задумался. Потом он предложил написать непосредственно царю. Ему предоставили эту возможность. Он тут же написал письмо Николаю, и признание поэта было передано царю в запечатанном конверте. Это письмо пропало. Последний коронованный Романов, Николай II[753], поручал чиновникам разыскать его, но оно исчезло бесследно. Вероятно, Николай Павлович его уничтожил. После этого секретного объяснения поэта царь положил резолюцию: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено. 31 декабря 1828 г.».

Как же сам Пушкин относился к своей эротической поэме в эти годы? Целый ряд его приятелей — П. В. Нащокин, В. П. Горчаков, С. Д. Полторацкий[754] и другие — единодушно свидетельствуют, что поэт с совершенной искренностью считал свою поэму ошибкой. А. С. Норов[755] рассказывал, что Пушкин при нем сказал В. И. Туманскому[756], который хвалил «Гавриилиаду»: «Ты, восхищавшийся такой гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг…»

М. В. Юзефович[757], встретившийся с Пушкиным на Кавказе в 1829 году, рассказывает, что, когда однажды один болтун, думая, конечно, угодить поэту, напомнил ему об одной его библейской поэме и стал было читать из нее отрывок, «Пушкин вспыхнул, на лице его выразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин, коснувшись этой глупой выходки, говорил, как он дорого бы дал, чтобы взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости».

С. А. Соболевский, которого никак уж нельзя заподозрить в излишней стыдливости или в желании подкрасить образ поэта, также рассказывает о «Гавриилиаде» в письме к М. Н. Лонгинову[758], что Пушкин «глубоко горевал и сердился при всяком, даже нечаянном напоминании об этой прелестной пакости».

VI

Итинерарий[759] этих тревожных дней был такой: 8 сентября 1826 года Пушкина привез в Москву фельдъегерь; 1 или 2 ноября поэт вернулся в Михайловское, числа 26 го он выехал из Михайловского в Псков, где он дни и ночи проводил за карточным столом; 19 декабря вечером он явился в Москву и остановился на Собачьей площадке у Соболевского; в ночь с 19 на 20 мая 1827 года он выехал в Петербург; в конце июля он опять предпринял поездку в Михайловское и только в октябре выехал из деревни в столицу. Во время этой поездки, 14 октября, на станции Залазы у Пушкина была знаменательная встреча. Он сидел на станции, недовольный собою, потому что только что проиграл 1600 рублей какому то незнакомому гусару, которого встретил в Боровичах. Пушкин, дожидаясь лошадей, сидел мрачно и читал Шиллерова «Духовидца»[760]. Вдруг подъехала тройка с фельдъегерем. Он вышел на крыльцо, думая, что это везут поляков. Одного из арестованных, высокого, бледного, худого молодого человека с черною бородою, в фризовой шинели[761], он принял почему то за шпиона. Но тот с живостью глядел на Пушкина. Тогда только он узнал Кюхельбекера. Они кинулись друг другу в объятия. Жандармы их растащили. Фельдъегерь что то говорил Пушкину с угрозами и ругательствами, но он его не слушал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Кюхельбекера везли из Шлиссельбурга в Динабургскую крепость. Это было последнее свидание поэтов.

Пушкин отметил его в особой записи, не предназначенной, конечно, для печати. Поэт запомнил эту дату — 14 октября 1827 года. С именем и образом Кюхельбекера связано было так много воспоминаний! Ведь этот милый чудак был одним из ближайших лицейских друзей. Ведь это ему посвящено первое появившееся в печати пушкинское стихотворение «К другу стихотворцу»; с ним велись горячие дебаты о поэзии; и пусть из десяти строк любой пьесы этого странного поэта только одна бывает удачной, а девять непременно хромают и спотыкаются, все же этот упрямый энтузиаст — настоящий поэт, и его посещает «вдохновение». Кроме того, он образован и начитан; у него можно поучиться кое чему; правда, он как будто сам изнемогает и задыхается под грудою книг, и его суждения часто неточны, а иногда и сущий вздор, но зато он искренен… Его свободомыслие достойно уважения. Его трудолюбие также. Пушкин вспомнил, с каким усердием редактировал Кюхельбекер лицейскую энциклопедию, где в словарном порядке давались определения и статейки на термины «аристократия», «естественная религия», «образ правления», «рабство», «свобода» и т. д. Кого только не цитировал при этом наивный Кюхля! Руссо, Вольтер, Боссюэ[762], Пирон[763], Стерн[764], Шиллер, Монтень [784] и особенно Вейс[765], один из популяризаторов энциклопедистов, которого усердно читали декабристы, — все они представлены в словаре.

В одном из черновых вариантов пушкинской пьесы «19 октября» (1825 года) имеются строки, где упоминается этот лицейский словарь:

Златые дни, уроки и забавы,

И черный стол, и бунты вечеров,

И наш словарь, и плески мирной славы,

И критика лицейских мудрецов.

После лицея Пушкин и Кюхельбекер встречались, кажется, редко. Однажды Кюхельбекер оскорбился из за какой то шутки и вызвал на дуэль Пушкина. Пришлось подставить голову под пистолет самолюбивого безумца. Хорошо, что Кюхля промахнулся.

Можно было бросить пистолет в снег и кое как убедить чудака в невозможности продолжать этот нелепый поединок. Он издавал «Мнемозину»[766] и выдумывал какие то принципы истинной поэзии. Пушкин следил за мыслями этого книгоеда и даже возражал ему. У Кюхельбекера были союзники Грибоедов и Катенин. Они трое как то понимали друг друга. Кюхля защищал «высокое» в поэзии. Он против элегического направления. Он защищал оду. Но все жанры хороши, кроме скучного. А бедняга как раз скучно писал. Кюхельбекер никогда не мог свести концы с концами и всегда был нелеп. Нелепо вышел он и на Сенатскую площадь, и, несмотря на трагизм его судьбы, карандаш невольно зарисовывал комическую фигуру долговязого стихотворца в неподходящей для него роли мятежника. Но он честнейший малый. И мучительно думать, что томят в крепостном каземате этого большого наивного ребенка.

Пушкин, не задумываясь, бросился в объятия Кюхельбекера на глазах у жандармов; написал «Послание в Сибирь»; признался царю, что, будь он в Петербурге 14 декабря 1825 года, он разделил бы участь мятежников; и, однако, он уже не верил в правоту заговорщиков. Существует историческая необходимость. Декабристы ее не угадали. Прав тот, кто является ее счастливым угадчиком. Поэту тем легче было признать эту «истину», что он сам с совершенной искренностью увлечен был идеей великодержавия и старался себя уверить, что коронованный «прапорцик» в самом деле достойный наследник Петра Великого.

Это важная тема исторической необходимости, в силу коей созидаются могучие государственные организмы, а более слабые ими поглощаются, занимала Пушкина чрезвычайно. Ему казалось, что в этой борьбе за существование больших и малых государств есть глубокий смысл. Рост и развитие русской государственной мощи, последовательный империализм страны, присоединявшей к себе все новые и новые земли и народности, представлялись ему явлением неслучайным.

Пушкину хотелось создать такое произведение, в котором можно было бы выразить во всей полноте эту великодержавную идею.

Но в эти же дни его волновали совсем иные мысли и впечатления. Женские образы непрестанно смущали его сердце. Он изнемогал в этих опасных сетях, «обманчивых сетях, раскинутых Кипридой»[767]. От апреля до октября он был частым посетителем дома Олениных. В это время он писал Вяземскому, который воспел глаза А. О. Россет[768][769]:

Она владеет ими смело,

Они горят огня живей;

Но, сам признайся, то ли дело

Глаза Олениной моей!

Какой задумчивый в них гений,

И сколько детской простоты,

И сколько томных выражений,

И сколько неги и мечты!..[770]

Скептик Вяземский, вероятно, не очень поверил этим признаниям Пушкина, потому что был посвящен также в тайну его отношений с Аграфеной Федоровной Закревской[771], той самой Закревской, «медной Венерой»[772], в которую был влюблен Баратынский и которую воспел весьма, впрочем, двусмысленно: он не утаил ни того, что она «раба томительной мечты», ни того, что она страдает «в тоске душевной пустоты»[773], ни того, что она плачет, как Магдалина[774], и хохочет, как русалка… Баратынский познакомился с нею в Финляндии. Она была жена финляндского генерал губернатора А. А. Закревского, позднее министра внутренних дел. Эта эксцентричная красавица была окружена толпою поклонников. Закревская не считалась вовсе с обычаями и правилами так называемого света. Пушкин, кажется, ценил в ней эту черту, это ее презрение к светским законам:

С своей пылающей душой,

С своими бурными страстями,

О, жены Севера, меж вами

Она является порой, —

И мимо всех условий света

Стремится до утраты сил,

Как беззаконная комета

В кругу расчисленном светил[775].

Некая мемуаристка рассказывает, как в один жаркий день Аграфена Федоровна «с неподражаемой непринужденностью оделась в широкий кисейный капот, отделанный кружевами, небрежно накинутый на батистовую рубашку, которую даже слепой не принял бы за полотняную. Вид был ужасный, когда графиня расхаживала по комнатам, освещенным с одной стороны; но когда она стала принимать гостей в бальной зале, выходившей одновременно на двор и в сад, получилось нечто поразительное: лучи солнца пронизывали легкие покровы и обнаруживали все тайные изгибы монументального тела». В одной из выпущенных строф восьмой главы «Онегина» Пушкин воспел под именем Нины Воронской нескромную графиню как раз в том самом наряде, о котором повествует мемуаристка:

Смотрите: в залу Нина входит,

Остановилась у дверей

И взгляд рассеянный обводит

Кругом внимательных гостей.

В волненьи перси, плечи блещут.

Горит в алмазах голова,

Вкруг стана вьются и трепещут

Прозрачной сетью кружева;

И шелк узорной паутиной

Сквозит на розовых ногах…

В письме к Вяземскому 1 сентября 1828 года Пушкин в шутливом тоне рассказывает о том, что он стал конфидентом графини. Сам он не претендует на ее сердце, потому что, кажется, страсти его угасли, но графиня «утешительно смешна и мила». Закревская была, однако, уверена, что Пушкин к ней неравнодушен. Стихи поэта «Счастлив, кто избран своенравно…»[776] и «Наперсник»[777] об этом живо свидетельствуют. Последнее особенно выразительно:

Твоих признаний, жалоб нежных

Ловлю я жадно каждый крик:

Страстей безумных и мятежных

Как упоителен язык!

Но прекрати свои рассказы,

Таи, таи свои мечты:

Боюсь их пламенной заразы,

Боюсь узнать, что знала ты!

И вот, несмотря на то что воображение поэта было занято глазами Олениной, в коих он видел и детскую простоту, и томность, и негу, все это не помешало ему увлекаться «медной Венерой». Но и эта богиня не стала для него идолом. В его сердце нашлось место для иной мечты и, может быть, самой значительной. Этой безымянной возлюбленной он посвятил свою новую поэму. Назвать имя возлюбленной он не решился, потому что жизнь ее сложилась так трагично, что он почел бы нескромностью напоминать ей о себе. И только теперь, спустя много лет после смерти поэта, разбирая его черновые рукописи, историк разгадал ее имя.

Самая поэма, посвященная Марии Николаевне Раевской Волконской, сложилась еще весною в душе поэта под влиянием двух тем, волновавших его в те дни. Тема страстной и слепой любви, готовой на жертвы и приводящей к безумию, фатальной по самой своей природе, и тема мощной государственности, тоже фатальной, развивающейся и преодолевающей на своем пути все преграды. Эта двойственность поэтической тематики была гениально оправдана и разрешена в поэме «Полтава».

Внутренние мотивы, понудившие Пушкина создать «Полтаву», были так глубоко им продуманы и так органически сочетались со всем его тогдашним душевным строем, что он написал свою поэму с изумительной быстротою.

Сам Пушкин рассказывал Юзефовичу, как он ее писал. В октябре 1828 года погода в Петербурге стояла отвратительная. «Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир… он ел на скорую руку что попало и убегал домой, чтобы записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой, но затем следовала отделка, при которой из набросков не оставалось и четвертой части…»

Первую песнь поэмы Пушкин пометил 3 октября, а конец поэмы — 16 октября.

Тема поэмы была неразрывно связана с сокровенными движениями души поэта, но самый сюжет ее был подсказан внешними литературными впечатлениями. Пушкин в заметках о поэме указал на них: «Прочитав в первый раз в Войнаровском[778] (поэме Рылеева) сии стихи:

Жену страдальца Кочубея[779]

И обольщенную их дочь…

я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами исторические характеры — и не мудрено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы[780] пропустить столь разительную черту было непростительно…»

Но не только этот сюжетный мотив, не использованный Рылеевым, соблазнил Пушкина. Поэма Рылеева вызвала в нем желание вернуть исторической фабуле ее действительное значение. Рылеев в «Войнаровском», так же как и в «Думах», вовсе не озабоченный исторической правдивостью, идеализировал Мазепу и сделал из него героя, который борется за свободу против самодержавия Петра. Пушкин со свойственным ему реализмом и с зоркостью историка превосходно видел, что Мазепа вовсе не был великодушным борцом за свободу, а самым циничным честолюбцем, готовым предать интересы украинского народа для торжества шляхты, хотя бы ценою закрепощения всей Украины иноземцами. Пушкин понимал, что связь Мазепы с украинскою и польскою шляхтою и союз со шведским королем шли против исторической необходимости. И сепаратизм Мазепы, по мысли Пушкина, служил делу реакции. Петр Великий в тот исторический час был выразителем более передовой идеи, чем недальновидный гетман. В этой своей отрицательной оценке сепаратизма Мазепы Пушкин не разошелся с Пестелем, который, наверное, делился с поэтом своими мыслями на эту тему во время их кишиневских бесед.

Глава одиннадцатая. Два года перед женитьбой

I

Петербургская жизнь с ее мучительными противоречиями утомляла поэта. И как ни «упоителен язык» страстей безумных и мятежных, как ни очаровательна Закревская с ее смехом русалки и слезами Магдалины, но все это как то сложно, трудно и опасно. И хочется тишины, простоты, уединения, и Пушкин время от времени вспоминал деревню, Прасковью Александровну Осипову, его обожавшую, и тригорских девиц, совсем не похожих на столичных кокеток и светских красавиц. И на этот раз, в ночь с 19 на 20 октября 1828 года, Пушкин выехал в село Малинники Старицкого уезда Тверской губернии, имение А. Н. Вульфа, куда в это время должны были приехать и сама Прасковья Александровна, и Анна Николаевна, и Евпраксия Николаевна, и падчерица Осиповой Александра Ивановна, которой поэт посвятил в 1824 году такое страстное «Признание».

Неумный и циничный Алексей Вульф, судивший о Пушкине по себе, по своему опыту, записал у себя в дневнике: «Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники, что мне весьма неприятно, ибо от этого пострадает доброе имя и сестры, и матери…» Но опасения его были напрасны. У Пушкина на этот раз вовсе не было донжуанских намерений. К тому же он устал и в письме из Малинников к Дельвигу сообщал шутливо о своем физическом переутомлении. По видимому, у него явились даже сомнения в его праве жениться. «А все Софья Остафьевна[781] виновата», — признавался он в том же письме, припоминая знаменитую сводню, услугами коей пользовалась петербургская золотая молодежь. Существует, между прочим, любопытный рассказ одного пушкинского современника, который уверял, что Софья Остафьевна жаловалась однажды полиции на Пушкина за то, что он некоторых ее девиц уговорил бросить позорное ремесло и помог им устроиться по иному, снабдив их деньгами.

В тот самый день, когда Пушкин послал А. Н. Вульфу шутливое и нескромное письмо, поэт написал посвящение к «Полтаве», исполненное глубокой любви, нежной и целомудренной:

Тебе — но голос музы темной

Коснется ль уха твоего?

Поймешь ли ты душою скромной

Стремленье сердца моего?

Иль посвящение поэта,

Как некогда его любовь,

Перед тобою без ответа

Пройдет, непризнанное вновь?

Узнай, по крайней мере, звуки,

Бывало, милые тебе —

И думай, что во дни разлуки,

В моей изменчивой судьбе,

Сибири хладная пустыня,

Последний звук твоих речей

Одно сокровище, святыня;

Одна любовь души моей.

Тринадцатую строчку пришлось, впрочем, переделать:

Твоя печальная пустыня.

Стих «Сибири хладная пустыня» давал ключ к имени Марии Николаевны Раевской Волконской, а Пушкин хотел утаить это имя.

Высокая любовь осталась тайной. После создания «Полтавы», на что пришлось потратить немало душевных сил, хотелось отдохнуть, быть беспечным, говорить глупости… Письмо к Дельвигу прекрасно отразило эту веселую усадебную беспечность. «Здесь мне очень весело, — писал Пушкин. — Прасковью Александровну я люблю душевно; жаль, что она хворает и всё беспокоится. Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито[782]; скажи это графу Хвостову. Петр Маркович (Полторацкий, отец А. П. Керн) здесь повеселел и уморительно мил. На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу и думала тихонько от них убраться. Но Петр Маркович их взбудоражил, он к ним прибежал: дети! дети! мать вас обманывает — не ешьте черносливу, поезжайте с нею. Там будет Пушкин он весь сахарный, а зад его яблочный; его разрежут, и всем вам будет по кусочку; дети разревелись; не хотим черносливу, хотим Пушкина…»

Далее Пушкин сообщает Дельвигу, что в усадьбе много девиц: «Я с ними вожусь платонически, и от того толстею и поправляюсь в моем здоровье. Прощай, поцелуй себя в пупок, если можешь…»

Это одно из последних веселых писем Пушкина. Скоро наступят для него страдные дни.

Здесь, в Малинниках, Пушкин дописывал седьмую главу «Онегина», которую он начал еще весною прошлого года. Он закончил ее 4 ноября. В этой главе чудесно отразились русские усадебные пейзажи и образы. В начале декабря поэт решил покинуть деревню. В Москве предстояла ему встреча, которая определила судьбу последних восьми лет его жизни.

В Москве Пушкин остановился на этот раз в Глинищевском переулке в гостинице «Север». Началась обычная столичная суета, встречи с литераторами, альманашниками, приглашения на светские вечера, холостые пирушки, острословие князя П. А. Вяземского, каламбуры графа Федора Толстого… Пушкин опять стал подумывать о женитьбе. Он был частым посетителем московских балов, где невест было немало. Однажды на общественном балу танцмейстера Иогеля[783] Пушкин увидел молоденькую девицу, почти подростка, Наташу Гончарову[784]. Она уже числилась в списке так называемых красавиц, и поэт находил ее не менее прелестной, чем Софи Пушкину, Ушакову, Оленину и прочих своих «невест». Почему бы не жениться ему на этой хорошенькой барышне? Наташа Гончарова не была аристократкою. Ее отец, Николай Афанасьевич[785], был правнуком калужского купца Афанасия Абрамовича Гончарова[786], сумевшего создать при Петре Великом замечательную Полотняную фабрику, известную в Европе и в Америке. Он нажил миллионы и получил дворянство. Сын его Николай[787] также обладал коммерческими талантами, но внук, Афанасий Николаевич[788], оказался безумным расточителем. Его жена, урожденная Мусина Пушкина[789], заболела душевно, и тогда ее супруг, тоже психически человек неуравновешенный, предался развратной и беспорядочной жизни, которая в конце концов разорила семейство. Его сын, Николай Афанасьевич, женился на Наталье Ивановне Загряжской[790], весьма знатной, но нищей красавице. Она ему родила трех сыновей — Дмитрия[791], Ивана[792] и Сергея[793]: и трех дочерей Екатерину[794], Александру[795] и Наталью. Гончаровы в это время совершенно были разорены. Николай Афанасьевич к тому же душевно заболел, так же как и его мать. Наталья Ивановна была ханжою. В доме у них толпились странницы и приживалки. Девочек воспитывали в строгости, но бестолково; образование их сводилось к знанию французского языка, музыки и рукоделия. За Наташей ухаживали многие, но предложения никто не делал. Все боялись сумасшедшего отца, взбалмошной матери и нескладного быта в доме бесприданницы. Но поэт не побоялся всех этих опасных странностей. Любопытно, однако, что, пленившись Натальей Николаевной, Пушкин и на этот раз, по обыкновению, вместо того чтобы остаться около нее, вскоре после бала танцмейстера Иогеля выехал в Старицу, где в это время был А. Н. Вульф, а потом вместе с этим резонерствующим циником поехал в Петербург. 18 января он уже был там и остановился в трактире Демута[796]. Несмотря на свою кочевую, беспокойную жизнь, Пушкин много работал и немало зарабатывал, потому что книги его издавались и переиздавались все время, но денег у него никогда не было: он жил беспорядочно и, главное, вел большую карточную игру, часто с сомнительными игроками, и проигрывал крупные суммы. Книги Пушкина расходились очень хорошо, и гонорары он получал по тому времени крупные. Выходили в свет отдельными книжками главы «Евгения Онегина», в марте 1828 года вышло второе издание «Руслана и Людмилы», в мае второе издание «Кавказского пленника», в декабре «Граф Нулин» (вместе с поэмою Баратынского «Бал»), в марте 1829 года появилась «Полтава», в мае — первая часть «Стихотворений Александра Пушкина», в июне — вторая часть. Но жизнь Пушкина была не устроена. У него не было ни своего дома, ни уверенности в прочности своего положения. Бенкендорф все время бесцеремонно напоминал ему об его поднадзорности. Пушкин не знал точно, что ему позволено и что запрещено. Ему надоедало постоянно обращаться за разрешением об издании той или другой вещи или сообщать о своих поездках в Москву или в деревню. Его ходатайства об отъезде за границу были отклонены, а у него была «тоска по чужбине». Ему хотелось все новых и новых впечатлений, и он чувствовал себя не только русским: он был истинный европеец. Его ходатайство о зачислении в действующую армию также не увенчалось успехом. Прасковья Александровна сравнивала его с орлом, но его не выпускали из клетки, и он бился о железные прутья, тщетно расправляя крылья.

9 марта 1829 года Пушкин выехал из Петербурга, взяв в генерал губернаторской канцелярии подорожную до Тифлиса и обратно. На этот раз поэт не просил у Бенкендорфа разрешения на поездку, но шеф жандармов, конечно, был осведомлен о ней через агентов, наблюдавших за Пушкиным. 22 марта Бенкендорф распорядился, чтобы кавказские власти следили за поведением поднадзорного поэта.

Пушкин не сразу отправился на Кавказ. В Москве он пробыл почти два месяца. Остановился он на этот раз у Павла Воиновича Нащокина, своего старого знакомого, связанного с ним самою задушевною дружбою. Было приятно сидеть на его турецком диване, курить трубку и слушать бесконечные его рассказы, полные красок, образов и оригинальности. Какое богатство наблюдений, опыта и остроумия! И какое благородное сердце у этого Нащокина! В обществе игроков, сомнительных артистов, праздных забулдыг, темных дельцов, шарлатанов алхимиков можно, казалось бы, и самому утратить нравственную чистоту и светлый разум, но, несмотря на дикую богему, окружавшую Павла Воиновича, он оставался все таким же очаровательным собеседником и рыцарски безупречным другом. Беспечный относительно своей личной жизни, он был заботлив и точен, когда надо было устроить дела приятеля. Растративший на широкую и щедрую жизнь большое состояние, а теперь то впадавший в крайнюю нужду, то опять на краткий срок богатевший благодаря наследствам или крупным выигрышам, Нащокин продолжал жить тою ленивою жизнью москвича хлебосола, которая совершенно непонятна нам, людям нашей страны и нашей эпохи. Пушкина не удивляла эта праздная жизнь, этот странный быт, эта красавица цыганка Ольга Андреевна[797], сожительница Нащокина: поэт чувствовал себя превосходно в дружеском общении с беспечным приятелем, любившим поэта с совершенною искренностью. Павел Воинович был человек начитанный, с хорошим вкусом, с проницательным умом и тою даровитостью, которая, будучи бесплодной, не становится от этого менее пленительной при личных отношениях. Поэт умолял приятеля писать мемуары и даже сам с его слов начинал записи, но из этого ничего не вышло: Нащокин не дорожил своим талантом и расточал его бескорыстно в случайных разговорах. Кое что из этих рассказов Нащокина вошло в «поэтическое хозяйство» Пушкина. Рассказ, например, о помещике Островском[798] послужил фабулой для повести о Дубровском. Кажется, одним из героев задуманного Пушкиным романа «Русский Пелам» был сам Павел Воинович.

Пушкин приехал в Москву с намерением увидеть Наташу Гончарову, с которой он познакомился на балу танцмейстера Иогеля. Мысли о женитьбе его не оставляли. Граф Федор Толстой Американец, когда то его враг, а теперь приятель (друзья их помирили), был знаком с семейством Гончаровых и взял на себя роль свата. Итак, Пушкин стал частым посетителем дома Гончаровых, на Никитской улице, на углу Скарятинского переулка. Наташа Гончарова в домашней обстановке была не менее мила, чем в своем белом бальном платье, с золотым обручем в волосах, когда Пушкин увидел ее в первый раз. Правда, эта прелестная девица хотя и знала, что Пушкин знаменитый поэт, имела очень смутное представление о его поэзии, и, по видимому, Пушкин не внушал ей никаких иных чувств, кроме уважения и разве еще известного интереса как к возможному освободителю от невыносимого семейного гнета. Истерическое самодурство ее матушки доходило до того, что она даже на каком то балу чуть ли не ударила Наталью Николаевну, отчего та лишилась чувств. Что до отца, то он был уже невменяем и не раз угрожал ножом своей супруге. Немудрено, что барышня Гончарова рада была выйти замуж за кого угодно. Но бесприданница не внушала никому желания делать предложение, тем более что всех пугали ее сумасшедшие родители. Немудрено, что Наташа обрадовалась даже такому неинтересному жениху, как Александр Сергеевич Пушкин, небогатому, некрасивому и даже находящемуся в опале у правительства.

Матушка, Наталья Ивановна, не успевшая выдать замуж старших дочерей, все свои надежды возлагала на хорошенькую Наташу, мечтая о блестящей для нее партии. Но женихов не было. Предложение Пушкина, переданное графом Федором Толстым, застало Наталью Ивановну врасплох. Она не решилась просто отказать этому не совсем обыкновенному жениху, но и дать свое согласие тоже не могла. Она ответила, что Наташа слишком молода, что надо подождать, но что этот ответ не надо понимать как отказ.

Пушкин обрадовался. Ему казалось, что он рад тому, что есть еще надежда на успех его предложения, но, кажется, он больше радовался не этой надежде, а тому, что есть еще отсрочка, что можно еще пожить свободным, не принимая на себя трудных обязательств. Однако он ответил Наталье Ивановне французским письмом, в котором патетически, как будто подражая какому то сентиментальному роману, уверял ее, что он должен был бы писать теперь «на коленях, проливая слезы благодарности». Толстой привез ответ, который позволяет ему, Пушкину, надеяться… Конечно, горечь примешивается к ощущению счастья, но он понимает осторожность и нежность матери… «Я уезжаю сейчас и увожу в глубине души образ небесного существа, которому вы дали жизнь» («Je pars a l’instant, j’emporte au fond de l’ame l’image de l’etre celeste qui vous doit le jour…»). Что за слог! И до чего он не похож на пушкинский! Совершенно очевидно, что поэт хотел угодить будущей своей теще красотами ей понятного стиля. Можно с уверенностью сказать, что Пушкин с его трезвым умом прекрасно сознавал, что Наталья Ивановна шестнадцать лет тому назад родила существо отнюдь не небесное, а очень даже земное, и на балу у Иогеля «прыгала» девица хотя и очень хорошенькая, но без малейших признаков ангельской природы. Но таков был стиль поэта, решившего быть сентиментальным женихом. Казалось бы, он должен был остаться у ног этой юной богини и ждать терпеливо, когда «небесное существо» созреет для брачных отношений. Но Пушкин, следуя своему обычаю, и на этот раз уехал от невесты на четыре с половиною месяца и, по видимому, очень был доволен, что он один и даже свободен, насколько можно быть свободным под надзором русских жандармов.

II

Письмо Н. И. Гончаровой Пушкин послал 1 мая 1829 года и в тот же день отправился на Кавказ. Но ехал он на Калугу, Белев и Орел и, таким образом, сделал двести верст крюку: он решил заехал к генералу Ермолову[799], о котором за восемь лет до того поэт писал брату: «Ермолов наполнил Кавказ своим именем и благотворным гением…» Пушкин не мог не знать, что царь относится к Ермолову недоброжелательно и недоверчиво. У А. П. Ермолова была репутация независимого человека. Иные декабристы возлагали даже на него какие то надежды как на человека, способного будто бы поддержать их притязания. Посещение полуопального Ермолова опальным Пушкиным не могло не обратить на себя внимания Николая, но поэт пренебрег этим соображением.

Ермолов принял Пушкина очень любезно. Это посещение было ему приятно. Вскоре после него он писал Д. В. Давыдову: «Был у меня Пушкин. Я в первый раз видел его и, как можешь себе сообразить, смотрел на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, но какая власть высокого таланта! Я нашел в себе чувство, кроме невольного уважения…»

С неменьшим любопытством смотрел Пушкин на знаменитого полководца. Наружность его поразила поэта: «Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на геркулесовом торсе[800]. Улыбка неприятная, потому что неестественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом…[801]»

Все вокруг Ермолова напоминало о его недавнем пребывании на Кавказе: зеленый черкесский чекмень[802], шашки и кинжалы на стенах его кабинета. Бездействие, по видимому, было ему в тягость. Когда Пушкин заговорил о Паскевиче[803], Ермолов отзывался о нем язвительно. Поэт отметил в своих записках его мнения о немцах, о письмах Курбского[804], о стихах Грибоедова… Через два часа они расстались, и Пушкин продолжал свое путешествие, выбрав кратчайшую дорогу на Тифлис. В Новочеркасске он встретил графа В. А. Мусина Пушкина[805], и они уговорились ехать вместе.

По дороге в Ставрополь Пушкин на одной из остановок зашел в калмыцкую кибитку. «Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак». Пушкин сел подле нее… «Сколько тебе лет?» — «Десять и восемь». — «Что ты шьешь?» — «Портка». — «Кому?» — «Себя». — «Поцелуй меня». — «Не можно, стыдно…» Голос ее был чрезвычайно приятный. Она подала Пушкину свой ковшик и стала завтракать. Отведав калмыцкого кушанья, которое показалось ему отвратительным, поэт решил, что он теперь «имеет право на некоторое вознаграждение». Но гордая красавица ударила поэта по голове каким то калмыцким «мусикийским орудием», похожим на русскую балалайку… Это приключение дало повод Пушкину написать во Владикавказе стихи «Прощай, любезная калмычка»[806].

В Ставрополе увидел Пушкин уже ему знакомые снежные вершины Кавказа, похожие на облака. Из Георгиевска он ездил на горячие воды, где он был девять лет назад с семейством Раевских. 16 мая он приехал в Екатериноград. Предстоял путь до Владикавказа по Военно Грузинской дороге. Путешествовать пришлось под охраной. Впереди ехала пушка с курящимся фитилем. Несносная жара и скрип нагайских[807] арб выводили из терпения поэта. Двигался отряд очень медленно. Пушкин надел на себя черкеску[808], вооружился шашкою и кинжалом и скакал на лошади, далеко удаляясь за цепь. Офицер ворчал, и Пушкин подъезжал к нему, брал под козырек и говорил почтительно: «Слушаем, отец командир!»

На ночлегах Пушкин на стенах казенных домиков писал углем стихи и делал рисунки, чем были очень недовольны сторожа. И когда один инвалид стал тряпкою стирать написанное и кто то крикнул: «Не тронь, братец, ведь это писал Пушкин», — старик ответил назидательно: «Пушкин или Кукушкин[809] — все равно, но зачем же казенные стены пачкать». Пушкин очень смеялся и дал денег инвалиду.

Поэт равнодушно проехал мимо Казбека. Дождливая и туманная погода мешала видеть его снеговую груду, «подпирающую небосклон», а главное, Пушкин с нетерпением ждал Тифлиса, где надеялся встретить брата, служившего в драгунском полку, и Н. Н. Раевского, уже заметного генерала, хотя ему в это время было всего лишь двадцать семь лет.

В своем «Путешествии в Арзрум[810]» Пушкин, описывая нравы черкесов, не мог удержаться от политических соображений, касающихся колонизации Кавказа. Ему кажется, что одним оружием нельзя успешно подчинить своему влиянию вольнолюбивых горцев. «Есть средство, — пишет он, — более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия…» «Кавказ ожидает христианских миссионеров. Но легче для нашей лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты…» Эти замечания можно было бы понять как циничный совет использовать религию для целей русского империализма, но Пушкин, по видимому, был искренне убежден, что христианская проповедь в самом деле проложит путь к более высокой культуре. Это видно из его поэмы о Тазите, которая была известна до сих пор под ошибочным названием «Галуб» (надо читать: Гасуб[811]). О том же красноречиво говорит один из черновиков «Путешествия». «Лицемеры! — восклицает поэт. — Так ли исполняете долг христианства? Христиане ли вы? С сокрушением и раскаянием должны вы потупить голову и безмолвствовать… Кто из вас, муж Веры и Смирения, уподобился старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без крова, без пищи, но оживленным теплым усердием и смиренномудрием. Какая награда их ожидает? Обращение рыбака или странствующего семейства диких, или бедного умирающего старца, нужда, голод, иногда мученическая смерть. Мы умеем спокойно блистать велеречием, упиваться похвалами слушателей. Мы читаем книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные…» Замечательно, что сам Пушкин почувствовал, как эта его проповедь не соответствует представлению о нем, сложившемуся у публики, и поспешил прибавить: «Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий и не везде имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения…» И шутливо замечает: «Истина, как добро Мольера, где попадается, там и берется…» Любопытно, что мысли Пушкина о христианстве показались Бенкендорфу опасными, и он настоял на исключении их из печатавшегося в 1836 году «Путешествия в Арзрум». Может быть, шеф жандармов догадался, что поэт руководствовался, высказывая их, не утилитарными соображениями тогдашней царской политики, а более глубокими мотивами? А это уже не соответствовало вкусам остзейского дворянина. Возможно, что не случайно здесь, на Кавказе, 20 сентября Пушкин написал свою пьесу «Монастырь на Казбеке» («Высоко над семьею гор…»).

27 мая вечером Пушкин приехал в Тифлис. Здесь он не нашел ни брата, ни Раевского. Он прожил в городе до 10 июня, дожидаясь разрешения присоединиться к действующей армии. Почитатели Пушкина, узнав об его приезде, искали с ним знакомства, и поэта приглашали ежедневно на ужины и обеды, для него устраиваемые. Наконец, по инициативе некоего К. И. Савостьянова[812], оставившего в письме к В. П. Горчакову любопытный рассказ о Пушкине, устроен был тифлисским обществом торжественный праздник в честь поэта. В одном из загородных садов, за Курою, был приготовлен пир. Пушкина угощали и местными, и европейскими удовольствиями. «Тут была и зурна[813], и тамаша[814], и лезгинка[815], и заунывная персидская песня, и Ахало[816], и Алаверды[817]…» Пушкин был веселый. За ужином, когда подали аи, начались восторженные тосты. В конце концов «на русского Торквато[818] надели венок из цветов». Пир продолжался до утра.

Пушкин, однако, искал в Тифлисе и других встреч и впечатлений. Удивляя русских чиновников, расхаживал он по базару, братаясь с простыми местными людьми. То видели, как он шел, обнявшись, с татарином; то рассказывали, как он нес целую стопку чуреков[819]; то он выходил на Эриванскую площадь в шинели, накинутой на ночное белье; то с удивлением передавали друг другу, как знаменитый поэт якшается с грязным рабочим или играет в чехарду с уличными мальчишками…

Наконец, Пушкин получил письмо от Н. Н. Раевского, который извещал его, что генерал Паскевич разрешил ему приехать в действующую армию. Еще 12 мая И. Ф. Паскевич предупредил военного губернатора о прибытии Пушкина и об учреждении за ним надзора, а 8 июня сообщил ему о разрешении Пушкину ехать в армию. И. Ф. Паскевич, приглашая поэта, считался, разумеется, с указаниями, которые получил из Петербурга.

В «Тифлисских ведомостях», в нумере от 28 июня 1829 года, была помещена такая заметка: «Надежды наши исполнились. Пушкин посетил Грузию. Он недолго был в Тифлисе: желая видеть войну, он испросил дозволения находиться в походе при действующих войсках и 16 июня прибыл в лагерь при Искан Су. Первоклассный поэт наш пребывание свое в разных краях России означил произведениями славного его пера: с Кавказа дал он нам Кавказского пленника, в Крыму написал Бахчисарайский фонтан, в Бессарабии — Цыган, во внутренних провинциях писал он прелестные картины Онегина. Теперь читающая публика наша соединяет самые приятные надежды с пребыванием А. Пушкина в стане кавказских войск и вопрошает: чем любимый поэт наш, свидетель кровавых битв, подарит нас из стана военного. Подобно Горацию[820], поручавшему друга своего опасной стихии моря[821], мы просим судьбу сохранить нашего поэта среди ужасов брани…»

Петербургское правительство прекрасно знало, что Пушкин едет в действующую армию. Соответствующие распоряжения были посланы начальству. Николай Павлович мог, конечно, не допустить этого путешествия, но он допустил, очевидно, рассчитывая на прославление Пушкиным русских военных триумфов. Это не помешало, разумеется, Бенкендорфу требовать от Пушкина отчета, когда тот вернулся в столицу, по какому праву предпринял он свое путешествие, не получив на то разрешения от него, шефа жандармов. Подобная правительственная тактика не могла, конечно, вдохновить поэта на славословия, если бы даже у него и было желание воспеть поход на Арзрум.

Пушкин покинул Тифлис 10 июня. Он ехал верхом, переменяя лошадей на казачьих постах. Пришлось подыматься на Безобдал[822], гору, отделяющую Грузию от древней Армении. С горной высоты открылась новая страна. Пушкин стал спускаться по склону к равнинам Армении. Около крепости Гергеры, переехав реку, Пушкин увидел двух волов, впряженных в арбу, которые с трудом подымались на крутую гору. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» — спросил их Пушкин. «Из Тегерана». — «Что вы везете?» — «Грибоеда». Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.

Пушкин расстался с ним в прошлом году в Петербурге перед отъездом его в Персию. Грибоедов был печален. У него были мрачные предчувствия. «Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году, — рассказывает Пушкин в своих записках. — Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, всё в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго он был опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном… Его рукописная комедия „Горе от ума“ произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами».

Пушкин вспомнил, как Пущин привез ему в деревню в начале января 1825 года рукопись Грибоедова и как они вместе ее читали. Вскоре поэт написал Бестужеву письмо с характеристикой комедии. Да, конечно, Чацкий вовсе не умен: умен Грибоедов, и вся комедия превосходная картина нравов. О стихах можно сказать одно: половина их войдет в пословицу… В Грибоедове были черты несомненного комического гения… «Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…»

В пути Пушкин встретил армянского священника. «Что нового в Эривани?» — спросил его Пушкин. «В Эривани чума, — отвечал он, — а что слыхать об Ахалцыке[823]?» — «В Ахалцыке чума», — отвечал поэт. Обменявшись этими тревожными известиями, они расстались.

По дороге Пушкина настигли дикая буря и проливной дождь. В Гумрах[824] он выспался. Казаки разбудили его на заре. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. Что за гора? Ему ответили, что это Арарат[825]. «Как сильно действие звуков! — замечает Пушкин в своих записках. — Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег[826], причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни — и врана, и голубицу излетающих, символы казни и примирения…»

Наконец Пушкин достиг Арпачая[827].

«Арпачай! наша граница. Это стоило Арарата, — пишет он, — я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что то таинственное…»

13 июня, переночевав в Карсе[828], Пушкин догнал русскую армию и увидел наконец Раевского. В пятом часу того же дня войска двинулись дальше. Раевский представил поэта графу Паскевичу, который очень любезно его принял и даже настойчиво предлагал поставить его палатку рядом со своей. Но Пушкин предпочел ночевать у Раевского, не догадываясь о причине такой настойчивости главнокомандующего. Здесь он встретил своего лицейского товарища Вольховского и Михаила Пущина[829], младшего брата декабриста. За причастность к тайному обществу он носил солдатскую шинель, что не мешало ему быть главным советником Паскевича по военно инженерным делам.

Пушкин следовал за Нижегородским драгунским полком, которым командовал Раевский, где служил и брат Левушка. Только теперь поэт узнал брата по настоящему. До ссылки Пушкина на Юг Левушка был еще мальчиком; в Михайловском их встреча была слишком краткой; теперь Левушка был боевым офицером, беспечным, всегда веселым, неутомимым в походе, храбрым и легкомысленным. Все знали его способность пить, не пьянея, и это, кажется, было его второй страстью после увлечения стихами, коих он знал наизусть несметное количество. Старшего брата он обожал.

Солдаты с удивлением смотрели на Пушкина, на его фрак и круглую шляпу. Наконец они решили, что он немецкий поп, и примирились с его присутствием в полку.

14 июня Пушкин впервые услышал выстрелы и был свидетелем военных действий. Когда случилось драгунам Раевского в долине Инжа Су атаковать неприятеля, поэт бросился на аванпосты. Схватив пику убитого казака, устремился он на неприятеля, удивляя солдат своим невоенным видом. Он был очень недоволен, когда посланный за ним майор Семичев[830] насильно вывел его из передовой цепи. М. И. Пущин, Н. И. Ушаков[831] и все свидетели тогдашних событий рассказывают о воинственном пыле Пушкина. Поэт в самом деле чувствовал, что «есть упоение в бою…»[832]. Неуместная храбрость Пушкина беспокоила Паскевича не менее, чем его пребывание в палатке Раевского, где он встречался с офицерами и оставался без наблюдения начальства. Паскевич, под влиянием петербургских сообщений и предупреждений, смотрел на Пушкина как на опасного вольнодумца и боялся его влияния на офицеров, а между тем М. В. Юзефович, постоянно в это время общавшийся с поэтом, свидетельствует, что Пушкин стал совсем иным и «отрешился от утопических иллюзий». М. В. Юзефовичу казалось, что Пушкин стал и в общении с людьми не таким, как раньше: «Во всех речах и поступках Пушкина не было уже и следа прежнего разнузданного повесы. Он даже оказывался, к нашему сожалению, слишком воздержанным застольным собутыльником. Он отстал уже окончательно от всех излишеств…»

В эти дни как раз кто то неосторожно в присутствии Пушкина процитировал стихи из «Гавриилиады», и это напоминание о ней оскорбило поэта. «И ежели в нем еще иногда прорывались наружу неумеренные страсти, — пишет Юзефович о Пушкине, — то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно…»

Возможно, что М. В. Юзефович в известной мере был прав, но, как бы ни изменилось мировоззрение Пушкина, «неумеренные страсти» продолжали еще волновать буйное сердце поэта до конца его дней.

Здесь, на войне, как это ни странно, поэт чувствовал себя лучше, чем в мирной обстановке. «Лагерная жизнь очень мне нравилась, — признается он, — пушка подымала нас на заре. Сон в палатках удивительно здоров. За обедом запивали мы азиатский шашлык английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских…»[833]

Пушкин был свидетелем нескольких боев с отступавшей турецкой армией. Неприятель не оказывал серьезного сопротивления. Наконец, русские заняли Гассан Кале[834], который считается ключом Арзрума. «27 июня, в годовщину Полтавского сражения, в 6 часов вечера русское знамя развилось над арзрумской цитаделью[835]».

Пушкин вместе с генералом Раевским въехал в город. Турки с плоских кровель угрюмо смотрели на завоевателей. Армяне радостно шумели, толпясь на улице. Мальчишки бежали за войсками, крестясь и повторяя: «Християн! християн!..»

Когда поэт вернулся в лагерь, он нашел там взятых в плен турецких пашей. «Один из пашей, — рассказывает Пушкин, — сухощавый старичок, ужасный хлопотун, с живостью говорил нашим генералам. Увидев меня во фраке, он спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу[836]. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются».

В средине июля в Арзруме появилась чума. Пушкин испугался карантинов, да и сама чума внушала ему беспокойство. Однако он пошел бродить по базару, не желая подчиняться дурному впечатлению. Он остановился перед лавкою оружейного мастера. Вдруг кто то ударил его по плечу. За ним стоял ужасный нищий. Он был бледен как смерть. Красные глаза его гноились. Мысли о чуме опять мелькнули в воображении поэта. Странное любопытство, однако, превозмогло в Пушкине отвращение и страх. На другой же день вместе с врачом поэт отправился в лагерь зачумленных. Турки, которые безбоязненно раздевали больных и ухаживали за ними, удивили его. «Признаюсь, — писал он, — я устыдился моей европейской робости в присутствии такого равнодушия и поскорее возвратился в город…»

19 июля Пушкин пришел к графу Паскевичу, чтобы с ним проститься. Многие знали, что поэт и здесь, в лагере полководца, находится под политическим надзором. Естественно, что распространились слухи, будто бы Пушкин вынужден был покинуть армию по требованию Паскевича. Однако сам поэт в своих записках рассказывает о своем отъезде совсем не так. «Граф предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий, — пишет он, — но я спешил в Россию… Граф подарил мне на память турецкую саблю. Она хранится у меня памятником моего странствования вослед блестящего героя по завоеванным пустыням Армении. В тот же день я оставил Арзрум».

На обратном пути во Владикавказе Пушкин встретил Р. И. Дорохова[837], сына известного партизана 1812 года, и М. И. Пущина. Оба ехали на воды лечиться от ран, полученных ими в походе на Арзрум.

«У Пущина на столе нашел я русские журналы, — пишет Пушкин. — Первая статья, мне попавшаяся, была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи… Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве».

III

«Полтава» Пушкина, напечатанная за месяц до его поездки на Кавказ, стоит на важном рубеже его биографии, хотя, в сущности, уже «Борис Годунов» определил собою новый путь в творчестве поэта. Только цензура царя, задержавшая выход в свет «Бориса Годунова», дала повод критикам недоуменно разводить руками при появлении «Полтавы»: что случилось с певцом «Бахчисарайского фонтана» и прочих сладкогласных творений? Откуда этот суровый и на слух тогдашних зоилов прозаический стих? Для самого Пушкина трезвость и строгость поэтического стиля были не новы, они уже выражены вполне в «Комедии о Московском Государстве».

Пушкина раздражало тупое непонимание его хулителей. Это видно из его письма П. А. Плетневу, которое он послал ему, вернувшись с Кавказа. Критики упоминают о «Мазепе» Байрона[838]. Но тема поэмы Байрона совсем иная. «Байрон знал Мазепу только по вольтеровой истории Карла XII[839]. Байрон поражен был только картиной человека, связанного на дикой лошади и несущегося по степям. Картина конечно поэтическая…» Но все это ничего общего не имеет с замыслом Пушкина: «Сильные характеры и глубокая трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, — вот что увлекло меня…»

Пушкину казалось, что критики единодушны в своем отрицательном отношении к «Полтаве». Хвалебных отзывов поэт не замечал. Однако мнения современников были разнообразны. Это отметил «Московский телеграф». Ксенофонт Полевой[840], усматривая в поэме большие достоинства, подчеркивал народность поэмы. Хвалебные статьи были в «Атенее»[841] и в «Деннице»[842], где о поэме писал Ив. Киреевский. Едва ли не самый враждебный отзыв[843] был в «Вестнике Европы» в статье Надеждина. «Северная пчела»[844], сначала приветствовавшая поэму, позднее, в лице Булгарина, объявила о полном падении таланта Пушкина. Позднейшие попытки истолковать враждебные критические отзывы о «Полтаве» политическими соображениями лишены всяких оснований. Современники вовсе не усматривали в «Полтаве» ничего реакционного. Никому в голову не приходило, что Пушкин полемизирует будто бы в «Полтаве» с декабристами[845]. Недаром демократически настроенный Кс. Полевой хвалит «Полтаву». В «Деннице» Максимовича[846] Пушкин поместил «Отрывки из рукописи»[847], где он высказывается по поводу «Полтавы»: «Habent sua fata libelli[848]. Полтава не имела успеха. Вероятно, она и не стоила его, но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям; к тому же это сочинение оригинальное, а мы из того и бьемся…»

Любопытно, что иные зоилы почему то находили пушкинского Мазепу глупым. Пушкин, отвечая этим критикам, говорит: «Что изобразил я Мазепу злым, в том каюсь. Добрым я его не нахожу, особенно в минуту, когда он хлопочет о казни отца девушки, им обольщенной. Глупость же человека оказывается или из его действий, или из его слов. Мазепа действует в моей поэме точь в точь как и в истории. Речи его объясняют его исторический характер. Недовольно, если критик решит, что такое то лицо в поэме глупо: не худо, если он чем нибудь это и докажет…»

Это замечание Пушкина остается в силе и до наших дней.

Трагедия поэта заключалась в том, что он перерос интересы и вкусы своих читателей. В своей заметке[849] о судьбе Баратынского Пушкин говорит то же самое, что он мог бы сказать о своей собственной судьбе: «Юный поэт мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели все те же и разве только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии жизни…» А примерно за год до того Баратынский писал Пушкину о читателях по поводу появившихся двух глав «Онегина»: «Высокая простота создания кажется им бедностью вымысла… Я думаю, что у нас в России поэт только в первых незрелых своих опытах может надеяться на большой успех…»

Само собою разумеется, что это «охлаждение» публики к поэзии Пушкина объясняется не только ее непониманием новой, более совершенной поэтической формы, но и кругом тех идей, интересов и тем, коими вдохновлялся теперь поэт. Вот эта идейная высота зрелого Пушкина не удовлетворяла и даже обижала в равной мере и Надеждина, и Булгарина, несмотря на различие их политических и социальных позиций.

На Кавказе, в палатке Раевского, жить было легче и приятнее. Здесь, в «мирной» обстановке, Пушкин изнемогал под тяжестью жандармских приказаний и выговоров, журнальной брани и неудачных попыток как нибудь устроить свою личную жизнь.

Во второй половине сентября Пушкин был уже в Москве. Прошло четыре с половиною месяца с тех пор, как Пушкин получил письмо от матери невесты. Поэт явился в дом Гончаровых на Никитской в надежде на благосклонный прием.

С. Н. Гончаров, брат Натальи Николаевны, рассказывал, что поэт явился утром. В столовой пили чай, но маменька была еще в постели. Пушкин так торопливо раздевался в передней, что калоша, им снятая с ноги, влетела в столовую. Наталья Николаевна, узнав, что приехал претендент на ее руку, спряталась, не смея к нему выйти без позволения Натальи Ивановны, а когда вышла, то была рассеянной и смущенной. Мамаша приняла жениха у себя в спальне очень холодно. Пушкин позднее писал ей, напоминая об этом: «Сколько мучений выпало на мою долю, когда я вернулся! Ваше молчание, ваш холодный вид, прием Натальи Николаевны, такой равнодушной и невнимательной… Я не посмел объясниться и уехал со смертью в душе…»

Кажется, Пушкин писал это с полной искренностью, но трудно понять его тогдашнее душевное состояние. Мечты о юной невесте сочетались у него как то странно с его холостыми привычками. Его будто бы восторженная любовь к «небесной» Наташе не помешала ему в кочевой кибитке ухаживать за калмычкой, а покинув Москву 12 октября, он поехал не в Петербург, а в Малинники, откуда писал очень легкомысленно Алексею Вульфу, что Нэтти[850] в деревне, что она томная, истерическая и нежная и что он, Пушкин, вот уже третий день как в нее влюблен. Но все это пустяки по сравнению с теми соблазнами и увлечениями, какие ждали его в Петербурге, куда он приехал в первых числах ноября.

С уверениями Юзефовича, что Пушкин стал совсем другим, не вполне можно согласиться. Да, взгляды Пушкина на мир, на смысл истории, на нравственный долг человека, на христианство значительно изменились, но его страстная природа, его душа, жаждущая наслаждений и ничем не ограниченной свободы, осталась все та же. А в Петербурге были немалые соблазны. Одним из этих соблазнов была Каролина Адамовна Собаньская, урожденная Ржевуская, тридцатипятилетняя красавица, любовница графа Витта, родная сестра Евы Ганской[851], в которую был влюблен Бальзак[852].

Каролину Собаньскую Пушкин знал еще в Одессе и тогда уже был к ней неравнодушен, несмотря на то что его сердце в это время было занято любовью к Ризнич, а потом к Воронцовой. Каролина Собаньская, когда то блиставшая в Вене, в аристократическом салоне своей тетки Розалии Ржевуской[853], вышла замуж за пожилого подольского помещика Собаньского[854], но жила с ним недолго. Бросив мужа, она в 1819 году сошлась с графом Виттом. По видимому, у нее были и другие увлечения. Она была образованна; ее ценили как прекрасную пианистку; у нее была драгоценная ею собранная коллекция автографов; талантливые современники искали ее общества; Мицкевич познакомился с нею в Одессе в феврале 1825 года и воспел ее в ряде стихотворений; однако он скоро разочаровался в ней и не утаил этого в своих стихах.

Ее любовник, граф И. О. Витт, начальник военных поселений в Новороссии, известен тем, что организовал политический сыск за членами Южного общества и пытался в него проникнуть для целей провокации; он же посылал агента в Михайловское летом 1826 года для наблюдения за Пушкиным. В 1832 году он был председателем политического суда над его соотечественниками повстанцами. Даже великий князь Константин Павлович брезговал им, называя «обманщиком и негодяем в полном смысле слова, канальей, подобно которой свет не производил».

Витт бросил Собаньскую в 1836 году, а до этого срока она была его верной помощницей во всех его политических доносах и провокациях. Не все, конечно, знали ее роль в грязных делах генерала Витта. Ее дом привлекал к себе многих интересных, умных и порядочных людей, и если для нее были закрыты салоны одесских и петербургских аристократов, то это случилось не по политическим соображениям, а по причине ее любовной связи с Виттом, пугавшей всех своей откровенностью. Вот за эту связь ее позорила «шумная молва», и за нее Каролина «по приговору света на честь утратила права»[855]. Ее биография — превосходная канва для авантюрного романа[856]. В последний раз она вышла замуж, когда ей было шестьдесят лет. Она умерла в Париже девяноста одного года. Ее муж, Жюль Лакруа[857], посвящал ей, восьмидесятилетней, любовные стихи. По видимому, у этой авантюристки, несомненно в двадцатых и тридцатых годах состоявшей на службе царской тайной полиции, были какие то женские чары, сводившие с ума доверчивых людей. Она была артисткой. Она бесстыдно лгала и сама верила в свою ложь. Она давала всем понять, что она верующая католичка, и, кажется, сама верила в свое благочестие. В Одессе она водила Пушкина в костел и «святой водой» увлажняла лоб поэта. В записке ее Пушкину, теперь известной, она откладывает на день свидание с ним, потому что ей надо слушать мессу. Однако Пушкин разгадал в ней обольстительного демона. «Vous etes le demon, c’est a dire celui qui doute et nie, comme le dit l’Ecriture…» («Вы демон, то есть тот, кто сомневается и отрицает, как говорит Писание…»). Это цитата из чернового письма Пушкина Собаньской. Страстные признания, на которые поэт не скупится в двух известных нам письмах к ней[858], еще не доказывают, что он любил Собаньскую, как этого не доказывает написанное им ей в альбом 5 января 1830 года стихотворение «Что в имени тебе моем…». Черновики этих двух пушкинских писем очень похожи на материал для романа; в них поэт ищет выражений, убедительных и нежных; он увлечен своею темою, своею целью — обольстить обольстительницу; он то дерзок, то нежен; но в этих донжуанских приемах нет ни простоты, ни искренности, хотя, быть может, есть настоящая горечь от неудовлетворенной страсти.

Оставаясь в Петербурге с первых чисел ноября до 4 марта 1830 года, Пушкин встречался с Собаньской и очень был увлечен любовною с нею игрой.

Этим отношениям не мешали ни московская невеста, ни петербургские приключения вроде, например, дерзкого ночного свидания с одной великосветской красавицей, о котором П. В. Нащокин рассказал так неосторожно. Вероятно, это приключение во вкусе Казановы случилось как раз в конце 1829 го или в начале 1830 года.

Героиней его является графиня Д. Ф. Фикельмон[859], дочь Е. М. Хитрово[860], известной поклонницы поэта. Долли Фикельмон была женщиной с безупречной репутацией. Будучи женою австрийского посла, она была одной из самых заметных петербургских красавиц. Ее салон был блестящим. Допущенные в него всегда были в курсе последних новостей европейской политики и литературы. Пушкин бывал здесь часто. Он настойчиво ухаживал за графинею. Однажды полушутя он уверял свою собеседницу, что силою воли можно победить какие угодно недуги — даже обморок, внезапно наступивший. Им обоим пришлось на деле проверить это утверждение поэта. Пушкину удалось убедить графиню назначить ему свидание. Они условились, что поэт должен проникнуть вечером в посольский дворец на Английской набережной и спрятаться в гостиной. Ему удалось это сделать. «Наконец, после долгих ожиданий он слышит, подъехала карета. В доме засуетились. Двое лакеев внесли канделябры и осветили гостиную…» Когда хозяйка осталась одна, Пушкин вышел из своего убежища. Они перешли в спальню. Плотные шторы были задернуты. Любовники так увлеклись поцелуями, что не заметили наступившего утра. Когда Пушкин отдернул штору, было уже светло. Графиня повела его к выходу, умирая от ужаса. В доме уже проснулись. У дверей они встретили итальянца дворецкого. Графиня пошатнулась, чувствуя, что голова у нее кружится. Пушкин сжал ее руку и напомнил о силе воли. Графиня в самом деле нашла в себе мужество позвать камеристку и поручить ей вывести любовника из дворца. Француженка свела Пушкина вниз, в комнаты мужа. Тот еще спал. Их шаги его разбудили. Его кровать была за ширмами. Из за ширм он спросил: «Кто здесь?» Француженка ответила: «Это я…» И они благополучно вышли из дому.

И вот в конце января или в начале февраля 1830 года Пушкин пишет Вяземскому довольно легкомысленно: «Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского[861]? Что делает Ушакова, моя же?..»

Шутливый вопрос едва ли таит в себе значительную сердечную боль; Наталья Николаевна в самом деле была не более его, чем Ушакова, или Оленина, или Софи Пушкина… Наталья Николаевна была очередной «невестой», с которой были связаны благоразумные надежды на семейный уют, нравственное благообразие и воздержание от этих «страстей безумных и мятежных»[862], таких мучительных, в конце концов. Среди поклонниц Пушкина едва ли не самой верной, самоотверженной и страстной была сорокапятилетняя Елизавета Михайловна Хитрово, мать той самой Долли Фикельмон, которая стала героиней ночного приключения, разоблаченного нескромно П. В. Нащокиным.

Е. М. Хитрово в интимном кругу называли «Лизой голенькой», потому что она любила появляться в обществе декольтированной, несмотря на возраст, не столь юный. Родственники и друзья Пушкина насмешливо называли ее Эрминией, именем героини Тассо, влюбленной безнадежно в Танкреда[863]. Наконец, сам Пушкин называл ее Пентефрихой[864], уверяя, что ему приходится в отношениях с ней играть роль Иосифа[865]. Но, несмотря на комические черты, ей свойственные, Елизавета Михайловна была незаурядная женщина, и Пушкин не случайно считал ее своим другом, хотя иногда тяготился этой слишком нежной дамой и был даже грубоват и нетерпелив, когда она претендовала на его любовь. Е. М. Хитрово была дочерью героя 1812 года — фельдмаршала М. И. Кутузова Смоленского. Она была хорошо образованна, владела четырьмя европейскими языками, внимательно следила за политикой и литературою. Она вышла замуж за графа Тизенгаузена[866], который погиб геройскою смертью, ведя со знаменем в руках один из русских батальонов в сражение под Аустерлицем. Летом 1811 года она вышла замуж за генерал майора Н. Ф. Хитрово[867]. Последние годы их брачной жизни они провели во Флоренции, где муж Елизаветы Михайловны исполнял обязанности русского поверенного по дипломатическим делам. И 1819 году он умер. Е. М. Хитрово осталась жить в Италии до 1827 года. Ее дочери, Екатерина[868] и Дарья, были очень красивы, и салон ее привлекал к себе всех выдающихся моделей Европы.

С Е. М. Хитрово Пушкин познакомился, вероятно, летом 1827 года. Воспоминания о ней князя П. А. Вяземского, графа В. А. Соллогуба[869], а главное, письма к ней Пушкина дают представление об этой не совсем обыкновенной женщине, сумевшей угадать в Пушкине гениального человека и полюбить его до совершенной готовности всем для него пожертвовать. Она знала и ценила Вяземского, Жуковского, Козлова, А. И. Тургенева, В. А. Соллогуба, Лермонтова[870]… Она читала все, что появлялось в Европе значительного, и Пушкин делился с нею своими мыслями о политике и новой литературе. Светская жизнь и ее страстное увлечение поэтом не помешали ей оставаться верующей по старинке, по православному и, по видимому, без того пиетизма и ханжества, которые были характерны для последних лет царствования Александра I. По ироническому выражению князя П. А. Вяземского, Е. М. Хитрово пылала к Пушкину «языческой любовью», а к митрополиту Филарету «любовью христианскою». Этот суровый церковник, человек незаурядный и остроумный, пародировал, или, по словам того же Вяземского, «палинодировал»[871], стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…»[872]. Вероятно, эти стихи Е. М. Хитрово сама прочла митрополиту, сетуя, быть может, на уныние своего друга. Получив ответ Филарета, она поспешила пригласить к себе Пушкина, обещая прочесть ему пародийные строфы знаменитого иерарха. Пушкин не мог приехать в тот день и писал по французски своей поклоннице: «Я не смогу предоставить себя сегодня в ваше распоряжение, хотя, не говоря уже о счастии быть у вас, одного любопытства было бы достаточно, чтобы привлечь меня к вам. Стихи христианина, русского архиерея, в ответ на скептические куплеты! Да ведь это в самом деле находка!..»

Стихи Филарета не претендовали, разумеется, на самостоятельное поэтическое значение, и смысл их был только в том, что меланхолическим сомнениям Пушкина в ценности бытия он противопоставил идею личной ответственности человека за нравственное содержание жизни. Пушкин ответил чудесными ямбами «В часы забав иль праздной скуки»[873]. Эти ямбы, конечно, выходят далеко за пределы полемики строгого монаха и вольнолюбивого поэта. Стихи «Дар напрасный, дар случайный…», так же как и его стансы «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»[874], написаны, конечно, в часы душевной усталости и вовсе не характерны для трезвой и мудрой пушкинской музы. Вот почему поэт так охотно ответил Филарету, ничем не жертвуя из своих взглядов, сложившихся у него к тридцатым годам.

IV

Уже в Михайловском, мечтая о возвращении в столицу, Пушкин был озабочен тем, чтобы иметь журнал, где можно было бы не только печатать свои произведения, но и теоретически защищать избранную им литературную позицию. Поэтому, познакомившись в 1826 году с Д. В. Веневитиновым и его друзьями, он очень горячо стал поддерживать их издательские планы. М. П. Погодин казался ему сначала подходящим для журнала редактором. Поэт обещал свое сотрудничество. Основание «Московского вестника»[875] отпраздновали торжественным обедом, на котором были Пушкин, Мицкевич, Баратынский, братья Веневитиновы[876], Хомяковы, Киреевские, Шевырев, Рожалин, Соболевский и, разумеется, редактор Погодин. Пушкин приглашал к сотрудничеству Языкова и других поэтов. Дело как будто наладилось. Пушкин считал себя романтиком, и беседы с Д. В. Веневитиновым внушали ему надежду, что московские шеллингианцы сумеют обосновать новые, близкие ему эстетические идеи. Но 15 марта 1827 года Д. В. Веневитинов умер. Юный поэт был душою кружка. Без него «Московский вестник» перестал быть журналом боевым, и Пушкин видел, что М. П. Погодин как редактор слишком сух, негибок и скучен. Поэт охладел к «Московскому вестнику». А между тем он видел, что «Московский телеграф» Полевого и «Северная пчела» Булгарина и Греча[877] влияют на мнение и вкусы публики.

Полевой казался ему недостаточно образованным, самонадеянным и вульгарным; Булгарина он считал писателем ничтожным и не внушающим доверия. Правда, он еще не порывал с ним окончательно, а «Северная пчела» помещала хвалебные и почтительные отзывы о поэте, но в конце концов мир нарушился, и Пушкин нажил себе в лице Булгарина злейшего врага.

В конце 1829 года, когда Пушкин жил в Петербурге, в кружке его приятеля А. А. Дельвига явилась мысль издавать «Литературную газету»[878]. Пушкин с увлечением отнесся к этому проекту. Он мечтал, что «Литературной газете» удастся то, что не удалось «Московскому вестнику», что борьба с «торговой» журналистикой на этот раз будет успешной. Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин кроме газеты «Северная пчела» издавали два журнала — «Сын Отечества» и «Северный архив»[879]. У этих бойких бесцеремонных журналистов была газетная и журнальная монополия. «Северная пчела» была единственной газетой, которой разрешили печатать политические новости. Поневоле ее читали все. Ф. В. Булгарин, поляк по происхождению, служивший то в русской армии, то под знаменами Наполеона и опять изменивший своим шефам, чтобы искать земных благ в царской России, был типичным авантюристом и в литературе видел средство для житейских успехов. Человек небездарный, много в жизни испытавший и умевший рассказывать занятно о своих приключениях, он до катастрофы на Сенатской площади находился в приятельских отношениях со многими литераторами и даже печатался в «Полярной звезде» Бестужева и Рылеева. С Рылеевым была у него размолвка, но даже и после нее Рылеев писал ему в дружеском тоне письмо, на что Булгарин ответил уверениями в нежных чувствах. А в это же время он поддерживал свои отношения с Бенкендорфом как добровольный литературный информатор. Эти отношения крепли и развивались. Бенкендорф в одном из писем Пушкину в ответ на прямое указание поэта, что он знает о связи Булгарина с Третьим отделением, бесстыдно лгал, уверяя, что он встречается с Булгариным два раза в год, и призывал его для того, чтобы сделать ему за что то выговор. На самом деле «Северная пчела» была под прямым покровительством шефа жандармов. Бороться с агентом Третьего отделения, конечно, было нелегко в условиях тогдашней России. Но Пушкин и его друзья все таки сделали эту попытку, 1 января 1830 года вышел первый номер «Литературной газеты». Газета должна была выходить раз в пять дней. В ней сотрудничали Пушкин, Дельвиг, Вяземский, Катенин, Сомов[880], Языков, Баратынский, Ф. Глинка, Розен[881], Хомяков[882], Шевырев и другие.

Орест Сомов, сотрудник Булгарина, перешел в стан Дельвига и работал в качестве выпускающего газеты. Греч в своих «Записках»[883] рассказывает, что Булгарин, узнав об издании «Литературной газеты», встретил однажды Сомова на Невском проспекте, и между ними произошел такой диалог: «Правда ли, Сомыч, что ты пристал к Дельвигу?» — «Правда!» — «И будете меня ругать?» — «Держись!» «Это слово, — пишет Греч, — как искра, взорвало подкоп в сердце и в голове Фаддея. Воротившись домой, он сел за письменный стол и написал статью на объявление о „Литературной газете“, стал бранить и унижать ее еще до выхода первого номера».

«Литературная газета» действительно, как предсказал Сомов, вела полемику очень азартно. Булгарин в борьбе с «Литературной газетой» нашел себе союзника в лице «купца» Н. Полевого, редактора «Московского телеграфа». Оба они старались изобразить редакцию ненавистной им «Литературной газеты» как сенакль аристократов, презирающих публику. Булгарин не брезговал ни демагогией, ни доносами. Бенкендорф, по внушению Булгарина, смотрел на элегического Дельвига как на дерзкого якобинца. Он несколько раз вызывал его для объяснений. Почему Дельвиг осмелился напечатать такую то статью? — Как почему? Она была разрешена цензором. На основании законов… — Законы! Законы пишутся не для шефа жандармов! Барон Дельвиг не имеет права в объяснениях с генералом Бенкендорфом ссылаться на законы!..

При таких условиях мудрено было издавать газету, но ее все таки издавали. Пушкин в том самом письме к Вяземскому, где он справлялся о «своей Гончаровой» и о «своей Ушаковой», пишет приятелю о журнальных врагах — Булгарине и Полевом, очевидно, озабоченный полемикой с ними. Личная вражда Булгарина к Пушкину началась с тех пор, как до него дошли слухи, что поэт подозревает его в плагиате из «Бориса Годунова». В историческом романе Булгарина[884] в самом деле некоторые сцены повторяют сцены пушкинской комедии, но не это, конечно, интересовало поэта; его интересовал вопрос, каким образом Булгарин успел ознакомиться с «Борисом Годуновым» до его напечатания. Пушкин догадался, что Булгарин в 1826 году получил для прочтения рукопись комедии от шефа жандармов. В этом теперь сомневаться не приходится. Булгарин написал Пушкину 18 февраля 1830 года обиженное письмо, в котором «честью уверял», что он не читал «Годунова». Но это была неправда.

Не получив от Пушкина ответа, Булгарин напечатал в «Северной пчеле» пасквиль на Пушкина[885]. Пушкин ответил эпиграммами «Не то беда, что ты поляк» и «Не то беда, Авдей Флюгарин…»[886].

Иного характера была полемика с Полевым. В двух статьях[887] по поводу первого тома «Истории русского народа»[888] Пушкин, возражая Полевому, защищает от его нападок Карамзина[889]. В этих не подписанных Пушкиным статьях поэт не успел противопоставить Полевому какой нибудь определенной историко философской идеи. Статьи написаны небрежно. В последней, между прочим, Пушкин задевает и М. П. Погодина, укоряя его за слишком грубую полемику с тем же Полевым и за непростительное забвение в ней «чувства приличия». Так Пушкин сжигал свои корабли. «Литературная газета» оказалась окруженной злейшими врагами. Она просуществовала один лишь год. В октябре Дельвиг неосторожно напечатал стихи Казимира Делавиня[890], в которых поэт сочувственно отзывался об участниках Июльской революции[891]. В ноябре Бенкендорф вызвал к себе Дельвига и в присутствии жандармов кричал на него, обращаясь к нему на «ты». Шеф жандармов угрожал упрятать в Сибирь трех друзей — Дельвига, Вяземского и Пушкина. «За что?» — «А за то, что у Дельвига собираются молодые люди и рассуждают враждебно о правительстве». — «Откуда это известно генералу?» — «На Дельвига донес человек, хорошо ему знакомый…» — «Кто же этот доносчик?» — «Фаддей Венедиктович Булгарин»…

Допрос в Третьем отделении очень повлиял на Дельвига. Поэт заболел. Через несколько дней на квартиру к Дельвигу явился чиновник с поручением от имени Бенкендорфа передать барону его генеральские извинения: генерал погорячился. Это извинение не очень утешило поэта.

В январе 1831 года Дельвиг неожиданно умер. Пушкин в это время был в Москве. Получив известие о смерти друга 16 января, Пушкин писал Плетневу: «Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная. Карамзин под конец мне был чужд, я глубоко сожалел о нем как русский, но никто на свете не был мне ближе Дельвига…»

4 марта 1830 года Пушкин выехал из Петербурга в Москву, но по дороге заехал на три дня в Малинники. 14 марта поэт писал Вяземскому: «Третьего дня приехал в Москву и прямо из кибитки попал в концерт, где находилась вся Москва. Первые лица, попавшиеся мне навстречу, были Натали Гончарова и княгиня Вера[892], а вслед за ними братья Полевые…»

О братьях Полевых упомянул Пушкин не случайно. Встреча с ними была ему неприятна. Поэт был настроен к ним враждебно, и Погодин недаром в те же дни отметил в своем дневнике, что «Пушкин рассказывал о скверности Булгарина. Полевого хочет в грязь втоптать и пр.».

Пушкин как журналист был неосторожен и нерасчетлив. Его раздражали не только враждебные отзывы, но и пошлые хвалы. Он не скрывал своего высокомерия. Его эпиграммы, которыми он гордился, не всегда были удачны и нередко слишком обнажены в своей грубости. Хитрый Булгарин первую пушкинскую эпиграмму «Не то беда, что ты поляк…» сам напечатал в «Сыне Отечества», заменив в последней строчке слова «Видок Фиглярин»[893] собственным именем.

Секретный комитет под председательством графа В. П. Кочубея[894] заседал в это время, пересматривая все государственное устройство и систему управления. Ходили слухи об освобождении помещичьих крестьян с землею и о других крупных реформах. Но это были только слухи. И если для них были некоторые основания, то все эти планы, очень робкие и нерешительные, были отвергнуты после Июльской революции и свержения Карла X[895] Но в марте этих событий никто еще не предвидел. В это время Пушкин писал Вяземскому: «Вот тебе случай писать политический памфлет и даже его напечатать, ибо правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных — вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу…» Как раз на другой день после этого оптимистического письма Пушкин получил грубый выговор от Бенкендорфа[896] за приезд в Москву без разрешения его, шефа жандармов. Это был ушат холодной воды. Пришлось опять оправдываться и объясняться.

7 марта в «Литературной газете» появился без подписи резкий отзыв о романе Булгарина. Писал его Дельвиг, но Булгарин считал автором его Пушкина и, мстя поэту, напечатал «Анекдот» — наглый пасквиль с самыми бесстыдными инсинуациями. Пушкин послал Бенкендорфу письмо[897], в котором писал, между прочим: «Господин Булгарин, который, по его словам, пользуется у вас влиянием, сделался одним из наиболее жестоких моих врагов — из за критической статьи, которую он приписал мне. После гнусной статьи, которую он напечатал обо мне, я его считаю способным на все. Я считаю невозможным не предупредить вас о моих отношениях к этому человеку, так как он в состоянии причинить мне чрезвычайное зло…»

Но Бенкендорфу не нужны были эти предупреждения. У него составилось определенное мнение и о Булгарине, и о Пушкине. Поэт — чужой человек. Турецкий паша под Арзрумом сравнивал поэта с дервишем или пророком. Властелины должны его чтить. Бенкендорф был другого мнения. Со своей лакейской душой генерал Бенкендорф был очень под стать Булгарину. Их разделяла только иерархия чинов, но они нравились друг другу. Скоро Бенкендорфу довелось проявить братскую заботливость о продажном журналисте. В номере «Северной пчелы» от 22 марта Булгарин напечатал рецензию на только что вышедшую седьмую главу «Онегина». Статья была настолько подлой, что даже Николай Павлович Романов возмутился и написал записку Бенкендорфу: «Я забыл вам сказать, любезный друг, что в сегодняшнем номере „Пчелы“ находится опять несправедливейшая и пошлейшая статья, направленная против Пушкина; к этой статье, наверное, будет продолжение; поэтому предлагаю вам призвать Булгарина и запретить ему отныне печатать какие бы то ни было критики на литературные произведения и, если возможно, запретите его журнал…»

Бенкендорф не замедлил спасти своего подручного от грозившей ему кары. Он доложил царю, что его приказания исполнены; но это была циничная ложь. Булгарин не только не лишился права печатать свои пасквили, но и продолжение его гнусной статьи об «Онегине» было благополучно опубликовано в № 39 «Северной пчелы». Но этого мало царский фаворит постарался разъяснить Николаю Павловичу это литературное недоразумение. Он, Бенкендорф, прочел статью Булгарина и «должен признаться, что ничего личного против Пушкина не нашел». Эти авторы будто бы в прекрасных отношениях. «Перо Булгарина, всегда преданное власти, сокрушается над тем, что путешествия за Кавказскими горами и великие события, обессмертившие последние годы, не придали лучшего полета гению Пушкина. Кроме того, московские журналисты ожесточенно критикуют Онегина…»

Бенкендорф заботливо приложил к своей записке статью о романе Булгарина, чтобы его величество убедилось, как нападают на бедного автора. Бенкендорф закончил свою записку просьбою прочесть роман Фаддея Венедиктовича, где «много интересного и особенно монархического». «Я бы желал, — заключает обнаглевший жандарм, — чтобы авторы, нападающие на это сочинение, писали в том же духе, так как сочинения — совесть писателей».

На этот раз Николай не согласился со своим любимцем. Роман Булгарина ему показался скучным и мерзким. В «Литературной газете» написали о романе то самое, что о нем думал Николай Павлович. Напротив, в критике на Онегина, по мнению царя, «очень мало смысла»… «Впрочем, — прибавляет он, чтобы утешить Бенкендорфа, — если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде…»

Но Пушкин не знал этого соломонова решения и, не дожидаясь вмешательства в это дело Бенкендорфа, напечатал свой убийственный памфлет «О записках Видока»[898], где разоблачал Булгарина как шпиона и доносчика.

V

12 марта в Москве в зале Благородного собрания[899] Николай Павлович Романов восхищался молоденькой Гончаровой. Коронованный ловелас заметил красавицу. Тогда Пушкин еще ничего не знал о впечатлении, какое произвела на царя Наталья Николаевна.

А между тем сватовство поэта не ладилось. После недоразумений с матушкою невесты Пушкин уехал в Петербург, предполагая, что свадьбе не бывать. Однако на вечере у Карамзиных один москвич сообщил поэту, что Гончаровы, дочка и маменька, шлют ему привет и удивляются долгому его отсутствию.

Получив такое известие, Пушкин поехал в Москву, чтобы выяснить свою судьбу. По видимому, Гончаровы решили, что на безрыбье и рак рыба: если нет женихов, лучше выйти замуж за сочинителя, чем сидеть в девках, как старшие сестры. Пушкин это понял.

В первых числах апреля он послал очень странное французское письмо[900] своей будущей теще, Наталье Ивановне. Казалось бы, ему надо было в качестве претендента на руку и сердце Натали выразить свое восхищение выпавшим на его долю счастьем, потому что он убедился на этот раз в благосклонном к нему отношении строптивой дамы и неопытной девицы, а он вместо этого пишет мрачное письмо с какими то рассуждениями, не подходящими к человеку в его положении. Он зачем то напоминает о начале своего романа. «Я полюбил ее, голова у меня закружилась, — пишет он, — я просил руки ее. Ответ ваш, при всей его неопределенности, свел меня на мгновение с ума: в эту же ночь я уехал в армию…» Это бегство от невесты действительно противоречило здравому смыслу, и лучше было бы Пушкину не напоминать об этой своей странности, которая и вызвала, естественно, после его возвращения «холодный прием», но Пушкин напомнил об этом эпизоде, не щадя себя. «Вы спросите зачем? — рассуждает он о своем побеге. — Клянусь вам, что сам совершенно не знаю, но непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог в ней вынести присутствия ни вашего, ни ее…» Такое признание едва ли объясняло что нибудь в поведении Пушкина. Он как будто старается подчеркнуть непонятность своего поступка. Но этого мало. В своем письме он приводит все доводы, и очень веские доводы, против своей женитьбы на мадемуазель Натали. «Один из друзей моих едет в Москву, — рассказывает он далее, — привозит оттуда одно благосклонное слово, которое возвращает меня к жизни, а теперь, когда несколько милостивых слов, с которыми вы соблаговолили обратиться ко мне, должны были бы исполнить меня радостью, я несчастнее, нежели когда либо…»

Почему же поэт так несчастен? Он совершенно откровенно признается, что не верит в благополучие этого затеянного им самим брака. В нем, Пушкине, нет ничего, что могло бы нравиться Натали. Он понимает, что она его не любит и не может любить. «Если она согласится отдать мне свою руку, — говорит он, — я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца… Не станет ли она сожалеть? Не будет ли она смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог свидетель, что я готов умереть за нее, — но погибнуть для того только, чтобы оставить ее блистательной вдовою, свободною избрать себе завтра же нового мужа, — эта мысль для меня ад…»

Кажется, пленный турецкий паша под Арзрумом был прав, и поэт в самом деле оказался прозорливцем, как дервиш, и угадал свою судьбу.

«Поговорим о материальных средствах, — продолжает Пушкин, — я придаю им мало значения. Моего состояния мне было до сих пор достаточно. Будет ли достаточно для женатого?» Он, Пушкин, постарается окружить ее довольством. «Однако не будет ли она роптать, если положение ее в свете будет не столь блестяще, как она заслуживает и как я того хотел бы? Таковы отчасти мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их вполне благоразумными. Есть еще одно, которое я не могу решиться доверить бумаге…»

Это объяснение весьма похоже на просьбу освободить его от роли жениха. Мысли, изложенные в письме, в самом деле весьма благоразумны. Но, кроме того, последняя загадочная фраза намекает на самое главное опасение поэта: он не уверен в прочности своего положения; он — заложник или пленник царского правительства…

Нет, Пушкин решительно страшится этого брака и робко надеется, авось его минует эта ужасная судьба. Но злая судьба его не миновала. 6 мая состоялась помолвка Пушкина и Н. Н. Гончаровой.

Через несколько дней Пушкин начал писать какой то повествовательный отрывок, пометив его из осторожности — «с французского»: «Участь моя решена. Я женюсь…» «Я женюсь, т. е. я жертвую независимостью, моей беспечной, прихотливой независимостью, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством. Готов я удвоить жизнь и без того неполную. Я никогда не хлопотал о счастии: я мог обойтись без него. Теперь мне нужно на двоих, а где мне взять его?..»

По видимому, у поэта были дурные предчувствия. 3 мая он в письме к Вяземскому просил его узнать, что думает о его помолвке Катерина Андреевна Карамзина, к которой он неизменно питал чувство уважения и любви. «Я уверен в ее участии, — писал он, — но передай мне ее слова — они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому…»

Как раз в этот день одна московская барыня видела на представлении пьесы Коцебу Пушкина и Н. Н. Гончарову. «Судя по его физиономии, — пишет она своей приятельнице, — можно подумать, что он досадует на то, что ему не отказали, как он предполагал. Уверяют, что они уже помолвлены, но никто не знает, от кого это известно; утверждают, кроме того, что Гончарова мать сильно противилась свадьбе своей дочери, но что молодая девушка ее склонила. Она кажется очень увлеченной своим женихом, а он с виду так же холоден, как и прежде, хотя и разыгрывает из себя сентиментального».

Попав в положение жениха, Пушкин добросовестно исполняет взятую на себя роль. Он пишет почтительнейшее письмо к деду невесты и не скупится на гиперболы: «Вам обязан я больше, нежели жизнью…»

Иногда ему кажется, что все сложилось не так уж плохо. «Ах, душа моя, какую женку я себе завел!» — шутливо восклицает он в письме к П. А. Плетневу. Вместе с тем он приводит свои дела в порядок, уведомляет еще в апреле Бенкендорфа[901] о предстоящей свадьбе и обращает его внимание на два важных для него затруднения. Его материальные дела могли бы поправиться, если бы государь позволил ему все таки издать «Бориса Годунова», так как он не в силах переделать пьесу в роман. Но, самое главное, ему хочется выяснить отношение к нему правительства. До сих пор его положение было «фальшиво и сомнительно» (fausse el douteuse). 28 апреля Бенкендорф ответил Пушкину, что государь одобряет женитьбу поэта, особенно на такой «любезной и интересной особе, как мадемуазель Гончарова». Что касается «Годунова», то Пушкину разрешается его печатать. Относительно «сомнительного» положения Пушкина Бенкендорф напоминает поэту, что государь поручил ему руководить поведением Пушкина отнюдь не в качестве шефа жандармов, а в качестве человека, которому он, государь, оказывает особое доверие. «Никогда никакая полиция не получала приказания следить за вами», — бесстыдно лжет царский фаворит. Зато не лгал царь, что Наталья Николаевна ему очень понравилась. Он не только сообщал об этом Бенкендорфу, но и, разговаривая на балу со старухой Н. К. Загряжской[902], расточал комплименты по адресу ее хорошенькой внучатой племянницы.

Пушкину предстояло еще объясниться с его родителями. Он послал письмо, прося благословения и материальной помощи. Родители были растроганы. Они счастливы, что Александр женится. Когда князь Вяземский навестил стариков, они изъявили нежные отеческие чувства к сыну, который не баловал их до сих пор своим вниманием. Сергей Львович не поскупился даже угостить приятеля сына шампанским. Пили за здоровье жениха и невесты. Сергей Львович решил выделить часть своего Болдинского поместья — деревню Кистеневку, двести душ.

В середине мая Пушкин получил замечательное письмо от обожавшей его Е. М. Хитрово. Она откровенно писала, что женитьба Пушкина для нее «личное горе», но, кроме того, она боится за его судьбу. «Я опасаюсь для вас, — говорит она, — прозаической стороны супружества…» Елизавета Михайловна думает, что гению нужна полная независимость. Семейный очаг — подходящее дело для доброго малого, а не для поэта. Но в ней нет эгоизма. И она желает ему счастья. Она готова всячески помочь ему и его очаровательной жене. Она знает, что государь хорошо относится к нему, но не надо ли и ее участия? Располагайте своим другом. Она теперь знает свое место и будет помнить, что между нею и поэтом целый океан. Не нужна ли ему, однако, какая нибудь должность при дворе, чтобы упрочить его положение?

Пушкин отвечал[903] в обычном для него шутливом тоне, но, кажется, не без горькой иронии над самим собою: «Что касается моего брака, то ваши размышления по этому поводу были бы вполне справедливы, если бы вы обо мне самом судили менее поэтически. На деле я простак, который хочет только потолстеть и быть счастливым. Первое легче второго…» О какой должности при дворе может идти речь? Он, Пушкин, не видит для себя ничего подходящего. «Быть камер юнкером в моем возрасте уже поздно», — замечает он, как будто предчувствуя смешную роль, впоследствии ему навязанную.

Во второй половине мая вместе с невестой поэт поехал к дедушке А. Н. Гончарову в его калужское имение Полотняный Завод. Дедушка считался главою семьи, потому что отец Натальи Николаевны был уже невменяем и над ним была опека. Предполагалось, что дедушка назначит какое то приданое Наталье Николаевне, но, кроме обещаний, Пушкин ничего не получил. Зато Афанасий Николаевич обременил поэта очень тяжелыми и нелепыми поручениями. Одно из них заключалось в том, что Пушкин должен был испросить разрешение на обращение в металл колоссальной статуи, изображающей Екатерину II. Просьба эта мотивировалась тем, что статуя будто бы неудачно была сделана, а на самом деле дедушка надеялся извлечь 40 000 рублей из «бронзовой бабушки», как называли эту статую в семействе Гончаровых.

29 мая Пушкин был уже в Москве, а в середине июля Пушкин уже выехал в Петербург. Оттуда он написал невесте довольно безразличное письмо, рекомендуя ей своего брата. В вялых фразах этого письма чувствуется усталость поэта. Кроме хлопот по поводу «бронзовой бабушки» на Пушкина возложили хлопоты о крупной субсидии Полотняному Заводу. Министр Канкрин[904] однажды уже отказал А. Н. Гончарову в таком же ходатайстве, и возобновлять его Пушкину было неприятно и тяжело. А у самого поэта дела были очень запутанны. Его мучили карточные долги. Одному московскому игроку, В. С. Огонь Доганевскому[905], он был должен 25 000 рублей.

В Петербурге Пушкину пришлось посетить Наталью Кирилловну Загряжскую. Наталья Николаевна приходилась ей внучатой племянницей. Старуха приняла Пушкина, по его словам, «comme une tres jolie femme du siecle passe»[906]: в будуаре, за туалетом, как Пиковая Дама[907] принимала своего внука Томского. Загряжская обиделась, что Наталья Ивановна сама не известила ее о помолвке, и ворчала капризно. Однако она приглашала Пушкина навещать ее почаще. Государь наговорил ей комплиментов насчет Наташи. Наталья Кирилловна рассказала об этом жениху, думая, вероятно, что это ему приятно. Обо всем этом Пушкин сообщает во втором письме к невесте. Удивительно, что тон этих писем почти такой же, как и тех писем, какие он посылал Наталье Николаевне, когда она стала его женой. Он пишет ей любезно и ласково, но без нежности и страсти, несколько назидательно и чуть чуть шутливо. Это совсем не то, что нескромные, но горячие и влюбленные письма к А. П. Керн или пламенные письма к Каролине Собаньской. На письмах к Наташе Гончаровой лежит печать чего то обыденного, будничного: они не холодны и не горячи[908]. Однако в письме от 30 июля поэт пишет: «Я утешаю себя, проводя целые часы перед белокурой Мадонной, которая похожа на вас, как две капли воды…» Это была, кажется, Мадонна[909] Перуджино[910], которую видел Пушкин в коллекции Н. М. Смирнова[911]. По видимому, поэту очень хотелось поверить, что мадемуазель Натали в самом деле похожа на красавицу, написанную учителем Рафаэля[912]. Тому свидетельство его сонет «Мадонна», написанный недели за две до этого письма. Впрочем, позднее он легкомысленно уверял, что сонет относится не к Наталье Николаевне, а к какой то другой даме.

VI

18 июля отрекся от французского престола Карл X. Пала цитадель легитимизма[913]. Николай Романов был поражен этим событием. Он предчувствовал, что вызывающая внутренняя политика этого ослепленного государя вызовет народные волнения. Он рекомендовал своему коронованному «брату» осторожность. Карл не послушался царя. Революция безжалостно смела его с престола. Николай Павлович был в ярости. Он чуть было не объявил войну Франции, но французский посол Боргуэн[914] постарался вернуть к действительности взбешенного монарха. Царю пришлось, стиснув зубы, признать Людовика Филиппа[915], узурпатора и угодника лавочников, законным государем.

Когда первые вести об Июльской революции дошли до Петербурга, Пушкин был там. А. А. Рачинский[916], женатый на В. А. Баратынской, сестре поэта, рассказывал своему сыну Г. А. Рачинскому[917], ныне здравствующему, что Пушкин был в восторге от июльских событий в Париже. Несмотря на его лояльность по отношению к русской монархии, у Пушкина не исчезли симпатии к свободе и народоправству. Рассказу Рачинского можно поверить. Поэт, по его словам, появился в доме каких то его знакомых с газетным листом в руках, громко изъявляя свой восторг по поводу отречения Карла X. Это была тоже «историческая необходимость».

10 августа Пушкин вместе с князем И. А. Вяземским выехал из Петербурга в Москву. 20 августа умер шестидесятилетний дядя поэта, Василий Львович. Пушкин не жалел о нем. Незадолго до его смерти поэт писал Вяземскому о своем дяде: «Бог знает, чем и зачем он живет». А ведь Василий Львович был характернейшим деятелем «Арзамаса». Незадолго до смерти он сказал: «Как скучны статьи Катенина!» Пушкин уверял[918], что больше он не сказал ни слова. «Каково! Вот что значит умереть честным воином на щите…» В лице Василия Львовича ушло в могилу поколение салонных стихотворцев, легкомысленных дилетантов, равнодушных к смыслу истории, не замечавших ни крепостного права, ни тупости николаевской тирании, никогда не ставивших себе вопроса об их собственной нравственной ответственности за все совершающееся, поколение дворян балагуров, дамских угодников, питомцев напудренной Франции, научившей их тому наивному цинизму, который и был их единственной сущностью. Пушкин хладнокровно отнесся к смерти дядюшки, но досадовал только, что из за его кончины свадьба его откладывается. «Надо признаться, что ни один дядя никогда не умирал более некстати», — писал он Е. М. Хитрово. Но свадьба его откладывалась не по этой причине, а благодаря капризам Натальи Ивановны.

Несмотря на свое положение жениха, несмотря на заботы об устроении своей личной жизни, Пушкин живейшим образом интересовался политическими событиями в Европе. Эти его интересы отразились в письмах, которые он писал Е. М. Хитрово. Иронизируя над равнодушием к политике завсегдатаев Английского клуба[919], Пушкин пишет своей приятельнице[920]: «И среди этих то орангутангов я принужден жить в самое интересное время нашего века!..» Поэт благодарит Елизавету Михайловну за политическую информацию и просит о дальнейших сведениях. «Мне смертельно хочется прочесть речь Шатобриана[921] в защиту герцога Бордоского[922]», — пишет Пушкин, заинтересованный в ней, очевидно, как писатель и не менее того как историк. Речь Шатобриана, произнесенная им в палате пэров[923] 7 августа, была встречена с восхищением не только его политическими друзьями, но и врагами. Все восторженно отзывались о ее благородстве, последовательности и блестящей форме. Шатобриан не сочувствовал возведению на трон короля мещанина и оставался ревнителем наследственной монархии, однако все помнили его независимость. Недаром в июльские дни революционеры носили его на руках, как знамя, с криками: «Да здравствует свобода печати!..» По поводу его речи Пушкин пишет: «Для него это был еще один прекрасный момент…» Стихи «Парижанка»[924], сочиненные Делавинем, не нравятся Пушкину: «Парижанка» не стоит «Марсельезы»[925]. Это водевильные куплеты", — замечает поэт презрительно.

Но личная жизнь Пушкина, такая запутанная в эти дни, затягивала его в свои сети, и поэт тосковал, предчувствуя, что скоро будет конец его свободе, этому легкому призраку вольности, которым он жил. Ему захотелось остаться одному, припомнить годы, ушедшие безвозвратно, припомнить детство. Он неожиданно для всех уехал в Звенигородский уезд, в подмосковное Захарово, где он жил мальчиком двадцать лет тому назад. Он там нашел Марью[926], дочку покойной няни Арины Родионовны. Уже после смерти поэта эта старуха Марья рассказывала посетившему сельцо Захарово поклоннику поэта: «Приезжал он ко мне сам, перед тем как вздумал жениться. Я, говорит, Марья, невесту сосватал, жениться хочу… И приехал это прямо не по большой дороге, а задами, другому бы оттуда не приехать: куда он поедет? — в воду на дно! А он знал… Уж оброс это волосками тут (показывая на щеки); вот в этой избе у меня сидел… Хлеб уж убрали, так это под осень, надо быть, он приезжал то… Я сижу, смотрю, — тройка! Я эдак… А он уже ко мне в избу то и бежит… Чем, мол, вас, батюшка, угощать я стану? Сем, мол, яишенку сделаю? — Ну сделай, Марья. Пока он пошел это по саду, я ему яишенку то и сварила. Он пришел, покушал… Все наше решилося, говорит, Марья; все, говорит, поломали, все заросло! Побыл еще часика два, — прощай, говорит, Марья, приходи ко мне в Москву[927]! А я, говорит, к тебе еще побываю. Сели и уехали…»

Вернувшись из Захарова, Пушкин опять попал в суету своей московской жизни. После какого то бала Наталья Ивановна устроила ему сцену. Пушкин был вне себя от гнева. Он готов был истолковать эту выходку будущей тещи как повод для расторжения свадьбы. А ему в это время надо было ехать в Нижегородскую губернию, в Болдино, чтобы принять выделенную ему отцом Кистеневку[928]. «Я уезжаю, рассорившись с г жою Гончаровой», — писал он своей приятельнице В. Ф. Вяземской[929]. Далее в том же письме он сообщает ей: «Я не знаю еще, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь раскрытою настежь» («J’ai laisse la porte toute grande ouverte»). 31 августа Пушкин послал письмо П. А. Плетневу, выразительное и откровенное: «Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30 ти лет жизни игрока. Дела будущей тещи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день ото дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери — отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения — словом, если я не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных работ настает, а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского. Так то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан…»

По видимому, у Пушкина явилась надежда, что свадьба его расстроится. Он не только ничего не сделал, чтобы восстановить согласие, но послал невесте письмо[930] с прямым предложением порвать их отношения.

«Я отправляюсь в Нижний без уверенности в своей судьбе. Если ваша мать решилась расторгнуть нашу свадьбу и вы согласны повиноваться ей, я подпишусь подо всеми мотивами, какие ей будет угодно привести своему решению, даже и в том случае, если они будут настолько основательны, как сцена, сделанная ею мне вчера, и оскорбления, которыми ей угодно было меня осыпать. Может быть, она права, и я был не прав, думая одну минуту, что я был создан для счастья. Во всяком случае, вы совершенно свободны: что же до меня, то я даю вам честное слово принадлежать только вам или никогда не жениться».

1 сентября Пушкин выехал из Москвы. Там, в деревне, ждала его осень, Болдинская осень 1830 года.

Деревня Болдино представляла собою последнее поместье, уцелевшее из обширных нижегородских владений господ Пушкиных. Беспечность и расточительность этих помещиков были удивительны. Господа Пушкины даже не заглядывали в эти имения, предоставляя их разорять своим управителям, которые обманывали хозяев и грабили крестьян. В Болдине было пятьсот крестьянских «душ». Их разорял управитель Калашников, отец той самой Оли, которую Пушкин так «неосторожно обрюхатил» в Михайловском. Она была теперь замужем за каким то маленьким чиновником, жившим где то недалеко от Болдина. Ольга Михайловна Калашникова осталась жива, не покончила с собою, как дочь мельника в пушкинской «Русалке»[931]. Неизвестна судьба ребенка, а ее судьба была, по видимому, невеселой, хотя Ольга Михайловна была теперь свободной и даже попала в положение хозяйки, владевшей несколькими крепостными душами. В ее письме к Пушкину от 21 февраля 1833 года, единственном ее письме, нам известном, она сама называет своего мужа «пьяницей и самой развратной жизни человеком». Она хлопочет в этом письме за своего отца, просит Александра Сергеевича заступиться за него перед Сергеем Львовичем, который все пишет гневные письма… От этого письма веет тоскою грязной захолустной жизни. Муж чиновник уже не служит, живет при тесте, ничего не делая, а сама несчастная Ольга Михайловна опять брюхата и просит Александра Сергеевича крестить будущего младенца, «если его милости будет непротивно».

Возможно, что Пушкин, живя в Болдине осенью 1830 года, видел ее. Был он смущен ее судьбою или нет, мы не знаем. Существует рассказ, что в эту осень, несмотря на то что у него в Москве была невеста и здесь, в Болдине, эта самая Ольга, невольно напоминавшая ему о его жестоком легкомыслии, он все таки опять увлекся какой то Февронией Ивановной Виляновой[932], дочкой одного из болдинских крестьян.

То, что мы знаем о Болдинской осени, об этом богатом, почти чудесном расцвете пушкинского творчества в этом деревенском уединении, на первый взгляд находится в кричащем противоречии с жалкою обстановкою разоренного села, неустроенной усадьбы и скучнейшего захолустного быта. Но поэт нашел темы, нужные ему, и в этой серой, бедной действительности. В эту осень он писал не только о волшебных прелестях Испании, когда ночь благоухает лавром и лимоном, но и о том грустном пейзаже Северной России, который до той поры никогда не вдохновлял поэтов. «История села Горюхина» предвосхищает всю будущую обличительную литературу, предуказывая пути русской сатиры и пародируя русскую историю. Беспощадный и жесткий реализм повествования убеждает в трезвой смелости и удивительной зоркости поэта. Весь позор обреченною на гибель помещичьего быта, весь ужас замученного нищетою крестьянина, все дикие противоречия крепостного уклада — все это представлено художником с непревзойденным мастерством. Поэт цитирует, между прочим, сатирическое стихотворение местного горюхинского пиита:

Ах ты, староста Антон,

Обокрал бояр кругом,

Село по миру пустил,

Старостиху надарил…

Этот куплет может служить рефреном к каждой главе «Истории села Горюхина». Пейзаж Болдина был в полном соответствии с картиною тогдашнего усадебного быта:

Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий,

За ними чернозем, равнины скат отлогий,

Над ними серых туч густая полоса.

Где нивы светлые? Где темные леса?

Где речка? На дворе у низкого забора

Два бедных деревца стоят в отраду взора,

Два только деревца. И то из них одно

Дождливой осенью совсем обнажено,

И листья на другом, размокнув и желтея.

Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея[933].

И только. На дворе живой собаки нет.

Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед,

Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка

И кличет издали ленивого попенка,

Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.

Скорей! Ждать некогда! Давно бы схоронил…[934]

Это уже тема не жизни, а смерти — тема Некрасова. По видимому, она влекла к себе поэта. Об этом свидетельствует, между прочим, неоконченный, но замечательный отрывок:

Стою печален на кладбище,

Гляжу кругом — обнажено

Святое смерти пепелище

И степью лишь окружено.

И мимо вечного ночлега

Дорога сельская лежит,

По ней рабочая телега

………изредка стучит.

Одна равнина справа, слева.

Ни речки, ни холма, ни древа.

Кой где чуть видятся кусты.

Немые камни и могилы

И деревянные кресты

Однообразны и унылы.[935]

Это — болдинское кладбище, пустынное, лишенное зелени, наводящее дикое уныние… Но «болящий дух врачует песнопенье»[936], как сказал любимый Пушкиным поэт. И Пушкин преодолел унынье, «почуяв рифмы».

Не прошло и недели после приезда поэта в Болдино, как он получил из Москвы нежное письмо от Натальи Николаевны. Невеста и ее матушка, очевидно, испугались разрыва и догадались, что Пушкин не прочь отказаться от своего «счастья». Поэту пришлось ответить невесте по рыцарски: «Я у ваших ног… Мой почтительный поклон Наталье Ивановне… Я только счастлив там, где вы…»

Несколько иначе Пушкин писал П. А. Плетневу — в тот же день, 9 сентября: «Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты да и засесть стихи писать…»

Пушкину пришлось прожить в Болдине не месяц, а целых три месяца. Началась холерная эпидемия. Поставлены были карантины. Из Болдина никак нельзя было попасть в Москву, по крайней мере по уверению Пушкина в его письмах к невесте. Эти письма написаны любезно, но про них можно сказать то же, что поэт сказал Вяземскому о письме своей невесты: «Она мне пишет очень милое, хотя бестемпераментное письмо». В пушкинских письмах к Наталье Николаевне нет ни малейшего признака влюбленности или страсти. Отец пишет Пушкину, что распространились слухи о том, будто свадьба сына расстроилась, но даже эти зловещие сплетни не очень волнуют поэта. Правда, Пушкин, сообщая об этом невесте, шутливо замечает: «Не достаточно ли этого, чтобы повеситься?» Но из контекста письма никак нельзя вывести заключение, что Пушкин в самом деле взволнован известием. Он уверяет Наталью Николаевну, что готов ехать в Москву хотя бы через Архангельск или Кяхту[937], но всё складывается так, что ему приходится сидеть в Болдине и писать стихи. Это величайшее счастье для русской поэзии. Невеста не подозревает вовсе, чем занят в деревне ее жених. А Пушкину и в голову не приходит делиться с нею своими замыслами и трудами. Она ревнует его к какой то княгине Голицыной[938], к которой Пушкин заезжал, чтобы узнать возможный маршрут на Москву, и ему приходится объяснять, что эта его соседка толста, как вся семья Натальи Николаевны, включая и его, Пушкина, и поэтому она не должна внушать ревности. Потом Пушкин узнал, что москвичи покидают столицу. Невеста обижается на него и ничего не пишет. Он объясняет ее молчание тем, что Гончаровы уехали из Москвы. Но они никуда не уезжали, и Пушкин пишет письмо, не скрывая своего раздражения. Но все эти недоразумения — сущий вздор. Душа поэта занята совсем иным.

9 декабря Пушкин писал П. А. Плетневу: «Милый! я в Москве с 5 декабря. Нашел тещу озлобленной на меня, и насилу с нею сладил — но слава богу — сладил. Насилу прорвался я и сквозь карантины — два раза выезжал из Болдина и возвращался… Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы Онегина, 8 ю и 9 ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами[939] (стихов 400), которую выдадим Anonyme[940]. Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий, именно: Скупой рыцарь, Моцарт и Сальери, Пир во время чумы и Д. Жуан[941]. Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное — для тебя одного): написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется…»

Пушкин в Москве «нашел тещу озлобленной». Свадьба опять откладывалась. Не было денег на приданое. А главное, сам Пушкин все более и более тяготился ролью жениха. Ему опять хочется куда то ехать. П. В. Нащокину приходится уговаривать его не порывать с прелестною невестою. А поэт напевает все время: «Не женись ты, добрый молодец, а на те деньги коня купи…»

В письме к старому кишиневскому своему приятелю Н. С. Алексееву Пушкин писал: «Я оброс бакенбардами, остригся под гребешок, остепенился, обрюзг, но это еще ничего — я сговорен, душа моя, сговорен и женюсь…» К этому письму другой пушкинский приятель, С. Д. Киселев, сделал приписку: «Пушкин женится на Гончаровой, между нами сказать, на бездушной красавице, и мне сдается, что он бы с удовольствием заключил отступной трактат (?)…»

Иные думали, что Пушкин в самом деле был влюблен в «бездушную красавицу», но, кажется, никакою диалектикою нельзя объяснить того несомненного «упрямого» факта, что в своем болдинском уединении Пушкин не написал ни единой строчки, посвященной невесте. А между тем душа поэта была полна. Лирические признания его в эти осенние дни прозвучали с необычайной силой. Мы и сейчас с каким то боязливым волнением прислушиваемся к этим сердечным стенаниям и воплям. Нет, не в Н. Н. Гончарову влюблен был Пушкин, когда он писал такие стихи, как «В последний раз твой образ милый…», «Для берегов отчизны дальной…» и свое страшное «Заклинание». Все душевные силы поэта были сосредоточены на одном образе уже умершей возлюбленной… Кто была она? Амалия Ризнич? Для нас это теперь не важно; для нас важно то, что в этих стихах звучит такой пламенный гимн любви, что сама смерть бледнеет и никнет перед этими заклинаниями поэта. Пусть она, возлюбленная, уже «могильным сумраком одета»[942], — для поэта она жива. Он может «будить мечту сердечной силой». Он дерзает ее «мысленно ласкать». Поэт помнит последнее свидание с нею, когда его «хладеющие руки»[943] тщетно старались ее удержать…

Твоя краса, твои страданья

Исчезли в урне гробовой —

А с ними поцелуй свиданья…

Но жду его: он за тобой…

Это не пассивное, элегическое, покорное судьбе томление сердца. Нет, это деятельное, требовательное, безумное желание обладать умершей любовницей… И недосказанное в этих пьесах звучит уже совершенно как подлинное заклинание в пьесе «О, если правда, что в ночи…»[944]. Последние строчки каждой строфы с двукратным воплем «Сюда! Сюда!» уже за пределами лирики. Это — исступленные крики:

Хочу сказать, что все люблю я,

Что все я твой: сюда, сюда!

В сердце, сгорающем в такой страшной любовной тоске, решительно нет места для сентиментальной нежности к барышне Гончаровой.

Но не только любовь к женщине, такая загадочная и трагическая, занимала в эти дни душу поэта. В эти осенние дни он подводил итоги всему своему жизненному опыту. Вольтерианство и байронизм кажутся ему теперь далеким сном. После создания «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина» нельзя уже было смотреть на мир с тою самонадеянною легкостью, которая соблазняла в юности. Современники Пушкина свидетельствуют, что к тридцатым годам у него сложилось твердое и положительное отношение к миру. Можно сомневаться в свидетельстве М. В. Юзефовича, который говорил, что Пушкин уже в 1829 году был «глубоко верующим человеком»; можно не ссылаться на такие стихи поэта, как «Пророк»[945], «Монастырь на Казбеке»[946], поэма о Тазите и более поздние пьесы: «Странник»[947], «Когда великое свершилось торжество»[948], «Отцы пустынники и жены непорочны»[949]; можно условно понимать оценку христианства в заявлениях Пушкина, какие он делал в заметке о книге Сильвио Пеллико[950], в первой главе «Путешествия в Арзрум», в статье по поводу «Истории русского народа» Полевого и в других журнальных его статьях, но одно несомненно: Пушкин был убежден в том, что не все в этом мире относительно, что исторической необходимости соответствует какой то космический закон, что в основе бытия заложена живая реальность. Поэт верил, что в космосе, так же как и в истории, есть высший смысл. Но к этому положительному взгляду на мир он пришел путем нелегким. Тому доказательство его трагический театр. Темы его пьес, написанных в Болдине в 1830 году, были им давно уже задуманы. Здесь он для них нашел совершенную форму. В эти осенние дни поэт старался разгадать тайну противоречия правды человеческой и правды иной, человеку не всегда понятной:

Все говорят: нет правды на земле,

Но правды нет и выше. Для меня

Так это ясно, как простая гамма…[951]

Душевный опыт, которым теперь владел Пушкин, позволил ему найти внутренний исход из трагических противоречий, но эта гармония была куплена дорогою ценою. Если в 1826 году Пушкин предвосхитил смерть, как бы во сне заглянув в ее лицо, то к концу своих испытаний он уже мог сказать устами Вальсингама[952]:

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья —

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

Итак — хвала тебе, Чума!

Нам не страшна могилы тьма…

Участие в арзрумском походе, где Пушкин явно искал опасности; посещение лагеря зараженных чумою — все это не выходило за пределы психологизма. Но тут, в Болдине, в осенние ночи произошли в душе Пушкина события более значительные, чем все эти дерзкие опыты. Не скромной овечкой пришел Пушкин к желанной ему истине, а в огне и буре своего мятежного сердца. Не случайны последние слова «Пира во время чумы», и не случайно то, что «пир продолжается», но Вальсингам уже не участвует в нем. Он «остается погруженный в глубокую задумчивость», «безмолвствует», как народ в «Борисе Годунове».

Театр Пушкина един и целен. В «Скупом», в «Моцарте и Сальери», в «Каменном госте» — все та же тема, все тот же спор с судьбою. В чем пафос «Скупого»? Это пафос бунта, пафос самоопределяющегося человека; это все та же гордая личность, мечтающая себя поставить во главу угла. Пушкинский скупой — не жадный скряга. Он не мещанин, не буржуа. Золото ему нужно как средство, как орудие. А цель власть, гордыня власти.

Что не подвластно мне? Как некий демон

Отселе править миром я могу…

На что ему золото? Пушкинский скупой едва ли вовсе не бескорыстен:

Мне все послушно, я же — ничему;

Я выше всех желаний; я спокоен;

Я знаю мощь мою: с меня довольно

Сего сознанья…

Так и Сальери бескорыстен. Он не ревнует к славе Моцарта. Ему важно иное. Он требует отчета у неба. Ему одному предъявляет он свой счет, свой вексель, когда незримый должник, по мнению бунтаря, расточает дары, предназначенные ему, Сальери, за его уединенный и страшный подвиг труда:

…О небо!

Где ж правота, когда священный дар.

Когда бессмертный гений — не в награду

Любви горящей, самоотверженья,

Трудов, усердия, молений послан —

А озаряет голову безумца,

Гуляки праздного?..

Так бескорыстен и Дон Жуан. Поцелуи Донны Анны ему нужны не потому, что он, всегдашний обольститель, еще не сыт страстью, а потому, что он, Дон Жуан, соперничает с таинственною, неведомою силою, которая стоит между ним и тем, другим, мертвецом, на чьей стороне какой то ненавистный закон, какой то грозный запрет.

Но какова развязка пушкинской трагедии? Скупой бросает перчатку сыну, «безумному расточителю», ибо ему нанесли оскорбление как рыцарю:

…Иль уж не рыцарь я?

Его богатство оказалось мнимостью. Он погибает, обманутый в своем могуществе.

Погибает и Сальери — морально и внутренно. Он погибает потому, что Моцарт уносит с собою в могилу тайну гения.

…Ты заснешь

Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,

И я не гений? Гений и злодейство

Две вещи несовместные…

Погибает и Дон Жуан, ибо пред ним раскрылась могила, на тайну которой он посягнул.

Итак, в своем трагическом театре Пушкин остался верен и своему реализму, и своему положительному нравственному идеалу, сложившемуся у него к началу тридцатых годов.

VII

5 декабря Пушкин был уже в Москве. Здесь он нашел пакет на его имя, присланный Е. М. Хитрово. В пакете были иностранные газеты. Пушкин был поражен и взволнован политическими событиями. Восстание в Варшаве; нападение на Бельведерский дворец[953] — все это уже совершилось почти месяц назад, а он, Пушкин, ничего не знал в своем болдинском заточении. «Мы можем только жалеть поляков, — пишет поэт своей корреспондентке 9 декабря. — Мы слишком могущественны для того, чтобы их ненавидеть. Начинающаяся война будет войною до истребления — или по крайней мере должна быть такою…» Эти жесткие и пристрастные слова продиктованы все тем же духом империализма, который владел Пушкиным уже давно, по крайней мере с 1821 года, когда он написал эпилог «Кавказского пленника». Однако Пушкин понимает всю сложность событий. За Польшей стоит Европа, враждебная России. А здесь, дома, не так уже благополучно. «Все это меня очень печалит, — пишет он. — Россия нуждается в покое. Я только что проехал по ней. Прекрасное посещение императора воодушевило Москву, но он не мог быть сразу во всех 16 зараженных губерниях. Народ подавлен и раздражен…»

Это народное раздражение скоро стало для всех очевидным. Политические интересы Пушкина, его поэтическая жатва в Болдинскую осень, выход в свет «Бориса Годунова» — все это совершенно было чуждо барышне Гончаровой. Пушкин даже не пытался говорить с нею на эти темы. Впрочем, если создание таких шедевров, как «Каменный гость», «Моцарт и Сальери», «Скупой» и «Пир во время чумы», возбуждали среди приятелей и доброжелателей Пушкина немалый литературный интерес, то надо прямо сказать, что трагический театр поэта и весь новый творческий мир, им открытый, и в этой среде не нашел достойного отклика. Современники не догадались об огромности события. Пушкин был одинок, несмотря на шумевшую вокруг него толпу.

Е. М. Хитрово была очень нужна Пушкину, потому что она через посольство получала иностранные газеты и снабжала ими поэта, но едва ли и она была на уровне интересов Пушкина. Правда, он считал возможным обмениваться с нею мнениями, но при этом, кажется, он всегда считался с тою средою, дипломатической и придворной, в которой Елизавета Михайловна была заметной фигурой. Пушкин знал, что его политические мнения, высказанные в письмах к ней, могут стать достоянием известных сфер, и был осторожен, а иногда и лукав. «Вы говорите, что выборы во Франции идут в добром направлении, — писал он. — Что называете вы добрым направлением? Я трепещу, как бы они не внесли во все это стремительность победы, и как бы Луи Филипп не оказался чересчур королем чурбаном (roi soliveau)[954]…»

В этом же письме он делится с Елизаветой Михайловной неприятным известием о репрессиях, которым подвергся Дельвиг за то, что он напечатал катрен Делавиня, посвященный Июльской революции. Конечно, Дельвиг сделал глупость, что напечатал этот «конфетный билетец» («lе billet de bonbon»), но можно ли карать за случайную ошибку такого благонамеренного человека? Он входит в некоторые подробности семейного положения Дельвига с явным расчетом на то, что Елизавета Михайловна замолвит слово властям в его пользу.

Новый, 1831 год наступил при тревожных известиях. 13 января польский сейм объявил династию Романовых низложенной. Русская армия под начальством Дибича перешла границу Царства Польского. 18 января Пушкин узнал еще одно известие, для него лично горестное: умер Дельвиг.

И вот, весь полный тревоги, волнений и глубокого интереса к мировым событиям, он принужден заботиться о житейских делах. Он закладывает свою Кистеневку за 40 000 рублей, нанимает квартиру на Арбате, заводит хозяйство в первый раз в жизни, выслушивает капризные жалобы на безденежье будущей тещи, которая не дает приданого и вместе с тем не соглашается на свадьбу, пока не будут закуплены тряпки для мадемуазель Натали и даже для нее. Пушкин дает ей в долг 11 000 рублей без надежды получить этот долг обратно. Настроение у поэта было нерадостное.

За неделю до свадьбы он писал своему старому приятелю Н. И. Кривцову, лишившемуся на войне ноги: «Ты без ноги, а я женат. Женат — или почти. Все, что бы ты мог сказать мне в пользу холостой жизни и противу женитьбы, все уже мною передумано. Я хладнокровно взвесил выгоды или невыгоды состояния, мною избираемого. Молодость моя прошла шумно и бесплодно. До сих пор я жил иначе, как обыкновенно живут. Счастья мне не было. II n’est de bonheur que dans les voies communes[955]. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся — я поступаю как люди и, вероятно, не буду в том раскаиваться. К тому же я женюсь без упоения, без ребяческого очарования. Будущность является мне не в розах, но в строгой наготе своей. Горести не удивят меня: они входят в мои домашние расчеты. Всякая радость будет для меня неожиданностью…»

Зачем Пушкин написал это письмо? И кому? Скептику Кривцову, с которым он встречался в юности и с которым позднее изредка переписывался… Поэт написал это письмо для самого себя, стараясь как то оправдать в своих глазах свое решение. Он как будто попал в сети, как доверчивая птица.

Он приходил к П. В. Нащокину жаловаться на свою судьбу, и тот старался уверить его, что женитьба излечит его от печалей. Вместе с другом и с его возлюбленной цыганкою Ольгою поэт навещал своих старых приятелей цыган. Там он слушал песни, угощал шампанским и старался забыть, что он уже не свободен, что он в плену. Однажды цыганка Таня[956], красавица и плясунья, навестила Нащокина, когда у него был Пушкин. «Только раз вечерком, — рассказывала Таня, — аккурат два дня до его свадьбы оставалось, зашла я к Нащокину с Ольгой. Не успели мы и поздороваться, как под крыльцо сани подкатили, и в сени вошел Пушкин. Увидал меня из сеней и кричит: „Ах, радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная!“ — поцеловал меня в щеку и уселся на софу. Сел и задумался, да так будто тяжко, голову на руку опер, глядит на меня: „Спой мне, говорит, Таня, что нибудь на счастье; слышала, может быть, я женюсь?“ — „Как не слыхать, говорю, дай вам Бог, Александр Сергеевич!“ — „Ну, спой мне, спой!“ — „Давай, говорю, Оля, гитару, споем барину!“ Она принесла гитару, стала я подбирать, да и думаю, что мне спеть. Только на сердце у меня у самой невесело было в ту пору… Запела я Пушкину песню, она хоть и подблюдною считается[957], а только не годится было мне ее теперича петь, потому она будто, сказывают, не к добру:

Ах, матушка, что так в поле пыльно?

Государыня, что так пыльно?

Кони разыгралися…

А чьи то кони, чьи то кони?

Кони Александра Сергеевича…

Пою я эту песню, а самой то грустнехонько, чувствую — и голосом то же передаю, и уж как быть, не знаю, глаз от струн не подыму… Как вдруг слышу, громко зарыдал Пушкин. Подняла я глаза, а он рукою за голову схватился, как ребенок, плачет…»

На другой день Пушкин устроил у себя «мальчишник»[958]. К нему собрались приятели — Нащокин, Языков, Баратынский, Иван Киреевский — всего человек десять. Поэт был такой грустный, что гости чувствовали себя неловко.

18 февраля 1831 года у Никитских ворот, в церкви Большого Вознесения, венчался Пушкин со своею прелестною Натальей Николаевною. Во время венчания он уронил кольцо. Суеверный поэт побледнел и прошептал мрачно: «Дурной знак!..»

Глава двенадцатая. Семейная жизнь

I

Прошла молодость. Пушкин женат. Поэт еще два года назад написал «Когда для смертного умолкнет шумный день!»[959]. Воспоминание развило перед ним свой длинный свиток. Он сделал тогда свое странное признание:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Что это значит? Почему он не хочет забыть о прошлом, если оно так мучительно и горько? Не потому ли, что он верит в какой то смысл этих страстных мучений? Он покорствует необходимости. Безумно ей противоречить. Если человек связан по рукам и ногам, как рабы Микеланджело[960], не надо вырываться из этих жестоких пут. Они еще злее врежутся в измученное тело. Лучше покорствовать до времени, когда они сами ослабеют. Ослабеют ли?

8 сентября 1826 года «самовластье» предстало пред ним, поэтом, в лице Николая Павловича Романова. Пушкин поверил, что сама «необходимость» предлагает ему заключить перемирие с правительством. Это история распоряжается его судьбою. Гений Пушкина влечет его к тишине и трудам. Радости безоблачной теперь нет. И нет свободы и не будет.

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море.

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И, может быть, — на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной[961].

Вот как звучит лирическая печаль в душе Пушкина в 1830 году. Он утешает себя тем, что, утратив свободу, он обрел семейный уют; у него теперь есть «хозяйка», есть свой дом «да щей горшок»[962], о котором он мечтал, когда писал о странствиях Онегина.

Новому внутреннему опыту соответствует и новый пейзаж, занимающий воображение поэта. Романтизм юности, «высокопарные мечтанья» теперь уже не кажутся ему пленительными. В самой «низкой»[963], прозаической действительности он находит поэзию:

Иные нужны мне картины:

Люблю песчаный косогор,

Перед избушкой две рябины,

Калитку, сломанный забор,

На небе серенькие тучи,

Перед гумном соломы кучи —

Да пруд под сенью ив густых,

Раздолье уток молодых;

Теперь мила мне балалайка

Да пьяный топот трепака

Перед порогом кабака.

Мой идеал теперь хозяйка,

Мои желания — покой,

Да щей горшок, да сам большой.

К сожалению, у «хозяйки» Пушкина были совсем другие вкусы. Ее красоту находили «романтической». Настоящего романтизма в ней не было никакого, но ее привлекал к себе самый скверный его суррогат, бутафорский блеск так называемого «света», фальшивая «поэзия» балов и салонов, глупенький романтизм флирта, легкий призрак адюльтера. Эти вкусы и настроения своей «хозяйки» Пушкин заметил не сразу.

В «свете» Наталья Николаевна считалась красавицей. Но если внимательно вглядеться в ее портреты — Брюллова[964], Гау[965] и других, трудно согласиться с молвою об ее «романтической» красоте. Со всех портретов смотрит на вас хорошенькая женщина, нежная и томная, но выражение ее прелестного личика лишено всякой мысли. Оно незначительно. Едва ли можно назвать женщину красавицей, если ее душевная жизнь пуста и ничтожна.

Поэт В. И. Туманский, проездом из Петербурга в Бессарабию, посетил Пушкина и писал об этом своей кузине: «Пушкин радовался, как ребенок, моему приезду, оставил меня обедать у себя и чрезвычайно мило познакомил меня со своею пригожею женою. Не воображайте, однако ж, чтобы это было что нибудь необыкновенное. Пушкина — беленькая, чистенькая девочка с правильными черными (чертами?) и лукавыми глазами, как у любой гризетки. Видно, что она неловка еще и неразвязна, а все таки московщина отражается на ней довольно заметно. Что у нее нет вкуса, это было видно по безобразному ее наряду; что у нее нет ни опрятности, ни порядка — о том свидетельствовали запачканные салфетки и скатерти и расстройство мебели и посуды…»

И вот эту хорошенькую девчонку Пушкин хотел воспитать в правилах, которые казались ему необходимыми для семейного очага. Он не сразу разочаровался в своих способностях морального руководителя.

Дом, в котором поселился Пушкин со своею женою, был на Арбате, второй от угла Денежного переулка в сторону Арбатских ворот. Пушкины занимали второй этаж. С первых же дней их семейной жизни начались непрестанные развлечения, визиты, рауты и балы. После венчания был пышный ужин, которым распоряжался с увлечением брат Левушка. Утром на другой день Пушкин оставил жену одну. Пришли какие то литераторы, и поэт увлекся разговором. Беседа затянулась до обеда. Когда Пушкин вспомнил о жене и пошел к ней, она горько плакала. Рассеянность поэта ее оскорбила. Пришлось утешать красавицу, которая считала себя покинутой. Через два дня Пушкины были на балу у Щербининой[966], 21 го был вечер у молодоженов, 22 го они были на маскараде в Большом театре, 27 го у Пушкиных был бал, а через день они участвовали в санном катанье, устроенном Пашковыми[967], вечером в тот же день были у Долгоруковых[968] …Одним словом, светская суета сразу овладела домом поэта. Покоя он не нашел. Но у него была надежда, что жизнь пойдет по иному, когда удастся покинуть Москву. За месяц до свадьбы он писал Плетневу: «Душа моя, вот тебе план жизни моей: я женюсь в сем месяце, полгода проживу в Москве, летом приеду к вам. Я не люблю московской жизни. Здесь живи не как хочешь как тетки хотят. Теща моя та же тетка. То ли дело в Петербурге! Заживу себе мещанином, припеваючи, независимо и не думая о том, что скажет Марья Алексеевна[969]…»

В середине мая Пушкины покинули московскую квартиру и уехали в Петербург. Они остановились в Демутовом трактире, а через неделю переехали в Царское Село, как и мечтал Пушкин. Ему хотелось провести лето и осень «в уединении вдохновительном, вблизи столицы, в кругу милых воспоминаний и тому подобных удобностей…». Жить в Царском Селе тем удобнее, что там «гусаров нет, двора нет». А главное — нет тещи. На эти месяцы материально Пушкин был обеспечен теми деньгами, которые он получил, заложив Кистеневку. Однако после уплаты части долгов и непредвиденного «одолжения» теще одиннадцати тысяч на приданое от этих кистеневских денег осталось мало, и надо было позаботиться о новых доходах. В письме к Плетневу еще в феврале поэт объяснял ему трудность своего положения: «В июне буду у вас и начну жить en bourgeois[970], а здесь с тетками справиться невозможно — требования глупые и смешные, — а делать нечего. Теперь, понимаешь ли, что значит приданое и отчего я сердился? Взять жену без состояния я в состоянии, но входить в долги для ее тряпок — я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять по крайней мере на свадьбе. Делать нечего: придется печатать мои повести…»

Чтобы как нибудь оправдать свое упрямство, Пушкин пишет тому же Плетневу через неделю после свадьбы: «Я женат — и счастлив…» А 26 марта опять уверяет Плетнева, посвятив его в запутанные свои финансовые дела: «По крайней мере, со своей стороны, я поступил честно и более нежели бескорыстно. Не хвалюсь и не жалуюсь — ибо женка моя прелесть не по одной наружности, и не считаю пожертвованием того, что должен был я сделать…»

Началось так называемое семейное счастье. По крайней мере Пушкин склонен в это верить. 1 июня он с женою уже в Царском Селе, в доме Китаевой[971], на Колпинской улице. Он теперь будет жить «потихоньку, без тещи, без экипажа, следственно, без больших расходов и без сплетен». Пушкины «ни с кем еще покамест не знакомы». Поэт делится своим «счастьем» с П. В. Нащокиным: «Мы здесь живем тихо и весело, будто в глуши деревенской…» Поэт не подозревает душевных настроений своей молодой супруги. Он занят событиями в Польше, литературными планами и перепиской с друзьями. Она ничего не понимает ни в политике, ни в литературе и нисколько не интересуется его приятелями. Она скучает. Теща тем временем не дремлет и пишет Пушкину капризные и грубые письма. Ему пришлось, в свою очередь, написать ей жестко и строго. Пусть она не думает, что может распоряжаться его судьбою, пользуясь тем, что Натали вышла за него замуж. Не подобает восемнадцатилетней женщине руководить тридцатидвухлетним мужчиной. Он любит собственное спокойствие и сумеет его обеспечить.

Однако спокойствие зависит не только от капризной тещи, но и от событий более важных. Пушкин весь полон тревожных мыслей о польских делах. 4 июня после смерти Дибича[972] командующим действующими против повстанцев войсками назначен был Паскевич.

II

Граф Е. Е. Комаровский[973] рассказывал, что летом 1831 года он встретил однажды на прогулке Пушкина, задумчивого и тревожного. «Отчего невеселы, Александр Сергеевич?» — «Да всё газеты читаю». — «Что же такое?» — «Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году?»

Рассказ графа Комаровского заслуживает доверия. Пушкин именно так думал о тогдашних событиях, 1 июля он писал Вяземскому о последних известиях. Он живописно рассказывает о геройском поведении Крженецкого[974], одного из главарей повстанцев. Смертельно раненный, он запел польский гимн, воодушевляя дрогнувшие войска. «Все это хорошо в поэтическом отношении, — писал Пушкин, — но все таки их надобно задушить и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши[975] есть дело семейственное, старинная наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей».

Не все, конечно, разделяли эти мысли Пушкина. И тот же князь П. А. Вяземский не усматривал, например, в польском мятеже 1831 года того содержания и смысла, которые волновали тогда Пушкина. Жесткие и грубые слова «но все таки их надобно задушить» вызывали естественное негодование у тех, кто в этом мятеже видел восстание угнетенной национальности. Но Пушкин видел в этом восстании нечто иное. Ему казалось, что борьба идет не между польским народом и царским правительством, а между польскою шляхтой, подстрекаемою Западною Европою, и русским государством. Польша, как известно, благодаря конституции, «дарованной» ей Александром I, пользовалась по сравнению с Великороссией несомненными привилегиями. Декабристы негодовали на Александра за эти политические преимущества, которых была лишена Россия. Пестель, будучи сторонником унитарного государства, хотя и делал для Польши исключение и проектировал ее присоединение на федеративных началах, однако отнюдь не допускал мысли об ее великодержавии. А польская шляхта всегда мечтала именно об этом великодержавии, претендуя на Киев и на выход к морю. Замученные крепостным правом польские крестьяне ненавидели ближайших своих угнетателей больше, чем русское правительство. Западная буржуазия поддерживала восстание не ради прекрасных глаз повстанцев, а желая ослабить растущий русский империализм.

Николай Павлович Романов понимал, что возможна война с Европою; в январе 1831 года он писал цесаревичу Константину: «Кто то из двух должен погибнуть — так как погибнуть необходимо, — Россия или Польша…» Возникал старый спор о гегемонии в славянском мире. Пушкин стоял на дворянско патриотической точке зрения. Он хорошо знал историю. Он знал, что вопрос о политической гегемонии России или Польши поставлен был с большой остротою еще во второй половине XVI века. Речь Посполитая владела тогда исконными русскими землями, тяготевшими к Москве и связанными с нею языком и культурою. Борьба продолжалась и в XVII веке. Римская курия очень была озабочена окатоличиванием западного населения Руси и поддерживала притязания Польши. Пушкин превосходно знал отношения Польши и Московского государства в эпоху самозванцев. Если бы земское ополчение не выгнало поляков из Московского Кремля в 1612 году, не было бы русского великодержавия, а может быть, и самостоятельной русской культуры. Как известно, поляки, покидая Кремль, успели его зажечь, что и дало повод Пушкину написать:

Мы не напомним ныне им

Того, что старые скрижали[976]

Хранят в преданиях немых;

Мы не сожжем Варшавы их…[977]

Только при Петре, после Полтавской победы, русское великодержавие настолько упрочилось, что Польша вынуждена была признать русскую гегемонию.

Пушкин видел в Польше авангард враждебной России Западной Европы. Это и дало ему повод написать «Клеветникам России»[978] — стихотворный памфлет, в коем иные увидели «измену» бывшего «либералиста». Однако Пушкин никогда не отличался равнодушием к интересам русского империализма: еще в 1824 году в послании к польскому стихотворцу и патриоту графу Густаву Олизару[979] он писал:

Певец! Издревле меж собою

Враждуют наши племена,

То наша стонет сторона,

То гибнет ваша под грозою…[980]

Эти строки представляют вариант стихов, написанных в 1831 году:

Уже давно между собою

Враждуют эти племена;

Не раз клонилась под грозою

То их, то наша сторона…[981]

В начале Польского восстания, неожиданного для царского правительства, русские войска действовали очень нерешительно. Явились сомнения в возможности подавить мятеж. Под влиянием этих настроений Пушкин написал пьесу «Перед гробницею святой»[982], а после взятия Варшавы «Бородинскую годовщину». В этом последнем стихотворении поэт старается найти мотивы примирения:

В боренье падший невредим;

Врагов мы в прахе не топтали…

Они народной Немезиды[983]

Не узрят гневного лица

И не услышат песнь обиды

От лиры русского певца…

Удивляться тому, что Пушкин разделял тогда патриотическое настроение дворянских кругов, не приходится, разумеется. Еще в 1821 году, в разгар его вольнодумства, когда он живейшим образом интересовался «Проектом вечного мира» Сен Пьера и сочувствовал ему, это не помешало поэту воспевать военную колонизаторскую политику царского правительства на Кавказе — «орел двуглавый», «грохот русских барабанов»[984] и генералов Цицианова[985], Котляревского[986] и Ермолова. В середине сентября 1831 года вышла брошюра «На взятие Варшавы»[987] со стихами Жуковского и Пушкина, посвященная событиям в Польше.

III

Как это ни странно, среди восхищавшихся патриотическими стихами Пушкина оказался Петр Яковлевич Чаадаев. Казалось бы, этот мрачный обличитель России, веривший в то, что одна только Западная Европа является носительницей величайшей идеи человеческого единства, должен негодовать на самонадеянный национализм поэта, а он писал ему в это время по поводу его патриотических пьес: «Вот, наконец, вы — национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призванье…», «Стихотворение к врагам России в особенности изумительно…» («La piece aux ennemis de la Russie est surtout admirable…»). Но этого мало. Чаадаев не скупится на похвалы: в пьесе «Клеветникам России», оказывается, «больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране…».

Сам Пушкин не претендовал на такую преувеличенную оценку своего стихотворного памфлета. Возможно, конечно, истолковать мнение Чаадаева о пьесе «Клеветникам России» проснувшимся в нем инстинктом дворянина гвардейца, участника Отечественной войны, но такое истолкование кажется слишком упрощенным и обидным для мыслителя. Любопытно, что Чаадаев так неожиданно преувеличил значение поэтической декламации на злобу дня и так поздно догадался, что Пушкин «поэт национальный», хотя ему были уже известны и «Евгений Онегин», и «Борис Годунов», и сокровища пушкинской лирики, то есть все его творчество, которое действительно давало право поэту на первое место в русской национальной культуре. Невольно приходит в голову, не хотел ли Чаадаев своею лестью подкупить поэта в надежде найти в нем союзника для пропаганды своей идеи. У него она была одна. Он сам писал Пушкину: «Je n’ai qu’une pensee, vous le savez…» («Вы знаете, у меня только одна мысль…»). Но эта «одна мысль» была не так проста. Ее обоснование и выводы, которые можно было из нее сделать, представляли собой целую философскую систему. Только теперь, спустя сто лет, когда опубликованы все восемь «Философических писем» Чаадаева, можно будет оценить как следует эту его «единственную мысль» о смысле исторического процесса.

Пушкин встречался с Чаадаевым в Москве весною 1831 года, и, очевидно, тогда же поэт получил от него его рукопись — «Философические письма», второе и третье по старому счету или шестое и седьмое по новому. В эти дни в жизни Чаадаева произошло немалое событие. Он решил нарушить свое привычное уединение. Петр Яковлевич неожиданно появился в Английском клубе. Он был все так же безукоризненно одет, так же он менял по пяти галстуков в день, так же сияла его лысина, так же он изысканно острил и так же вел безнадежно свою религиозно философскую пропаганду, понятную до конца, кажется, только одному его идейному противнику — А. С. Хомякову. Все прочие решительно не понимали мудреца. Не совсем понимал его и Пушкин. Но Чаадаев ежедневно посещал клуб, не находя иного места, где могли бы его слушать, хотя бы так легкомысленно и беспечно, как эти дворяне, «в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колоннад». Как жаль, что Пушкина нет в Москве. Они бы стали идейными союзниками, быть может. Такою мечтою делился с поэтом Петр Яковлевич в письме к нему от 17 июня 1831 года, ревниво спрашивая его о судьбе рукописи, которую Пушкин увез в Петербург, чтобы ее издать при помощи Д. Н. Блудова, бывшего в это время товарищем министра народного просвещения. Из этих попыток Пушкина ничего не вышло. Чаадаев очень беспокоился и писал поэту: «Что же, мой друг, что сталось с моею рукописью?..» «…Я окончил, мой друг, всё, что имел сделать, сказал всё, что имел сказать: мне не терпится иметь всё это под рукою…»

Но Пушкин медлил с ответом, и дело с рукописью не ладилось. Благодаря холерной эпидемии и карантинам почта не принимала посылки. Чаадаев волновался. 7 июля он опять послал письмо поэту. Это письмо разошлось с письмом Пушкина, который послал другу ответ[988] за день до того.

Друзья перестали понимать друг друга. Они оба разочаровались в своей юности, но по разным мотивам. Получив письмо от Пушкина, Петр Яковлевич обрадовался при одном взгляде на его почерк, который напомнил ему былое время. Однако это «время немногого стоило». Тогда были «лживые грезы счастливого возраста неведения».

Пушкин, по видимому, очень тяготился необходимостью отвечать когда то близкому и любимому другу. Поэт, однако, внимательно прочел эти два «Философических письма». Было очень трудно и мучительно следить за отвлеченными мыслями Чаадаева. «Ваше понимание истории для меня ново, — пишет Пушкин, — я не всегда могу с ним согласиться…»

Надо представить себе то странное впечатление, какое должны были произвести на влюбленного в жизнь поэта парадоксы меланхолического философа. Поэт привык думать, что Гомер есть величайший певец Древнего мира, и был уверен, что это обеспечивало легендарному старцу наше глубокое уважение и восхищение. Но Чаадаев думал иначе. Как! Эта поэтическая летопись эллинской героики есть вредная книга, которой человечество будет стыдиться, как жалких ребяческих грехов. Не сошел ли с ума этот московский мудрец? Моисей[989] и Давид[990], по мнению Петра Яковлевича, истинные гении, тогда как Сократ[991] и Марк Аврелий[992] — случайные любимцы одичавшего общества. Пушкин согласен, что зачинатель библейских сказаний и автор псалмов — люди великого вдохновения, но зачем же умалять значение таких мудрецов, как Сократ или Марк Аврелий? Мнение Чаадаева об эпохе Возрождения изумило поэта. Блестящий век, столь прославленный роскошью Тициана[993] и Тинторетто[994], сладостными песнями Петрарки[995], прелестью Боккаччо[996] и богатством филологических открытий, оказывается эпохою культурного падения; об этом веке, «неправильно названном возрождением наук», впоследствии будут вспоминать со снисходительной улыбкой как о сумасбродном увлечении нашей юности. Где же критерий, позволяющий Чаадаеву произносить такие дерзкие и неожиданные приговоры? Этот критерий в той единственной мысли, которою дорожит Петр Яковлевич. Мысль о возможном единстве человечества. Всё, что противоречит этой идее, отметается, как ненужный сор. Все великолепные мифологемы Древнего мира и все очаровательные соблазны Возрождения не нужны и опасны, потому что они отвлекают человечество от истины, уже открытой две тысячи лет назад. Эту истину, по мнению Петра Яковлевича, хранит один только христианский Рим.

Пушкин принудил себя ответить другу 6 июля. Он очень осторожен и уклончив в оценке главной идеи Чаадаева. Поэт умно и тонко критикует композицию и стиль «Философических писем», но он робко возражает на сущность чаадаевской мысли: «Вы видите христианское единство в католицизме, то есть в папе. Не в идее ли оно Христа, которая есть и в протестантизме?..» Через месяц Пушкин писал Вяземскому: «Не понимаю, за что Чаадаев с братией нападает на реформацию c’est a dire un fait de l’esprit chretien (то есть проявление христианского духа)». И наивно прибавляет: «Се que le christianisme у perdit en unite il le regagna en popularite…» («Если христианство проиграло в своем единстве, зато оно выиграло в своей популярности…»). Любопытно, что в этом споре вовсе не принимается во внимание какое нибудь иное понимание христианства: или папа, или раскол Лютера, — ничего другого нет. Любопытно также, что такие исконные русские люди, как П. Я. Чаадаев, П. Л. Вяземский, А. И. Тургенев и прочие, заинтересованные этою темою, были бесконечно далеки от того понимания христианской идеи, которое нашло себе выражение в России. Перед глазами Пушкина и Чаадаева была официальная, ожиревшая, холодная синодская иерархия. И, наблюдая ее, поэт заявлял в том же письме к Вяземскому: «Греческая церковь — дело другое: она остановилась и отделилась от общего стремления христианского духа». А между тем, делая эту уступку своим приятелям «западникам», сам поэт, если в поле его зрения попадали такие книги, как сочинения Григория Конисского[997] или «Словарь русских святых»[998], заинтересовывался ими, а позднее даже печатал о них сочувственные отзывы, приводя обширные выписки. Пушкин имел очень смутное понятие о том, чему церковь учит, и глубоко был равнодушен к богословским вопросам, но он очень прислушивался к тому, как церковь поет: вся певучая сторона культа, а также Четьи Минеи[999], патерики[1000], вся его поэзия — вот что привлекало внимание Пушкина.

Уклончивое письмо поэта не удовлетворило Чаадаева. Нет, Пушкин решительно не замечает, что огромные события надвигаются на европейскую цивилизацию. Он не задумывается над судьбою России. Неужели он не понимает, что Июльская революция — первый акт мировой драмы? Этот глупец Карл X не догадался, что нельзя шутить с огнем. «У меня навертываются слезы на глазах, — пишет Чаадаев, — когда я вижу это необъятное злополучие старого, моего старого общества…» Неужели и после этого опыта мы не удосужимся подумать о смысле истории? Недавно Чаадаев прочел письмо Жуковского: «Это такая беспечность и веселие, что страх берет…»

В этом же письме к Пушкину Чаадаев высказывает очень смелую и неожиданную для него мысль. Он по прежнему уверен, что мировая история влечет человечество к единству и что эта будущая гармония определяется торжеством римской идеи. Но пути провидения загадочны. Не будет ли предшествовать финалу истории успех какого нибудь Сен Симона[1001] или Ламенне[1002]? Силы языческого Рима подготовили почву для объединения человечества накануне пришествия Христа. Не все ли равно, что даст толчок движению, имеющему завершить судьбы рода человеческого? Добрая весть придет с небес, но надо подготовить землю к ее принятию. Но Пушкин остался холоден к этим пророчествам. Дружба его с Чаадаевым не возобновилась. И надежда философа, что Пушкин, усвоив его идеи, займет место Данте[1003], не осуществилась. Судьба поэта была иная.

IV

В середине июня 1831 года в Петербурге начались заболевания холерою. Борьба с эпидемией была неудачной и бестолковой. Свидетель тогдашних событий пишет: "Лазареты устроены так, что они «оставляют только переходное место из дому в могилу. В каждой части города назначены попечители, но плохо выбранные, из людей слабых, нерешительных и равнодушных к общественной пользе. Присмотр за больными нерадивый. Естественно, что бедные люди считают себя погибшими, лишь только заходит речь о помещении их в больницу. Между тем туда забирают без разбора больных холерою и не холерою, а иногда и просто пьяных из черни, кладут их вместе. Больные обыкновенными болезнями заражаются от холерных и умирают наравне с ними. Полиция наша, и всегда отличающаяся дерзостью и вымогательствами, вместо усердия и деятельности в эту плачевную эпоху только усугубила свои пороки. Нет никого, кто бы одушевил народ и возбудил в нем доверие к правительству. От этого в разных частях города уже начинаются волнения. Народ ропщет и, по обыкновению, верит разным темным слухам, как, например, будто вовсе нет холеры, но ее выдумали злонамеренные люди для своих целей и т. п. Кричат против немцев, лекарей и поляков, грозят всех их перебить. Правительство точно в усыплении: оно не принимает никаких мер к успокоению умов…»

26 июня Пушкин писал П. В. Нащокину по поводу появившейся в Петербурге холеры: «На днях на Сенной был бунт[1004] в пользу ее, собралось православного народу тысяч шесть, отперли больницы, кой кого (сказывают) убили; государь сам явился на месте бунта и усмирял его. Дело обошлось без пушек, дай Бог, чтобы и без кнута. Тяжелые времена, Павел Воинович…»

Времена были действительно тяжелые. На основании жандармских донесений и мемуаров современников можно представить себе, что в эти дни творилось на улицах Петербурга. Толпы бунтующих останавливали прохожих на улице, обыскивали их и, если находили в карманах какие нибудь пилюли или аптекарские порошки, тут же на месте учиняли жестокую расправу с мнимым отравителем. Некоторые больницы были разбиты, доктора замучены, имущество разграблено, больные выброшены на улицу. Все эти ужасы продолжались два дня — 22 и 23 июня. В записке А. X. Бенкендорфа, составленной на основании агентурных сведений, имеются следующие строки, не лишенные даже литературной выразительности: «На каждом шагу встречались траурные одежды и слышались рыдания. Духота в воздухе стояла нестерпимая. Небо было накалено как бы на далеком юге, и ни одно облачко не застилало его синевы, трава поблекла от страшной засухи — везде горели леса и трескалась земля. Двор переехал из Петергофа в Царское Село[1005], куда переведены были и кадетские корпуса. Но за исключением Царского Села холера распространилась и по всем окрестностям столицы. Народ страдал от препон, которые полагались торговле и промышленности…» Умирали от холеры главным образом бедняки, но потом смерть стала косить и привилегированных… От холеры умер, между прочим, в Витебске цесаревич Константин Павлович. Никитенко[1006] писал в своем дневнике: «Болезнь свирепствует с адскою силою. Стоит выйти на улицу, чтобы встретить десятки гробов на пути к кладбищу. Народ от бунта перешел к безмолвному, глубокому унынию. Кажется, настала минута всеобщего разрушения и люди, как приговоренные к смерти, бродят среди гробов, не зная, не пробил ли уже и их последний час…»

Здесь, в Петербурге, усмирение бунтовщиков обошлось без кнута, о чем упоминал Пушкин в письме к Нащокину, но не так закончились холерные беспорядки в провинции. В середине июля в военных поселениях[1007] Новгородской губернии вспыхнул холерный бунт.

Пушкин сообщал Н. А. Осиповой: «Знаете ли, что в Новгороде, в военных поселениях, были мятежи? Солдаты взбунтовались и всё под тем же предлогом отравления. Генералы, офицеры и врачи были умерщвлены с утонченной жестокостью!..»

По видимому, холера была лишь предлогом для бунта, а мятежники рассчитывали на радикальное изменение всех порядков в ненавистных военных поселениях. Это видно из того, что готовился поход бунтовщиков в Грузию для расправы с Аракчеевым. Но мятеж не увенчался успехом. Царь сам отправился в Новгородскую губернию и решился выступить среди солдат, уговаривая их повиноваться. Мятежники покорились. Эта покорность им дорого стоила. Зачинщиков жестоко наказали. Некоторых прогоняли сквозь строй восемь раз через пятьдесят человек, иными словами, они должны были получить 4000 палок. Из шестидесяти наказанных остались живыми десять человек. Лишившихся чувств волокли вдоль строя, продолжая нещадно бить. У некоторых выпали внутренности… Новгородское дворянство отправило к Николаю депутацию с изъявлением чувств признательности за восстановление спокойствия в губернии.

Пушкин, предчувствуя возможность такой расправы с бунтовщиками, страшился ее. Но с неменьшим отвращением он отнесся и к самому факту мятежа. В дневнике 1831 года он записал некоторые подробности бунта: «Генерала они засекли на плаце. Над некоторыми жертвами убийцы ругались. Посадив на стул одного майора, они подходили к нему с шутками: „Ваше высокоблагородие, что это вы так побледнели?“ — И с этими словами били его по лицу…»

То же самое и в письме к Вяземскому 3 августа: «Ты, верно, слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руссы. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезали в Новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; пятнадцать лекарей убито…»

Эти картины дали повод Пушкину спустя пять лет написать в «пропущенной главе» «Капитанской дочки» известные строки: «Не приведи бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный…»

Вся эта страшная драма закрепощенного и одичавшего в рабстве народа, который царские палачи мечтали усмирить палками, была для Пушкина прологом к его собственной судьбе… Обстоятельства так складывались, что ему пришлось жить среди этих самых усмирителей. И никогда блеск царского дворца и придворных салонов не мог уничтожить в душе поэта кровавых воспоминаний.

V

Поселяясь в Царском Селе, Пушкин радовался, что здесь будет тихо — не будет гусаров, не будет двора. Но, к несчастью, двор, страшась холеры, переехал в Царское. Пушкин еще не был вовлечен в суету светской жизни, и, если бы не волнения польские и холерные, он мог бы спокойно наслаждаться семейным счастьем. Он работал, писал «Сказку о царе Салтане» и «Сказку о попе и работнике его Балде». Его навещали В. А. Жуковский и черноглазая Александра Осиповна Россет, молоденькая фрейлина, с которой Пушкин встречался раньше в салоне Карамзиных и у Е. М. Хитрово. У Россет был жених, Н. М. Смирнов. С Пушкиным у нее были отношения дружеские и простые. Он ценил ее остроумие, живость и вкус к изящному. Она являлась к Пушкиным запросто в их квартиру на Колпиной улице. Не интересуясь Натальей Николаевной, она прямо шла в кабинет поэта. Там все было в обычном порядке. Рядом с рукописями на столе стоял графин с водою, лед и банка с крыжовниковым вареньем. Кругом много книг. На окнах не было гардин. Пушкин не тяготился жарою. «Волосы его обыкновенно были еще мокры от утренней ванны и вились на висках». Они весело болтали о стихах. Пушкин очень смеялся, когда Россет призналась, что ей не нравятся его стихи «Подъезжая под Ижоры»[1008]. Почему? — Потому что они выступают, как бы «подбоченившись».

Наталья Николаевна, обижаясь на Россет, говорила ревниво: «Ты ведь к мужу пришла, ну, иди к нему…»

"Жена его ревновала ко мне, — рассказывала впоследствии Россет поэту Я. П. Полонскому[1009]. — Сколько раз я ей говорила: «Что ты ревнуешь ко мне! Право, мне все равно: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев, — разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня». — «Я это хорошо вижу, говорит, да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает…»

Перед вечером, часов в шесть, Пушкин с Натальей Николаевной гуляли по парку вокруг озера. Поэт еще не был разочарован в семейном счастье, хотя иногда «нежная» и «романтическая» Натали подобно своей матушке капризничала и плакала. Она скучала. Она знала, что где то рядом есть особый мир успехов и наслаждений, для нее возможных, но пока не доступных, и нетерпеливо ждала случая, чтобы войти в этот мир. Такой случай представился.

Николай Павлович Романов не так уж бескорыстно восхищался в Москве прелестью барышни Гончаровой. Он вообще не склонен был к бескорыстию. Он любил окружать свою жену[1010] хорошенькими фрейлинами и любил, чтобы на интимных балах в Аничковом дворце танцевали красавицы. И фрейлины, и жены покладистых гвардейцев, и воспитанницы Театрального училища, и случайные барыни, которых встречал царь на общественных маскарадах, — все они имели счастье пользоваться царскою благосклонностью. Нравы во дворце были легкие.

Даже умненькая, бойкая, смелая Poссет не могла обеспечить во дворце пристойного к себе отношения. Царь говорил ей «ты»; входил к ней в спальню, когда она мыла ноги; писал ей такие неприличные записки, что она, показывая молоденькому И. С. Аксакову[1011] автографы примечательных лиц, стыдливо откладывала в сторону царские письма.

Наталья Николаевна Пушкина всем казалась очаровательной. Брат Россет, Аркадий Осипович[1012], рассказывал, что летом 1831 года в Царском Селе многие ходили нарочно смотреть на Пушкина, как он гулял под руку с женою, обыкновенно около озера. Она бывала в белом платье, в круглой шляпе и на плечах модная красная шаль.

Благодушный В. А. Жуковский писал своим приятелям, П. А. Вяземскому и А. И. Тургеневу, что жена Пушкина «очень милое творенье». Он радуется за Пушкина. Поэт вместе с женою ему нравится. «И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше», — наивно заключает сентиментальный придворный пиит.

Сестрица поэта, Ольга Сергеевна, писала своему мужу Н. И. Павлищеву[1013] по поводу своей золовки: «Она очаровательна и достойна более любезного молодого человека (garcon), чем Александр. Несмотря на мое уважение к его шедеврам, я должна сказать, что он стал брюзгою, как женщина под конец беременности…» («comme une femme en travail d’enfant…»).

Нет, решительно в глазах света Наталья Пушкина — прелесть, а ее супруг — несносный ворчун и грубиян. Все эти старые привычки «либералиста» остались при нем, хотя он и заявляет себя патриотом. Его величество разрешил напечатать книжку «На взятие Варшавы», но… в ограниченном количестве экземпляров. Патриотизм, конечно, не преступление, но, в сущности, вполне достаточно скромного признания власти и ее авторитета. Правительство само знает, что патриотично и что нет. Декабристы и французские якобинцы считали себя патриотами, однако плоды такого опасного патриотизма всем известны. У Натальи Николаевны нет, по крайней мере, никаких идей. Она скромна и не берется судить о высоких предметах, как ее беспокойный супруг. Немудрено, что ей было скучно, когда Пушкин читал приятелям стихи или рассуждал с ними о политике. Он, правда, не требовал от нее внимания к вопросам, которые живо его интересовали, но он внушал ей, что светская жизнь суетна и пуста, что надо быть прежде всего матерью и хозяйкою. Хорошо ему так рассуждать, когда он всем пресытился, а ей всего только девятнадцать лет и она желает насладиться жизнью. В ответ на его нравоучения она упрекала мужа за его прошлое донжуана. Пушкин чувствовал боль от этих упреков:

Прилежно в памяти храня

Измен печальные преданья,

Ты без участья и вниманья

Уныло слушаешь меня…

Кляну коварные старанья

Преступной юности моей

И встреч условных ожиданья

В садах, в безмолвии ночей,

Кляну речей любовный шепот…[1014]

Все думают, что эти стихи, написанные в 1831 году[1015], относятся к Наталье Николаевне, но странно, что в них есть строчка «измен печальные преданья». Какие же могли быть «измены» до их супружеской жизни? Или Наталье Николаевне стали известны те увлечения Пушкина, которым он предавался, будучи женихом? Правдоподобнее вовсе не приписывать этих стихов Натали Пушкиной. Их смысл значительнее и глубже. И эти стихи биографичны не в том смысле, что в них отразилась одна из «семейных сцен», а в том, что поэт с полной искренностью говорит о горечи всякой измены, о муках неверной любви, которые терзали всегда его сердце, несмотря на его любовную расточительность и ничем не ограниченную страстность. Это было единственное лирическое стихотворение[1016], написанное поэтом в 1831 году, если не считать «Эхо» и пьесы «Чем чаще празднует лицей». Замечательно, что в пьесе «Эхо» отразилась печаль одиночества поэта — это как раз в год «семейного счастья»:

Тебе ж нет отзыва… Таков

И ты, поэт!

Стихи на лицейскую годовщину тоже очень печальны. Семейное счастье не погасило в душе поэта глубокой грусти. Он думает о смерти:

И мнится, очередь за мной,

Зовет меня мой Дельвиг милый,

Товарищ юности живой,

Товарищ юности унылой…

Наталья Николаевна грустила совсем по другим мотивам. Скоро она утешилась. Тетка Натали, Екатерина Ивановна Загряжская[1017], поспешила неосторожно представить царице свою племянницу. Наталья Николаевна Пушкина очень понравилась государыне. Судьба Пушкиных была решена. Они попали в плен придворного быта.

А между тем материальное положение Пушкина совершенно не соответствовало тем условиям жизни, какие были обычными при дворе. У него не было ни доходов с родовых имений, ни государственной службы, ни ренты. Над ним тяготели, кроме того, крупные карточные долги. Все это можно было бы как нибудь уладить, если бы он и его супруга были расчетливы и если бы его литературный заработок был прочен. Но Пушкины жили не по средствам, а литературный успех дошел до своего зенита и стал постепенно падать. Публика ждала от поэта чего нибудь приятного и ее развлекающего, а Пушкин в своем болдинском уединении пошел по таким путям строгой поэзии, по каким русские поэты до той поры не ходили. Читатели привыкли думать, что трагедия должна быть выражена непременно патетически, как у покойного Озерова или по крайней мере как у Расина. А Пушкин свое трагическое отношение к миру выразил в каких то неожиданных для тогдашнего читателя формах. Эти формы были так просты, что профанам не внушали к себе доверия. Во второй половине октября вышли в свет «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А. П.». Они не имели того успеха, на который Пушкин рассчитывал. Средний читатель важно критикует ясность и простоту гения, воображая, что он, читатель, все «понял» и потому имеет право свысока смотреть на автора. Но Пушкин, открыв поэтическую глубину в самых ясных, в самых простых фактах жизни, уже презирал «высокопарные мечтанья» и вернуться к сомнительным прелестям поэзии, приятной для вкусов тогдашних полуобразованных дворян, никак не мог. «Непонятную» поэзию публика хотя и бранит порою, но всегда тайно уважает, подозревая свою некомпетентность, но если ей предлагают творение, хотя бы огромной глубины и значительности, но ясное по фабуле и приемам, эта самодовольная публика треплет гения по плечу: «Этак и мы могли бы написать!..»

Реализм «Повестей Белкина» не имел успеха. В конце того же 1831 года вышел альманах «Альциона»[1018], в котором был напечатан «Пир во время чумы». Фабула драматической поэмы Вильсона ("The City of the Plaque)[1019] в гениальной трактовке поэта не произвела никакого впечатления на ленивые головы и сердца тогдашних читателей. Такая же судьба была трагической сцены «Моцарт и Сальери», напечатанной в альманахе «Северные цветы»[1020], который Пушкин издал в пользу семьи Дельвига.

Рассчитывать на достаточный литературный заработок Пушкин не мог. Пришлось считаться с советами Е. М. Хитрово и В. А. Жуковского. Пренебрегать покровительством царя было трудно. А царь через Жуковского, Загряжскую или непосредственно самому Пушкину, с которым он встречался в Царскосельском парке, давал понять, что желает видеть его у себя на службе. В конце июля Пушкин подал Бенкендорфу официальное заявление, в котором сообщал, что желал бы «заняться историческими изысканиями в наших государственных архивах и библиотеках». «Не смею и не желаю взять на себя звание историографа после незабвенного Карамзина, но могу со временем исполнить давнишнее мое желание написать историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III…»

Царь вовсе не собирался почтить Пушкина званием историографа, но приблизить поэта ко двору и связать служебными обязательствами он был не прочь. Поэтому разрешено было Пушкину заниматься в архивах, и он был зачислен на службу в Государственную коллегию иностранных дел с чином коллежского секретаря и с жалованьем в 5000 рублей в год. Сделка с поэтом была царю очень выгодна, и он, вероятно, самодовольно улыбнулся, подписывая приказ. Может быть, он вспомнил при этом о хорошенькой Наталье Николаевне, что более чем вероятно.

21 июля Пушкин писал П. В. Нащокину: «Нынче осенью займусь литературой, а зимой зароюсь в архиве, куда вход дозволен мне царем. Царь со мною очень милостив и любезен…»

На другой день он писал П. А. Плетневу с тем же доверчивым простодушием: «Царь взял меня в службу — но не в канцелярскую, или придворную, или военную — нет, он дал мне жалованье, открыл мне архивы, с тем чтобы я рылся там и ничего не делал. Это очень мило с его стороны, не правда ли? Он сказал: Puisqu’il est marie et qu’il n’est pas riche, il faut faire aller sa marmite» («Так как он женат и не богат, надо ему устроить его хозяйство»). И Пушкин замечает добродушно: «Ей богу, он очень со мною мил…»

Мысль написать историю Петра Великого была давно уж в голове Пушкина. Еще в 1827 году он говорил А. Н. Вульфу: «Я непременно напишу историю Петра Великого, а Александрову — пером Курбского…» Слухи о том, что Пушкин намерен писать историю Петра и что царь официально ему это поручил, распространились очень скоро, и в письмах современников имеется целый ряд откликов сочувственных и враждебных. Среди неприязненных было мнение Е. Л. Энгельгардта, как всегда поминавшего лихом своего строптивого воспитанника: «Пушкин, говорят, занимается историей Петра Великого. Сомневаюсь, это не по нем…» Историю Петра Пушкин не написал, но работа в архивах натолкнула его на важные темы; некоторыми из них года через два он воспользовался.

VI

В середине октября Пушкины покинули Царское Село. Они поселились в Петербурге, сначала у Измайловского моста на Вознесенском проспекте, а 22 ноября переехали на новую квартиру в дом Брискорн[1021] на Галерной. 3 декабря Пушкин поехал в Москву, чтобы уладить свои денежные дела и обязательства по векселям. В Москве он остановился у П. В. Нащокина в Гагаринском переулке. Приятели обыкновенно, встретившись, шли вместе в баню, мылись, парились и спешили рассказать друг другу все, что их занимало. Кажется, более задушевного друга, чем Павел Воинович, у Пушкина не было. У друзей литераторов и стихотворцев были всегда задние мысли: иногда зависть, иногда самолюбие, иногда ревность… У Нащокина любовь к Пушкину была бескорыстна. А Пушкин любил Нащокина за его непосредственность, добродушие, понимание всех противоречий житейских, за его широкую натуру и рыцарскую прямоту. У Нащокина он отдыхал от светских условностей, от своего положения «мужа красавицы», от острот Вяземского и ребяческой болтовни Жуковского…

Пушкин уехал из Петербурга в тревоге, озабоченный и долгами, и своим все еще не определенным положением в обществе и, главное, неустроенностью «семейного очага», о котором он мечтал. Наталья Николаевна была беременна. И это беспокоило Пушкина, а между тем прелестная Натали была в это время чрезвычайно занята своими светскими успехами. Однажды статс дама Марья Дмитриевна Нессельроде[1022], жена министра иностранных дел, дочка министра Гурьева[1023], увезла Наталью Николаевну без ведома Пушкина на интимный бал в Аничков дворец[1024]. Пушкин, узнав об этом, пришел в неистовую ярость. В негодовании он наговорил знатной даме немало оскорбительных слов, полных сарказма и презрения. Мадам Нессельроде, ненавидевшая Пушкина за эпиграмму на ее отца, которую без достаточных оснований приписывали поэту, включила его имя в список своих злейших врагов. Этот скандал положил начало той ненависти, которую питали к Пушкину некоторые придворные круги, возглавляемые Марией Дмитриевной Нессельроде. Она была представительницей той международной олигархии, которая влияла на политику и дипломатию через своих единомышленников в салоне князя Меттерниха в Вене и здесь, в Петербурге, в доме Министерства иностранных дел.

Мария Дмитриевна Нессельроде, плохо говорившая по русски, вся проникнутая идеями австрийской политики, никак не связанная с русской культурой, дружившая с такими грязными интриганами, как Геккерен[1025], бесстыдная и циничная, была ненавистна Пушкину. Она была достойной спутницей своего супруга, графа Нессельроде, лакея Меттерниха.

М. Д. Нессельроде инстинктивно чувствовала, что Пушкин является выразителем какой то иной культуры, глубоко враждебной тому международному осиному гнезду, в котором велась проповедь Священного союза. Мадам Нессельроде была, по уверению мемуариста, «совершенным мужчиной по характеру и вкусам, частию по занятиям, почти и по наружности». Барон Корф в своих записках говорит, что ее вражда была «ужасна и опасна». И вот она то и стала главным врагом поэта. Она то и повезла тайно от Пушкина его жену в Аничков дворец на интимный бал для удовольствия Николая Павловича Романова.

Приехав в Москву, Пушкин в тот же день послал коротенькую записку жене, а через день обстоятельное письмо. В этом письме, между прочим, он пишет: «Надеюсь увидеть тебя недели через две; тоска без тебя; к тому же с тех пор, как я тебя оставил, мне все что то страшно за тебя. Дома ты не усидишь, поедешь во дворец и, того гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы. Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи два часа в сутки по комнате, и побереги себя…» В следующем письме, от 10 декабря, опять та же мольба — «во дворец не ездить и на балах не плясать».

Наталья Николаевна, по видимому, худо следовала советам мужа, и он повторяет в письмах свои увещания: «Не дружи с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике. Я не шучу, а говорю тебе серьезно и с беспокойством».

Дела с векселями худо ладились. Время проходило зря. У Нащокина в доме был такой беспорядок, что Пушкин не находил себе места, и у него голова шла кругом. С утра до ночи у Павла Воиновича толпились игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, заимодавцы… «Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного — что делать? — жалуется Пушкин. — Между тем денег у него нет, кредита нет — время идет, а дело мое не распутывается. Все это поневоле меня бесит…» «Вчера Нащокин, — заключает свое письмо Пушкин, — задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит…»

22 декабря Пушкин выехал из Москвы в Петербург. Новый, 1832 год не предвещал ничего хорошего. В первых числах января Пушкин в письме к Нащокину опять говорит все о том же, стараясь шуткой прикрыть свое мучительное беспокойство: «Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую ее неосторожность. На балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. Надобно бабенку к рукам прибрать…»

А Бенкендорф, в свою очередь, был озабочен тем, чтобы «к рукам прибрать» поэта. Как смел Пушкин напечатать в альманахе «Северные цветы» стихотворение «Анчар, древо яда»? В том же альманахе были напечатаны и другие стихи, но Третье отделение заинтересовалось только «Анчаром». Пушкин ответил Бенкендорфу, что он не считал себя лишенным права печататься на общих основаниях с разрешения цензуры. Но Бенкендорф настаивал на том, что все предварительно надо представлять ему для просмотра. В эти дни как раз был запрещен журнал «Европеец»[1026] за статью «XIX век». В литературной статье Ив. Киреевского жандармы усмотрели политическую аллегорию. Автор пишет «просвещение», а жандармы читают «свобода»; он пишет «деятельность разума», а они читают «революция» и т. д. То же самое случилось с «Анчаром». В нем усмотрели преступный тайный смысл. Шеф жандармов не случайно обратил внимание на это замечательное стихотворение. Поэт в сильных и лапидарных ямбах рассказал о жертве, которую приносит для своего владыки ревнитель державной власти. Те стрелы, которые предназначаются для врагов царя, не всегда ли отравляют своим ядом верного раба? И поэт, ревнующий о славе Левиафана, не погибнет ли, как этот несчастный раб?

Но человека человек

Послал к анчару властным взглядом.

И тот послушно в путь потек,

И к утру возвратился с ядом…

………………………………………

Принес, и ослабел, и лег

Под сводом шалаша на лыки,

И умер бедный раб у ног

Непобедимого владыки.

Вполне понятно, что эта мрачная картина произвела впечатление чего то зловещего. Стихи эти были написаны Пушкиным еще в 1828 году, но только теперь, спустя четыре года, он решил их напечатать, как будто желая напомнить себе и читателям о фатальной обреченности раба. В эти дни Пушкин был принят официально на государственную службу.

VII

Н. М. Смирнов рассказывал, что Пушкин с первых же дней женитьбы очень был озабочен своим материальным положением. Не все это знали. Пушкин не любил жаловаться на свою нужду, но близкие люди замечали, как тягостны для поэта житейские заботы. Когда А. О. Россет в январе 1832 года вышла замуж за Н. М. Смирнова, друзья продолжали ее навещать. Бывал у нее и Пушкин. Здесь он чувствовал себя как дома. Поэт, часто озабоченный и невеселый, ходил по комнате, надув губы и опустив руки в карманы широких панталон. Он бормотал уныло: «Грустно! Тоска!..» Шутка или острое слово оживляли его на минуту. Он громко смеялся, скаля свои белые зубы. Потом опять умолкал или напевал протяжно: «Грустно! Тоска!..»

7 октября 1831 года Пушкин писал Нащокину: «Женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро…» Значительный литературный заработок не удовлетворял аппетитов Натальи Николаевны. В конце января 1832 года вышла в свет последняя глава «Евгения Онегина», в конце марта — третья часть «Стихотворений Александра Пушкина», но гонорара не хватало на светскую жизнь. Пушкин видел с досадой, что литературный доход определяется не ценностью и достоинством произведения, а чем то иным. Издатели «Северной пчелы» благополучно собирали дань с читателей, потому что у Булгарина была монополия на сообщение в газете политических известий.

У Пушкина и его друзей давно уж были планы создать газету и влиять на общество. Газета Дельвига не была ежедневной, в ней вовсе не было политической информации. Она не могла конкурировать с «Северной пчелой». Нужно было добиться разрешения на политическую газету.

Пушкин прекрасно понимал, что при существовании такого учреждения, как Третье отделение, газета независимой быть не может. Он не собирался издавать оппозиционный орган. Он мечтал влиять на читателей, подняв значение литературной критики, освободив печать от пошлостей и лакейства Булгарина. Политическая часть газеты, по его мысли, должна была остаться строго информационной и официозной. Он по прежнему думал, что, «каков бы ни был его образ мыслей», бесполезно теперь идти против «необходимости». 27 мая 1831 года он подал записку о разрешении издавать газету. В середине июня 1832 года, после всяких заявлений и напоминаний, ему удалось получить это право. Однако он им не воспользовался. Поэт решительно не умел быть практичным и понятия не имел об издательском деле. И все его друзья относились к литературе по барски, а к деловой стороне лениво и свысока. Пушкин не находил издателя, не умел даже организовать редакцию, и все его попытки осуществить наконец задуманный план терпели неудачу.

В поисках издателя Пушкин обратился к некоему Н. И. Тарасенко Отрешкову[1027]. Это был дурной выбор. Человек, совершенно чуждый поэту, самонадеянный, претендовавший на главную роль в газете, он должен был раздражать Пушкина. Из этого союза ничего не вышло, хотя Пушкин выдал ему доверенность на ведение дела и даже в типографии был составлен пробный макетный номер под названием «Дневник».

Князь П. А. Вяземский писал 3 июня И. И. Дмитриеву: «В литературном мире, за исключением обещанного позволения, данного Пушкину, издавать газету и с политическими известиями, нет ничего нового. Но и это важное событие, ибо подрывается журнальный откуп, снятый Гречем и Булгариным…» Упоминания о газете Пушкина встречаются в письмах и других современников. Но все надежды оказались тщетными. С Отрешковым дело разошлось, Пушкин почувствовал, что ему не справиться с этой задачей, и сделал явно неудачный и ложный шаг: он начал переговоры с Н. И. Гречем. По видимому, Пушкин надеялся использовать Греча как опытного издателя и заставить его разорвать с Булгариным. Но Греч, хотя и очень соблазнялся сотрудничеством с Пушкиным, никак не мог изменить своему соратнику Фаддею Венедиктовичу, от которого находился в материальной зависимости. Письма Греча к Булгарину свидетельствуют об этом красноречиво. Пушкин довольно долго, с перерывами, вел переговоры с Гречем, менял свои предложения и проекты, но и эта попытка оказалась неприемлемой для обеих сторон. Коня и трепетную лань[1028] не удалось впрячь в телегу «политической газеты».

Пушкин как журналист остался без своего органа. Вероятно, не только деловые, практические соображения помешали Пушкину довести дело до конца. Кажется, поэт и по существу разочаровался в своем проекте.

Когда еще этот проект не был оставлен, Пушкин писал Погодину: «Какую программу хотите вы видеть? Часть политическая — официально ничтожная, часть литературная — существенно ничтожная; известие о курсе, о приезжающих и отъезжающих: вот вам и вся программа… Остальное мало меня интересует. Газета моя будет немного похуже „Северной пчелы“. Угождать публике я не намерен…»

Все деловые начинания Пушкина оказывались несвоевременными, неуместными и никому не нужными. Вместе с этим крушением деловых проектов исчезала надежда на материальное благополучие. Долги погашались медленно и частично, а новые займы все туже затягивали петлю. Семейная жизнь делалась сложнее: в мае у Пушкиных родилась дочь Мария[1029].

В сентябре Пушкин уезжал по делам в Москву и проводил время с Нащокиным. В театре он встретил Чаадаева, который звал его к себе, но Пушкин, хотя и жалуется в письмах на дикую богему Нащокина, все таки предпочел общество цыганок и юродивых и не вел философических бесед с когда то близким ему Петром Яковлевичем.

Жене Пушкин пишет почти каждый день. Лейтмотив все тот же: «Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства…» Она, оказывается, сочла возможным принять какого то Пушкина (вероятно, Ф. М. Мусина Пушкина[1030]), и поэт объясняет своей легкомысленной супруге: «Принимать Пушкина тебе не следовало, во первых, потому, что при мне он у нас ни разу не был, а, во вторых, хотя я в тебе и уверен, но не должно свету подавать повод к сплетням…»

В следующем письме опять та же тема: «Что это значит? Уж не кокю[1031] ли я? Смотри!..» В ответ на какую то фразу Натальи Николаевны о чужих женах Пушкин пишет: «Я только завидую тем из них, у коих супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадонны и cetera. Знаешь русскую песню:

Не дай бог хорошей жены,

Хорошу жену часто в пир зовут…

А бедному то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит…»

Дня через три опять: «Кокетничаешь со всем дипломатическим корпусом…» Все эти шутки, по видимому, очень горьки. Своему другу, Павлу Воиновичу, он пишет уже в феврале 1833 года из Петербурга с совершенною откровенностью: «Жизнь моя в П.Б. ни то ни се. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — все это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения…»

Однако в 1832 году написаны «Песни западных славян», начата «Русалка», начат «Дубровский», и к этому же году относится ряд альбомных и лирических стихотворений; в 1832 году написаны также терцины[1032] «И дале мы пошли — и страх обнял меня…».

В январе 1832 года Пушкин начал писать «Капитанскую дочку». 7 февраля он подал заявление о разрешении ознакомиться с делами по истории пугачевщины. Он усердно работал над архивным материалом.

Семейный быт его по прежнему был худо устроен — даже квартиру приходилось менять то и дело. Теперь Пушкины жили на Большой Морской. Летом они наняли дачу на Черной речке. В июле родился второй ребенок — Александр[1033]. В начале августа Пушкин получил четырехмесячный отпуск для собирания материалов по истории Пугачева в Казанской и Оренбургской губерниях, а 18 го Пушкин вместе с Соболевским выехал из Петербурга. В день отъезда была сильная буря. Вода в Неве стояла так высоко, что через Троицкий мост нельзя было проехать. Погода была ужасная. Вдоль Царскосельского проспекта валялись деревья, опрокинутые бешеным ветром. Но Пушкина не смущала буря. Он радовался, что бросил Петербург, и мечтал о работе. Осень всегда внушала ему желание взяться за перо. 20 августа он послал из Торжка письмо жене. «Машу не балуй, а сама береги свое здоровье, — пишет он озабоченно, — не кокетничай 26 го. Да бишь! Не с кем. Однако все таки не кокетничай…»

Эти две строки примечательны. Совершенно очевидно, что Наталья Николаевна очень хорошо знает, о ком идет речь. Беспокойство Пушкина связано с именем, им обоим известным. И повод для тревоги все тот же. 26 августа должен был состояться традиционный бал во дворце в память Бородинского боя, но царь, с которым Наталья Николаевна продолжала легкомысленно кокетничать, несмотря на предупреждения мужа, на этот раз на балу быть не мог: коронованный ловелас выехал за границу, в Фридланд[1034], на свидание монархов.

VIII

Пушкин намерен был посетить Ярополец, имение Натальи Ивановны Гончаровой, но свернул на проселочную дорогу и поехал в Малинники, где когда то проводил время с влюбленными в него барышнями. Но барышни разъехались. Не было ни Анеты, ни Евпраксии, ни других девиц. Немец управляющий попотчевал гостя шнапсом[1035], и поэт, переночевав в усадьбе, продолжал свое путешествие.

Встреча с тещей в Яропольце на этот раз прошла благополучно. Пушкин мирно с ней беседовал, ходил смотреть гробницу гетмана Дорошенко[1036], пращура Натальи Ивановны, рылся в библиотеке и получил разрешение завладеть несколькими десятками книг, ему нужных.

25 августа Пушкин был уже в Москве. Здесь он пробыл пять дней. «Однако скучна Москва, пуста Москва, бедна Москва, — писал он жене, — даже извозчиков мало на ее скучных улицах. На Тверском бульваре попадаются две три салопницы, да какой нибудь студент в очках и в фуражке, да кн. Шаликов[1037]…»

Видел Пушкин Чаадаева, который «потолстел, похорошел и поздоровел», но и эта встреча не сблизила их. Набожный П. В. Нащокин, провожая Пушкина, пригласил приходского батюшку отслужить напутственный молебен, что не помешало Павлу Воиновичу устроить прощальный кутеж с ананасами и шампанским в честь приятеля. В письме к жене Пушкин пишет: «Скажи тетке, что хотя я и ревную ее к тебе, но прошу Христом и Богом тебя не покидать и глядеть за тобою…» Поэт, кажется, в самом деле доверял Екатерине Ивановне Загряжской, которая покровительствовала своей племяннице.

В Нижнем Пушкин пробыл один день. Губернатор М. П. Бутурлин[1038] принял его очень любезно. В очередном письме к Наталье Николаевне Пушкин рассказывает о том, что он обедал в Москве у своего приятеля М. О. Судиенко[1039], который женился и успел родить двух ребят[1040]. «Жена его[1041] тихая, скромная, не красавица», — многозначительно замечает Пушкин.

Пятого числа он был уже в Казани. Здесь он объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал стариков, помнивших Пугачева[1042]. В Казани Пушкин встретился с Е. А. Баратынским, который приезжал туда из деревни по каким то делам. Утром седьмого числа Пушкин, провожая приятеля, познакомился с К. Ф. Фуксом[1043], казанским профессором, человеком разносторонне образованным. Знаток Казани и ее истории, он, конечно, был очень нужен Пушкину, и поэт в тот же вечер был у него. Его жена, А. А. Фукс[1044], поэтесса, автор нескольких книжек и деятельная сотрудница казанских изданий, оставила свои воспоминания об этой встрече. Пушкин с нею был очень любезен, однако в письме к жене отзывается об этой поэтессе весьма насмешливо: «Я таскался по окрестностям, по полям, по кабакам и попал на вечер к одной blue stoocking[1045], сорокалетней несносной бабе с вощеными[1046] зубами и с ногтями в грязи. Она развернула тетрадь и прочла мне стихов с двести как ни в чем не бывало. Баратынский написал ей стихи[1047] и с удивительным бесстыдством расхвалил ее красоту и гений…»

Это письмо Пушкин послал из села Языкова (в 65 верстах от Симбирска), где он навещал семью поэта. Восемнадцатого числа Пушкин был в Оренбурге. Первый визит его был к инженер капитану К. Д. Артюхову[1048], которого он встречал в Петербурге и даже был с ним на «ты». Этот инженер капитан был весельчак и балагур. Пушкин прежде всего пожелал пойти в баню. Хозяин сопровождал его. Предбанник расписан был сценами охоты, и Артюхов забавлял поэта охотничьими рассказами и с таким азартом описывал, как геройски умирает вальдшнеп[1049], что Пушкин, посылая ему впоследствии экземпляр «Истории Пугачевского бунта»[1050], надписал на нем такому то, «сравнившему вальдшнепа с Валленштейном[1051]». От Артюхова в тот же день Пушкин поехал на дачу к военному губернатору В. А. Перовскому[1052], с братом которого[1053] был в приятельских отношениях. На губернаторской даче поэт остался ночевать. На другой день он собирался ехать в село Берды, где была резиденция Пугачева и где можно было найти стариков, знавших знаменитого мятежника. Утром у Перовского был с докладом В. И. Даль[1054], вернувшийся из командировки. Его Пушкин также знал по Петербургу и ценил как страстного ревнителя русской народной речи. В сопровождении Даля и Артюхова Пушкин поехал в Берды. Атаман собрал для него всех стариков. Они с удивлением смотрели на непонятного гостя. Однако поэту удалось вызвать их на беседу. В этом же селе нашел он старуху Бунтову[1055], которая рассказывала ему как очевидица о взятии Пугачевым крепости Нижне Озерной. Старуха помнила и обряд присяги, и виселицу, на которую непрестанно вздергивали непокорных, в то время как присягавшие целовали руку Пугачеву… Она спела поэту песни о великом бунтовщике, и Пушкин их записал.

Ночевал Пушкин у Перовского. На другой день утром поэта разбудил громкий смех губернатора, который стоял у постели гостя с письмом в руке. Письмо, развеселившее генерала Перовского, было от нижегородского губернатора. Бутурлин писал, что у него был недавно Пушкин и что он любезно принял сочинителя. Однако он не верит, что Пушкин едет для собирания сведений о Пугачеве. Нет, он, очевидно, послан из Петербурга с тайным поручением, как наблюдатель и ревизор. Губернатор предупреждал Перовского, чтобы он был осторожнее.

Едва ли не этот забавный случай дал повод Пушкину набросать программу на сюжет мнимого ревизора: «Криспин приезжает в губернию»[1056] и т. д. — сюжет, который он позднее подарил Гоголю[1057].

Любопытно, что через месяц после отъезда Пушкина из Оренбурга Перовский получил предписание из Петербурга наблюдать за Пушкиным, находящимся под секретным полицейским надзором.

Из Оренбурга Пушкин поехал в Уральск. «Тамошний атаман и казаки, — писал он жене, — приняли меня славно, дали мне два обеда, подпили за мое здоровье, наперерыв давали мне все известия, в которых имел нужду, — накормили меня свежей икрой, при мне изготовленной…»

25 сентября Пушкин выехал из Уральска в Болдино. По дороге он заехал еще раз в Языково, где застал всех трех братьев[1058]. Приехав в Болдино 1 октября, Пушкин засел за работу. Но через неделю он получил легкомысленное письмо от Натальи Николаевны, которая опять хвасталась своими светскими успехами. «Не стращай меня, женка, — писал ей в ответ Пушкин, — не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать, — и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. Вот уж неделю, как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пугачеве, а стихи пока еще спят…» В заключение он делится своими надеждами выручить за «Историю Пугачева» тридцать тысяч. «Заплатим половину долгов и заживем припеваючи…»

Царь в это время уже вернулся из Богемии[1059], и Пушкин в следующем письме опять умоляет свою красавицу: «Не мешай мне, не стращай меня…» «Не кокетничай с царем…» Но Наталья Николаевна не обращает внимания на мольбы мужа. Тогда 30 октября Пушкин написал ей гневную отповедь: «Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой…» «…Есть чему радоваться!..» В следующем письме опять мольба: у мужчин имеют успех те женщины, которые наиболее доступны. После этого изволь гордиться похищением мужских сердец. Она должна подумать об этом хорошенько и не беспокоить его напрасно. Для кого он работает? Только для нее, чтобы она была спокойна и блистала своей красотой. Пусть и она побережет его. Пусть она не вызывает беспокойств семейственных, ревности, не говоря об cocuage[1060]…

IX

В Болдине Пушкин жил полтора месяца. За это время он успел закончить «Историю Пугачева», «Сказку о рыбаке и рыбке», «Анджело», «Сказку о мертвой царевне» и, наконец, «Медного всадника». Тогда же, вероятно, была написана и «Пиковая дама». Это был последний этап пушкинского творчества. Позднее, за исключением «Египетских ночей» и нескольких лирических пьес, ничего значительного поэт не создал. «Медный всадник» был последним словом поэта. Какое же это слово? И в чем его смысл? Историки литературы указывают на источники замечательной повести — на статью Батюшкова «Прогулка в академию художеств»[1061], на одно из стихотворений Вяземского[1062], на стихи Мицкевича[1063], посвященные Петербургу, на книгу Берга «Подробное известие о наводнениях в С. Петербурге»[1064] и, наконец, на устный рассказ М. Ю. Вьельгорского[1065] о том, как в 1812 году какой то петербуржец видел таинственный сон, будто Петр, изваянный Фальконе[1066], скачет на своем страшном коне по улицам столицы, подъезжает ко дворцу и говорит царю: «Молодой человек! До чего ты довел мою Россию! Но, покамест я на месте, моему городу нечего опасаться…»

Все эти источники в той или другой мере были использованы Пушкиным, но их разнообразие ничуть не умалило цельности и значительности «Медного всадника».

В чем же смысл этой загадочной повести? Пушкин не умел и не любил отвлеченно мыслить. И, однако, он был, быть может, самым умным человеком в России тридцатых годов XIX века. Его ум, чуждый всякой теории, был, однако, безмерно выше так называемого здравого смысла, этого суррогата разума. Пушкин, как великий художник, мыслил диалектически. Для него бытие не укладывалось в рамки формальной логики и рассудочного отношения к миру. Все попытки разъяснить «Медного всадника»[1067] то как столкновение частного начала (Евгений) с выразителем коллективной воли (Петр), то как понимание этих сил с переменою их значения (Евгений — коллектив, а Петр — индивидуальность), то как борьбу самодержавия с революцией, в частности с декабристами, то, наконец, как предельное выражение классового сознания поэта, показавшего в Евгении судьбу «шестисотлетнего дворянина», утратившего свои привилегии и богатства, все эти попытки заключали в себе долю истины, но не могли исчерпать сложного содержания загадочной поэмы.

Пушкин как художник создавал свои поэмы и лирику, повести и драмы не потому, что у него были какие то отвлеченные идеи, которые он хотел внушить читателю, а потому, что он чутко прислушивался к полноте бытия и, как эхо, отражал реальную действительность. Но «действительность», ему хорошо известная, не всегда была доступна его читателям. И чем он более становился зрелым и мудрым, тем загадочнее он был для современников. Действительность, которая интересовала Пушкина, не исчерпывалась внешним миром, поверхностными впечатлениями, тем повседневным опытом, которым жили люди его круга и его эпохи (по крайней мере, большинство из них). Конечно, в многомиллионной массе, наверное, были русские люди, ему близкие по духу, но эти мудрецы и простецы были оторваны от него: у него не было с ними связи в силу тех сословных, классовых и культурных условий, которые тяготели над поэтом и народною массою. Миллионы были неграмотны, а тысяч десять дворян читателей говорили и мыслили не по русски, не по пушкински, а по французски. Причем и французский язык, и мысли их не были языком и мыслями Паскаля[1068] и Корнеля, а всего только языком Вольтера или его эпигонов. Чаадаев был исключением, но он был слишком католичен, чтобы понимать Пушкина, а Хомяков, Киреевский и кое кто из их друзей, напротив, слишком были пристрастны к России и консервативны, чтобы угадать в Пушкине его мировые темы. А Пушкин был не только национальный писатель: его «Пророк», его «Пиковая дама» и «Египетские ночи» обеспечивают ему достойное место в мировой литературе.

Залогом этой всемирности Пушкина является среди других его шедевров и «Медный всадник». Подлинный реализм сочетался в этой гениальной повести с глубоким символизмом. Только поверхностный натурализм боится символизма, как черт ладана. Но Пушкин, реалист из реалистов, не побоялся заговорить на таинственном языке, каким владели и другие величайшие реалисты древние трагики, Данте или Шекспир. С точки зрения натурализма и здравого смысла в «Медном всаднике» все неправдоподобно и странно. Но трагедия Антигоны[1069], нисхождение в Ад поэта[1070] и призраки Эльсинора[1071], с точки зрения трезвого буржуа, сущий бред безумцев. Однако мы прекрасно чувствуем, что трагедии Софокла[1072], «Божественная комедия» и театр величайшего из драматургов открывают в самых смелых и загадочных символах не иллюзии субъективного идеализма, а подлинную, живую и безмерную в своей глубине реальность. То же самое мы видим и в «Медном всаднике». В этой удивительной повести поэт возвысился до такого синтеза, что мы как бы воочию видим всю историю человечества в едином мгновении. Нет, это уже не Петр I, и не его медный кумир, и не бедный петербургский чиновник, а вечные противоречия исторической необходимости столкновение личности и Левиафана… Вслед за призраком «Медного всадника» возникают перед нами видения Наполеона, Робеспьера, Цезаря[1073]; мы чувствуем перспективу истории, трагедию социальной борьбы и могучих кормчих, которые направляют корабли на те или другие пути, угадывая историческую необходимость, угадывая судьбу своего класса и своей страны. И эта правда не вырвана поэтом из контекста истории, а раскрыта во всей ее глубине и сложности. «Медный всадник» многозначен и многомыслен, как терцины Данте, как все великие произведения поэзии.

Но в этой повести был не только глубокий мировой смысл, но и смысл биографический. В «Медном всаднике» заключена тема очень личная, связанная с самыми заветными мыслями и чувствами поэта.

X

Когда Пушкин вырвался из Петербурга под предлогом изучения на местах преданий о Пугачеве, он уже был полон творческих замыслов. Буря и мятущаяся Нева напомнили ему рассказы о ноябрьском наводнении 1824 года. Очень возможно, что именно в эту тревожную ночь в душе у Пушкина сложилась фабула «Медного всадника». Ведь он разлучался со своей Наташей, как с Парашей разлучался бедный Евгений. «Что, женка? Скучно тебе? Мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел, — взялся за гуж, не говори, что не дюж, то есть уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит, — я и в коляске сочиняю, что ж будет в постели?..» Его поездка по пугачевским местам была тороплива, он мало уделял времени на собирание устных преданий о Пугачеве, и совершенно очевидно, что он с нетерпением ждал возможности уединиться в своем Болдине, чтобы приняться за работу. Эта вторая Болдинская осень также принесла богатую жатву.

В «Медном всаднике» Пушкин подвел итоги и творчеству, и жизни. В «Родословной моего героя» — пьесе, задуманной ранее, вероятно, как начало нового романа, — имеются строки, сближающие эту пьесу и с «Онегиным», и с «Медным всадником». Если социальная природа Онегина не та, что у Езерского[1074], и совсем не та, что у «бедного Евгения» в «Медном всаднике», зато все эти герои генетически связаны друг с другом, и сам Пушкин как будто разделяет их судьбу. Пережив вместе с Онегиным годы странствий, он уже мечтал о тишине и уединении: «Мой идеал теперь — хозяйка, мои желания — покой, да щей горшок, да сам большой…» А в черновиках «Медного всадника» есть строки, повторяющие тот же мотив и даже буквально в тех же выражениях:

Жениться? Что ж? Зачем же нет?

И в самом деле? Я устрою

Себе смиренный уголок

И в нем Парашу успокою.

Кровать, два стула, щей горшок

Да сам большой?.. Чего мне боле?

Эти неожиданные мужицкие выражения «щей горшок, да сам большой», кажется, не случайно возникли в душе Пушкина осенью 1830 года, когда у поэта, несмотря на его положение жениха, было любовное увлечение крепостной девушкой Февронией Ивановной Виляновой. Согласно преданию, сохранившемуся до наших дней, Пушкин, все более и более «хладея» к барышне Гончаровой, мечтал жениться на этой полюбившейся ему крестьянке. И как раз в это время в рассказе «Барышня крестьянка» Пушкин говорит о своем герое: «Романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия…» К несчастью, теща и невеста перестали капризничать, и Пушкин опять оказался в положении жениха прелестной Натали. А между тем из этих двух девушек Феврония Ивановна была, кажется, более достойной поэта, чем Наталья Николаевна. Судя по сохранившемуся преданию о личности Виляновой, она была очень строга, умна, даровита и хотя плохо писала, но читала больше, чем ее соперница, пела дивные старинные песни и сама сочиняла сказки.

Если мотив Параши, мотив тихого счастья был биографичен для Пушкина 1830—1833 годов, то не менее биографичен и другой мотив «Медного всадника» — мотив царя, который отнимает у него эту самую Парашу. Правда, по словам Пушкина, в Николае Павловиче было очень много от прапорщика и очень мало от Петра Великого, но высокая поэзия не повторяет буквально житейской прозы. Само собой разумеется, эта интимная автобиографичность, заключенная в «Медном всаднике», не составляет главного в гениальной повести, но указанные совпадения все таки отметить необходимо.

20 ноября вечером Пушкин приехал в Петербург, но жены дома не застал. Она была на балу, кажется, у Карамзиных. Пушкин поехал за нею, сел в ее карету, и, когда Натали вышла с бала, она неожиданно для себя попала в объятия мужа. «Жена была на бале, я за нею поехал и увез к себе, как улан уездную барышню с именин городничихи», — писал поэт Нащокину.

Глава тринадцатая. Последние годы

I

Начало 1834 года ознаменовалось событиями мрачными и оскорбительными для поэта. Пушкин был, по свидетельству лиц, встречавших его тогда, очень задумчив и печален. Он, очевидно, находился под впечатлением запрета, который был наложен царем на публикацию «Медного всадника». В дневнике Пушкина, в записи 11 декабря 1833 года, мы находим такие строки: «Мне возвращен Медный Всадник с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшей цензурою; стихи

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная[1075] вдова —

вымараны. На многих местах поставлен (?) — все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным[1076]».

А 1 января 1834 года в дневнике у Пушкина имеется следующая запись: «Третьего дня я пожалован в камер юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталия Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau[1077]…»

В своих «Памятных заметках» Н. М. Смирнов писал в это же время: «Пушкина сделали камер юнкером; это его взбесило, ибо сие звание, точно, было неприлично для человека 34 лет, и оно тем более его оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтобы иметь повод приглашать ко двору его жену…» Рассказывали, что друзьям пришлось чуть ли не отливать водою пришедшего в ярость Пушкина, когда он узнал о назначении камер юнкером. А. Н. Вульф, бывший в Петербурге в феврале 1834 года, записал у себя в дневнике, что он нашел поэта «сильно негодующим на царя за то, что он одел его в мундир[1078]». Пушкин тогда же сказал, что «он возвращается к оппозиции». Все последние годы жизни Пушкин непрестанно чувствовал фальшь и нелепость своего камер юнкерства. В 1836 году в статье о Вольтере[1079], иронизируя над его суетным желанием иметь камергерский мундир[1080], Пушкин писал: «К чести Фридерика II[1081] скажем, что сам от себя король, вопреки природной своей насмешливости, не стал бы унижать своего старого учителя, не надел бы на первого из французских поэтов шутовского кафтана, не предал бы его на посмеяние света, если бы сам Вольтер не напрашивался на такое жалкое посрамление…»

Иные друзья старались убедить Пушкина, что царь не хотел унизить поэта, а просто не подумал о бестактности такого назначения. Сам Пушкин старался себя уверить, что здесь не было злого умысла, и писал в дневнике через две недели после назначения: «Меня спрашивали, доволен ли я моим камер юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, а по мне, хоть в камер пажи, только бы не заставили меня учиться французским вокабулам[1082] и арифметике…» Но царь вовсе не так был наивен, чтобы не понимать, в какое комическое положение ставит он тридцатипятилетнего поэта, напяливая на него придворный мундир, который носили обычно юноши, начинающие свою карьеру. Вероятнее всего, что М. Д. Нессельроде передала царю непосредственно или через того же Бенкендорфа, в каком негодовании был Пушкин, когда она повезла без его ведома Наталью Николаевну на вечер в Аничков дворец; она, конечно, передала и слова Пушкина, что он не желает, чтобы его жена бывала в тех местах, где он сам не бывает. Едва ли это негодование поэта пришлось по вкусу Николаю Павловичу, и естественно, что он отплатил дерзкому стихотворцу, поставив его в унизительное и смешное положение. Этим назначением царь достигал двух целей: он теперь мог пользоваться обществом Натальи Николаевны, когда ему вздумается, и в то же время он дал понять поэту и вольнодумцу, что в придворно бюрократической иерархии он занимает последнее место.

Что значит эта пушкинская запись в дневнике: «Так я же сделаюсь русским Данжо»? Маркиз Данжо — придворный кавалер Людовика XIV, муж красавицы, которая пользовалась успехом при дворе, писатель, автор дневника, в котором он записывал все мелкие факты повседневной жизни. Он оставил после себя память мемуариста, невольно разоблачавшего пустоту и ничтожество королевского быта.

Пушкин, взбешенный своим придворным званием, саркастически обещает взять на себя роль русского Данжо, чтобы сохранить для потомства скандальную хронику николаевского двора. Исполнить эту угрозу ему удалось только отчасти.

Любопытно, что через несколько дней после этой угрозы стать «русским Данжо» Пушкин записывает один из анекдотов царского самоуправства — факт зачисления в гвардию вне всяких правил[1083] прямо офицером некоего иностранца барона Дантеса[1084]. «Гвардия ропщет», — замечает Пушкин, преувеличивая «оппозиционное» настроение кавалергардов. Теперь эта запись о Дантесе кажется нам знаменательной и зловещей, но поэт не мог, конечно, предвидеть тогда роли, которую пришлось играть в его биографии этому циничному искателю успехов и карьеры.

Кто этот Дантес? Его предки эльзасцы были владельцами чугуноплавильных заводов и серебряных копей. Жозеф Конрад Дантес[1085], отец убийцы поэта, в июне 1791 года, будучи еще юношей, оказывал содействие Людовику XVI при его попытке бежать за границу. Во время эмиграции он проживал в Германии. На родину, в Сульц, он вернулся в 1806 году. Жорж Дантес родился 5 февраля 1812 года. При Карле X он учился в военной Сен Сирской школе и в июльские дни 1830 года был среди приверженцев короля и даже принимал участие в контрреволюционном восстании, возглавляемом герцогиней Беррийской[1086]. Это был его козырь в глазах международных реакционеров. Разочарованный во Франции, он отправился в Пруссию, где снискал покровительство наследного принца Вильгельма[1087], который дал ему рекомендательное письмо к своему родственнику, Николаю I. По дороге в Петербург Жорж Дантес заболел и застрял в каком то маленьком немецком городке. Здесь случайно нашел его барон Геккерен, нидерландский посланник, ехавший в Петербург. Этот барон Геккерен, известный развратник и мужеложник, прельстился, по видимому, двадцатидвухлетним юношей и взял его под свое покровительство. Карьера Дантеса была обеспечена. Вот с этим самым иностранцем, типичным искателем фортуны, которому не было никакого дела ни до России, ни до ее культуры, пришлось встречаться Пушкину в петербургских салонах, где жадная толпа привилегированных бесстыдников сразу приняла фаворита Геккерена как своего человека. Николаю I, госпоже Нессельроде, жандарму Бенкендорфу и золотой молодежи, окружавшей Геккерена, очень нравился угодливый болтун, танцор и весельчак, никогда не помышлявший ни о чем, кроме своей карьеры и адюльтера. С петербургскими дамами он держал себя как с куртизанками, и светские красавицы не тяготились его плоскими каламбурами и тупой самоуверенностью разностороннего любовника. Двор Николая Павловича нельзя было удивить развратом, и самодержец первый давал пример непристойного отношения к женщинам и девушкам. Жорж Дантес чувствовал себя как рыба в воде в атмосфере петербургских дворцов. Франция, Пруссия или Россия — не все ли равно? Везде есть свои люди, есть пароль «легитимизм», открывающий двери во все салоны, — чего же лучше? Ну а если этот пароль утратит свое значение, можно продать себя и ревнителям бонапартизма, как впоследствии и сделал этот карьерист, пустившийся во время Второй империи в финансовые авантюры. Дантес не брезговал никакими сомнительными акционерными компаниями, которые грабили население. Такова биография этого наглеца, сыгравшего хотя и не первую, но все же заметную роль в трагическом фарсе на подмостках двора его величества.

24 ноября 1833 года Пушкин начал вести дневник и довел его до февраля 1835 года. Все эти записи поэта относятся к его придворному плену. Пушкин старается быть объективным, как Данжо, но это ему не удается. Ирония и сарказм нередко уничтожают те изъявления лояльности и чувств верноподданного, которые мелькают на страницах дневника. Частые записи о балах, раутах и приемах сменяются замечаниями зловещими: «Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?..» Нессельроде получил двести тысяч на нужды его голодающих крестьян, но Пушкин не верит, что эти деньги в самом деле дойдут до мужицкой избы. То и дело приходится отмечать, что его, Пушкина, требуют на официальные торжества и надо являться в камер юнкерском мундире, но он уклоняется от этого и получает выговоры.

В середине апреля Наталья Николаевна с детьми поехала в Москву. Пушкин писал ей 20—22 апреля: «Письмо твое послал я тетке, а сам к ней не отнес, потому что рапортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику[1088] являться с поздравлениями и приветствиями не намерен: царствие его впереди, и мне, вероятно, его не видать…» В этом письме он рассказал о том, как Павел журил его няньку за то, что она не сняла с него картуз. Император Александр тоже его не жаловал, а царь Николай «упек его в камер пажи под старость лет…». Что то будет с сыном Сашкой? «Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет…»

Почта перлюстрировала это письмо. По видимому, московский почт директор А. Я. Булгаков переслал копию Бенкендорфу, а тот вручил ее царю. «К счастью, — пишет Пушкин в дневнике 10 мая, — письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоилось. Государю неугодно было, что о своем камер юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

Пушкин не побоялся занести эти гневные строки на страницы своего дневника и продолжал в письмах к жене высказывать свое негодование и презрение по адресу перлюстраторов. Кажется, Пушкин возмущался не только по мотивам политическим и правовым, но и по ревнивому чувству оскорбленного мужа. Царь, его соперник, преследующий Наталью Николаевну своими ухаживаниями, пользуется прерогативами самодержца, чтобы читать интимные письма поэта к его жене. С этим Пушкин примириться не мог. В письме к Наталье Николаевне от 18 мая он опять возвращается к той же теме: «Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни…» А через несколько дней в ответ на просьбу жены ехать поскорее в Москву пишет: «Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? Что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?..» А 3 июня опять о том же: «Мысль, что кто нибудь нас с тобою подслушивает, приводит меня в бешенство a la lettre[1089]. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilite de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше…» Само собою разумеется, что эти строки предназначались прежде всего для царя оскорбителя. И чтобы в этом не было никаких сомнений, Пушкин прибавляет: «Это письмо не для тебя…»

Вот в каких условиях жил Пушкин в 1834 году. Как он ни старался себя уверить, что царь «человек честный» и что у него нет задних мыслей, «упрямые факты» противоречили этим иллюзиям. Пушкин с ужасом видел, что он в западне, что материальная зависимость от царских милостей вяжет его по рукам и ногам, и единственным выходом из этого положения ему представлялась отставка и жизнь подальше от двора, в деревне, где можно работать и не тратить сумасшедших денег на туалеты жены, на выезд и на весь нелепый светский и придворный быт, где нет ни уединения, ни тишины, необходимых для работы. По просьбе Пушкина царь разрешил ему получить 20 000 рублей заимообразно из казны для напечатания «Истории Пугачева». Этот долг мучителен и страшен. Разумеется, он вернет этот долг с процентами, но лучше было бы, если бы его не было вовсе. А вдруг «История Пугачевского бунта» не будет иметь успеха и не придется выручить за книгу эти проклятые 20 000 рублей?

8 июня Пушкин писал жене: «Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня, как на холопа, с которым можно им поступать, как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога…»

Но Наталья Николаевна худо понимала положение мужа. Нет, она не собирается жить в деревне. Напротив, она хочет поселить своих сестер у себя в Петербурге и устроить их фрейлинами. Пушкин предупреждает ее, что, если она станет просить царя за сестер и тот согласится на ее просьбу, «скверные толки пойдут по свинскому Петербургу». «Ты слишком хороша, мой ангел, чтобы пускаться в просительницы… Мой совет тебе и сестрам — быть подале от двора; в нем толку мало…» Впрочем, Пушкину хочется как то оправдать свою доверчивость по отношению к царю. «На того я перестал сердиться, — пишет он, — потому что, toute reflexion faite[1090], не он виноват в свинстве, его окружающем. А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman[1091]. Ух, кабы мне удрать на чистый воздух…»

Любил ли Пушкин свою жену? Да, он ее любил, но он ее любил трезвой любовью, чуждой всяких иллюзий и романтизма. Он любил ее, чувствуя ответственность за ее судьбу. Он прекрасно видел ее неумность, легкомыслие, дурной вкус, но он все это относил за счет ее воспитания и молодости. Он мечтал научить ее правилам морали, внушить ей чувство достоинства, убедить ее в суетности и позоре придворной жизни, но он не решался сразу отнять у нее соблазнительную игрушку, которой она увлекалась. Он все еще верил, что как то все уладится. «Ты молода, — писал он жене, — но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе; и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства…» Но Наталья Николаевна так увлекалась светским тщеславием, что, даже будучи беременной, продолжала плясать во дворце. На Масленице во время бала ей сделалось дурно, и Пушкин едва успел ее довезти до дому: у нее был выкидыш.

II

Обстоятельства житейские складывались все хуже и хуже. Отец, Сергей Львович, до такой степени запутал свои дела, что Пушкину пришлось взять на себя заботу о Болдине. «Я крепко думаю об отставке, — писал он жене во второй половине июня того же 1834 года. — Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности, и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет? Мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане[1092] и еще на тесном петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как прилично порядочному человеку…»

В том же письме он признается, что расстроен и желчен. Виноват царь: «Все тот виноват; но бог с ним; отпустил бы лишь меня восвояси…»

Почти одновременно с этим письмом он послал лаконичное заявление Бенкендорфу[1093]: семейные дела его, Пушкина, требуют настоятельно его присутствия то в Москве, то в имении, и это вынуждает его подать в отставку. Он умоляет генерала Бенкендорфа поддержать перед государем его ходатайство. Кроме того, он просит последней милости — разрешить ему посещать архивы для изучения нужных ему материалов. Ровно через пять дней последовал ответ. Его императорское величество, не желая никого удерживать против воли, повелел удовлетворить желание Пушкина. Что касается занятий в архивах, то «право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства».

Иными словами, дерзкому стихотворцу царь дал понять, что отныне он уже не пользуется его доверенностью. Какая неблагодарность! Этому вольнодумцу простили все его гнусные связи с декабристами; ему дали жалованье — 5000 рублей в год; только что предоставили заимообразно 20 000; дали ему придворное звание и даже «ласкают» его жену! В ответ на все эти благодеяния этот сумасшедший требует отставки. Он, вероятно, предпочел бы не получать никаких субсидий; печатать «Медного всадника», не вымарывая слова «кумир»; жить там, где ему нравится, и не делить ни с кем прелестей Натальи Николаевны, какая безумная дерзость! А Пушкин наивно верил, что ему в самом деле позволят «выйти в отставку». Накануне получения грозного письма от Бенкендорфа он писал жене: «Пожалуйста, не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои письма распечатываются и прочитываются на почте, в полиции и так далее охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен. Погоди, в отставку выйду, тогда переписка нужна не будет».

И это письмо написано с очевидным расчетом, что копию с него прочтет царь. Это прямой вызов самодержцу: ты имел бесстыдство читать мои письма к жене, так я тебе говорю в глаза, какого я о тебе мнения, а если ты думаешь, что ты мой благодетель, то я не хочу твоих «благодеяний» и отказываюсь от службы.

Просьба Пушкина об отставке произвела, по видимому, сильное впечатление во дворце. Что делать с этим беспокойным человеком? Отставка Пушкина грозила двумя неприятностями: во первых, Наталья Николаевна ускользала от вожделений его величества, и, во вторых, прославленный как никак поэт опять оказывался в оппозиции. Друзья Пушкина тоже были встревожены. Особенно волновался Жуковский. Николай Павлович требовал от него объяснений по поводу поведения Пушкина. Василий Андреевич только руками разводил, недоумевая. Пушкин не посвятил ментора[1094] в свои намерения. 2 июня из Царского Села Жуковский послал Пушкину сердитую записку: «Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперед, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил все, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было ответить…» Жуковский спросил: нельзя ли как нибудь это поправить? Николай Павлович только этого и хотел. Можно! Конечно, можно! Он может «возвратить письмо свое». Жуковский был растроган. Какое великодушие! Он бы на месте Пушкина не сомневался в том, как надо поступить…

Положение Пушкина было безвыходное. Настаивать на отставке — это значит нажить врага в лице самодержавнейшего прапорщика, поссориться с Жуковским и, главное, поссориться с женою, которая никогда не простит ему этого разрыва с царем.

Пушкину стало страшно. Он уедет, положим, в Болдино со своей Натальей Николаевной, но сможет ли он там работать? Натали, лишенная блеска и поклонения, которыми она наслаждалась при дворе, будет плакать и упрекать ревнивого мужа, так грубо «погубившего» ее молодость. Пушкин живо себе представил истерические вопли и декламацию своей молоденькой супруги. Она ведь дочь сумасшедшего Николая Афанасьевича и полусумасшедшей Натальи Ивановны, которая «целый день пьет…».

Нет, очевидно, придется изъявить покорность. С царем Николаем «худой мир лучше доброй ссоры». Николай Павлович мог торжествовать. Поэт не решился продолжать борьбу с самодержцем. Пушкин был безнадежно одинок. Не было ни одного человека, способного его поддержать в начатой борьбе. Даже его приятельница Е. М. Хитрово была в ужасе от его дерзости. Жуковский, совершенно растерявшийся, в течение двух дней успел послать Пушкину три письма. В последнем письме он писал: «А ты ведь человек глупый, теперь я в этом совершенно уверен. Не только глупый, но и поведения непристойного: как мог ты, приступая к тому, что ты так искусно состряпал, не сказать мне о том ни слова, ни мне, ни Вяземскому — не понимаю! Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость!..»

Так милейший Василий Андреевич по своему понял поступок Пушкина, не догадавшись, что это был единственный разумный выход из ужасного положения, в котором находился поэт. И все друзья хором кричали, что Пушкин сделал величайшую глупость. Пушкин смутился и почти им поверил. Может быть, в самом деле все это его мнительность? Может быть, Николай Павлович вовсе не претендует на симпатию Натальи Николаевны и у него вовсе нет намерения унизить Пушкина? И Пушкин послал Бенкендорфу два письма[1095], одно за другим, с просьбой взять назад ходатайство об отставке. Но, оказывается, и этих писем было недостаточно. Бенкендорф показал их Жуковскому, и Василий Андреевич, пользуясь ролью доброго дядюшки, журит Пушкина: «Я, право, не понимаю, что с тобою сделалось; ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в желтом доме, или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение…» По мнению Жуковского, Пушкин слишком сухо сообщает Бенкендорфу и, значит, государю о своем намерении взять назад прошение об отставке. Неужели Пушкин не сумеет написать царю более сердечно и откровенно? «Он тебя до сих пор любил и искренно хотел тебе добра, — уверяет Жуковский простодушно, — по всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя…»

Но Пушкин вовсе не склонен к наивной сентиментальности и судит о положении вещей вполне трезво: «Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие — какое тут преступление, какая неблагодарность?..» Нет, он, Пушкин, решительно не понимает, за что гневается государь. Пушкин отказался от своего намерения, подчиняясь необходимости, но в глубине сердца он чувствует себя правым… «Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми?» Однако по требованию Жуковского 6 июля он еще раз пишет свое объяснение Бенкендорфу, выражая свою благодарность царю за его «милости». А в письме к жене отмечает кратко: «На днях я чуть было беды не сделал: с тем чуть было не побранился. И трухнул то я, да и грустно стало…» И в следующем письме пишет с горькой иронией: «На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид[1096], что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтобы мне отставку не давали. А ты и рада, не так?..»

Об этом можно было и не спрашивать. Наталья Николаевна, разумеется, очень была рада, что все останется по прежнему: Аничков дворец, царь, кавалергарды…

22 июля 1834 года Пушкин отметил у себя в дневнике: «Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором — но все перемололось. Однако это мне не пройдет…»

Поэт, конечно, был прав. Царь и Бенкендорф очень запомнили дерзкое требование Пушкина освободить его от службы и «милостей». Еще семь лет назад Бенкендорф выразил удачно и откровенно свое отношение к поэту: «Он все таки порядочный шалопай (un bien mauvais garnement), но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно…» Царь был такого же мнения. И теперь Бенкендорф озабочен тем, как бы опять Пушкин не ускользнул от жандармского «руководства». Нет, Пушкина нельзя отпустить на все четыре стороны: «Лучше, чтобы он был на службе, нежели предоставлен самому себе…»

В эти дни как раз Пушкин, обедая у Дюме[1097], познакомился с Жоржем Дантесом. Они сидели рядом — поэт и его убийца. Пушкин с обычной для него добродушной снисходительностью слушал болтовню развязного эльзасца. Поэт не предвидел, что шайка международных титулованных контрреволюционеров, ненавидевшая его, — все эти нессельроде, бенкендорфы, геккерены — воспользуются авантюристом для своих гнусных целей.

III

Измученный неравной борьбою с Николаем Павловичем, Пушкин 4 августа подал прошение по месту службы в Министерство иностранных дел об отпуске на три месяца в Нижегородскую и Калужскую губернии. 25 августа он воспользовался разрешением и выехал в Москву. 29 го он был уже в Полотняном Заводе, где прожил две недели с женою и детьми. Оттуда он со всем семейством проехал в Москву и дня через два отправился один в Болдино. Когда 15 октября он вернулся в Петербург, он нашел там не только Наталью Николаевну с ребятами, но и двух своячениц; их присутствие в доме Пушкина очень запутало и без того трудную жизнь поэта.

28 ноября Пушкин возобновил свой дневник. Поэт отмечает, что спешил уехать из Петербурга до открытия Александровской колонны[1098], чтобы не присутствовать при церемонии вместе с камер юнкерами. Это несчастное камер юнкерство преследует его, как навязчивая идея. 5 декабря он опять записывает: «Завтра надобно будет явиться во дворец — у меня нет еще мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер юнкерами, молокососами восемнадцатилетними. Царь рассердится — да что мне делать?..» Далее Пушкин саркастически сообщает, как обиделись в Москве старые сенаторы, на которых царь не обратил внимания, увлеченный княгиней Долгоруковой[1099], дочерью Сашки Булгакова, московского почт директора, переславшего Бенкендорфу перлюстрированные письма поэта. Москвичам не понравилось также, что царь, будучи в театре, пошел за кулисы и ухаживал за актрисами. Все эти любовные шашни Николая Павловича происходили на фоне страшных пожаров, истреблявших в Москве целые кварталы. Искали поджигателей два месяца. С подозрительными расправлялись лихо, если даже не было прямых улик их виновности. Князь И. Ф. Голицын[1100] (а не М. Голицын, как неверно сообщил в дневнике Пушкин) переодевался мещанином и шнырял в народе в поисках преступников. «В каком веке мы живем!» — восклицает Пушкин. Поджигателей, настоящих или мнимых, секли жестоко, добиваясь признаний. А Москва все горела. «Государь рассердился, — пишет Герцен, — и велел дело окончить в три дня. Дело и кончилось в три дня; виновные были найдены и приговорены к наказанию кнутом, клеймению и ссылке в каторжную работу…» Пожары к этому времени прекратились, может быть, случайно, но верноподданные приписали это, разумеется, талантам самодержца.

В день своих именин[1101] Николай I был уже в Петербурге. «Я все таки не был 6 го во дворце и рапортовался больным, — пишет Пушкин в дневнике, — за мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арендта[1102]…»

Последняя осень в Болдине была бесплодна. Пушкин приехал туда озлобленный и подавленный. Он ничего не мог написать. Закончил только «Сказку о золотом петушке».

Сказка ложь, да в ней намек!

Добрым молодцам урок.

Эти финальные строки цензор вычеркнул. Какой же намек, однако, имеется в этой сказке? Он так завуалирован фабулой, заимствованной у Ирвинга[1103], что едва ли можно найти в ней какую нибудь определенную политическую тенденцию. По все же царь Дадон, отказавшийся исполнить обещания, данные им мудрецу, и соблазнившийся красавицей, которой хотел владеть этот самый мудрец, напоминает (правда, отдаленно) житейскую тему, в коей тогда был заинтересован Пушкин. Поэт долго верил, что 8 сентября 1826 года царь заключил с ним какой то договор; он мечтал внушать монарху добрые идеи и воображал наивно, что не «раб и льстец», а он, Пушкин, будет приближен к престолу. В 1831 году он, не утратив еще этих иллюзий, подсказывал царю, что он желает взять на себя роль Карамзина, историографа монархии. Но царь мог только улыбнуться на такую затею. Пушкин теперь был убежден, что царь не сдержал своего слова. Но мало этого. Он отнимает у поэта его «шамаханскую царевну», его красавицу. Пушкин несколько раз называл себя «стариком». А что, если он имел в виду себя и свою судьбу, когда писал:

Старичок хотел заспорить,

Но с царями плохо вздорить[1104];

Царь хватил его жезлом

По лбу; тот упал ничком,

Да и дух вон. — Вся столица

Содрогнулась; а девица —

Хи хи хи да ха ха ха!

Не боится, знать, греха…

Тут в самом деле есть что то пророческое. Только грозный петушок пробил темя царю Николаю не тотчас же после убийства Пушкина, а спустя двадцать лет, когда вся Россия дрогнула в год севастопольской катастрофы[1105].

Если в 1834 году Пушкин ничего не написал[1106], кроме последней сказки и лирического отрывка «Он между нами жил», зато он успел напечатать в этом году немало: «Сказку о мертвой царевне», «Пиковую даму», стихотворные переводы из Мицкевича «Будрыс и его сыновья» и «Воевода», поэму «Анджело», «Повести, изданные Александром Пушкиным», стихотворение «Красавица», отрывок из «Медного всадника», «Кирджали» и, наконец, «Историю Пугачевского бунта» в двух частях.

«История Пугачевского бунта» не имела успеха. «В публике очень бранят моего Пугачева, а что хуже — не покупают, — записывает Пушкин на последних страницах своего дневника. — Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге, как о возмутительном сочинении…» И далее: «Кстати, об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен…» В октябре или ноябре 1835 года Пушкин написал оду «На выздоровление Лукулла»[1107]. В ней все узнали убийственный портрет Уварова. После этого случая С. С. Уваров, бывший тогда министром народного просвещения, сделался злейшим врагом Пушкина и принимал участие в травле поэта.

А врагов у поэта было очень много. Правда, у него были и друзья. Но эти друзья только смутно догадывались о страшной судьбе поэта. А иные и вовсе не догадывались. В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, А. И. Тургенев были так связаны своими сословными и классовыми путами, что им очень трудно было понять Пушкина, коего гений разломал рамки, навязанные ему его происхождением и воспитанием. Правда, у Пушкина тех годов сложились убеждения, подсказанные ему его «шестисотлетним дворянством» и неудачею «тайных обществ», тщетно пытавшихся захватить власть 14 декабря 1825 года; его политические взгляды того времени были прежде всего взглядами дворянина, утратившего свои богатства и свои привилегии и мечтавшего о конституционной монархии в духе Монтескье с двумя палатами, из коих одна должна была быть представлена наследственными дворянами, «пэрами»; эти убеждения шли вразрез с официальной программой ничем не ограниченной монархии и бюрократической системы по прусскому образцу. Но не эти политические взгляды, обусловленные сословными и классовыми интересами Пушкина, были главной причиною той отчаянной борьбы, которую вела против него придворная знать: у многих друзей Пушкина были такие же политические убеждения, как у него, или очень близкие к его взглядам, например у того же Вяземского или Тургенева, однако именно Пушкин, а не другой кто нибудь стал предметом ненависти всех этих царедворцев бюрократов, «жадною толпою» стоявших у трона.

Нет, только Пушкин, только он один был страшен и ненавистен всем этим геккеренам, нессельроде, бенкендорфам и прочим законодателям политических и дипломатических салонов тридцатых годов. Монархия Николая I была тесно связана со всей системой европейской реакции, вдохновляемой князем Меттернихом. Эта система, пошатнувшаяся после Июльской революции, была восстановлена в 1833 году, когда три восточные державы на конгрессе в Мюнхенгреце[1108] объявили, что они продолжают стоять на страже «законного» порядка и считают себя вправе вмешиваться в дела иных государств, если таковым угрожает революция. Душою этого заговора против свободы был Меттерних. Его адептом и верным слугою в России был граф Нессельроде, занимавший пост министра иностранных дел. Это был заговор не только во имя реакции против революции, но и заговор против всех народов во имя торжества немецкой национальности, возглавляемой Габсбургами[1109] и Гогенцоллернами[1110]. Меттерниху и его единомышленникам Россия была нужна как сильнейшая восточная держава, но они презирали ее и не верили в ее право на культурное самоопределение. Петербургские императоры не тяготились немецким высокомерием, ибо сами чувствовали и мыслили, как пруссаки. Опасаясь после 14 декабря исконных русских людей, Николай I окружил себя немцами. В салоне М. Д. Нессельроде открыто поддерживалась австрийская политика. Здесь никогда не говорили по русски; здесь не допускали мысли о праве на самостоятельную политическую роль русского народа; здесь смотрели на русскую государственность как на копию с прусского оригинала; все эти агенты австрийско прусской дипломатии ненавидели Пушкина, потому что угадывали в нем национальную силу, совершенно чуждую им по духу. Остроты и эпиграммы Пушкина и независимость его суждений раздражали эту олигархическую[1111] шайку, завладевшую почти всей Европой. Пушкин знал, что барон Геккерен и графиня Нессельроде управляют мнением придворных и светских кругов Петербурга и что именно эти люди его заклятые враги. По видимому, уже в 1835 году решено было во что бы то ни стало покончить с Пушкиным. Можно терпеть при дворе Жуковского, потому что он очень похож на немецких поэтов и с совершенной искренностью обожает всех коронованных особ обоего пола, но Пушкина терпеть нельзя, потому что он варвар и по невежеству своему очень высокого мнения о русском народе. Хорошо бы отправить его куда нибудь в Сибирь. И как жаль, что его не успели повесить на кронверке Петропавловской крепости рядом с Рылеевым. Если невозможно убить Пушкина, то нельзя ли оскорбить его и унизить? Геккерен и Нессельроде искали такого случая.

IV

В январе 1835 года в Петербург приехала баронесса Вревская Евпраксия Николаевна, та самая Зизи, которая была такой милой и забавной девицей, совсем юной, когда Пушкин жил в Михайловском и почти ежедневно навещал своих тригорских соседок. Теперь баронесса была брюхата, но Пушкин, увидев ее в доме своих родителей, уверял, что, несмотря на десять лет, прошедших с той счастливой поры, когда они гуляли в тригорской роще и танцевали при лунном свете на лужайке, Евпраксия Николаевна все так же мила и ее наружность ничуть не изменилась.

Но зато как изменились обстоятельства! Десять лет назад поэт считал себя изгнанником и томился в деревне, как в тюрьме, а теперь он дорого дал бы, чтобы вернуть эти блаженные дни. Только теперь он понял, что его судьба тогда была счастливой; только теперь он понял, что, получив мнимую свободу из царских рук, он сам наложил на себя тяжкие цепи. Евпраксия Николаевна уехала в деревню, взяв слово с Пушкина, что он при первой возможности навестит Голубово, где она жила со своим бароном[1112]. Зима 1835 года была очень мучительна. Натали возвращалась с балов под утро, обедала вечером, потом переодевалась и опять ехала на бал. Материальные дела запутались окончательно. Сергей Львович передал управление имениями Пушкину[1113], и поэт переписывался с управляющими и с мужем сестры Н. И. Павлищевым, который требовал выделить какую то часть Ольге Сергеевне. Из Михайловского и Болдина приходили вести неутешительные: Сергей Львович совершенно разорил свои поместья. Трудно было работать при таких обстоятельствах. Пушкин мало писал и спешил печатать то, что было ранее написано. В марте в «Библиотеке для чтения» появились «Песни западных славян», в апреле там же — «Сказка о золотом петушке», а в мае — «Сказка о рыбаке и рыбке». Тогда же весною вышла первая часть «Поэм и повестей Александра Пушкина». Гонорары были немалые, но денег не хватало, и пришлось заложить серебро и жемчуг за 3550 рублей. Наталья Николаевна была беременна и скоро должна была родить. Совершенно неожиданно Пушкин объявил жене, что он едет в Голубово и Тригорское. Зачем? Он и сам не знал. Ему было невыносимо в Петербурге и мучительно захотелось увидеть тригорский парк, где так беззаботно он жил десять лет назад. 5 мая он выехал из Петербурга, 8 го он был в Тригорском, о чем Прасковья Александровна сделала запись в месяцеслове, куда она заносила все примечательное. Пушкин побывал и в Голубове у Вревских. Домой он вернулся утром 15 мая. Наталья Николаевна накануне родила сына Григория[1114]. Началась снова петербургская жизнь.

Казалось бы, после грубой угрозы Николая Павловича невозможно возобновлять разговор об отставке или выражать недовольство своей судьбой. Жуковский, по крайней мере, уверял, что, бросая службу, Пушкин проявил по отношению к монарху чрезвычайную неблагодарность. Но, кажется, Пушкин не очень в это поверил, 1 июня он написал Бенкендорфу откровенное письмо. Хотя он, Пушкин, рискует вновь навлечь на себя гнев государя, но ему приходится еще раз объяснить его величеству, что в условиях петербургской жизни он не может работать, а между тем его литературный труд — главный источник его доходов. Долги его растут. Чтобы поправить дела, ему необходимо получить отпуск в деревню года на три, на четыре. Только тогда он снова может вернуться в Петербург и воспользоваться милостями государя. Конечно, Пушкин будет настаивать на своей просьбе только в том случае, если государь не увидит в ней каких нибудь иных мотивов, кроме крайней необходимости, на какую указывает он, Пушкин.

Но Николаю Павловичу не понравился план Пушкина. Тут что то неблагополучно. Пушкин выражает почтительно свои верноподданнические чувства, но у него задние мысли. Какая нелепость! Уехать на четыре года в деревню! Значит, этот дерзкий вольнодумец настаивает на своей отставке. Нельзя же продолжать петербургскую службу, проживая четыре года в псковской деревне. И он, конечно, увезет жену в разоренную деревушку, и аничковские балы лишатся такой красавицы. Какой вздор! Разве он не может сочинять свои стихи в Петербурге? Николай Павлович согласен дать ему отпуск на четыре месяца — не более. У него нет денег? Ну, денег можно дать — тысяч десять, например.

Пушкин в конце июля написал Бенкендорфу, что его долг возрос до 60 000 рублей. Поэт просит выдать ему из казны 30 000, с тем чтобы этот долг погашался постепенно его жалованьем. На это последовало высочайшее согласие. Конечно, эти деньги были казенные, а не лично царю принадлежащие, но Пушкину была тягостна и неприятна эта новая «милость», без коей, однако, он не мог обойтись никак. Впрочем, и она не разрешала вопроса о том, на какие средства будет жить Пушкин.

Поэта опять потянуло в деревню. Надо ехать в Михайловское. Может быть, эта осень будет такой же, как и Болдинская осень 1830 года. 7 сентября он выехал из Петербурга. Он опять у Вревских в Голубове, у Прасковьи Александровны в Тригорском. Здесь его ценят. Здесь его любят. Из Михайловского 14 сентября Пушкин писал жене: «Пиши мне как можно чаще; и пиши все, что ты делаешь, чтобы я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведешь, каково сплетничаешь…» Через неделю он писал ей: «А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты…» 25 сентября опять грустные признания: «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки, а все потому, что не спокоен. В Михайловском нашел я все по старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу…» И опять через два три дня та же гневная жалоба: «Государь обещал мне газету, а там запретил; заставляет меня жить в Петербурге, а не дает мне способов жить моими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошко деньги трудовые и не вижу ничего в будущем…» В октябре, все еще из Михайловского, Пушкин писал П. А. Плетневу: «Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен…» 26 сентября он начал писать здесь, в деревне, элегические строки, исполненные грусти и очарования, но бросил их, не кончив:

…Вновь я посетил

Тот уголок земли, где я провел

Изгнанником два года незаметных.

Уж десять лет ушло с тех пор — и много

Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный общему закону,

Переменился я — но здесь опять

Минувшее меня объемлет живо,

И, кажется, вечор еще бродил

Я в этих рощах.

Вот опальный домик,

Где жил я с бедной нянею моей.

Уже старушки нет — уж за стеною

Не слышу я шагов ее тяжелых,

Ни кропотливого ее дозора…

В другом черновике после этих строк было еще несколько стихов, посвященных Арине Родионовне:

И вечером — при завыванье бури —

Ее рассказов, мною затверженных

От малых лет, но все приятных сердцу,

Как шум привычный и однообразный

Любимого ручья. Вот уголок,

Где для меня безмолвно протекали

Часы печальных дум иль снов отрадных.

Часы трудов свободно вдохновенных…

В этих не оправленных рифмою пятистопных ямбах какая то странная пронзающая сердце грусть. И ни одной метафоры! Ни одного изысканного эпитета! Предельная простота, почти протокольная точность… Откуда же это очарованье? Не в том ли чудо этих пушкинских строк, что поэт не побоялся их наготы. Он как будто сбросил все покровы с души, усталой, измученной, но, как всегда, влюбленной в полноту бытия…

В письме к жене, рассказывая о трех старых соснах, им любимых, и молодой поросли, на которую ему будто бы досадно смотреть, он шутит с горькой иронией. Но здесь, в элегии, он уже не шутит, хотя исходит из той же темы:

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое! Не я

Увижу твой могучий поздний возраст,

Когда перерастешь моих знакомцев

И старую главу их заслонишь

От глаз прохожего. Но пусть мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,

С приятельской беседы возвращаясь,

Веселых и приятных мыслен полон,

Пройдет он мимо вас во мраке ночи

И обо мне вспомянет.

V

23 октября Пушкин вернулся в Петербург. Во время его поездки вышла в свет четвертая часть «Стихотворений Александра Пушкина». Гонорары за все эти издания и переиздания книг поэта были значительные, но их все таки не хватало на светскую жизнь. Пушкин в поисках литературного предприятия, которое давало бы и крупные доходы, и возможность руководить вкусами читателей, решил издавать журнал. Но, не надеясь на свои силы и на достаточный литературный материал, он проектировал выпускать номера журнала не ежемесячно, а четыре раза в год. Это была коммерческая ошибка, и ошибка тактическая. Публика нуждалась в ежемесячнике, а появление книжек журнала через три месяца делало издание тяжелым и не способным откликаться на злобу дня. Но Пушкин сделал эту ошибку и подал заявление Бенкендорфу, ходатайствуя о трехмесячном издании[1115]. В середине апреля 1836 года вышел первый том «Современника»[1116]. Пушкин щедро был представлен в этом номере. Здесь были напечатаны: «Пир Петра Первого», «Путешествие в Арзрум», «Скупой рыцарь», стихи «Стамбул гяуры нынче славят» и «Покров, упитанный язвительною кровью» (из А. Шенье). Кроме того, Пушкин дал в этот же номер статью о Георгии Конисском и три заметки без подписи[1117]. Лучшие литературные силы были привлечены к журналу. Писатели и поэты считали за честь участие в «Современнике». Это был прекрасный журнал, явление, еще не бывалое в истории русской журналистики, не сравнимое даже ни с одним из периодических изданий эпохи. Но Пушкин был плохой издатель. Дело распространения журнала и вся коммерческая часть были плохо поставлены. Но Пушкин ревностно собирал сотрудников и деятельно руководил изданием в надежде на будущее. Пушкин поместил в «Современнике» повесть «Капитанская дочка», «Родословную моего героя» и ряд статей и заметок. Но еще не было читателей, готовых поддержать такой серьезный и строгий журнал, как «Современник», а та часть публики, которая формировалась из более демократических слоев, искала новых идейных вождей. Появился Белинский[1118]. Пушкин понял, что этот человек нужен эпохе. Поэт прекрасно видел и сильную, и слабую стороны молодого критика. В «Письме к издателю»[1119] Пушкин писал: «Жалею, что вы, говоря о „Телескопе“[1120], не упомянули о г. Белинском. Он обличает талант, подающий большую надежду. Если бы с независимостью мнений и остроумием своим соединял он более учености, более начитанности, более уважения к преданию, более осмотрительности, словом, более зрелости, то мы бы имели в нем критика весьма замечательного». Менее проницательные литературные друзья Пушкина видели в Белинском только малообразованного журналиста и не замечали ни его писательского темперамента, ни его критической смелости. Но Пушкин понял, что Белинский, работая в «Современнике», мог бы расширить круг его читателей. Поэт поручил П. В. Нащокину передать критику экземпляр «Современника» и негласно начать с ним переговоры о сотрудничестве. В октябре Нащокин писал Пушкину о Белинском: «Я его не видел, но его друзья, и в том числе и Щепкин[1121], говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать…»

Смерть Пушкина помешала осуществиться этому журнальному союзу первого русского поэта с вождем тогдашней демократии.

В «Современнике» сотрудничали все старые литературные друзья Пушкина — В. А. Жуковский, П. А. Вяземский, князь В. Одоевский, Денис Давыдов, Н. М. Языков, Е. А. Баратынский, барон Розен, А. И. Тургенев, М. П. Погодин и др. Из новых сотрудников примечательны три имени: Кольцова[1122], Тютчева и Гоголя.

Пушкин познакомился с Гоголем в 1831 году. Гоголю тогда было двадцать два года. Он с благоговением смотрел на поэта, понимая его значение. И Пушкин угадал сразу в этом провинциале художника необычайного. Они никогда не были близки, хотя в письмах к украинским приятелям Гоголь хвастался дружбою поэта. Пушкин в это время слишком был занят своею новою жизнью, и ему трудно было делить с Гоголем его странную судьбу и разгадывать его замысловатые загадки. Но повести и комедии Гоголя Пушкин оценил как должно. К тому времени, когда стал издаваться «Современник», Гоголь успел уже завоевать признание своего таланта, блистательного и дикого, мудрого и лукавого. «Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина!» — пишет Пушкин в заметке по поводу выхода в свет «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Пушкин знал и ценил «Арабески». «Вслед за тем явился „Миргород“, где с жадностью все прочли и „Старосветских помещиков“, эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и „Тараса Бульбу“, коего начало достойно Вальтер Скотта…»

Пушкин подарил Гоголю сюжет «Ревизора» и сюжет «Мертвых душ» — акт необычайной щедрости поэта. Гоголь доказал, впрочем, что он достоин подарка. Пушкин как будто изнемогал от избытка сюжетов и тем, которые возникали в его душе, несмотря на тревожную и мучительную жизнь. Поэта убили, когда он не успел осуществить и половины замыслов, о коих мы узнаем по его черновым записям и программам. Не кончена «Русалка», не кончены так называемые «Сцены из рыцарских времен»; осталась в кратких набросках комедия об игроке, уцелела какая то сцена в тюрьме, план пьесы о сыне палача, конспект драмы о папессе[1123]… А сколько было повествовательных замыслов: отрывок «Гости съезжались на дачу…» (1828), «На углу маленькой площади…» (1829), «Роман в письмах» (1829), «Повесть о прапорщике черниговского полка» (1830), «Роман на кавказских водах» (1831), «Русский Пелам» (1835), «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.» (1835), «Цезарь путешествовал…» (1835), «Мария Шоннинг» (1835—1836) и др. Этот список неполон.

А сколько погибло статей по цензурным условиям! Таковы, например, «Александр Радищев»[1124] и «Путешествие из Москвы в Петербург»[1125].

Надо удивляться душевной твердости, с какою Пушкин продолжал свой великий труд в страшных условиях тогдашней семейной его жизни, подлых дворцовых интриг, журнальной ненависти и унизительной материальной нужды. В эти последние годы поэту нередко приходилось обращаться к ростовщикам. Долг его превышал уже сто тысяч рублей. Пушкин продолжал, однако, обдумывать новые повести и драмы. Его к себе влекут и темы лирические — темы смерти, нравственной ответственности, творческого подвига, последнего смысла бытия. А в это время светская титулованная чернь изощрялась в своих сплетнях и глумлениях над честью поэта. Пушкина травили. Входя в салон, где тотчас же толпа светских поклонников окружала Наталью Николаевну, Пушкин чувствовал, что он для этих пустых и суетных людей не более как неловкий и смешной муж красавицы, и он заставлял вспоминать о себе как о поэте опасным огнем эпиграмм или такою желчной и злой стихотворной сатирой, как пьеса «На выздоровление Лукулла».

Пушкин, спокойный и твердый с пером в руке или в беседе с сотрудником журнала, делался угрюмым, тревожным, мнительным и неосторожным, когда он слышал вокруг себя злобный шепот ненавистников. Но эти сплетники и клеветники были неуловимы. Их нельзя было обличить, обвинить и наказать достойно. Их намеки были двусмысленны, их плоские шутки были бессодержательны, их дерзости были завуалированы светской любезностью. Пушкин даже не знал, кто именно его оскорбитель. Имя ему было «легион», ибо травила Пушкина целая свора привилегированных, связанная общими интересами, политическими и материальными, и ненавидевшая поэта как новую грозную силу, глубоко враждебную этому союзу так называемых «легитимистов». Пушкин не знал в лицо своих оскорбителей. Они были так безличны! Иногда он старался уличить кого нибудь в попытке задеть его честь, и почти всегда он ошибался. Настоящий враг ускользал, а мнительный поэт убеждался в своей ошибке и брал назад обвинение, предъявленное им человеку, нисколько ему не враждебному.

Так, на одном балу Пушкин подошел к секретарю французского посольства Лагрене[1126], когда тот разговаривал с какой то дамой, и поэту послышалось, будто бы француз сказал даме вполголоса: «Renvoyez lе!» («Прогоните его!»). Этого было достаточно, чтобы поэт на другой же день потребовал от Лагрене объяснений, угрожая дуэлью. Поединок не состоялся только потому, что дипломат заверил Пушкина, что злополучной фразы он не произносил и питает совершенное уважение к поэту.

Некий В. Ф. Боголюбов[1127], один из светских гомосексуалистов, окружавших их вождя, Геккерена, распространил слух, что будто бы князь Н. Г. Репнин[1128] выразил публично свое негодование по поводу пушкинского стихотворения «На выздоровление Лукулла». Надо иметь в виду, что С. С. Уваров, против которого направлена пьеса Пушкина, был тоже гомосексуалист, и В. Ф. Боголюбов, передавая сплетню, мстил поэту за оскорбление «корпорации», к которой принадлежал.

Князь Николай Григорьевич Репнин, бывший с 1816 по 1835 год военным губернатором Малороссии, был старше Пушкина на двадцать лет. Ни возраст, ни положение, ни репутация этого князя не помешали поэту потребовать от него объяснения по поводу возникшей сплетни. 5 февраля Пушкин написал Репнину вежливое, но твердое письмо, спрашивая его, правда ли, что он, как утверждал господин Боголюбов, позволил себе публично делать оскорбительные для поэта замечания. Князь Репнин ответил Пушкину не менее вежливо. «Г на Боголюбова, — писал он, между прочим, — я единственно вижу у С. С. Уварова, и с ним никаких сношений не имею, и никогда ничего на ваш счет в присутствии его не говорил, а тем паче, прочтя послание Лукуллу, вам же искренно скажу, что гениальный талант ваш принесет пользу Отечеству и вам славу, воспевая веру и верность русскую, а не оскорблением частных людей…»

Пушкин удовлетворился этим объяснением. Его ответ чрезвычайно любопытен. «Не могу не сознаться, — писал он, — что мнение Вашего сиятельства касательно сочинений, оскорбительных для чести частного лица, совершенно справедливо. Трудно их извинить, даже когда они написаны в минуту огорчения и слепой досады. Как забава суетного и развращенного ума, они были бы непростительны…»

Но неосторожный поступок был совершен — и Уваров стал деятельным участником заговора против поэта, с которым он был знаком еще со времен «Арзамаса»; в 1831 году он перевел на французский язык стихотворение Пушкина «Клеветникам России»; в 1832 году в Московском университете, представляя поэта студентам[1129], заявил им торжественно: «Вот само искусство»; при выборах Пушкина в Российскую академию Уваров подал за него голос. Все это не помешало тому же Уварову требовать для произведений Пушкина жестокой цензуры, называть «Историю Пугачева» революционной книгой и предупреждать издателей, чтобы они не имели дела с людьми «столь вредного образа мыслей, каким отличается Пушкин».

В том же 1836 году у Пушкина было странное недоразумение с молодым писателем графом В. А. Соллогубом, горячим поклонником поэта. Соллогубу было тогда двадцать три года. На вечере у Карамзиных он разговаривал с Натальей Николаевной, и она, по его словам, шутила над какой то его романтической страстью. Юноша, смущенный насмешливостью прелестной дамы, спросил ее неосторожно, давно ли она замужем, давая понять, что она уже не девочка и ей не подобает так шутить. Весь этот невиннейший разговор Наталья Николаевна передала мужу, истолковав его как что то дерзкое со стороны повесы. Пушкин немедленно послал вызов Соллогубу. Тот в это время по делам службы был в Ржеве и не получил письма. О вызове Соллогуб узнал от Андрея Карамзина[1130] и был изумлен чрезвычайно, не понимая, чем он оскорбил поэта, которого считал «полубогом». Однако молодой человек тотчас послал письмо Пушкину, изъявляя согласие на поединок, но при этом объяснил, что у него даже в помыслах не было сказать что либо непочтительное Наталье Николаевне. Пушкин, прочитав письмо юноши, сказал Соболевскому: «Немножко длинно, молодо, а, впрочем, хорошо». Дуэль, однако, была назначена. Решили драться в Твери. Но опять случилось недоразумение. Пушкин, попав в Тверь через месяц, не застал там случайно Соллогуба, который как раз отлучился из города в деревню. Пушкин не дождался противника и 2 мая уехал в Москву. Остановился он, по обыкновению, у П. В. Нащокина, который расстался со своей цыганкою, ему изменившей, и женат был теперь на В. А. Нарской[1131]. Соллогуб, узнав о том, что Пушкин был в Твери, в смятении бросился вслед за ним в Москву и явился рано утром на квартиру Павла Воиновича. Пушкин вышел к молодому человеку заспанный, в халате и, холодно с ним поздоровавшись, принялся чистить свои длиннейшие ногти. Пришлось дожидаться Нащокина, который был секундантом поэта. Заговорили о «Современнике». Пушкин оживился, и писатели мирно беседовали о литературе. Наконец появился, тоже заспанный, с взъерошенными волосами, Павел Воинович и тотчас же стал уговаривать противников кончить дело миром. Соллогуб, по его воспоминаниям, решил выдержать выстрел Пушкина, но самому отнюдь не стрелять в гениального поэта. По видимому, всем троим хотелось уладить нелепое дело, затеянное легкомысленной Натальей Николаевной. После объяснений Соллогуб согласился извиниться письменно перед капризной красавицей. Дело кончилось без кровавой развязки.

Такие странные истории, как вызов на поединок Лагрене, Репнина или Соллогуба, могли случиться только в условиях лихорадочной жизни, в которую был вовлечен Пушкин. Как будто поэт сам искал опасности, чтобы выйти из заколдованного круга. Поединок в самом деле сулил какое то освобождение от петербургских цепей. Он мог кончиться или желанною поэту высылкою из столицы, или смертью. Оба выхода казались Пушкину более достойными, чем борьба с Николаем Павловичем Романовым и Марьей Дмитриевной Нессельроде, борьба, которая была так безнадежна и так унизительна.

VI

В ночь на 29 марта 1836 года умерла Надежда Осиповна, мать Пушкина. Во время своей предсмертной болезни она сблизилась с сыном, с которым у нее всегда были нелады. Пушкин нежно и почтительно ухаживал за больною матерью. 8 апреля Пушкин повез гроб с ее телом в Псковскую губернию и похоронил ее в Святогорском монастыре. Тогда он приготовил там могилу и для себя. Вернувшись из Псковской губернии, Пушкин недели через две уехал в Москву для занятий в московских архивах и по делам «Современника». В письме к жене от 5 мая Пушкин, поговорив о разных московских новостях, пишет о самом главном — о царе: «И про тебя, душа моя, идут кое какие толки, которые не вполне доходят до меня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про жен своих; однако ж видно, что ты кого то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц. Нехорошо, мой ангел: скромность есть лучшее украшение вашего пола».

18 мая он пишет жене с горькой иронией, что у него «душа в пятки уходит», когда он вспоминает, что теперь он журналист: «Будучи еще порядочным человеком, я получал уже полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompe[1132] и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов[1133] будет на меня смотреть, как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; черт догадал меня родиться в России с душою и талантом! Весело, нечего сказать…»

23 мая Пушкин вернулся домой, в Петербург, на Каменноостровскую дачу. За несколько часов до его приезда Наталья Николаевна родила благополучно четвертого ребенка — Наталью[1134]. Пушкин снова поглощен семейными и житейскими делами. Он, отец четырех ребят, казалось бы, мог рассчитывать теперь на какую то прочность семейного очага, и милая жена могла бы как будто прекратить свои выезды во дворцы и салоны. Но ей двадцать пять лет, и она хочет «наслаждаться жизнью». Жизнь для нее бал. Все трезвые мысли, высказанные Пушкиным шесть лет назад в письме к матушке Натали относительно его брака с юной красавицей, теперь нашли себе полное подтверждение. Натали тяготилась своею судьбою.

А между тем в душе Пушкина в эти дни были не только мучительные мысли о семье, но и немалые сомнения относительно «исторической необходимости», о которой он так часто думал после свидания с царем в московском дворце 8 сентября 1826 года. Эта страшная, все покоряющая необходимость, которой будто бы безумно противоречить, нашла как раз в этом году своих обличителей, восставших на нее с дерзостью необыкновенной. Этот великий бунт против существующего «по необходимости» порядка нашел себе выражение весною и осенью 1836 года. 19 апреля состоялось в Петербурге первое представление «Ревизора», а в конце сентября вышел номер «Телескопа» со знаменитым «Философическим письмом» Чаадаева. Эти два события были небезразличны для Пушкина.

Пушкинский сюжет под пером Гоголя вырос неожиданно в страшную картину казенной России, задыхающейся в пошлости и раболепстве. Эти ужасные маски заключали в себе, конечно, не только обличение русской жизни тридцатых годов XIX века, но и грозное предостережение будущему. Согласно историческому анекдоту, император Николай после окончания спектакля изволил заметить, что в пьесе Гоголя всем досталось и прежде всего ему, императору. Если даже этот рассказ апокриф, он недаром сохранился в воспоминаниях современников. Пушкин, с его умом и зоркостью художника, прекрасно понял смысл «Ревизора» и, вероятно, горько усмехнулся, припомнив свои иллюзии 1826 года.

Трагедия Пушкина заключалась не только в личной его судьбе, но и в крушении той философии истории, которая сложилась в его душе к тридцатым годам. «Философическое письмо» Чаадаева, появившееся в «Телескопе», было парадоксально и зловеще. Почти никто не разгадал тогдашнего мировоззрения Чаадаева, его католического понимания истории, но всех поразила новизна и смелость в оценке русской государственности. Статья, случайно, по недоразумению пропущенная цензурой, в самом деле была как гром на ясном небосклоне. Дело было не в том, справедлива или несправедлива чаадаевская оценка русской истории, а в том, что ее автор напомнил русскому обществу о страшной опасности, которая таилась в самодовольном национализме, в русских империалистических претензиях, в необоснованной народной гордости. За всем этим обличением русской монархии был второй, идейный план. В этом плане Чаадаев утверждал, что история отдельного народа сама по себе не имеет еще смысла и ценности. Она приобретает и то и другое только в свете истории всемирной. Судьба всего человечества — вот что важно. «Страшный суд»[1135] готовится для всех времен и всех народов. Существует круговая порука, и горе тому народу, который стремится к национальной замкнутости. И каждый отдельный человек, сохранив свои национальные черты, должен, однако, помнить, что он такой же грешный «Адам»[1136], как и все прочие «сыны человеческие»[1137], и так же, как они, должен вернуть себе свою свободу, свое достоинство, вернуть «потерянный рай», найти, наконец, социальную гармонию, возможную только при единстве всего человечества.

Пушкин приготовил свой ответ Чаадаеву[1138]. В этом не отправленном адресату письме поэт противопоставил мыслям Чаадаева свою апологию русской истории. Нет, он, Пушкин, не разделяет взглядов Петра Яковлевича на судьбу русского народа. Конечно, «схизма»[1139] отделила Россию от прочего христианского мира, но у русского народа было свое особое историческое призвание. Ему пришлось выдержать вторжение монголов. Великая страна поглотила в своих равнинах полчища азиатов, которые угрожали западной цивилизации. Русские люди жертвовали собою, и надо удивляться, что они остались верными христианской культуре. Европа спаслась от варварского нашествия благодаря нашему мученичеству. И далее, рискуя оскорбить католические верования Чаадаева, Пушкин защищает древних ревнителей восточного христианства: «Православное духовенство до времен Феофана[1140] было достойно уважения. Оно никогда не оскверняло себя мерзостью папизма[1141] и, наверное, не вызвало бы протестантизма[1142] в тот исторический час, когда человечество более всего нуждалось в единстве…» Это уже была стрела в католическое сердце Петра Яковлевича.

Что касается нашего исторического ничтожества, продолжает свою апологию Пушкин, то он решительно не согласен с мнением Чаадаева. Поэт красноречиво напоминает о живописных и выразительных страницах древней русской истории. Но вот она ступает на новый путь: «Разве один Петр Великий не есть уже целая всемирная история? А Екатерина II, придвинувшая Россию к границам Европы? А Александр, который привел вас в Париж?..» Пушкин даже в современности находит что то величественное, что должно поразить будущего историка.

Это последнее слово в защиту русской истории, последнее выражение той консервативной философии, которая сложилась у Пушкина к тридцатым годам. Но эта последняя попытка оправдать историческую «необходимость» опровергалась «упрямыми фактами». И сам Пушкин в конце этого же письма делает немаловажные признания: «После стольких возражений я должен вам сказать, что многое в вашем послании сущая правда. Надо сознаться, что наша общественная жизнь весьма печальна. Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости и правде, это циничное презрение к мысли и достоинству человека действительно ужасно…»

«Как писатель, я раздражен», — признается Пушкин. Он оскорблен и как человек частный. Все складывается так, чтобы убедить поэта в его неверном понимании и в пристрастной оценке русской истории, и, однако, он не хочет иного отечества и другой судьбы. Он даже клянется в этом Чаадаеву, которого он когда то любил и который лет пятнадцать назад был для него авторитетом.

Но, несмотря на эту клятву, что то горькое и мучительное было у него на сердце после чтения мрачной статьи Чаадаева. А что, если он, Пушкин, ошибается? А что, если в самом деле, ревниво защищая преимущества нашей национальной культуры, мы оказываем отечеству медвежью услугу? Защищать эту национальную культуру необходимо, конечно, когда на нее клевещут и ее презирают такие люди, как Марья Дмитриевна Нессельроде и ее союзники, но в обличении Чаадаева есть что то иное. Его папизм, конечно, смешное заблуждение, но дело не в папизме, а в какой то универсальной идее, о которой, пожалуй, следует поразмыслить ему, Пушкину. Он как поэт сознавал себя выразителем русской национальной культуры, но разве для ее торжества не следует подчинить ее целям всемирным? В сущности, он своим художественным подвигом давно уже служит этим мировым целям. Он вспомнил, как осенью 1830 года там, в глухой болдинской деревне, он с гордостью ставил даты под законченными своими трагедиями. Разве в этих трагедиях или в своем «Пророке», да и во многих иных своих шедеврах не перекликается он с мировыми гениями? Не подчинил ли он сам на деле свои национальные пристрастия универсальным целям?

Глава четырнадцатая. Поединок и смерть

I

Пушкин написал свое последнее письмо Чаадаеву 19 октября 1836 года — в день двадцатипятилетия лицея. В этот день собрались товарищи первого выпуска в квартире М. Л. Яковлева. Сохранился протокол этого собрания. Первые строки протокола написаны рукою Пушкина. После обеда читали письма Кюхельбекера. Потом Яковлев, лицейский староста, показывал друзьям хранившийся у него архив; потом пели лицейские песни; потом Пушкин читал свои стихи:

Была пора: наш праздник молодой

Сиял, шумел и розами венчался…

Пушкин не мог дочитать свои стихи. Его душили слезы. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, сел на диван и умолк. Это была последняя лицейская годовщина, в которой принимал участие Пушкин. Жить ему оставалось три месяца и десять дней.

В этом году Пушкин написал двенадцать стихотворений. Они значительны и важны. Поэт, как будто предчувствуя грозящую ему опасность, размышляет о смысле жизни и готовится к смерти. Таковы стихи «Когда за городом, задумчив, я брожу…», «Отцы пустынники и жены непорочны…» и, вероятно, в этом же году написанное стихотворение «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…»[1143]. Тогда же написан «Памятник». Поэт прозорлив. Он видит свою судьбу. Он знает, что славен будет он, «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».

Поэт видит смысл своего труда в борьбе с жестоким веком:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу…

Однако и заключительная строфа «Памятника», и стихотворение «Из Пиндемонти» («Не дорого ценю я громкие права…») свидетельствуют о том, что поэт мрачно смотрит на свою участь. Он разочарован в монархе, с которым он мечтал заключить некий договор. Рабство «по манию царя»[1144] не пало. Но поэт сомневается также и в прелестях политической «свободы», которой гордятся западные государства:

Всё это, видите ль, слова, слова, слова[1145],

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа —

Не все ли нам равно? Бог с ними.

Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать; для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Трепеща радостно в восторгах умиленья.

Вот счастье! вот права…

Великодержавная государственность, которую Пушкин еще недавно защищал, также внушает ему чувства недоверия и вражды. Левиафан страшен во всех его личинах. Жандармы, поставленные для порядка около картины Брюллова «Распятие»[1146], дают ему повод к написанию иронической и гневной пьесы «Мирская власть»[1147]:

К чему, скажите мне, хранительная стража?

Или распятие казенная поклажа,

И вы боитеся воров или мышей?

Иль мните важности придать царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию?

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

Того, чья казнь весь род Адамов искупила,

И, чтоб не потеснить гуляющих господ,

Пускать не велено сюда простой народ?

В условиях старого порядка, в условиях николаевской монархии поэт чувствовал мучительное одиночество, потому что его могучий талант опередил в своем развитии культуру современного ему дворянского общества; Пушкин был одинок и потому еще, что новые демократические круги, готовые прийти на смену отживающей свой век привилегированной дворянско бюрократической «черни», ненавидевшей его, не успели еще найти с поэтом непосредственную связь, хотя уже знали его и считали своим даже тогда, когда укоряли его ревниво. Выразителем этих демократических настроений явился Белинский. И не случайно Пушкин пытался завязать с ним литературные отношения. Этому союзу помешала смерть поэта. И не случайно также Пушкин осенью 1835 года написал подробный конспект пьесы, известной под именем «Сцены из рыцарских времен». У Пушкина в его сценах действие, по видимому, происходит где то в Германии, но не исключается предположение, что этот замысел связан с темою «Жакерии»[1148] Мериме[1149], то есть с эпизодом из истории крестьянской революции во Франции в XIV веке. Смерть отняла Пушкина у русского народа как раз в те дни, когда у него рассеялись последние иллюзии относительно смысла и ценности петербургской монархии. Он понял, какая страшная бездна отделяет привилегированные круги министров и царедворцев от многомиллионной массы крепостных крестьян, у которых он учился русскому языку. В. А. Нащокина в своих воспоминаниях рассказывает о том, как Пушкин до самых последних своих дней искал встреч с крестьянами: «Пушкин в путешествии никогда не дожидался на станциях, пока заложат ему лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всем…» Он учился у мужиков той органической культуре[1150], которая заключена в великолепном русском фольклоре. Не случайно Пушкин в последние годы жизни с таким увлечением писал свои сказки. И какова бы ни была степень влияния на него иностранных источников, самая ткань его сказок, словарная и семантическая, тесно связана с русскою деревнею.

Но в салоне М. Д. Нессельроде ни песен не пели, ни сказок не сказывали. Зато в нем сочинили страшную сплетню, которая убила поэта. Эта сплетня была не простою интригою личных врагов, а политической местью тех, кто видел в Пушкине заклятого врага всей тогдашней правящей олигархии.

Пушкин был убежден, что Наталья Николаевна не изменяла ему, и, кажется, она в самом деле была при жизни Пушкина ему верна. Но измена другая, более тонкая, — тот явный интерес, который она проявляла к некоторым своим поклонникам, — была налицо. И эта моральная измена делала сплетню такой ужасной в сознании поэта. Среди многочисленных поклонников Натальи Николаевны Пушкиной было два лица, которые особенно настойчиво преследовали красавицу: один из них — Дантес, усыновленный бароном Геккереном, молодой эльзасец, кавалергард, пресытившийся ролью мужеложника и дерзко искавший любовных связей со светскими красавицами Петербурга, другой — Николай Романов, русский император, «самодержец всея России».

Дантес Геккерен не казался Пушкину опасным соперником. Его можно уничтожить, осмеяв, скомпрометировав, наконец, вызвав на поединок. Наталья Николаевна кокетлива и легкомысленна, но совершенно откровенна с мужем. Он знает каждый ее шаг. Нет, он не боится такого соперника, как Дантес. Иное дело — царь. В его распоряжении Петропавловская крепость, Бенкендорф и легион жандармов. С ним дуэль невозможна. Бежать! Бежать! Единственный выход бежать от его двора, сжечь поскорее проклятый камер юнкерский мундир. Но царь не простец. Он опутал поэта крепкими цепями. Вырваться из них нет никакой возможности. Но, может быть, Пушкин ошибается? Может быть, царь вовсе не намерен отнимать у него жену? Нет, поэт твердо знает, что император — его соперник. Пушкин сам рассказывал Нащокину, что царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру на балах спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены».

II

Пушкин не успел отправить письмо к Чаадаеву. К. О. Россет[1151] предупредил поэта, что переписываться с московским философом опасно. Император прочел его «Философическое письмо» и был изумлен его дерзостью. Как! Россия, победоносная и грозная, прославленная Державиным и Карамзиным, стоящая на страже европейского легитимизма, — и эта великая Россия, оказывается, велика лишь по своему географическому положению, а по существу это страна варварская, оставшаяся вне европейской цивилизации. Чаадаев сошел с ума. Императору понравилась эта мысль. Конечно, автор дерзкой статьи болен душевно. Его нельзя наказывать. Его надо лечить. Его надо поручить попечению генерал губернатора. Пусть врач ежедневно навещает безумца. Иное дело — редактор и цензор. Их надо покарать, чтобы они впредь были осмотрительнее. Это известие о судьбе Чаадаева казалось Пушкину зловещим. Нет, поэт не пошлет теперь письмо своему идейному противнику. Пушкин не ожидал, что царь окажет ему, Пушкину, такую медвежью услугу своей расправой с мыслителем и лишит его возможности вести спор по существу. 22 октября 1836 года последовало официальное запрещение «Телескопа».

Можно ли жить после этого в проклятом Петербурге, где придворные лицемеры делают вид, что они оскорблены статьей Чаадаева в своих лучших патриотических чувствах, — они, которые ненавидят и презирают Россию так же, как они ненавидят и презирают Пушкина. В самом деле, можно сойти с ума от этой тирании Зимнего дворца и всех этих салонов, где подготовляется заговор против всякой независимой мысли и свободного творчества. Сегодня объявили сумасшедшим Чаадаева, а завтра объявят Пушкина. Если бы он был здравомыслящий, он бы радовался успехам Натали и своему придворному званию, а он открыто негодует на «милость» монарха. Разве это не безумие?

Поэт чувствовал, что надо каким то решительным действием покончить с теми бытовыми условиями, которые связывали его и мешали ему писать. Надо было во что бы то ни стало если не отказаться вовсе от светского образа жизни, то по крайней мере сократить выезды и приемы. Осенью Пушкин перевез семью с Каменноостровской дачи не в огромную квартиру в доме Баташева[1152], а в сравнительно скромную квартиру на Мойке, в доме князей Волконских[1153]. В этой квартире было так тесно, что о приеме гостей нечего было и думать. Правда, в квартире было одиннадцать комнат, но кроме четырех детей в семье Пушкина жили две свояченицы и огромный штат слуг и служанок. Наемных слуг было шестнадцать человек: две няни, четыре горничных, кормилица, мужик при кухне, лакей, повар, два кучера, полотер, прачка и какие то еще два служителя! Но кроме этих наемных слуг были еще и крепостные, привезенные из деревни. Таков был чудовищный быт среднедворянского дома первой половины XIX века. Надо представить себе, как суетились вокруг трех капризных барынь все эти горничные и лакеи, как шалили и плакали детишки, окруженные своим штатом нянюшек, как бестолково и беспокойно шла вся эта худо налаженная жизнь, когда хозяйки спали чуть не до заката солнца, а проснувшись, озабочены были туалетом и выездом на очередной бал.

Чтобы содержать такой дом, нужны были средства. Их не хватало. Пушкин был кругом в долгах. Кому только он не был должен! Каретному мастеру, извозчику, какой то вдове Оберман[1154] за дрова, купцу бакалейщику, книгопродавцу Беллизару[1155] около 4000 рублей, булочнику Роде, виноторговцу Раулю[1156], аптекарю Брунсу[1157] и другому аптекарю Типмеру[1158] 410 рублей 70 коп. и т. д. и т. д.

Но кроме этих мелких долгов над Пушкиным висели долги значительные. Их сумма превысила 120 000 рублей.

Пушкин не был расчетлив, а нуждающимся в деньгах всегда был готов отдать последнее. По свидетельству П. В. Нащокина, «Пушкин был великодушен, щедр на деньги. Бедному он не подавал меньше двадцати пяти рублей». Но денежные дела его становились все хуже и хуже. Наталья Николаевна, равнодушная к стихам поэта, не так была равнодушна к гонорарам за эти стихи. Однажды издатель пришел за рукописью, проданной поэтом, но рукопись оказалась в руках Натали. Поэт предложил издателю поговорить с женою, и тот вышел из будуара Натальи Николаевны весьма смущенный: ему пришлось заплатить за рукопись вдвое больше, чем было условлено.

Но в доме Пушкиных жила одна особа, которая ценила стихи поэта по существу, — Александрина Гончарова. Она любила его поэзию и, кажется, самого поэта. Она была умнее сестер, и Пушкин был с нею дружен. Ходили сплетни об их интимной близости. Их распространяли люди, не внушающие доверия. Одним из этих сплетников был князь А. В. Трубецкой[1159]. Будучи семидесятичетырехлетним стариком, он продиктовал свои воспоминания о Пушкине и Дантесе. Князь Трубецкой летом 1836 года, когда кавалергардский полк стоял в Новой Деревне, жил в одной хате с Дантесом и со слов хвастливого ловеласа сообщил потомству спустя пятьдесят лет после событий о его любовных удачах, действительных или мнимых. В рассказе А. В. Трубецкого столько анахронизмов и путаницы, что можно было бы вовсе не упоминать об этом ничтожном документе, если бы он не был характерен для той гвардейской среды, которая была враждебна поэту. Это все были приятели Дантеса, распространявшие по Петербургу слухи о том, что Наталья Николаевна изменила мужу. Общество кавалергардов было филиалом салона М. Д. Нессельроде. Цель была одна — оскорбить Пушкина и провоцировать его на какой нибудь безумный поступок. Князь А. В. Трубецкой был одним из сознательных или бессознательных оскорбителей Пушкина.

Дантес, по сообщению А. В. Трубецкого, пользуясь тем, что Новая Деревня находится поблизости от Черной речки, где жил Пушкин, часто посещал Наталью Николаевну. Но летом 1835 года у Пушкиных дача была на Каменном Острове, и мемуарист опять путает даты и факты. Госпожа Полетика[1160], ненавидевшая, между прочим, Пушкина, сообщила князю Трубецкому, что поэт находится в интимной связи со свояченицей Александриной. Пушкин, видите ли, ревновал Дантеса не к жене, а к Александре Николаевне. Этот рассказ дает понятие о той атмосфере сплетен, клеветнических слухов и нескрываемой ненависти к поэту, которые имели место в Петербурге в конце 1836 года. Этот вздорный рассказ становится драгоценным психологическим документом, характерным для эпохи, если мы прислушаемся к интонации рассказчика: «В то время несколько шалунов из молодежи, между прочим Урусов[1161], Опочинин[1162], Строганов, мой cousin[1163], стали рассылать анонимные письма по мужьям рогоносцам. В числе многих получил такое письмо и Пушкин…»

Вот о каких милых «шалостях» поведал потомству князь А. В. Трубецкой. Любопытно, что эти «шалости» имели также место в салонах Вены. Как раз в это время венские «легитимисты» забавлялись, посылая неугодным им лицам анонимные пасквили. Эти бесстыдные пасквили даже печатались и распространялись во многих экземплярах. Таковы были нравы рыцарей Священного союза. Нессельроде и Геккерен подражали своим венским друзьям. К их услугам всегда была золотая молодежь.

В Петербурге было немало «шалунов», охотно исполнявших поручения своих шефов. Какой либо иной инициативы предположить невозможно. О самом факте подлой игры, которой занималась титулованная Вена, мы узнаем от д’Аршиака[1164], интимного приятеля Дантеса и Геккерена. У д’Аршиака была целая коллекция таких бумажек.

III

Дантес познакомился с Натальей Николаевной Пушкиной осенью 1834 года. Тогда же он стал настойчиво за ней ухаживать. Он появлялся всюду, где бывала Наталья Николаевна. Его видели около нее на балах и раутах, в театре и на прогулках. Некий лифляндец Ленц[1165] видел с балкона дачи Вьельгорских[1166], как «на высоком коне, который не мог стоять на месте и нетерпеливо рыл копытом землю, грациозно покачивалась несравненная красавица, жена Пушкина; с нею была ее сестра и Дантес». Другой очевидец рассказывает, как во время бала в здании Минеральных вод он видел во время разъезда жену Пушкина: «Наталья Николаевна, в ожидании экипажа, стояла, прислонясь к колонне у входа, а военная молодежь, преимущественно из кавалергардов, окружала ее, рассыпаясь в любезностях. Несколько в стороне, около другой колонны, стоял в задумчивости Пушкин, не принимая ни малейшего участия в этом разговоре…» Как раз после этих модных балов в здании Минеральных вод по Петербургу распространились слухи об ухаживаниях Дантеса за женою поэта. К. К. Данзас рассказывал, что Пушкин, узнав от самой Натальи Николаевны о притязаниях кавалергарда, перестал его у себя принимать, но Дантес встречался с нею в доме Вяземских, у Карамзиных и в других светских домах. Он писал ей письма, которые она показывала мужу. Встречам Натальи Николаевны с Дантесом всячески содействовала ее сестрица Екатерина Николаевна, влюбленная в смазливого эльзасца. Дантес ухаживал и за ней, как и за многими другими дамами, и Екатерина Николаевна, по видимому, не ревновала его к сестре, довольствуясь тем вниманием, какое выпадало на ее долю. Князь Павел Вяземский[1167] рассказывал, как ему случилось пройти несколько шагов по Невскому в обществе Натальи Николаевны, ее сестры и Дантеса. В эту самую минуту мимо них быстро прошел Пушкин и мгновенно исчез в толпе. «Выражение лица его было страшно», — замечает П. Вяземский.

Добродушная княгиня В. Ф. Вяземская предупреждала Пушкину относительно последствий ее кокетства с Дантесом: «Я люблю вас, как своих дочерей. Подумайте, чем это может кончиться!..» Но Натали беспечно смеялась: «Мне с ним весело. Он мне просто нравится. Будет то же, что было два года сряду…»

Наталья Николаевна часто бывала у Вяземских, и каждый раз там же появлялся Дантес. Княгиня В. Ф. Вяземская сказала ему наконец, что ей неприятно видеть в своем доме его ухаживания за женою Пушкина, которого она глубоко уважает и любит. Несмотря на это предупреждение, Дантес опять явился на вечер Вяземских и не отходил от Натальи Николаевны. Тогда Вера Федоровна сказала гостю, что ей придется предупредить швейцара не впускать в залу господина Дантеса Геккерена. Только тогда прекратились его визиты. Но ловелас был приятелем Андрея Карамзина и, пользуясь этим, бывал постоянно в салоне Карамзиных, где встречался с Натальей Николаевной очень часто.

Уже после катастрофы князь Вяземский писал великому князю Михаилу Павловичу, что задолго до события его можно было предугадать, наблюдая за нескромным поведением Дантеса. И тому же Михаилу Павловичу писал сам царь: «Давно ожидать должно было, что дуэлью кончится их неловкое положение…» Почему же, спрашивается, зная об этом «неловком положении», царь не сделал ничего, чтобы его предотвратить? Или он рассчитывал, что из всех возможных мужей или возлюбленных Натальи Николаевны самым неудачным является Пушкин? Строптивый и дерзкий муж был несомненной помехой для всякого претендента на сердце Натальи Николаевны. Кому то очень хотелось, чтобы произошел громкий скандал. Предвидеть его было нетрудно, зная пламенный характер поэта.

На одном из вечеров некий князь П. В. Долгоруков[1168], один из тех гнусных молодых развратников, которые окружали Геккерена, за спиною Пушкина поднимал вверх пальцы, растопыривал их рогами и кивал при этом на Дантеса. Это видел граф В. Ф. Адлерберг[1169]. Будучи дружен с Жуковским и ценя Пушкина как поэта, он поехал к великому князю Михаилу Павловичу и объяснил ему создавшееся положение. Поэт не стерпит посягательства на его честь, а молодой Дантес ведет себя так, что поединок кажется неизбежным Мы рискуем потерять Пушкина. Можно предотвратить катастрофу. Графу Адлербергу известно, что кавалергарду Дантесу Геккерену очень хотелось отличиться на театре военных действий на Кавказе. Нельзя ли молодого Геккерена отправить на Кавказ? Но великий князь Михаил Павлович, бывший тогда главнокомандующим гвардейским корпусом, пожал плечами: но как же это сделать? Дамы будут скучать без Дантеса! Кроме того, этот веселый повеса мастер говорить каламбуры, до коих большой охотник он сам, великий князь… Впрочем, он подумает. Кажется, еще нет надобности спешить с этим делом…

Зачем, в самом деле, спешить? Положение хотя и сложное, но довольно забавное. Этот Пушкин претендует на какое то особое право быть независимым. Этот сочинитель воображает, что он «глас народа», что он выразитель национального духа. Марья Дмитриевна Нессельроде жаловалась на его дерзкие эпиграммы, кроме того, он сам всех задевал. Разве С. С. Уваров не был оскорблен Пушкиным? Теперь этот знаменитый стихотворец рискует быть осмеянным. Что посеешь, то и пожнешь. Любопытно, чем кончится вся эта история. Сказать по правде, Пушкин со своим арапским профилем как то не очень подходит к такой красавице, как Наталья Николаевна. Дантес носил перстень с портретом Генриха V, и Пушкин сказал однажды, что у молодого «легитимиста» на перстне изображена обезьяна, на что шутник ответил: «Уверяю вас, господа, что этот портрет ничуть не похож на господина Пушкина…»

Пушкин — беспокойный человек. У этого Пушкина всегда какие то превратные идеи. Бедной жене, вероятно, с ним скучно…

Такова примерно была психология великого князя Михаила Павловича, который вовсе не принадлежал к деятельным врагам поэта. Каково же было настроение у настоящих врагов!

Как ни тревожна была жизнь Пушкина, как ни терзали его сплетни и жалкое легкомыслие жены, он продолжал работать как редактор «Современника». И надо удивляться, что он еще успел закончить «Капитанскую дочку». 1 ноября он читал ее друзьям у князя П. Л. Вяземского. Это было его последнее чтение. Голос поэта больше не звучал. Звучал только страстный голос оскорбленного и замученного человека.

В эти последние, страшные для Пушкина дни он почувствовал свое одиночество. Он не посвящал друзей в свои сокровенные мысли. Если он и говорил иногда о своих намерениях, то только верным своим поклонницам В. Ф. Вяземской или приезжавшей тогда в Петербург Евпраксии Николаевне Вульф Вревской, но и с ними он не был откровенен до конца. О самом главном он молчал. Дантес казался ему врагом ничтожным, и, хотя поэт сознавал, что Наталья Николаевна неравнодушна к своему веселому и развязному кавалеру, это его не очень беспокоило. Ему казалось, что в любой час он может одним ударом покончить с этим дерзким кавалергардом. Его терзали другие мысли, более страшные. Он прекрасно видел, что Николай Павлович Романов смотрит на его жену как на свою будущую любовницу. Иные уже замечали это. Даже люди, стоявшие далеко от жизни дворца, осведомлены были об ухаживании царя за женою поэта. Так, в воспоминаниях Н. И. Иваницкого[1170] мы находим любопытные строки о судьбе Пушкина: «Жена Пушкина была в форме красавица, и поклонников у ней были целые легионы. Немудрено, стало быть, что и Дантес поклонялся ей как красавице; но связей между ними никаких не было. Подозревают другую причину. Жена Пушкина была фрейлиной (!) при дворе, так думают, что не было ли у ней связей с царем. Из этого понятно будет, почему Пушкин искал смерти и бросался на всякого встречного и поперечного. Для души поэта не оставалось ничего, кроме смерти…»

Фрейлиной Наталья Николаевна не была и не могла быть, как замужняя женщина, но суть дела от этого не меняется. Фрейлиной была ее сестра, Екатерина Николаевна, а сама красавица и без этого придворного звания была принята в интимный круг царских фавориток. Царь не успел сделать ее своей любовницей при жизни поэта, но его поведение после смерти Пушкина дает повод думать, что Наталья Николаевна сделалась все таки царской любовницей, но позднее, когда она вернулась в Петербург из деревни в 1839 году. На это намекает ее дочь А. П. Арапова[1171]. И это находит косвенное подтверждение в ряде мелочей: недаром у царя на внутренней крышке его часов был портрет прелестной вдовы и недаром покладистый П. П. Ланской[1172], за которого она вышла замуж в 1844 году, сделал такую блестящую карьеру. И недаром в 1849 году, когда лейб гвардии Конный полк подносил Николаю I альбом с изображением всех генералов и офицеров, художнику Гау было предложено через министра двора написать для этого альбома «портрет супруги генерал майора Ланского». Супруги прочих командиров, по воле царя, этой чести не удостоились.

Наталья Николаевна понимала своеобразно обязанности верной жены. Она не считала преступным ни кокетство, ни фамильярную близость с теми поклонниками, какие ей нравились. Она думала, что верность заключается в том, что жена должна признаваться мужу с полной откровенностью во всех своих любовных «шалостях». К несчастью, «красавица» была глупенькая. Ее не оскорбляли нисколько ухаживания иных ее поклонников, а самые невинные фразы случайного собеседника вызывали неожиданный гнев. Так было, например, с графом В. А. Соллогубом, когда Наталья Николаевна чуть было не спровоцировала дуэль его с Пушкиным без всяких серьезных оснований. Продолжая откровенничать с мужем до самых последних дней, Наталья Николаевна жаловалась ему на поведение Геккерена отца. По ее словам, выходило так, что Геккерен уговаривает ее сблизиться со своим сыном. В этих признаниях есть какая то странность и какое то несоответствие с интересами Геккерена.

Геккерен ненавидел Пушкина и действовал против него заодно с М. Д. Нессельроде. Это вне всяких сомнений. Но сближение Дантеса с Натальей Николаевной вовсе не входило в расчеты этого многоопытного интригана. Не говоря уже о том, что Геккерен должен был ревновать Дантеса как своего наложника, у старого дипломата были и другие соображения, которые совсем не вяжутся с его мнимым желанием поощрять любовную связь молодого ловеласа с госпожою Пушкиной. Геккерен отец прекрасно знал, что страстный и гордый Пушкин не потерпит посягательств на его честь и без всяких колебаний вызовет на поединок оскорбителя. То, что Пушкин два года терпел ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной, доказывает с очевидностью, что не в Дантесе тут было дело. Поэт презирал развязного эльзасца и озабочен был иным.

Наталья Николаевна злилась на Геккерена отца, но вовсе не потому, что он поощрял будто бы ее сближение с Дантесом, а потому, что он нескромно, как ей казалось, впутался не в свое дело и мешал ей «невинно» развлекаться с веселым поклонником. Как мог Геккерен отец поддерживать притязания Дантеса на связь с Натальей Николаевной, когда он дрожал за жизнь любимого им молодого человека! Напротив, вся его интрига велась так, чтобы направить внимание Пушкина в другую сторону, чтобы поставить поэта в безвыходное положение, когда поединок невозможен, когда оскорбление наносится лицом, недосягаемым для мести. Геккерен, понимая необходимость для Жоржа Дантеса брачных отношений, с трудом мирился с его возможным браком с Екатериной Николаевной Гончаровой, за которой повеса, несомненно, также ухаживал, польщенный ее влюбленностью, но поддерживать адюльтер с женою поэта было слишком опасно, чтобы старик пошел на такой явный риск. Так понимали положение дел Жуковский и другие друзья Пушкина. И это подтверждается дальнейшими событиями.

IV

4 ноября 1836 года Пушкин получил по городской почте анонимный пасквиль — «диплом на звание рогоносца». Текст «диплома» и адрес на конверте были воспроизведены печатными буквами, небрежно начерченными. Этот документ запечатан был красным сургучом. Печать изображала некие эмблемы наподобие масонских[1173]: тут были и циркуль, и пингвин, и огненный язык с «оком» внутри. Вот перевод французского текста: «Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, в великом капитуле, под председательством уважаемого великого магистра Ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина[1174], единогласно выбрали Александра Пушкина коадъютором великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом Ордена. Непременный секретарь граф И. Борх[1175]».

Каков смысл этого пасквиля? Для Пушкина он был ясен. При чем тут Нарышкин? Вот именно в нем то и было все дело. Дмитрий Львович Нарышкин был знаменитым супругом знаменитой красавицы Марии Антоновны[1176], любовницы императора Александра. Он был великолепным рогоносцем и величаво нес этот титул всю свою жизнь. Пасквиль объявил Пушкина «коадъютором» Нарышкина, то есть его заместителем, иными словами: М. А. Нарышкина была наложницей царя Александра, а теперь занимает ее место в алькове царя Николая не кто иной, как Наталья Николаевна, супруга поэта.

Это был страшный и меткий удар в сердце Пушкина. Это было то, чего он больше всего боялся — молвы о любовной связи императора с его женой. Если припоминать предупреждения, которые Пушкин настойчиво повторяет в своих письмах Наталье Николаевне об осторожности в отношениях с царем, и откровенный рассказ П. В. Нащокину о царских прогулках под окнами красавицы, станет совершенно ясно, что пасквиль метил удачно и вполне достигал своей цели. Шутовская подпись графа Иосифа Борха была выдумана не случайно. Иосиф Борх действительно существовал. Он был камер юнкером. И жена его, урожденная Голынская[1177], известна была как распутница, а он как рогоносец. Авторы «диплома» предлагали Пушкину стать историографом ордена, намекая ядовито на полученное им от царя разрешение заниматься в государственных архивах. Враги достигли своей цели. Пушкин был в ужасе от, очевидно, уже распространившихся слухов об интимной связи Натальи Николаевны с царем, Пушкин знал, что связи не было, но он также знал, что клевета бывает иногда равносильна действительному факту. И, кроме того, нет дыма без огня. Ухаживания царя и кокетство с ним Натальи Николаевны не были плодом его воображения. Очевидно, все это знали. И он, Пушкин, пользовался милостями того самого царя, который рассчитывал цинично на благосклонность его жены! На поэта напялили придворный мундир и дали ему денег, не достаточных для жизни, но совершенно достаточных для позора. Что делать? Прежде всего надо делать вид, что он, Пушкин, не понял страшного намека. Надо покончить с этим негодяем Дантесом. Пусть все думают, что «диплом» намекал на этого кавалергарда. Но этого мало, разумеется. Надо придумать месть этим подлым заговорщикам, посягающим на его честь. От милостей царя надо избавиться во что бы то ни стало. Кистеневка стоит дороже, чем эти тридцать сорок тысяч, полученных Пушкиным из казны. Правда, он уступил сестре и брату доходы с этого имения, но он возместит эту сумму гонорарами, которые будут ему платить издатели. Надо послать министру финансов Канкрину заявление, что он в счет своего долга предлагает казне приобрести его имение. Теперь он не желает никаких царских милостей. Шестого числа он уже послал письмо Канкрину… А главное, надо бросить в лицо врагам такое оскорбление, равного коему еще не было придумано никем…

В то время как Пушкин обдумывал план борьбы и мести, его знакомые князь П. А. Вяземский, граф М. Ю. Вьельгорский, Е. М. Хитрово и некоторые другие получили пакеты; вскрыв их, они нашли другие конверты с адресом Пушкина, написанным «лакейским почерком». Друзья поэта недоумевали, что делать с этими подозрительными конвертами. Такой же двойной пакет получила А. И. Васильчикова[1178]. У нее в доме на Большой Морской жил в это время ее племянник В. А. Соллогуб. Она позвала его к себе и сказала, показывая на злополучный документ: «Представь себе, какая странность! Я получила сегодня пакет на мое имя, распечатала и нашла в нем другое запечатанное письмо с надписью: Александру Сергеевичу Пушкину. Что мне с этим делать?»

Соллогубу пришло в голову, что в этом письме что нибудь написано об его прежней личной истории с Пушкиным, что, следовательно, уничтожить пакет он не должен, а распечатать не вправе. Затем он тотчас же отправился к Пушкину и, не догадываясь о содержании письма, передал его поэту.

Пушкин, распечатывая конверт, сказал спокойно: «Я уж знаю, что это такое. Я получил сегодня подобное письмо от Е. М. Хитрово. Это мерзость против жены моей. Впрочем, понимаете, что анонимным письмом я обижаться не могу… Жена моя — ангел, никакое подозрение коснуться ее не может…»

Соллогуб ушел от поэта успокоенный. А Пушкин на другой день утром послал Дантесу письмо с вызовом на дуэль, ничем не мотивированным. Дантеса не было дома. Он за небрежность по службе был не в очередь на дежурстве. Геккерен отец, предчувствуя недоброе, распечатал письмо и, не предупреждая Дантеса, поехал к Пушкину. Старый дипломат не ожидал вызова и трепетал за жизнь своего любимца. Он желал выиграть время. Он умолял об отсрочке, и ему удалось получить ее на двадцать четыре часа. Он воспользовался отсрочкой, чтобы уговорить Екатерину Ивановну Загряжскую погасить как нибудь скандал, грозивший разрушить две семьи. Екатерина Ивановна, обожавшая Натали, немедленно вызвала из Царского Села Жуковского в надежде, что он возьмет на себя роль миротворца.

Добрейший Василий Андреевич, конечно, поверил клятвам Геккерена, растроган был его горем и поехал к Пушкину, чтобы как нибудь успокоить его и предотвратить дуэль. 6 ноября, когда у Пушкина сидел Жуковский, явился и Геккерен. Сентиментальному Жуковскому и хитрому Геккерену удалось уговорить Пушкина отсрочить дуэль еще на две недели. Загряжская и Геккерен придумали сообща некий план для спасения жизни Дантеса и для благополучия Натали. Дело в том, что двойная любовная игра, которую вел Дантес, зашла, кажется, довольно далеко — по крайней мере в его отношениях с влюбленной в него Екатериной Николаевной. Надо было жениться. Эта матримониальная необходимость была уже известна нескольким лицам. Слухи о возможной свадьбе дошли даже до Москвы не позднее второй половины октября, значит, недели за две до получения Пушкиным пасквиля. Это видно из переписки Сергея Львовича Пушкина с дочерью Ольгою Сергеевной. Геккерен отец до вызова Пушкиным Дантеса был против этой свадьбы. Ему, по видимому, брак этот не казался удачным. Екатерина Николаевна красавицей не была, хотя у нее было некоторое сходство с Натали, и она, несомненно, нравилась Дантесу, о чем свидетельствует их переписка и дальнейшая благополучная супружеская жизнь. Но Геккерену хотелось более эффектной партии для своего прелестного Жоржа. Екатерина Николаевна была старше своего жениха на четыре года. А главное, Дантес не мог рассчитывать на большое приданое. После вызова Пушкина Геккерен согласился с Е. И. Загряжской, что брак Жоржа с сестрою Натали может предотвратить катастрофу.

Прежде чем решиться на этот шаг, Геккерен при посредничестве Жуковского всячески старался спасти Дантеса от опасного поединка. В эти дни Жуковский и лично уговаривал Пушкина, и писал ему жалкие письма, но все эти убеждения не трогали поэта. Дело осложнялось еще тем, что Пушкин выразил Жуковскому свое ироническое подозрение в желании Дантеса уклониться от поединка. Надо было спасать достоинство молодого кавалергарда. С этою целью Жуковский объясняет Пушкину в письме сложившиеся обстоятельства: «В день моего приезда, в то время, когда я у тебя встретил Геккерена, сын был в карауле и возвратился домой на другой день в час. За какую то ошибку он должен был дежурить три дня не в очередь. Вчера он в последний раз был в карауле и нынче в час пополудни будет свободен. Эти обстоятельства изъясняют, почему он лично не мог участвовать в том, что делал его бедный отец, силясь отбиться от несчастия, которого одно ожидание сводит его с ума…»

Когда Геккерен решил, что нет другого выхода из создавшегося положения, он посвятил в свой план Жуковского. Ему он дал разъяснения совсем не те, какие он давал позднее в письмах к Бенкендорфу, Нессельроде и нидерландским министрам. По рассказу князя П. А. Вяземского, «Геккерен уверял Жуковского, что Пушкин ошибается, что сын его влюблен не в жену его, а в свояченицу, что уже давно сын его умоляет своего отца согласиться на их брак, но что тот, находя брак этот неподходящим, не соглашался, но теперь, видя, что дальнейшее упорство с его стороны привело к заблуждению, грозящему печальными последствиями, он, наконец, дал свое согласие».

Жуковский не усомнился в правдивости этого рассказа. Геккерен предупреждал Жуковского, что честь Дантеса не может быть запятнана никак. Жорж не трус. Он готов выйти на поединок. Но дело друзей предотвратить несчастие, потому что друзьям он, Геккерен, открывает тайну. Пусть Пушкин не воображает, что Дантес хочет уклониться от дуэли, но, если ее не допустить, это будет для всех счастьем. Дантес женится на любимой девушке. Честь Натальи Николаевны не будет затронута. И наконец, Пушкин не будет рисковать своей головой, выходя на поединок, в сущности ничем не мотивированный.

Когда Жуковский, нарушив слово, данное Геккерену, который, конечно, именно этого и хотел, рассказал Пушкину о возможном браке Дантеса с Екатериной Николаевной в надежде, что сообщение успокоит поэта, случилось нечто им не предвиденное. Пушкин пришел в бешенство. Он увидел в этом проекте явное желание уклониться от поединка. Пушкин в рассеянности не замечал вовсе романа своей свояченицы с Дантесом, но зато он помнил признания самой Натальи Николаевны, которая, между прочим, по свойственной ей глупости, могла преувеличивать страсть своего обожателя, хвастаясь своими чарами. Эти ее «чары» не давали ей покоя даже под старость, когда она нарожала немало детей[1179] и состояла в браке с П. П. Ланским. Пушкин не поверил в подготовлявшийся брак Дантеса. Он думал, что разговоры о браке нужны Геккеренам только для того, чтобы выиграть время. А ему, Пушкину, хотелось поскорее покончить с Дантесом, чтобы начать борьбу с более опасными и вооруженными врагами.

13 или 14 ноября произошло, однако, свидание Пушкина с Геккереном в квартире Е. И. Загряжской. Геккерен официально заявил о том, что Дантес женится на Екатерине Николаевне Гончаровой. Пушкин, толкуя этот проект как вынужденный и унизительный для Дантеса, отказался от вызова. Настаивать на дуэли было уже невозможно. Но через день или два Дантес, испугавшийся за свою кавалергардскую репутацию, послал Пушкину письмо с вопросом, по каким мотивам он теперь отказывается от поединка. Это письмо вызвало новое негодование Пушкина. Незадолго до этого письма Пушкин встретил В. А. Соллогуба, гулял с ним и ласково разговаривал. Соллогуб в разговоре по поводу подметных писем предложил себя в качестве секунданта на случай возможного поединка. «Дуэли никакой не будет, — сказал Пушкин, — но я, может быть, попрошу вас быть свидетелем одного объяснения…» Потом они зашли к оружейнику. Пушкин приценивался к пистолетам, но не купил по неимению денег. Они заходили также в книжную лавку Смирдина, где Пушкин сказал свой экспромт о неприятности «наступить в Булгарина», посещая смирдинскую лавку.

16 ноября на обеде у Карамзиных В. А. Соллогуб сидел рядом с Пушкиным. Во время общего веселого разговора поэт вдруг нагнулся к своему соседу и сказал скороговоркой: «Ступайте завтра к д’Аршиаку. Условьтесь с ним только насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше. Ни на какие объяснении не соглашайтесь…»

Потом он продолжал шутить и разговаривать как ни в чем не бывало.

«Я остолбенел, но возражать не осмелился, — пишет Соллогуб в своих „Воспоминаниях“. — В тоне Пушкина была решительность, не допускавшая возражений».

Вечером Соллогуб был на рауте у графа Фикельмона[1180]. Любопытно, что все дамы были в трауре по случаю смерти Карла X. Одна Екатерина Николаевна Гончарова отличалась от всех своим белым платьем. За нею ухаживал Дантес. Пушкин приехал поздно и без жены. Соллогуб уверяет, что Пушкин подошел к Екатерине Николаевне и запретил ей разговаривать с Дантесом. Позднее Соллогубу передавали, что будто бы Пушкин сказал что то резкое и грубое самому Дантесу. У Соллогуба и Дантеса тоже был разговор. Кавалергард уверял Соллогуба, что не понимает, чего от него хочет Пушкин. Дантес согласится, конечно, на поединок, но сам вовсе не желает ни ссор, ни скандала.

На другой день была метель. Дул страшный ветер. Соллогуб поехал к Пушкину, который повторил свои требования. От него молодой человек поехал к д’Аршиаку.

Тот уверял Соллогуба, что «всю ночь не спал», придумывая выход из создавшегося положения. Д’Аршиак показал экземпляр «диплома», первое письмо Пушкина, записку Геккерена с просьбой отложить поединок, второе письмо поэта, в котором он берет свой вызов назад на основании слухов, что господин Дантес женится на его свояченице.

«Я стоял пораженный, как будто свалился с неба, — пишет Соллогуб, — об этой свадьбе я ничего не слыхал, ничего не ведал и только тут понял причину вчерашнего белого платья, причину двухнедельной отсрочки, причину ухаживания Дантеса. Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При получении глупого диплома от безымянного негодяя Пушкин обратился к Дантесу, потому что последний, танцуя часто с Н. Н., был поводом к мерзкой шутке…» Соллогуб не догадывался или делал вид, что не догадывался об истинном смысле пасквиля. «Самый день вызова, — пишет он, — неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но что даже при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем. Одному Богу известно, что он в это время выстрадал, воображая себя осмеянным и поруганным в большом свете, преследовавшем его мелкими беспрерывными оскорблениями. Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом…»

Если Соллогуб не решился прямо указать на поведение царя как на повод для затеянного скандала, зато он с совершенной точностью, как современник и очевидец событий, дал понять, что дело было не в Дантесе, а в том «светском обществе», которое вело войну против поэта. Авторы «диплома» цинично издевались над Пушкиным, намекая на недосягаемость его оскорбителя. Они так увлеклись этой своей интригой, что невольно задели и личность самого царя. Вот почему, добившись нужной им развязки, они все таки не совсем достигли своей цели. Эта их неудача выяснилась позднее, после смерти поэта. Они одержали пиррову победу[1181]. Историческая необходимость на этот раз оказалась против них.

Итак, Соллогуб и д’Аршиак старались всячески предотвратить дуэль. «Дантес, — говорил д’Аршиак, — не может допустить, чтобы о нем говорили, что он был принужден жениться и женился во избежание поединка. Уговорите Пушкина безусловно отказаться от вызова. Я вам ручаюсь, что Дантес женится, и мы предотвратим, может быть, большое несчастье».

Соллогуб написал Пушкину записку, в которой извещал, что дуэль назначена на 21 ноября на Парголовской дороге, на 10 шагов барьера, в 8 часов утра. Но тут же он прибавил, нарушая данное Пушкину обещание не входить в обсуждение дуэли по существу: «Господин д’Аршиак сообщил мне конфиденциально, что барон Геккерен твердо решил жениться, но не желает дать повода думать, что он делает это для избежания дуэли. Он сможет это сделать только тогда, когда все будет кончено между вами и когда вы сообщите мне или д’Аршиаку, что вы не приписываете его поступок никаким расчетам, не достойным благородного человека…» Соллогуб решился умолять Пушкина о снисходительности, заявляя, что он и д’Аршиак ручаются за правдивость Дантеса. Записку послали Пушкину. После двух часов мучительных ожиданий секунданты получили ответ: «Я не колеблюсь написать то, что могу объявить и словесно. Я вызвал г. Жоржа Геккерена на дуэль. Он ее принял, не входя в объяснения. Я прошу господ секундантов смотреть на этот вызов как на несостоявшийся, так как до меня дошли слухи, что господин Жорж Геккерен решил сделать после дуэли предложение мадемуазель Гончаровой. У меня нет причины приписывать его решение каким нибудь соображениям, не достойным честного человека. Прошу вас, граф, воспользоваться этим письмом так, как вы это найдете удобным…»

Это письмо Пушкин пометил 17 ноября.

Пушкин отказался от дуэли под влиянием Загряжской, которая умоляла его не губить счастье ее племянницы Екатерины Николаевны и не делать семейного скандала. О том же умолял Пушкина Жуковский. Василий Андреевич в эти ноябрьские дни написал Пушкину несколько длинных писем все на ту же тему. Жуковский писал, между прочим, что у него есть «доказательство материальное», что дело, о коем теперь идут толки, затеяно было гораздо раньше вызова. Он умолял Пушкина сохранить в тайне все случившееся. Но тот не считался с этими советами. Княгиня В. Ф. Вяземская сказала Жуковскому, что будто бы Пушкин говорил ей: «Я знаю автора анонимных писем, и через неделю вы услышите, как будут говорить о мести, единственной в своем роде; она будет полная, совершенная; она бросит человека в грязь…»

Очевидно, Пушкин не имел в виду Дантеса. К нему он относился с нескрываемым презрением. Он искал главного врага и ему хотел мстить.

Когда 17 ноября д’Аршиак и Соллогуб получили письмо Пушкина, они не показали его Дантесу, а сообщили ему, что недоразумение разрешилось благоприятно, что дуэли не будет. Дантес поручил секундантам поблагодарить Пушкина за то, что он согласился кончить ссору, и передать ему, что он надеется, что они встретятся, как братья. Секунданты поехали к Пушкину. Он вышел к ним рассеянный и бледный. Д’Аршиак передал ему благодарность Дантеса, а Соллогуб признался, что позволил себе обещать, что Пушкин будет обходиться со своим зятем, как со знакомым. «Напрасно, — сказал Пушкин, — никогда этого не будет. Никогда между домом Пушкина и домом Дантеса ничего общего быть не может».

Соллогуб смутился. Тогда Пушкин прибавил, несколько успокоившись: «Впрочем, я признал и готов признать, что г. Дантес действовал как честный человек».

Д’Аршиак удовлетворился этим заявлением и поспешил удалиться.

Вечером на бале у С. В. Салтыкова[1182] была объявлена свадьба барона Жоржа Дантеса Геккерена с Екатериной Николаевной Гончаровой.

Пушкин Дантесу не кланялся.

Через несколько дней Соллогуб был у Пушкина. Поэт позвал его к себе в кабинет, запер дверь и сказал: «Я прочитаю вам мое письмо к старику Геккерену. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте…»

«Тут он прочитал мне, — рассказывает Соллогуб, — всем известное письмо к голландскому посланнику. Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что мог я возразить против такой сокрушительной страсти? Я промолчал невольно, и так как это было в субботу (приемный день князя Одоевского), то поехал к князю Одоевскому. Там я нашел Жуковского и рассказал ему про то, что слышал. Жуковский испугался и обещал остановить отсылку письма. Действительно, это ему удалось: через несколько дней он объявил мне у Карамзиных, что дело он уладил и письмо послано не будет…»

V

Нет никаких сомнений в том, что Дантес был неравнодушен к Екатерине Николаевне Гончаровой, может быть, он был к ней неравнодушен потому, что угадывал в ней тот же тип женщины, который ему нравился в Наталье Николаевне Пушкиной. Но, каковы бы ни были причины этой симпатии, она была бесспорным фактом. Тот же Соллогуб подтверждает это. «После моего отъезда, — пишет он, — Дантес женился и был хорошим мужем…»

Однако свадьба Дантеса для всех была неожиданностью. Никто не замечал, что Дантес любезничает с фрейлиной Гончаровой, а то, что он ухаживает за женою Пушкина, всем бросалось в глаза. Поэтому, когда официально было объявлено об этом браке, современники все в один голос объяснили его желанием Дантеса избавиться от поединка. Андрей Карамзин, приятель Дантеса, изумлен этим браком и по этому поводу пишет матери, недоумевая: «Не во сне ли я?..»

Сестра поэта, Ольга Сергеевна, пишет отцу из Варшавы, что эта новость всех удивляет. Конечно, нет ничего странного, что «достаточно красивая и достаточно хорошо воспитанная» мадемуазель Гончарова выходит замуж за одного из самых красивых кавалергардов, имеющего 70 000 рублей ренты, но ни для кого не была тайной его страсть к Наташе — и в этом странность неожиданного брака. Тут что то подозрительное. Анна Николаевна Вульф пишет сестре Евпраксии, что затеянный брак понадобится для того, чтобы отвести глаза от каких то других намерений. Барон П. А. Вревский[1183] писал брату о свадьбе Дантеса, толкуя это событие в том смысле, что молодому человеку пришлось жениться, чтобы «оправдать свои притязания в глазах света». Наконец, сама Наталья Николаевна была против этого брака, и ее сестра упрекала ее за это, подозревая ее в ревнивом чувстве. Пушкин также был убежден, что Дантес, заключая брак, сыграл жалкую и смешную роль и скомпрометирован в глазах Натальи Николаевны.

На самом деле мотивы, побудившие Дантеса сделать предложение Екатерине Николаевне, были сложны. Заключив брак, он надеялся, по видимому, на восстановление пристойных отношений с домом Пушкина. Он не смотрел на свой брак как на фиктивный. Это доказывает его дальнейшая семейная жизнь. Соллогуб и д’Аршиак скрыли от него, что Пушкин вовсе не намерен поддерживать с ним родственные отношения. Когда Дантес убедился, что на мирные отношения нет надежды и что многие толкуют его брак как способ избежать поединка, он оскорбился и решил афишировать свою фамильярность с Натальей Николаевной, рискуя вызвать новое столкновение с Пушкиным. Наталья Николаевна была так легкомысленна и так польщена настойчивостью своего кавалера, что продолжала с ним танцевать и выслушивать от него сомнительные любезности и казарменные каламбуры. Казалось бы, стоит Пушкину категорически запретить жене поддерживать какие либо отношения с Дантесом, и сплетни прекратятся сами собою ввиду женитьбы Дантеса на Екатерине Николаевне. Но Пушкин не делал этого шага. Почему? Надеяться на благоразумие Натальи Николаевны было бесполезно. Эта особа занята была только собою. Она могла только хвастаться своими успехами, очевидно, плохо усвоив добрые советы мужа. Но Пушкин не делал решительных шагов для прекращения этой глупейшей игры, потому что был занят другим врагом. Ухаживания Дантеса за Натали до некоторой степени отвлекали внимание общества от другого претендента на близость с нею. И вот Пушкин медлил. После помолвки Дантеса он считал его скомпрометированным и неопасным. Главный враг был вдохновитель анонимных писем с намеками на царя. Тут предстояла борьба с так называемым «светским обществом». Пушкин искал наиболее яркого и характерного выразителя этой враждебной ему клики. Он остановился на Геккерене. Он был убежден, что он и есть враг, и, по свидетельству князя П. А. Вяземского, унес это убеждение в могилу. И автором «диплома» он считал Геккерена. Если его соображения относительно почерка, стиля, качества бумаги и прочих внешних особенностей пасквиля были ошибочны и писал пасквиль русский, например П. В. Долгоруков или какой нибудь другой светский наглец, от этого суть дела не меняется: сплетня о близости царя к Натали поддерживалась бароном Луи Геккереном и графиней М. Д. Нессельроде.

Для борьбы и мести у Пушкина было два плана. Об этом свидетельствуют два письма, которые он написал 21 ноября. Одно письмо, прочитанное им графу В. А. Соллогубу, было адресовано Геккерену. Другое письмо — Бенкендорфу, то есть, в сущности, самому царю.

Письмо Геккерену в ноябре не было послано, Пушкин предпочел обращение к самому царю. Содержание письма к Бенкендорфу было так необычно, что утаить его от царя шеф жандармов не посмел. Вот что писал Пушкин[1184]: «Граф! Считаю себя вправе и поставлен в необходимость довести до сведения вашего сиятельства то, что произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра анонимного письма, оскорбительного для моей чести и для чести моей жены. По виду бумаги, по стилю письма, по самой манере изложения я тотчас же догадался, что оно от иностранца, человека высшего общества, дипломата. Я предпринял розыски. Мне известно, что семь или восемь особ в тот же день получили по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя в двойном конверте. Большая часть лиц его получивших, подозревая подлость, не переслали его ко мне. Беспричинное и гнусное оскорбление вообще вызвало негодование; все повторяли, что поведение моей жены безупречно, но усматривали повод для этой гнусности в настойчивом ухаживании за нею г. Дантеса. При таких обстоятельствах не подобало мне терпеть, чтобы имя моей жены было связано с чьим либо другим именем. Я поручил передать это г. Дантесу. Барон Геккерен приехал ко мне и принял вызов за г. Дантеса, прося у меня пятнадцатидневной отсрочки. Случилось так, что как раз до истечения условленного срока Дантес влюбился в мою свояченицу, мадемуазель Гончарову, и стал за нее свататься. Узнав об этом по слухам, распространившимся в обществе, я попросил д’Аршиака (секунданта Дантеса) смотреть на мой вызов как несостоявшийся. Между тем я убедился, что анонимное письмо было от г. Геккерена, о чем считаю долгом довести до сведения правительства и общества. Будучи единственным судьей и хранителем моей чести и чести моей жены и потому не требуя ни правосудия, ни возмездия, я не могу и не хочу кому бы то ни было предъявлять доказательства того, что утверждаю. Во всяком случае, граф, я надеюсь, что это письмо служит доказательством моего к вам уважения и доверия…»

По видимому, Бенкендорф не замедлил доложить царю о письме, и 23 ноября в четыре часа Пушкину была назначена аудиенция. Вероятно, Бенкендорф присутствовал при этом свидании.

О чем царь говорил с поэтом, мы можем лишь гадать. Смысл письма заключался в решительном заявлении Пушкина: «Не подобало мне терпеть, чтобы имя моей жены было связано с чьим либо другим именем» («Il ne mе convenait pas de voir le nom de ma femme accole avec le nom de qui que ce soit»). Царю пришлось с этим считаться. Если мы не знаем точно, какой разговор вел Пушкин с царем 23 ноября, зато мы знаем их беседу 25 января из любопытнейших признаний самого Николая Павловича, записанных бароном М. А. Корфом. Об этом речь будет впереди. Что касается аудиенции 23 ноября, то, кажется, царю удалось на время успокоить Пушкина. Он постарался обмануть бдительность поэта. Почему он волнуется? Разве можно придавать значение анонимным письмам? Все складывается очень хорошо. Он, государь, разрешает Дантесу жениться на фрейлине Гончаровой. Государыня со своей стороны не ставит к этому препятствий…

Вероятно, Пушкин еще не решился сообщить царю точный текст диплома с намеком на связь его величества с Натальей Николаевной. Во всяком случае, вопрос о Геккерене никак не разрешился. Прошло два месяца до катастрофы, разрушившей все иллюзии относительно судьбы Пушкина. Царь вскоре после разговора с Пушкиным имел бестактность послать Наталье Николаевне деньги на свадебный подарок Екатерине Николаевне. Пушкин стиснул зубы и ждал развязки. Жизнь шла своим чередом: поэт был на первом представлении «Жизни за царя»[1185], оперы Глинки[1186], тогда еще называвшейся «Иван Сусанин»; подписывал к печати четвертый том «Современника»; обедал у А. В. Всеволожского[1187]; вел переговоры с А. А. Плюшаром[1188] об издании собрания стихов; работал над критикою текста «Слова о полку Игореве»[1189].

В это время Наталья Николаевна «прыгала» на балах и, поладив как то со своею соперницей сестрою, принимала деятельное участие в подготовке нарядов. В конце декабря Пушкин писал отцу по французски: «Моя свояченица Катерина выходит замуж за барона Геккерена, племянника (?) и приемного сына посла короля Голландии. Это очень красивый и добрый малый, известный в свете и богатый. Он на четыре года моложе своей невесты. Приготовления приданого очень занимают и забавляют мою жену и ее сестру, но меня приводят в ярость, потому что мой дом превратился в модную и бельевую лавку…»

Наконец, 10 января состоялась свадьба Дантеса Геккерена с Е. Н. Гончаровой — по католическому обряду в римско католической церкви Св. Екатерины и по православному в Исаакиевском соборе. Екатерина Николаевна написала своему эльзасскому свекру почтительное и сентиментальное письмо: «Мое счастие полно, и я надеюсь, что муж мой так же счастлив, как и я…» И все в таком роде.

Пушкин на свадьбе не был, но Наталья Николаевна была. Дантес явился со свадебным визитом, но Пушкин его не принял. Тогда молодой Геккерен пытался писать Пушкину, но поэт не распечатывал его писем. Получив второе письмо, он поехал к Е. И. Загряжской, чтобы через нее вернуть его, но там он встретил старика Геккерена и предложил ему передать письмо сыну, прибавив, что не только читать писем Дантеса, но даже имени его он слышать не хочет. Геккерен отказался передать письмо. Данзас рассказывал, будто бы Пушкин бросил письмо в лицо барону и чуть ли не назвал его негодяем (gredin). Может быть, этот рассказ не совсем точен, но, во всяком случае, Пушкин твердо отказывался от всякого общения с развязным кавалергардом. Казалось бы, жена поэта должна была считаться с волею мужа, но красавица держала себя более чем странно. Она продолжала встречаться с Дантесом, танцевала с ним и вела беседы. Эту свою глупенькую и ничтожную болтовню она передавала Пушкину. А болтовня Дантеса и двусмысленные разговоры Геккерена отца направлены были именно в эту сторону: и старику, и его любимцу как будто дано было задание вызвать поэта на новый скандал, который должен его скомпрометировать в глазах света и правительства. Дантес тем охотнее взял на себя эту роль своеобразного провокатора, что считал себя оскорбленным надменностью поэта. Наталья Николаевна напрасно воображала, что ее бо фрер[1190] так уж безумно в нее влюблен. Все, что она передавала из своих разговоров с кавалергардом, свидетельствовало не столько о его любви, сколько о его дерзости и бесстыдстве. Таков его пошлейший каламбур со словом «cor» (мозоль) и «corps» (тело) (мозольный оператор обеих сестер сказал, что мозоль Натали лучше мозоля Екатерины Николаевны); таково и восклицание Дантеса, обращенное к жене, когда садились в карету: «Идем, моя законная!» («Allons, ma legitime!»).

Но Наталья Николаевна вела себя как провинциальная девчонка. Ее дочь, А. П. Арапова, уверяла в своих записках, что будто бы Дантес для каких то загадочных объяснений уговорил Наталью Николаевну приехать в квартиру Идалии Григорьевны Полетика, что будто бы ротмистр П. П. Ланской (будущий муж Натальи Николаевны) дежурил у парадного подъезда, охраняя дом свидания, что сама Полетика уехала, оставив парочку наедине, и что Дантес воспользовался обстановкой и шантажировал красавицу, требуя взаимности. Можно было бы не верить такой врунье, как А. П. Арапова, но, к сожалению, княгиня В. Ф. Вяземская, будучи старушкой, нечто вроде этого сообщала П. И. Бартеневу. «Пушкина рассказывала княгине Вяземской и мужу, — записал Бартенев[1191], — что, когда она осталась с глазу на глаз с Геккереном, тот вынул пистолет и грозил застрелиться, если она не отдаст ему себя. Пушкина не знала, куда ей деваться от его настояний; она ломала себе руки и стала говорить как можно громче. По счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату и гостья бросилась к ней…» Этот рассказ находится в прямом противоречии с рассказом Андрея Карамзина. Он встретил в Баден Бадене летом 1837 года Жоржа Дантеса и писал об этой встрече своей матери, которую так уважал и любил поэт: «Всего более и всего сильнее отвергает он малейшее отношение к Наталье Николаевне после обручения с сестрою ее и настаивал на том, что второй вызов a ete comme une tuile qui lui est tombee sur la tete…» («как черепица с крыши, которая упала ему на голову…»).

Иные думают, что поводом для последнего страшного письма Геккерену послужило как раз это тайное свидание Дантеса с Натальей Николаевной, но, кажется, повод был другой. Арапова уверяет, что Пушкин узнал об этом свидании из нового анонимного письма, автор которого открыл поэту секрет Натальи Николаевны, но, не говоря уже о малой достоверности самого факта свидания, приходится считаться с убеждением самого Пушкина, что главный враг вовсе не Дантес. Нет, поэт не забыл жестокого и подлого намека анонимного пасквиля. Ложное положение Пушкина в отношениях с царем оставалось таким же. Канкрин, между прочим, отверг предложение Пушкина погасить имением его долг казне. Над поэтом по прежнему тяготели царские «милости». Он по прежнему был камер юнкером, как Иосиф Борх, и мужем красавицы, благосклонности коей добивается царь. Ему по прежнему угрожала репутация «заместителя» рогоносца Нарышкина.

Дерзкие ухаживания Дантеса — одна из многочисленных провокаций кружка Геккерена — Нессельроде. За этими «адскими интригами», как выражались загадочно друзья Пушкина, скрывался недосягаемый претендент на честь Натальи Николаевны.

Его настойчиво искал Пушкин. Свидание с царем 23 ноября в присутствии Бенкендорфа ничего не выяснило. Только 25 января удалось Пушкину встретиться еще раз со своим коронованным соперником. В своих воспоминаниях барон М. А. Корф приводит рассказ самого императора об этой роковой встрече. Вот что говорил царь о Пушкине: "Под конец его жизни, встречаясь очень часто с его женою, которую я искренно любил и теперь люблю, как очень хорошую и добрую женщину, я раз как то разговорился с нею о комеражах, которым ее красота подвергает ее в обществе, я советовал ей быть как можно осторожнее и беречь свою репутацию, сколько для себя самой, столько и для счастья мужа, при известной его ревности. Она, верно, рассказала об этом мужу, потому что, встретясь где то со мною, он стал меня благодарить за добрые советы его жене. «Разве ты мог ожидать от меня другого?» — спросил я его. «Не только мог, государь, но, признаюсь откровенно, я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женою…» Зачем царю понадобилось сообщать барону Корфу такой странный разговор с поэтом? Не потому ли, что он чувствовал потребность как то объясниться и оправдаться, сознавая, что в глазах современников и в глазах будущих поколений он замешан в деле убийства поэта. Свое сообщение царь изложил довольно хитро, но не очень правдоподобно. Николай Павлович Романов в роли добродетельного духовника, оберегающего честь Пушкина, не внушает к себе ни малейшего доверия. Ответ поэта — прямой вызов царю. Только Пушкин мог решиться на такую опасную откровенность. Да, он, Пушкин, мог ожидать от царя чего угодно, только не «добрых советов» Наталье Николаевне. Пушкин совершенно откровенен. «Я и вас самих подозревал в ухаживании за моей женою…» Иными словами: «Не хотите ли вы, государь, навязать мне роль заместителя Нарышкина? Берегитесь! Хотя вы и самодержавный владыка, но я скорее умру, чем позволю вам посягать на мою честь…» Николай Павлович был человек неглупый и, конечно, прекрасно понял смысл пушкинской откровенности. Недаром спустя одиннадцать лет он все еще помнил гордые слова поэта.

Несомненно, что это свидание имело решающее значение. Теперь Пушкин не колебался. На другой же день после свидания с царем он послал Геккерену свое знаменитое письмо, не считаясь вовсе с волею царя. Граф В. А. Соллогуб, сам аристократ, которого никак нельзя заподозрить в тенденциозном освещении тогдашнего события, высказал в своих воспоминаниях верную мысль о судьбе Пушкина: «Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом…» Соллогуб правильно угадал, что Пушкин вел борьбу не с кавалергардом Дантесом, а с привилегированными интриганами, которые ненавидели его, как только может ненавидеть гения светская «чернь».

VI

Вот что Пушкин писал барону Луи Геккерену 26 января 1837 года: «Господин барон! Позвольте подвести итоги тому, что произошло. Поведение вашего сына мне давно было известно, и я не мог относиться к этому безразлично. Я ограничивался ролью наблюдателя, но я был всегда готов вмешаться в это дело, когда сочту нужным. Случай, который в иное время мог мне показаться очень неприятным, вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что наступило подходящее время, и воспользовался этим. Остальное вам известно. Я заставил вашего сына играть такую жалкую роль, что моя жена, удивленная такою низостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и чувство, которое у нее, быть может, было в виду этой великой и возвышенной страсти, угасло в самом спокойном презрении и в отвращении, вполне заслуженном. Я должен признаться, господин барон, что ваша роль в этом деле была не совсем пристойной. Вы, представитель коронованной особы, отечески сводничали вашему сыну. Вы, по видимому, руководили всем его поведением (впрочем, довольно неискусным). Это вы, вероятно, внушали ему жалкие россказни, которые он расточал, и глупости, которые он писал. Подобно старой развратнице, вы подстерегали мою жену во всех углах, чтобы ей говорить о любви вашего, с позволения сказать, выблядка (batard); и когда, больной венерической болезнью, он вынужден был сидеть дома, вы говорили, что он умирает от любви к ней; вы бормотали ей: отдайте мне моего сына. Вы понимаете, господин барон, что после всего этого я не могу терпеть, чтобы моя семья имела хотя бы малейшую связь с вашей. Только под этим условием я согласился оставить без последствий это грязное дело и не обесчестить вас в глазах нашего и вашего двора, как я того хотел и на что имел право. Я не хочу, чтобы моя жена выслушивала ваши отеческие увещания. Я не могу позволить, чтобы ваш сын после своего гнусного поведения осмелился обращаться к моей жене и тем более расточал перед нею казарменные каламбуры и разыгрывал из себя жертву несчастной страсти, тогда как он всего лишь трус и негодяй. Итак, я вынужден обратиться к вам с просьбой положить конец всем этим проделкам (mettre fin a tout се manege), если вы хотите избежать нового скандала, перед которым я не отступлю…»

Геккерен получил это письмо 25 января днем, когда он собирался ехать на обед к графу Г. А. Строганову[1192], который приходился двоюродным дядей Наталье Николаевне. Этот бывший посланник при испанском дворе считался в свое время большим донжуаном и знатоком кодекса чести. Геккерен решил с ним посоветоваться. Граф Строганов сказал, что неслыханные оскорбления обязывают к дуэли. Драться должен Дантес, так как Геккерен лишен этой возможности по своему положению посланника. В тот же день к вечеру д’Аршиак вручил Пушкину письмо Геккерена и сообщил о вызове Дантеса. Пушкин принял вызов. Но надо было позаботиться о секунданте, а Соллогуба в Петербурге не было, и Пушкин недоумевал, кого пригласить, потому что боялся каких нибудь новых отсрочек и препятствий для поединка. Д’Аршиак ждал свидания с секундантом Пушкина после одиннадцати часов вечера на балу у графа Разумовского[1193]. Пушкин надеялся встретить там Артура Меджниса[1194], «долгоносого англичанина», прозванного perroquet malade (больным попугаем), человека очень порядочного, одного из секретарей великобританского посольства. Поэт пригласил его быть секундантом на поединке. Тот согласился переговорить с д’Аршиаком в надежде уладить дело мирно, но из этой наивной попытки ничего не вышло, и он в два часа ночи прислал Пушкину письмо с отказом от роли секунданта. А между тем в десять часов утра д’Аршиак прислал письмо, требуя назначить время для скорейших переговоров с секундантом Пушкина. В досаде на неудачно сложившиеся обстоятельства Пушкин ответил д’Аршиаку, что он предлагает противнику самому выбирать второго секунданта, а ему, Пушкину, все равно, кто это будет, хотя бы егерь (chasseur). По нашим русским обычаям этого достаточно… Этот высокомерный и саркастический тон был оскорбителен и для Дантеса, и для его секунданта, а само предложение Пушкина явно нарушало дуэльный кодекс. Но поэту было не до формальностей. Он только горел нетерпением покончить так или иначе с ничтожным противником, чтобы предпринимать что то иное, более важное, им задуманное. Д’Аршиак, обиженный иронией поэта, немедленно ответил, что секунданта Пушкин обязан выбрать сам, если он не отказывается от дуэли. Но к моменту получения этой записки от француза у Пушкина был уже секундант. Это был Константин Карлович Данзас, подполковник инженерной команды, лицейский товарищ Пушкина, человек морально безупречный и верный приятель поэта. Кажется, он случайно зашел к Пушкину в это утро, но к двенадцати часам дня дело уже было улажено. Письмо д’Аршиака было уже лишним. В час дня Пушкин вместе с Данзасом были во французском посольстве. Здесь, в присутствии д’Аршиака, Пушкин посвятил Данзаса в историю вызова и прочел копию своего письма Геккерену. Потом он уехал, оставив секундантов для выяснения условий поединка. Условия были такие: противники начинают сходиться с интервала в двадцать шагов; барьер равен десяти шагам: время поединка пятый час дня; место — за Комендантской дачей…

В четыре часа Пушкин и Данзас встретились в кондитерской Вольфа[1195]. Оттуда они поехали в санях к Троицкому мосту.

VII

Друзья и знакомые, видевшие Пушкина в последние два дня накануне поединка, свидетельствуют в один голос, что Пушкин был бодр и спокоен. О возможной дуэли знали три лица — Александра Николаевна Гончарова, Евпраксия Николаевна Вревская, которая в эти дни жила в Петербурге у своей сестры А. Н. Вульф, и, наконец, княгиня В. Ф. Вяземская. Александрина, обожавшая поэта, хранила тайну, потому что, очевидно, того хотел Пушкин. Евпраксия Николаевна была чужой человек для друзей Пушкина. А Вера Федоровна узнала о дуэли слишком поздно, когда предотвратить ее не было никакой возможности.

Пушкин ничем не обнаруживал своего волнения. Послав письмо Геккерену, он как будто сбросил с себя тяжесть, которую влачил с 21 ноября, когда он сочинил первый проект письма. Утром 27 января, когда не ладились дела с секундантом и д’Аршиак посылал поэту свои настойчивые записки, Пушкин все таки казался окружающим совершенно спокойным. В день дуэли поэт встал в восемь часов утра, ходил по кабинету и что то весело напевал. В это утро он работал над материалами по истории Петра I[1196], занимался делами «Современника» и успел написать письмо А. О. Ишимовой[1197]. Он поручал ей перевести для журнала некоторые пьесы Барри Корнуолла[1198]. Это было последнее письмо поэта.

Дуэль с Дантесом была не первая в жизни Пушкина. Он не раз стоял под пулями, сохраняя спокойствие. Но те поединки были в годы беззаботной юности, а теперь у него была жена, четверо детей и сложные отношения с людьми, ненавистными и любимыми. А главное, лет пятнадцать назад жизнь казалась легкой игрою и как то не хотелось верить, что человек несет какую то ответственность за свой жизненный путь. Теперь не то. Пушкин сознает эту ответственность. Пушкин знает также, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля»[1199], но для него нет ни счастья, ни покоя, ни воли… «Усталый раб» напрасно замыслил побег. Его стерегут какие то люди, темные и злые. Нет исхода. Но Пушкин не был человеком малодушным. Надо мужественно смотреть в глаза судьбе. Он чувствовал себя как на войне — солдатом. Никаких сентиментальных мыслей и сердечных угрызений у него не было. Он думал, что поставлен в такие условия, когда нужно драться, и он со всею страстностью, ему свойственной, готов был к бою. Ему казалось, что если он убьет врага на поединке, то это доставит ему удовлетворение.

В начале пятого часа он и Данзас ехали по Дворцовой набережной. Им повстречалась в экипаже Наталья Николаевна, но Пушкин смотрел в другую сторону и не видел жену. В эти дни как раз были устроены для великосветской публики катанья с гор, и многие возвращались оттуда. Навстречу Пушкину ехал знакомый конногвардеец[1200], который успел крикнуть: «Что вы так поздно едете, все уже оттуда разъезжаются…» На Неве Пушкин, шутя, спросил Данзаса: «Не в крепость ли ты меня везешь?»

За городом они догнали сани, в которых ехали Дантес и д’Аршиак. К Комендантской даче противники подъехали одновременно. Был небольшой мороз, но дул сильный ветер. Секунданты решили подойти к небольшому сосновому леску. В полутораста саженях от дачи нашли подходящее место, прикрытое кустарником. Снег был по колено. Пришлось протаптывать дорожку. Этим занялись оба секунданта и Дантес. Пушкин сел на сугроб и равнодушно смотрел на работу. Приготовили площадку в аршин шириною и в двадцать шагов длиною. Барьер в десять шагов обозначили шинелями. Пушкин раза два нетерпеливо спрашивал: «Ну как? Готово?..» Противники, получив пистолеты, стали каждый в пяти шагах от барьера. Данзас махнул шляпой. Пушкин сразу пошел вперед. Дантес сделал четыре шага и остановился. Первым выстрелил Дантес. Пушкин упал на шинель головою в снег. Секунданты и Дантес бросились к нему, но он, опираясь на левую руку, приподнялся и сказал: «Attendez, je me sens assez de force pour tirer mon coup…» («Подождите, у меня достаточно сил, чтобы выстрелить…»).

Дантес вернулся к барьеру и стал боком, прикрыв грудь правой рукой. Пушкин прицелился и выстрелил. Дантес упал. Поэт подбросил пистолет и крикнул: «Браво!» Но силы ему изменили, и он опять упал в снег головою. Когда он очнулся, он спросил, жив ли противник. Ему сказали, что он ранен, но жив. «Странно, — сказал поэт, — я думал, что его смерть доставила бы мне радость, но я чувствую, что это не так…»

Пуля слегка ранила Дантеса. Рана Пушкина была тяжелая. Он терял много крови. Разобрали забор из тонких жердей, чтобы сани могли подъехать, где лежал раненый поэт. Его с трудом усадили. У Комендантской дачи стояла карета, присланная Геккереном. Ввиду тяжелого положения Пушкина д’Аршиак предложил перенести его в карету. Данзас согласился. Дорогой Пушкин разговаривал и припоминал случаи на поединках, ему известных. Пушкина привезли домой в шесть часов вечера. Когда камердинер выносил его из кареты, Пушкин спросил его: «Грустно тебе нести меня?..»

Его внесли в кабинет. Наталья Николаевна была дома, но Пушкин просил не пускать ее к нему, пока он раздевался, менял белье и укладывался на диван. Послали за врачами. Первыми приехали Шольц[1201] и Задлер[1202]. Когда Задлер уехал за какими то инструментами, Пушкин спросил Шольца, опасна ли рана. Врач сказал, что опасна. «Может быть, смертельна?» — спросил Пушкин. Врач и этого не отрицал. Пушкин потер лоб рукою и сказал: «Надо устроить мою семью!..»

Потом приехал придворный хирург Арендт. Он также признал положение безнадежным. Пуля попала в нижнюю часть живота, раздробила крестец, и тогдашняя хирургия была бессильна спасти раненого. Ему клали лед на живот и давали прохладительное питье. За Пушкиным ухаживал его домашний врач И. Т. Спасский[1203]. Он оставил записки о последних днях Пушкина. «Я старался его успокоить, — пишет Спасский, — он сделал рукою отрицательный знак, показывавший, что он ясно понимает опасность своего положения…» «По желанию родных и друзей Пушкина, — сообщает далее доктор, — я сказал ему об исполнении христианского долга. Он тотчас же на это согласился.

— За кем прикажете послать? — спросил я.

— Возьмите первого ближайшего священника, — отвечал Пушкин.

Послали за отцом Петром, что в Конюшенной…»

«Он скоро отправил церковную требу[1204]: больной исповедался и причастился святых тайн…»

Пушкин спросил, тут ли Арендт[1205]. «Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат», — настойчиво повторял больной, зная, что Арендт увидит царя: поэт боялся за судьбу своего секунданта. Арендт поехал во дворец. Он вернулся к Пушкину в час ночи с запискою царя. В. А. Жуковский, в своем письме отцу поэта, распространявшемся в списках и в иной, сокращенной редакции напечатанном в пятой книжке «Современника», рассказывает об этом визите Арендта и о царском «письме» в официальных выражениях, влагая в уста поэта верноподданнические слова. Остается неясным, кому было адресовано «письмо» и даже было ли оно. Его Пушкин не получил. Вероятнее, что Арендт словесно передал царские пожелания и обещания. «Благочестивейший» государь «прощал» поэта и рекомендовал умирающему исполнить «христианский долг» — совет излишний, потому что Пушкин совершил обряд за пять часов до приезда Арендта по желанию близких людей и по своей доброй воле. Существенно было то, что царь обещал взять на свое попечение жену и детей поэта. Пушкин будто бы был растроган и сказал сентиментальные и патриотические слова в духе Василия Андреевича Жуковского. Эти слова явно выдуманы мемуаристом. Доля истины была только в том, что Пушкин после выстрела в Дантеса сам с изумлением заметил вдруг, как угасло в нем чувство гнева. Он мог так же безгневно «простить» и своего коронованного соперника и врага, как он простил Дантеса. Это возможно. А. Аммосов[1206] со слов самого Данзаса сообщает, что, отдавая свой перстень приятелю, Пушкин сказал, что «не хочет, чтобы кто нибудь мстил за него и что желает умереть христианином». Свою легкомысленную жену ласкал и ободрял и несколько раз упоминал о ее чистоте и невинности. Уверенный, что скоро умрет, Пушкин стал равнодушен к тому, что недавно еще считал важным: мнения салонов, клевета врагов, интриги М. Д. Нессельроде — все казалось теперь ничтожным. Самолюбие, гордость, ревность — все это уже утратило свой смысл.

Князь П. А. Вяземский, вовсе не склонный к сентиментальности, большой скептик и человек с холодным сердцем, писал, однако, великому князю Михаилу Павловичу 14 февраля 1837 года: «Смерть обнаружила в характере Пушкина все, что было в нем доброго и прекрасного. Она надлежащим образом осветила всю его жизнь. Все, что было в ней беспорядочного, бурного, болезненного, особенно в первые годы его молодости, было данью человеческой слабости, обстоятельствам, людям, обществу. Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями…»

Пушкин мужественно переносил физические страдания, пока лейб медик Арендт не велел зачем то сделать больному клизму. Она вызвала такие невыносимые боли, что даже Пушкин стал кричать, обливаясь холодным потом. Друзья боялись, что эти крики произведут ужасное впечатление на жену, но она как раз в это время заснула и не слышала этих страшных воплей. К утру боли утихли. Пушкин велел позвать Наталью Николаевну и простился с нею. Потом к нему принесли и привели полусонных детей. Он молча крестил их. Жуковский, Вяземский, Вьельгорский, Тургенев, почти не покидавшие квартиру больного, входили робко в кабинет, и Пушкин жал им руки. Потом он спросил, тут ли Карамзина. Ее не было. За нею послали, и она скоро приехала. «Благословите меня», — сказал он. Екатерина Андреевна исполнила его просьбу. Он поцеловал ее руку.

В два часа дня приехал доктор Даль. Он не отходил от постели Пушкина всю ночь с 28 го на 29 е число. В своей записке о смерти поэта Даль рассказывает о последних его часах: "Пушкин заставил всех присутствующих сдружиться со смертью, так спокойно он ее ожидал, так твердо был уверен, что роковой час ударил. Пушкин положительно отвергал утешение наше и на слова мои: «Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!» — отвечал: «Нет, мне здесь не житье; я умру, да видно уж так и надо!»

Раненый глотал кусочки льда. Ему зачем то ставили пиявки. Он все выносил терпеливо. Только изредка он закидывал руки за голову и говорил: «Ах, какая тоска! Сердце изнывает!..» Вдруг неожиданно больной попросил, чтобы ему дали моченой морошки. Когда ее принесли, он сказал: «Позовите жену, пусть она меня покормит». Доктор Спасский привел Наталью Николаевну. Она стала на колени и с ложечки дала несколько ягодок умирающему. Он погладил ее по голове и сказал: «Ну, ну, ничего, слава богу, все хорошо!»

Наталью Николаевну увели. В два часа дня Даль заметил, что пульс падает. Он вышел в соседнюю комнату, где сидели Вяземский, Жуковский, А. И. Тургенев и Вьельгорский, и сказал: «Отходит!»

Друзья вошли в кабинет. Умирающий в полусне говорил «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше…» Очнувшись, он попросил его приподнять. Когда Даль исполнил его просьбу, поэт раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «Жизнь кончена». Даль недослышал и спросил тихо: «Что кончено?» Тогда он еще раз внятно повторил: «Жизнь кончена». Пушкин умер в 2 часа 45 минут дня 29 января 1837 года.

VIII

Самым значительным событием после восстания на Сенатской площади была смерть Пушкина. Никто не предвидел, что кончина поэта вызовет такое движение общественных сил, которые, казалось, спали крепким сном. Но вот они проснулись. Не дремали и враги. В те дни, когда умирал Пушкин, супруги Нессельроде не постыдились проводить время в обществе нидерландского посланника. Злейший враг Пушкина совещался с русским министром иностранных дел и с его супругою о том, как наилучшим образом выйти из затруднительного положения. Враги Пушкина так увлеклись своей подлой игрою, что не побрезговали двусмысленностью «диплома», задевающего косвенно и самого императора. Намек на то, что жена поэта — любовница царя, не мог быть терпим его величеством. Иные вещи можно делать, но говорить о них нельзя. Кроме того, этот Дантес Геккерен, как выяснилось, являлся соперником Николая Павловича в отношении Натальи Николаевны. Все эти соображения вызвали гнев императора, и он понял, что в его интересах сделать вид, что он верит Наталье Николаевне, что все дело в притязаниях молодого кавалергарда и в «сводничестве» старика Геккерена. Чета Геккеренов, по мнению Николая Павловича, вела себя неприлично. Это мнение царя спутало карты увлекшихся интриганов. В письме к великому князю Михаилу Павловичу от 3 февраля 1837 года, значит, через пять дней после смерти поэта, император дал событию свое истолкование. «Это происшествие, — писал царь, — возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерена справедливо и заслуженно: он точно вел себя как гнусная каналья. Сам сводничал Дантесу в отсутствие Пушкина, уговаривая жену его отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью, и все это тогда открылось, когда после первого вызова на дуэль Дантеса Пушкиным Дантес вдруг посватался на (?) сестре Пушкиной; тогда жена открыла мужу всю гнусность поведения обоих, быв во всем совершенно невинна. Так как сестра ее точно любила Дантеса, то Пушкин тогда же и отказался от дуэли. Но должно ему было при том и оставаться — чего не вытерпел…»

Николай Павлович не упоминает только об одном факте, что «не вытерпел» Пушкин как раз после какого то откровенного разговора с царем 25 января. Николаю Павловичу выгодно было не углубляться в мотивы, понудившие Пушкина броситься под пистолет случайного и ничтожного врага. Царю выгодно было принять версию, изложенную в последнем письме поэта к Геккерену. Николай Павлович не одобрял формы письма, но нисколько не сомневался, по видимому, в причастности Геккерена к анонимному пасквилю. Не важно, чья рука писала «диплом» — П. В. Долгорукова или какого нибудь другого великосветского развратника, — важно то, что Геккерен и Нессельроде внушили какому то негодяю эту затею. Свое письмо к брату Николай Павлович заключает следующей фразой: «Дантес под судом, равно как Данзас, секундант Пушкина; и кончится по законам; и кажется, каналья Геккерен отсюда выбудет…» Геккерен прилагал немалые усилия, чтобы остаться в России, но царь был тверд в своем решении. Он даже не дал ему прощальной аудиенции и только пожаловал ему «табакерку», что означало на условном языке придворно дипломатического мира желание монарха не видеть больше Геккерена в качестве представителя Нидерландского королевства. Разжалованный Дантес был выслан с фельдъегерем за границу. Так поплатились за свою неосторожную интригу друзья Марьи Дмитриевны Нессельроде, но сама графиня и ее супруг остались неприкосновенными, хотя она не скрывала симпатий к барону Геккерену даже в самые последние дни, когда светское общество, считаясь с мнением царя, проявило к знатному интригану некоторую холодность.

То, что чета Нессельроде имела прямое отношение к заговору, составленному против Пушкина, нашло себе подтверждение в записках князя А. М. Голицына[1207], который со слов, вероятно, графа А. В. Адлерберга[1208] или графа Э. Т. Баранова[1209] сообщает, как сын Николая Павловича, Александр, будучи уже императором, сказал однажды в интимном кругу, что, по имеющимся у него данным, пасквиль, вызвавший дуэль и смерть Пушкина, внушен был Несссльроде, то есть графинею Марьей Дмитриевной.

Итак, смерть Пушкина разделила все петербургское общество на два лагеря. Одни спешили выразить свое сочувствие благородному барону Дантесу Геккерену и его не менее благородному отцу, другие толпились около тела убитого поэта. В письме к нидерландскому министру Геккерен, рассказывая о событии со своей точки зрения, подчеркивает, между прочим, сочувствие ему русского министра иностранных дел: «Если что нибудь может облегчить мое горе, то только те знаки внимания и сочувствия, которые я получаю от всего петербургского общества. В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде, так же как и граф и графиня Строгановы[1210], оставили мой дом только в час пополуночи…»

Однако через два дня барону Геккерену пришлось написать письмо тому же адресату, но уже с некоторыми иными сообщениями. Умолчать об этих новых фактах Геккерен не мог, так как они нашли себе выражение в иностранной прессе и вообще получили широкую огласку. Вот что писал дипломат своему министру: «Долг чести повелевает мне не скрыть от вас того, что общественное мнение высказалось при кончине г. Пушкина с большей силой, чем предполагали. Но необходимо выяснить, что это мнение принадлежит не высшему классу…» И далее поясняет: «Чувства, о которых я теперь говорю, принадлежат лицам из третьего сословия, если так можно назвать в России класс промежуточный между настоящей аристократией и высшими должностными лицами, с одной стороны, и народной массой, совершенно чуждой событию, о котором она и судить не может, — с другой. Сословие это состоит из литераторов, артистов, чиновников низшего разряда, национальных коммерсантов высшего полета и т. д. Смерть г. Пушкина открыла, по крайней мере, власти существование целой партии, главой которой он был, может быть, исключительно благодаря своему таланту в высшей степени народному…» Вот какие любопытные признания должен был сделать нидерландский посланник. Не менее любопытно и заключение этой тирады: «Если вспомнить, что г. Пушкин был замешан в событиях, предшествовавших 1825 году, то можно заключить, что такое предположение не лишено оснований…»

Геккерен не может скрыть, что смерть Пушкина имеет огромный социальный смысл. Это понимали и другие представители иностранных держав. Так, например, вюртембергский посол князь Гогенлоэ Кирхберг[1211] в депешах своему правительству подчеркивает не только значение Пушкина как «величайшего поэта», которого «Россия будет оплакивать», но и его политическую роль. В особой записке о Пушкине вюртембергский посол пишет: «Пушкин, замечательнейший поэт, молва о котором разнеслась особенно благодаря тому глубокому трагизму, который заключался в его смерти, Пушкин, представитель слишком передовых для строя своей родины взглядов, был на разные лады судим своими соотечественниками, чему следует приписать эту разницу в чувствах к человеку, жизнь которого всегда была общественною…» И далее: «Чтение произведений Пушкина и его жизнь ясно указывают на то, почему этот писатель не пользовался уважением среди известной части аристократии, меж тем как все остальное общество превозносит его до небес и с восторгом и благоговением относится к его памяти…»

Гогенлоэ Кирхберг, по видимому, хорошо был знаком с литературной деятельностью поэта. Этот внимательный наблюдатель, перечислив ряд язвительных и грозных выступлений Пушкина против лиц привилегированных, делает следующее заключение: «Пушкину нетрудно было возбудить против себя недовольство власти, ибо дух и направление его произведений давали слишком много поводов для доносов врагов. Вот настоящие причины того недоброжелательства, которое известная часть дворянства (особенно та, которая занимала видные посты в государстве) питала к Пушкину при его жизни и которое отнюдь не исчезло с его смертью…»

Осведомленность князя Гогенлоэ в судьбе Пушкина удивительна для иностранца. Из его записки видно, что он прекрасно знает, как изменялись политические взгляды Пушкина, как он тщетно пытался найти компромисс с правительством после 14 декабря 1825 года и как он в конце концов опять вынужден был стать в ряды оппозиции. Не забыл он упомянуть также и о том, что «назначением в камер юнкеры Пушкин почитал себя оскорбленным, находя эту честь много ниже своего достоинства».

И этот доброжелатель Пушкина, так же как и его враг Геккерен, подчеркивает связь поэта с «третьим сословием». Гогенлоэ влагает даже в уста поэта фразу, которую он будто бы сказал Жуковскому: «Ах, какое мне дело до мнения графини такой то или княгини такой то о невинности или виновности моей жены. Единственное мнение, которым я дорожу, есть мнение среднего класса, который в настоящее время является единственным истинно русским и который восхищен женою Пушкина…»

Саксонский посланник барон Люцероде[1212], интересовавшийся русской литературой и переводивший на немецкий язык русских поэтов, сообщал своему правительству: «Ужасное событие, совершившееся три дня тому назад, глубоко потрясло всех истинно образованных жителей Петербурга. Государственный историограф Александр Пушкин, который достоин быть назван со времени смерти Гёте и Байрона первым поэтом современной эпохи, пал жертвою ревности, злонамеренно доведенной до безумия…» Люцероде многозначительно подчеркивает, что Пушкин пал от руки «карлиста»[1213] и что семья Нессельроде «симпатизировала всем карлистам»; он, не смущаясь, излагает содержание письма к Геккерену, где поэт клеймит «двух негодяев, связанных пороком».

Рассказывая о враждебности к Пушкину привилегированного общества, он пишет: «При наличии в высшем обществе малого представления о гении Пушкина и его деятельности не надо удивляться, что только немногие окружали его смертный одр, в то время как нидерландское посольство атаковалось обществом, выражавшим свою радость по поводу столь счастливого спасения элегантного молодого человека…»

Из второй депеши того же Люцероде мы узнаем, что сочувствие поэту выразили «второй и третий класс жителей Петербурга». И это сочувствие, оказывается, «вызвало некоторые меры надзора со стороны полиции и корпуса жандармов, особенно вблизи дома голландского посольства». Жандармские и полицейские пикеты в самом деле были расставлены в опасных местах по указанию графа Бенкендорфа. Но не все представители иностранных держав были настроены благожелательно к Пушкину. Сообщения прусского посланника Либермана[1214] дышат прямою ненавистью к поэту. Любопытно, что высылку Дантеса он считает мерою слишком строгою и продиктованною не волею самого императора, а требованиями возмущенного общества. Император выслал Дантеса «для того, чтобы успокоить раздражение и крики о возмездии или, если угодно, горячую жажду публичного обвинения, которую вызвало печальное происшествие». «Это чувство проявилось в низших слоях населения столицы с гораздо большей силой, чем в рядах высшего общества…» Судьба Пушкина его пугает. Он не может скрыть от своего правительства чрезвычайной популярности поэта. Эту популярность он приобрел «благодаря идеям новейшего либерализма, которые ему нравилось исповедовать». Он, Либерман, знает о «преступных политических происках» Пушкина. «Я знаю положительно, — пишет он, — что под предлогом пылкого патриотизма в последние дни в С. Петербурге произносятся самые странные речи, утверждающие, между прочим, что г. Пушкин был чуть не единственной опорой, единственным представителем народной вольности и проч. и проч.».

По видимому, граф Бенкендорф был совершенно согласен с мнением прусского посланника, а также с мнением другого сторонника Геккерена, Франш Денери, который писал к герцогу де Блака[1215], что Пушкин «находился во главе русской молодежи и возбуждал ее к революционному движению, которое ощущается повсюду, с одного конца земли до другого». В этом убеждении граф Бенкендорф укрепился, когда граф А. Ф. Орлов[1216] вручил шефу жандармов полученное им письмо от неизвестного. Автор этого письма писал по поводу смерти Пушкина и требовал возмездия убийцам. Он смотрит на поэта как на выразителя национальной культуры. По его мнению, поэта убили враги России. «Открытое покровительство и предпочтение чужестранцам день ото дня делается для нас нестерпимее. Времена Биронов[1217] миновались. Вы видели вчерашнее стечение публики, в ней не было любопытных русских — следовательно, можете судить об участии и сожалении к убитому…» Дерзкий патриот указывает на «увеличивающиеся злоупотребления во всех отраслях правления; неограниченная власть, врученная недостойным лицам, стая немцев, все, все порождает более и более ропот и неудовольствие в публике и самом народе». И этот протест оскорбленного в своих чувствах патриота произвел впечатление на жандармских генералов. В. А. Жуковский получил аналогичное письмо, и Бенкендорф, узнав об этом, потребовал его для просмотра. Стали искать крамольника, но поиски остались безуспешными. Как ни наивно было это письмо неизвестного, оно было очень характерно для настроения того «третьего сословия», о котором писали иностранцы.

Царь и его жандармы со страхом смотрели на огромные толпы, стекавшиеся со всех сторон ко гробу Пушкина. «Национальное самолюбие, — пишет Либерман, — возбуждено тем сильнее, что враг, переживший поэта, иноземного происхождения…» «Думают, что со времени смерти Пушкина и до перенесения его праха в церковь в его доме перебывало до 50 000 лиц всех состояний…» «Шел даже вопрос о том, чтобы отпрячь лошадей траурной колесницы и предоставить несение тела народу…»

Друзья поэта все стали казаться подозрительными. Нет ли заговора? Нет ли тайной политической партии? Князь П. А. Вяземский, стараясь спасти свою репутацию благонамеренного монархиста, жаловался, однако, великому князю Михаилу Павловичу на распоряжения Бенкендорфа: «В доме, где собралось человек десять друзей и близких Пушкина, чтобы отдать ему свой последний долг, в маленькой гостиной, где мы все находились, очутился целый корпус жандармов. Без преувеличения можно сказать, что у гроба собрались в большом количестве не друзья, а жандармы… Против кого была выставлена эта сила, весь этот военный парад? Я не касаюсь пикетов, расславленных около дома и в соседних улицах; тут могли выставить предлогом, что боялись толпы и беспорядка. Но чего могли опасаться с нашей стороны?..»

Власти действительно растерялись и недоумевали, что надо делать. Они так привыкли к официальности и отсутствию всякого «общественного мнения», что изъявление каких то чувств и самостоятельных мыслей испугало и поразило их. Княгиня Ек. Ник. Мещерская[1218], дочь историка Н. М. Карамзина, писала вскоре после смерти Пушкина: «В течение трех дней, в которые тело его оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснилось пестрой толпой вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах а иные даже в лохмотьях, приходили поклониться праху любимого народного поэта. Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести, тогда как в наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах едва ли кто нибудь думал и сожалел о краткости его блестящего поприща. Слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта и несчастного супруга, с изумительным мужеством принесшего свою жизнь в жертву чести, и в то же время раздавались похвалы рыцарскому поведению гнусного обольстителя и проходимца, у которого было три отечества и два имени…» Не все, подобно Мещерской Карамзиной, делили охотно свои чувства с простым народом у гроба поэта. Иных пугала эта новая, невиданная толпа каких то неведомых людей, неожиданно заявивших о своем праве почтить память поэта, которого они считали выразителем своей воли. Сынок графа Строганова предупреждал папашу[1219], что, попав в дом Пушкина после дуэли, он увидел там «разбойничьи лица» и всякую «сволочь». Станислав Моравский[1220] в своих воспоминаниях сообщает: «Все население Петербурга, а в особенности чернь и мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждало отомстить Дантесу…» Жандармы боялись, что «чернь» выбьет окна у нидерландского посланника.

По распоряжению Бенкендорфа в ночь на 31 января тело поэта под охраною жандармов было перенесено в Конюшенную церковь. Любопытно, что на выносе тела не присутствовала Наталья Николаевна. Приглашение, от ее имени разосланное, уведомляло, что отпевание состоится в Исаакиевском соборе (так называлась тогда церковь в здании Адмиралтейства) 1 февраля в 11 часов до полудня, но извещение о перемене места отпевания не было послано. Однако собралось много народу, но в церковь пускали по билетам, и огромная толпа, стоявшая на площади, только тогда увидела гроб поэта, когда И. А. Крылов, В. А. Жуковский, князь П. А. Вяземский, А. И. Тургенев и прочие писатели вынесли его на паперть. Гроб поставили в какой то подвал соседнего с церковью дома.

Тело поэта должны были отвезти в Святогорский монастырь. Царь предложил исполнить эту миссию Александру Ивановичу Тургеневу. 3 февраля, в полночь, гроб поставлен был на простые сани. Никита Козлов, камердинер Пушкина, попросил разрешения проводить гроб до могилы. Тургенев с почтальоном сел в кибитку, а в другой кибитке, впереди гроба, ехал жандармский офицер. Псковскому губернатору было уже послано из Петербурга официальное предписание о недопущении каких либо неуместных почестей покойному дворянину Пушкину.

Погребение состоялось 6 февраля в шесть часов утра в присутствии Тургенева, нескольких крестьян и жандармского капитана. Могила Пушкина в четырех шагах от церковной стены, против алтаря, рядом с могилами его предков.

Стоит широко дуб над важными гробами.

Колеблясь и шумя…[1221]

Post scriptum

В «Литературной газете» 5 октября т. Сергиевский[1222], стяжавший лавры Герострата в качестве редактора, собравшего в пушкинском сборнике «Литературного наследства» ряд статей, в которых Пушкин характеризовался как лакей и предатель, неожиданно выступает ныне в роли защитника великого поэта. Кто же обидел Пушкина? Обидчик — это я, Георгий Чулков. Чем же я снизил и умалил значение великого вождя русской поэзии? Я — видите ли — повинен в том, что не утаил от читателей «донжуанского» списка поэта. Тов. Сергиевский не заметил будто бы в опубликованных мною главах биографии Пушкина ни моего рассказа об идейных муках поэта, ни об его мятежном сердце, ни об его страстной борьбе с тогдашней политической реакцией, ни об его счастливых поисках народного языка, ни об его могучем реализме. Все это есть в моей биографии Пушкина. Но тов. Сергиевский ничего этого не увидел. Он увидел только имена женщин, в которых был влюблен Пушкин. Тов. Сергиевскому нет дела до того, что я с величайшей осторожностью и лаконизмом касаюсь этой темы, отстраняя сознательно огромный материал, накопившийся в этой области пушкинианы. Вероятно, тов. Сергиевскому очень памятна моя статья «Ревнители пушкинской славы», и ему захотелось получить реванш за проигранную партию в «Литературном наследстве», но он увлекся и захотел играть «наверное». Но за такую игру получают соответствующее возмездие.

Грамотных людей не обманешь. Мою биографию Пушкина читают сотни тысяч людей, и кроме журналистов такого типа, как Сергиевский, никому в голову не может прийти, что я в огромном культурном явлении «Пушкин» вижу одно только его «донжуанство». Но биограф был бы шарлатаном, если бы он старался умолчать об этих фактах из жизни великого человека. «Упрямые факты» не умаляют истины. Гримировать Пушкина под добродетельного буржуа так же неразумно, как гримировать его под «лакея» и «предателя». Партийное руководство ударило по рукам этих гримеров. Но им все еще хочется как нибудь солгать на новый лад. Я буду очень рад, если серьезные критики укажут мне на мои фактические ошибки. Они возможны. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Я буду благодарен всем, кто внесет какие нибудь поправки в мою биографическую работу, пока что единственную, но жалкие инсинуации никому не нужны и всем противны. Ими нельзя заменить ни таланта, ни компетентности, ни хорошего вкуса. Кстати, о вкусе. Тов. Сергиевский обиделся за Каченовского, известного гонителя Пушкина. Я допустил, по его мнению, оплошность, назвав рецензию Каченовского «глупой». Эта обидчивость понятна. Свой своему поневоле брат. В утешение тов. Сергиевскому напомню эпиграмму Пушкина на «умного» зоила:

Как! Жив еще Курилка журналист?

— Живехонек! Всё так же сух и скучен,

И груб, и глуп, и завистью размучен —

Всё тискает в свой непотребный лист…

Георгий Чулков

Примечания

((с) М. В. Михайлова, 2017)

[1] …рождение внучки императора Павла. — 26 мая 1799 г. родилась дочь великого князя Александра, будущего императора Александра I, Мария (ум. 1800).

[2] …к тестю… — Ганнибал Осип Абрамович (1744—1806) — дед Пушкина.

[3] Ганнибал Мария Алексеевна (1745—1818, урожд. Пушкина) — жена О. А. Ганнибала, мать Н. О. Ганнибал, бабушка Пушкина.

[4] Кваренги Джакомо (1744—1817) — архитектор, представитель классицизма. По происхождению — итальянец. Работал в России с 1780 г.

[5] Павел I (1754—1801) — российский император с 1796 г., сын Екатерины II.

[6] Камер паж — так назывались воспитанники Пажеского корпуса, окончившие его с лучшими знаниями и успехами в отличие от пажей.

[7] «Жадною толпой», «свободы, гения и главы палачи» — из стих. М. Ю. Лермонтова «Смерть поэта».

[8] «Упрямства дух нам всем подгадил…» из стих. А. С. Пушкина «Моя родословная» (1830).

[9] Петр I Великий (1672—1725) — последний московский царь и первый российский император. Вступил на престол в 1682 г. в десятилетнем возрасте, но самостоятельно стал править с 1689 г.

[10] Пушкин Федор Матвеевич (ум. 1697) — сын М. С. Пушкина, в 1696 г. стольник; казнен за участие в Стрелецком бунте.

[11] Пушкин Матвей Степанович (ум. 1706) — в 1679 г. — воевода в Астрахани, в 1682 г. — боярин; в 1697 г. назначен воеводою в Азов, но за провинность сына Федора сослан в Енисейск и лишен «боярской чести».

[12] Соковнин Алексей Прокофьевич — окольничий, казнен за участие в Стрелецком бунте в 1697 г.

[13] Александр Невский (1220 или 1221—1263) — князь новгородский (1236—1251), великий князь владимирский с 1252 г., сын Ярослава Всеволодовича. Одержал победы над шведами (Ледовое побоище 1242 г.), обезопасил западные границы Руси.

[14] Пушкин Григорий Гаврилович (Косой, ум. 1656) — сын Гаврилы Григорьевича; 1607 г. — сокольничий, 1627 г. — стольник; 1644 г. — окольничий; 1646 г. — посол в Швеции; 1650 г. — посол в Польше.

[15] Карамзин Николай Михайлович (1766—1826) — историк, писатель, почетный член Петербургской академии наук (1818). Создатель «Истории государства Российского» (т. I — 12). Основоположник русского сентиментализма.

[16] Минин Кузьма Минич (? — 1616) — организатор национально освободительной борьбы русского народа против польской интервенции нач. XVII в. И один из руководителей 2 го земского ополчения. С 1613 г. думный дворянин.

[17] Ломоносов Михаил Васильевич (1711—1765) — выдающийся российский ученый.

[18] Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788—1824) — лорд, знаменитый английский поэт.

[19] Пушкин Лев Александрович (1723—1790) — дед А. С. Пушкина; в 1759 г. майор, после переворота 1762 г. заключен в крепость как сторонник Петра III, где пробыл 2 года; в 1763 г. уволен в отставку подполковником артиллерии.

[20] Екатерина II Великая (1729—1796) — русская императрица, урожденная принцесса Анхальт Цербстская. Вступила на престол в 1762 г. Ее нелицеприятные характеристики содержатся в эпиграмме Пушкина «Мне жаль великия жены» и в «Исторических замечаниях», где он назвал ее «Тартюфом в юбке». Однако в некоторых его произведениях присутствует и ее идеализация («К вельможе», «Перед гробницею святой» и др.).

[21] Миних Бурхард Кристоф (1683—1767) — граф, российский военный и государственный деятель, генерал фельдмаршал.

[22] …третьего Петра — Петр III Федорович (1728—1762), российский император с 1761 г., немецкий принц Карл Петр Ульрих, сын герцога Голштейн Готторпского Карла Фридриха и Анны Петровны, дочери Петра I.

[23] Орловы братья графы Орловы — Алексей Григорьевич (1737—1807/08) и Григорий Григорьевич (1734—1783), сподвижники Екатерины II.

[24] …урожденная Воейкова… — Марья Матвеевна. От нее Лев Александрович Пушкин имел троих сыновей — Николая (1745—1821), Петра (1751—1825), Александра, умершего раньше братьев. Все были бездетны.

[25] Пушкина Ольга Васильевна (1737—1802, урожд. Чичерина) — вторая жена Льва Александровича Пушкина, деда поэта, от которой родились Василий, Сергей, Анна и Елизавета.

[26] Пушкин Сергей Львович (1770—1848) — отец А. С. Пушкина; в 1811 г. — военный советник; в 1814 г. — начальник Комиссариатской комиссии резервной армии в Варшаве; с 1817 г. — в отставке.

[27] Вольтер (Мари Франсуа Аруэ, 1694—1778) — французский писатель, философ просветитель.

[28] Гельвеций Клод Адриан (1715—1771) — французский философ. Сторонник учения о решающей роли среды в формировании личности.

[29] Руссо Жан Жак (1712—1778) — французский философ и писатель. Представитель сентиментализма.

[30] Парни Эварист (1753—1814) — французский поэт. Один из зачинателей «легкой поэзии».

[31] Масоны (франкмасоны, от фр. franc macon — вольный каменщик) — религиозно этическое движение, возникло в начале XVIII в. в Англии. Название, организация (объединение в ложи), традиции заимствованы ими от средневековых цехов (братств) строителей каменщиков, отчасти от рыцарских и мистических орденов.

[32] Пушкин Василий Львович (1766—1830) — дядя поэта по отцу, известный стихотворец. Фамилия героя его поэмы «Опасный сосед» (1811) Буянова возникает в «Евгении Онегине». Имя дяди неоднократно упоминалось Пушкиным в стихах. Сам Василий Львович высоко ценил творчество племянника, о чем свидетельствуют два его послания к нему (1829—1830).

[33] Мольер (наст. имя и фам. Жан Батист Поклен, 1622—1673) — французский комедиограф, актер, театральный деятель, реформатор сценического искусства, служил при дворе Людовика XIV.

[34] Расин Жан (1639—1699) — французский драматург, поэт, представитель классицизма.

[35] Санти Александр Львович (1767—1839) — граф, генерал интендант 1 й армии, киевский гражданский губернатор.

[36] Козлов Иван Иванович (1779—1840) — русский поэт, переводчик. Ослеп в 1821 г. Автор лирических стихов, поэмы «Чернец», экземпляр которой прислал Пушкину с собственноручной надписью (Пушкин охарактеризовал ее как «прелесть» и написал стих. «Козлову» (по получении от него «Чернеца»). Поэт посвятил Пушкину два стихотворения. Стих. «Вечерний звон» (1828) стало народной песней.

[37] Дмитриев Иван Иванович (1760—1837) — русский поэт, автор элегий, сатир, басен (в основном вольный перевод Лафонтена и Флориана), баллад, песен в подражание народным. Начал свою службу солдатом в 14 лет, дослужился до министра юстиции (1810—1814).

[38] …известного писателя… — Херасков Михаил Матвеевич (1733—1807) — писатель, создатель трагедий и комедий в духе классицизма. Директор, а затем куратор Московского университета.

[39] Жуковский Василий Андреевич (1783—1852) — русский поэт, почетный член (1827) и академик (1841) Петербургской академии наук. Один из основоположников русского романтизма.

[40] Ганнибал Надежда Осиповна (1775—1836) — мать Пушкина. Известны ее обращения к Александру I в 1825 г. и Николаю I в 1826 г. с просьбой о помиловании поэта.

[41] …эта бесприданница получила после смерти отца в Псковской области сельцо Михайловское… — отец — Ганнибал Осип Абрамович (1744—1806) — третий сын Абрама Ганнибала от второго брака, дед Пушкина, дослужился до чина морской артиллерии капитана 2 го ранга, затем был заседателем псковского Совестного суда, советником Псковского наместнического правления (1778) и советником Петербургского губернского правления (1780). Умер и погребен в Святогорском монастыре.

[42] Ганнибал Абрам Петрович (до крещения Ибрагим, 1697 или 1698—1781) — прадед Пушкина. В 1742 г. в чине генерал майора назначен ревельским обер комендантом, в 1755 г. — выборгский губернатор, в 1759 г. — генерал аншеф и директор Ладожского канала.

[43] Сераль — в странах Востока дворец, его внутренние покои и гарем.

[44] Меншиков Александр Данилович (1673—1729) сын придворного конюха, светлейший князь, сподвижник Петра I.

[45] …родом гречанка… — Евдокия Андреевна Диопер, жена Абрама Ганнибала с 1731 г. (брак расторгнут в 1753 г.).

[46] …родила ему белую дочь. — Сведения о дочери Поликсене не подтверждены официальными документами.

[47] Шеберх Христина Регина фон (1705—1781) — дочь капитана Перновского полка. В браке с Абрамом Ганнибалом родились сыновья — Иван, Петр, Осип и еще 8 детей.

[48] Ганнибал Иван Абрамович (1731—1801) — старший из сыновей Абрама Ганнибала от брака с Христиной Региной фон Шеберх.

[49] Чесменский бой — произошел 26 июня (7 июля) 1770 г. во время Русско турецкой войны 1768—1874 гг.

[50] …женился на другой жене… — при жизни первой жены в 1779 г. О. Л. Ганнибал женился на Устинье Ермолаевне Толстой (урожд. Шишкина, брак с которой был признан незаконным в 1784 г. и расторгнут).

[51] …умер в 1807 году — по другим сведениям, в 1806 г.

[52] Пушкин Николай Сергеевич (1801—1807) — брат поэта.

[53] Пушкина Ольга Сергеевна (1797—1868) — сестра поэта. В 1828 г. тайком от родителей вышла замуж за Н. И. Павлищева, человека мелочного, постоянно докучавшего Пушкину денежными проблемами, что способствовало охлаждению отношений между братом и сестрой, бывших до этого очень теплыми (ей посвящено одно из первых стих. поэта «К сестре» (1814). Брак не был счастливым, все дети умерли в детстве, кроме Льва Николаевича Павлищева (1834—1915), написавшего «Воспоминания об А. С. Пушкине. Из семейной хроники» (1880), достаточно искаженного и фальсифицированного текста, требующего тщательной проверки по каждому отдельному факту.

[54] Пушкин Лев Сергеевич (1805—1852) — брат поэта, отличавшийся весьма легкомысленным характером. Поэтому в письмах к нему Пушкин часто прибегал к назидательному тону. Известны послания и стихи поэта, обращенные к брату.

[55] Юсупов Николай Борисович (1750—1831) — князь, московский вельможа, меценат.

[56] Арина Родионовна Яковлева (1758—1828, по мужу Матвеева) — няня Пушкина, крепостная М. А. Пушкиной. В 1799 г. получила вольную, но осталась у Пушкиных и вынянчила всех детей. Имела своих четверых детей. Умерла в Петербурге у сестры поэта, к которой переселилась в связи с ее замужеством.

[57] «Ах! умолчу ль о мамушке моей…» — из стих. Пушкина «Сон» (1816). Бова — герой народной сказки о Бове королевиче; Полкан — то же, что и Бова; Добрыня — имя одного из центральных героев русского богатырского эпоса. Основные былины о нем связаны с преданиями о женитьбе князя Владимира и о насильственном крещении Новгорода.

[58] Захарова — приобретено Марией Алексеевной в 1804 г.

[59] Вержье Жак (1657—1720) — французский поэт, известный главным образом своими непристойными сказками, написанными в подражание Ж. Лафонтену. Часто перелагал сюжеты новелл Боккаччо.

[60] Грекур Жан (прав. Жозеф) (1683—1743) — аббат, поэт, автор сказок, большею частью фривольных.

[61] Беликов Александр Иванович (ум. ок. 1854) — учитель Пушкина. В 1808 г. издал в своем переводе «Дух Массильйона, епископа Клермонского, или Мысли, избранные из его творений о различных предметах нравственности и благочестия».

[62] Фернейский крикун — строка из стих. «Городок» (1915). Так назван М. Ф. Вольтер — по имени местности Ферней около Женевы, где он прожил последние 20 лет жизни.

[63] «Девственница». — В поэме «Орлеанская девственница» (1735, изд. в 1755) Вольтер в пародийном духе воспроизвел события Столетней войны и историю Жанны д’Арк.

[64] «Я встретил старика с плешивой головой» — строки из чернового наброска «В младенчестве моем, бессмысленно лукавом…» (1835).

[65] Лафонтен Луи Ипполит (1807—1864) — французский баснописец.

[66] Местр Ксавье де (1763—1852) — французский писатель, ученый (автор работ по физике и химии), художник. В Россию эмигрировал в 1800 г. Был директором Морского музея в Петербурге.

[67] …Ксавье де Местр, брат философа… — Местр Мари Жозеф де (1753—1821) — французский писатель, философ, идеолог католицизма. В 1802—1817 гг. — посол сардинского короля в России.

[68] Бутурлин Дмитрий Петрович (1763—1829) — граф, директор Эрмитажа, библиофил.

[69] Батюшков Константин Николаевич (1787—1855) — поэт, глава анакреонтического направления в русской лирике.

[70] Вяземский Петр Андреевич (1792—1878) — поэт, критик. В 1832—1846 гг. был вице директором Департамента внешней торговли, затем занимал пост товарища министра народного просвещения и заведовал цензурой.

[71] Шишков Александр Семенович (1754—1841) — поэт, литературный критик, основатель и вдохновитель «Беседы любителей русского слова». Адмирал. Президент Российской академии (1813—1841), министр народного просвещения и глава цензурного ведомства (с 1824 по 1828 г.).

[72] Хвостов Дмитрий Иванович (1756—1835) — граф, поэт, с 1807 г. сенатор. Как бездарный стихотворец, стал объектом бесчисленных эпиграмм и пародий.

[73] Битобе (Bitaube) Поль Жереми (1732—1808) — французский литератор, поэт, переводчик. Его перевод «Илиады» и «Одиссеи» на фр. яз. в 12 томах вышел в 1786 г.

[74] Корнель Пьер (1606—1684) — один из основоположников классической французской трагедии. В России при Пушкине ставилась трагедия Корнеля «Гораций» (1639). Пушкин Корнеля ценил меньше, чем Расина, среди всех трагедий драматурга ему больше всего нравился «Сид» (1636).

[75] «Генриада» — эпическая поэма Вольтера (1728).

[76] Дагобер (прав. Дагоберт) — французский король VII в. Имя его вошло в поговорку: во времена Дагоберта — значит, очень давно, в сказочные времена.

[77] Катрен — четверостишие, строфа из четырех строк. Катреном называют также четырехстрочные строфы сонета. Катрен часто используют для надписей, эпиграмм, изречений.

[78] Жилле Реми Акинфиевич (Петр Иванович, 1766—1849) — директор Одесского Ришельевского лицея, позднее профессор Петербургского главного педагогического института и Царскосельского лицея.

[79] Славяно греко латинская академия — первое высшее общеобразовательное учебное заведение в Москве. Основана в 1687 г.

[80] Мартынов Иван Иванович (1771—1833) — директор департамента народного просвещения, эллинист и латинист.

[81] Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839) — российский государственный деятель, граф. С 1808 г. советник Александра I, автор плана либеральных преобразований. В 1812—1816 гг. в результате интриг противников находился в ссылке, в 1819—1821 гг. — генерал губернатор Сибири.

[82] Лагарп Жан Франсуа де (1739—1803) — французский драматург и теоретик литературы. Его главное литературно критическое произведение «Лицей, или Курс древней и новой литературы» в 16 томах. Пушкин долгое время пользовался им как справочным пособием.

[83] Александр I Павлович (1777—1825) — российский император с 1801 г.

[84] Разумовский Алексей Кириллович (1748—1822) — граф, министр народного просвещения (1810—1816).

[85] Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859) — журналист, романист, редактор «Северного архива» (1822—1825), «Литературных листков» (1823—1824), создатель «Северной пчелы» (1825—1859), «Сына Отечества» (1825—1839). Пушкин неоднократно давал в эпиграммах и статьях памфлетную характеристику его общественной и литературной позиции.

[86] Мартинисты — последователи французского теософа Сен Мартена (1743—1803). В его учении политическим идеалом провозглашалась теократическая монархия. Оно пользовалось успехом у русских масонов конца XVIII в. и мистиков идеалистов первой трети XIX в.

[87] Энгельгардт Егор Антонович (1775—1862) — директор Лицея в 1816—1822 гг.

[88] Малиновский Василий Федорович (1765—1814) — первый директор Царскосельского лицея.

[89] Малиновский Алексей Федорович (1760—1840) — начальник Московского архива Министерства иностранных дел.

[90] Тургенев Александр Иванович (1784—1845) — директор Департамента духовных дел и член Комиссии для устройства евреев (1810—1824), поэтому в стих. Пушкина «Тургеневу» (1817) назван «покровителем попов, евреев и скопцов» и «гонитель иезуитов» (как автор указа 1815 г. об изгнании их из России). Камергер, брат декабриста Н. И. Тургенева. Его письма из Парижа Пушкин печатал в «Современнике» (№ I) под заглавием «Хроника русского в Париже».

[91] Дашков Дмитрий Васильевич (1788—1839) — один из основателей и активнейших членов литературного общества «Арзамас». С 1826 г. — товарищ министра внутренних дел, с 1832 г. — министр юстиции. Оказал серьезную поддержку Вяземскому и Пушкину, официально возразив на секретную информацию Третьего отделения о политической неблагонадежности кружка Вяземского и литераторов, группировавшихся вокруг «Московского вестника».

[92] Блудов Дмитрий Николаевич (1785—1864) — служил в Министерстве иностранных дел, был министром внутренних дел, министром юстиции, президентом Академии наук и председателем Комитета министров. Пушкин иронизировал над его литературным вкусом и самомнением, называя «маркизом Блудовым».

[93] Пущин Иван Иванович (1798—1859) — декабрист, близкий друг Пушкина. После окончания лицея вышел в гвардейскую артиллерию, затем занял место надворного судьи в Москве. Был сослан на каторгу, с которой вернулся в 1856 г. Автор «Записок о Пушкине».

[94] …Пущин жил у дедушки адмирала на Мойке… — Пущина Петра Ивановича (1723—1812).

[95] Ялик — двухвесельная или четырехвесельная шлюпка.

[96] Малиновский Иван Васильевич (1796—1873) — лицейский товарищ Пушкина, прапорщик, позднее капитан лейб гвардии Финляндского полка.

[97] Маслов Дмитрий Николаевич (1796—1856) — лицейский товарищ Пушкина. Впоследствии действительный тайный советник.

[98] Корф Модест Андреевич (1800—1876) — барон, лицеист первого выпуска, впоследствии государственный секретарь, член Государственного совета, директор Публичной библиотеки.

[99] Корнилов Александр Александрович (1801—1856) — лицейский товарищ Пушкина, впоследствии полковник.

[100] Мартынов Аркадий Иванович (1801—1850) — сын И. И. Мартынова, лицейский товарищ Пушкина, впоследствии статский советник.

[101] Гомер — легендарный древнегреческий эпический поэт, предполагаемый автор «Илиады» и «Одиссеи».

[102] Короля там тоже нет. — Имеется в виду Людовик XVI (1754—1793) — французский король (1774—1792) из династии Бурбонов. Был свергнут, осужден Конвентом и казнен.

[103] …генерал Бонапарт… — Наполеон I Бонапарт (1769—1821) — французский император. Отношение Пушкина к нему трансформировалось от неприятия как тирана к восприятию его как монументальной исторической фигуры.

[104] Мир, заключенный в Тильзите… — Тильзитский мир был заключен 25 июня 1807 г. после личных переговоров Александра I и Наполеона I. Россия соглашалась на создание Великого герцогства Варшавского и присоединение к континентальной блокаде.

[105] «И гимны важные, внушенные богами». — Здесь и далее цитируется стих. «Муза» (1821).

[106] Николай — будущий император Николай I (1796—1855), вступил на престол в 1825 г.

[107] Михаил — сын Павла I, великий князь Михаил Павлович (1798—1849).

[108] Мария Федоровна (София Доротея Августа Луиза, 1759—1828) — принцесса Вюртембергская, жена (с 1776 г.) российского императора Павла I.

[109] Куницын Александр Петрович (1783—1840) — адъюнкт профессор (1811—1816). В 1838 г. стал председателем Комитета для надзора за печатанием собрания законов.

[110] Тот, кто мог бы быть моим товарищем. (Перевод Г. Чулкова.)

[111] Растрелли Варфоломей Варфоломеевич (1700—1770) — русский архитектор, представитель барокко; создатель Екатерининского дворца в Царском Селе (1752—1757) и др.

[112] «…весной при кликах лебединых…» — из романа «Евгений Онегин» (8 я глава).

[113] …обе царицы — Мария Федоровна и Елизавета Алексеевна (Луиза Мария Августа, 1779—1826) — императрица с 1801 г., жена Александра I.

[114] Эльдорадо (исп. el dorado, букв. — золоченый, золотой) — мифическая страна, богатая золотом и драгоценными камнями, которую искали на территории Латинской Америки испанские завоеватели.

[115] «Куницыну дань сердца и вина!» — из черновых набросков послания «19 октября 1825 года».

[116] Адъюнкт профессор — научный работник, являющийся заместителем профессора.

[117] Орден Св. Владимира четвертой степени — большая часть орденов царской России имела четыре степени: высший — 1 й степени — носили на широкой ленте, перетягиваемой через плечо, ордена 2 й степени носили на шее, ордена 3 й и 4 й степеней прикрепляли к петличке.

[118] Константин Павлович (1779—1831) — великий князь. После смерти Александра как старший из детей Павла I должен был унаследовать престол, но отказался в пользу своего брата Николая.

[119] Анна Павловна (1795—1865) — великая княжна, сестра Александра I и Николая I, жена принца Оранского.

[120] Гурьев Константин Васильевич (1800 — не ранее 1833) — лицеист первого курса, исключенный из лицея. В 1833 г. — 2 й секретарь русского посольства в Константинополе.

[121] Кавалергарды — почетная стража и телохранители лиц императорской фамилии в России в особо торжественных случаях.

[122] В. Ф. Малиновский был женат на дочери протоиерея… — Софье Андреевне Самборской (1772—1812).

[123] Самборский Андрей Афанасьевич (1732—1815) — протоиерей, законоучитель великих князей Александра и Константина Павловичей.

[124] Сен Пьер (1658—1743) — аббат, автор многочисленных политических проектов, член Французской академии, автор книги «Проект вечного мира» (1716), основанного на принципах договоренности великих держав.

[125] Орлов Михаил Федорович (1788—1842) — общественно политический деятель, генерал майор, участник войны 1812—1814 гг. После декабрьского восстания 1825 г. был арестован, но благодаря хлопотам брата Н. Ф. Орлова заключен в крепость на полгода, а затем уволен со службы и отдан под надзор полиции.

[126] Новиков Николай Иванович (1744—1818) — журналист и общественный деятель, один из вождей либерального фланга русского масонства, редактор издатель сатирико публицистических журналов и редактор многих периодических изданий.

[127] Пиетизм — своеобразное религиозное течение, возникшее в среде протестантизма в конце XVII в.

[128] Кошанский Николай Федорович (1781—1831) — профессор российской и латинской словесности в Лицее (1811—1828). Под его влиянием Пушкин стал читать Оссиана в русском переводе.

[129] Аристарх Самофракийский (II в. до н. э.) — филолог, грамматик. В нарицательном значении — строгий, но справедливый критик.

[130] Галич Александр Иванович (1783—1848) — профессор российской и латинской словесности. После ухода из Лицея стал в 1819 г. профессором Петербургского университета, но вскоре, обвиненный в атеизме, вынужден был покинуть кафедру.

[131] Шульце Готлиб Эрнст (1761—1833) — профессор философии в Геттингене.

[132] Шеллинг Фридрих Вильгельм (1775—1854) — немецкий философ, развивал принципы объективно идеалистической диалектики природы как живого организма.

[133] Педагогический институт — высшее педагогическое закрытое учебное заведение в Петербурге, существовал с 1804 по 1816 г., затем преобразован в Главный педагогический институт.

[134] Непот Корнелий (индивидуальное имя не сохранилось, ок. 100 — после 32 до н. э.) — римский писатель, друг Катулла и Цицерона.

[135] …два послания… — «Послание к Галичу» и «К Галичу» (оба 1815).

[136] Карцов (прав. Карцев) Яков Иванович (1780 е гг. — 1836) — профессор математики и физики в Лицее (1811—1836). Ему адресована эпиграмма «Поверь, тебя измерить разом немудрено, Черняк», ошибочно приписываемая Пушкину.

[137] Кайданов Иван Кузьмич (1782—1845) — профессор истории в Лицее.

[138] Гауеншильд Федор Матвеевич (Фридрих Леопольд Август, 1780—1830) — профессор немецкого языка и словесности в Лицее, преподававший на французском языке. В 1814—1816 гг. исполнял обязанности директора Лицея.

[139] Лакрица — солодковый корень. Используется в лекарствах и напитках (портер), обладает специфическим вкусом.

[140] Будри Давид Иванович де (1756—1821) — профессор французской словесности в Лицее (1811—1821), брат Ж. П. Марата, приехавший в Россию в 1784 г.

[141] Марат Жан Поль (1743—1793) — один из лидеров Великой французской революции.

[142] Робеспьер Максимильен (1758—1794) — деятель Великой французской революции, один из вождей якобинцев. Для Пушкина Робеспьер воплощение стихии революционного террора.

[143] Корде Шарлотта (1768—1793) — дворянка, убившая Ж. П. Марата. Казнена по приговору революционного трибунала. В стих. Пушкина «Кинжал» предстает героической женщиной, призванной уничтожить кровавого палача.

[144] Равальяк (1578—1610) — религиозный католик фанатик, убийца французского короля Генриха IV (1553—1610).

[145] Строганов Павел Александрович (1774—1817) — граф, единственный сын графа Александра Сергеевича Строганова (1733—1811), вельможи, известного собирателя произведений искусства.

[146] Ромм (прав. Ром) Жильбер (1750—1795) — француз, приехавший в Россию в качестве воспитателя и остававшийся здесь до 1787 г.

[147] Пилецкий Урбанович Мартын Степанович (1780—1859) — инспектор и надзиратель в Лицее в 1811—1813 гг., титулярный советник, автор брошюры «О хлыстах». (Хлысты (христововеры) — секта духовных христиан. Возникла в России в кон. XVII — нач. XVIII в. Ее последователи считают возможными прямое общение со Св. Духом, воплощение Бога в праведных сектантах «христах», «богородицах». На радениях доводят себя до религиозного экстаза.)

[148] Татаринова Екатерина Филипповна (1783—1856), урожд. баронесса фон Буксгевден) — глава великосветской общины хлыстов, вдова героя Отечественной войны. Получила казенную квартиру в Михайловском замке, где в 1818—1824 гг. кружились в белых одеждах, пели, пророчествовали и исцелялись высокопоставленные особы.

[149] Пилецкий Урбанович Илья Степанович (1786 — не ранее 1835) — гувернер Царскосельского лицея. Позже помощник директора Дома воспитания бедных детей, коллежский советник.

[150] Иконников Алексей Николаевич (1789—1819) — внук знаменитого актера Дмитревского, в 1811—1812 гг. — гувернер в Лицее.

[151] Калинич Фотий Петрович (1788—1855) — учитель чистописания в Лицее.

[152] Чириков Сергей Гаврилович (1776—1853) — гувернер и учитель рисования в Лицее.

[153] Музовский Николай Васильевич (1772—1848) — законоучитель православного вероисповедания в Царскосельском лицее.

[154] Павский Герасим Петрович (1787—1863) — протоиерей, профессор богословия Петербургского университета, профессор Петербургской духовной академии, крупный филолог. Был отстранен от преподавания вследствие доноса митрополитов Филарета и Серафима.

[155] Филарет (Дроздов Василий Михайлович, 1782—1867) — митрополит Московский с 1826 г. Перефразировал стихи Пушкина «Дар напрасный, дар случайный» — в «Не напрасно, не случайно жизнь от Бога мне дана», что вызвало ответ Пушкина «В часы забав и праздной скуки» (1830).

[156] Бролио (прав. Броглио) Сильвестр Францевич (1799—1820 е гг.) — граф Шевалье де Касальборгоне, лицейский товарищ Пушкина, участник греческого национально освободительного движения.

[157] Пьемонтская революция. — Имеется в виду революционный заговор 1820 г. в Пьемонте (область на северо западе Италии с центром — Турин), явившийся частью национально освободительного движения итальянского народа против иноземною господства за объединение раздробленной Италии. Во главе его стояли члены тайного общества карбонариев. Был подавлен австрийскими войсками по указанию Священного союза в 1821 г.

[158] Легитимист — сторонник т. н. легитимной, то есть законной, династии монархов, монархист.

[159] Комовский Сергей Дмитриевич (1798—1880) — товарищ Пушкина по Лицею, где получил прозвище Фискал, Смола, Лисичка проповедница. Позднее служил в Департаменте народного просвещения.

[160] Илличевский Алексей Демьянович (1798—1837) — лицейский товарищ Пушкина, поэт. В 1827 г. издал сборник стихотворений «Опыты в антологическом роде».

[161] Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797—1846) — русский поэт, декабрист. Участник восстания на Сенатской площади. Приговорен к тюремному заключению и вечной ссылке. В заключении написал «Дневник».

[162] «Пирующие студенты» — стих. написано в 1814 г.

[163] Мом — у древних греков бог насмешки и порицания.

[164] Дельвиг Антон Антонович (1798—1831) — поэт, один из ближайших, любимых друзей Пушкина.

[165] «С младенчества дух песен в нас горел…» — из стих. «19 октября» (1825).

[166] Матюшкин Федор Федорович (1799—1872) — товарищ Пушкина с лицейских лет, моряк, с 1867 г. — адмирал, сенатор.

[167] Вольховский Владимир Дмитриевич (1798—1841) — лицейский товарищ Пушкина, декабрист, член Союза спасения и Союза благоденствия, генерал майор.

[168] Яковлев Михаил Лукьянович (1798—1868) — лицейский товарищ Пушкина, даровитый музыкант. Был директором Второго отделения Его Императорского Величества типографии, действительный статский советник.

[169] Данзас Константин Карлович (1801—1870) — товарищ по Лицею и секундант Пушкина в его дуэли с Дантесом.

[170] «Чужих небес любовник беспокойный…» — строка из стих. «19 октября» (1825).

[171] «Воспитанный суровою Минервой» — из первоначальной беловой редакции стих. «19 октября» (1825). Минерва — богиня воительница, покровительница наук и искусств, римское соответствие Афине. «Русской Минервой» называли Екатерину II.

[172] Благородный пансион при Московском университете — закрытое среднее учебное заведение для дворянских детей с 6 летним сроком обучения, дававшее право на поступление в университет.

[173] Корсаков Николай Александрович (1800—1820) — один из самых даровитых лицеистов. Служил в Коллегии иностранных дел. В 1819 г., будучи причисленным к римской миссии, уехал в Италию, где вскоре умер от чахотки.

[174] Мясоедов Павел Николаевич (1799—1868) — лицейский товарищ Пушкина. Чиновник канцелярии Министерства юстиции, помещик Тульской губернии.

[175] Горчаков Александр Михайлович (1798—1883) — известный государственный деятель, в 1856—1882 гг. — министр иностранных дел, с 1863 г. — канцлер.

[176] Барклай де Толли Михаил Богданович (1761—1818) — князь, российский генерал фельдмаршал. В Отечественную войну 1812 г. главнокомандующий 1 й армией, а в июле — августе практически всеми действовавшими армиями.

[177] Багратион Петр Иванович (1765—1812) — князь, российский генерал от инфантерии (1809). В Отечественную войну 1812 г. командовал 2 й армией, смертельно ранен в Бородинском сражении.

[178] Реляция — донесение (обычно о боевых действиях).

[179] Кутузов Михаил Илларионович (1745—1813) — светлейший князь, фельдмаршал, русский полководец.

[180] Новая коалиция в борьбе с Наполеоном. — Имеется в виду заключенный в Париже 26 сентября 1812 г. союз между Россией, Пруссией и Австрией, получивший название Священного союза.

[181] …"битва народов". — Лейпцигское сражение, получившее название Битва народов, произошло 1—7 (16—19) октября 1813 г. между союзными (русскими, австрийскими, прусскими и шведскими) войсками и армией Наполеона I. В нем участвовало свыше 500 тысяч человек. Наполеоновская армия была разгромлена, что привело к освобождению Голландии и Германии и распаду Рейнского союза (объединения 36 германских государств под протекторатом Наполеона I).

[182] «Простим ему неправое гоненье…» — из стих. «19 октября» (1825).

[183] Штакеншнейдер С. И. — внучка В. Ф. Малиновского. Ее мать — Мария Ивановна Пущина (ум. не ранее 1856), сестра И. И. Пущина.

[184] Рекреационный зал — зал для отдыха во время перемен между уроками.

[185] «Монах» — ранняя неоконченная поэма Пушкина, написана в 1813 г. на сюжет популярного жития Иоанна Новгородского.

[186] «Тень Баркова» — лицейская баллада Пушкина. Долгое время не публиковалась. Барков Иван Семенович (1732—1768) — поэт и переводчик, автор многочисленных эротических произведений.

[187] «Городок» — стих. написано в 1814 г. (?), напечатано в 1815 г. Под именем Свистова в нем выведен И. С. Барков.

[188] Макеферсон Джемс (1736—1796) — шотландский поэт, переводчик Гомера.

[189] Костров Ефим Иванович (1750 или 1752—1796) — русский поэт и переводчик. Происходил из крестьян. Перевел «Золотого осла» Апулея и «Илиаду».

[190] Анакреонтический жанр — жанр любовной лирики, названный по имени знаменитого древнегреческого поэта Анакреонта (VI—V вв. до н. э.).

[191] «Блаженство» и «Опытность» — стих. написаны в 1814 г.

[192] Толстой Варфоломей Васильевич (? — 1838) — граф, владелец крепостного театра в Царском Селе.

[193] Чаадаев Петр Яковлевич (1794—1856) — российский мыслитель и публицист. Участник Отечественной войны 1812 г. В 1821 г. принят в Северное общество декабристов. Философско исторические взгляды сложились под влиянием идей католического провиденциализма и христианского социализма.

[194] Державин Гаврила Романович (1743—1816) — русский поэт, представитель классицизма.

[195] «Водопад» — ода написана в 1791 г. на смерть Потемкина. Цитаты из нее содержатся в статье Пушкина «О смелости выражения» и в ответе на разбор 4 й и 5 й глав «Евгения Онегина».

[196] …Державин… в плисовых сапогах… — Плисовый — сделанный из бумажной ткани, похожей с лицевой стороны на бархат (плис).

[197] «Считал схоластику за вздор…» — из черновой рукописи I, II, III строф 8 й главы «Евгения Онегина».

[198] «Старик Державин нас заметил…» — строки из 8 й главы «Евгения Онегина».

[199] «Они, пристрастною душой…» — из черновой рукописи IV строфы 8 й главы «Евгения Онегина».

[200] «Вестник Европы» — журнал, издававшийся в Москве в 1802—1830 гг. Основан Н. М. Карамзиным. После выхода «Руслана и Людмилы» занял враждебную Пушкину позицию. В 1828—1830 гг. Пушкин и «Вестник Европы» обменялись эпиграммами: на «Собрание насекомых» журнал ответил «К портрету Хлопушкина» и «Полтава — божья коровка».

[201] Измайлов Владимир Васильевич (1773—1830) — писатель, издатель, цензор. На его сестре А. В. Измайловой женился сын Льва Александровича Пушкина Николай (1745—1821).

[202] «Российский музеум» — журнал, печатавший европейские новости, издавался в 1815 г. В. В. Измайловым.

[203] «Сын Отечества» — еженедельный исторический, политический и литературный журнал, основанный в 1812 г. Н. И. Гречем.

[204] Глицерия — условное поэтическое наименование куртизанки.

[205] Александрийский стих — в русской поэзии шестистопный ямб. Во французской поэзии наиболее распространенный стихотворный размер, состоящий из 12 слогов с обязательной цезурой после шестого слога.

[206] Ювенал (ок. 50—125 н. э.) — римский поэт сатирик.

[207] Хариты — в древнегреческой мифологии три богини красоты и веселья. То же, что в древнеримской — грации.

[208] Московских встреч с Батюшковым Пушкин не помнил. — Предположительно знакомство с Батюшковым относится к январю 1815 г.

[209] «Пой, юноша — певец Тиисский…» — из стих. «К Батюшкову» (1814). Тисский певец — Анакреонт. См. анакреонтический жанр.

[210] Эпикуреец — последователь эпикуреизма — учения древнегреческого философа Эпикура (341—270 до н. э.), которое основано на разумном стремлении к счастью. В переносном смысле — страсть к наслаждениям.

[211] …дал… лестные отзывы. — Большинство отзывов Пушкина помещено на полях экземпляра стихотворений Батюшкова.

[212] «Нет, нет, вы мне совсем не брат…» — из стих. «Дяде, назвавшему сочинителя братом» (1816).

[213] «Арзамас» — литературное общество (1815—1818), объединявшее сторонников карамзинского направления в литературе.

[214] «Беседа любителей русского слова» — литературное общество, основанное в 1811 г. по инициативе Г. Державина и А. Шишкова.

[215] Давыдов Денис Васильевич (1784—1839) — поэт (гусарские песни, любовные элегии, сатиры), военный писатель, генерал лейтенант. Герой Отечественной войны 1812 года.

[216] Шапель Эммануил (1626—1686) — французский поэт, друг Буало и Лафонтена, автор небольших стихотворений.

[217] Буало Никола (1636—1711) — французский поэт, теоретик классицизма (поэтический трактат «Искусство поэзии»). Пушкин ценил его стихи за строгую ясность мысли.

[218] Фролов Степан Степанович (1765 — не ранее 1843) — отставной полковник, надзиратель (1814—1816), инспектор и временно замещающий директора Лицея (1816—1817).

[219] Мальтийский орден Св. Иоанна Иерусалимского — иоанниты (госпитальеры), члены духовно рыцарского ордена, основанного в Палестине крестоносцами в нач. XII в. Первоначальная резиденция — иерусалимский госпиталь (дом для паломников) Св. Иоанна, в 1530—1798 гг. — на острове Мальта, а с 1834 г. — в Риме. В 1798 г. Павел I был избран Великим магистром ордена.

[220] …"пыль веков от хартий отряхнув"… — Слова Пимена из трагедии «Борис Годунов» (сцена V. Ночь. Келья в Чудовом монастыре).

[221] Карамзина Екатерина Андреевна (1780—1851, урожд. Колыванова) — жена историка Н. М. Карамзина с 1804 г., внебрачная дочь князя Андрея Ивановича Вяземского и единокровная сестра П. А. Вяземского.

[222] Ватерлоо — населенный пункт в Бельгии, рядом с которым в 1815 г. англо голландские и прусские войска разгромили армию Наполеона.

[223] Вдовствующая императрица — вдова Павла I Мария Федоровна, мать Александра I и Николая I.

[224] Нелединский Мелецкий Юрий Александрович (1752—1829) — князь, статс секретарь при Павле I, тайный советник, поэт. Успехом пользовались его «любовные» песни, представляющие собой стилизацию народных песен, особенно «Выйду ль я на реченьку».

[225] Оранский принц (1792—1849) — сын нидерландского короля Вильгельма I, с 1840 г. король нидерландский Вильгельм II. В 1816 г. женился на сестре Александра I Анне Павловне. Пушкин написал стихи «Принцу Оранскому» (1816).

[226] Людовик XVIII (1755—1824) — французский король (1814—1815 и 1815—1824) из династии Бурбонов. В период Великой французской революции 1789—1794 гг. один из руководителей французской контрреволюционной эмиграции. Занял престол после падения Наполеона I.

[227] «Лилии Бурбонов» — в гербе Бурбонов — три белые лилии, которые вследствие этого и являлись эмблемой монархии.

[228] «Наполеон на Эльбе» — стих. написано в 1815 г.

[229] Бакунина Екатерина Павловна (1795—1869) — фрейлина, художница, в 1834 г. вышла замуж за Л. Л. Полторацкого, тамбовского помещика, предводителя дворянства Тамбовского уезда.

[230] …сестра лицеиста… — сестра Бакунина Александра Павловича (1799—1862) — лицейского товарища Пушкина, тверского губернатора в 1846—1853 гг.

[231] Елизавета Петровна (1709—1761) — российская императрица, дочь Петра I.

[232] Мадригал — в XIV—XVII вв. небольшое музыкально поэтическое произведение любовно лирического содержания, позже — небольшое стихотворение комплимент.

[233] «Как мы одну все трое полюбили…» — из первоначальной беловой редакции стих. «19 октября» (1825). Г. Чулков цитирует неточно. У Пушкина: «Как мы впервой все трое полюбили».

[234] Вяземская Вера Федоровна (1790—1886, урожд. княжна Гагарина) — жена князя П. А. Вяземского (с 1811 г.). Встретившись с Пушкиным в Одессе в 1824 г., увлеклась поэтом. Он сохранял с ней дружеские отношения до последних дней, шутя называл Ветровой и Вертопрахиной.

[235] Смит Мария Николаевна (урожд. Шарон Лароз, по второму мужу Паскаль) — француженка, которую Пушкин встретил в Царском Селе. Писала стихи, куплеты. Ею создана остроумная пьеса, в которой после выпускного акта играли окончившие Лицей лицеисты.

[236] Теппер де Фергюссон Вильгельм Петрович (ок. 1775 — не ранее 1823) — композитор, лицейский преподаватель музыки и пения. Им написана музыка к «Прощальной песне воспитанников Царскосельского лицея», исполненной впервые 9 июня 1817 г. на торжественном акте по случаю первого выпуска.

[237] Волконская Варвара Михайловна (1781—1865) — камер фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны, сестра П. М. Волконского.

[238] Волконский Петр Михайлович (1776—1852) — светлейший князь, генерал адъютант, начальник Главного штаба, министр двора. С 1850 г. — фельдмаршал.

[239] …и жены его… — Энгельгардт Марии Яковлевны (1778—1858. урожд. Уайтекер).

[240] Журфикс — определенный день недели, предназначенный для приема гостей.

[241] Вельо (Велио) Иосиф (1755—1802) — барон, придворный банкир, родом португалец. Его сын, генерал, впоследствии стал комендантом Царского Села. О его дочерях Пушкиным сочинено четверостишие: «И останешься с вопросом / На брегу замерзлых вод: / Мамзель Шредер с красным носом / Милых Вельо не ведет?»

[242] Аргус — в греко римской мифологии стоглазый великан, приставленный богинею Герою (Юноною) в качестве стража к ее сопернице Ио, обращенной в корову. В переносном значении — бдительный страж.

[243] София — часть Царского Села, где были расположены гвардейские полки. В 1808 г. присоединена к Сарскому селу (при Петре I — Сарская мыза — от финского слова Сариймойс — верхняя мыза), которое было переименовано в Царское Село.

[244] Молоствов Памфамир Христофорович (1793—1828) — корнет, с 1817 г. ротмистр лейб гвардейского Гусарского полка, с 1823 г. — отставной полковник. Чудаковатый, веселый и остроумный человек, приятель Пушкина в последние лицейские годы.

[245] Зубов Алексей Николаевич (1798—1864) — приятель Пушкина в последние месяцы его лицейской жизни. Отставной ротмистр с 1822 г. Выделялся красотой, о чем упоминает Пушкин в стих. «Сабуров, ты оклеветал…» (1824).

[246] Сабуров Яков Иванович (1798—1858) — юнкер в 1817 г., офицер лейб гвардейского Гусарского полка в 1818—1819 гг. С 1821 г. — отставной поручик. С 1825 г. чиновник канцелярии М. С. Воронцова в Одессе. Обращение к нему «Сабуров, ты оклеветал…» связано с тем, что Пушкин получил от кого то известие, что Сабуров распространяет о нем порочащие его слухи.

[247] Каверин Петр Павлович (1794—1855) — в 1810—1811 гг. студент Геттингенского университета, в 1812 г. — служил в московском ополчении, поручик лейб гвардии Гусарского полка (1816—1819). Участвовал в турецкой кампании 1828—1829 гг. и в усмирении польского мятежа. Важное свидетельство близости Пушкина и Каверина — послание «К Каверину» (1817), которое подтверждает, что поэта связывали с ним не только кутежи, но и общие литературные и умственные интересы.

[248] Якушкин Иван Дмитриевич (1793—1857) — декабрист, один из основателей тайных обществ в России.

[249] …"между лафитом и клико". — Здесь и далее цитируются строки из X главы «Евгения Онегина». Лафит — сухое красное вино, которым начинают обед. Клико — шампанское, которым его завершают.

[250] Вельо Софья Осиповна (1793—1840) — дочь придворного банкира, фаворитка Александра I. Впоследствии замужем за генерал майором Александром Максимовичем Ребиндером.

[251] Баболовский дворец — Малый царский дворец, находящийся в глубине Царскосельского парка, близ селения Баболово.

[252] …был приятелем Евгения Онегина. — Слова Чулкова отсылают к строчкам: «К Talon помчался: он уверен, / Что там уж ждет его Каверин» (1 я глава).

[253] Гомерический эпитет, обычно употребляемый для обозначения неудержимого, необычайной силы смеха (от описания смеха богов в поэме Гомера «Илиада»), но также для описания чего либо грандиозного.

[254] «В нем пунша и войны кипит всегдашний жар…» — из четверостишия «К портрету П. П. Каверина» (1817).

[255] «Забудь, любезный мой Каверин…» — из послания Пушкина «К Каверину» (1817). Чулков цитирует неточно. У Пушкина: «…счастливые грехи».

[256] Платон (428/427—348/347 до н. э.) — древнегреческий философ, ученик Сократа.

[257] Союз благоденствия — тайная организация декабристов в 1818—1821 гг. Основана в Москве на базе Союза спасения.

[258] Деизм — религиозно философское учение, допускающее существование Бога лишь как первопричины мира и отрицающее существование Бога как личности и его вмешательство в самодвижение природы (т. е. «промысел божий») и не допускающее иных путей к познанию Бога, кроме разума. Деизм сыграл значительную роль в развитии свободомыслия.

[259] …"вторым Евгением"… — несколько перефразированные строки из «Евгения Онегина»: «Второй Чаадаев мой Евгений» (1 я глава).

[260] Денди — изысканно одетый светский человек, законодатель моды.

[261] Брут Марк Юний (85—42 гг. до н. э.) — один из убийц Цезаря, организатор заговора против него.

[262] Периклес (Перикл) — греческий государственный деятель V в. до н. э., с именем которого связан расцвет афинской демократии, наук и искусств.

[263] «Он вышней волею небес…» — из стих. «К портрету П. Я. Чаадаева» (1818—1820). Оно действительно принадлежит перу Пушкина.

[264] «К моей чернильнице» — стих. написано в 1821 г.

[265] «Товарищ, верь: взойдет она…» — из стих. «К Чаадаеву» (1818). У Чулкова ошибочно процитировано: «Заря пленительного счастья», что мы посчитали необходимым исправить.

[266] «К чему холодные сомненья…» — из стих. «Чаадаеву» (1821).

[267] Раевский Николай Николаевич (1801—1843) — младший сын генерала Н. Н. Раевского, командир Нижегородского драгунского полка (1826—1829), генерал лейтенант.

[268] …известного героя 1812 года… — Раевского Николая Николаевича (1771—1829), генерала от кавалерии, участника войны 1812 г., члена Государственного совета. После смерти Раевского Пушкин отозвался на составленную А. Ф. Орловым его биографию заметкой в «Литературной газете» (1830).

[269] «О вы, которые с язвительным упреком…» — из стих. «Безверие» (1817).

[270] Голицын Александр Николаевич (1773—1844) — князь, друг Александра I. В молодости вольтерианец, затем мистик. Был обер прокурором Синода и министром народного просвещения (1816—1824). Известен как ханжа и жестокий гонитель свободомыслия.

[271] Дортуар — общая спальня в закрытом учебном заведении.

[272] Чин 10 го класса — в Гражданской табели о рангах соответствовал губернскому секретарю. Поступив на службу в 1831 г., Пушкин получил чин титулярного советника (9 й класс).

[273] Коллегия иностранных дел — одна из первых коллегий, учрежденных (1718) Петром I взамен приказов. Высшее государственное учреждение, ведавшее сношениями России с иностранными державами.

[274] Асессор — то есть коллежский асессор, чин 8 го класса (из 14, 1 й — высший). Часто употреблялось как синоним чиновника.

[275] «Равны мне писари, уланы…» — из стих. «Товарищам» (1817).

[276] Якобинский колпак — мягкий головной убор красного цвета французского простолюдина, который носили и представители революционной буржуазии, желая наглядно подтвердить свою близость к народу. Он являлся символом свободы. Например, члены «Арзамаса» должны были произносить свою первую речь в красном колпаке.

[277] «Мне кажется: на жизненном пиру…» — из стих. «Князю А. М. Горчакову» (1817).

[278] «Святому братству верен я…» — из стих. «Разлука» (1817). В первой редакции называлось «К Кюхельбекеру».

[279] Осипова Прасковия Александровна (1781—1859, урожд. Вындомская) — помещица села Тригорского. В первом браке была за Николаем Ивановичем Вульфом (1771—1813), от которого имела пятерых детей; вторично вышла замуж за статского советника Ивана Сафоновича Осипова (? — 1824) и имела от него двух дочерей. Образованностью и начитанностью выделялась из среды провинциального дворянства. Бывая в Михайловском, Пушкин пользовался ее библиотекой.

[280] Ганнибал Петр Абрамович (1742—1826) — генерал лейтенант с 1783 г. Долгое время находился под судом за растрату артиллерийских снарядов. Владел с. Петровским, около с. Михайловского, где его посетил Пушкин.

[281] Ганнибал Павел Исаакович (ок. 1776 — до 1841) — родственник Пушкина со стороны матери, участник Отечественной войны. Причастен к движению декабристов.

[282] Котильон (фр. cotillon) — бальный танец французского происхождения. Объединяет вальс, мазурку, польку и др.

[283] Соболевский Сергей Александрович (1803—1870) — библиофил и библиограф, учился вместе с братом Пушкина Львом в Петербургском университетском благородном пансионе. Принимал активное участие в устройстве денежных дел поэта.

[284] Киприда — имя Афродиты (по острову Кипр, около которого, согласно мифу, она родилась из пены морской).

[285] Всеволожский Никита Всеволодович (1799—1862) — богатый помещик, владелец рыбных промыслов, табачных и рисовых плантаций и виноградников. Основатель общества «Зеленая лампа», театрал, переводил пьесы, любитель музыки и певец.

[286] Энгельгардт Василий Васильевич (1785—1837) — внучатый племянник Потемкина Таврического, известный петербургский богач. Имел доходные дома с приспособленными для публичных концертов, балов залами.

[287] «И к ним в безумные пиры…» — строка из III строфы 8 й главы «Евгения Онегина».

[288] Цитера — то же, что Афродита, Киприда.

[289] Голицына Евдокия Ивановна (1780—1850, урожд. Измайлова) — княгиня, жена вельможи Сергея Михайловича Голицына (1774—1859), попечителя Московского учебного округа, председателя Московского цензурного комитета, с которым жила «в разъезде», придерживалась крайне патриотических взглядов. Пушкин посвятил ей два мадригала — «Простой воспитанник природы» и «Краев чужих неопытный любитель».

[290] Банк — карточная игра.

[291] «Послание к А. И. Тургеневу» — написано в 1819 г.

[292] «Когда к мечтательному миру…» — из стих. «Жуковскому» (1818).

[293] Мансуров Павел Борисович (1795 — ок. 1880) — с 1824 г. штабс капитан лейб гвардейского Драгунского полка, впоследствии чиновник Министерства финансов, действительный тайный советник.

[294] Юрьев Федор Филиппович (1796—1860) — участник военных походов 1813—1815 гг. С 1835 г. служил по Министерству внутренних дел, затем по Министерству финансов, действительный статский советник.

[295] Щербинин Михаил Андреевич (1793—1841) — участник войны 1812 г., впоследствии помещик в Харьковской губернии.

[296] Лаиса (V в. до н. э.) — известная своей красотой греческая гетера, жившая в Коринфе. Ее имя стало нарицательным для обозначения продажной женщины.

[297] «Потомок негров безобразный»… — из стих. «Юрьеву» (1820).

[298] …"жирный страсбургский пирог"… — из стих. «К Щербинину» (1819). Страсбургский пирог — паштет из гусиной печенки с трюфелями.

[299] …такое письмо… — имеется в виду послание «Мансурову» (1819).

[300] «Мы пили — и Венера с нами…» — из стих. «27 мая 1819».

[301] «Здорово, молодость и счастье…» из стих. «Юрьеву» (1819).

[302] «Прелестнице» — стих. написано в 1818 г.

[303] Кривцов Николай Иванович (1791—1843) — брат декабриста С. И. Кривцова, участник войны 1812 г. В 1818—1819 гг. служил в русском посольстве в Лондоне.

[304] …сочувственные стихи. — Пушкин посвятил Кривцову стихотворения «Не пугай нас, милый друг» (1817) и «Когда сожмешь друг другу руки» (1818).

[305] Эспадрон — спортивная сабля с клинком.

[306] Вальвиль Александр Александрович (ум. после 1850) — учитель фехтования в Царскосельском лицее.

[307] «Ольга, крестница Киприды…» — первая строка стих. «О. Массон» (1819). Ольга Массон (1796 — не ранее 1830 х) — дочь Ш. Ф. Ф. Массона младшего (1762—1807), уроженца Женевы, секретаря великого князя Александра Павловича, одна из дам «полусвета».

[308] «Выздоровление» — стих. написано в 1818 г.

[309] «Арзамас» — литературное общество (1815—1818), объединившее сторонников карамзинского направления в литературе в борьбе с шишковцами.

[310] Шаховской Александр Александрович (1777—1846) — драматург, режиссер, поэт, театральный деятель.

[311] Грибоедов Александр Сергеевич (1795—1829) — драматург и дипломат.

[312] Диоген (V в. до н. э.) — древнегреческий философ, практический выразитель школы киников. Киники считали целью жизни добродетель, а выражение добродетели видели в аскетизме.

[313] Антисфен (ок. 450 — ок. 360 до н. э.) — древнегреческий философ, основатель школы киников, ученик Горгия и Сократа. Вел аскетический образ жизни и проповедовал отказ от каких либо потребностей (автаркия).

[314] Союз спасения — первая тайная организация декабристов в 1816—1817 гг. По уставу 1817 г. называлась «Общество истинных и верных сынов отечества». Цель: уничтожение крепостного права и установление конституционной монархии путем военного переворота.

[315] «Военный союз» — по видимому, так назвал Чулков полулегальное «Военное общество», действовавшее в октябре — декабре 1817 г. и состоявшее из двух отделений (управ) под руководством А. Н. Муравьева и П. А. Катенина.

[316] Вигель Филипп Филиппович (1786—1856) — чиновник московского архива Коллегии иностранных дел. Познакомился с Пушкиным в 1817—1818 г. и близко сошелся с ним в Одессе. К нему обращено стихотворение «Из письма к Вигелю» («Проклятый город Кишинев», 1823). Пушкин ценил «занимательный и дельный» разговор Вигеля, кончающийся всегда, однако, «толками о мужеложстве». Он оставил написанные остроумно, но зачастую весьма пристрастные «Записки».

[317] «Послушай, дедушка…» — строки четверостишия обращены к Жуковскому.

[318] …"Северному Орфею"… — Так называли В. А. Жуковского. Орфей — греческий мифический поэт и музыкант, увлекавший своей игрой на лире диких зверей и даже неодушевленную природу.

[319] …эпиграмма на Карамзина… — написана в 1816 г.

[320] Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — граф, с 1818 г. — президент Академии наук, с 1833 г. — министр, председатель Главного управления цензуры. Автор сочинений по классической филологии и археологии. Автор реакционной формулы — «православие, самодержавие, народность».

[321] Тургенев Николай Иванович (1789—1871) — декабрист. Уехал из России, но был судим заочно и приговорен к смертной казни. После смерти Николая I получил право вернуться назад.

[322] Муравьев Никита Михайлович (1795—1843) — капитан гвардии Генерального штаба, член Союза спасения, Союза благоденствия и Северного общества. Автор конституции. Осужден по I разряду. Умер на поселении в селе Урик Иркутской губернии.

[323] Бренна Виктор Францевич (1745—1820) — художник декоратор и архитектор, по происхождению итальянец. Участвовал в строительстве и отделке помещений дворцов в Павловске и Гатчине, Михайловского дворца в Петербурге.

[324] Баженов Василий Иванович (1737 или 1738—1799) — архитектор, один из основоположников классицизма. Из его сооружений особенно впечатляют дворцово парковый ансамбль Царицыно, Дом Пашкова, Михайловский замок в Петербурге (строил В. Ф. Бренна), в которых сочетаются традиции мировой классики и древнерусской архитектуры.

[325] …в своей оде о казни Людовика… — Людовика XVI во время Великой французской революции в 1893 г.

[326] Янычары — привилегированная пехота в султанской Турции. Это слово употребляется иногда в фигуральном смысле: свирепые каратели, палачи, душители свободы.

[327] Жирондист — сторонник политической группировки периода Великой французской революции конца XVIII в. Название «жирондисты» дано историками позднее — по департаменту Жиронда, откуда были родом многие лидеры.

[328] Якобинцы — в период Великой французской революции конца XVIII в. члены Якобинского клуба.

[329] Северное общество — тайная организация декабристов в 1821—1825 гг.

[330] Пифия — в Древней Греции жрица прорицательница в храме Аполлона в Дельфах.

[331] «Отечество почти я ненавидел…» — из стих. «Краев чужих неопытный любитель» (1817).

[332] Виже Лебрен Елизавета (1755—1842) — французская портретистка, бывшая в моде в аристократической среде. Около 1800 г. посетила Петербург, где написала ряд портретов.

[333] …"огненной, пленительной, живой" Чулков неточно процитировал строки из стих. «Краев чужих неопытный любитель». У Пушкина: «пламенной, пленительной, живой».

[334] «Питомец мод, большого света друг…» — из стих. «Послание к кн. Горчакову» (1819).

[335] «украшенных глупцов…» — у Пушкина: «изношенных глупцов».

[336] Оленин Алексей Николаевич (1764—1843) — историк, археолог. Директор Публичной библиотеки и президент Академии художеств.

[337] Крылов Иван Андреевич (1769—1844) — русский баснописец.

[338] Гнедич Николай Иванович (1784—1833) — русский поэт, член корр. Петербургской академии наук. Издатель первых поэм Пушкина «Руслан и Людмила» и «Кавказский пленник». Переводил произведения Шиллера, Вольтера, Шекспира. В 1829 г. опубликовал перевод «Илиады» Гомера.

[339] Оленина Анна Алексеевна (1808—1888) — младшая дочь A. Н. Оленина и Е. М. Олениной. С 1825 г. — фрейлина. О своих отношениях с поэтом рассказала в «Дневнике».

[340] Полторацкая Елизавета Марковна (1768—1838, в замужестве Оленина) — жена А. Н. Оленина.

[341] Керн Анна Петровна (1800—1879, урожд. Полторацкая) — племянница П. А. Осиповой, с 1817 г. — жена Е. Ф. Керна. Во втором браке Маркова Виноградская.

[342] Полторацкий Александр Александрович (1792—1855) — двоюродный брат А. П. Керн. С 1834 г. был женат на Е. П. Бакуниной, первой любви Пушкина лицеиста.

[343] Клеопатра (69—30 до н. э.) — последняя царица Египта. Умная и образованная, она была любовницей Юлия Цезаря, потом Марка Антония. После поражения Египта в войне с Римом покончила жизнь самоубийством.

[344] Аспид — представитель семейства ядовитых змей, чей укус смертелен.

[345] Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879) — комический актер, водевилист. Автор «Записок» о встречах с Пушкиным.

[346] Амфитрион — греческий царь, муж Алкмены, обманутый Юпитером, принявшим вид самого Амфитриона.

[347] «Зеленая лампа» — литературное общество в Петербурге (1819—1820).

[348] Фонвизин Михаил Александрович (1788—1854) — генерал майор, член Северного общества, осужден за участие в заговоре.

[349] Бенкендорф Александр Христофорович (1781 или 1783—1844) — граф, российский государственный деятель. С 1826 г. — шеф жандармов и главный начальник Третьего отделения.

[350] Сенакль — зала, где проходила Тайная вечеря. В переносном смысле собрание посвященных.

[351] Барков Дмитрий Николаевич (1796—1855) — офицер лейб гвардии Егерского полка в 1813—1823 гг. С 1826 г. чиновник петербургской таможни. Театрал, переводчик пьес.

[352] …"любимец ветреных Лаис"… — первая строка стих. «Юрьеву» (1820).

[353] Родзянко Аркадий Гаврилович (1793—1846) — поэт, богатый помещик. Привлекался по делу декабристов. Известен своими эротическими стихотворениями.

[354] «Венеры набожный поклонник и наслаждений властелин!» — из стих. «N. N. (В. В. Энгельгардту)» (1819).

[355] Трубецкой Сергей Петрович (1790—1860) — князь, полковник, один из руководителей Северного общества, осужден на 20 лет каторги.

[356] Улыбышев Александр Дмитриевич (1794—1858) — переводчик Коллегии иностранных дел, музыкальный критик.

[357] Семенова Екатерина Семеновна (1786—1849) — трагическая актриса. Ушла со сцены в 1826 г. Жена князя Ивана Алексеевича Гагарина (1771—1832).

[358] Сосницкая Елена Яковлевна (1794—1871) — петербургская актриса на ролях субреток и бойких барышень.

[359] Колосова Александра Михайловна (1802—1853) — петербургская драматическая актриса.

[360] Истомина Евдокия (Авдотья) Ильинична (1799—1848) — ведущая танцовщица петербургской труппы, исполняла партии в балетах на пушкинские сюжеты, упомянута в «Евгении Онегине».

[361] Жорж (Mademoisell Georges, 1787—1867) — сценический псевдоним Жозефины Веммер, трагической актрисы, с большим успехом игравшей роли цариц в классических трагедиях.

[362] Озеров Владислав Александрович (1769—1816) — драматург, член литературного кружка неоклассиков. Говоря о «несчастном Озерове», Пушкин имеет в виду душевную болезнь драматурга, начавшуюся в 1809 г.

[363] …посвятил ей эпиграмму — незавершенное послание «Колосовой» было написано в 1818 г.

[364] …"игр Мельпомены". — Строка из послания «Колосовой». Мельпомена — муза трагедии.

[365] Что Сосницкие?.. — Елена Яковлевна Сосницкая и ее муж Сосницкий Иван Иванович (1794—1871) — исполнитель ролей первых любовников, особенно любимый Пушкиным.

[366] Хмельницкий Николай Иванович (1789—1845) — драматург, создатель водевилей.

[367] Ежова Екатерина Ивановна (1788—1836) — петербургская комическая актриса, гражданская жена князя А. А. Шаховского с 1817 г.

[368] Что граф Пушкин? — Мусин Пушкин Брюс Василий Валентинович (1773—1856) — действительный камергер, был тесно связан с театральными кругами Петербурга в 1800—1820 гг.

[369] Семеновы — сестры Екатерина Семеновна и Нимфодора Семеновна — оперная певица, которой Пушкин посвятил шуточное стихотворение «Желал бы быть твоим, Семенова, покровом!» (1817—1820).

[370] Завадовский Александр Петрович (1794—1856) — граф, сын фаворита Екатерины II графа Завадовского (1738—1812), любовник балерины Истоминой, из за которой дрался на дуэли и убил штаб ротмистра В. В. Шереметева. Крупный игрок, состоявший на особом учете тайной полиции.

[371] …"непостоянный обожатель очаровательных актрис, почетный гражданин кулис"… — Д. Н. Барков. Он читал на заседаниях «Зеленой лампы» еженедельные театральные обзоры. Эти стихи Пушкин перенес в XVII строфу 1 й главы «Евгения Онегина».

[372] «Двойной лорнет скосясь наводит…» — стих. из XXI строфы 1 й главы «Евгения Онегина».

[373] Дидло Карл (1767—1837) — известный петербургский балетмейстер.

[374] …блазированным повесой… (от фр. blaser — пресыщать) — пресыщенный, разочарованный.

[375] Фонвизин Денис Иванович (1745—1792) — русский комедиограф, писатель.

[376] Княжнин Яков Борисович (1742 (или 1740) — 1791) — драматург, автор ряда трагедий и комедий.

[377] Эол (греч.) — царь ветров.

[378] Толстой Федор Иванович (прозванный Американцем) (1782—1846) — граф, отставной офицер, известный авантюрист и бретёр.

[379] Бретёр (от фр. bretteur — дуэлянт, забияка) — человек в состоянии постоянной готовности затеять драку, вызвать на дуэль.

[380] …нелепую сплетню. — В Петербурге распространился слух, что Пушкин был высечен в полицейском участке.

[381] «Двенадцать спящих дев» — поэма В. А. Жуковского.

[382] Ариосто Лудовико (1474—1553) — итальянский поэт, автор поэмы «Неистовый Роланд». Ее содержание заимствовано из рыцарских романов.

[383] Чулков Михаил Дмитриевич (1743—1792) — русский писатель. Известны литературно обработанные им «Русские сказки».

[384] Гамильтон Антоний (1646—1720) — французский писатель, автор «Записок герцога де Граммона» и восточных сказок.

[385] Радищев Николай Александрович (1778—1829) — русский поэт, переводчик, сын А. Н. Радищева, офицер, чиновник.

[386] Паганини Никколо (1782—1840) — итальянский скрипач и композитор.

[387] Васильчиков Илларион Васильевич (1776—1848) — князь, генерал от кавалерии, командир Отдельного гвардейского корпуса, впоследствии председатель Государственного совета.

[388] «Деревня» — стих. написано в 1819 г.

[389] Фотий (1792—1838) — известный церковный деятель, выступал против масонства. Эпиграмма Пушкина «На Фотия» начиналась словами «Полуфанатик, полуплут» (1824).

[390] Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — граф, государственный деятель и временщик при Павле I и Александре I. В 1819 г. Пушкиным написана эпиграмма на Аракчеева «В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон…», а в 1820 г. эпиграмма «Всей России притеснитель…».

[391] Стурдза Александр Скарлатович (1791—1854) — сын бывшего правителя Бессарабии, служивший в Министерстве иностранных дел, автор многочисленных книг по религиозным и политическим вопросам.

[392] Аахенский конгресс (прав. Ахенаи) — состоявшийся в 1818 г. в Ахене конгресс Четверного союза, куда входили Россия, Пруссия, Австрия, Англия.

[393] Герострат — житель Эфеса, из желания прославиться сжегший знаменитый храм Артемиды. В нарицательном употреблении — человек, добивающийся известности любой ценой.

[394] Коцебу Август фон (1761—1819) — немецкий драматург и романист, в последние годы состоял на службе русского правительства, боролся с либеральным движением. Был убит студентом Тюбингенского университета Карлом Зандом, впоследствии казненным.

[395] Лувель Луи Пьер (1783—1820) — рабочий седельщик, заколовший 13 февраля 1820 г. герцога Беррийского, наследника французского престола, мотивируя свой поступок необходимостью искоренить род Бурбонов как врагов свободы.

[396] Герцог Беррийский Шарль Фердинанд (1778—1820) — второй сын графа д’Артуа, впоследствии французского короля Карла X и Марии Терезии Савойской.

[397] Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825) — российский генерал от инфантерии, участник Отечественной войны. С 1818 г. военный губернатор Петербурга. Смертельно ранен П. Г. Каховским во время восстания декабристов.

[398] Каховский Петр Григорьевич (1797—1826) — декабрист, поручик в отставке, член Северного общества.

[399] Глинка Федор Николаевич (1786—1880) — поэт (стих. «Тройка» и «Узник» стали народными песнями), участник Отечественной войны 1812 г., один из руководителей Союза спасения. Пушкин посвятил ему стихотворение «Ф. Н. Глинке» (1822).

[400] Аристид (ок. 540 — ок. 467 до н. э.) — государственный деятель Древней Греции, прославившийся своей справедливостью и честностью, полководец.

[401] Инзов Иван Никитич (1786—1845) — генерал лейтенант, масон. Исполнял обязанности наместника Бессарабии (1820—1823). Пушкин с чувством благодарности и «нежного участия» вспоминал о нем всю свою жизнь.

[402] Каподистрия Иоаннис (Иван Антонович) (1776—1831) — граф, статс секретарь, на русской службе с 1809 г. В 1816—1822 гг. — управляющий делами Бессарабской области.

[403] Нессельроде Карл Васильевич (1780—1862) — граф, канцлер, член Государственного совета.

[404] «Приапические затеи» — по имени Приапа — греческого бога плодородия, полей и стад, садоводства и виноделия, покровителя чувственных наслаждений и мужской силы.

[405] …"в просвещении стать с веком наравне"… — из стих. «Чаадаеву» (1821).

[406] …"легкокрылая любовь…" — из стих. «Стансы Толстому» (1819).

[407] …поярковая шляпа. — Сделанная из шерсти первой стрижки от ягненка.

[408] «Братья разбойники» — поэма, над которой работал Пушкин в 1821—1822 гг.

[409] За больным ухаживал его Никита. — Никита Андреевич Козлов — слуга и камердинер Пушкина.

[410] Раевская Мария Николаевна (1805 или 1807—1863) — жена декабриста С. Г. Волконского, осужденного на 20 лет каторги, поехавшая за ним в Благодатный рудник.

[411] Софи — Софья Николаевна Раевская (1806—1881) — младшая дочь Н. Н. Раевского.

[412] Терпсихора — муза танца.

[413] …"гений чистой красоты"… — из стих. «К***» (1825).

[414] …Пушкин играл в пти жё с Анной Петровной… — пти жё (прав. пети же от фр. petit jeu) — салонная игра, фанты.

[415] Раевский Александр Николаевич (1795—1868) — старший сын генерала Н. Н. Раевского, с 1817 г. полковник.

[416] Бешту — прав. Бештау, пятиглавая гора лакколит близ Пятигорска.

[417] Ермолов Алексей Петрович (1772—1861) — генерал, отличившийся в Отечественной войне 1812 г. Придерживался оппозиционных настроений по отношению к Александру I.

[418] Эпилог к «Кавказскому пленнику» — воспевает победу русского оружия на Кавказе.

[419] Позднее он писал брату — Льву Сергеевичу Пушкину.

[420] Митридат VI Евпатор (132—63 до н. э.) — царь Понта. Вел борьбу со скифами. Подчинил все побережье Черного моря. В войнах с Римом был побежден и покончил с собой.

[421] Юрзуф — Гурзуф — татарская деревня и курорт в Крыму.

[422] «Подражание Байрону» — позднее название элегии «Погасло дневное светило» (1820).

[423] «Чайльд Гарольд» — поэма Д. Байрона «Паломничество Чайльд Гарольда» (1812—1818).

[424] Раевская Екатерина Николаевна (1797—1885) — старшая дочь генерала Н. Н. Раевского. О ней Пушкин отзывался как о «женщине необыкновенной».

[425] Раевская Елена Николаевна (1804—1852) — вторая дочь генерала Н. Н. Раевского. Ее болезненность послужила Пушкину источником элегии «Увы! Зачем она блистает» (1820).

[426] Ришелье Эммануил Осипович (1766—1822) — губернатор Одессы и Новороссийского края.

[427] …римская курия… — совокупность центральных учреждений папской власти.

[428] Увлечение Байрона карбонариями… — членами тайной революционной организации, существовавшей в начале XIX в. в Италии.

[429] «Демон» — стих. написано в 1823 г.

[430] «…неаполитанского лаццарони». — Название бедняков и бродяг в Неаполе.

[431] Георгиевский монастырь — древнейший монастырь в Крыму, на берегу Черного моря.

[432] …развалины храма Артемиды. — Находится в 5 км от Георгиевского монастыря на мысе Фиолент.

[433] …предание об Ифигении — дочери Агамемнона и Клитемнестры. Ее спасла Артемида и, унеся в Тавриду, сделала своей жрицей.

[434] Орест — брат Ифигении, которого она спасла вместе с его верным другом Пиладом.

[435] Эвменида — одна из трех девственных древнегреческих богинь, мстительница за всех оскорбленных и обиженных. У римлян им соответствовали Фурии. Строку — «вражда свирепой Эвмениды» — следует понимать так: в Крыму успокоился гнев Артемиды на Агамемнона, который для того, чтобы умилостивить богиню, должен был принести ей в жертву дочь Ифигению.

[436] …Пушкин… увидел фонтан Слез — фонтан Бахчисарайского дворца.

[437] Раевский Владимир Федосеевич (1795—1872) — поэт, майор 32 го Егерского полка, один из вождей бессарабской ячейки Союза благоденствия.

[438] Орлов Федор Федорович (1792—1835) — известный игрок и кутила, масон. Отставной полковник лейб гвардии Уланского полка.

[439] «Русский Пелам» — условное обозначение первой главы и нескольких планов не озаглавленного самим Пушкиным большого романа, над которым он работал в 1834—1835 гг.

[440] …в ресторане какого то Гольды… — Чулков неточен: Гольда была содержательницей гостиницы и бильярдной в Кишиневе.

[441] Алексеев Алексей Петрович — областной почтмейстер в Кишиневе, участник Отечественной войны, отставной полковник.

[442] Липранди Иван Петрович (1790—1880) — участник Отечественной войны, отставной полковник с 1822 г., историк. Оставил воспоминания о Пушкине. Послужил прототипом Сильвио в пушкинском «Выстреле».

[443] Портер — сорт крепкого и горьковатого черного вина.

[444] Жженка — напиток, приготовляемый из рома или коньяка, пережигаемого с сахаром.

[445] Феска — мужская шапочка из красного фетра или шерсти в форме усеченного конуса, обычно с кисточкой (по названию г. Фес).

[446] Каруци (прав. каруца) — низкая плетеная тележка, которая обычно запрягалась шестью или восемью лошадьми.

[447] Цуг — запряжка лошадей гуськом.

[448] Плацында — род пирожков с различным наполнителем.

[449] Каймак — густые сливки, снятые с топленого молока.

[450] «Минутная младость» — строка из элегии «Погасло дневное светило» (1820).

[451] Ньюстедское аббатство — родовой замок Байронов в Шотландии с XVII в.

[452] Мисс Мильбанк — Мильбэнк Анна Изабелла (Аннабелла, 1792—1860) — жена Д. Г. Байрона в 1815—1816 гг. В браке родилась дочь Ада.

[453] Лем Каролина (1785—1828) — леди Мельбурн, возлюбленная Байрона. Описала свой роман с ним в произведении «Гленарван», вышедшем анонимно.

[454] Герцогиня Оксфордская — Скот Джейн Элизабет (графиня) — в ее поместье в местечке Эйвуд Байрон гостил осенью 1812 г.

[455] Гвиччоли (прав. Гвиччиоли) Тереза (1800—1873, урожд. графиня Гамба). В 1820 г. разошлась с мужем графом Гвиччиоли и связала судьбу с Байроном.

[456] Куконица — аристократка, боярыня в Бессарабии.

[457] Варфоломей Пульхерия Егоровна (1802—1868) — дочь Егора Кирилловича Варфоломея (1764—1842) — члена Бессарабского верховного совета, владельца больших имений в Бессарабии.

[458] Ah, quel vous etes! (фр.) — Ax, каким Вы были!

[459] Qu’est се que vous badinez? (фр.) — А если Вы шутите?

[460] Замфираки (Ралли) Мариола (ок. 1801 — ок. 1830) — дочь Захара (Замфираки) Ралли — бессарабского помещика, члена областного верховного суда.

[461] Сандулаки Аника — кишиневская приятельница Пушкина. Отличалась необыкновенной смуглостью, что особенно восхищало поэта.

[462] Полихрони Калипсо (1804—1827) — гречанка, бежавшая с матерью из Константинополя в Одессу. Кишиневская знакомая Пушкина. Ей посвящено стихотворение «Гречанке» (1822).

[463] …матери генерала Раевского… — Давыдова Екатерина Николаевна (1750—1825). В первом браке за Николаем Семеновичем Раевским (? — 1771), во втором за Львом Денисовичем Давыдовым (1743—1801).

[464] Давыдов Александр Львович (1773—1833) — генерал майор, единоутробный брат Раевского старшего. Неприязнь поэта к нему вылилась в строках «Евгения Онегина»: «И рогоносец величавый, / Всегда довольный сам собой, / Своим обедом и женой» и др. произведениях.

[465] Давыдов Василий Львович (1792—1855) — член Южного общества декабристов, осужден по I разряду, умер на поселении в Красноярске.

[466] Охотников Константин Алексеевич (ок. 1797—1824) — капитан, член Союза благоденствия. В мемуарах Ф. Ф. Вигеля он представлен как «изувер демагог», искушавший Пушкина.

[467] Давыдова Аглая Антоновна (1787—1842, урожд. герцогиня де Гёрамон) — жена А. Л. Давыдова с 1804 г. Стих. Пушкина «Кокетке» обращено к ней, так же как и эпиграмма «Иной имел мою Аглаю» (оба 1821 г.).

[468] Давыдова Адель Александровна (1810 — после 1882) — дочь А.Л. и А. А. Давыдовых. В Париже, куда переехала с матерью в 1820 х гг., приняла католичество, постриглась в монахини. Ей посвящено стихотворение Пушкина «Адели» (1822).

[469] Шенье Андре Мари де (1762—1794) — французский поэт и публицист. Был арестован по обвинению в заговоре в пользу монархии и казнен правительством Робеспьера. Стихотворение Пушкина «Андрей Шенье» написано в 1825 г.

[470] …вышла в свет. — Первое издание «Руслана и Людмилы» осуществил Н. Гнедич в июле — августе 1820 г.

[471] Каченовский Михаил Трофимович (1775—1842) — профессор Московского университета по русской истории и словесности, критик и переводчик, издатель «Вестника Европы» (1805 — с перерывами до 1830 г.). В 1825 г. Пушкин написал эпиграмму на Каченовского «Как! Жив еще курилка журналист…», которую впоследствии использует Г. И. Чулков при полемике со своими оппонентами пушкинистами. См.: Post scriptum.

[472] …появилась рецензия… — см. «Письмо к редактору» // Вестник Европы. 1820. № II. Это была рецензия М. Т. Каченовского.

[473] Горчаков Владимир Петрович (1800—1867) — воспитанник Московской школы колонновожатых (Муравьевское училище). Любитель изящных искусств, меломан, версификатор. Вел дневник, материалы которого послужили основой мемуаров о Пушкине.

[474] Hors d’oeuvre (фр.) — нечто добавочное, закуска.

[475] Зоил — греческий филолог и критик IV в. до н. э., известный своими нападками на сочинения Гомера. Обозначение несправедливого придирчивого критика.

[476] «Людей и свет изведал он…» — Чулков неточно процитировал строки из «Кавказского пленника». Было: «страстями сердце погубя» и «встречал он гибельный свинец». Мы сочли необходимым исправить эту неточность.

[477] «Дорида» — стих. написано в 1819 г. Дорида — условное поэтическое наименование светской «прелестницы». В 1829 г. написано еще одно стих. — «Дориде» («Я верю: я любим…»).

[478] Плетнев Петр Александрович (1792—1865) — писатель, поэт, критик, в 1832—1849 гг. ректор Петербургского университета. Начиная с 1826 г. издавал почти все сочинения Пушкина.

[479] …хвалебные отзывы. — Это были рецензии П. Плетнева «Кавказский пленник» Пушкина и П. Вяземского «О „Кавказском пленнике“, повести, соч. А. Пушкина», напечатанные в 1822 г.

[480] Яссы — в наст. время город на северо востоке Румынии.

[481] Ипсиланти Александр Константинович (1792—1828) — князь, сын валашского и молдавского господаря, генерал майор русской армии, участник Отечественной войны.

[482] …в сражении под Дрезденом. — В Дрезденском сражении в августе 1813 г. армия Наполеона нанесла поражение русско австро прусской армии.

[483] Ипсиланти Дмитрий Константинович (1793—1832) — князь, брат А. Ипсиланти, штаб ротмистр лейб гвардии Гусарского полка, адъютант генерала Н. Н. Раевского.

[484] Ипсиланти Николай Константинович (1796—1833) — князь, адъютант генерала Н. Н. Раевского.

[485] Этерия (Гетерия) — греческая национально революционная организация, руководившая восстанием против турок в Молдавии, Валахии и Морее в 1821 г.

[486] Фемистокл (ок. 525 — ок. 460 до н. э.) — крупнейший афинский государственный деятель и полководец времен греко персидских войн.

[487] Владимиреско (Владимиреску) Тудор (ок. 1778—1821) — бывший солдат, был произведен в чин поручика и награжден Владимирским крестом. Возглавил демократическое крыло гетерии, руководитель Валашского восстания 1821 г.

[488] Валахский солдат… — житель Валахии, области на юге Румынии, между Карпатами и Дунаем.

[489] Инсургент (от лат. insurgens — восстающий) — участник восстания, повстанец.

[490] Священный союз — союз Австрии, Пруссии и России, заключенный в Париже в 1815 г. после падения Наполеона I.

[491] Меттерних (Меттерних Виннебург) Клеменс (1773—1859) — князь, министр иностранных дел и фактически глава австрийского правительства в 1809—1821 гг., канцлер в 1821—1848 гг.

[492] «Кирджали» — повесть Пушкина, опубликованная в т. 7 «Библиотеки для чтения» (1834).

[493] Олимбиоти (Олимпиотис) Иордаки (ок. 1780—1821) — один из организаторов греческого восстания 1821 г.

[494] Погодин Михаил Петрович (1800—1875) — историк, писатель, журналист. Издавал журналы «Московский вестник», «Москвитянин». Пропагандировал идею славянского единства.

[495] Тютчев Федор Иванович (1803—1873) — русский поэт, создатель духовно напряженной философской лирики.

[496] «Война» — стих. написано в 1821 г.

[497] Пестель Павел Иванович (1793—1826) — полковник, один из руководителей Южного общества. Казнен.

[498] Пестель Иван Борисович (1765—1843) — отец П. И. Пестеля — почт директор в Петербурге при Павле I, в 1806—1819 гг. — сибирский генерал губернатор, прославившийся жестокостью и злоупотреблениями.

[499] Суццо Михаил Георгиевич (1784—1864) — князь, бывший господарь Молдавии, бежавший после начала греческого восстания из Ясс в Кишинев.

[500] …предал Этерию… — Это утверждение Пушкина — несомненное преувеличение, так как в донесении Пестеля Александру I содержится лишь указание на то, что греческие события могут иметь «важные последствия».

[501] Карбонаризм — приверженность или принадлежность к тайной революционной организации, существовавшей в начале XIX в. в Италии.

[502] Фанариоты (букв. жители Фанары, квартала в Стамбуле с резиденцией греческого патриарха) — представители греческого духовенства и торгово денежной аристократии.

[503] …его именем. — Чулков цитирует донесение Пестеля неточно. Надо: «Сам Ипсиланти (…) только орудие в руках скрытой силы, которая употребила его имя точкою соединения».

[504] Конгресс в Лайбахе (нем. название до 1918 г. Любляны — столицы Словении). — Здесь с 26 января по 12 мая 1821 г. проходил Лайбахский конгресс, созванный по поводу нарастания революционного движения в Европе.

[505] Рылеев Кондратий Федорович (1795—1826) — поэт, издатель альманаха «Полярная звезда» (совместно с Бестужевым). Один из руководителей Северного общества. Казнен.

[506] Бурцов Иван Григорьевич (1795—1829) — капитан, позднее полковник и генерал майор, участник Отечественной войны. Член Союза спасения, Союза благоденствия и Южного общества. В 1826 г. после полугодового заключения переведен на Кавказ в Тифлисский пехотный полк.

[507] Басаргин Николай Васильевич (1799—1861) — воспитанник Муравьевского училища для колонновожатых, прапорщик, затем подпоручик. Член Союза благоденствия и Южного общества. Осужден на 20 лет каторги. В своих «Записках» рассказал о встречах с Пушкиным, который произвел на него неблагоприятное впечатление.

[508] Бестужев Рюмин Михаил Павлович (1801—1826) — декабрист, один из руководителей Южного общества. Казнен.

[509] Муравьев Апостол Матвей Иванович (1793—1886) — подполковник в отставке, участник Отечественной войны, один из основателей Союза спасения и Союза благоденствия, член Южного общества. Приговорен к 20 годам каторги.

[510] …депутатов конвента после 22 прериала 1794 года… — Национальный конвент — представительное собрание во время Французской буржуазной революции XVIII в., избранное после низложения короля на началах всеобщего избирательного права. Прериал (прав. прериаль) — девятый месяц (с 20—21 мая по 19—20 июня) французского революционного календаря, установленного Конвентом в 1793 г.

[511] «Русская правда» — наиболее демократическая программа декабристов. Основные положения: уничтожение самодержавия, крепостного права и сословного строя, установление республики, равенство всех граждан перед законом, гражданские свободы, отсутствие избирательных цензов, конфискация крупнейших латифундий, наделение крестьян землей.

[512] Детю де Траси Антуан Луи Клод (прав. Дестютт) (1754—1836) — французский философ сенсуалист, экономист, проповедовал естественность монархической формы правления.

[513] Силлогизм — дедуктивное логическое заключение, состоящее из двух посылок и вывода.

[514] Унитарное государство (от фр. unitaire — единый) — объединенное.

[515] «Полтава» — поэма написана в 1828—1829 гг.

[516] Пущин Павел Сергеевич (1789—1865) — декабрист, член Союза благоденствия, бригадный генерал. К следствию привлечен не был.

[517] «И скоро, скоро смолкнет брань» — из послания «Генералу Пущину» (1821).

[518] …Великая ложа «Астрея»… — одна из основных масонских лож Петербурга. Астрея — богиня справедливости.

[519] Вейсгаупт Адам (1748—1830) — профессор естественного и канонического права в Ингольштадтском университете, проповедовал космополитизм.

[520] …гадалка немка советовала… — речь идет о Кирхгоф Александре Филипповне.

[521] Монтескье Шарль Луи (1689—1755) — французский просветитель, правовед, философ. Выступал против абсолютизма. Основное произведение — «Персидские письма».

[522] …В. Ф. Раевский руководил солдатскою школой взаимного обучения… — то же, что Ланкастерская школа в Англии. Возникла в XVIII в. Старшие учащиеся под наблюдением наставников обучали младших.

[523] Алексеев Николай Степанович (1788—1854) — чиновник особых поручений при Инзове. Отставной майор.

[524] Вельтман Александр Фомич (1800—1870) — писатель, археолог. В 1818 г. был направлен в Бессарабию военным топографом. В Кишиневе между ним и Пушкиным установились приятельские отношения. Оставил воспоминания об этом периоде своей жизни.

[525] «Собрание образцовых русских сочинений» — прав. «Собрание образцовых русских сочинений и переводов в прозе» и «Собрание образцовых русских сочинений и переводов в стихах». Издавались Обществом любителей отечественной словесности дважды. Второе издание было доведено до 1822 г.

[526] Пурист — человек, стремящийся к показной чистоте и строгости нравов.

[527] Закревский — вероятнее всего, Арсений Андреевич (1786—1865) — граф, генерал от инфантерии. В 1848—1859 гг. — московский генерал губернатор.

[528] Киселев Павел Дмитриевич (1788—1872) — граф, участник Отечественной войны, начальник штаба 2 й армии, генерал адъютант. Позднее был русским послом во Франции.

[529] …прогулки по глазису крепости… (прав. гласис) — земляная пологая (в сторону противника) насыпь впереди наружного рва укрепления.

[530] Расправа с Семеновским полком… — бунт солдат Семеновского полка 17—21 сентября 1820 г. против бесчеловечного обращения командира полка с солдатами был жестоко подавлен.

[531] Конгресс в Троппау (Троппау — нем. название г. Опава в Чехии). — В октябре — декабре 1820 г. состоялся конгресс монархов России, Австрии, Пруссии, Англии и Франции.

[532] Пилат — Понтий Пилат — римский правитель, или прокуратор, Иудеи в 29 г., то есть наблюдающий за сбором податей и проводящий судебные разбирательства. По его суду был распят Иисус Христос.

[533] Григорий V (ок. 1745—1821) — патриарх Константинопольский (1797—1798, 1806—1808, 1818—1821).

[534] Пиетизм — здесь: ложное, притворное благочестие.

[535] …Пушкин… ждал конца своего остракизма… — В Древней Греции остракизм — изгнание граждан, опасных для государства, путем тайного голосования. В переносном смысле — изгнание, гонение.

[536] Архиерей — общее название высших православных священнослужителей.

[537] Шрейбер Мария Петровна (ок. 1806 --?), в замужестве Сычугова — дочь председателя кишиневской врачебной управы Петра Ивановича Шрейбера.

[538] Вакар Виктория Ивановна — дочь Тарсис Михайловны Кешко, жена Филиппа Григорьевича Вакара, подполковника.

[539] Эйхфельдт Мария Егоровна (1798—1855, урожд. Милло) — жена Ивана Ивановича Эйхфельдта (ум. 1828), чиновника горного ведомства в Кишиневе, статского советника. Ей посвящено стихотворение Пушкина «Ни блеск ума, ни стройность платья» (1823).

[540] Соловкина Елена Федоровна (? — не позднее 1826, урожд. Бем) — жена полковника Соловкина — командира Охотского пехотного полка.

[541] Штоcc, экарте… увлекали Пушкина. — Штосс, экарте — карточные игры.

[542] Зубов — вероятнее всего, Кирилл Николаевич (1802 — не ранее 1867) — офицер Генерального штаба, впоследствии генерал майор.

[543] Старов Семен Никитич (ок. 1780—1856) — участник Отечественной войны, впоследствии генерал майор.

[544] Балш Мария (урожд. Богдан) — жена Тодора Балша («Тодораки», «Молдаван»), родовитого молдаванина. К моменту знакомства с Пушкиным ей было около тридцати лет, она владела французским языком, была остроумна.

[545] Овидий — Публий Овидий Назон (43—18 до н. э.) — римский поэт, автор любовных элегий.

[546] «К Овидию» — послание (1821), материалом для которого послужили «Скорбные элегии» и «Письма с Понта». Пушкин назвал их «безотрадным плачем».

[547] «Скорбей» — прав. «Скорбные элегии».

[548] Август (до 44 до н. э. Гай Октавий, с 44 Гай Юлий Цезарь Октавиан, с 27 до н. э. Гай Юлий Цезарь Октавиан Август) (63 до н. э. — 14 н. э.) — римский император (с 27 г. до н. э.).

[549] Тиберий Клавдий Нерон (42 до н. э. — 37 н. э.) — римский император, пасынок Августа.

[550] «Как ты…» — Чулковым неточно процитированы строки стих. «К Овидию». У Пушкина было: «Ни музы непреклонной». Мы сочли необходимым внести поправку.

[551] «Полярная звезда» — литературный альманах, издававшийся декабристами К. Ф. Рылеевым и А. А. Бестужевым (1823—1825).

[552] …в послании к Баратынскому — Чулков подразумевает стих. «К Баратынскому. Из Бессарабии» (1822), где есть строка «Но, друг, обнять милее мне / В тебе Овидия живого».

[553] …в послании к Языкову — имеется в виду стих. «К Языкову» (1824), где есть строка «Клянусь Овидиевой тенью…».

[554] Тепляков Виктор Григорьевич (1804—1842) — поэт, отставной поручик Павлоградского полка, чиновник особых поручений при М. С. Воронцове в Одессе.

[555] «Чудесный жребий совершился…» — первые строки стих. «Наполеон» (1821).

[556] Послание В. Л. Давыдову — написано в 1821 г. Озаглавлено «В. Л. Давыдову».

[557] Кивот (прав. киот) — застекленный ящик или шкафчик для икон (божница).

[558] Воронцов Михаил Семенович (1782—1856) — светлейший князь, генерал фельдмаршал. С 1823 г. новороссийский генерал губернатор и полномочный наместник Бессарабии. Впоследствии наместник Кавказа.

[559] …"дробит каменья" — строка из «Отрывков из путешествия Онегина».

[560] Ризнич Иван Степанович (1792 — не ранее 1853) — одесский купец, один из директоров Одесского коммерческого банка и местного театра.

[561] Сикар Карл Яковлевич (1773—1830) — французский коммерсант, приехавший в Одессу в 1804 г. Он выпустил книгу «Письма об Одессе».

[562] Рено Иван Петрович (? — 1845) — барон, владелец известного в Одессе отеля. У него на даче жила Е. К. Воронцова летом 1823 г.

[563] Морали (Maure Ali, то есть мавр Али) (ок. 1794 --?) — турок, родом, вероятно, из Египта. Одесский знакомый Пушкина, жил на доходы от морского разбоя.

[564] Из ресторана услужливого Отона… — Отон Цезарь Людвигович (? — 1860) — француз, владелец гостиницы и ресторана в Одессе.

[565] «Там упоительный Россини». — Россини Джоаккино Антонио (1792—1868) — итальянский композитор.

[566] …музыка… «как зашипевшего аи струя и брызги золотые…». Аи — сорт шампанского.

[567] Негоциант — оптовый купец, ведущий крупные торговые дела. Негоциантка — жена купца.

[568] Каватина — небольшая лирическая ария (в опере).

[569] Фора — возглас одобрения в итальянском царстве, означающий требование повторения (то же, что бис).

[570] Ризнич Амалия (ок. 1803—1825, урожд. Рипп) — жена коммерсанта И. С. Ризнича.

[571] Ланжерон Александр Федорович (1763—1831) — граф, французский эмигрант, на русской службе с 1790 г. В 1825 г. — генерал губернатор Новороссийского края.

[572] Казначеев Александр Иванович (1783—1880) — племянник Л. С. Шишкова, правитель канцелярии М. С. Воронцова. С 1828 г. градоначальник в Феодосии, впоследствии таврический губернатор и градоначальник в Одессе.

[573] Пени (устар.) — сетования, жалобы, упреки.

[574] «Милордом» (вернее, «полу милордом») Воронцов назван в эпиграмме Пушкина «На гр. М. С. Воронцова» (1824, др. вариант «Полугерой, полу невежда»).

[575] …отец его… — Воронцов Семен Романович (1744—1832) дипломат, граф, генерал от инфантерии, брат Е. Р. Дашковой.

[576] Воронцов Александр Романович (1741—1805) — граф, президент Коммерц коллегии и сенатор при Екатерине II; при Александре I — государственный канцлер, новороссийский генерал губернатор. Автор мемуаров «Записки о своем времени».

[577] Герцен Александр Иванович (1812—1870) — писатель, философ, издатель, революционный демократ.

[578] Воронцова Елизавета Ксаверьевна (1792—1880, урожд. Браницкая) — графиня, жена М. С. Воронцова с 1819 г.

[579] Браницкий Франциск Ксаверий (? — 1819) — граф, великий коронный гетман в 1774—1793 гг.

[580] Энгельгардт Александра Васильевна — жена Ф. К. Браницкого.

[581] Конфидент (от лат. confidencia — доверие) — доверенное лицо.

[582] …строки Байрона… — имеется в виду поэма Байрона «Бронзовый век», написанная в 1823 г. Александру I посвящены следующие строки: «Вот щеголь властелин, войны и вальсов верный паладин, умом — казак, с калмыцкой красотой, великодушный, только не зимой: в тепле он мягок, полулиберал; он бы не прочь свободу уважать там, где не нужно мир освобождать».

[583] …безумие для эллинов — перифраз слов «а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие» — Послание к коринфянам святого апостола Павла (1:23).

[584] Мильтиад (ок. 550—489 до н. э.) — афинский полководец, одержавший победу над персами при Марафоне (490).

[585] Апокриф — произведение на библейскую тему, признаваемое недостоверным и отвергаемое церковью. Здесь — словесное предание, байка, миф.

[586] Шекспир Уильям (1564—1616) — великий английский драматург.

[587] Гёте Иоганн Вольфганг (1749—1832) — немецкий поэт, мыслитель. Пушкин «благоговел» перед его гением, о чем свидетельствует обращение к мотивам «Фауста» в «Сцене из Фауста» (1825). Есть сведения, что Гете подарил Пушкину свое перо, которое находилось в кабинете Пушкина, в богатом футляре.

[588] Гутчинсон Вильям (1793—1850) — доктор медицины, домашний врач Воронцовых.

[589] Лонгинов Никанор Михайлович (? — не ранее 1839) — чиновник Департамента полиции, коллежский асессор, вице губернатор Таврической губернии (1826—1831), гражданский губернатор Екатеринославской губернии (1832—1836).

[590] …письмо приятелю… — современное пушкиноведение считает, что письмо было адресовано В. Кюхельбекеру. Оно полностью не сохранилось. Существует только выписка, сделанная полицией.

[591] Афей — старинное произношение слова «атеист».

[592] Слёнин Иван Васильевич (1789—1836) — поэт дилетант, с 1817 г. петербургский издатель и книгопродавец. Пушкин был частым посетителем его книжной лавки, где продавались и его произведения.

[593] Собаньская Каролина Розалия Текла Адамовна (1794—1885, урожд. Ржевуская) — ее первый муж Иероним Собаньский был на 33 года старше жены.

[594] Витт Иван Осипович (1781—1840) — граф, генерал лейтенант, начальник военных поселений Херсонской и Екатеринославской губерний, организатор тайного сыска за декабристами.

[595] Мицкевич Адам (1798—1855) — польский поэт, деятель национально освободительного движения.

[596] Булгаков Александр Яковлевич (1781—1863) — чиновник по особым поручениям при московском генерал губернаторе (1809—1832), московский почтовый директор (1832—1856).

[597] …писал брату — Константину Яковлевичу Булгакову (1782—1835) — петербургскому почтовому директору и управляющему почтовым ведомством (1820—1835).

[598] …весть о смерти Байрона — Байрон умер 7 (19) апреля 1824 г. под крепостью Мисолонги (в Греции), куда он приехал для участия в восстании греков против турок.

[599] Гоголь Николай Васильевич (1809—1852) — русский писатель.

[600] Григоров Петр Александрович (1804—1851) — из елецких дворян, подпоручик. В 1834 г. принял монашество под именем о. Порфирия.

[601] …"любил уже рукоплесканья". — Из стих. «19 октября» (1825).

[602] …"предательство" этого приятеля… — в 1822 г. А. Родзянко написал не дошедшую до нас сатиру, направленную против Пушкина.

[603] Bon Dieu (фр.) — добрый Господь.

[604] Паулуччи Филипп Осипович (1782—1849) — маркиз, генерал губернатор остзейских провинций в 1812—1829 гг.

[605] Адеркас Борис Антонович (? — 1831) — псковский гражданский губернатор в 1816—1826 гг., впоследствии воронежский губернатор.

[606] Пещуров Алексей Никитич (1779—1849) — опочецкий (1822—1829) и псковский губернский предводитель дворянства (1827—1829), витебский и псковский гражданский губернатор (1830—1839).

[607] …"красою тихою, блистающей смиренно". — Здесь и далее приводятся строки из стих. «Осень» (1833).

[608] Разин Степан Тимофеевич (1630? — 1671) — глава казацко крестьянского восстания 1668—1670 гг. Казнен в Москве.

[609] …песни о Степане Разине. — Пушкиным написаны четыре «Песни о Стеньке Разине» (1826): «Как по Волге реке, по широкой…», «Ходил Стенька Разин», «Что не конский топ, не людская молвь…». Их Пушкин читал на собрании у Веневитиновых 12 октября 1826 г.

[610] Михайло — Михаил Иванович Калашников (1774—1858) — крепостной, управляющий селом Михайловским.

[611] Вульф Анна Николаевна (1799—1857) — двоюродная сестра и ближайшая подруга А. П. Керн. Сохранила глубокое безответное чувство к Пушкину до конца своих дней. Завершила жизнь в одиночестве, будучи в постоянной материальной зависимости от матери, ее требований и капризов.

[612] Вульф Евпраксия Николаевна (1809—1883) — жена барона Бориса Алексеевича Вревского (1795—1880), в типографии которого Пушкин печатал журнал «Современник».

[613] Осипова Александра Ивановна (1808—1864) — падчерица П. Л. Осиновой, в 1833 г. вышла замуж за псковского полицеймейстера Петра Николаевича Беклешова. Пушкин в один из своих приездов в Михайловское в 1835 г. вызвал ее туда письмом.

[614] Корда — длинная веревка, употребляемая при тренировке рысистых и верховых лошадей для прогонки их по кругу.

[615] Вульф Алексей Николаевич (1805—1881) — сын П. А. Осиновой от первого брака, участник Русско турецкой войны 1828—1829 гг. и польской кампании. С 1833 г. — отставной штабс ротмистр, тверской и псковский помещик.

[616] …гостил у сестры… — Анны Ивановны Пущиной (1793—1867).

[617] Клико — название марки шампанского (по имени владелицы виноградника).

[618] Настоятель соседнего монастыря — Иона, игумен Святогорского монастыря, настоятель в 1817—1827 гг.

[619] …"магический кристалл"… — строка из 8 й главы «Евгения Онегина».

[620] «Коварность» — стих. написано в 1824 г.

[621] X и XI тома истории Карамзина — посвящены эпохе Бориса Годунова.

[622] «Дон Жуан» — сатирико нравоописательная эпопея в стихах, писалась Байроном в 1818—1823 гг.

[623] «Беппо» — сатирическая поэма Дж. Байрона, написана в 1818 г.

[624] Бестужев Александр Александрович (псевд. Марлинский, 1797—1837) — писатель, критик, издатель. Активный участник декабрьского восстания. Приговорен к смертной казни, замененной 20 летней каторгой. В 1828 г. переведен рядовым на Кавказ, где был убит в сражении с горцами.

[625] Одигитрия («Путеводительница») — икона Пресвятой Богородицы, написанная, по преданию, евангелистом Лукой.

[626] Стихиры — песнопения, состоящие из многих стихов, написанных одним размером и большей частью предваряемых стихами из Священного Писания.

[627] Козьма Маюмский — он же Козьма Иерусалимский, византийский поэт, сподвижник Иоанна Дамаскина, вместе с которым переехал из Дамаска в Иерусалим и поселился в монастыре св. Саввы. В 743 г. он сделался епископом Майюмы (Финикия). Козьма Маюмский составил каноны на все дни Страстной недели от Лазаревой субботы и на двунадесятые праздники, кроме Пасхи, Вознесения, Рождества Богородицы, Введения во Храм и Благовещения.

[628] Ефрем Сирин — один из великих учителей Церкви (IV в.).

[629] …переложил в стихи. — Вторая половина стихотворения «Отцы пустынники и жены непорочны» является поэтическим переложением молитвы Ефрема Сирина «Господи и владыко живота моего…».

[630] Лазарь — брат Марфы и Марии, дом которых в Вифании посещал Иисус. Иисус Христос совершил чудо, воскресив его из мертвых.

[631] Алексей, человек Божий — святой. Сын знатного римлянина, жил во времена папы Иннокентия I (402—416). Долго прожив в пустыне, он возвратился домой, где, неузнанным и пренебрегаемым, продолжал совершать добрые дела.

[632] …отзыв Рылеева — известно, что Рылеев критически отзывался о «Евгении Онегине».

[633] …полемика по поводу «Евгения Онегина»… — «Московский телеграф» взял роман Пушкина под свою защиту в статье Н. Л. Полевого «Евгений Онегин, роман в стихах. Сочинение Александра Пушкина» (1825. Ч. 2. № 5), что вызвало опровержение Д. В. Веневитинова (Сын Отечества. 1825. Ч. 100. № 8). Положительное мнение о романе было развито в следующей статье Н. Полевого «Толки о „Евгении Онегине“» (1825. Ч. 4. № 15), которая в свою очередь вызвала «Ответ г. Полевому» Д. В. Веневитинова (Сын отечества. 1825. Ч. 104. № 24).

[634] «Московский телеграф» — журнал литературы, критики, наук и художества. Выходил дважды в месяц (1825—1834).

[635] Полевой Николай Алексеевич (1796—1846) — писатель, критик, издатель журнала «Московский телеграф».

[636] Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805—1827) — поэт и критик, один из организаторов и участников «Московского вестника», фактический глава кружка «любомудров». Пушкин и Веневитинов были четвероюродными братьями.

[637] Шеллингианец — последователь Ф. В. Шеллинга (1775—1854) — немецкого философа, развивавшего принципы объективно идеалистической диалектики природы. Для него искусство — высшая форма постижения мира.

[638] «Любомудры» — участники философско литературного кружка «Общество любомудрия» (Москва, 1823—1825).

[639] Хомяков Алексей Степанович (1804—1860) — поэт, публицист, философ, богослов. Идеолог славянофильства.

[640] Киреевский Иван Васильевич (1806—1856) — критик и публицист, член московского кружка «любомудров». Одним из первых обратился к рассмотрению эволюции пушкинского творчества в статье «Нечто о характере поэзии Пушкина» (1828).

[641] Шевырев Степан Петрович (1806—1864) — поэт, критик, историк литературы. В юности член кружка шеллингианцев. Впоследствии идеолог славянофильства, последователь религиозно философского учения Баадера.

[642] «…темно и вяло» — строка из 6 й главы «Евгения Онегина».

[643] Пиитика (уст.) — поэтика.

[644] «Разговор книгопродавца с поэтом» — стих. написано в 1824 г.

[645] «Чернь» — обычно это стихотворение публикуется под названием «Поэт и толпа».

[646] Вист — карточная игра.

[647] «Думы» — произведения К. Ф. Рылеева на исторические темы, обладающие гражданским пафосом. Печатались в журналах и альманахах с 1821 г. Отдельным изданием вышли в 1825 г. Наиболее известны — «Курбский», «Смерть Ермака».

[648] Dumm (нем.) — глупый.

[649] Метафора — троп, перенесение свойств одного предмета (явления) на другой на основании признака, общего или сходного для обоих сопоставляемых членов.

[650] Аллитерация — повторение однородных согласных, придающее литературному тексту, обычно стиху, особую звуковую и интонационную выразительность.

[651] «Кто, как лебедь цветущей Авзонии…» — первая строка стих. А. Дельвига «Пушкину» (1815). Имело подзаголовок «Торацианская ода». Авзония — метафора поэтического дарования. Авзонийским лебедем называли Горация.

[652] «Наливайко» — неоконченная поэма Рылеева (1823), посвящена Северину Наливайко, руководителю казацко крестьянского восстания 1594—1596 гг. на Украине и в Белоруссии, казненному в Варшаве.

[653] …своей кузине — Анне Николаевне Вульф.

[654] Славны Дубны — переделка пословицы «Славны бубны за горами» (означающей: там хорошо, где нас нет). Лубны — место в Полтавской губернии, где находилось имение Полторацкого, отца Л. Керн.

[655] Керн Ермолай Федорович (1765—1841) — генерал, муж А. Керн.

[656] Он не называл луну глупой. — Намек на слова Онегина во 2 й главе «Евгения Онегина»: «Как эта глупая луна на этом глупом небосклоне».

[657] «Ночь весенняя дышала» — первая строка стих. И. Козлова «Венецианская ночь. Фантазия» (1825).

[658] Марков Виноградский Александр Васильевич (1820—1879) — второй муж А. Керн (с 1841 г.). В этом браке у супругов родился сын Александр.

[659] Шлегель Август Вильгельм (1767—1845) — немецкий историк литературы, критик, поэт, переводчик.

[660] Цезура — постоянный словораздел (пауза) в стихах.

[661] Пентаметр — дактилический стих, образующийся при удвоении первого полустишия гекзаметра.

[662] «Генрих IV» — написан в 1597—1598 гг., «Макбет» — в 1606 г.

[663] Орлова Катерина — см. Раевская Екатерина Николаевна.

[664] …его родственник… — А. М. Горчаков приходился А. Н. Пещурову племянником.

[665] …в своем послании… — Имеется в виду «Послание к кн. Горчакову» (1819), которое Чулков цитирует неточно. У Пушкина: «изношенных глупцов», «приятный льстец, язвительный болтун».

[666] Языков Николай Михайлович (1803—1845) — поэт, создатель элегий, посланий, стихов и песен на исторические темы.

[667] …ворчал и на «Сказки» и на «Повести Белкина»… — Языков к творчеству Пушкина относился скептически, отвергая его поэзию с позиции романтического метода. Положительно оценивал только «Арапа Петра Великого», «Бориса Годунова», отчасти «Полтаву».

[668] «О ты, чья дружба мне дороже…» — первая строка послания «А. С. Пушкину» (1826).

[669] Мессина — город и порт на о. Сицилия.

[670] «Языков, кто тебе внушил…» — первая строка послания «К Языкову» (1826).

[671] «Лукреция» — поэма У. Шекспира «Обесчещенная Лукреция» (1594).

[672] Надеждин Николай Иванович (1804—1856) — журналист, литературный критик, издатель журнала «Телескоп» (1831—1836).

[673] Капитан исправник — начальник уездной полиции.

[674] …от Горюхина до Горюхина… — Чулков обыгрывает название неоконченной повести Пушкина «История села Горюхина».

[675] Голицын — см. Голицын Александр Николаевич.

[676] …"в порабощенные бразды бросал живительное семя". — Из стих. «Свободы сеятель пустынный…» (1823).

[677] Аневризм (прав. аневризма) — расширение просвета артерии вследствие изменения или повреждения ее стенок.

[678] …сумасшедшего письма. — Первое прошение на имя Александра I о разрешении выехать за границу писалось в конце мая — начале июня, оно не было отправлено. «Сумасшедшим письмом» Чулков, видимо, называет проект прошения на имя Александра I об освобождении, в котором Пушкин пишет, что в 1820 г. хотел убить царя.

[679] …сидит в слезах милая Оля… — Калашникова Ольга Михайловна (1806 — не ранее 1840) — дочь М. И. Калашникова, жена Павла Степановича Ключарева — мелкопоместного дворянина, чиновника.

[680] «Эда» — поэма Евгения Абрамовича Баратынского (1800—1844).

[681] …написано царю письмо… — Прошение на имя Николая I об освобождении с приложением подписки о непринадлежности к тайным обществам было послано царю между 11 и 27 мая 1826 г.

[682] …"в мрачных пропастях земли"… — из стих. «19 октября» (1827).

[683] …вопли Исайи и Иеремии… — Имеются в виду книги Библии: «Книга Плач Иеремии» и «Книга пророка Исаии».

[684] Самуил (испрошенный от Бога) — в ветхозаветных преданиях великий пророк, последний из «судей Израилевых».

[685] Саул — первый царь Израильско Иудейского государства (конец II в. до н. э.); в ветхозаветном повествовании он — воплощение правителя, поставленного на царство по воле Бога, но ставшего ему «неугодным» после того, как ослушался повеления Господа.

[686] …новозаветный пророк… — апостол Иоанн Богослов, автор одного из канонических Евангелий, Апокалипсиса, который Чулков ниже цитирует, и трех посланий.

[687] …"с вервием на вые", в «позорной ризе»… — Здесь Чулков не совсем точен. На самом деле он цитирует один из многочисленных вариантов последней строфы «Пророка».

[688] Кацавейка — женская распашная короткая кофта, подбитая или отороченная мехом.

[689] Архип — Курочкин Архип (ок. 1800 --?) крепостной П. А. Осиновой в с. Тригорском.

[690] Дибич Иван Иванович (1785—1831) — граф, начальник Генерального штаба, генерал фельдмаршал.

[691] Малый Николаевский дворец — находился на территории Кремля. В 1818 г. был куплен Александром I для великого князя Николая Павловича и тогда же получил это название.

[692] Чудов монастырь — основан в 1365 г. митрополитом Алексием на территории Кремля в память чудесного исцеления им от слепоты жены татарского хана. Разобран в 1929 г.

[693] Режисида (от фр. regicide) — цареубийца. Эта роль отводилась Каховскому в предстоящем восстании.

[694] «Беда стране, где раб и льстец…» — из стих. «Друзьям» (1828).

[695] Мармон Огюст Фредерик Людовик Виесс де (1774—1852) — герцог Рагузский, маршал, французский посол.

[696] …на эпиграмму злую… — Подразумевается пушкинская «Эпиграмма (на гр. Ф. И. Толстого)» (1820), где говорится о Толстом как о картежном воре и развратнике.

[697] Злые строки Грибоедова… — Имеется в виду характеристика Толстого Американца в словах Репетилова: «В Аляску сослан был, вернулся алеутом, да крепко на руку нечист…» («Горе от ума», IV действие).

[698] …в своем дневнике… — Дневник Погодина содержит богатым материал, восстанавливающий историю взаимоотношений Пушкина с кругом «любомудров». Впервые опубликован в 1865 г. под заглавием «Из воспоминаний о Пушкине».

[699] Ширинский Шихматов Платон Александрович (1790—1853) — князь, член Российской академии, впоследствии министр народного просвещения.

[700] Фок Максим Яковлевич фон (Магнус Готфрид) (1777—1831) — управляющий Третьим отделением, органом политического надзора и сыска в России.

[701] …братья Киреевские… — Иван Васильевич и Петр Васильевич (1808—1856) — литератор, переводчик, фольклорист, впоследствии славянофил.

[702] …оба Хомяковы… — Алексей Степанович и его брат Федор Степанович (1802—1829) — переводчик в Коллегии иностранных дел, камер юнкер. Служил при русском посольстве в Париже, позднее перешел в дипломатическую канцелярию Паскевича на Кавказе.

[703] Титов Владимир Павлович (1807—1891) — литератор, переводчик, дипломат. Член Государственного совета, впоследствии генеральный консул в Дунайских княжествах, посланник в Константинополе и Штутгарте.

[704] Рожалин Николай Матвеевич (1805—1834) — литератор, знаток греческой, латинской и немецкой литературы, член кружка «любомудров».

[705] Бибиков Иван Петрович (1788—1856) — жандармский полковник при Бенкендорфе в 1826—1828 гг., родственник его жены.

[706] Волконская Зинаида Александровна (1789—1862, урожд. княжна Белосельская Белозерская) — княгиня, писательница, музыкант.

[707] Жихарев Степан Петрович (1788—1860) — переводчик, театрал, в 1823—1827 гг. — московский губернский прокурор.

[708] …"свободно, под надзором". — Речь идет о «Высочайшей резолюции» на прошение Пушкина о привозе его в Москву «под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта».

[709] Алексеев Александр Ильич (1800—1833) — штабс капитан лейб гвардии Конноегерского полка.

[710] Бошняк Александр Карлович (1786—1831) — отставной коллежский советник, литератор, ботаник, тайный агент полиции.

[711] Толстой Дмитрий Николаевич — новоржевский уездный судья.

[712] Львов Алексей Иванович (1780 — не позднее 1850) — князь, полковник артиллерии, псковский губернский предводитель дворянства в 1823—1826 гг.

[713] …насмешливое послание… — Имеется в виду послание «Генералу Пущину» (1821), патетический тон, которого явно скрывает лукавую насмешку автора.

[714] …проскрипционные списки… — В Древнем Риме списки, в которые вносились лица, объявленные вне закона; они лишались всех прав и имущества, конфисковываемого в пользу государства, и могли быть лишены жизни.

[715] Левиафан — в библейской мифологии огромное морское чудовище. В переносном смысле — что нибудь огромное, поражающее своими размерами, силой.

[716] Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — князь, писатель.

[717] Скотт Вальтер (1771—1832) — английский писатель.

[718] Пушкина Софья Федоровна (1806—1862) — дочь дальнего родственника поэта. Уезжая в 1826 г. из Москвы, Пушкин оставил ей стих. «Зачем безвременную скуку…». С ней связано также стих. «Нет, не черкешенка она».

[719] Панин Валерий Александрович (1803—1880) — казначей Российского общества любителей садоводства, впоследствии смотритель Московского вдовьего дома.

[720] Зубков Василий Петрович (1799—1862) — воспитанник Муравьевского училища для колонновожатых. Член декабристского «Общества Семисторонней, или Семиугольной, звезды». Впоследствии сенатор.

[721] …женат на сестре С. Ф. Пушкиной… — Анне Федоровне Пушкиной (1803—1889), дальней родственнице поэта.

[722] Нащокин Павел Воинович (1800—1854) — ближайший друг Пушкина. Они познакомились в 1814 г. в Царском Селе, когда Нащокин учился в Благородном пансионе при Лицее с братом поэта Львом. С 1819 г. Нащокин находился на военной службе. В 1823 г. вышел в отставку и поселился в Москве. О его гостеприимном доме Пушкин написал стих. «Новоселье».

[723] Адепт — посвященный в тайны учения, секты, последователь.

[724] «Мой идеал теперь хозяйка…» — из «Отрывков из путешествия Онегина».

[725] Мирабо Оноре Габриель Рикети де (1749—1791) — граф, деятель Великой французской революции. В целом Пушкин расценивал его как благоразумного политика.

[726] Ушаковы — известное гостеприимное дворянское семейство, состоявшее из отца — статского советника Николая Васильевича Ушакова, его жены Софьи Андреевны и детей: Василия, Владимира, Ивана, Екатерины и Елизаветы.

[727] Римская Корсакова Мария Ивановна (1764 или 1765—1832, урожд. Наумова) — вдова камергера Александра Яковлевича Римского Корсакова.

[728] Жантильом (фр.) — дворянин.

[729] Подколёсин — персонаж комедии Н. В. Гоголя «Женитьба», убегающий в окно во время сватовства.

[730] Римский Корсаков Григорий Александрович (1792—1852) — сын М. И. Корсаковой, участник Отечественной войны, отставной полковник лейб гвардии Московского полка, член Союза благоденствия.

[731] Римская Корсакова Александрина Александровна (1803—1860) — дочь М. И. Римской Корсаковой, с 1832 г. жена князя А. Н. Вяземского.

[732] Вяземский Александр Николаевич (1804—1865) — корнет Кавалергардского полка, за причастность к декабристскому движению переведен в драгунский Уланский полк. Уволен со службы в 1832 г.

[733] Ушаков Николай Васильевич (? — 1844) — помещик, статский советник.

[734] Ушакова Екатерина Николаевна (1809—1872) — дочь Н. В. Ушакова, с 1836 г. жена Д. Н. Наумова. В 1826—1827 гг. Пушкин пережил увлечение этой красивой, умной девушкой. Ей посвящены стих. «Когда, бывало, в старину…» (1827), «В отдалении от вас…» (1827), «Я вас узнал, о мой оракул…» (1830).

[735] Ушакова Елизавета Николаевна (1810—1872) — младшая сестра Екатерины Николаевны, с 1830 г. — жена С. Д. Киселева.

[736] Киселев Сергей Дмитриевич (1793—1851) — полковник лейб гвардии Егерского полка, с 1837 г. — московский вице губернатор.

[737] Наумов Дмитрий Николаевич (1810—?) — воспитанник школы гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров, прапорщик лейб гвардии Измайловского полка.

[738] Салон Зинаиды Волконской — литературно музыкальный салон на Тверской улице в доме № 14 в Москве.

[739] …ее муж… — Никита Григорьевич Волконский (1781—1841), егермейстер при дворе Александра I, генерал майор свиты, брат декабриста С. Г. Волконского.

[740] …on etait sature d’harmonie (фр.) — переполненность гармонией.

[741] Муравьева Александра Григорьевна (1804—1832) — жена Муравьева Никиты Михайловича (1796—1843), капитана гвардейского Генерального штаба, одного из руководителей Северного общества, участника декабрьского восстания. Приехала к осужденному мужу в Читинский острог в 1827 г.

[742] Долгоруков Яков Федорович (1639—1720) — князь, боярин, сенатор. По признанию Петра I, отличался прямотой и независимостью суждений.

[743] …писал он Бенкендорфу… — это письмо написано Пушкиным по французски. Чулков дает собственный перевод.

[744] Скобелев Иван Никитич (1778—1849) — генерал, писатель. В 1831 г. потерял в сражении руку. С 1839 г. комендант Петербургской крепости. Невежественный человек, делавший служебную карьеру на политических доносах.

[745] …приходившегося племянником… Ф. Ф. Вигелю. — Мать Л. И. Алексеева Наталья Филипповна, была сестрой Ф. Ф. Вигеля.

[746] «О горе! О безумный сон!» — из стих. «Андрей Шенье» (1825).

[747] Бастилия — крепость в Париже. Штурм Бастилии 14 июля 1789 г. стал началом Великой французской революции.

[748] …мольбы отца… — Алексеева Ильи Ивановича.

[749] …о клятве du jeu de paume (фр.) — зала для игры в лапту. Имеется в виду данная в этой зале клятва депутатов французского Национального собрания от третьего сословия сопротивляться королю.

[750] Пантеон — храм почета, усыпальница выдающихся людей.

[751] Серафим (в миру Глаголевский, 1757—1843) — митрополит Санкт Петербургский и Новгородский (1821—1843).

[752] Горчаков Дмитрий Петрович (1758—1824) — поэт сатирик, а также автор повестей, комедий и опер.

[753] Николай II (1868—1918) — последний российский император (1894—1917).

[754] Полторацкий Сергей Дмитриевич (1803—1884) — воспитанник Муравьевского училища для колонновожатых, впоследствии библиофил и библиограф.

[755] Норов Авраам Сергеевич (1795—1869) — писатель, переводчик, с 1827 г. — чиновник Министерства внутренних дел, впоследствии товарищ министра и министр народного просвещения, сенатор.

[756] Туманский Василий Иванович (1800—1860) — поэт. С 1823 г. — в канцелярии М. С. Воронцова в Одессе, впоследствии секретарь русского посольства в Константинополе, действительный статский советник. Пушкин неоднократно способствовал публикации его стихов в альманахах и журналах.

[757] Юзефович Михаил Владимирович (1802—1889) штаб ротмистр Чугуевского уланского полка, поэт и археолог. Получил известность как завзятый крепостник и реакционер.

[758] Лонгинов Михаил Николаевич (1823—1875) — историк литературы и библиограф. Воспитанник Царскосельского лицея.

[759] Итинерарий (от лат. itinerarium) — описание путешествия, передвижений.

[760] «Духовидец» — роман в русском переводе был издан под заглавием «Духовидец, история, взятая из записок графа О*** и изданная Фридрихом Шиллером» (1807).

[761] Фризовый — сшитый из фриза — грубого ворсистого сукна.

[762] Боссюэ Жан Бенинь (1627—1704) — французский проповедник и историк. В своих политических трактатах пытался найти божественные основы монархии.

[763] Пирон Алексис (1689—1773) — французский поэт и драматург. Им написано множество драматических произведений, эпиграмм, в том числе и порнографическое стихотворение «Ода Приапу» (русский перевод приписывается Баркову).

[764] Стерн Лоренс (1713—1768) — английский писатель. Пушкин высоко ценил его роман «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена».

[765] Вейс (прав. Вейсс) Франсуа Рудольф (1751—1818) — швейцарский философ и политический деятель, участник Великой французской революции.

[766] «Мнемозина» — альманах (1824—1825), редактировавшийся В. Кюхельбекером и В. Ф. Одоевским (назван по имени богини памяти в греческой мифологии, матери девяти муз).

[767] …"в обманчивых сетях, раскинутых Кипридой". — Из стих. «Каков я прежде был, таков и ныне я…» (1828).

[768] …Вяземскому, который воспел глаза А. О. Россет… — Имеется в виду стих. П. Вяземского «Черные глаза».

[769] Смирнова Александра Осиповна (1809—1882, урожд. Россет) — дочь французского эмигранта И. О. Россета, жена Н. М. Смирнова с 1832 г. Увлеченный ее рассказами, Пушкин посоветовал ей взяться за перо. Подлинные воспоминания Смирновой о поэте были напечатаны в 1929 и 1931 гг.

[770] «Она владеет ими смело…» — из стих. «Ее глаза» (1828).

[771] Закревская Аграфена Федоровна (1799—1879, урожд. Толстая) — графиня. Среди ее поклонников были Е. Баратынский, П. Вяземский. Стала прообразом Зинаиды Вольской в пушкинском отрывке «Гости съезжались на дачу».

[772] «Медной Венерой» — называл А. Ф. Закревскую П. Вяземский.

[773] …"раба томительной мечты", «в тоске душевной пустоты» — строки из стих. Е. Баратынского «Как много ты в немного дней…» (1824—1825).

[774] Магдалина — Мария Магдалина — в христианской мифологии раскаявшаяся грешница.

[775] «С своей пылающей душой…» — из стих. «Портрет» (1828).

[776] «Счастлив, кто избран своенравно…» — стих. написано в 1828 г.

[777] «Наперсник» — стих. написано в 1828 г.

[778] «Войнаровский» — поэма К. Рылеева, написанная в 1824—1825 гг., посвящена племяннику Мазепы Андрею Войнаровскому, сосланному Петром I в Якутск.

[779] Кочубей Василий Леонтьевич (1640—1708) — генеральный писарь, затем генеральный судья Левобережной Украины. Сообщил Петру I об измене Мазепы, за что и был казнен последним.

[780] Мазепа Иван Степанович (1644—1709) — гетман Украины (1687—1708), стремился к отделению Левобережной Украины от России. После Полтавской битвы бежал в турецкую крепость Бендеры вместе со шведским королем Карлом XII.

[781] Софья Остафьевна — содержательница увеселительного заведения в Петербурге.

[782] Мунито — известная в то время дрессированная собака.

[783] Иогель Петр Андреевич (1768—1855) — московский танцмейстер, учитель танцев в Московском университете.

[784] Гончарова Наталья Николаевна (1812—1863) — жена Пушкина с 1831 г. С 1844 г. — во втором браке за Петром Петровичем Ланским.

[785] Гончаров Николай Афанасьевич (1788—1861) — отец Н. Н. Пушкиной, человек незаурядных способностей, высокообразованный. С 1814 г. у него стала проявляться наследственная душевная болезнь, которая привела к тяжелому психическому расстройству в 1834 г.

[786] Гончаров Афанасий Абрамович — основатель Полотняных Заводов в Калужской губернии.

[787] Гончаров Николай Афанасьевич — сын Афанасия Абрамовича.

[788] Гончаров Афанасий Николаевич (1760? — 1832) — дед Н. Н. Пушкиной, которая до 6 лет жила у него и была его любимой внучкой. Унаследовавший большое состояние деда — 3450 душ, внук растратил его, оставив после смерти около 1,5 млн рублей долга. Крестил первую дочь Пушкиных — Марию.

[789] Гончарова Надежда Платоновна (1765—1835, урожд. Мусина Пушкина) — жена Афанасия Николаевича Гончарова.

[790] Загряжская Наталья Ивановна (1785—1848) — мать Н. Н. Пушкиной. В 1807 г. вышла замуж за Н. А. Гончарова, от которого имела сыновей — Дмитрия, Ивана и Сергея и трех дочерей — Екатерину, Александру и Наталью.

[791] Гончаров Дмитрий Николаевич (1808—1860) — старший брат Н. Н. Пушкиной. После окончания Московского университета был зачислен в Коллегию иностранных дел. В 1832 г., пожертвовав дипломатической карьерой, вступил в управление разоренным имением в качестве опекуна своего душевнобольного отца.

[792] Гончаров Иван Николаевич (1810—1881) — средний из братьев Н. Н. Пушкиной, отличавшийся привлекательной наружностью. Служил в армии, вышел в отставку в 1840 г.

[793] Гончаров Сергей Николаевич (1815—1865) — младший брат Н. Н. Пушкиной. Поэт относился к нему с большой симпатией. С. Н. Гончаров в своих рассказах неизменно отмечал, что у Пушкина был «самый счастливый характер для семейной жизни: ни взысканий, ни капризов».

[794] Гончарова Екатерина Николаевна (1809—1843) — старшая сестра Н. Н. Пушкиной. В декабре 1834 г. была пожалована во фрейлины. С января 1837 г. — жена барона Ж. Дантеса Геккерена. Уехав после высылки Дантеса из России, она умерла в Сульце (Эльзас), оставив четырех детей.

[795] Гончарова Александра Николаевна (1811—1891) — средняя из сестер Гончаровых. После смерти поэта сопровождала Н. Н. Пушкину в Полотняный Завод, где они оставались до начала 1839 г. Некоторые биографы полагают, что она была влюблена в Пушкина, чьей почитательницей была еще до замужества сестры.

[796] Демут Филип Якоб (1750—1802) — владелец гостиницы в Петербурге.

[797] Солдатова Ольга Андреевна — цыганка из московского хора Ильи Осиповича Соколова (1777—1848), сожительница П. В. Нащокина, от которого имела детей — сына Павла и дочь, которую крестил Пушкин.

[798] Островский Павел — белорусский дворянин. Подробнее см.: Степунин И. Прототип пушкинского Дубровского // Неман. 1968. № 8.

[799] …решил заехать к генералу Ермолову… — Встреча Пушкина с Ермоловым состоялась в Орле.

[800] …на геркулесовом торсе. — Геркулес (греч. Геракл) — сын Зевса и Алкмены, жены Амфитриона, совершивший 12 подвигов. В нарицательном смысле воплощение сверхчеловеческой мощи, жизненной силы.

[801] …писанный Довом. — Доу Джордж (1781—1829) — живописец портретист. В 1818 г. получил от императора Александра I заказ на выполнение портретов героев Отечественной войны. За 10 лет вместе с помощниками исполнил 329 портретов.

[802] Чекмень — верхняя мужская одежда у народов Средней Азии, Южной Сибири, Кавказа — суконный полукафтан в талию со сборками сзади.

[803] Паскевич Иван Федорович (1782—1856) — граф Эриванский (1828), светлейший князь Варшавский (1831), генерал фельдмаршал, главнокомандующий на Кавказе. В 1830—1831 гг. руководил подавлением Польского восстания. С 1832 г. — наместник Царства Польского.

[804] …письма Курбского… — Имеются в виду 3 обличительных послания «лютому самодержцу» Ивану IV Грозному, посланные Андреем Михайловичем Курбским (1528—1583), русским князем, государственным деятелем.

[805] Мусин Пушкин Владимир Алексеевич (1798—1854) — граф, сын А. И. Мусина Пушкина (1744—1817), открывшего «Слово о полку Игореве». Как член Северного общества, был приговорен к переводу из гвардии в армейский Петровский полк.

[806] «Прощай, любезная калмычка». — Из стих. «Калмычке» (1829).

[807] Нагайские (прав. ногайские) — принадлежащие ногайцам, народности, живущей в Дагестане, Черкесии, Чечне. Верующие ногайцы — мусульмане сунниты.

[808] Черкеска — мужская одежда у народов Кавказа: однобортный суконный кафтан без воротника, в талию со сборками, обычно немного ниже колен; на груди нашиты газыри — кожаные гнезда для патронов.

[809] Пушкин или Кукушкин… — возможно, этот эпизод навел Чулкова на мысль так же обыграть фамилию Пушкина в своем романе «Sallo mortale, или Повесть о молодом вольнодумце Пьере Волховском», где герою, попадающему в дом помещика в Псковской губернии, сквозь завывания вьюги слышится фамилия Сушкин, и только по приезде в Петербург он узнает, что был в гостях у Пушкина.

[810] Арзрум (Эрзерум) — город в Малой Азии, располагавшийся к юго востоку от Гумр (русско турецкая граница).

[811] Тазит, Галуб, Гасуб — варианты названия «Неоконченной поэмы о Тазите», которая в рукописи не имеет заглавия. Тазит — главный герой поэмы черкес христианин.

[812] Савостьянов Константин Иванович (1805—1871) — воспитанник Московского университета, с 1829 г. — в канцелярии тифлисского военного губернатора в чине коллежского асессора.

[813] Зурна — деревянный музыкальный духовой инструмент, род свирели. Распространена у кавказских народов.

[814] Тамаша — род танца, с элементами игры.

[815] Лезгинка — народный грузинский танец.

[816] Ахало — вероятно, приветственное обращение призыв к гостю (от грузинского: ахали).

[817] Алаверды — скорее всего, имеются в виду: или вежливое обращение к гостю, или заздравные песни приветствия, а возможно, подразумевается и конкретная песня, начинающаяся словами «Алаверды, Господь с тобою…».

[818] Торквато — Тассо Торквато (1544—1595) — итальянский поэт. Жил при дворе герцога Феррарского Альфонса II, по приказу которого был заключен как сумасшедший в госпиталь, где пробыл 7 лет. Лучшее произведение Тассо — поэма «Освобожденный Иерусалим».

[819] Чурек — круглая лепешка из пшеничной муки.

[820] Гораций (65—8 до н. э.) — знаменитый римский поэт, автор сатир и од. Пушкин неоднократно избирал эпиграфами для своих стихотворений строки из его произведений.

[821] …поручавшего друга своего опасной стихии моря… — Возможно, имеется в виду 3 я ода из I книги (с эпиграфом «К кораблю Вергилия»), где Гораций обращается к различным божествам с просьбой охранять Вергилия, плывущего на корабле.

[822] Безобдал — гора Безобдальского кряжа.

[823] Ахалцык (прав. Акалцик) — бывшая турецкая, а потом русская крепость на левом берегу реки Псков Чая. По Адрианопольскому миру отошла к России.

[824] Гумры — селение на берегу реки Арпачай, левого притока Аракса. В настоящее время г. Гюмри (Армения).

[825] Арарат — самый высокий вулканический массив Армянского нагорья близ границы Армении и Ирана.

[826] …видел ковчег… — По преданию, библейский Ной остановил свой ковчег на горе Арарат.

[827] Арпачай — река в Армении и Азербайджане, левый приток Аракса.

[828] Карс — с XVI в. турецкая крепость. Русские войска во время войн с Турцией осаждали и занимали город в 1828 и 1855 гг. Находился в составе России с 1878 по 1918 г. С 1821 г. принадлежит Турции.

[829] Пущин Михаил Иванович (1800—1869) — брат И. И. Пущина. Участник декабрьского восстания, за что лишен дворянства и отдан в солдаты. Впоследствии генерал майор, действительный статский советник.

[830] Семичев Николай Николаевич (1792—1830) — участник Отечественной войны, ротмистр Ахтырского гусарского полка, член Южного общества.

[831] Ушаков Николай Иванович (1802—1861) — генерал, военный писатель и историк.

[832] …"есть упоение в бою…" — Слова из драмы «Пир во время чумы» («Песни» Председателя).

[833] «…в снегах таврийских…» — так в древности назывались армянские горные цепи.

[834] Гассан Кале — крепость в Турецкой Армении.

[835] «…русское знамя развилось над арзрумской цитаделью». — Войска генерала Паскевича без боя заняли Арзрум.

[836] Дервиш — нищенствующий мусульманский монах.

[837] Дорохов Руфин Иванович (1806—1852) — воспитанник Пажеского корпуса, бретёр и дуэлянт. Его неоднократно разжаловали в рядовые «за буйные выходки».

[838] «Мазепа» — поэма Байрона (1818).

[839] «История Карла XII» — написана Вольтером в 1731 г.

[840] Полевой Ксенофонт Алексеевич (1801—1867) — критик, журналист, переводчик. Им написана рецензия «„Полтава“, поэма Александра Пушкина» (Московский телеграф. 1829. Ч. 27. № 10).

[841] «Атеней» — литературно научный журнал, издававшийся в 1828—1830 гг. М. Павловым.

[842] «Денница» — альманах, издававшийся в 1830—1834 гг. М. А. Максимовичем. Статья И. Киреевского называлась «Обозрение русской словесности 1829 года» (Денница. Альманах на 1830 год).

[843] …враждебный отзыв… в статье Надеждина. — Статья опубликована в «Вестнике Европы» (1829. № 8—9).

[844] «Северная пчела» — политическая и литературная газета. Издавалась в 1825—1864 гг.

[845] Никому в голову не приходило, что Пушкин полемизирует… с декабристами. — Явная отсылка Чулкова к работе Д. Благого «Социология Пушкина» (1934), который именно таким образом расценивал идейно политический смысл поэмы.

[846] Максимович Михаил Александрович (1804—1873) — профессор ботаники Московского университета, с 1826 г. — начальник Ботанического сада, в 1834—1835 гг. — ректор Киевского университета. Историк, поэт, издатель.

[847] «Отрывки из рукописи»… — Заметка была напечатана в «Деннице» на 1831 год.

[848] Habent sua fata libelli. — «Книги имеют свою судьбу» — ставший поговоркой стих латинского писателя, грамматика (III в. до н. э.) Терентиана Мавра.

[849] В своей заметке… — Имеется в виду незавершенная работа Пушкина, написанная в конце 1830 — начале 1831 г. — «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов…».

[850] Нэтти — так Пушкин называл Анну Ивановну Вульф.

[851] Ганская Эвелина (1800? — 1882, урожд. Ржевуская) — русская помещица, полька по национальности, жена Бальзака с марта 1850 г., его многолетняя возлюбленная и корреспондентка. Первое письмо, подписанное «Иностранка», она отправила писателю из Одессы в феврале 1832 г.

[852] Бальзак Оноре де (1799—1850) — французский писатель. Пушкин отрицательно относился к его творчеству.

[853] Ржевуская Розалия — сестра киевского губернского предводителя дворянства А. С. Ржевуского (1760—1825), жила в Вене, хозяйка аристократического салона.

[854] Собаньский Иероним (1761—?) — муж К. Собаньской.

[855] …"шумная толпа", «по приговору света на честь утратила права». — Из стих. Пушкина «Когда твои младые лета…» (1829), посвященного Л. Ф. Закревской.

[856] …канва для авантюрного романа. — Сам Чулков воспользовался деталями этой биографии в своем романе «Saltо mortalе, или Повесть о молодом вольнодумце Пьере Волховском», где изобразил К. Собаньскую.

[857] Лакруа Жюль (1809—1887) — литератор, брат известного писателя, библиофила и историка литературы Поля Лакруа.

[858] …в двух известных нам письмах… — Оба письма написаны по французски 2 февраля 1830 г. и проникнуты романтическим мистицизмом, более нигде у Пушкина не встречающимся.

[859] Фикельмон Дарья (Долли) Федоровна (Фердинандовна) (1804—1863, урожд. графиня Тизенгаузен) — внучка М. И. Кутузова, с 1821 г. жена графа Шарля Луи Фикельмона (1777—1857), австрийского посланника в Петербурге.

[860] Хитрово Елизавета Михайловна (1783—1839) — дочь М. И. Кутузова, в первом браке за графом Фердинандом (Федором Ивановичем) Тизенгаузеном, во втором браке (с 1811 г.) за генерал майором Николаем Федоровичем Хитрово.

[861] Мещерский: или Платон Алексеевич (1805—1889), князь, статский советник, или его брат Александр Алексеевич (1807—1864), князь, полковник.

[862] …"страстей безумных и мятежных"… — Из стих. «Наперсник» (1828).

[863] Эрминия, Танкред — герои поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим».

[864] Пентефриха — так Пушкин шутливо именовал жену начальника телохранителей фараона Потифара, хозяина Иосифа, которому он был продан в Египте.

[865] Иосиф Прекрасный — сын Иакова и Рахили. Его история излагается в Библии (Бытие).

[866] Тизенгаузен Фердинанд (Федор Иванович) (1782—1805) — граф, флигель адъютант, штабс капитан инженерных войск, погиб под Аустерлицем.

[867] Хитрово Николай Федорович (1771—1819) — генерал майор, русский поверенный в делах во Флоренции в 1815—1817 гг.

[868] Тизенгаузен Екатерина Федоровна (ок. 1803—1888) — графиня, внучка М. И. Кутузова, сестра Д. Ф. Фикельмон, фрейлина императрицы Александры Федоровны.

[869] Соллогуб Владимир Александрович (1813—1882) — писатель, чиновник Министерства внутренних дел, автор «Воспоминаний».

[870] Лермонтов Михаил Юрьевич (1814—1841) — поэт. В 1834—1837 гг. лейб гвардии Гусарский полк, в котором он служил корнетом, был расквартирован в Царском Селе.

[871] …"палинодировал"… — Созданный П. Вяземским неологизм от слова «палиндром», или перевертень.

[872] …"Дар напрасный, дар случайный…" — стих. написано в 1828 г. Эпиграфом поставлена дата «26 мая» — день рождения поэта.

[873] …"В часы забав иль праздной скуки" — стих. написано в 1830 г.

[874] …"Брожу ли я вдоль улиц шумных…" — стих. написано в 1829 г.

[875] «Московский вестник» — журнал, издававшийся в 1827—1830 гг.

[876] Веневитиновы — Дмитрий Владимирович и его брат Алексей Владимирович (1806—1872) — сотрудник Московского архива Министерства иностранных дел, впоследствии сенатор.

[877] Греч Николай Иванович (1787—1867) — журналист, писатель, педагог, составитель учебных руководств по русской грамматике и литературе, редактор «Сына Отечества» (1812—1839) и соиздатель «Северной пчелы» (1825—1860).

[878] «Литературная газета» — издавалась в Петербурге в 1830—1831 гг.

[879] «Северный архив» — журнал «истории, статистики и путешествий». Выходил с 1822 по 1829 г.

[880] Сомов Орест Михайлович (1793—1833) — литературный критик, прозаик, был близок к Северному обществу. Как критика Пушкин ценил его невысоко.

[881] Розен Егор Федорович (1800—1860) — барон, поэт, драматург, литературный критик, издатель альманахов «Царское Село» и «Альциона». Автор либретто оперы «Жизнь за царя». Пушкин относился к нему дружески покровительственно.

[882] Хомяков — имеется в виду Алексей Степанович.

[883] «Записки» Греча — «Записки о моей жизни» (1 e полн. изд. — 1886 г.).

[884] В историческом романе… — Речь идет о романе Ф. Булгарина «Дмитрий Самозванец» (1830).

[885] …напечатал в «Северной пчеле» пасквиль… — «Анекдот» Булгарина напечатан в № 30 «Северной пчелы» (11 марта 1830 г.).

[886] …"Не то беда, что ты поляк", «Не то беда, Авдей Флюгарин…» — Первая эпиграмма распространялась в рукописи. Вторая «На Булгарина» была опубликована в альманахе «Денница» (1831).

[887] В двух статьях… — Эти статьи появились в «Литературной газете» № 4 и № 12 (1830).

[888] …"Истории русского народа"… — Сочинение Н. Полевого, рассчитанное на 12 томов, было задумано в противовес «Истории государства Российского» Н. Карамзина. Вышло всего 6 томов (последний в 1835 г.).

[889] …защищает… Карамзина. — Пушкин, возражая Н. Полевому, выступил с критикой Карамзина в журнале «Телеграф» (1829. Ч. 27. № 12).

[890] Делавинь Жан Франсуа Казимир (1793—1843) — французский поэт либерального направления.

[891] …участник Июльской революции. — Буржуазная революция 1830 г. во Франции. Пушкин отнесся к ней поначалу сочувственно, считая, что свержение Карла X, нарушившего конституцию, необходимо.

[892] …княгиня Вера… — Жена Вяземского — Вера Федоровна.

[893] Видок Эжен Франсуа (1775—1857) — французский сыщик.

[894] Кочубей Виктор Павлович (1768—1834) — министр внутренних дел в царствование Александра I, с 1827 г. — председатель Государственного совета и Комитета министров, государственный канцлер по делам внутреннего гражданского управления.

[895] Карл X (граф д’Артуа Шарль, 1757—1836) — французский король с 1824 по 1830 г. В качестве наместника королевства посетил Петербург в 1793 г.

[896] …грубый выговор от Бенкендорфа… — Письмо с этим выговором было получено 17 марта 1830 г.

[897] Пушкин послал Бенкендорфу письмо… — Письмо с жалобой на Булгарина было написано 24 марта 1830 г. Там же содержалась просьба разрешить поездку в Полтаву к Н. Н. Раевскому. Письмо написано по французски. Чулков дает собственный перевод.

[898] …"О записках Видока"… — Статья напечатана в № 20 «Литературной газеты».

[899] …зала Благородного собрания… — Российское благородное собрание — дворянское сословное учреждение типа общественного клуба. Было открыто в Москве в 1783 г.

[900] …странное французское письмо… — Письмо к Н. И. Гончаровой, объясняющее чувства Пушкина к ее дочери, написано по французски 5 апреля. Чулков дает собственный перевод письма.

[901] …уведомляет… Бенкендорфа… — Письмо с сообщением о предстоящей женитьбе написано 16 апреля 1830 г.

[902] Загряжская Наталья Кирилловна (1747—1837, урожд. Разумовская) — графиня, внучатая тетка Н. Н. Пушкиной. Поэт любил ее рассказы воспоминания о жизни при дворе и некоторые услышанные эпизоды занес в свой дневник 1833—1835 гг.

[903] Пушкин отвечал… — Письмо Е. М. Хитрово написано по французски 19—24 мая 1830 г. Приводится в переводе Г. Чулкова.

[904] Канкрин Егор Францевич (1774—1845) — граф, министр финансов, член Государственного совета, писатель, экономист, военный инженер, архитектор.

[905] Огонь Доганевский Василий Семенович (1776—1838) — богатый помещик, игрок.

[906] «Comme une tres jolie femme du siecle passe…» (фр.). — Как самая обворожительная женщина уходящего века.

[907] …как Пиковая дама принимала своего внука Томского. — Чулков отсылает к эпизоду из повести Пушкина «Пиковая дама».

[908] …они не голодны и не горячи. — Самый нелицеприятный отзыв в устах Чулкова. Ср. Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсис, XX, 1:1—29): «…ты ни голоден, ни горяч, о, если бы ты был… горяч!» и др.

[909] Это была, кажется, Мадонна Перуджино… — Чулков ошибается: белокурой Мадонной в письме Пушкина названа старинная копия «Бриджуотерской мадонны» Рафаэля. Владельцем ее был герцог Бриджуотер (1758—1829), она была выставлена для продажи в витрине книжного магазина Слёнина на Невском проспекте в Петербурге. Картина приписывалась Рафаэлю, однако сомнения в этом были высказаны уже в 1830 г.

[910] Перуджино (наст. фамилия Ваннуччи) Пьетро (между 1445 и 1452—1523) — итальянский живописец. Представитель умбрийской школы раннего Возрождения.

[911] Смирнов Николай Михайлович (1807—1870) — служил в Министерстве иностранных дел при русских посольствах во Флоренции, Лондоне, Берлине, был калужским губернатором (1845—1851) и губернатором Петербурга (1855—1861).

[912] Рафаэль Санти (1483—1520) — итальянский живописец и архитектор. Представитель Высокого Возрождения.

[913] Легитимизм — признание законности династической власти, монархизма.

[914] Боргуэн Шарль Поль Амабль (1791—1864) — секретарь французского посольства в Петербурге.

[915] Луи Филипп (1773—1850) — французский король в 1830—1848 гг.

[916] Рачинский Александр Антонович (1799—1866) — муж Варвары Абрамовны Баратынской (1810—1891) — сестры поэта Е. А. Баратынского.

[917] Рачинский Григорий Алексеевич (1859—1939) — литератор, переводчик, философ, был редактором собрания сочинений В. С. Соловьева и Ф. Ницше. Чулков ошибся: он являлся не сыном, а племянником А. А. Рачинского.

[918] Пушкин уверял… — Поэт навестил умирающего дядю 18 августа 1830 г.

[919] Английский клуб — один из центров общественной жизни старой дворянской жизни Москвы. Клуб был основан в царствование Екатерины II английскими купцами, затем закрыт Павлом I; в 1802 г. вновь восстановлен.

[920] …Пушкин пишет своей приятельнице… — Письмо Е. М. Хитрово (21 августа 1830 г.), написанное по французски, Чулков цитирует его в собственном переводе.

[921] Шатобриан Франсуа Рене де, виконт (1768—1848) — французский писатель и политический деятель, представитель раннего романтизма.

[922] Герцог Бордоский — Шамбор Анри Шарль (1820—1883), герцог Бордо, граф де, последний наследник престола из династии Бурбонов, после 1830 г. рассматривавшийся легитимистами как законный претендент на французский престол (под именем Генриха V).

[923] …в палате пэров… — название представительных органов или их составных частей. Во Франции палата депутатов.

[924] «Парижанка» — гимн Июльской революции, текст К. Делавиня, музыка Ф. Обера.

[925] «Марсельеза» — французская революционная песня, слова и музыка К. Ж. Руже де Лиля (1792).

[926] Марья Федоровна (1789—1858) — дочь Арины Родионовны.

[927] …приходи ко мне в Москву! — Мария Федоровна действительно посетила поэта в Москве весной 1831 г.

[928] …чтобы принять… Кистеневку. — «Запись» в Петербургской палате гражданского суда о передаче во владение А. С. Пушкину 200 душ в с. Кистеневка была сделана 27 июня.

[929] …писал… В. Ф. Вяземской. — Чулков дает собственный перевод написанного по французски письма Пушкина.

[930] …послал невесте письмо… — Письмо к Н. Н. Гончаровой, возвращающее ей слово, было написано по французски 28 августа 1830 г. Чулков дает собственный перевод.

[931] «Русалка» — драма начата в 1829 г., но осталась незавершенной.

[932] Вильянова Феврония Ивановна (1805—1899) — дочь арзамасского купца Ивана Степановича Вильянова, из вольноотпущенных болдинских крестьян.

[933] Борей (греч.) — северный ветер.

[934] «Смотри, какой здесь вид…» — Из стих. «Румяный критик мой…» (1830).

[935] «Стою печально на кладбище…» — стих. условно датируется 1830 г.

[936] …"болящий дух врачует песнопенье"… — начальные строки стих. Е. Баратынского «Болящий дух…» (1834).

[937] Кяхта — город в Бурятии, на границе с Монголией. Возник в нач. XVIII в. как слобода, впоследствии центр русской торговли с Китаем.

[938] Голицына Анна Сергеевна (1774—1838, урожд. Всеволожская) — княгиня, жена Ивана Александровича Голицына (1783—1852), адъютанта великого князя Константина Павловича, полковника, с которым жила «в разъезде». Владелица имения, находившегося в 30 верстах от Болдина.

[939] Повесть, писанную октавами… — поэма «Домик в Коломне» (1830).

[940] Anonyme (фр.) — анонимно.

[941] «Дон Жуан» — «Каменный гость».

[942] …"могильным сумраком одета", «будить мечту сердечной силой», «мысленно ласкать». — Из стих. «В последний раз твой образ милый…» (1830).

[943] …"хладеющие руки", «твоя краса, твои страданья». — Из стих. «Для берегов отчизны дальной…» (1830).

[944] «О, если правда, что в ночи…» — Из стих. «Заклинание» (1830).

[945] «Пророк» — стих. написано в 1826 г.

[946] «Монастырь на Казбеке» — стих. написано 20 сентября 1829 г.

[947] «Странник» — стих. написано 26 июля 1835 г.

[948] «Когда великое свершилось торжество» — другое название — «Мирская власть» (написано 5 июля 1836 г.).

[949] «Отцы пустынники и жены непорочны» — другое название — «Молитва» (написано в 1836 г.).

[950] …в заметке о книге Сильвио Пеллико… — Пушкин рецензировал перевод религиозно дидактического трактата этого автора «Об обязанностях человека» (Современник. 1836. Кн. 3. Без подписи). Пеллико Сильвио (1789—1854) — итальянский поэт и политический публицист, автор трагедии «Франческа да Римини» (1810), переведенной Байроном.

[951] «Все говорят, нет правды на земле»… — слова Сальери из драмы «Моцарт и Сальери» (1830).

[952] …устами Вальсингама. — Вальсингам — герой трагедии «Пир во время чумы». Далее цитируется его песня.

[953] Бельведерский дворец — название королевского дворца в Варшаве.

[954] Король чурбан — персонаж из басни Лафонтена «Лягушки, просящие царя».

[955] «Il n’est de bonheur que dans les voies communes» (фр.) — Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах.

[956] Таня — Татьяна Дмитриевна Демьянова (1810—1877), знаменитая в Москве в 1820—1830 х гг. цыганская певица.

[957] …подблюдная песня… — святочная песня, исполняемая женщинами при гадании на Святках.

[958] … «мальчишник». — Был устроен Пушкиным 17 февраля. Помимо перечисленных Чулковым людей на нем присутствовали Д. Давыдов. Л. Л. Елагин, П. Вяземский, Л. С. Пушкин…

[959] «Когда для смертного умолкнет шумный день!» — Из стих. «Воспоминание» (1828).

[960] …рабы Микеланджело… — Чулков имеет в виду четыре статуи (неоконченные) рабов или гигантов, созданные итальянским скульптором Микеланджело Буонарроти (1475—1564).

[961] «Мой путь уныл…». — Из стих. «Элегия» (1830).

[962] …"хозяйка", «да щей горшок», «высокопарные мечтанья» — строки из главы «Отрывки из путешествия Онегина».

[963] …"низкой"… — Используя этот эпитет, Чулков опирается на строки из 5 й главы «Евгения Онегина»: «Но, может быть, такого рода / Картины вас не привлекут: / Все это низкая природа: / Изящного не много тут».

[964] Брюллов Александр Павлович (1798—1877) — брат К. П. Брюллова, архитектор, художник портретист. Портрет Н. Н. Пушкиной выполнен в 1832 г.

[965] Гау Вольдемар (Владимир Иванович, 1816—1895) — знаменитый художник акварелист. Придворный портретист императора Николая I и его семьи. Портрет Н. Н. Пушкиной выполнен в 1842 г. (по другим источникам — 1843 или 1844).

[966] Щербинина Анастасия Михайловна (1760—1831) — дочь Екатерины Романовны Дашковой, ближайшей сподвижницы Екатерины II.

[967] Пашковы — Сергей Иванович (1803—1883), сын отставного подполковника Ивана Александровича Пашкова (1758—1828), с 1822 г. отставной поручик, и его жена Пашкова Надежда Сергеевна (1811—1880), урожд. кн. Долгорукова.

[968] Долгоруковы — Александр Сергеевич (1809—1873), князь, чиновник особых поручений при московском военном губернаторе, с 1832 г. камер юнкер, и Ольга Александровна (1814—1865), младшая дочь Л.Я. и Н. В. Булгаковых, вышедшая замуж за А. С. Долгорукова в январе 1831 г. Чулков в приводимых сведениях не совсем точен: Пушкины были в середине февраля на балу в честь молодоженов, a 1 марта участвовали вместе с Долгоруковыми в санном катании, устроенном Пашковыми.

[969] «…что скажет Марья Алексевна…» — перефраз ставшего крылатым выражения из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»: «…что станет говорить княгиня Марья Алексевна!»

[970] En bourgeois (фр.) — по мещански.

[971] Китаева Анна Кузьминична — жена придворного камердинера Я. Китаева, владелица дома в Царском Селе.

[972] …после смерти Дибича… — Дибич скончался 29 мая в с. Клешеве близ Пултуска.

[973] Комаровский Егор Евграфович (1803—1875) — отставной ротмистр, впоследствии надворный советник, сын Евграфа Федотовича (1769—1863), графа, генерал лейтенанта, сенатора, члена Верховного уголовного суда над декабристами.

[974] Крженецкий — речь идет о Скржинецком Яне Сигизмунде (1787—1860), польском генерале, командовавшем в 1830—1831 гг. дивизией и потерпевшем под Остроленкой поражение от русских войск, наступавших на Варшаву. В 1831 г. издал книгу «Два дня победы», которая, возможно, была известна Пушкину. Но, вероятнее всего, поэт почерпнул приведенный факт из французских газет.

[975] …мятеж Польши… — Польская революция 1830—1831 гг. определила русско польские отношения на весь XIX в. Неожиданное восстание быстро охватило Царство Польское и перекинулось в Литву. Скорейшее подавление «варшавского бунта» вызвано было необходимостью поднять престиж николаевской России в глазах Западной Европы, а также опасением, что к восставшим присоединятся и русские крестьяне.

[976] Скрижали — в Библии каменные доски с 10 заповедями, врученные Моисею Богом на горе Синай. В переносном смысле — то, куда заносятся памятные события, даты, имена и т. п.

[977] «Мы не напомним ныне им…» — Из стих. «Бородинская годовщина» (1831).

[978] «Клеветникам России» — написано в 1831 г.

[979] Олизар Густав (1798—1865) — граф, польский общественный деятель, связанный с русскими тайными обществами, поэт. С 1821 по 1825 г. киевский уездный, а затем губернский предводитель дворянства, маршал.

[980] «Певец! Издревле меж собою…» — Из стих. «Графу Олизару» (1824).

[981] «Уже давно между собою…» — Из стих. «Клеветникам России» (1831).

[982] «Перед гробницею святой…» — стих. написано в 1831 г.

[983] Немезида — в греческой мифологии богиня судьбы, справедливости и возмездия.

[984] …"орел двуглавый", «грохот русских барабанов»… — строки из эпилога поэмы «Кавказский пленник» (1820—1821).

[985] Цицианов Павел Дмитриевич (1754—1806) — князь, генерал от инфантерии, главноначальствующий в Грузии с 1802 г., руководил присоединением к России Гянджинского, Карабахского, Шекинского и Ширванского ханств. Убит при переговорах с бакинским ханом.

[986] Котляревский Петр Степанович (1782—1852) — генерал от инфантерии, участник русско иранской войны (1804—1813).

[987] …брошюра «На взятие Варшавы»… — В ней были помещены стихотворения Пушкина «Клеветникам России», «Бородинская годовщина» и Жуковского «Русская песня на взятие Варшавы».

[988] …послал другу ответ… — Письмо Чаадаеву о «Философическом письме» было написано по французски 6 июля 1831 г. Чулков дает свой перевод текста.

[989] Моисей в Библии — предводитель израильских племен, призванный богом Яхве вывести израильтян из фараоновского рабства. У иудеев, христиан, мусульман Моисей — пророк.

[990] Давид — царь Израильско Иудейского государства (ок. 1004 — ок. 963 до н. э.). Им написаны 150 псалмов, составивших Псалтырь — книгу хвалений, которая также является и книгой пророчеств.

[991] Сократ (ок. 470—399 до н. э.) — древнегреческий философ, один из родоначальников диалектики как метода отыскания истины путем постановки наводящих вопросов. Сократ стал воплощением идеала мудреца.

[992] Аврелий Марк (121—180) — римский император с 161 г. из династии Антонинов. Представитель позднего стоицизма (филос. соч. «Размышления»).

[993] Тициан (Тициано Вечеллио, ок. 1476/77 или 1480 е гг. — 1576) — итальянский живописец эпохи Высокого и позднего Возрождения, представитель венецианской школы.

[994] Тинторетто (наст. фам. Робусти) Якопо (1518—1594) — итальянский живописец, представитель венецианской школы позднего Возрождения.

[995] Петрарка Франческо (1304—1374) — итальянский поэт, мыслитель и ученый. Пушкин высоко ценил гуманистическую деятельность Петрарки (см. статью об альманахе «Серебряная лира», 1827), но в первую очередь воспринимал его как поэта любви, выдающегося лирика.

[996] Боккаччо Джованни (1313—1375) — итальянский писатель, гуманист раннего Возрождения. Главное произведение «Декамерон».

[997] Конисский Григорий (1717—1795) — архиепископ Могилевский, представитель интересов православного населения Белоруссии в Польском сейме. В пушкинскую эпоху его считали автором «Истории русов».

[998] «Словарь русских святых»… — Правильно: «Словарь о святых, прославленных в российской церкви, и о некоторых сподвижниках благочестия местночтимых» (СПб., 1836).

[999] Четьи Минеи — древнерусское название сказаний и суждений о жизни и подвигах православных святых, расположенных в порядке месяцев и дней их церковных поминовений. Пушкин видел в них «прелесть простоты и вымысла».

[1000] Патерик — книга отцов, в византийской и славянской аскетической литературе название сборников житий и нравоучений подвижников того или иного монастыря.

[1001] Сен Симон Клод Анри де Рувруа (1760—1825) — граф, французский мыслитель, социалист утопист. В сочинении «Новое христианство» (1825) призывал к созданию «новой религии», способной освободить людей («Все люди — братья»).

[1002] Ламенне Фелисите Робер де (1782—1854) — французский публицист и религиозный философ, аббат, один из родоначальников христианского социализма. Основные сочинения: «Слова верующего» (1834), «Эскиз философии» (1840—1846).

[1003] Данте Алигьери (1265—1321) — итальянский поэт, автор сонетов, воспевающих его возлюбленную Беатриче, «Божественной комедии». Пушкин определил ее как «тройственную поэму, в которой все знания, все поверия, все страсти Средних веков были воплощены и преданы, так сказать, осязанию в живописных терцинах».

[1004] «…на Сенной был бунт…» — Этот бунт произошел 22 июня 1831 г.

[1005] Двор… переехал в Царское Село… — Приезд двора состоялся 17 июля 1831 г.

[1006] Никитенко Александр Васильевич (1804—1877) — литературный критик, историк литературы, цензор. Цензурировал некоторые произведения Пушкина. С Пушкиным познакомился в 1827 г. у А. П. Керн, в которую был влюблен.

[1007] Военные поселения — особая организация войск в Российской империи в 1810—1857 гг. с целью уменьшения военных расходов. Здесь совмещали военную службу с занятием сельским хозяйством. Муштра, жестокий режим, строгая регламентация жизни вызывали восстания: Чугуевское в 1819 г., Новгородское — в 1831 г.

[1008] «Подъезжая под Ижоры» — стих. написано в 1829 г.

[1009] Полонский Яков Петрович (1819—1898) — поэт, прозаик.

[1010] …свою жену — жена Николая I Александра Федоровна (1798—1860) — императрица, дочь прусского короля Фридриха Вильгельма III — Фредерика Луиза Шарлотта Вильгельмина.

[1011] Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886) — русский публицист и общественный деятель. Сын писателя С. Т. Аксакова. Один из идеологов славянофильства.

[1012] Россет Аркадий Осипович (1812—1881) — брат А. О. Смирновой, генерал майор, товарищ министра государственных имуществ, сенатор.

[1013] Павлищев Николай Иванович (1802—1879) — муж сестры Пушкина Ольги, историк, литератор.

[1014] «Прилежно в памяти храня…» — Из стих. «Когда в объятия мои…» (1828).

[1015] …стихи, написанные в 1831 г…. — Согласно современным исследованиям, стихотворение должно быть датировано 1828 г. К кому обращено — неизвестно. Предположение Чулкова о том, что «правдоподобнее… не приписывать этих стихов Наталии Пушкиной», — очень проницательно.

[1016] …единственное лирическое стихотворение… — Чулков не совсем точен. Помимо трех стихотворений, связанных с Польским восстанием, поэтом в 1831 г. написано еще стихотворение «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем».

[1017] Загряжская Екатерина Ивановна (1779—1842) — тетка Н. Н. Пушкиной, единокровная сестра ее матери Н. И. Гончаровой, фрейлина с 1808 г., нежно любившая Наталью Николаевну и называвшая ее «дочерью своего сердца».

[1018] «Альциона» (от названия самой яркой звезды группы Плеяда) — литературный альманах, издаваемый ежегодно в Петербурге в 1831—1833 гг. Е. Ф. Розеном.

[1019] Вильсон Джон (1785—1854) — поэт, близкий озерной школе (Водсворт, Колдридж, Саути), профессор философии. «The City of the Plaque» («Город чумы») — поэма в 3 актах и 12 картинах (1816), где изображена лондонская чума 1666 г.

[1020] «Северные цветы» — литературный альманах, издавался в 1825—1831 гг.

[1021] Брискорн Ольга Константиновна — вдова тайного советника Федора Максимовича Брискорна (1759 — ок. 1824).

[1022] Нессельроде Мария Дмитриевна (1786—1849, урожд. Гурьева) — графиня, жена министра иностранных дел К. В. Нессельроде. Была посаженой матерью жениха на свадьбе Е. Н. Гончаровой с Дантесом.

[1023] Гурьев Дмитрий Александрович (1751—1825) — граф, в 1810—1823 гг. министр финансов, известный своим казнокрадством.

[1024] Аничков дворец — архитектурный ансамбль в центре Петербурга. Построен в 1741—1750 гг. архитекторами М. Г. Земцовым и Г. Д. Дмитриевым, завершен В. В. Растрелли.

[1025] Геккерен (прав. Геккерн) Луи Борхард Анна де Беверваард ван (1791—1884) — барон, с 1823 г. нидерландский поверенный в делах в Петербурге, с 1826 г. — посланник. Приемный отец Жоржа Дантеса.

[1026] «Европеец» — журнал «наук и словесности», выходил в 1832 г., запрещен на третьем номере.

[1027] Тарасенко Отрешков Наркиз Иванович (1805—1873) — писатель экономист, журналист. Титулярный и статский советник. Как член опеки над детьми и имуществом Пушкина действовал недобросовестно, вызывая возмущение детей и родных поэта. По свидетельству дочери поэта Натальи, расхитил и продал значительную часть библиотеки отца. В письмах Пушкин нередко называл его Отрыжковым.

[1028] Коня и трепетную лань… — Аллюзия на строки Пушкина «В одну телегу впрячь не можно / Коня и трепетную лань» («Полтава»).

[1029] Пушкина Мария Александровна (1832—1919) — старшая дочь поэта, с 1852 г. — фрейлина, в 1860 г. вышла замуж за генерал майора Л. Н. Гартунга, который застрелился в 1877 г. Л. Н. Толстой придал некоторые черты ее внешности Анне Карениной.

[1030] Мусин Пушкин Федор Матвеевич (ум. не позднее 1853 г.) — корнет, позднее полковник лейб гвардии гусарского полка, впоследствии генерал майор.

[1031] Кокю (фр. cocu) — рогоносец, обманутый муж.

[1032] Терцины — ряд трехстиший, связанных рифмовкой, когда средний стих последнего трехстишия рифмуется с отдельным замыкающим стихом.

[1033] Пушкин Александр Александрович (1833—1914) — старший сын поэта. Военную карьеру завершил в чине генерал лейтенанта, впоследствии тайный советник, председатель Московского присутствия Опекунского совета. У него от двух браков с Софьей Александровной Ланской (1836—1875) и Марией Александровной Павловой (1852—1919) было 13 детей.

[1034] Фридланд — город в Восточной Пруссии (ныне г. Правдинск Калининградской области).

[1035] Шнапс (нем.) — водка.

[1036] Дорошенко Петр Федорович (1627—1698) — предок Н. Н. Пушкиной, писарь Чигиринского полка, ездил в 1657 г. к шведскому королю с «листом» Богдана Хмельницкого, в 1666—1667 гг. — гетман на Чигиринской раде.

[1037] Шаликов Петр Иванович (1768—1852) — князь, переводчик, журналист, издатель «Дамского журнала» (1823—1833), редактор «Московских ведомостей» (1813—1830). Эпигон Карамзина.

[1038] Бутурлин Михаил Петрович (1786—1860) — нижегородский военный и гражданский губернатор.

[1039] Судиенко Михаил Осипович (1802—1874) — адъютант Бенкендорфа, позже предводитель дворянства Новгород северского уезда Черниговской губернии. Автор книг по истории Малороссии.

[1040] …двух ребят. — Иосиф (1830—1892) и Александр (1832—1882).

[1041] «Жена его…» — Надежда Михайловна (? — 1876, урожд. Миклашевская), дочь сенатора Михаила Павловича Миклашевского (1756—1847).

[1042] Пугачев Емельян Иванович (1740 или 1742—1775) — донской казак, предводитель крестьянского восстания 1773—1775 гг.

[1043] Фукс Карл Фридрих (1776—1846) — профессор терапии, патологии, клиники, естественной истории в Казанском университете. Занимался краеведением. Известна его статья «Путешествие по Башкирскому Уралу». В доме Фуксов образовался литературный салон, где собиралась вся казанская интеллигенция.

[1044] Фукс Александра Андреевна (ок. 1805—1853, урожд. Апехтина) — писательница, автор стихотворений, повестей, этнографических очерков, жена К. Ф. Фукса, оставила воспоминания — «Пушкин в Казани».

[1045] Blue stoking (англ.) — синий чулок.

[1046] Вощеный — пропитанный или натертый воском.

[1047] «Баратынский написал ей стихи…» — Стихотворение «Вы, дочерь Евы, как другая…», посвященное «А.А. Ф ой», написано до 1832 г.

[1048] Артюхов Константин Демьянович (1796—1841) — директор Оренбургского Неплюевского военного училища, впоследствии инженер полковник в отставке.

[1049] Вальдшнеп — лесной кулик, объект спортивной охоты.

[1050] …экземпляр «Истории Пугачевского бунта»… — Экземпляр с дарственной надписью не сохранился.

[1051] Валленштейн Венцеслав Евсевий Альбрехт (1583—1634) — германский имперский главнокомандующий в Тридцатилетней войне (1618—1648). Одержал ряд побед над войсками датского короля Кристиана. По обвинению в измене был отстранен от командования и убит своими офицерами.

[1052] Перовский Василий Алексеевич (1795—1857) — внебрачный сын графа Алексея Кирилловича Разумовского. С 1833 г. — генерал лейтенант, оренбургский и самарский генерал губернатор и командующий Отдельным Оренбургским корпусом. Член Государственного совета. Был членом декабристской организации «Военное общество».

[1053] …с братом которого… — Перовский Алексей Алексеевич (1787—1836, псевд. Антоний Погорельский) — русский писатель, филолог, естествоиспытатель. Организатор Общества любителей российской словесности. Наиболее известна его сказка «Черная курица, или Подземные жители» (1829).

[1054] Даль Владимир Иванович (1801—1872) — врач, писатель, лексикограф, этнограф, составитель «Толкового словаря живого великорусского языка».

[1055] Бунтова Ирина Афанасьевна (ок. 1760—1848) — казачка, очевидец Пугачевского восстания.

[1056] «Криспин приезжает в губернию…» — План повести (или комедии), несколько напоминающий сюжетную схему «Ревизора».

[1057] …подарил Гоголю. — Имеется в виду сюжет комедии «Ревизор». Гоголь Николай Васильевич (1809—1852) — писатель, критик, публицист.

[1058] …застал всех трех братьев. — Языковых: Николая Михайловича, Петра Михайловича, старшего из братьев, геолога, и Александра Михайловича, среднего из братьев, собиравшего, как и они, русские народные песни (он скептически относился к историческим работам Пушкина и недооценивал его сказки).

[1059] Богемия — официальное название в 1526—1918 гг. Чехии (без Моравии) в составе Габсбургской империи.

[1060] Cocuage (фр.) — положение рогоносца.

[1061] …на статью Батюшкова. — «Прогулка в Академию художеств» написана в 1814 г.

[1062] …на одно из стихотворений Вяземского… — Чулков, возможно, имеет в виду 2 е примечание Л. Пушкина к поэме. В книге Д. П. Ивинского «Князь П. Вяземский и А. С. Пушкин» (М., 1994) высказано предположение, что одним из источников «Медного всадника» могло быть стих. П. Вяземского «Петербург» (1818).

[1063] …на стихи Мицкевича… — Имеется в виду упоминание о стихотворении «Oleszkiewicz» в 3 м примечании Пушкина к поэме.

[1064] …на книгу Берга… — Правильно: Берх. См.: Берх В. И. Подробные известия о всех наводнениях, бывших в Санкт Петербурге. СПб., 1826. Пушкин упоминает об этой книге в предисловии к поэме.

[1065] Вьельгорский (Виельгорский, Вельгорский) Михаил Юрьевич (1788—1856) — государственный деятель, знаток музыки и меценат.

[1066] Фальконе Этьен Морис (1716—1791) — французский скульптор. В 1766—1778 гг. работал в России, создатель памятника Петру I.

[1067] Все попытки разъяснить «Медного всадника»… — Здесь Чулков перечисляет наиболее распространенные трактовки поэмы, предложенные В. Г. Белинским, Д. С. Мережковским, В. Я. Брюсовым, Д. Д. Благим и другими.

[1068] Паскаль Блез (1623—1662) — французский философ, писатель, математик и физик. Главное произведение — «Мысли» (1669).

[1069] Антигона — дочь царя Эдипа, сопровождавшая отца в изгнании, героиня трагедии Софокла «Антигона».

[1070] …нисхождение в Ад поэта… — Имеется в виду первая часть «Божественной комедии» Данте — «Ад».

[1071] …призраки Эльсинора… — В датском замке Эльсинор происходит действие трагедии В. Шекспира «Гамлет».

[1072] Софокл (ок. 496—406 до н. э.) — греческий поэт трагик.

[1073] Цезарь (Кесарь) Гай Юлий (ок. 100—44 до н. э.) — выдающийся римский полководец, государственный деятель, оратор, писатель. Для Пушкина — «честолюбивый возмутитель», узурпатор.

[1074] Езерский — главный герой поэмы «Родословная моего героя» (1836).

[1075] Порфироносная — носящая порфиру, пурпурную мантию монарха.

[1076] Смирдин Александр Филиппович (1795—1857) — известный книгопродавец, издатель, содержатель книжного магазина и библиотеки для чтения.

[1077] Dangeau — Данжо Филипп де Курсильон (1638—1720) — приближенный Людовика XIV, военный дипломат, известен своими мемуарами.

[1078] «…одел его в мундир». — Известно, что Пушкин особенно тяготился правилами придворного этикета, связанными с ношением мундира, и часто нарушал их. Он и похоронен был не в мундире, как полагалось, а во фраке, что было истолковано как выражение скрытого протеста со стороны его друзей и почитателей.

[1079] …в статье о Вольтере… — Статья «Вольтер» была опубликована в «Современнике» (1836. Кн. 3. Без подписи).

[1080] …камергерский мундир… — предусматривал обязательное ношение знака отличия — золотого ключа на голубой ленте.

[1081] Фридерик II — Фридрих II (1712—1786) — прусский король с 1740 г. из династии Гогенцоллернов, полководец. В результате его завоевательной политики территория Пруссии почти удвоилась.

[1082] Вокабула (лат. vocabulum имя, название) — отдельное слово иностранного языка, обычно с переводом на родной язык.

[1083] …факт зачисления в гвардию без всяких правил… — Высочайшим приказом Дантес был зачислен корнетом в Кавалергардский полк.

[1084] Дантес Геккерн Жорж Шарль (1812—1895) — барон. После убийства Пушкина был разжалован в рядовые и выслан за пределы России. Содействовал перевороту Наполеона III. Падение режима в 1870 г. положило конец его дипломатической деятельности. В 1848 г. начал процесс против Гончаровых, взыскивая с них крупную сумму в качестве будто бы недоплаченного приданого. Обратился по этому поводу за поддержкой к Николаю I, однако после смерти царя ему было отказано в иске.

[1085] Дантес Жозеф Конрад (1773 --?) — барон, крупный эльзасский помещик, отец Ж. Дантеса.

[1086] Герцогиня Беррийская Каролина Фердинанда Луиза (1798—1870) — старшая дочь короля обеих Сицилий Франца I, мать Генриха де Бурбон, графа де Шамбора (Генриха V). После 1830 г. уехала из Франции в Италию, где тайно обвенчалась с маркизом Луккези Палли. После краткого пребывания во Франции в начале 1830 х гг. вернулась в Италию.

[1087] Вильгельм I Гогенцоллерн (1797—1888) — прусский король с 1861 г. и германский император с 1871 г.

[1088] «К наследнику…» — наследником был великий князь Александр Николаевич (Александр II).

[1089] A la lettre (фр.) — буквально.

[1090] «…toute reflexion faite…» — в сущности говоря.

[1091] Gentleman (англ.) — джентльмен.

[1092] «…похоронят в полосатом кафтане…» — то есть арестантом.

[1093] …лаконичное заявление Бенкендорфу… — Письмо с прошением об отставке и просьбой работать в архивах было написано 25 июня 1834 г.

[1094] Ментор — воспитатель Телемаха, сына Одиссея. В переносном смысле — наставник, руководитель.

[1095] …послал Бенкендорфу два письма… — Письма отправлены 3 и 4 июля 1834 г.

[1096] Абшид — в XVIII в. свидетельство об увольнении со службы, об отставке.

[1097] Дюме А. — француз, содержатель ресторана в Петербурге.

[1098] Александровская колонна — Александрийский столп — памятник победы русского народа в Отечественной войне 1812 г. на Дворцовой площади. Сооружена в 1830—1834 гг. (архитектор А. Л. Монферран).

[1099] Долгорукова — Ольга Александровна Долгорукова, жена А. С. Долгорукова.

[1100] Голицын Иван Федорович (1792—1835) — полковник, заведовавший секретным отделением канцелярии московского генерал губернатора.

[1101] В день своих именин… — 6 декабря празднуется день памяти великого христианского святого Николая Мирликийского.

[1102] Арендт Николай Федорович (1785—1859) — хирург, врач практик, в 1829 г. стал лейб медиком Николая I.

[1103] …завуалирован фабулой, заимствованный у Ирвинга… — В основу сюжета сказки положена шутливая новелла американского писателя Ирвинга Вашингтона (1783—1859) «Легенда об арабском звездочете».

[1104] «…Но с иными плохо вздорить…» — Чулков процитировал эту строчку неточно: «Но с царями плохо вздорить».

[1105] …год севастопольской катастрофы. — Речь идет о героической обороне Севастополя в 1854—1855 гг. во время Крымской войны.

[1106] …ничего не написал… — Чулков неточен. Пушкиным в 1834 г. написаны 16 «Песен западных славян», стихотворение «Пора, мой друг, пора!..».

[1107] «На выздоровление Лукулла». — Стих. с подзаголовком «Подражание латинскому» является сатирой на С. С. Уварова, который был наследником богача графа Шереметева как муж его двоюродной сестры. Когда Шереметев заболел, Уваров поспешил принять меры к охране имущества, надеясь вскоре им завладеть. Однако Шереметев выздоровел. Лукулл (ок. 117 — ок. 56 до н. э.) римский полководец, славившийся богатством, роскошью и пирами.

[1108] Мюнхенгрец — небольшой город в Богемии.

[1109] Габсбурги — династия, правившая в Австрии (с 1282 г. — герцоги, с 1453 г. — эрцгерцоги, с 1804 г. — австрийские императоры).

[1110] Гогенцоллерны — династия бранденбургских курфюрстов в 1415—1701 гг., прусских королей в 1701—1918 гг., германских императоров в 1871—1918 гг.

[1111] …олигархическая — олигархия (греч. oligaryia от oligos — немногочисленный и arche — власть) — режим, при котором власть принадлежит узкой группе лиц (богачей, военных и т. п.).

[1112] …со своим бароном. — Вревский Борис Александрович (1805—1888), барон, побочный сын князя Л. Б. Куракина, воспитанник Благородного пансиона при Петербургском университете.

[1113] …передал управление имениями… — В управление, например, Болдином Пушкин вступил в апреле 1834 г.

[1114] Пушкин Григорий Александрович (1835—1905) — младший сын Пушкина, питомец Пажеского корпуса, корнет, ротмистр лейб гвардии Конного полка. Впоследствии статский советник.

[1115] …ходатайствуя о трехмесячном издании. — В письме Бенкендорфу от 31 декабря 1835 г. Пушкин просит разрешения издать в 1836 г. четыре тома статей «наподобие английских трехмесячных Reviews».

[1116] «Современник» — литературный журнал, издаваемый в 1836 г. Пушкиным, в 1837 г. — его друзьями в пользу его семьи, в 1838—1846 гг. — П. А. Плетневым, в 1847—1866 гг. — Н. А. Некрасовым и И. И. Панаевым.

[1117] …статью о Георгии Конисском и три заметки без подписи. — Пушкин ошибся: имя богослова — Григорий. Рецензия на «Собрание сочинений Георгия Конисского, архиепископа Белорусского» (СПб., 1835), «прекрасные страницы» которой отметил в своих воспоминаниях М. А. Максимович, была опубликована тоже без подписи.

[1118] Белинский Виссарион Григорьевич (1811—1848) — русский литературный критик. Им написано 11 статей о произведениях А. С. Пушкина.

[1119] «Письмо к издателю»… — Опубликовано в «Современнике» (1836. Кн. 3. Подпись А. Б.). Это была маскировка выступления Пушкина против помещенной в его же издании статьи Гоголя «О движении журнальной литературы».

[1120] «Телескоп» — литературно общественный журнал, издававшийся с 1831 по 1836 г. Н. И. Надеждиным.

[1121] Щепкин Михаил Семенович (1791—1830) — актер, реформатор русского театра. До 1822 г. — крепостной, играл в крепостном театре. С 1824 г. — в Малом театре.

[1122] Кольцов Алексей Васильевич (1809—1842) — русский поэт, сын воронежского мещанина. Писал стихи о деревенской жизни, радости труда, общении с природой. На смерть Пушкина откликнулся стихотворением «Лес».

[1123] …конспект драмы о папессе… — Ее героиней должна была стать папесса Иоанна, занимавшая папский престол в IX в. под именем Иоанна VIII.

[1124] «Александр Радищев» — статья Пушкина предназначалась для третьей книги «Современника». Черновая редакция была закончена в апреле 1836, впервые опубликована в 1857 г.

[1125] «Путешествие из Москвы в Петербург». — Такой заголовок статья, публиковавшаяся ранее под названием «Мысли на дороге», получила в 1933 г. (в автографе она не была озаглавлена). Пушкин работал над ней с перерывами в 1833—1834 и 1835 гг. По цензурным причинам эта статья не могла появиться в свет.

[1126] Лагрене Теодос Марие Мельхиор Жозеф де (1800—1862) — французский дипломат, секретарь французского посольства в Петербурге в 1823—1825 и 1828—1834 гг.

[1127] Боголюбов Варфоломей Филиппович (1785? — 1842) — чиновник Министерства иностранных дел, близкий к С. С. Уварову. По некоторым версиям, он помогал Пушкину доставать деньги.

[1128] Репнин (Репнин Волконский) Николай Григорьевич (1778—1845) — князь, старший брат декабриста С. Г. Волконского, участник Отечественной войны, малороссийский генерал губернатор в 1816—1834 гг., член Государственного совета с 1834 г.

[1129] …представляя поэта студентам… — Пушкин посетил вместе с С. С. Уваровым университет 27 сентября 1832 г. и побывал на лекциях И. И. Давыдова и М. Т. Каченовского.

[1130] Карамзин Андрей Николаевич (1814—1854) — сын историка Н. М. Карамзина, отставной гвардии полковник, владелец демидовских заводов в Нижнем Тагиле.

[1131] Нарская Вера Александровна (1811? — 1900) — жена П. В. Нащокина, была внебрачной дочерью его троюродного брата Александра Петровича Нащокина (1758—1838) и крепостной крестьянки Дарьи Нестеровны Нагаевой. Фамилию Нарская она и ее два брата Федор и Лев получили по названию реки Нара, т. к. родились в имении Рай Семеновское, расположенном на этой реке.

[1132] Vous avez trompe (фр.) — вы ошиблись.

[1133] Мордвинов — вероятнее всего, Александр Николаевич Мордвинов (1792—1869) — управляющий III отделением с 1831 по 1839 г., действительный тайный советник, сенатор. Но, может быть, и Николай Семенович Мордвинов (1754—1845) — адмирал, член Государственного совета, который, по словам Пушкина, «заключает в себе одном всю русскую оппозицию» (из письма к П. Вяземскому от начала апреля 1824 г.).

[1134] Пушкина Наталья Александровна (1836—1913) — младшая дочь поэта. С 1853 г. — жена Михаила Леонтьевича Дубельта (1822—1900), сына Леонтия Васильевича Дубельта (1792—1862) — начальника штаба корпуса жандармов, затем управляющего Третьим отделением. М. Л. Дубельт был флигель адъютантом, впоследствии полковником. С 1868 г. Н. А. Пушкина — в морганатическом браке за принцем Николаем Вильгельмом Нассауским (1832—1905).

[1135] «Страшный суд» — в монотеистических религиях (христианство, ислам, иудаизм) последнее судилище, которое должно определить судьбы грешников и праведников.

[1136] Адам — в Библии и Коране первочеловек и отец рода человеческого, созданный Богом.

[1137] Сыны человеческие — нечестивые потомки Каина, старшего сына Адама и Евы, убившего своего брата Авеля. В отличие от них благочестивые потомки (сына патриарха Сифа — Еноса) называются сынами Божиими.

[1138] Пушкин приготовил свой ответ… — Письмо написано по французски 19 октября 1836 г. Чулков предлагает свой перевод письма.

[1139] Схизма — термин, обозначающий раскол в христианской церкви; чаще всего подразумевается разделение церквей (православной и католической).

[1140] Феофан — скорее всего, Пушкин имеет в виду Феофана Прокоповича (1681—1736) — знаменитого проповедника, государственного и церковного деятеля, сподвижника Петра I в делах духовного управления. С 1718 г. — епископ Псковский.

[1141] Папизм — преклонение перед главой Римско католической церкви.

[1142] Протестантизм — одно из основных направлений в христианстве. Откололся от католицизма в ходе Реформации XVI в. Для него характерны: отсутствие принципиального противопоставления духовенства мирянам, отказ от сложной церковной иерархии, упрощенный культ, отсутствие монашества. У протестантов нет культа Богородицы, святых, ангелов, икон, число таинств сведено к крещению и причащению.

[1143] …в этом же году написанное… — Согласно новым исследованиям, стих. «Пора, мой друг, пора!..» относится к лету 1834 г.

[1144] …"по манию царя"… — Из стих. «Деревня» (1819).

[1145] «…слова, слова, слова…» — К этим строкам Пушкин сделал примечание: Hamlet.

[1146] Жандармы, поставленные для порядка около картины Брюллова «Распятие»… — Брюллов Карл Павлович (1799—1852) — живописец и рисовальщик, глава академического романтизма в русской живописи. О какой картине идет речь в книге, установить не удалось. Картина «Распятие» создана К. Брюлловым в 1838 г. Впервые выставлялась в Академии художеств в 1839 г. Следовательно, Пушкин не мог ее видеть.

[1147] «Мирская власть» — стих. написано 5 июня 1836 г. По версии П. Вяземского, импульсом к созданию стихотворения послужило то, что «в Страстную пятницу в Казанском соборе ставили у плащаницы часовых» (см.: Старина и новизна. Кн. VIII. 1904. С. 39).

[1148] «Жакерия» — историческая драматическая хроника (1828), посвященная крестьянскому восстанию во Франции в 1358 г.

[1149] Мериме Проспер (1803—1870) — французский писатель, мастер новеллы. Переводил произведения Пушкина.

[1150] Органическая культура — противопоставляется в символистской эстетике культуре критической (индивидуалистической).

[1151] Россет Климентий Осипович (1811—1866) — брат Л. О. Смирновой, майор, титулярный советник.

[1152] Баташев Сила Андреевич (1794—1838) — полковник лейб гвардии Гусарского полка. В его доме семья Пушкиных жила в 1834—1836 гг.

[1153] …в доме князей Волконских. — Контракт на наем квартиры в доме кн. С. Н. Волконской был заключен 1 сентября 1836 г. Софья Григорьевна Волконская (1786—1869) — жена министра двора светлейшего князя Петра Михайловича Волконского (1776—1852), сестра С. Г. Волконского, статс дама.

[1154] Оберман Екатерина — владелица дровяной лавки.

[1155] Беллизар Фердинанд Михайлович (1798—1863) — содержатель книжного магазина в доме Голландской церкви. У него Пушкин начал покупать книги после возвращения в Петербург из ссылки.

[1156] Рауль — владелец французского винного погреба в Петербурге.

[1157] Брунс Леопольд — аптекарь в Петербурге.

[1158] Типмер Христиан Андреевич — владелец аптеки на Малой Морской улице. Чулков ошибается: долг Пушкина ему составил 180 рублей (был оплачен Опекой).

[1159] Трубецкой Александр Васильевич (1813—1889) — князь, сын сенатора Василия Сергеевича Трубецкого (1776—1841) и Софьи Андреевны Вейс (1796—1848). Однополчанин Дантеса, пользовался большим расположением императрицы Александры Федоровны. Впоследствии генерал майор.

[1160] Полетика Идалия Григорьевна (между 1807 и 1810—1890, урожд. Обортей) — внебрачная дочь графа Г. А. Строганова и португальской графини д’Ега (1782—1864), впоследствии ставшей женой двоюродного дяди Н. Н. Пушкиной Григория Александровича Строганова, подруга Н. Н. Пушкиной.

[1161] Урусов Петр Александрович (1810—1890) — сын сенатора, члена Государственного совета князя Александра Михайловича Урусова (1767—1853) и Екатерины Павловны (1775—1855, урожд. Татищевой). Поручик лейб гвардии Измайловского полка, впоследствии полковник, состоящий при директоре Департамента внешней торговли.

[1162] Опочинин Константин Федорович (1808—1848) — племянник Е. М. Хитрово, двоюродный брат Д. Ф. Фикельмон, сын Федора Петровича Опочинина (1779—1852) — шталмейстера двора и дочери М. И. Кутузова Дарьи Михайловны (1788—1854). Поручик лейб гвардии Конного полка, позднее полковник, флигель адъютант.

[1163] «Строганов, мой cousin…» — О каком из детей Г. А. Строганова идет речь, не совсем ясно. Это мог быть Александр Григорьевич, известный своими недоброжелательными отзывами о поэте после его смерти, Алексей Григорьевич, Николай Григорьевич или Григорий Григорьевич. Каждый из них приходился кузеном, а вернее, единокровным братом И. Полетике.

[1164] Д’Аршиак Огюст (1811 — не ранее 1847) — виконт, атташе французского посольства в Петербурге.

[1165] Ленц Вильгельм (Василий Федорович, 1808—1883) — юрист, пианист, музыкальный критик (автор книги о Бетховене), мемуарист.

[1166] Дача Вьельгорских… — Имеются в виду Михаил Юрьевич Вьельгорский и его семья — жена Луиза Карловна (1791—1853, урожд. Бирон) и их дети — Иосиф, Михаил, Анна и Софья. Возможно, что там же проживал и его брат — граф Матвей Юрьевич Вьельгорский (1794—1866) — камергер, виолончелист, музыкальный деятель, впоследствии один из основателей Русского музыкального общества.

[1167] Вяземский Павел Петрович (1820—1888) — сын П.А. и В. Ф. Вяземских, археограф, сенатор, основатель Общества любителей древней письменности.

[1168] Долгоруков Петр Владимирович (1816—1868) — князь, чиновник Министерства народного просвещения, впоследствии политический эмигрант, археолог.

[1169] Адлерберг Владимир Федорович (1791—1884) — генерал майор, директор канцелярии начальника Главного штаба, затем начальник военно походной канцелярии, впоследствии министр двора.

[1170] Иваницкий Николай Иванович (1816—1858) — журналист, педагог. Он видел поэта на лекции Гоголя в Петербургском университете.

[1171] Арапова Александра Петровна (1845 (?) — 1919, урожд. Ланская) — дочь Н. Н. Пушкиной.

[1172] Ланской Петр Петрович (1799—1877) — генерал майор, второй муж Н. Н. Пушкиной, за которого она вышла замуж 18 июля 1844 г.

[1173] …эмблемы наподобие масонских… — Инструментами — символами «каменщиков» были: линейка и отвес (равенство сословий), рукавицы (чистые помыслы), угломер (справедливость), молоток (молчание и власть), лопаточка, мастерок (снисхождение к слабости человека и строгость к себе), ветвь акации (бессмертие), череп и кости (презрение к смерти и печаль об исчезновении истины).

[1174] Нарышкин Дмитрий Львович (1758—1838) — обер егермейстер двора Александра I, муж М. Л. Нарышкиной.

[1175] Борх Иосиф Михайлович (1807—?) — переводчик в Министерстве иностранных дел, титулярный советник.

[1176] Нарышкина Мария Антоновна (1779—1854, урожд. княжна Святополк Четвертинская) — фаворитка Александра I в 1801—1814 гг.

[1177] Голынская Борх Любовь (Эмма) Викентьевна — жена И. М. Борха с 1830 г., родственница Н. Н. Пушкиной.

[1178] Васильчикова Александра Ивановна (1795—1855, урожд. Архарова) — дочь московского военного генерал губернатора Ивана Петровича Архарова (? — 1815) и Екатерины Александровны (1755—1836, урожд. Римской Корсаковой), тетка В. А. Соллогуба.

[1179] …нарожала немало детей… — В браке с П. П. Ланским Наталья Николаевна родила троих дочерей — Александру, Софью и Елизавету.

[1180] Фикельмон Шарль Луи Карл Людвиг (1777—1857) — граф, австрийский посланник в Петербурге, литератор, публицист.

[1181] Они одержали пиррову победу. — По имени Пирра (319—273 до н. э.), царя Эпира, воевавшего с Римом. Одержал победу при Аускулуме в 279 г. ценой огромных потерь (т. н. пиррова победа).

[1182] Салтыков Сергей Васильевич (1777—1846) — отставной штабс ротмистр. Устраивал балы и приемы по «вторникам».

[1183] Вревский Павел Александрович (1809—1855) — барон, генерал адъютант.

[1184] Вот что писал Пушкин… — Письмо Бенкендорфу написано по французски. Г. Чулков дает собственный перевод письма.

[1185] …на первом представлении… — Первое представление оперы Глинки «Жизнь за царя» состоялось 27 ноября 1836 г.

[1186] Глинка Михаил Иванович (1804—1857) — композитор, родоначальник русской классической музыки.

[1187] Всеволожский Александр Всеволодович (1793—1864) — брат Н. В. Всеволожского, участник Отечественной войны, штабс ротмистр, камергер, с 1837 г. — церемониймейстер, член общества «Зеленая лампа».

[1188] Плюшар Адольф Александрович (1806—1865) — книгопродавец и книгоиздатель, предпринявший в 1834 г. издание «Энциклопедического лексикона», рассчитанного на 24 тома. Издание закончено не было. В конце 1836 г. он выдал Пушкину аванс в сумме 1500 рублей.

[1189] …критикою текста «Слово о полку Игореве». — Над статьей, посвященной «Песне о полку Игореве», Пушкин работал в последние месяцы 1836 г., когда собирался выпустить издание с указанием ошибок переводчиков текста.

[1190] Бо фрер (от фр. beau frere) — муж сестры, зять, свояк.

[1191] Бартенев Петр Иванович (1829—1912) — историк, редактор издатель журнала «Русский архив».

[1192] Строганов Григорий Александрович (1770—1857) — граф, дипломат, двоюродный дядя Н. Н. Пушкиной. Посланник в Испании, Швеции и Турции, член Верховного суда над декабристами, член Государственного совета.

[1193] Разумовский — ошибка Чулкова, так как 26 января 1837 г. был бал у Марии Григорьевны Разумовской (1772—1865, урожд. Вяземской) — статс дамы. Ее муж генерал майор Лев Кириллович Разумовский умер в 1818 г.

[1194] Меджнис Артур Чарльз (1801—1867) — советник английского посольства в Петербурге, впоследствии посол Великобритании в Португалии.

[1195] Вольф С. — владелец вместе с Т. Беранже кафе кондитерской на Невском проспекте.

[1196] …по истории Петра. — Поэт делал выписки из сочинения историка Ивана Ивановича Голикова (1735—1801) «Деяния Петра Великого» в 30 томах (М., 1790—1797).

[1197] Ишимова Александра Осиповна (1804—1881) — детская писательница, в 1830 х гг. занималась переводами. Ряд ее переводов появился в «Современнике» уже после смерти Пушкина (1837. № 3).

[1198] Корнуолл Барри (наст. имя Брайан Уоллер Проктер, 1787—1874) — английский поэт и драматург.

[1199] «…на свете счастья нет, но есть покой и воля», «усталый раб»… — Из стих. «Пора, мой друг, пора…» (1834).

[1200] …знакомый конногвардеец… — Владимир Дмитриевич Голицын (1815—1881) — корнет лейб гвардии Конного полка, впоследствии генерал лейтенант.

[1201] Шольц Вильгельм (Василий) Богданович фон (1798—1860) — доктор медицины, врач Воспитательного дома.

[1202] Задлер Карл Карлович (1801—1877) — доктор медицины, автор исторических работ.

[1203] Спасский Иван Тимофеевич (1795—1861) — доктор медицины, профессор Медико хирургической академии. Постоянный домашний врач Пушкиных. Почти все время находился у постели раненого поэта и уже 2 февраля составил записку о болезни и смерти Пушкина, которая дает достоверную и хронологически точную запись его предсмертного состояния.

[1204] Треба — у верующих богослужебный обряд, совершаемый по просьбе самих верующих (например, панихида).

[1205] Николай Фёдорович Арендт (Николас Мартин Арендт; 1785, Казань — 2 (14) октября 1859, Санкт Петербург) — крупный врач практик, хирург. С 1829 г. — лейб медик Николая I, облегчал страдания А. С. Пушкина после дуэли с Дантесом.

[1206] Аммосов Александр Николаевич — написал брошюру «Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина. Со слов бывшего его лицейского товарища и секунданта Константина Карловича Данзаса» (СПб., 1863).

[1207] Голицын Александр Михайлович (1838—1919) — церемониймейстер, звенигородский уездный предводитель дворянства.

[1208] Адлерберг Александр Владимирович (1818—1888) — воспитанник Пажеского корпуса, с 1836 г. — прапорщик лейб гвардии Преображенского полка, впоследствии генерал адъютант, министр двора.

[1209] Баранов Эдуард Трофимович (1811—1884) — генерал адъютант, был виленским, ровенским, гродненским, минским генерал губернатором.

[1210] Граф и графиня Строгановы — вероятнее всего, Строганов Григорий Александрович, двоюродный дядя Н. Н. Пушкиной, и его жена Строганова Юлия Павловна (1782—1864, урожд. д’Альмейда, графиня д’Ойенгаузен), статс дама. Григорий Александрович считал Дантеса «невинно осужденным» и вообще был на стороне Дантеса и Геккерна.

[1211] Гогенлоэ Лангенбург Кирхберг Христиан Людвиг Фридрих Генрих (1788—1859) — князь, вюртембергский посол в Петербурге.

[1212] Люцероде Карл Август (1794—1864) — барон, саксонский посланник, писатель и переводчик (в том числе стихотворений Пушкина).

[1213] Карлист — сторонник Карла X, короля Франции до 1830 г.

[1214] Либерман Август (? — 1847) — барон, прусский посланник.

[1215] Блак Пьер Луи Жан Казимир де (1771—1839) — политический деятель.

[1216] Орлов Алексей Федорович (1786—1861) — граф (впоследствии князь), брат М. Ф. Орлова, член Союза благоденствия. Его возвышению способствовало участие в подавлении восстания 14 декабря, во время которого он командовал конногвардейским полком. Входил в круг наиболее близких Николаю I лиц. С 1844 г. — шеф жандармов и начальник Третьего отделения.

[1217] Бирон Эрнст Иоганн (1690—1772) — фаворит Анны Иоанновны, пытался удержать власть после ее смерти, но был сослан. Возвращен Екатериной II.

[1218] Мещерская Екатерина Николаевна (1806—1867) — старшая дочь Н. М. Карамзина от второго брака. В 1828 г. вышла замуж за подполковника гвардии в отставке князя Петра Ивановича Мещерского (1802—1876). Ей Пушкин написал в альбом стих. «Акафист Екатерине Николаевне» (1837).

[1219] Сынок графа Строганова предупреждал папашу… — Строганов Александр Григорьевич (1795—1891), с 1836 г. исполнял обязанности черниговского, полтавского и харьковского генерал губернатора. Был женат с 1820 г. на Наталье Викторовне Кочубей — первой любви Пушкина в Царском Селе.

[1220] Моравский Станислав Аполлинарий (1802—1853) — врач статс секретариата Царства Польского. В Петербурге с 1827 г. Литератор, автор «Записок».

[1221] «Стоит высоко дуб над важными гробами…» — Из стих. «Когда за городом задумчив я брожу…» (1836).

[1222] Сергиевский Иван Васильевич (1905—1954) — советский литературовед. Его основные работы посвящены проблемам пушкиноведения.

---

Первое отдельное издание: Чулков Г. И. Жизнь Пушкина. — Москва: Гослитиздат, 1938 (17 ф-ка нац. книги). — 340 с.; 20 см.