АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ДЕМИДОВ
правитьЖИЗНЬ ИВАНА
Повесть (Отрывок)
править
Антология крестьянской литературы послеоктябрьской эпохи
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. МОСКВА 1931 ЛЕНИНГРАД
Еще в середине зимы Соцковы стали печь хлебы с лебедой, и все же у них муки не хватило до поста. Не один раз уж они занимали у старшины до «нови» муки и соломы, а в хлебах их появлялось более и более лебеды, банька Илюхе приносил за пазухой ломти хлеба. Сонковы уже раскрыли заднюю стену двора в корм; скотина их имела жалкий вид, но они все еще держали весь скот, какой оставили с осени, видимо, — на волю божью.
— Авось, бог даст, дотянут: теперь, ведь, скоро…
— Да и быдто способие скоро выдавать будут, — веселил семью Иван Ефимов. — А то, ведь, дарма надо отдавать: куда она теперь? На шкуру только.
И так Соцковы тянули со способием, да с помощью Бориски, как Иван Ефимов да и все в деревне называли его сорокалетнего сына. Одну лошадь уже на подтяжках держали.
Скот стал падать от голодовки, и на выгоне, недалеко от трактира, мещанин скупал лошадей на шкуры, платя гроши за калелых и чуть побольше за живых. Услыхав, что мещанин тут же на выгоне лошадей режет и обдирает, дети кружились около него, наблюдая за его искусством; взрослых тут ни одной души не было. Мещанин — толстый, коренастый, в странном лапсердаке с двумя пуговицами сзади, перехваченный красным кушаком, краснолицый, с багровым носом грушей и черными маленькими глазами в глубоких впадинах, с большой густой бородой. Около его саней стояли привязанными несколько лошадей. Своя ела сено из хребтуха, а чужие, привязанные с другой стороны саней, или стояли, понуря головы, или тянулись к сену; около одной кобылы вертелся сосун, изредка дергая пустое вымя. Когда Ванька подошел, мещанин убирал с окровавленного снега шкуру с только что зарезанной лошади, тут же еще валявшейся. Убитых у него покупала экономия для охотничьих собак графа и для волков в лесу «Каменная лощина», где будто бы они разводились для графской охоты.
Видя туши лошадей и кровь кругом, дети с испугом смотрели на лошадей, ожидавших своей участи. И лошади как будто понимали, что их ждет, шарахаясь в сторону, когда мещанин подходил к телеге и бросал на нее шкуру.
Вот седой Ефим Герасимов, весело игравший в бабки с молодежью, ведет сюда свою старую кобылу, ту умную кобылу, которая никогда из табуна не уходила в хлеба и дорого ценилась детьми за это: не приходилось за ней бегать, как за другими, когда стерегли по очереди. Она едва шла, заплетая ногами, как корова с полным выменем. Гнедая, с белыми пятнами, шерсть шершавилась, стала длинной, но кострецы и ребра торчали из-под нее заметно. Правда, кобыла была старая, но, наверное, она еще хорошо бы послужила своему хозяину, и это, конечно, Ефим Герасимов знал, и все-таки вел ее сюда. Она отставала от хозяина, как будто не хотела итти за ним, но он ее тянул на поводу. Поздоровавшись с Ефимом, мещанин посмотрел в зубы старой кобылы, обошел ее, хватил раза два за холку и стал корить, а Ефим — похваливать, уверяя, что кобыла еще годится в работу.
— Ды што ты толкуешь, — крикнул мещанин, — ты смотри, вон какие лошади стоят…
Ванька был очень рад, что оба они горячо спорили; Ванька надеялся, что они не сойдутся в цене, и старая кобыла избавится от грозившей ей участи. Но, поспорив, Мещанин привязал и ее к саням. Получив деньги, Ефим сейчас же пошел домой. Отвернувшись, он смахнул что-то с глаз, высморкался, утерся полой полушубка и пошел. Кобыла посмотрела вслед Ефиму. Он еще раз оглянулся и скрылся за кабацкой дверью; кобыла вздохнула, как будто поняв, что теперь для нее все кончено. Уж никогда она не побывает в ночном в «Винной лощине», где много ягодника. И ей долго ждать не пришлось. Мещанин взял безмен с круглым набалдашником в правую руку, а в левую повод от старой кобылы и потянул ее от саней туда, где только что ободрал лошадь. Кобыла заартачилась, а дети чуть не заплакали; у многих блестели слезы на глазах. Выругав кобылу, мещанин привел ее на кровавое место и стал против головы, не ослабляя натянутого повода. Как Ваньке хотелось, чтобы кобыла бросилась в сторону от мещанина и убежала бы! Но она покорно стояла.
— Дядь, не надо!
— Пошли отсюда, чертенята!..
— Не надо, дядь!..
— Я вас…
И мещанин стал прилаживать, как бы удачней ударить лошадь в лоб. За поясом у него блестел широченный, длинный нож. Отведя правую руку подальше от себя, он левой натянул еще повод и вдруг: тра-ах безменом по лбу лошади. Она шарахнулась, устремилась было взвиться на дыбы, но мещанин повис у нее на поводу, и она не могла откинуться, не осилила тяжести и затрясла головой, как будто стряхивала с нее удар, а мещанин тем временем изо всей силы еще раз ее безменом, — прикряхтывая при этом: а-ах, а-ах!.. Лошадь ошалела и, не двигаясь с места, качалась вся и встряхивала головой. Тут мещанин выхватил из-за пояса нож, наставил его конец в грудь лошади и стукнул кулаком по концу рукоятки; острие вонзилось на вершок, и лошадь чуть попятилась, а мещанин всадил нож по самую рукоятку и повернул его внутри раны. Лошадь скрипнула зубами; мещанин выдернул клинок, и из раны хлынула кровь, обливая белый снег и просачиваясь сквозь него. От горячей крови шел пар. Мещанин выпустил повод и пошел к саням, а старая кобыла все стояла и стояла, покачиваясь и мотая головой, как будто плача над своей горькой долей. Но вот она грохнулась и, тяжко кряхнув, простонала. Ванька разрыдался и ушел домой.
Из кабака вышел Ефим Герасимов не пьяный. Снег уже таял и осаживался, дорога была завалена навозом. Дул северный ветер, насвистывая что-то грустное по голым сучьям лозины перед избами. На улице никого не было. Раскрытые дворы и избы шелестели решетником, как будто еще ниже пригнувшись к земле.