Мало найдется иностранныхъ писателей, которые бы пользовались у насъ такой популярностью, — и столь продолжительно, какъ Диккенсъ. Впервые познакомился съ нимъ русскій читатель во второй половинѣ сороковыхъ годовъ. Лучшіе романы Диккенса, начиная съ Пиквикскаго клуба — появились въ русскомъ переводѣ, въ «Отеч. Зап.» временъ Бѣлинскаго, и несомнѣнно, что нашъ великій критикъ, въ которомъ всѣ выдающіяся произведенія западной литературы находили себѣ достойнаго цѣнителя, принадлежа къ страстнымъ почитателямъ Диккенса, всего болѣе способствовалъ этой популярности его въ русскомъ обществѣ, — популярности, не исчезнувшей и донынѣ. Несмотря на то, съ тѣхъ поръ появлялось въ Европѣ много другихъ даровитыхъ писателей завладѣвавшихъ нашими симпатіями, такъ напр. въ 60-хъ годахъ Шпильгагенъ, потомъ Зола и Доде, но популярности Диккенса никто изъ нихъ не затмилъ, и романы его продолжаютъ выходить въ новыхъ переводахъ или новыми изданіями. Почти то же самое и во Франціи, гдѣ эти романы все еще расходятся въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ, хотя въ послѣднее время Диккенсъ подвергся сильнымъ нападкамъ со стороны новѣйшей, такъ называемой «научной» критики, ратующей за протокольный пріемъ въ творчествѣ и обвиняющей Диккенса въ слишкомъ страстномъ отношеніи къ изображаемой имъ дѣйствительности. По мнѣнію ея представителей, у Диккенса отсутствуютъ психологическій анализъ и развитіе характеровъ, вслѣдствіе преобладанія чувства, эмоціи, мѣшающихъ размышленію и критикѣ. Они вообще не видятъ въ немъ ничего, кромѣ каррикатурности и преувеличеній. У насъ это мнѣніе тоже имѣетъ сторонниковъ, впрочемъ, далеко не многочисленныхъ. Наши великіе писатели не пріучили насъ къ «протокольному» творчеству, и никогда не изображали намъ ни нашихъ общественныхъ язвъ, ни общечеловѣческихъ пороковъ или страданій съ безучастнымъ объективизмомъ, — что не помѣшало имъ быть великими, и быть «властителями нашихъ сердецъ». Впрочемъ и во Франціи эта критика уже начинаетъ уступать мѣсто другой, требующей прежде всего полной свободы въ выборѣ пріема и признающей равно законными какъ объективность и спокойствіе, такъ и тенденціозность и страстность, лишь-бы литературное произведеніе отличалось художественной формой и искренностью. И потому, что бы ни говорили о Диккенсѣ поклонники французскаго натурализма, мы убѣждены, что произведенія его будутъ жить еще долго, доставляя читателямъ высокое эстетическое наслажденіе и будя въ нихъ до. брыя, гуманныя чувства. И если съ одной стороны нѣкоторые стараются умалить достоинство писателя и даже принизить личность его, то съ другой онъ продолжаетъ находить все новыхъ восторженныхъ почитателей. Къ числу ихъ принадлежитъ авторъ книги, появившейся въ нынѣшнемъ году во Франціи, подъ заглавіемъ: «Неподражаемый Боцъ: историческій и анекдотическій этюдъ о жизни и сочиненіяхъ Чарльза Диккенса», нѣкто Robert du Pontavice de Heussey. Книга эта, названная такъ потому, что эпитетъ «неподражаемаго» данный Диккенсу его соотечественниками, послѣ появленія его Пиквикскаго клуба, — подъ псевдонимомъ Боца сдѣлался неразлучнымъ съ послѣднимъ, — заключаетъ довольно обстоятельную біографію знаменитаго писателя, едва-ли не первую на французскомъ языкѣ. Критическая часть занимаетъ здѣсь второстепенное мѣсто и не представляетъ ничего особеннаго. Авторъ касается произведеній Диккенса преимущественно со стороны ихъ общественнаго значенія, не вдаваясь въ подробную оцѣнку ихъ художественныхъ достоинствъ. Существенную часть книги составляетъ біографія. Пользуясь всѣми изданными до сихъ поръ матеріалами (списокъ ихъ приложенъ въ началѣ книги), авторъ преимущественно руководился, конечно, книгой Джона Форстера и письмами Диккенса, изданными его старшей дочерью и сестрой жены его; онъ удачно умѣлъ сгруппировать множество характерныхъ подробностей и мелкихъ штриховъ, разбросанныхъ во всѣхъ этихъ матеріалахъ; большое мѣсто отводитъ онъ также письмамъ Диккенса. Вездѣ, гдѣ только это возможно, онъ заставляетъ говорить его самого, и это придаетъ книгѣ особенный интересъ. Хотя при появленіи книги Дж. Форстера и переписки Диккенса и въ нашихъ журналахъ было много говорено о нихъ, — но тѣмъ не менѣе, мы рѣшаемся предложить нашимъ читателямъ эту французскую біографію, разумѣется съ значительными сокращеніями; и такъ какъ съ того времени появились еще новые матеріалы, которыми авторъ ея также пользовался, то можетъ быть въ предлагаемыхъ статьяхъ найдется и кое-что новое, остававшееся для читателей до сихъ поръ неизвѣстнымъ. Во всякомъ случаѣ намъ казалось не лишнимъ возстановить въ памяти русскихъ читателей симпатическій образъ романиста, дарившаго имъ столько часовъ высокаго наслажденія, и чья безупречная жизнь была, по выраженію автора предлагаемой біографіи, — «осуществленіемъ великой цѣли, поставленной, Диккенсомъ себѣ съ дѣтства: служить человѣчеству, быть защитникомъ угнетенныхъ, утѣшителемъ всѣхъ, страданій, обличителемъ всякаго зла, другомъ несчастныхъ и бѣдныхъ».
I.
Дѣтство. Первыя впечатлѣнія. Чатамскій домъ. Фабрика и долговая тюрьма. Школа. Стенографія и репортерство. Начало литературной дѣятельности.
править
7 февраля 1812 г. у Джона Диккенса, скромнаго чиновника морскаго интендантства, родился въ одномъ изъ коттеджей Портси (Portsea), составляющаго предмѣстье Портсмута, ребенокъ, до такой степени хилый и слабенькій, что по мнѣнію всѣхъ кумушекъ околодка, онъ не могъ прожить двухъ часовъ. Но вопреки этимъ предсказаніямъ онъ остался живъ. Это былъ Чарльзъ Диккенсъ. Отецъ его, за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, женился на сестрѣ одного изъ своихъ сослуживцевъ миссъ Елизавитѣ Барроу. У него была уже дочь Фанни, когда родился ребенокъ, которому суждено было прославить его имя. Чарльзу было два года, когда служебныя обязанности вызвали отца его въ Лондонъ; но у него сохранились нѣкоторыя, очень живыя воспоминанія о жизни въ Портсмутѣ. Онъ любилъ описывать палисадникъ, находившійся передъ ихъ домомъ. Онъ видѣлъ себя барахтающимся на травѣ или гуляющимъ въ аллеѣ, съ своей старшей сестрой, между тѣмъ какъ старуха нянька наблюдала за нимъ изъ полуоткрытаго окна кухни. Онъ помнилъ также, какъ его водили однажды смотрѣть на парадъ, и двадцать пять лѣтъ спустя узналъ плацъ, на которомъ происходилъ этотъ парадъ. Онъ помнилъ, наконецъ, что семья покинула Портсмутъ во время снѣжной мятели. А между тѣмъ ему было тогда не больше двухъ лѣтъ. Эта обширная память, эта изумительная способность къ наблюденію были первыми признаками генія у великаго романиста. И эти свойства онъ сохранялъ всегда, за исключеніемъ послѣднихъ пяти лѣтъ, предшествовавшихъ его смерти. Этотъ писатель, произведенія котораго изобилуютъ глубокими и точными наблюденіями дѣйствительной жизни, никогда ничего не заносилъ въ памятную книжку, не дѣлалъ никакихъ замѣтокъ. Садясь за свой рабочій столъ, онъ вызывалъ изъ темной камеры своего мозга нужные ему лица или пейзажи, покоившіеся тамъ въ ожиданіи своей очереди въ теченіи пяти, десяти и даже двадцати лѣтъ!
Джонъ Диккенсъ не долго оставался въ Лондонѣ. Его перевели въ Чатамскіе доки. Чарльзу было тогда отъ четырехъ до пяти лѣтъ. Въ этомъ-то старомъ городѣ онъ получилъ первыя, прочныя впечатлѣнія дѣтства. Судьбѣ угодно было, чтобы и въ послѣдніе часы его жизни, его окружалъ тотъ-же пейзажъ, тѣ-же знакомыя сцены, посреди которыхъ воображеніе его пробудилось къ жизни и дѣйствительности. Gadshili-Place — домъ гдѣ угасъ Диккенсъ расположенъ между Рочестеромъ и Гревезендомъ. Онъ стоитъ на холмѣ, господствуя надъ дорогой и высокомѣрно посматривая на сосѣднія жилища. Романистъ былъ истинно счастливъ только въ тотъ день, когда онъ получилъ возможность пріобрѣсти этотъ домъ. Въ дни своего дѣтства — онъ чувствовалъ къ нему такое благоговѣніе, что сворачивалъ съ дороги для того, чтобы посмотрѣть на него. «Какъ знать? говорилъ ему тогда отецъ, если ты будешь много, много работать, то можетъ быть, ты и самъ когда нибудь будешь жить точно въ такомъ-же домѣ». Въ одномъ изъ тѣхъ очерковъ, которые онъ безъ счета разбрасывалъ по разнымъ «ревю», мы находимъ страницу, посвященную этимъ воспоминаніямъ дѣтства.
«Большая дорога была такая гладкая, лошади такія бодрыя, и мы ѣхали такъ скоро, что я точно какимъ то волшебствомъ вдругъ очутился между Гревезендомъ и Рочестеромъ; по широкой рѣкѣ лодки съ бѣлыми парусами и пароходы съ пестрыми флагами плыли въ море… Вдругъ на краю дороги я увидалъ пресмѣшного, крошечнаго мальчугана.
— Эй! крикнулъ я этому смѣшному мальчугану. Гдѣ выживете?
— Въ Чатамѣ, сказалъ онъ.
— Что вы тамъ дѣлаете?
— Хожу въ школу.
Я схватилъ его и рррр… мы опять покатили… Вдругъ этотъ смѣшной мальчуганъ сказалъ мнѣ: мы ѣдемъ въ Gadshill, гдѣ спрятался Фальстафъ, чтобъ обокрасть путешественниковъ.
— Такъ вы слышали о Фальстафѣ? спросилъ я.
— Я! я знаю всю его исторію, сказалъ смѣшной мальчуганъ. Я, сударь, старъ, мнѣ девять лѣтъ, и я читаю всякія книги… Но ахъ!.. позвольте, сударь, остановиться на возвышенномъ берегу… чтобъ посмотрѣть оттуда на домъ… можно?
— Вамъ нравится этотъ домъ?
— Какже, сударь… мнѣ еще не было и половины девяти лѣтъ, когда уже меня водили, въ видѣ награды, смотрѣть на него. А теперь когда мнѣ девять лѣтъ, я самъ хожу любоваться имъ. Давно, давно, съ тѣхъ поръ какъ я запомню себя, отецъ мой зная, какъ я люблю этотъ домъ, повторяетъ мнѣ часто: „если ты будешь очень прилеженъ, будешь трудиться усердно, усердно… то можетъ быть будешь со временемъ жить въ немъ“, но я знаю, что это невозможно, прибавилъ смѣшной мальчуганъ, вздохнувъ, и вытаращилъ глаза на домъ. Признаніе этого мальчугана удивило меня… потому что этотъ домъ, мой домъ, и я имѣю нѣкоторое основаніе думать, что то, что онъ говорилъ тогда — нынче осуществилось».
Въ Чатамѣ маленькій Чарльзъ, ходилъ туда каждый день съ сестрой своей Фанни. Едва только онъ научился бѣгло читать, какъ страсть къ чтенію овладѣла имъ. Въ скромномъ отцовскомъ домѣ была маленькая комнатка, носившая громкое названіе библіотеки. Тутъ находились сочиненія Фильдинга и Смоллета, Векфильдскій священникъ, Донъ-Кихотъ, Жильблазъ и Робинзонъ. Онъ проводилъ здѣсь свои воскресенья, сидя на желѣзной кровати, — единственномъ украшеніи этого чердака, читая съ необычайнымъ рвеніемъ. Результаты было легко предвидѣть. Онъ самъ началъ писать. Онъ прославился между своими товарищами — сочиненіемъ трагедіи Султанъ Macмаръ, основанной на сказкѣ изъ Тысячи одной ночи. Это была только одна сторона его таланта. Онъ кромѣ того разсказывалъ исторіи лучше, чѣмъ кто-либо, и такъ пѣлъ комическія пѣсни, что даже взрослые, слушая его, хохотали. Онъ имѣлъ тогда союзника и покровителя въ своемъ двоюродномъ братѣ Джемсѣ Лемертѣ, — который былъ гораздо старше его. Этотъ кузенъ въ первый разъ свелъ его въ театръ. Представленіе Макбета произвело на него очень сильное впечатлѣніе, но и тогда уже проявилась его наблюдательность. «Я замѣтилъ, говоритъ онъ гдѣ-то, въ своей интимной корреспонденціи, что у страшныхъ вѣдьмъ и у добрыхъ тановъ, предшествовавшаго акта, были однѣ и тѣ же физіономіи; мнѣ показалось также, что король Дунканъ не могъ спокойно оставаться въ своей могилѣ, но все выходилъ на сцену, то подъ однимъ, то подъ другимъ именемъ».
Въ первые два года проведенные имъ въ Чатамѣ, онъ посѣщалъ школу молодого пастора по имени Вильяма Жилля. Чарльзъ былъ въ эту эпоху слабымъ ребенкомъ, подверженнымъ нервнымъ припадкамъ, которые продолжались во все время его первой юности. Физіономія его была чрезвычайно привлекательна. Въ глазахъ и въ улыбкѣ, во всей манерѣ его держать себя, было что-то кроткое и задумчивое. Его воображеніе и познанія удивляли всѣхъ. Они казались странными въ такомъ молодомъ существѣ. Живость и чувствительность его были необычайны. Такія свойства могли сдѣлаться опасными, если-бы они не были дисциплинированы. И въ этомъ смыслѣ, вліяніе его перваго учителя Вильямса Джильса было ему полезно, приготовивъ его переносить съ твердостью тѣ суровыя испытанія, которыя ему предстояли въ юности. Ему было немножко побольше девяти лѣтъ, когда отецъ его снова былъ перемѣщенъ въ Лондонъ. Уже нѣсколько лѣтъ, какъ семейныя дѣла ихъ шли все хуже и хуже. Джонъ Диккенсъ, скромный чиновникъ, по происхожденію и вкусамъ своимъ, былъ однако-же джентльменъ. Къ сожалѣнію, доходы его не соотвѣтствовали его наклонностямъ. Это былъ прекрасный человѣкъ, услужливый, щедрый, очень нѣжный къ своимъ, но съ необычайно слабымъ характеромъ, и до нельзя легкомысленный. Онъ принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые все откладываютъ до завтра и живутъ иллюзіями. Погрязшій въ долгахъ, осаждаемый кредиторами, онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что мечталъ о какомъ-нибудь проблематическомъ наслѣдствѣ и продолжалъ жить со дня на день, сокращая свои расходы только тогда, когда уже нельзя было сдѣлать иначе. Такимъ образомъ, онъ мало-по-малу прожилъ капиталъ оставленный ему отцомъ, и значительную часть женинаго приданаго. Послѣ появленія на свѣтъ Чарльза, родились еще трое дѣтей и нужда окончательно свила гнѣздо въ ихъ домѣ. Переселившись въ Лондонъ, несчастный Джонъ Диккенсъ вынужденъ былъ прибѣгать къ ростовщикамъ, и вообще извертываться всячески, занимать подъ жалованье… и т. д.
Вслѣдствіе всего этого, первыя впечатлѣнія ребенка въ большомъ городѣ — были печальныя. Онъ присутствовалъ при этой ежедневной борьбѣ должника съ цѣлой сворой кредиторовъ, — борьбѣ унизительной и удручающей. Онъ сохранилъ живое воспоминаніе объ этихъ, то патетическихъ, то шутовскихъ сценахъ и въ Давидѣ Копперфильдѣ, этой весьма прозрачной исторіи юности Диккенса; онъ съ поразительнымъ реализмомъ изобразилъ всѣ перипетіи, черезъ которыя прошло его семейство въ эту эпоху.
Диккенсы должны были поселиться въ одномъ изъ самыхъ бѣдныхъ лондонскихъ кварталовъ, гдѣ наняли нѣчто въ родѣ маленькаго коттеджа, съ жиденькимъ садикомъ позади его. Здѣсь бѣдный ребенокъ жилъ одинокій, печальный, безъ сверстниковъ, почти заброшенный своими родителями. «Чего бы я не далъ, пишетъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, за то, чтобъ меня послали въ какую-бы то ни было школу!» Деньги въ скоромъ времени стали такъ рѣдки, нужды такъ настоятельны, что и мать должна была серьезно подумать о томъ, чтобы добывать себѣ хлѣбъ работой. Отецъ объявилъ, что онъ знаетъ вѣрнѣйшее средство разбогатѣть. Г-жа Диккенсъ, говорилъ онъ, рождена быть воспитательницей юношества. Она должна стать во главѣ какого-нибудь учрежденія, и черезъ нѣсколько лѣтъ они всѣ будутъ богаты. «Авось хоть тогда, думалъ маленькій Чарльзъ, отдадутъ меня въ школу!»
Вслѣдствіе этого новаго рѣшенія, наняли домъ въ Gower-Street-North, № 4, и на дверяхъ прибили прекрасную мѣдную дощечку съ надписью: «Заведеніе г-жи Диккенсъ». Распространили огромное количество программъ, и г. Диккенсъ-отецъ заснулъ исполненный вѣры въ будущее. Ч. Диккенсъ разсказываетъ, каковы были послѣдствія этого чудеснаго проэкта:
«Я роздалъ безчисленное множество циркуляровъ, призывая вниманіе каждаго на достоинства нашего заведенія. Никто, однако-же, къ намъ не приходилъ никогда, никто не предлагалъ никому придти, и никогда не дѣлалось у насъ никакихъ приготовленій, чтобъ принять кого нибудь; но за то у насъ безпрестанно происходили сцены съ мясникомъ и булочникомъ. Мы часто обходились безъ обѣда и однажды отецъ мой былъ взятъ и отвезенъ въ долговую тюрьму Marshalsea». Всѣмъ, кто читалъ Копперфильда и Крошку Дорритъ, извѣстны малѣйшіе уголки этой мрачной тюрьмы, когда-то позорившей Лондонъ, и о которой, благодаря перу великаго юмориста, теперь осталось только воспоминаніе. Всѣ эти эпизоды, рисующіе жизнь заключенныхъ, ихъ страданія, или нравственное паденіе — все это реальныя сцены, пережитыя ребенкомъ и запечатлѣвшіяся въ его памяти.
Между тѣмъ, въ пустынномъ домѣ Gower-Street, гдѣ мать осталась одна съ дѣтьми, которыхъ ей нечѣмъ было кормить, борьба съ нищетой становилась съ каждымъ днёмъ все труднѣе. Всѣ предметы, составлявшіе это маленькое хозяйство, перешли въ руки скупщиковъ и ростовщиковъ. Дошло дѣло и до сокровищъ бѣднаго Чарльза — до его книгъ, и онъ самъ отнесъ ихъ съ надорваннымъ сердцемъ, къ пьяному букинисту. Наконецъ, въ комнатахъ осталась одна кровать. Мать проводила всѣ дни въ слезахъ, между тѣмъ какъ дѣти окружавшія ее, дрожали отъ холода и просили ѣсть. Но все это было для бѣднаго Диккенса только прологомъ къ еще болѣе мрачной драмѣ.
По смерти великаго писателя, въ бумагахъ его нашли рукопись, заключавшую въ себѣ мемуары, начатые имъ еще до того времени, какъ задуманъ былъ Давидъ Копперфильдъ. Извлекаемъ изъ этой неоконченной автобіографіи, нѣсколько страницъ, гдѣ Диккенсъ рисуетъ свое дѣтство и юность.
«Въ это время существовала вакса, фабриковавшаяся нѣкіимъ Робертомъ Уарреномъ, и которая извѣстна была всему міру. У этого Роберта Уаррена былъ свой магазинъ въ улицѣ Страндъ, № 30. Но другой Уарренъ, Іонафанъ, двоюродный братъ перваго, утверждавшій, что настоящимъ изобрѣтателемъ драгоцѣнной ваксы былъ онъ, и что его родственникъ воръ, открылъ въ видахъ конкуренціи, магазинъ совершенно рядомъ съ № 30. Въ своихъ объявленіяхъ онъ слѣдующимъ образомъ поддѣлалъ свой адресъ: Warren’s Blacking, 30 Hungerfordstairs Strand, 30». Но не смотря на эту коммерческую хитрость, предпріятіе не удалось и Іонафанъ рѣшился продать свое заведеніе. Онъ нашелъ покупщика въ г. Джорджѣ Лемертѣ, тестѣ моего кузена и бывшаго чатамскаго товарища, Джемса Лемерта. Богу угодно было, къ моему несчастью, чтобъ онъ сдѣлалъ управляющимъ своей фабрикой Джемса; а этотъ, зная наши денежныя дѣла и желая быть намъ полезнымъ, предложилъ мнѣ поступить туда работникомъ, на шесть или на семъ шиллинговъ въ недѣлю. Мнѣ помнится, что для начала положено было шесть, а потомъ семь. Какъ-бы ни было, мой отецъ и моя мать приняли предложеніе съ безграничной радостью, и въ слѣдующій-же понедѣльникъ, я уже направлялся къ фабрикѣ, чтобъ начать свою жизнь рабочаго.
Признаюсь, я никогда не могъ понять, какъ это меня выбросили на мостовую въ такомъ нѣжномъ возрастѣ. Я никогда не могъ понять этого недостатка состраданія со стороны окружавшихъ меня. Ни одного родственника, ни одного знакомаго не нашлось на столько великодушнаго, чтобъ дать тѣ жалкіе гроши, на которые я могъ-бы поступить въ благотворительную школу. Никто пальцемъ не пошевелилъ, чтобъ вытащить изъ грязи ребенка, одареннаго способностями, живого, полнаго энтузіазма, нѣжнаго, впечатлительнаго… Никто! Мой отецъ и моя мать казались столь-же довольными, какъ еслибы сынъ ихъ, послѣ блистательно выдержаннаго экзамена, былъ въ 20 лѣтъ принятъ въ Кембриджскій университетъ.
Фабрика помѣщалась въ старомъ, потрескавшемся домѣ, выходившемъ на Темзу и совершенно заполоненномъ крысами. Между тѣмъ какъ я пишу эти строки, передо мной встаетъ это странное жилище. Я вижу комнаты съ мрачными стѣнами, лѣстницы источенныя червями, по которымъ бѣгаютъ огромныя сѣрыя крысы, издавая рѣзкій пискъ, и сырой погребъ, и пыль, и плѣсень выступающую повсюду. Контора и касса помѣщались въ комнатѣ перваго этажа, окна которой открывались на рѣку. Въ одномъ изъ угловъ этой комнаты помѣстили меня; работа моя состояла въ томъ, что я долженъ былъ покрывать банки съ ваксой, сначала бумагой, пропитанной масломъ, потомъ голубой бумагой, потомъ обвязывать эту покрышку тесемкой и обрѣзывать ея концы. Одѣвъ извѣстное количество этихъ банокъ, я наклеивалъ на нихъ ярлыки. Двое или трое дѣтей дѣлали то же самое внизу, въ погребѣ, и получали то же самое жалованье. Въ день моего поступленія, одного изъ нихъ призвали наверхъ, чтобъ посвятить меня въ тайны работы. У него былъ изодранный фартукъ и бумажный колпакъ на головѣ. Онъ назывался Бобъ Феджинъ (Fagin). Я позволилъ себѣ воспользоваться, долгое время спустя — его именемъ въ Оливерѣ Твистѣ. Вскорѣ замѣтили, что банки съ ваксой, ножницы, бумага и маленькій, хилый работникъ производили странное впечатлѣніе въ конторѣ, куда отъ времени, до времени заходили кліенты. И потому меня перевели въ погребъ, гдѣ я сдѣлался сосѣдомъ и товарищемъ Боба, и еще другого мальчика Павла Грина. Бобъ былъ сирота и жилъ у своего зятя, водоноса. Отецъ Грина былъ пожарный въ Дрюриленскомъ театрѣ, и его маленькая сестра также какъ и самъ онъ участвовала въ фееріяхъ на сценѣ того же театра, изображая маленькихъ духовъ. Ничто не въ состояніи выразить той душевной агоніи, которую я ощущалъ въ подобной средѣ. Сравнивая своихъ новыхъ товарищей, съ товарищами моего дѣтства, я чувствовалъ, что во мнѣ умираетъ надежда, которую я прежде лелѣялъ, сдѣлаться когда-нибудь образованнымъ и порядочнымъ человѣкомъ. Я такъ глубоко сохранилъ въ своемъ сердцѣ воспоминаніе о своей заброшенности и своемъ безсиліи, все существо мое было такъ проникнуто сознаніемъ унизительныхъ несправедливостей, которыхъ я. былъ жертвой въ эту эпоху, что даже теперь этотъ ненавистный призракъ моего постыднаго дѣтства продолжаетъ посѣщать меня и повергать меня въ дрожь… Я забываю, что я знаменитъ, счастливъ, любимъ, что у меня есть милая жена и милыя дѣти… Я забываю… и въ мрачныхъ мечтаніяхъ переношусь съ сокрушеніемъ, къ первымъ днямъ моей жизни…
Мать моя, мои братья и сестры, продолжали обитать въ опустѣломъ домѣ въ Gower-Street-North. Это былъ для меня далекій путь, и потому я привыкъ брать съ собой свой обѣдъ или покупать его въ сосѣдней лавкѣ. Онъ обыкновенно состоялъ изъ сосиски и двухкопѣечнаго хлѣба, иногда изъ куска сыру и стакана пива, торопливо проглоченнаго въ жалкомъ трактирѣ, имѣвшемъ на вывѣскѣ лебедя. Я помню, какъ я однажды съ своимъ кускомъ хлѣба подъ мышкой храбро вошелъ въ одинъ изъ большихъ ресторановъ. Я усѣлся за столъ, и заказалъ себѣ мясное блюдо, чтобы съѣсть его съ своимъ хлѣбомъ. Я не знаю что могъ подумать гарсонъ, при видѣ этого страннаго явленія. Я еще вижу его, смотрящаго на меня своими круглыми, удивленными глазами, и уходящаго за своими товарищами, которыхъ онъ вызывалъ — одного за другимъ, чтобъ пристально разглядывать меня. Я предложилъ ему на водку, — но къ чести его долженъ сообщить здѣсь — что онъ отказался принять".
Въ рукописи Диккенса есть пробѣлъ. Тамъ ничего не сказано о томъ, что мать и дѣти, лишенныя всякихъ средствъ къ жизни и всякаго кредита, вынуждены были наконецъ послѣдовать за Джономъ Диккенсомъ въ долговую тюрьму. Затѣмъ онъ продолжаетъ: «Ключъ отъ квартиры былъ возвращенъ хозяину, который очень былъ радъ увидѣть его снова, а я (маленькій Каннъ, съ той разницей, что я никому никогда не дѣлалъ ничего дурного), былъ помѣщенъ квартирантомъ — къ старой, бѣдной дамѣ, знакомой съ моимъ семействомъ, и жившей въ Little College-Strekt, которая брала къ себѣ дѣтей на пансіонъ. Она уже промышляла этимъ въ Брайтонѣ, и послужила мнѣ — не подозрѣвая этого, оригиналомъ для портрета мистриссъ Пипчинъ, въ Домби и сынъ.
Ей поручены были въ то время еще маленькій мальчикъ и маленькая дѣвочка, чьи то побочныя дѣти, за которыхъ платили очень неаккуратно. Кромѣ того, находился у ней мальчикъ — сынъ вдовы. Оба мальчика и я — мы спали въ одной комнатѣ. Я покупалъ себѣ самъ свой завтракъ, состоявшій изъ маленькаго хлѣба и молока, а другой хлѣбецъ и четверть фунта сыра я пряталъ въ ящикъ стола, спеціально предназначенный для меня. Это служило мнѣ ужиномъ, когда я возвращался домой. Естественнно, что этотъ расходъ, дѣлалъ порядочную брешь въ моемъ жалованьи; но мнѣ не откуда было ждать ничего болѣе, въ теченіе всей недѣли. Я полагаю, что отецъ мой платилъ за мою квартиру, но кромѣ этого, я не получалъ ни отъ кого никакой поддержки — отъ понедѣльника до субботы. Никакой! Ни улыбки, ни совѣта, ни ободренія… ничего, ничего! Призываю Бога въ свидѣтели.
Мы съ Фанни проводили воскресенье въ тюрьмѣ. Я заходилъ за ней въ ея академію, (она въ тотъ годъ, когда отца Диккенса посадили въ долговую тюрьму, поступила ученицей въ королевскую академію музыки) и ночью отводилъ ее назадъ.
Я былъ такой маленькій, такой еще ребенокъ, у меня было такъ мало предусмотрительности (вспомните, что мнѣ едва минуло 11 лѣтъ), что когда я утромъ отправлялся на фабрику, то глядя на пирожки, выставленные въ окнахъ кондитерскихъ, не могъ противостоять искушенію, и часто оставлялъ тамъ деньги, которыя долженъ бы былъ сохранить на обѣдъ. Я обходился тогда безъ него… или покупалъ маленькій хлѣбецъ и кусочекъ пуддинга. Намъ давали полчаса на полдникъ, и когда я бывалъ богатъ, то входилъ въ маленькое кафе и проглатывалъ чашку кофе, съѣдая при этомъ кусокъ хлѣба съ масломъ. Когда же карманы мои были пусты, я расхаживалъ по Ковентгарденскому рынку, созерцая ананасы. Есть тамъ кафе, куда я ходилъ часто и которое всегда буду помнить. Надъ входной дверью, на большомъ овальномъ матовомъ стеклѣ, выдѣлялась надпись: Coffee-Room. И теперь еще, если обѣдая въ ресторанѣ, я съ своего мѣста увижу надъ входомъ эти два слова на выворотъ „mooR-eeffoC“, дрожь пробѣгаетъ по моему тѣлу. Я утверждаю, что во всемъ предъидущемъ я ничего не преувеличилъ, даже ненамѣренно. Если какая-нибудь сострадательная душа давала мнѣ шиллингъ, я издерживалъ его на утоленіе голода. Я часто бродилъ но улицамъ, полумертвый отъ голода, и утверждаю передъ Богомъ, что безъ его милосердія, я могъ бы сдѣлаться, благодаря своей заброшенности — маленькимъ воромъ и маленькимъ нищимъ. Но ему угодно было вложить въ это хилое тѣло полуголоднаго ребенка искру своего божества, возвышавшую меня и дававшую мнѣ силу страдать втайнѣ. Страданій моихъ никто не могъ знать до этого дня. И однако-жъ они превосходили своей интенсивностью все, что можетъ предположить человѣческое воображеніе. Но какъ бы то ни было, — въ этотъ тяжелый періодъ я всегда держалъ голову высоко и всегда исполнялъ свое дѣло; я скоро понялъ, что, для того чтобы избѣжать презрѣнія своихъ товарищей, я долженъ быть такимъ же хорошимъ рабочимъ, какъ и они. Я очень наловчился въ своемъ ремеслѣ — наряжать банки съ ваксой.
Хотя я былъ друженъ съ моими товарищами, но своимъ поведеніемъ и манерами такъ отличался отъ нихъ, что это заставляло ихъ держаться отъ меня нѣсколько въ сторонѣ. Они и фабричные рабочіе въ своихъ разговорахъ всегда называли меня „молодымъ джентльменомъ“. Однажды Гринъ возсталъ было противъ этого, но Бобъ сейчасъ же осадилъ его. Я не надѣялся больше на освобожденіе, и покорился своей участи, но однакоже не примиряясь съ ней. Я всегда былъ очень несчастливъ, но всего болѣе огорчало меня то, что я былъ разлученъ съ моими родными, — съ отцомъ и сестрами. Въ одинъ воскресный вечеръ я такъ патетически, и съ такими слезами защищалъ свое дѣло, что все, что было въ моемъ отцѣ добраго, возмутилось, и онъ началъ думать, что судьба, которую мнѣ устроили — дѣйствительно не вполнѣ соотвѣтствовала справедливости. Я еще въ первый разъ жаловался ему, и можетъ быть, въ моей жалобѣ выражалось болѣе скорби, нежели я воображалъ. Мнѣ наняли мансарду, въ домѣ судебнаго пристава, жившаго въ Lart-Street'ѣ, прославленную впослѣдствіи присутствіемъ въ ней студента Боба Соуэра, веселаго друга знаменитаго Пиквика. Мое маленькое окошко, выходило на старый живописный дворъ, осѣненный большимъ деревомъ, и когда я входилъ въ свое новое жилище, мнѣ казалось, что это былъ рай…
Главное преимущество этого небеснаго жилища состояло въ томъ, что оно меня возвращало въ мой семейный кругъ. Съ этой минуты я завтракалъ дома. (Домъ — это была увы! тюрьма). Мать моя устроила тамъ отведенное имъ помѣщеніе съ нѣкоторымъ комфортомъ. Пенсія моего отца не могла быть удерживаема, и онъ аккуратно получалъ ее, что давало семьѣ возможность пользоваться матеріальнымъ довольствомъ, котораго она не имѣла, находясь на свободѣ. Родители мои сохранили свою служанку, сироту, вышедшую изъ дома призрѣнія нищихъ въ Чатамѣ. Она отличалась деликатностью и сердечностью, которыя я пытался обрисовать, изображая „Маркизу“ въ „Лавкѣ древностей“. Она также жила въ мансардѣ, по близости, и мы часто встрѣчались съ ней по утрамъ, на мосту, ожидая, когда отворятся ворота тюрьмы. Я забавлялся тогда, разсказывая ей страшныя и чудесныя исторіи о Лондонской башнѣ, которая возвышалась передъ нами, мрачная и окутанная туманами Темзы и подъ конецъ самъ начиналъ вѣрить изобрѣтеннымъ мною разсказамъ. Иногда, послѣ своего рабочаго дня, я ужиналъ вечеромъ, въ тюрьмѣ, и возвращался въ свою комнату часовъ въ девять. Хозяинъ мой, былъ толстый господинъ, съ отличнымъ сердцемъ; у него была старуха-жена; онъ былъ хромой, и имѣлъ сына, тоже хромого. Они были очень добры и внимательны ко мнѣ, ухаживали за мной когда я былъ боленъ. Всѣ они умерли теперь, но я пытался оживить ихъ, подъ именемъ семейства Garland, въ одномъ изъ моихъ романовъ, озаглавленномъ „Лавка древностей“.
Въ раннемъ дѣтствѣ, я былъ подверженъ нервнымъ припадкамъ. Однажды на фабрикѣ со мной вдругъ случился подобный припадокъ. Я чувствовалъ такія страшныя боли, что меня положили на солому въ томъ углу, гдѣ я работалъ, для того, чтобы я могъ кататься по полу. Бобъ, наполняя горячей водой бутылки изъ-подъ ваксы прикладывалъ мнѣ ихъ непрерывно къ боку. Наконецъ, къ вечеру мнѣ стало лучше. Бобъ, который былъ гораздо больше и старше меня хотѣлъ непремѣнно меня проводить. Мнѣ стыдно было признаться, что я живу въ тюрьмѣ, и послѣ тщетныхъ попытокъ отдѣлаться отъ него, я пожалъ ему руку и позвонилъ у дверей одного дома, стоявшаго близъ Соутверкскаго моста, — какъ будто я жилъ тамъ.
Несмотря на всѣ свои старанія, отецъ мой не могъ избѣжать суда; и надо было подчиниться всѣмъ тяжелымъ формальностямъ, соблюденіе которыхъ только и даетъ возможность пользоваться постановленіями касающимися несостоятельныхъ должниковъ. Въ силу-то этихъ постановленій, несостоятельный должникъ и его семейство не могутъ имѣть вещей или личной собственности, общая стоимость которыхъ превышала бы 20 ф. с. (500 франковъ). И потому, необходимо было, согласно обычаю, чтобы оффиціальный экспертъ видѣлъ одежду, которую я носилъ. Я пошелъ къ нему однажды послѣ полудня; онъ жилъ позади обелиска. Я помню, что онъ вышелъ ко мнѣ изъ-за стола; ротъ его былъ полонъ, и отъ него сильно пахло пивомъ. Онъ потрепалъ меня по щекѣ и сказалъ: „Ну, хорошо, хорошо. Достаточно“! Конечно, едвали бы нашелся такой жестокій кредиторъ, который лишилъ бы меня моей бѣлой войлочной шляпы, моей плохенькой жакетки и моихъ панталонъ изъ бумажнаго бархата; но у меня были въ жилетномъ карманѣ старые, серебряные часы, подаренные мнѣ моей бабушкой до поступленія моего на фабрику, и я ужасно боялся, чтобы у меня ихъ не отобрали; а потому я вернулся въ болѣе веселомъ настроеніи, чѣмъ ушелъ.
Наконецъ, когда всякая надежда на освобожденіе казалась потерянной, мой отецъ вдругъ получилъ наслѣдство отъ одного дальняго родственника, и семейство мое покинуло эту тюрьму, которая съ тѣхъ поръ безпрестанно являлась передо мной, которую я вижу и теперь, какъ въ дни моего дѣтства, и всѣхъ обитателей которой я могъ бы сейчасъ нарисовать, — если бы только умѣлъ рисовать хоть немножко — не сдѣлавъ ни одной ошибки въ подробностяхъ ихъ лицъ и одежды…
Всего страннѣе то, что какъ ни малъ я тогда былъ, но я понималъ все, что было комическаго и патетическаго въ сценахъ, при которыхъ я ежедневно присутствовалъ также хорошо, какъ понялъ бы это теперь.
Покинувъ долговую тюрьму, мой, отецъ и моя мать наняли маленькій домикъ въ Сомерстоунѣ, но о томъ, чтобы извлечь меня изъ того печальнаго положенія, въ которомъ я находился, не было и помину. Около этого времени я присутствовалъ при раздачѣ наградъ въ королевской академіи музыки, для того, чтобы видѣть, какъ увѣнчаютъ Фанни, также получившую награду. При этомъ зрѣлищѣ слезы хлынули у меня изъ глазъ. Никогда я живѣе не чувствовалъ своего несправедливаго уничиженія. Ложась спать въ этотъ вечеръ, я молилъ Бога съ горячей, наивной вѣрой ребенка избавить меня отъ этого уничиженія, отъ этой полной заброшенности. Моя молитва была наконецъ услышала.
Насталъ день, когда мой отецъ и мой патронъ (его двоюродный братъ по женѣ) разсорились между собой. Безъ всякаго сомнѣнія, я былъ невинной причиной этой ссоры. Однажды я принесъ письмо директору фабрики. Прочитавъ его, онъ воскликнулъ, что мой отецъ оскорбилъ его и что онъ меня выгоняетъ; я ушелъ въ слезахъ, не подозрѣвая своего счастья. Нѣсколько дней спустя кузены успокоились, и мать моя совѣтовала опредѣлить меня снова рабочимъ на фабрику. Не смотря на мои сыновнія чувства, я не могу забыть, что мать моя хотѣла возвратить меня къ этому унизительному положенію, отъ котораго Провидѣніе только что избавило меня! Но отецъ мой объявилъ, что никогда нога моя не будетъ въ этомъ домѣ, и что теперь, когда у него есть деньги, онъ отдастъ меня въ школу. При этомъ словѣ „школа“, мнѣ казалось, что предо мной открываются двери рая!».
Въ корреспонденціи Диккенса находимъ мы также слѣдующее мѣсто, касающееся его поступленія въ школу.
"Въ Hampstead Road'ѣ существовало учебное заведеніе нѣкоего Джонса. Отецъ мой послалъ меня къ нему за программой и велѣлъ узнать о цѣнѣ. Когда я пришелъ къ нему, ученики были въ столовой, и г. Джонсъ, въ холщевыхъ рукавахъ, покрывавшихъ руки его отъ локтя по кисть, разрѣзывалъ кушанье. Онъ вышелъ затѣмъ, чтобы принесть мнѣ списокъ его цѣнъ, и высказалъ мнѣ надежду, что я сдѣлаюсь вскорѣ его ученикомъ. Я сдѣлался имъ. Въ семь часовъ утра я вступилъ въ заведеніе г. Джонса экстерномъ. Надъ главнымъ входомъ красовалась надпись, сдѣланная крупными золотыми буквами: «Wellington-House Academy».
Два года пробылъ въ этой школѣ Диккенсъ и покинулъ ее, когда ему было около четырнадцати лѣтъ. Онъ описалъ ее, со всѣми ея обитателями, до мельчайшихъ подробностей, въ очеркѣ, озаглавленномъ «Наша школа», который первоначально былъ помѣщенъ въ основанномъ имъ журналѣ «Hausehold Works» и потомъ вошелъ въ собраніе его сочиненій.
Нѣсколько мѣсяцевъ спустя по выходѣ изъ училища, Диккенсъ поступилъ младшимъ клеркомъ къ одному атторнею, Эдварду Блекмору. Джонъ Форстеръ напечаталъ очень интересное письмо къ нему Блекмора, касающееся молодого клерка. Вотъ что онъ, между прочимъ, пишетъ: «Я зналъ его родителей, и такъ какъ я жилъ въ то время въ Gray’s In, они просили меня подыскать ихъ сыну какія-нибудь занятія. Это былъ ребенокъ съ живымъ взглядомъ, съ интеллигентной физіономіей. Я взялъ его къ себѣ младшимъ клеркомъ. Онъ поступилъ въ мою контору въ маѣ 1827 г. и вышелъ изъ нея въ ноябрѣ 1828 г. Я храню какъ драгоцѣнность, конторскую счетную книгу, всю исписанную его рукой и въ которой онъ значится принятымъ на скромное жалованье — 15 шиллинговъ въ недѣлю. Онъ, должно быть, очень внимательно наблюдалъ все, что происходило въ нашихъ бюро, потому что въ Пиквикскомъ клубѣ и въ Николаѣ Никльби я узналъ нѣкоторые дѣйствительные случаи, обстановкой которымъ служила моя контора. Я едва-ли ошибусь, сказавши, что нѣкоторыя лица въ обоихъ этихъ разсказахъ мои бывшіе кліенты. Его любовь къ театру раздѣлялась другимъ клеркомъ, по имени Поттеромъ, теперь умершимъ. Оба они посѣщали маленькій театрикъ, находившійся въ окрестностяхъ, и даже иногда исполняли тамъ роли. Послѣ того, какъ онъ меня оставилъ, я встрѣчалъ его по временамъ въ судѣ лорда-канцлера, гдѣ онъ дѣлалъ замѣтки, въ качествѣ репортера. Потомъ я потерялъ его изъ виду до появленія его Пиквика».
Желаніе возвыситься, выдвинуться, никогда не покидавшее его среди испытаній его молодости, заставило его посвящать всѣ свои досуги одной изъ самыхъ неблагодарныхъ и трудныхъ наукъ — стенографіи. Его отецъ получилъ мѣсто репортера въ одномъ изъ второстепенныхъ журналовъ. Чарльзъ, чувствуя инстинктивное влеченіе ко всему, что приближалось къ литературѣ, возъимѣлъ честолюбивое намѣреніе — сдѣлаться преемникомъ своего отца. Онъ слышалъ, что многіе замѣчательные люди начали съ того, что были парламентскими репортерами. Страшныя трудности этого ремесла не испугали его. «Для того, чтобы достичь полнаго и совершеннаго знанія всѣхъ тайнъ стенографіи, говоритъ онъ гдѣ-то, нужно положить столько же труда, сколько на изученіе шести живыхъ языковъ». Но не смотря ни на что, онъ смѣло погрузился въ эти тайны и одолѣлъ всѣ трудности безъ посторонней помощи. Тогда стенографія была далеко не тѣмъ, что она теперь. Съ тѣхъ поръ ее значительно упростили. Въ Давидѣ Копперфильдѣ, Диккенсъ даетъ намъ понятіе объ этой старой стенографіи: «Различныя измѣненія точекъ, которыя въ одномъ положеніи означаютъ то-то, а въ другомъ совершенно противуположное; удивительныя эксцентричности, которымъ предаются круги; необыкновенныя послѣдствія, которыя влекутъ за собой различные знаки, уподобляющіеся мушинымъ лапкамъ; страшное дѣйствіе помѣщенной не тамъ гдѣ слѣдуетъ, кривой линіи… все это возмущало дни мои и являлось мнѣ въ сновидѣніяхъ»..
Въ то время, какъ и теперь, въ залахъ англійскаго парламента, была трибуна, спеціально предназначенная для репортеровъ прессы и носившая названіе галлереи. Имѣть мѣсто въ этой галллереѣ — было для каждаго молодого репортера высшей цѣлью его честолюбивыхъ стремленій. Отецъ Диккенса ужъ сидѣлъ тамъ въ качествѣ представителя утренней газеты «The Chronicle», но молодому человѣку пришлось еще много лѣтъ ждать этой чести. Онъ началъ съ судебной стенографіи, и только въ 1831 г. сдѣлался парламентскимъ репортеромъ вечерней газеты «The True Inn». Онъ оставался имъ не долго, ставъ во главѣ стачки стенографовъ, считавшихъ себя недостаточно вознагражденными за своей трудъ этой газетой. Потомъ онъ перешелъ въ «Міггоr of Parliament» и наконецъ уже прочно пристроился къ «Morning Chronicle» — одной изъ лучшихъ и наиболѣе распространенныхъ газетъ того времени. Ему было тогда 23 года.
Но за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ произошло въ его жизни событіе, имѣющее для насъ несравненно болѣе важности. Въ 1833 г. въ декабрьской книжкѣ журнала «The old monthly Magazine» появилось первое литературное произведеніе Диккенса — «Обѣдъ въ аллеѣ тополей». Авторъ самъ разсказываетъ какъ билось его сердце, въ тотъ вечеръ, когда онъ пошелъ опускать свою рукопись «въ темный ящикъ темной конторы, въ глубинѣ темнаго двора». Онъ описалъ намъ также и то волненіе, которое овладѣло имъ, когда его первый разсказъ появился въ печати… «Я удалился, пишетъ онъ, въ Вестминстерскую залу Потерянныхъ шаговъ и оставался тамъ полчаса, ошалѣвшій отъ радости и гордости. Я купилъ книжку журнала въ одномъ магазинѣ, въ Страндѣ, и два года спустя узналъ въ издателѣ, явившемся ко мнѣ съ предложеніемъ, изъ котораго вышелъ Пиквикъ, молодаго человѣка, продавшаго мнѣ тотъ номеръ, гдѣ моя проза имѣла честь впервые предстать передъ публикой».
Между тѣмъ, онъ продолжалъ исполнять свои обязанности политическаго и парламентскаго репортера въ «Morning Chronicle» съ возрастающимъ успѣхомъ. Письма его заключаютъ въ себѣ много интересныхъ и часто забавныхъ подробностей объ этомъ періодѣ его жизни: энергія, дѣятельность и быстрота требовались отъ репортера почти сверхчеловѣческія.
«Никогда журналистъ, пишетъ Диккенсъ, не заставлялъ своихъ патроновъ платить столько денегъ за экспрессы и почтовыя кареты, какъ я. Ахъ! что за люди были эти господа, издатели „Morning Chronicle“! Все было имъ ни по чемъ, — было-бы только быстро исполнено. Меня шесть разъ вываливали на разстояніи 12 миль, — они платили за всѣ шесть приключеній. Я залилъ воскомъ свой плащъ, пиша при огромной свѣчѣ въ каретѣ, которую несла пара горячихъ лошадей — они платили за плащъ, за поломанныя шляпы, за распоротые чемоданы; платили за сломанные экипажи, за обрѣзанныя постромки; платили за все — кромѣ разбитыхъ череповъ, и главное — платили съ улыбкой на устахъ, ворча лишь на того, кто не поспѣвалъ. Нынѣшніе стенографы не могутъ себѣ вообразить, что такое была въ то время жизнь парламентскаго репортера. Я часто переписывалъ съ моихъ стенографическихъ замѣтокъ важныя публичныя рѣчи на своихъ согнутыхъ колѣняхъ, при свѣтѣ глухого фонаря, сидя въ почтовой каретѣ, запряженной четверкой и несущейся по дикой, пустынной мѣстности, ночью, съ невѣроятной скоростью 15 миль въ часъ! Въ послѣдній разъ, какъ я ѣздилъ въ Эксетъ, я вошелъ на дворъ замка, чтобы провѣрить мѣстность, гдѣ я стенографировалъ рѣчь Джона Росселя, во время девонширскихъ выборовъ. На этотъ разъ я былъ окруженъ толпой бродягъ, которые бранились между собой и кричали. Дождь лилъ такой, что двое моихъ почтенныхъ собратовъ должны были держать надъ моей записной книжкой развернутый носовой платокъ, уподоблявшійся балдахину, въ религіозныхъ процессіяхъ. Я протеръ свои панталоны, пиша на колѣняхъ на послѣдней скамейкѣ старой галлереи старой палаты общинъ, и натеръ себѣ пятки, стоя на ногахъ въ палатѣ перовъ, гдѣ насъ загоняли въ галлерею, какъ стадо барановъ. Возвращаясь изъ провинціи съ шумныхъ политическихъ собраній въ нетерпѣливую типографію, я былъ вываливаемъ во рвы колымагами всякаго сорта и всякихъ формъ. Я не разъ находился въ ужасномъ томительномъ положеніи посреди ночи, въ двадцати миляхъ отъ Лондона, на болотистой топкой дорогѣ, въ экипажѣ, лишенномъ колесъ, въ обществѣ загнанныхъ лошадей и пьяныхъ почтальоновъ, говоря себѣ, что нужно пріѣхать… пріѣхать во что бы ни стало!.. И (какъ я это дѣлалъ?) я пріѣзжалъ! И всегда былъ принятъ нашимъ милѣйшимъ редакторомъ г. Блэкомъ съ распростертыми объятіями, съ открытымъ сердцемъ; всегда онъ осыпалъ меня комплиментами на своемъ несравенномъ шотландскомъ нарѣчіи. И что-жъ? Въ этой жизни было своего рода обаяніе, и я никогда не забывалъ ея…»
Это тревожное существованіе не мѣшало однако-же сотрудничеству молодого репортера въ журналѣ, принявшемъ его первый литературный опытъ. Съ 1833 по 1835 г. онъ помѣстилъ тамъ еще девять небольшихъ очерковъ, въ которыхъ уже сказывается его будущій геній. Онъ подписывался подъ этими очерками Боцъ (Boz). Это было прозвище, данное въ семейномъ кружкѣ всеобщему любимцу, младшему изъ братьевъ Диккенса, Августу. Во все время своего сотрудничества въ Monthly Magazine, Диккенсъ не получилъ никакого вознагражденія за свои произведенія. Онъ работалъ даромъ, — изъ чести. Но наконецъ сознавъ свои силы, онъ сказалъ себѣ, что его перо должно приносить ему не одни похвалы. Редакція Monthly Magazine не раздѣляла этого взгляда. Она отказалась платить молодому юмористу; отсюда ссора и окончательный разрывъ, который не принесъ счастья журналу. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя онъ прекратился посреди всеобщаго равнодушія.
Почти въ то же самое время издатели «Morning Chronicle», при которой Диккенсъ состоялъ репортеромъ, задумали выпускать вечернее изданіе. Блекъ поручилъ завѣдываніе имъ одному изъ своихъ соотечественниковъ Джоржу Гогарту. Этотъ послѣдній замѣтилъ первые очерки, подписанные «Боцъ». Онъ поспѣшилъ отправиться къ Диккенсу, въ его скромную квартиру, просить для новаго изданія серію эскизовъ, въ родѣ тѣхъ, которые обратили на себя вниманіе Блека. Диккенсъ съ радостью и благодарностью согласился на скромное вознагражденіе, предложенное ему Гогартомъ. Это свиданіе является климатерическимъ пунктомъ въ исторіи молодости Диккенса. Отсюда начинаются настоящіе дебюты великаго романиста на литературномъ поприщѣ; и этому-же свиданію обязанъ онъ тѣмъ, что у него завязались добрыя отношенія съ человѣкомъ, которому суждено было вскорѣ сдѣлаться его тестемъ. Очерки продолжали правильно появляться весь годъ и имѣли большой успѣхъ. О нихъ говорили въ салонахъ и клубахъ. Пресса и критика занималась ими. Подъ маской псевдонима замѣчалась яркая индивидуальность, отъ которой позволительно было ожидать въ будущемъ очень многаго.
Въ началѣ 1836 г. появились отдѣльнымъ изданіемъ въ двухъ томахъ очерки Боца, пріобрѣтенные у Диккенса молодымъ лондонскимъ издателемъ Макрономъ въ полную собственность за 150 ф. с. Затѣмъ въ мартѣ того-же года появилось въ «Таймсѣ» объявленіе о скоромъ выходѣ въ свѣтъ, перваго выпуска «Посмертныхъ бумагъ Пиквикскаго клуба, изданныхъ Боцомъ», а нѣсколько дней спустя та же газета возвѣщала о предстоящей женитьбѣ г. Чарльза Диккенса, на старшей дочери Джорджа Гогарта, миссъ Катеринѣ Гогартъ. Послѣ церемоніи, происходившей 9 апрѣля въ Лондонѣ, Диккенсъ поспѣшилъ уѣхать съ молодой женой, въ тѣ мирныя, дорогія его сердцу мѣста между Чатамомъ и Рочестеромъ, гдѣ протекли первые годы его дѣтства и гдѣ впослѣдствіи на вѣки сомкнулись глаза его.
Теперь разскажемъ исторію происхожденія знаменитаго Пиквика, этого лица, сдѣлавшагося столь-же популярнымъ въ Англіи, какъ и Прюдомъ во Франціи. Въ Лондонѣ существовала въ эту эпоху (1835—1836) издательская фирма, во главѣ которой стояли двое молодыхъ людей, энергическихъ, смѣлыхъ и предпріимчивыхъ. Они основали нѣчто въ родѣ маленькой, юмористической библіотеки, выходившей выпусками. Они присоединили къ себѣ, въ качествѣ главнаго рисовальщика, молодого каррикатуриста Сеймура, столь-же талантливаго, какъ и эксцентричнаго. Однажды у этого художника, пользовавшагося уже значительной извѣстностью, явилась удачная мысль выпустить цѣлую серію рисунковъ, которые изображали-бы разныя приключенія кокнеевъ (cockneys, лондонскихъ буржуа) на охотѣ, на рыбной ловлѣ, на скачкахъ, и пр., но подъ условіемъ, чтобы къ этимъ рисункамъ написанъ былъ текстъ. Издателямъ эта мысль поправилась, и они обратились за текстомъ къ Диккенсу, который, однакожъ, какъ самъ онъ разсказываетъ въ предисловіи къ первому изданію своего Пиквикскаго клуба, возсталъ противъ такого плана по многимъ причинамъ; во-первыхъ, онъ не былъ человѣкомъ спорта, хотя, и родился въ провинціи; потомъ самую идею онъ находилъ не новой — ею уже пользовались другіе; ему казалось, что было-бы несравненно лучше, еслибъ рисунки явились послѣдствіемъ текста. Онъ требовалъ для себя полнѣйшей свободы пріема, и права расширить свою рамку, касаясь всѣхъ слоевъ англійскаго общества. Издатель согласился на все. «И тогда-то, говоритъ Диккенсъ, образъ Пиквика явился въ моемъ воображеніи. Я написалъ первый выпускъ за одинъ присѣстъ. Мнѣ прислали корректуры; я ихъ отправилъ къ Сеймуру. Прочитавъ ихъ, онъ нарисовалъ собраніе клуба Пиквикистовъ и превосходный портретъ его основателя».
Но между первымъ и вторымъ выпускомъ Пиквика Сеймуръ пустилъ себѣ пулю въ лобъ. Это была его послѣдняя эксцентричность. Диккенсъ видѣлъ только разъ своего несчастнаго и необыкновеннаго сотрудника, за 48 часовъ до его самоубійства. Онъ пришелъ вечеромъ къ молодому автору, жившему въ Furniwall’s Inn, и принесъ ему показать кроки къ «исторіи странствующаго комедіанта», которая должна была появиться въ слѣдующемъ выпускѣ. Диккенсъ сдѣлалъ нѣсколько замѣчаній и Сеймуръ ушелъ, сказавъ, что, по возвращеніи домой, онъ немедленно займется исправленіемъ эскиза. И дѣйствительно, онъ тотчасъ-же сѣлъ за работу, тщательно исправилъ свой рисунокъ и, окончивъ его, застрѣлился. Въ замѣткѣ, приложенной къ выпуску, сообщалось публикѣ объ этомъ трагическомъ событіи. Нѣкто Боссъ, мало-даровитый артистъ, иллюстрировалъ третій выпускъ; но до появленія четвертаго Диккенсъ уже сдѣлалъ выборъ, и молодой художникъ, котораго онъ открылъ, сдѣлался впослѣдствіи постояннымъ иллюстраторомъ знаменитаго юмориста. Онъ подписывалъ «Фиць», и назывался Гоблотъ-Броунъ. Между всѣми художниками, пытавшимися воспроизвести Диккенса, онъ всѣхъ лучше понялъ и передалъ его духъ, складъ ума его. Онъ внесъ въ свои рисунки ту же тонкость, ту же огромную наблюдательность, тотъ же избытокъ фантазіи, которыми отличается текстъ. Въ произведеніяхъ его карандаша, — какъ и въ произведеніи пера Диккенса, встрѣчаются иногда самыя неожиданныя юмористическія выходки, способныя разсмѣшить самаго серьезнаго человѣка. Съ точки зрѣнія художественнаго исполненія большая часть его рисунковъ — маленькіе, совершенно оригинальные шедевры.
Конецъ парламентской сессіи 1836 г. былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и концомъ стенографической карьеры Диккенса. Онъ воспользовался своими новыми досугами, чтобы попробовать свои силы въ сценическомъ жанрѣ. Фанни, ученица музыкальной академіи, и даровитая артистка, которую только неизлечимая болѣзнь удерживала вдали отъ сцены, свела его съ наиболѣе выдающимися музыкантами и композиторами въ Лондонѣ, и онъ написалъ текстъ для двухъ комическихъ оперъ, изъ которыхъ одна имѣла большой успѣхъ. Въ 1837 г. Диккенсъ, такъ сказать, вступаетъ на путь славы, и здѣсь кстати сказать нѣсколько словъ о его наружности въ эту эпоху. Его физіономія влекла къ себѣ озарявшимъ ее сіяніемъ юности, открытымъ выраженіемъ, по которому вы сразу угадывали его душевныя качества. Черты нѣсколько неопредѣленныя въ дѣтствѣ, теперь установились и сдѣлались очень чистыми. Лобъ былъ широкій, матовой бѣлизны, носъ нѣсколько плотный, съ расширенными ноздрями; большіе сѣрые и измѣнчивые глаза сверкали жизнью, умомъ, ироніей, юморомъ. Красныя, нѣсколько выдавшіяся губы носили отпечатокъ чувствительности. Въ цѣломъ голова была красива и симпатична; осанка, поступь были изящны; станъ гибокъ, движенія быстры. Прекрасные темные волоса, ниспадая густыми кудрями, обрамляли это лицо, совершенно безбородое. «Онъ точно сдѣланъ изъ стали», писала г-жа Карлейль. «Въ салонѣ, восклицаетъ Лей-Гонтъ, голова его невольно привлекаетъ взоры; въ этой физіономіи жизнь и душа пятидесяти человѣческихъ существъ».
II.
Успѣхи Пиквикскаго клуба. — Дружба съ Форстеромъ. — Семейная утрата. — Торгаши. — Жизнь Гримальди и Оливеръ Твистъ. — Домашняя жизнь. — Нападки критиковъ. — Николай Никольби и юный корреспондентъ. — Часы мистера Гускерри и Лавка древностей. — Шуточныя письма. — Клеветники. — Беренби Риджъ. — Смерть ворона.
править
Въ концѣ 1837 г. Пиквикскій клубъ былъ оконченъ и появился отдѣльнымъ изданіемъ въ трехъ большихъ томахъ у Чапмана и Галля. Восторженный пріемъ, оказанный англійской публикой, этому произведенію, не имѣетъ прецедентовъ въ исторіи литературы. Въ этомъ колоссальномъ успѣхѣ не было ничего дѣланнаго, вздутаго, онъ росъ и утверждался съ каждымъ выпускомъ и сдѣлался событіемъ. Не смотря на то, что этотъ рядъ простыхъ очерковъ, никогда не претендовавшій на сложную интригу хорошо построеннаго романа, казался по своей формѣ и по своему предмету — довольно эфемернымъ, и не имѣлъ, повидимому, другой цѣли кромѣ легкаго осмѣянія странностей «кокнея»; но стоило ему появиться — какъ молодой, неизвѣстный писатель, не поддерживаемый ни клубными ораторами, ни журнальными рекламами мигомъ завоевалъ весь громадный Лондонъ. Всѣ только и говорили о Пиквикѣ; негоціанты давали своимъ товарамъ названіе Пиквика; въ окнахъ магазиновъ выставлены были матеріи Пиквикъ, сигары Пиквикъ, трости Пиквикъ, шляпы Пиквикъ, — съ узкими полями, приподнятыми по бокамъ, даже кэбы Пиквикъ катились по лондонскимъ улицамъ. Первый выпускъ напечатали сперва только въ четырехъ тысячахъ экземплярахъ, думая что и этого будетъ много, а его разошлось 40 тысячъ. Это была какая-то лихорадка, охватившая всѣхъ безъ изъятія — серьезныхъ людей и легкомысленныхъ, стариковъ и юношей, женщинъ и дѣтей и тѣхъ, кто вступалъ въ жизнь и тѣхъ, кто готовился покинуть ее. Въ подтвержденіе нашихъ словъ, приведемъ слѣдующую выдержку изъ. письма Карлейля: "я слышалъ изъ собственныхъ устъ одного архидіакона такой анекдотъ: одинъ почтенный пасторъ, явившійся къ очень больному старику съ напутственнымъ утѣшеніемъ, уходилъ отъ. него, совершенно довольный своимъ краснорѣчіемъ, какъ вдругъ услышалъ, что умирающій говоритъ своей сидѣлкѣ: какъ бы то ни было, но я еще прочту одинъ номерокъ. Сегодня день выхода «Пиквика»!
Слѣдуетъ-ли приписывать эту популярность произведенія Диккенса исключительно той веселости, тому неистощимому юмору, тому преизбытку жизни и молодости; той необыкновенной способности подмѣчать комическую сторону дѣйствительности, которые очаровываютъ, ослѣпляютъ васъ при первомъ чтеніи? Несомнѣнно, что все это играло значительную роль въ успѣхѣ Пиквикскаго клуба. Но есть въ этой книгѣ и нѣчто глубокое, останавливающее на себѣ мысль читателя. Не смотря на всю экстравагантность этихъ приключеній, на всѣ чудачества дѣйствующихъ лицъ, — лица эти чрезвычайно реальны и живы. Не юмористическій писатель разсказываетъ о нихъ, они сами себя разсказываютъ. И въ этой поразительной манерѣ, заставляющей васъ видѣть, осязать, слышать создаваемыя имъ лица, особенно проявляется геній Диккенса. Возьмемъ хоть самого мистера Пиквика. Можно-ли, познакомившись съ нимъ, позабыть это соединеніе эксцентричности и благодушія, хитрости и наивности, здраваго смысла и безумія — характеризующее его? Пиквикъ — это Донъ Кихотъ лондонской буржуазіи, — а Самъ Уэллеръ его Санхо Пансо.
Посреди успѣха, сопровождавшаго періодическое появленіе Пиквикскаго клуба, завязалась дружба между его авторомъ и Джономъ Форстеромъ, продолжавшаяся до самой смерти Диккенса. Будучи старше своего знаменитаго друга. Джонъ Форстеръ почувствовалъ къ блестящему юношѣ, въ глазахъ котораго свѣтился геній, — непреодолимую симпатію, еще при самомъ началѣ его литературной дѣятельности. Не подозрѣвая, что на его долю выпадетъ со временемъ печальная миссія — написать біографію великаго романиста, онъ хранилъ, какъ святыню, его малѣйшія письма, самыя незначительныя его записки. Онъ былъ прежде всего другомъ Диккенса, преданнымъ, безкорыстнымъ до самоотверженія. Въ переговорахъ и сдѣлкахъ между авторомъ и торгашами-издателями онъ старался устранить отъ своего друга всѣ докучныя хлопоты и денежныя потери, внося въ эти сдѣлки свой практическій здравый смыслъ, свое хладнокровіе, свою безупречную честность. Какъ бы предвидя свою преждевременную смерть — Диккенсъ со всѣми своими признаніями, преимущественно обращался къ этому другу, котораго избралъ хранителемъ своей репутаціи, защитникомъ своей памяти передъ потомствомъ. И книга Форстера, можетъ быть не чуждая нѣкоторыхъ недостатковъ, длиннотъ и неясностей, — тѣмъ не менѣе, благодаря своей искренности и тому теплому отношенію къ Диккенсу, которымъ согрѣта каждая страница ея, — невольно заставляетъ васъ любить не только самого Диккенса, но и того, кто разсказываетъ о немъ.
Дружбу эту еще болѣе скрѣпило одно горестное событіе. Тріумфы молодого писателя были омрачены семейной утратой.
Мери — младшая изъ сестеръ жены его, прелестная, семнадцатилѣтняя дѣвушка — умерла съ поразительной быстротой. Скорбь Диккенса, избравшаго это милое, поэтическое существо повѣренной своихъ задушевныхъ помысловъ и чувствъ, была такъ велика, что онъ на время отказался отъ литературной дѣятельности. Изданіе «Пиквика» было пріостановлено на два мѣсяца. Диккенсъ удалился въ Гамштадтъ. Форстеръ поспѣшилъ пріѣхать къ нему и прожилъ съ нимъ нѣсколько недѣль. «Каждая изъ-этихъ недѣль, писалъ ему, нѣкоторое время спустя, Диккенсъ, есть новое звено въ цѣпи нашей дружбы — цѣпи, столь прочно отлитой, что только одна смерть можетъ ее порвать».
Между тѣмъ торгаши быстро постигли все коммерческое значеніе автора, подобнаго Диккенсу. Вышло еще только пять выпусковъ Пиквика, а ужъ издатели осаждали двери молодого писателя, покинувшаго свою скромную холостую квартиру, для другой, болѣе роскошной, находившейся въ Dougthy-Street. Въ августѣ 1836 г. онъ заключилъ условіе съ Бентлеемъ, обязывавшее его принять на себя, съ января слѣдующаго года, редакцію ежемѣсячнаго «Magazine», подъ названіемъ «Bentley’s Miscellanie». Нѣсколько недѣль спустя Бентлею удалось заставить его подписать еще новый контрактъ на два романа, изъ которыхъ первый долженъ былъ появиться въ опредѣленный срокъ. Такимъ образомъ, по возвращеніи изъ своей печальной, двухмѣсячной вилладжіатуры въ Лондонъ, ему предстояло ежемѣсячно доставлять Бентлею свой новый романъ Оливеръ Твистъ, а Чапману и Галлю вторую часть Пиквика. И въ то время, какъ онъ весь поглощенъ былъ этимъ непрерывнымъ, утомительнымъ творческимъ трудомъ, алчность одного недобросовѣстнаго издателя нарушила его спокойствіе и причинила ему много непріятностей. Нѣкто Макронъ купилъ у него когда-то за 150 ф. с. право на изданія «Очерковъ Боца», въ двухъ томахъ. Когда Пиквикъ и Оливеръ Твистъ, выходившіе періодически выпусками, имѣли огромный успѣхъ, Макронъ разсудилъ, что если онъ вторично издастъ эти два тома Боца, въ формѣ выпусковъ, то это имя, успѣвшее уже пріобрѣсти знаменитость, поможетъ ему сдѣлать выгодную спекуляцію. Вѣсть объ этомъ предпріятіи повергла Диккенса въ отчаяніе. Съ свойственной ему нервностью онъ уже видѣлъ себя обвиняемымъ въ намѣреніи эксплуатировать публику, выдавая ей свою старую вещь за неизданное произведеніе. Онъ послалъ къ Макрону для переговоровъ друзей своихъ и между прочими Форстера. Но все было напрасно. Ловкій издатель стоялъ на своемъ. Онъ купилъ рукопись и былъ ея собственникомъ, и потому утверждалъ, что можетъ издавать ее когда ему угодно и въ какой формѣ ему угодно, но, впрочемъ, присовокупилъ, что онъ не прочь уступить Диккенсу или его издателямъ свои права, если найдетъ это для себя выгоднымъ. Въ то время литературная собственность въ Англіи не была гарантирована никакими опредѣленными узаконеніями, и Диккенсу вмѣстѣ съ Чапманомъ и Галлемъ волей-неволей пришлось уступить. Такимъ образомъ Макронъ, купившій нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ «Очерки Боца» за 150 ф. с., продалъ ихъ теперь за 2,000 ф. с. Но сдѣлка эта не пошла ему въ прокъ. Онъ вскорѣ умеръ, и нужно прибавить, какъ черту, характеризующую Диккенса, что онъ сдѣлался благодѣтелемъ его вдовы и дѣтей. Въ то время когда появлялись послѣдніе выпуски Пиквика, неутомимый молодой писатель велъ сразу три произведенія. Кромѣ Пиквика, онъ началъ для журнала Бентлея романъ: Оливеръ Твистъ и писалъ «Записки Гримальди», на основаніи замѣтокъ и документовъ, оставленныхъ этимъ знаменитымъ клоуномъ. Форстеръ утверждаетъ, что эта книга писана не Диккенсомъ, но письмо издателя, недавно напечатанное въ англійскомъ журналѣ «Notes and Queries», не оставляетъ на этотъ счетъ никакого сомнѣнія. Бентлей говоритъ, что у него есть собственноручныя письма знаменитаго романиста, гдѣ онъ жалуется на разныя затрудненія, съ которыми сопряжено изданіе этихъ записокъ. Какъ бы то ни было, одно уже имя Диккенса или Боца, стоявшее на первой страницѣ книги, служило вѣрнымъ ручательствомъ за успѣхъ, и спустя недѣлю послѣ появленія «Записокъ Гримальди» Диккенсъ писалъ одному изъ своихъ друзей: «Продано уже 1,700 экземпл. Гримальди и требованія увеличиваются съ каждымъ днемъ». Тѣмъ не менѣе, въ одной изъ тогдашнихъ ежедневныхъ газетъ какой-то рецензентъ написалъ, что «Жизнь Гримальди», изданная Боцомъ, должна быть очень посредственнымъ произведеніемъ, ибо авторъ, слишкомъ еще молодой, не могъ знать того, чью жизнь онъ предпринялъ разсказать. На это удивительное замѣчаніе «неподражаемый Боцъ» отвѣчалъ, письмомъ, адресованнымъ къ Бентлею и которое почему-то до сихъ поръ не было издано. Вотъ выдержки изъ него: «Мнѣ сказали, что какой-то неизвѣстный джентльменъ ѣздитъ по городу, сообщая съ огорченнымъ видомъ всѣмъ дамамъ и мужчинамъ драгоцѣнное открытіе, которое онъ только что сдѣлалъ. Сравнивая числа и дѣлая сближенія между множествомъ мелкихъ фактовъ, этотъ джентльменъ, одаренный рѣдкой проницательностью, повидимому пришелъ къ заключенію, что я не могъ знать Гримальди, а слѣдовательно жизнь его, изданная мною, должна быть лишена всякихъ достоинствъ. Я могъ бы пожалуй отвѣтить, что меня еще въ доисторическіе годы — 1819 и 1820, привозили изъ моей провинціальной глуши смотрѣть на блистательныя рождественскія пантомимы; увѣряютъ даже, что мои дѣтскія руки сильно апплодировали безподобнымъ фарсамъ, друга Джозефа; я могъ бы также отвѣтить, что я увидѣлъ опять знаменитаго клоуна въ 1823 г., но такъ какъ въ эту эпоху, я еще не могъ претендовать на исполненную достоинства одежду съ фалдами, хотя и былъ насильственно введенъ суровыми родителями въ свою-первую пару ботинокъ, то охотно готовъ согласиться, что когда Гримальди покинулъ сцену, я не могъ еще назваться мужчиной и сохранилъ весьма смутное и неопредѣленное понятіе о родѣ таланта этого артиста. Я публично сознаюсь въ этомъ, безъ всякихъ ограниченій и оговорокъ, но тѣмъ не менѣе заключеніе, выведенное отсюда неизвѣстнымъ джентльменомъ, утверждающимъ, „что вслѣдствіе этого изданная мною біографія должна быть лишена всякаго достоинства“, кажется мнѣ весьма нелогичнымъ. Я не думаю, чтобъ тотъ, кто взялся написать біографію знаменитаго человѣка, необходимо долженъ былъ состоять съ нимъ въ личныхъ отношеніяхъ; и неизвѣстный джентльменъ никогда меня не увѣритъ, что лордъ Брейбрукъ былъ знакомъ съ г. Пепайсомъ (Pepys), умершимъ около двухъ сотъ лѣтъ тому назадъ, и замѣчательную біографію котораго онъ недавно издалъ».
Однакожъ Пиквикъ обогатилъ преимущественно издателей. Джонъ Форстеръ, въ своей жизни Диккенса, утверждаетъ, что его другу эти произведенія принесли въ 1837 г. только 2000 ф. с.; т. е. 62,500 франковъ; между тѣмъ какъ Чапманъ и Галль получили за него чистой прибыли 600,000 франковъ; но въ ноябрѣ 1837 г. было заключено новое условіе, дѣлавшее Диккенса собственникомъ одной трети его произведенія. Въ томъ же условіи находились слѣдующіе параграфы: «г. Диккенсъ обязуется написать новое сочиненіе, по характеру своему и размѣрамъ подобное посмертнымъ запискамъ Пиквикскаго клуба, и заглавіе которому будетъ дано имъ самимъ. Первый выпускъ долженъ быть доставленъ 15-го слѣдующаго марта, а остальные, вплоть до окончанія романа, 15-го числа каждаго мѣсяца. Гг. Чапманъ и Галль съ своей стороны обязуются уплатить автору сумму въ 3,000 ф. с. (75,000 фр.) въ двадцать ежемѣсячныхъ сроковъ, за уступку всѣхъ правъ на это произведеніе, на пять лѣтъ. По истеченіи этого періода сочиненіе становится исключительной собственностью автора».
Романъ этотъ назывался Приключенія Николая Никльби. Первый выпускъ его появился 15 апрѣля 1838 г., а послѣдній 9-го октября 1839 г. Мы возвратимся къ нему потомъ. Конецъ 1837 и большую часть слѣдующаго года были посвящены Диккенсомъ продолженію и окончанію Оливера Твиста. Нѣсколько выдержекъ изъ его корреспонденціи, дадутъ понятіе читателю о томъ, какъ онъ работалъ и жилъ въ эту эпоху.
… Все утро, до самаго обѣда, я думалъ объ Оливерѣ Твистѣ, и въ ту минуту, когда я съ яростью принялся за него, меня позвали къ Кэтъ, и я долженъ былъ провести весь вечеръ, ухаживая за ней. Сегодня утромъ надо наверстать потерянное время…
… Я славно поработалъ послѣднюю ночь. Знаете-ли? Въ половинѣ перваго у меня уже было написано одиннадцать листовъ…
… Я уже написалъ сегодня вечеромъ шестнадцать листовъ, и разсчитываю написать тридцать, прежде чѣмъ лечь спать.
… Все работаю и работаю… Нанси не существуетъ болѣе! Я читалъ Кэтъ то, что было мной написано прошедшей ночью. Это ее совсѣмъ разстроило. Хорошій признакъ, — не правда-ли? Когда я отправлю субъекта, носящаго имя Jikes, въ адъ, то попрошу васъ сказать свое мнѣніе…
… Приходите, приходите, приходите! Мы поболтаемъ… Жена моя обѣдаетъ въ гостяхъ; я долженъ былъ ее сопровождать, но у меня насморкъ. Приходите же! Вы будете читать или писать, пока я буду оканчивать послѣднюю главу Оливера, что, впрочемъ, произойдетъ только послѣ того, какъ я раздѣлю съ вами баранью котлетку дружбы"…
Какъ я хорошо помню этотъ вечеръ, прибавляетъ Джонъ Форстеръ, къ которому адресованы двѣ послѣднія страницы, и нашъ разговоръ объ окончательной участи Бэтса (Bates). Нашъ общій другъ, краснорѣчивый адвокатъ Тэльфурдъ настаивалъ на «смягающихъ вину обстоятельствахъ» и съ такимъ жаромъ защищалъ этого негодяя, какъ будто дѣло шло о настоящемъ кліентѣ".
Оливеръ Твистъ появился въ концѣ октября 1838 г. въ трехъ томахъ. Онъ нашелъ себѣ болѣе ограниченный кругъ почитателей, нежели Пиквикъ; но этотъ романъ, менѣе оцѣненный толпой, имѣлъ за себя людей мыслящихъ, артистовъ и филантроповъ. Невозможно представить себѣ болѣе яркаго и живого изображенія того, чѣмъ были въ то время системы тюремъ и системы домовъ милосердія въ Англіи. Одной изъ величайшихъ заслугъ Диккенса было обратить вниманіе общества на чудовищные факты жестокости, произвола и небреженія, совершавшіеся тамъ во имя нравственности, милосердія и порядка. Не имѣя другого оружія, кромѣ смѣха и остроумія, кромѣ здраваго смысла и состраданія, онъ предпринялъ очистить Авгіевы конюшни различныхъ административныхъ учрежденій, и нужно сказать къ чести Англіи, столько же сколько и къ его чести — онъ успѣлъ въ своемъ предпріятіи. И никогда Диккенсъ не прибѣгалъ къ средствамъ, излюбленнымъ дидактическими писателями. Въ Оливерѣ Твистѣ поучаютъ факты, а не диссертаціи и не коментаріи. Всѣ лица въ этой траги-комедіи жизни бѣдняка совершенно естественны и въ изображеніи наиболѣе мрачныхъ сценъ, какой-то лучъ человѣчности пробивается сквозь ужасъ подробностей. Если тутъ есть мораль — то не узкая мораль педантовъ и лицемѣровъ, а та, источникъ которой таится въ сердцѣ исполненномъ любви къ ближнему, состраданія ко всему слабому, утѣсненному, падшему…
Никогда судьба такъ не благопріятствовала Диккенсу, какъ въ эти два года, 1838 и 1839 — годы Оливера Твиста и Николая Никльби. Никакое серьезное горе, никакія непріятности не омрачали его пути. Казалось, что провидѣніе хотѣло вознаградить его за всѣ невзгоды перенесенныя въ дѣтствѣ. Молодой, дышащій здоровьемъ и силой, исполненный сознанія, что геній его съ каждымъ днемъ все ростетъ и крѣпнетъ, одаренный всѣми качествами ума и сердца, привлекавшими къ нему друзей и возбуждавшими удивленіе женщинъ, онъ вслѣдствіе ранней женитьбы на дѣвушкѣ по своему выбору избѣжалъ опасностей «богемы» и пользовался матеріальной обезпеченностью, которой обязанъ былъ единственно своему таланту. Въ веселомъ коттеджѣ, расположенномъ въ Твюкенгемѣ, и гдѣ творецъ «Пиквика» поселился со всѣмъ своимъ семействомъ, состоявшимъ изъ его жены и прелестныхъ дѣтей, его матери и старика отца, группировался вокругъ него блестящій кружокъ друзей, оставшихся ему вѣрными, до конца его жизни. Кромѣ его alter ego, Джона Форстера, безпрестанно пріѣзжали изъ Лондона въ Твюкенгемъ, Теккерей, подъ холодной внѣшностью котораго таилось горячее сердце; вѣчно каламбурившій Дугласъ Джеррольдъ; Тэльфурдъ, ирландскій адвокатъ, съ громовымъ голосомъ; художникъ Меклизъ, — красивый Меклизъ, походившій на Рафаэля; Джоржъ Каттермоль, каррикатуристъ, воображенія котораго хватило-бы на двѣнадцать художниковъ, сдѣлавшійся, къ несчастью жертвой джина; Айнсвортъ самый веселый собесѣдникъ, не смотря на свои мрачные, исполненные всякихъ ужасовъ романы; знаменитый трагикъ Мавроди, въ то время директоръ Дрюриленскаго театра. Къ нимъ присоединялась толпа болѣе скромныхъ друзей: Бирдъ, старый товарищъ Диккенса по стенографіи, Миттонъ бывшій клеркомъ въ нотаріальной конторѣ въ одно время съ Диккенсомъ. Всѣ эти лица наѣзжали съ женами, дѣтьми, друзьями, собаками, кошками. И не подумайте, что въ этомъ веселомъ жилищѣ Диккенса велись серьезные споры о литературѣ, искусствѣ: шутки слѣдовали за шутками, игры за играми, дѣти здѣсь царили, и взрослые сами становились дѣтьми. Вечеромъ разыгрывали комедіи, пантомимы, фарсы, и душой и коноводомъ этихъ спектаклей былъ самъ хозяиномъ. По утрамъ происходили разнообразныя упражненія на лугу; основанъ былъ даже «воздухоплавательный клубъ». Джонъ Форстеръ былъ сдѣланъ его президентомъ, подъ непремѣннымъ условіемъ, чтобъ онъ поставлялъ воздушные шары. Въ этихъ удовольствіяхъ, въ этомъ обществѣ Диккенсъ черпалъ новыя силы. Свора посредственностей и неудачниковъ напрасно лаяла на него. Не имѣя возможности отрицать его огромнаго успѣха, критики мстили ему, увѣряя, что этотъ успѣхъ эфемерный, что это не болѣе какъ мода.. Со всѣхъ сторонъ предсказывали на газетныхъ столбцахъ упадокъ его таланта. Въ «Пиквикѣ», говорилось тамъ, онъ весь вылился, далъ все, что можетъ дать. Оливеръ Твистъ уже слабѣе. А Николая Никльби не станутъ читать. "Онъ съ трескомъ взлетѣлъ на верхъ, какъ ракета, пророчествовала важная и эхидная «Saturday Review» и упадетъ внизъ, палкой.
Но этотъ концертъ журнальныхъ Кассандръ, не только не огорчалъ писателя, по даже забавлялъ его. Читая все это, онъ заливался добродушнымъ смѣхомъ. «Ахъ! Эти милые, добрые друзья! восклицалъ онъ, какая нѣжность, какая заботливость! Какъ я имъ благодаренъ! Что-жъ, прибавлялъ онъ лукаво, можетъ быть они и правы… Вотъ посмотримъ…»
Наконецъ появился первый выпускъ Николая Никльби. Никогда критика не получала болѣе вѣскаго опроверженія. Въ десять дней, отъ 15 до 25 апрѣля продано было пятьдесятъ тысячъ экземпляровъ. Та же публика, которая съ грустнымъ взоромъ провожала добрѣйшаго мистера Пиквика, удалившагося въ свое добровольное изгнаніе, не находила достаточно привѣтствій для встрѣчи его молодого наслѣдника Николая Никльби. Этотъ новый романъ отличался всѣми качествами, характеризующими первое произведеніе автора, тѣмъ-же избыткомъ ума, тѣмъ-же соединеніемъ юмора и пафоса, той-же яркой обрисовкой подробностей; но постройка здѣсь болѣе тщательна, нежели въ «Пиквикѣ», наблюдательность глубже, характеры очерчены реальнѣе и болѣе твердой, увѣренной рукой…
Въ каждомъ изъ своихъ романовъ Диккенсъ затрагивалъ предразсудки и лицемѣріе, господствующіе въ англійскомъ обществѣ, не жертвуя, однакоже искусствомъ и своими взглядами на него, утилитарнымъ цѣлямъ, но въ Николаѣ Никльби онъ является особенно страстнымъ и патетичнымъ, потому что беретъ здѣсь подъ свою защиту самыя дорогія его сердцу существа, въ изображеніи которыхъ онъ не имѣетъ себѣ соперниковъ, именно дѣтей.
Въ ту эпоху, когда Диккенсъ задумалъ написать Николая Никльби, въ извѣстной части іоркскаго графства, находилось множество заведеній, посвященныхъ экономическому воспитанію дѣтей мужского пола, что составляло какъ-бы особенность этой мѣстности. Заведенія эти, примыкавшія къ маленькому городку Бернардъ-Кестль, издавна пользовались въ народѣ самой печальной репутаціей. Когда авторъ былъ еще ребенкомъ, его поражали мрачныя исторіи, которыя при немъ разсказывались по этому поводу. Говорили, что бѣдныхъ малютокъ мучили въ этихъ школахъ невѣжественные и грубые учителя; ихъ не только били, но морили голодомъ. Тяжелое впечатлѣніе, произведенное на Диккенса этими разсказами, осталось у него въ памяти и когда въ 1836 г. одинъ знаменитый процессъ, гдѣ отецъ жаловался на истязанія, которымъ подвергся его сынъ со стороны школьнаго учителя въ Іоркширѣ, обратилъ всеобщее вниманіе на этихъ мучителей дѣтства, душа великаго художника возмутилась; онъ рѣшился поѣхать и осмотрѣть лично эти вертепы, давъ себѣ клятву, что если все, что о нихъ говорили окажется справедливымъ, то онъ не положитъ пера до тѣхъ поръ, пока послѣдняя изъ этихъ школъ не закроетъ дверей своихъ, подъ напоромъ гнѣва и презрѣнія всей націи. — И вотъ онъ отправился въ Іоркширъ, въ сопровожденіи своего вѣрнаго сотрудника, рисовальщика Геблотъ-Броуна. Онъ хотѣлъ, чтобы всѣ подробности предпринятой ими кампаніи были переданы какъ можно точнѣй и нагляднѣй, въ серіи очерковъ сдѣланныхъ на мѣстѣ. Диккенсъ и его другъ возвратились изъ своей экскурсіи мрачные, негодующіе, озлобленные. Дѣйствительность превзошла все, что они могли вообразить себѣ. Они привезли съ собой ужасающіе документы. Романистъ признавался, что у него каждый день была лихорадка, и каждую ночь кошмары, въ то время, какъ онъ описывалъ въ Николаѣ Никльби, страшныя сцены, происходящія въ заведеніи Dotheboy’s Hall, и изображалъ, съ мрачной энергіей Данта, это чудовищное, но совершенно реальное, лицо школьнаго учителя Сквирса (Sqeers). Для того, чтобы придать этой части своего труда еще большее значеніе и чтобъ еще болѣе возбудить общественное мнѣніе противъ этихъ мучителей бѣдныхъ дѣтей, Диккенсъ въ предисловіи, которое сдѣлалось знаменитымъ, подтверждаетъ безусловную достовѣрность всѣхъ жестокостей, описанныхъ его перомъ. Слѣдующая страница говоритъ болѣе нежели всѣ комментаріи. «Между тѣмъ, какъ этотъ трудъ подвигался, — автора его, очень забавляли, и вмѣстѣ съ тѣмъ, доставляли ему большое удовлетвореніе, нѣкоторыя письма его добрыхъ, провинціальныхъ друзей, и также нѣкоторыя статьи, этой курьезной мѣстной прессы, изъ которыхъ оказывалось, что многіе іоркширскіе школьные учителя выражали свое негодованіе на то, что будто бы они послужили оригиналами для Сквирса. Онъ имѣетъ даже причины думать, что одинъ изъ этихъ негодяевъ совѣтовался съ законными властями, нельзяли ему возбудить судебное преслѣдованіе за диффамацію. Другой замышлялъ отправиться въ Лондонъ, съ единственной цѣлью, лишить жизни своего обличителя. Третій очень хорошо помнилъ, что нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, къ нему пришли два господина, изъ коихъ одинъ сталъ съ нимъ разговаривать, между тѣмъ, какъ другой рисовалъ его портретъ; и хотя у него оба глаза цѣлы, а у Сквирса только одинъ глазъ, и хотя портретъ нисколько на него не похожъ, но онъ утверждаетъ, что всѣ, его сосѣди, его друзья тотчасъ-же узнали его, — такъ поразительно нравственное сходство. Хотя автора очень трогаетъ безмолвная похвала заключающаяся въ этомъ констатированіи сходства, но онъ объясняетъ ее тѣмъ фактомъ, что мистеръ Сквирсъ представляетъ собой цѣлый классъ людей, а не одну извѣстную личность: когда обманъ, невѣжество, грубость, алчность, соединяются въ маленькой корпораціи, будьте увѣрены, что если одинъ изъ ея членовъ изображенъ обладающимъ этими характеристическими свойствами, то каждый изъ остальныхъ узнаетъ въ этомъ изображеніи то, что принадлежитъ именно ему, и каждый приметъ этотъ общій портретъ, за свой собственный.
Авторъ не утверждаетъ, что между ними нѣтъ никакихъ исключеній; онъ скорѣй склоненъ предположить, что исключенія существуютъ; онъ только говоритъ, что во время своего пребыванія въ Іоркширѣ, онъ не встрѣтилъ ни одного, и что ни на одно еще не было ему указано, съ тѣхъ поръ, какъ стала выходить въ свѣтъ исторія Николая Никльби. Если онъ слишкомъ долго останавливается на этомъ пунктѣ, то это потому, что цѣль его будетъ вполнѣ достигнута только тогда, когда онъ убѣдитъ публику, что мистеръ Сквирсъ и его школа суть только слабыя и смягченныя изображенія существующей дѣйствительности; да — слабыя, и смягченныя, для того, чтобы сдѣлать ихъ вѣроятными!..
Въ архивахъ лондонскихъ судовъ есть дѣла, содержащія въ себѣ такія возмутительныя, по-истинѣ дьявольскія, подробности объ истязаніяхъ и жестокостяхъ, жертвами которыхъ дѣлаются въ этихъ школахъ дѣти, что ни одинъ романистъ не осмѣлился-бы ихъ изобразить. Авторъ, съ тѣхъ поръ какъ началось печататься его произведеніе, получилъ также нѣсколько вполнѣ достовѣрныхъ разсказовъ о томъ, чему подвергаются въ этихъ вертепахъ бѣдныя малютки, покинутыя или отвергнутыя своими родителями, и въ сравненіи съ этими разсказами все описанное въ этой книгѣ кажется блѣднымъ и ничтожнымъ».
Содержатели этихъ ужасныхъ заведеній не оправились отъ удара, нанесеннаго имъ романомъ Диккенса. Годъ спустя, послѣ появленія Николая Никльби, всѣ экономическія школы Іоркшира исчезли. Однѣ были добровольно распущены самими содержателями, другія закрыты судебной властью.
«Николай Никльби» выходилъ выпусками въ продолженіе двадцати мѣсяцевъ; и все это время Диккенса не переставали осаждать письмами разные корреспонденты, незнакомые и анонимные. Большая часть этихъ писемъ касались дѣйствующихъ лицъ романа. Въ одномъ его просили выдать замужъ героиню; въ другомъ, какъ можно строже покарать такое-то лицо; въ третьемъ — отнестись снисходительно къ крайностямъ или порокамъ такого-то. Эти безкорыстныя доказательства участія, которое возбуждали къ себѣ въ публикѣ созданія писателя, были ему дороги. Одно посланіе въ особенности утѣшило его, и онъ отвѣчалъ на него презабавнымъ коротенькимъ письмомъ, которое мы приведемъ здѣсь, хотя переводъ далеко не можетъ передать всей прелести и всего комизма подлинника. Корреспондентомъ Диккенса на этотъ разъ былъ юный джентльменъ, лѣтъ 13 или 14, мистеръ Гастингъ Гюгсъ (Hughes), который въ то время, когда «Николай Никльби» приближался къ развязкѣ, счелъ нужнымъ сообщить автору свои виды и желанія относительно распредѣленія наградъ и наказаній между дѣйствующими лицами романа.
М. Г. Я хватилъ Сквирса палкой по шеѣ и два раза по головѣ: онъ, повидимому, очень изумился и принялся плакать. Плачутъ только трусы, и потому это меня нисколько не удивляетъ съ его стороны; а васъ?
Относительно ягненка и двухъ барановъ я распорядился совершенно такъ, какъ вы мнѣ сказали въ вашемъ письмѣ. Маленькимъ мальчикамъ дали также хорошаго пива, портера и вина. Сожалѣю, что вы не обозначили въ письмѣ, какого именно дать имъ вина. Я далъ имъ хереса, и онъ всѣмъ имъ очень понравился, за исключеніемъ одного, которому сдѣлалось немножко тошно и который закашлялся. Но это обжора! Онъ слишкомъ торопился пить, — вотъ въ чемъ дѣло. Онъ поперхнулся, и по дѣломъ ему! Пари держу, что вы раздѣляете мое мнѣніе?
Николай получилъ своего жаренаго ягненка, какъ вы этого желали; но не могъ одолѣть всего, и говоритъ, что, если вы позволите, то остальное онъ изготовитъ себѣ завтра, съ горошкомъ — онъ это очень любитъ, и я тоже, — и съѣстъ за завтракомъ; онъ говоритъ, что не любитъ подогрѣтаго портера, и что будто это отнимаетъ у него вкусъ. Я позволилъ ему пить холодный. О! еслибы вы видѣли, какъ онъ пилъ! Я думалъ, что онъ никогда не кончитъ! Я далъ ему также три фунта стерлинговъ серебряной мелкой монетой, для того, чтобы казалось больше, и онъ тотчасъ воскликнулъ, что отдастъ половину своей матери и сестрѣ, а остальное раздѣлитъ съ Смиксомъ. У Николая доброе сердце. Это честный малый. И если кто-нибудь скажетъ, что это неправда, то я готовъ драться съ нимъ, когда онъ захочетъ. Да!
Я не забуду и Фанни Сквирсъ, будьте спокойны. Нарисованный вами портретъ ея очень похожъ, но только волосы кажутся мнѣ не достаточно вьющимися; носъ совершенно ея и ноги также. Это мегера — угрюмая и непріятная. Она ужасно взбѣсится, когда я покажу ей ея портретъ! Тѣмъ лучше. Неправда-ли?
Я хотѣлъ вамъ написать длинное письмо, но я не могу писать скоро, когда пишу къ людямъ, которые мнѣ нравятся, потому что это заставляетъ меня думать о нихъ, а вы мнѣ очень нравитесь, говорю вамъ искренно. Притомъ-же теперь ровно восемь часовъ, а меня каждый день укладываютъ спать въ восемь часовъ, за исключеніемъ дня моего рожденія, когда я остаюсь ужинать. Кончаю, посылая вамъ свой дружескій привѣтъ и Нептуну тоже; и если вы будете каждое Рождество пить за мое здоровье, то я обязываюсь пить за ваше. По рукамъ?.. Остаюсь вашъ преданный другъ.
P. S. Я не особенно четко пишу свое имя; но вѣдь вы знаете, какъ меня зовутъ; стало быть, это ничего.
Этотъ третій романъ — «Николай Никльби» поставилъ Диккенса во главѣ современныхъ ему писателей его родины. Отнынѣ его геній становится неоспоримой истиной; и онъ могъ-бы спокойно отдохнуть, не опасаясь уменьшенія своей славы, но творческая дѣятельность также необходима для художника, какъ воздухъ, которымъ онъ дышетъ. Бульверъ справедливо говоритъ: талантъ дѣлаетъ то, что онъ можетъ, а геній то, что онъ долженъ дѣлать. И вотъ не прошло трехъ мѣсяцевъ, послѣ появленія Николая Никльби, какъ въ головѣ Диккенса уже зародился новый литературный планъ. Онъ излагаетъ его въ одномъ письмѣ къ Форстеру, писанномъ въ 1839 г. Изъ этого плана вышло новое художественное созданіе, полное сердечной теплоты и юмора: «Лавка Древностей».
«Я-бы охотно началъ, говоритъ въ своемъ письмѣ Диккенсъ, съ 1 марта 1840 г. періодическое изданіе, состоящее изъ совершенно новыхъ неизданныхъ вещей. Каждую недѣлю появлялся-бы одинъ номеръ, стоящій три пенса; извѣстное число номеровъ составили-бы томъ, который выходилъ-бы въ правильные промежутки времени. Это было-бы нѣчто въ родѣ Адиссоновскаго „Зрителя“, но гораздо болѣе популярное, по выбору сюжетовъ и по манерѣ изложенія…» «Подъ различными названіями я затрогивалъ-бы извѣстные предметы, интересующіе читателя; говорилъ-бы о палатахъ, о которыхъ я много думалъ; далъ-бы цѣлый рядъ очерковъ, содержащихъ въ себѣ исторію Лондона и описанія его, — какимъ онъ былъ прежде, какой онъ теперь, и какимъ будетъ завтра. Можно-бы назвать это досугами Гога и Магога, (два великана, поддерживающихъ огромные часы въ пріемной залѣ въ guildhall'ѣ) и предположить, что каждую ночь оба великана разсказываютъ другъ другу исторіи, которыя оканчиваются съ разсвѣтомъ. Отъ времени до времени я печаталъ бы историческія статьи, выдавая ихъ за переводъ съ языка дикихъ народовъ: я описывалъ бы въ нихъ правосудіе въ измышленной мною странѣ; поставивъ себѣ задачей слѣдить за дѣйствіями лондонскихъ и провинціальныхъ судей, и никогда не оставлять въ покоѣ этихъ почтенныхъ господъ…»
«Чтобы придать этому изданію болѣе интереса и оттѣнокъ новизны, я готовъ обязаться поѣхать въ Шотландію и въ Америку, съ тѣмъ, чтобы присылать оттуда письма, содержащія въ себѣ описаніе страны, ея жителей, людей, которыхъ я тамъ встрѣчу, мѣстные анекдоты, легенды и преданія. Это только бѣглый очеркъ проекта, который я имѣю въ виду. Но прежде всего надо найти издателя, который предложилъ-бы подходящія условія».
Издатели не замедлили найтись. Это были тѣ же Чапманъ и Галль. Они предоставили своему любимому писателю самому назначить условія, и новый журналъ былъ основанъ. Каттермоль и Габлотъ-Броунъ избраны иллюстраторами. До послѣдней минуты Диккенсъ колебался въ выборѣ названія. Наконецъ, онъ остановился на названіи: «Часы мистера Гумфри», происхожденіе котораго объяснитъ намъ другая выдержка изъ корреспонденціи Диккенса.
… «Во первыхъ, по поводу заглавія. — Вотъ какая мысль у меня явилась: больной старикъ, живущій въ извѣстной вамъ странной квартирѣ, откроетъ шествіе. Онъ сообщаетъ подробности о самомъ себѣ; говоритъ о своей привязанности къ стариннымъ стѣннымъ часамъ съ фантастической деревянной рѣзьбой. Много лѣтъ онъ и эти часы проводили вдвоемъ долгія зимнія ночи… и мало-по-малу старикъ привыкъ къ голосу своихъ часовъ, какъ къ голосу друга. Ночью, когда онъ съ своей постели слышитъ ихъ бой, онъ любитъ говорить себѣ, что у дверей его есть вѣрный и веселый сторожъ; ихъ циферблатъ кажется ему симпатичной физіономіей, черты которой, запыленныя временемъ, принимаютъ такое добродушное выраженіе, каждый разъ какъ онъ, сидя у камина, подыметъ глаза на своего стараго друга. Потомъ этотъ старикъ разскажетъ, какъ онъ сохранилъ въ своемъ глубокомъ сундукѣ, мрачномъ и молчаливомъ, многое множество рукописей; какъ отъ времени до времени онъ вынимаетъ оттуда одну изъ нихъ для прочтенія, и какъ старые часы, повидимому, съ удовольствіемъ и интересомъ прислушиваются къ тому, что онъ читаетъ. Наконецъ, онъ объяснитъ, что члены маленькаго клуба, образовавшагося у него, рѣшили отпраздновать этотъ долгій дружескій союзъ между имъ и его часами, и дать своему отчету о празднествѣ названіе: „Часы стараго Гумфри“ или „Часы мистера Гумфри“. Заглавная виньетка должна изображать добряка Гумфри и его часы, а всѣ исторіи, которыя онъ будетъ разсказывать — должны носить одну общую рубрику». «Изъ угла моихъ часовъ».
Новое изданіе появилось въ назначенное-время, но вскорѣ измѣнило форму. Диккенсъ пріучилъ публику къ длиннымъ романамъ, продолженія которыхъ ожидали съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ. Когда увидѣли, что на этотъ разъ сборникъ содержалъ въ себѣ только одни разсказы, не превосходившіе трехъ номеровъ, число, читателей значительно уменьшилось. Издатели испугались и, предвидя неуспѣхъ, который былъ для нихъ раззореніемъ, бросились «къ своему автору», умоляя его о спасеніи. Онъ отвѣчалъ имъ присылкой, — двѣ недѣли спустя — перваго номера «Лавки древностей». Этотъ романъ тянулся весь годъ (1840—41); иногда появились послѣдніе листы его, — гдѣ разсказывалась смерть маленькой Нелли, — во всѣхъ концахъ Англіи раздавались рыданія. Нелли оплакивали въ роскошныхъ отеляхъ West End’а и въ скромныхъ коттеджахъ бѣднѣйшихъ деревень; молодые и старые, — оплакивали какъ дорогое, близкое существо, какъ сестру, какъ друга, какъ дочь, озарявшую въ теченіи цѣлаго года своей наивной поэтической прелестью домашній очагъ и вдругъ исчезнувшую, унесенную смертью. Этотъ образъ Нелли — центральный въ романѣ, можетъ быть наиболѣе патетическомъ, какой когда-либо былъ написанъ, не только изображенъ съ той сердечностью и теплотой, которыя были присущи Диккенсу, но и съ точки зрѣнія художественной это одно изъ самыхъ законченныхъ, самыхъ поэтическихъ его созданій. Съ перваго ея появленія въ романѣ, когда мы видимъ ее совсѣмъ маленькой посреди фантастическихъ фигуръ лавки древностей, до послѣдней сцены въ церковной оградѣ, гдѣ бѣдняжка засыпаетъ, для того чтобы уже никогда не проснуться, между тѣмъ какъ въ сумеркахъ каменныя статуи на могилахъ словно киваютъ головами и говорятъ ей, что она можетъ спать спокойно, что онѣ сторожатъ ее, — образъ ея обаятельно дѣйствуетъ на читателя и неизгладимо врѣзывается въ его память.
Необыкновенный юморъ Диккенса, который онъ щедро расточалъ въ своихъ сочиненіяхъ не былъ у него, какъ у многихъ другихъ писателей, плодомъ усилія; это былъ природный даръ, проявлявшійся у него почти безсознательно. Въ обыденной, домашней жизни, въ отношеніяхъ его съ друзьями, — веселость, оригинальность и умъ били у него ключомъ на каждомъ шагу, при каждомъ удобномъ случаѣ… Мистификацію, — то, что парижане называютъ «scie d’atelier» — онъ довелъ до степени настоящаго искусства. Для этого рода шутки у него были всѣ необходимыя данныя: невозмутимая серьезность, видъ глубокой убѣжденности и упорство, способное вывести человѣка изъ себя. Въ его корреспонденціи, относящейся къ 1840 г., мы находимъ слѣды подобнаго шаржа, поводомъ къ которому послужили церемоніи и празднества по случаю бракосочетанія молодой англійской королевы. Нѣсколько выдержекъ изъ писемъ Диккенса въ этомъ родѣ, можетъ быть, позабавятъ читателя…
Вотъ что онъ пишетъ къ поэту Севеджу Лендору:
«Общество взбудоражено бракосочетаніемъ ея величества, и, я къ сожалѣнію долженъ вамъ сообщить, что я отчаянно влюбленъ въ королеву. Я брожу съ сердцемъ, наполненнымъ мрачныхъ и неопредѣленныхъ мыслей. Я намѣренъ бѣжать на какой-нибудь пустынный островъ, въ обществѣ одной изъ фрейлинъ, похищенныхъ ночью изъ дворца ея державной повелительницы. Но которую выбрать? Не знаете-ли вы какой-нибудь пригодной для этого случая? Можетъ быть это злоупотребленіе съ моей стороны, что я прошу васъ принять участіе въ заговорѣ, въ который уже вступили эти благородные молодые люди: Форстеръ и Меклизъ, и однакожъ, человѣкъ съ вашей энергіей былъ бы для меня большой помощью… Я запримѣтилъ одну молодую особу… Она очень миленькая, и у ней нѣтъ взрослаго брата. Объ этомъ предметѣ и о многомъ другомъ, касающемся моего плана, я буду подробнѣе говорить съ вами при нашей ближайшей встрѣчѣ, а пока прошу васъ, сжечь этотъ документъ. Не слѣдуетъ возбуждать никакихъ подозрѣній и допускать, чтобы изъ всего этого что-нибудь вышло наружу…»
Проходятъ нѣсколько дней и любовь Диккенса къ королевѣ все ростетъ. Онъ разсказываетъ о ней каждому встрѣчному и пишетъ Форстеру:
«Я глубоко страдаю. Я ничего не могу дѣлать… ничего! Я пробовалъ перечитывать Оливера, Пиквика и Никльби, чтобы направить свои мысли на истинный путь. Напрасныя усилія! Сердце мое не здѣсь, оно въ Виндзорѣ… Оно въ Виндзорѣ, близъ моей подруги… Я думалъ сегодня утромъ объ отвѣтственности и разрыдался. Присутствіе жены моей еще болѣе увеличиваетъ мое горе. Отецъ и мать — мнѣ противны! Я чувствую отвращеніе къ своему дому. Я начинаю думать о рѣкѣ, о королевскомъ каналѣ, о бритвахъ въ моей уборной. Я хотѣлъ отравиться, идя на обѣдъ къ г-жѣ М… или повѣситься въ саду, на грушевомъ деревѣ, или уморить себя голодомъ, или броситься подъ колеса фіакра, или наконецъ зарѣзать моихъ почтенныхъ издателей Чапмана и Галля. Этотъ послѣдній проектъ едва-ли не лучшій. Весь Лондонъ заговорилъ-бы обо мнѣ. Она услыхала бы мое имя! О, восторгъ! Она подписала бы мой смертный приговоръ. О, блаженство! Она, можетъ быть, простила бы меня! О, неизреченная радость!!!… Прощайте, пожалѣйте обо мнѣ. Вашъ другъ, обезумѣвшій отъ сильной страсти, Диккенсъ».
«Лавка древностей» была написана отчасти въ Лондонѣ, отчасти въ маленькомъ приморскомъ городкѣ Broadstairs'ѣ. Но первые листы, вѣроятно, Диккенсъ писалъ въ Ватѣ (Bath) во время пребыванія у своего новаго друга Севеджа Лендора, одного изъ замѣчательнѣйшихъ поэтовъ и самыхъ эксцентрическихъ людей, какихъ произвела Англія въ XIX вѣкѣ. Этотъ необыкновенный человѣкъ говорилъ и писалъ на всѣхъ языкахъ, мертвыхъ и живыхъ, съ чрезвычайной легкостью. Онъ обладалъ огромной эрудиціей и блестящимъ воображеніемъ. Это былъ увлекательный собесѣдникъ и мощный поэтъ, но ему страшно вредилъ его бѣшеный темпераментъ. Можно написать цѣлый томъ, разсказывая о необычайныхъ приключеніяхъ, случившихся съ нимъ и которыми онъ обязанъ былъ своей невѣроятной вспыльчивости. Вслѣдствіе одного громкаго процесса, онъ долженъ былъ оставить отечество и удалиться въ Италію. Около того же времени (1840 г.) авторъ Пиквикскаго клуба познакомился съ знаменитымъ графомъ д’Орсэ, королемъ парижскихъ львовъ и лондонскихъ денди, который тогда вторично посѣтилъ Лондонъ вмѣстѣ съ гремѣвшей въ литературномъ мірѣ своей красотой и умомъ ирландкой леди Блессинстонъ. Мы вскорѣ будемъ имѣть случай представить читателямъ эту блестящую и странную чету, къ которой лондонское общество, обыкновенно столь чопорное и строгое, относилось съ удивительной снисходительностью.
Нѣкоторыя письма, писанныя Диккенсомъ изъ Broadstairs’а, въ то время, когда появлялись «Часы мистера Гумфри» интересны въ томъ отношеніи, что они показываютъ, какъ онъ заботился о рисункахъ къ своимъ произведеніямъ. Письма эти адресованы къ Каттермолю, его другу и одному изъ главныхъ иллюстраторовъ «Часовъ». Приведемъ изъ нихъ нѣсколько выдержекъ.
«Милый Жоржъ! Не сдѣлаете-ли вы намъ какихъ возраженій? Намъ хотѣлось-бы имѣть небольшой рисунокъ, сдѣланный китайской тушью, величиной въ прилагаемый листъ. Сюжетъ: старая фантастическая комната, съ мебелью елизаветинской эпохи. Въ углу около камина необыкновенные, старые стѣнные часы, — часы мистера Гумфри. Однимъ словомъ, никакихъ фигуръ».
«Милый Жоржъ! Китъ, холостякъ, и Герландъ приходятъ къ тому мѣсту, гдѣ находится ребенокъ, посреди ночи. Падаетъ снѣгъ. Китъ оставивъ ихъ позади, держа въ одной рукѣ фонарь, а въ другой клѣтку съ птичкой, останавливается на минуту у двери стараго жилища, не рѣшаясь назвать себя. Въ окнѣ, которое, какъ слѣдуетъ предположить, освѣщаетъ маленькую комнату ребенка, блеститъ огонекъ; а позади, ребенокъ (къ которому бѣгутъ его друзья, ничего не зная, исполненные надежды), распростертый на своемъ ложѣ, мертвый».
«Милый Жоржъ! Подъ суровой простыней, въ маленькой тихой комнаткѣ, лежитъ мертвая дѣвочка. На дворѣ зима, значитъ никакихъ цвѣтовъ; но на груди, на подушкѣ, на постели, нѣсколько вѣтвей омелы, дикія ягоды… Открытое окно обрамлено плюшемъ. Маленькій мальчикъ, имѣвшій съ ней разговоръ по поводу ангеловъ, можетъ находиться у ея изголовья, если хотите. По моему, въ этой сценѣ было-бы больше молчанія и спокойствія, если бы дѣвочка была совсѣмъ одна. Я хочу, чтобы лицо ребенка выражало величавый, спокойный отдыхъ; чтобы бѣдняжка имѣла видъ наконецъ счастливый, если это возможно въ смерти…
Ребенка схоронили въ церковной оградѣ, и старый нищій, которому нельзя втолковать, что она умерла, приходитъ каждый день на могилу ея и сидитъ въ ожиданіи, что она придетъ для того, чтобы снова отправиться въ путь. Подлѣ него его мѣшокъ и палка, а также корзина и маленькая шляпка дѣвочки. „Она придетъ завтра“, шепчетъ онъ, и когда спускаются сумерки, грустно возвращается въ свое бѣдное жилище. Или не лучше-ли, чтобы онъ держалъ вещи ребенка въ рукѣ?..
Я, рыдаю, другъ мой, дописывая эту исторію… Не знаю, какъ у меня хватаетъ мужества кончить ее»!..
Большая или меньшая степень знаменитости человѣка въ нашемъ современномъ обществѣ могла-бы измѣряться количествомъ клеветъ, злословія, или простыхъ сплетенъ, предметомъ которыхъ онъ служитъ въ маленькой прессѣ, а также многочисленностью неизвѣстныхъ просителей, осаждающихъ его письмами, или удостоивающихъ своимъ корыстнымъ посѣщеніемъ. Диккенсъ не избѣжалъ ни одного изъ этихъ неудобствъ славы. Милые критики, предсказывавшіе паденіе его таланта, не могли уже нападать на произведеніе, вызывавшее въ публикѣ благоговѣйный восторгъ, и попробовали вымѣстить свою неудачу на его частной жизни. Стали ходить по рукамъ анонимныя письма, наполненныя всякаго рода подробностями о странныхъ привычкахъ и нравахъ автора «Лавки Древностей»: онъ писалъ только, когда былъ пьянъ, что случалось съ нимъ почти каждый день. Онъ преимущественно искалъ общества въ низшемъ классѣ, приводилъ ночи въ вертепахъ, гдѣ упивался джиномъ, вмѣстѣ съ подонками лондонской черни. Онъ скверно обращался съ женой, оставлялъ ее, бѣгая за уличными женщинами; предавался оргіямъ съ своимъ товарищемъ по кутежу, этимъ распутнымъ французомъ (profligate Frenchman), графомъ д’Орсэ. Вскорѣ дошли до болѣе точныхъ подробностей: одна газета съ важностью и соболѣзнующимъ тономъ передавала извѣстіе, что блестящій авторъ столькихъ популярныхъ сочиненій помѣшался и что его должны были посадить въ домъ сумашедшихъ. Статейка очень искусно давала понять, что можетъ быть этотъ случай не былъ послѣдствіемъ одного только усиленнаго труда. Диккенсъ, удалившійся въ Broadstairs и спокойно приготовлявшій къ изданію первый томъ «Часовъ мистера Гумфри», очень смѣялся надъ этимъ новымъ измышленіемъ завистниковъ и, желая увѣковѣчить воспоминаніе о немъ, включилъ въ предисловіе къ этому первому тому слѣдующія строки:
"Безъ сомнѣнія, дамамъ и мужчинамъ, исполненнымъ ко мнѣ доброжелательства и распустившихъ слухъ, что я сошелъ съ ума, будетъ очень пріятно узнать, что этотъ слухъ распространился съ желаемой быстротой и сдѣлался предметомъ многочисленныхъ, и важныхъ споровъ. Не то, чтобы кто нибудь усумнился, хоть на минуту, въ моемъ сумасшествіи, — это фактъ вполнѣ доказанный, какъ дуэль между Тицломъ и Сёрфесомъ въ «Школѣ Злословія», — но много спорили о названіи того убѣжища, куда отвезли несчастнаго лунатика. Одни положительно утверждали, что это Бедламъ, другіе стояли за св. Луку, третьи, наконецъ, приводили основательнѣйшіе доводы въ пользу заведенія Гануэлля…
Я не люблю никого огорчать и хотѣлъ-бы оставить моихъ добрыхъ пріятелей и пріятельницъ наслаждаться въ мирѣ, успѣхомъ ихъ маленькой исторіи; но такъ какъ нѣкоторыя наивныя души возмущены ею, то я считаю своей обязанностью сообщить здѣсь, что бѣдный чудакъ получилъ это извѣстіе въ ту минуту, когда его окружала счастливая и радостная семья его, и что эти подробности, касающіяся его скромной личности, наполнили весь домъ весельемъ и послужили поводомъ къ безчисленнымъ шуткамъ, остротамъ и пр. въ нашемъ кружкѣ; словомъ, употребляя выраженіе добраго Векфильскаго священника: «Я не знаю, остроумнѣе-ли мы стали послѣ этого инцидента, но хохотъ у насъ раздается теперь гораздо чаще».
Не успѣли забыть этой выдумки, какъ новая утка всплыла на огромной бездонной лужѣ журнальной клеветы. На этотъ разъ Диккенса обличали въ ренегатствѣ. Вотъ что мы находимъ по поводу этого въ одномъ изъ его писемъ отъ 15 августа 1840 г.
"Меня очень удивило, что я съ нѣкоторыхъ поръ сталъ получать письма отъ, католическихъ поповъ, просящихъ у меня (пастырскимъ тономъ и съ нѣкоторой авторитетной важностью) помощи имъ самимъ и ихъ церкви, а также и помощи моего пера. Наконецъ у меня явилось подозрѣніе, не распространился-ли, можетъ быть, слухъ, что я оставилъ религію моего отца. Я не ошибся.
"Въ одномъ письмѣ къ Моей матери изъ Ламерта, что въ Корксѣ, — я прочелъ слѣдующее: «что это за новая исторія, распространяемая газетами, что будто-бы Чарльзъ, вовсе не сходившій съ ума, перешелъ въ католическую религію?..»
Но не будемъ долѣе останавливаться на этихъ сплетняхъ и клеветахъ. Это значило-бы оказывать ихъ изобрѣтателямъ слишкомъ большую честь. Что касается до просителей, осаждавшихъ Диккенса, то ихъ поощряло къ этому его доброе сердце. Ни одинъ, дѣйствительно нуждающійся человѣкъ, не уходилъ отъ него, не получивъ немедленной помощи и всегда сопровождавшейся сочувственнымъ словомъ, добрымъ совѣтомъ. Ничто его не отталкивало, ничто не способно было вывести изъ терпѣнія. Вотъ между прочимъ одинъ примѣръ трогательный и вмѣстѣ комическій.
Нѣкто Даніэль Тобинъ, бывшій у него когда-то секретаремъ, и дошедшій, вслѣдствіе пьянства и кутежей, до послѣдней степени нищеты, сдѣлался странствующимъ нищимъ. Онъ ходилъ по городамъ и деревнямъ, умоляя прохожихъ о состраданіи. Диккенсъ сто разъ помогалъ ему, но потерялъ всякую надежду на его исправленіе… Однажды онъ получилъ отъ Даніэля письмо, гдѣ тотъ говорилъ, что ноги отказываются служить ему далѣе, и что онъ долженъ будетъ отказаться отъ своихъ странствованій, если его бывшій патронъ не сжалится надъ нимъ и не подаритъ ему осла и телѣжку, въ которой оцъ могъ-бы ѣздить. Всѣ окружающіе Диккенса, его и друзья и родные были возмущены этой наглой просьбой. Великій юмористъ только улыбнулся. Недѣлю спустя, Даніэль позвонилъ у дверей его дома. Диккенса не было, но на дворѣ, гдѣ помѣщались службы, молодой осликъ и совсѣмъ новенькая телѣжка ожидали своего новаго хозяина, неисправимаго бродягу.
Романъ, слѣдовавшій за «Лавкой Древностей», назывался Бернеби Роджъ. Онъ былъ весь напечатанъ въ «Часахъ мистера Гумфри». Но прежде чѣмъ говорить о немъ, скажемъ нѣсколько словъ о нѣкоторыхъ фактахъ, относящихся къ семейной жизни Диккенса, о которыхъ мы не успѣли упомянуть. Читатель помнитъ, конечно, Фанни, старшую сестру маленькаго Чарльза, съ которой они вмѣстѣ ходили по лондонскимъ улицамъ, посѣщая каждое воскресенье своихъ родителей, содержавшихся въ мрачной долговой тюрьмѣ. Избранная натура, одаренная необыкновенными музыкальными способностями, — она обѣщала сдѣлаться блестящей пѣвицей, какъ вдругъ неумолимая болѣзнь прервала ея артистическое поприще. Разбитая параличемъ, прикованная къ своей постели, она находила утѣшеніе только въ славѣ своего брата, въ его книгахъ и разговорахъ съ нимъ. Это печальное положеніе сестры было единственной каплей горечи, отравлявшей счастье, ниспосланное ему судьбой. Каждый годъ семья его увеличивалась и появленіе каждаго изъ его четырехъ романовъ соотвѣтствовало рожденію одного изъ его дѣтей. Четвертый, — это былъ мальчикъ, — увидѣлъ свѣтъ въ одинъ день съ появленіемъ перваго выпуска Бернеби Роджъ. Старшій родился съ мистеромъ Пиквикомъ, а двѣ маленькія дѣвочки были близнецами съ Оливеромъ Твистомъ и Николаемъ Никльби. Старикъ отецъ и мать Диккенса оставили домъ, уступивъ мѣсто дѣтямъ, и сынъ поселилъ ихъ обоихъ въ прелестномъ, веселомъ коттеджѣ, близъ Эксетера. «Я нанялъ для нихъ сегодня утромъ, писалъ онъ къ одному изъ своихъ друзей, маленькій коттеджъ, и если они будутъ имъ недовольны, то это глубоко меня огорчитъ. На разстояніи одной мили отъ города, по дорогѣ въ Плимутъ, возвышаются два маленькихъ бѣлыхъ домика; одинъ домикъ ихъ, другой ихъ хозяина. При домѣ прекрасный садъ; внутри все чисто, ново, свѣжо, все блеститъ, и окрестный пейзажъ одинъ изъ красивѣйшихъ въ Англіи».
Теперь возвратимся къ тому, въ чемъ состоитъ главный интересъ жизни писателя, — къ исторіи его произведеній. Первая глава Бернеби Роджа появилась въ томъ No «Часовъ мистера Гумфри», который слѣдовалъ за окончаніемъ «Лавки Древностей». Въ этомъ романѣ авторъ пытался въ первый разъ выйти изъ сферы современной дѣйствительности и изображенія современныхъ нравовъ… Начавъ его во время изданія «Оливера Твиста», Диккенсъ нѣсколько разъ отлагалъ его въ сторону и потомъ опять принимался за него. Онъ избралъ рамкой для своего сюжета, тотъ жестокій и недавній періодъ, когда Англія сдѣлалась театромъ непрерывныхъ казней мужчинъ, женщинъ и дѣтей, сравнительно невинныхъ. Казни эти деморализировали, вмѣсто того, чтобъ улучшать нравственность, и въ нѣкоторыхъ семьяхъ смерть на висѣлицѣ была какъ-бы наслѣдственной. Въ то время за кражу аршина матеріи или нѣсколькихъ метровъ лентъ наказывали смертью. Это было также эпохой, когда какое-то религіозное помѣшательство овладѣло лондонскимъ народомъ, и ввергло его въ бездну преступленій и нищеты. Мрачные ужасы, совершавшіеся бунтовщиками, во главѣ которыхъ стоялъ сумасшедшій фанатикъ лордъ Гордонъ; поразительный контрастъ между страшными общественными преступленіями и частными добродѣтелями не могли не соблазнить художника. Надо, однакожъ, сознаться, что романъ Бернеби Роджъ страдаетъ многими недостатками, и главный изъ нихъ есть отсутствіе единства мысли, гармоніи въ цѣломъ. Авторъ увлекся описаніемъ бунта и слѣдуя за бунтовщиками по Лондону, пылающему со всѣхъ сторонъ, совершенно забываетъ, что всѣ эти картины бунта должны занимать въ его книгѣ второстепенное мѣсто. По мѣрѣ того, какъ романъ приближается къ концу, онъ принимаютъ все большіе и большіе размѣры, выдвигаясь на первый планъ и заслоняя всѣхъ дѣйствующихъ лицъ, являвшихся вначалѣ романа, такъ что вы видите только бунтъ, бунтовщиковъ, пожары, казни и палача. Повторяемъ, съ художественной точки зрѣнія, это недостатокъ капитальный; но въ тоже время картины эти написаны такъ мастерски, въ нихъ столько жизни, движенія, драматизма, что кажется Диккенсъ никогда не писалъ ничего болѣе захватывающаго. Если мы перейдемъ къ дѣйствующимъ лицамъ романа, то увидимъ, что и они также достойны его пера. И этотъ идіотъ, съ своимъ единственнымъ другомъ — ворономъ, Бернеби Роджъ; и полный юмора, честный, веселый слесарь Варденъ; и старая дѣва Мигсъ, фанатическая протестантка, лицемѣрная и порочная, и наконецъ эта страшная и геніальная фигура мистера Денниса, палача; все это созданія живыя и оригинальныя, носящія на себѣ отпечатокъ мощнаго таланта.
Въ Бернеби Роджъ есть одно лицо, несомнѣнно уже списанное съ натуры. Это — воронъ Грипъ. Грипъ принадлежалъ Диккенсу и былъ любимцемъ всего семейства. Смерть его, разсказана очень подробно въ одномъ письмѣ Диккенса, украшенномъ рисункомъ Мэклиза, сдѣланнымъ перомъ и представляющимъ апофеозу ворона. Приводимъ здѣсь это патетическое извѣщеніе о кончинѣ мистера Грипа.
"Вы узнаете съ грустнымъ удивленіемъ, что воронъ не существуетъ болѣе. Онъ умеръ сегодня въ двѣнадцать часовъ и нѣсколько минутъ. Онъ хворалъ уже нѣсколько дней, но мы не ожидали ничего важнаго и только приписывали его болѣзнь тому, что онъ прошлымъ лѣтомъ наглотался бѣлаго лаку. Вчера, послѣ полудня, положеніе его показалось мнѣ до такой степени труднымъ, что я послалъ нарочнаго къ его доктору, мистеру Геррингу, который тотчасъ же пріѣхалъ и прописалъ ему сильный пріемъ рициноваго масла. Подъ вліяніемъ этого средства, онъ настолько почувствовалъ въ себѣ силы, что въ восемь часовъ вечера клюнулъ моего грума Топпинга. Ночь онъ провелъ спокойно. Сегодня утромъ, на разсвѣтѣ, повидимому, ему было лучше. По приказанію доктора, ему дали второй пріемъ того же лекарства; потомъ онъ, казалось съ удовольствіемъ поѣлъ кашицы, которую ему принесли. Около одинадцати часовъ ему стало такъ худо, что въ конюшнѣ должны были отвязать всѣ колокольчики. Въ половинѣ двѣнадцатаго слышали, какъ онъ что-то говорилъ самъ съ собой. Онъ произнесъ имя лошади и Топпинга, и еще нѣсколько другихъ словъ, безсвязныхъ и вѣроятно относившихся къ его предсмертнымъ распоряженіямъ. Онъ, дѣйствительно, оставилъ много монетъ, зарытыхъ имъ, въ различныхъ мѣстахъ сада. Когда пробило двѣнадцать, онъ слегка вздрогнулъ, но скоро оправился и два или три раза облетѣлъ вкругъ сарая, затѣмъ остановился, чтобы каркнуть, зашатался, и закричавъ громко: «Пойдемъ, старушка!» (это было его любимое восклицаніе) упалъ и умеръ.
«Все время онъ выказывалъ душевную твердость, ровность характера и терпѣніе, которымъ нельзя не удивляться. Я очень сожалѣю, что не могъ узнать его послѣдней воли.
P. S. Кэтъ чувствуетъ себя довольно хорошо; но сильно огорчена, какъ вы можете себѣ представить. Дѣти очень довольны: воронъ щипалъ ихъ за икры, но это онъ игралъ».
Еще нѣсколько словъ по поводу этого ворона, сдѣлавшагося историческимъ. Вскорѣ послѣ смерти великаго романиста, въ одной изъ лондонскихъ аукціонныхъ залъ распродавались картины и другіе предметы искусствъ, принадлежащіе Диккенсу. Заимствуемъ изъ одного тогдашняго журнала (Chamber’s. Journal. Edinbourgh. 6-го августа 1870 г.) нѣкоторыя подробности объ этой продажѣ:
«Неописанное волненіе овладѣло нами, когда на столъ поставили чучело ворона. Передъ нами была любимая птица великаго человѣка, Грипъ, — Грипъ Бернеби Роджа и цѣлаго міра, птица, которую Диккенсъ ласкалъ и кормилъ изъ своихъ рукъ, и которая послужила ему оригиналомъ для одного изъ его созданій. Мы не сильнѣй взволновались бы, еслибъ намъ показали набальзамированнаго Самуила Уэллера. Какъ только Грипъ появился, со всѣхъ сторонъ раздались восторженныя рукоплесканія. Всѣ кричали: „Грипъ! Грипъ!“ какъ будто бѣдная птица могла слышать! Вспоминали его любимыя выраженія: „Я чортъ!“ и „Живъ, живъ курилка“.. Разсказывали, что онъ умеръ потому, что съѣлъ, кусокъ за кускомъ, лѣстницу въ шесть ступеней и цѣлую площадку. Знаменитый Грипъ — 50 ф. ст. 60! 85! 100! (громъ рукоплесканій). Наконецъ, посреди шума и криковъ, его присуждаютъ за 120 ф. с. „Имя! имя!“ кричали со всѣхъ сторонъ! и когда узнали, что воронъ пріобрѣтенъ музеемъ естественныхъ наукъ, на всѣхъ лицахъ выразилось разочарованіе. Никогда еще ни одинъ англичанинъ не присутствовалъ на подобной продажѣ!
III.
Путешествіе въ Шотландію и въ Америку.
править
Въ 1841 г. главнымъ событіемъ въ жизни Диккенса было путешествіе его въ Шотландію, вмѣстѣ съ женой, которая, какъ извѣстно, была шотландка. Граждане города Эдинбурга прислали знаменитому писателю приглашеніе на публичныя празднества и на банкетъ, который они хотѣли дать въ честь его. Починъ этой манифестаціи принадлежалъ лорду Джеффри, старѣйшинѣ шотландской критики и величайшему филантропу своего вѣка. Это былъ восторженный почитатель Диккенса.
Эдинбургъ всегда имѣлъ репутацію интеллектуальнаго города. Онъ не только былъ родиной В. Скотта, Маколея и столькихъ другихъ извѣстныхъ писателей; но здѣсь царила литературная критика, приговоры которой, исходившіе изъ редакціи знаменитаго „Эдинбургскаго Обозрѣнія“, не смотря на страшный ударъ, нанесенный ему Байрономъ, все еще продолжали пользоваться авторитетомъ. И теперь Эдинбургъ заявлялъ свои права на интеллектуальное превосходство, устраивая первый публичный тріумфъ появившемуся въ Англіи молодому таланту. У Диккенса была слишкомъ художественная натура для того, чтобы онъ могъ удовлетвориться однимъ Эдинбургомъ: дикая и таинственная красота шотландской природы неодолимо влекла его къ себѣ; и какъ только кончились празднества въ честь его, онъ предпринялъ экскурсію внутрь страны, и корреспонденція его, относящаяся къ этой эпохѣ, до такой степени изобилуетъ подробностями объ этой поѣздкѣ, что можно прослѣдить ее день за днемъ. Но мы не будемъ слишкомъ долго останавливаться на ней и ограничимся только нѣсколькими выдержками изъ той части его писемъ, гдѣ онъ разсказываетъ о пріемѣ, сдѣланномъ ему въ Эдинбургѣ. Намъ предстоитъ еще говорить о другомъ его путешествіи, къ которому поѣздка въ Шотландію служила только прелюдіей, и играющемъ гораздо болѣе значительную роль въ его жизни и литературной дѣятельности.
„Я посѣтилъ сегодня, пишетъ Диккенсъ изъ Эдинбурга, отъ 23 іюня, — дворецъ парламента, и кажется былъ представленъ всѣмъ эдинбургскимъ жителямъ. Отель, гдѣ я поселился, буквально осажденъ, и я вынужденъ былъ скрываться въ уединенной комнатѣ, въ концѣ длиннаго корридора. Здѣсь у меня прекрасное помѣщеніе. Дворецъ гордо возвышается передъ моими окнами. Говорятъ, что на банкетѣ будетъ триста человѣкъ. Поговоримъ немножко о наиболѣе знаменитыхъ между моими хозяевами. Петеръ Робертсонъ (знаменитый шотландскій адвокатъ), высокій и толстый человѣкъ, съ красивымъ и полнымъ лицомъ, освѣщеннымъ парой блестящихъ, насмѣшливыхъ глазъ; онъ носитъ очки, и имѣетъ совершенно своеобразную привычку смотрѣть чрезъ нихъ. Между тѣмъ какъ мы расхаживали съ нимъ среди толпы адвокатовъ, стряпчихъ, клерковъ и фланеровъ, наполнявшихъ залу дворца, намъ повстрѣчался высокій господинъ съ походкой О’Коннеля; его длинные волосы падали густыми кудрями на плечи, и никогда я не видѣлъ такихъ свѣтлыхъ голубыхъ глазъ, какъ его глаза. Одежда его состояла изъ какого-то плаща и синей бумажной рубашки, огромный воротникъ которой поддерживалъ гигантскій черный галстукъ. Жилета не было, и изъ открытой на груди рубашки торчалъ большущій красный платокъ, высунутый до половины. Слѣдомъ за нимъ бѣжалъ маленькій таксъ съ гладкой шерстью и дьявольскимъ взглядомъ, ни на мигъ не отстававшій отъ своего хозяина, который ходилъ взадъ и впередъ по заламъ и корридорамъ, съ поднятой къ потолку головой и съ непомѣрно раскрытыми глазами… Робертсонъ представилъ меня. Это былъ знаменитый профессоръ Вильсонъ, настоящій горецъ и настоящій великій человѣкъ.
26 іюня. Великое событіе совершилось. Банкетъ сталъ фактомъ прошлаго; я сошелъ съ своего пьедестала и превратился въ простого смертнаго. Это было нѣчто великолѣпное отъ начала до конца. Успѣхъ — полнѣйшій. Залъ былъ до такой степени набитъ, что около семидесяти человѣкъ должны были остаться за дверями. Вильсонъ чувствовалъ себя нездоровымъ, но когда настало время произносить рѣчь, онъ всталъ, встряхнулъ своей гривой, какъ старый левъ, и говорилъ съ удивительнымъ краснорѣчіемъ. Мнѣ кажется (гмъ! гмъ!), что и я не совсѣмъ ударилъ лицомъ въ грязь. Темы мнѣ нравились (въ память друга моего Вилькса и за шотландскую литературу); болѣе двухсотъ дамъ присутствовало на банкетѣ; но это меня нисколько не смутило, и несмотря на тѣсноту, несмотря на восторженные крики, я чувствовалъ себя весь вечеръ свѣжимъ, какъ салатъ изъ огурцовъ. Ораторы были всѣ прогрессисты и почти всѣ принадлежали къ шотландской адвокатурѣ; я былъ окруженъ, за почетнымъ столомъ, выдающимися людьми почтеннаго возраста, и когда я всталъ, мои темные волосы произвели необычайный эффектъ посреди этихъ посѣдѣвшихъ и сѣдѣющихъ головъ“.
Мы видѣли изъ одного письма Диккенса, что онъ еще въ то время, какъ затѣвалось изданіе „Часовъ мистера Гумфри“, мечталъ объ Америкѣ. И теперь не успѣлъ онъ возвратиться въ Англію, какъ писалъ изъ своей виллы: „Меня днемъ и ночью преслѣдуетъ призракъ Америки. Моя бѣдная Кэтъ начинаетъ стонать, когда я заговорю объ этомъ, но я думаю, что съ помощью Божіей это путешествіе совершится“. Письма, которыя онъ ежедневно получалъ изъ-за океана, содержали въ себѣ настойчивыя и восторженныя приглашенія. Успѣхъ его въ Соединенныхъ Штатахъ былъ столь же громадный, какъ и въ отечествѣ. Послѣ Лавки Древностей, Вашингтонъ Ирвингъ, отъ имени всѣхъ, умолялъ его письменно не лишать великую американскую націю удовольствія и славы, — которыя должно ей доставить его присутствіе.
Диккенсъ былъ человѣкъ быстрыхъ рѣшеній, и препятствія, возникавшія на пути къ ихъ осуществленію, повергали его въ лихорадочное состояніе, продолжавшееся до тѣхъ поръ, пока онъ не преодолѣвалъ ихъ. Препятствій же къ путешествію въ Америку представлялось множество. Во первыхъ, ему надо было освободиться отъ литературныхъ обязательствъ и получить отъ Чапмана и Галля, съ которыми его связывали различные договоры, — по крайней мѣрѣ годовой отпускъ; потомъ пріостановить изданіе „Мистера Гумфри“, недолгое существованіе котораго должно было окончиться одновременно съ романомъ „Бернеби Роджъ“. Слѣдовало также принять какое нибудь рѣшеніе относительно дѣтей: могъ-ли онъ взять ихъ съ собой?…
Наконецъ, необходимо было устроить денежныя дѣла; какъ можно скорѣе передать кому нибудь домъ, недавно нанятый, и заключить съ издателями условіе, которое бы дало возможность покрыть хоть часть путевыхъ издержекъ.
7 сентября 1841 г. Диккенсъ подписалъ новый контрактъ съ Чапманомъ и Галлемъ, уничтожавшій всѣ предъидущіе, и главные параграфы котораго могутъ резюмироваться слѣдующимъ образомъ:
„Часы мистера Гумфри прекращались съ окончаніемъ романа Бэрнеби Роджъ. Новый романъ въ двадцати выпускахъ, равный по объему Пиквику и Никльби, долженъ былъ начаться не ранѣе какъ по прошествіи года, то есть въ ноябрѣ 1842 г. Во все время его выхода авторъ будетъ получать 200 ф. ст. въ мѣсяцъ, и въ промежуточный годъ по 140 ф. ст. въ мѣсяцъ. Наконецъ, издатели предоставляютъ автору ¾ валоваго сбора за новый романъ, впродолженіе первыхъ шести мѣсяцевъ его періодическаго выхода“.
Нѣкоторыя выдержки изъ корреспонденціи Диккенса, относящейся къ этой эпохѣ, дадутъ намъ понятіе о другихъ затрудненіяхъ, съ которыми сопряжено было осуществленіе предположеннаго путешествія и вмѣстѣ съ тѣмъ покажутъ, какимъ образомъ ему удалось устранять ихъ.
23 сентября 1843. Я написалъ къ Чапману и Галлю, спрашивая ихъ, что они думаютъ объ этомъ путешествіи и о моемъ намѣреніи писать замѣтки, съ тѣмъ, чтобы издать ихъ по возвра: щеніи въ одномъ томѣ, цѣна которому будетъ назначена пол-гинеи. Они тотчасъ-же выразили мнѣ свое горячее одобреніе, прибавивъ, что они давно знали о моемъ планѣ и были отъ него въ восхищеніи. Я просилъ ихъ навести справки о цѣнѣ за каюты, постели, о часахъ отправленія. Я сдѣлаю все возможное, чтобы взять съ собой Кэтъ и дѣтей. Въ такомъ случаѣ я попытаюсь сдать домъ со всей мебелью на полгода. Мнѣ говорили, что за семейныя каюты берутъ 100 ф. ст. и что онѣ очень просторны, такъ что мы всѣ помѣстимся въ нихъ. Я не буду спокоенъ, если между мной и моими будетъ Атлантическій океанъ; но еслибы я зналъ, что они въ Нью-Іоркѣ, я беззаботно странствовалъ бы по свободной Америкѣ. Я намѣренъ въ послѣднемъ No „Часовъ“ проститься съ моими читателями, сообщивъ имъ о предпринимаемомъ мной путешествіи. Выгоды, которыя принесетъ мнѣ, какъ я разсчитываю, эта экспедиція, кажутся мнѣ столь значительными, что я, наконецъ, пришелъ къ убѣжденію, что это для меня дѣло первой важности».
Между тѣмъ друзьямъ его, съ Форстеромъ во главѣ, удалось убѣдить его, что было бы крайне неблагоразумно подвергать дѣтей, и еще такихъ маленькихъ, какъ его дѣти — опасностямъ столь долгаго путешествія. Въ то время въ Соединенные Штаты ѣздили далеко не съ тѣми удобствами, какими пользуются современные путешественники, — комфортъ и безопасность пароходовъ были весьма сомнительны. Одинъ изъ давнихъ друзей Диккенса, великій актеръ Макреди, жившій съ женой и дѣтьми въ прелестномъ, веселомъ домикѣ, въ Кентербюри, предложилъ романисту взять къ себѣ дѣтей его на время отсутствія ихъ отца и матери. Предложеніе это было сдѣлано съ такой сердечностью, что Диккенсъ, растроганный, согласился принять его. «Макреди, писалъ онъ, заставилъ меня рѣшиться; онъ овладѣлъ положеніемъ, и даже получилъ согласіе Кэтъ. Дѣло кончено, — иду, чтобы удержать за собой два мѣста на будущій январь. Никогда я не любилъ друзей своихъ такъ, какъ сегодня».
Два дня спустя, онъ пишетъ еще: «Одно слово. Кэтъ совсѣмъ примирилась съ своей участью. Анна, ея горничная, ѣдетъ съ нами и, кажется, въ восхищеніи. Теперь этотъ отъѣздъ всего болѣе печалитъ меня. День назначенъ 4 января. Я чувствую себя такимъ кроткимъ, снисходительнымъ, такимъ другомъ всѣхъ, исполненнымъ такой благодарности и довѣрія, что меня можно принять за умирающаго».
Но между этой эпохой, когда онъ писалъ и его отъѣздомъ, встала вторично смерть. Въ октябрѣ 1841 г. она похитила его зятя съ тою же быстротой и внезапностью, какъ нѣкогда и младшую сестру жены его. Обстоятельства, сопровождавшія эту смерть, оживили глубокую скорбь, только заснувшую въ сердцѣ Диккенса. Вотъ какъ онъ самъ разсказываетъ объ этомъ:
«Такъ какъ никто ничего не приготовилъ къ погребенію, то я самъ долженъ былъ поѣхать на кладбище. Не могу выразить той печали, которая наполнила мою душу при мысли, что другой раздѣлитъ съ Мери ея могилу. Я бы хотѣлъ вырыть ее и опустить въ какія нибудь невѣдомыя ни для кого катакомбы, гдѣ-бы только я одинъ могъ найти ее, потому что это мѣсто, которое займетъ рядомъ съ ней ея братъ — я берегъ для себя. Желаніе быть похороненнымъ подлѣ нея такъ же сильно въ сердцѣ моемъ и нынче, по прошествіи пяти лѣтъ, и я знаю, что это желаніе никогда не можетъ умереть во мнѣ, потому что ничто не можетъ изобразить привязанности, которую я питалъ къ этому ребенку! Да, другъ мой, если бы это было возможно, я хотѣлъ бы унести ее отсюда; и однакожъ я чувствую, что ея братья, сестры и мать имѣютъ болѣе правъ, нежели я, покоиться подлѣ нея»…
Странное письмо, заставляющее подозрѣвать въ сердцѣ Диккенса тайну. Мы привели его потому, что есть стороны въ человѣческой натурѣ, на которыхъ, какъ намъ кажется, не худо бываетъ остановиться и хотя-бы на мгновеніе приподнять съ нихъ завѣсу. Но мы будетъ воздержны на комментаріи. Есть въ жизни великаго англійскаго романиста одна странная особенность. Молодой, только что женившійся, онъ былъ, казалось, гораздо ближе въ духовномъ отношеніи съ молоденькой дѣвушкой, которая была его невѣсткой, нежели къ той, которую онъ добровольно избралъ себѣ подругой. Впослѣдствіи, гораздо позже, озлобленный, разувѣрившійся, утратившій иллюзіи, онъ разстается съ г-жею Диккенсъ и удалившись въ деревню, поселяется въ домѣ, которымъ завѣды вала; другая его невѣстка, миссъ Гогартъ, окружившая его заботливой и разумной преданностью и закрывшая ему глаза. Завистливая злоба посредственности хотѣла придать этой психологической тайнѣ окраску безнравственности. Банальное объясненіе, — клеветническое и невозможное, опровергаемое самой жизнью Чарльза Диккенса; мы думаемъ, напротивъ, что сила и продолжительность его чувства къ своимъ невѣсткамъ имѣли источникомъ именно его чистоту. Онъ женился на своей женѣ, не зная ея, плѣнившись ея красотой. Невѣстокъ своихъ онъ узналъ ближе послѣ женитьбы, и привязанность къ нимъ родилась у него вслѣдствіе ежедневныхъ сношеній, давшихъ ему возможность оцѣнить ихъ прекрасныя душевныя свойства, ихъ кротость и простоту — столь дорогія нѣжной натурѣ великаго художника.
Въ началѣ декабря «Британія», пароходъ, на которомъ должны были отплыть черезъ мѣсяцъ оба путешественника въ Америку, пришелъ въ Ливерпуль и принесъ Диккенсу массу самыхъ сердечныхъ писемъ и приглашеній, на которыя онъ уже отвѣчалъ не письменно, «а своей собственной персоной, здоровой, крѣпкой въ колѣняхъ, отлично спавшей, неимовѣрно много ѣвшей и шумно смѣявшейся.» 4-го января 1842 г. онъ вмѣстѣ съ женой своей сѣлъ въ Ливерпулѣ на пароходъ «Британію» и отправился въ обширное царство доллара. Корреспонденція Диккенса, свято сохраненная Форстеромъ при жизни и завѣщанная имъ Кенсингтонгскому музею, позволяетъ намъ познакомить читателя съ главнѣйшими подробностями и перипетіями этого знаменитаго путешествія, не заимствуя ничего изъ изданныхъ Диккенсомъ Американскихъ Замѣтокъ.
Пароходъ «Британія» — капитанъ Гавиттъ — плавалъ между Ливерпулемъ, Галифаксомъ и Бостономъ. Переѣздъ былъ очень продолжительный и далеко не благополучный; на шестнадцатый день они были только противъ Новой Земли; и въ этихъ мѣстахъ пароходъ выдержалъ страшную бурю, подробное описаніе которой можно найти въ Американскихъ Замѣткахъ. «Въ теченіи двухъ или трехъ часовъ, говорится тамъ, мы считали себя безвозвратно погибшими и покорно ожидали смерти, обращаясь мысленно къ нашимъ милымъ дѣтямъ и дорогимъ друзьямъ». Они, однакоже, спаслись, благодаря энергіи капитана, и когда природа успокоилась, юмористъ могъ отдаться своей наблюдательности.
«Здѣсь около восьмидесяти шести пассажировъ и со времени Ноева Ковчега никогда еще не было на морѣ такой странной коллекціи животныхъ. Я никогда не входилъ въ залъ, за исключеніемъ перваго дня. Шумъ, запахъ, духота въ немъ просто невыносимы. Я только разъ подымался на палубу и былъ удивленъ и разочарованъ ничтожностью панорамы. Разъяренное море, безъ сомнѣнія, поражаетъ, и если бы можно было видѣть его съ очень большой высоты, то это было-бы великолѣпное зрѣлище; но когда смотришь на него съ палубы въ такую погоду, то получается впечатлѣніе очень тяжелое и ошеломляющее.
Я съ самаго начала помѣстился въ дамской каютѣ, персоналъ которой слѣдующій: Кэтъ, я и Анна, когда она не лежитъ на кровати, что очень рѣдко. Пресмѣшная маленькая женщина, шотландка, г-жа П… Ея мужъ ювелиръ въ Нью-Іоркѣ. Онъ женился на ней три года тому назадъ въ Глазговѣ и на другой-же день послѣ свадьбы бѣжалъ, скрываясь отъ преслѣдованія кредиторовъ. Съ тѣхъ поръ она жила у своей матери. Теперь она ѣдетъ подъ охраной какого-то своего кузена, чтобы сдѣлать опытъ честнаго супружескаго сожитія; если она ему не понравится, то черезъ годъ вернется въ Шотландію. Нѣкто г-жа Б. двадцати лѣтъ; ее сопровождаетъ мужъ; это молодой англичанинъ, поселившійся въ Нью-Іоркѣ, суконщикъ по профессіи. Они двѣ недѣли какъ женаты. Г-нъ и г-жа С. ужасно влюбленные другъ въ друга, дополняютъ мой списокъ. Мнѣ почему-то кажется, что г-жа С. конторщица въ какомъ нибудь кафе, и что мужъ похитилъ ее вмѣстѣ съ кассой и съ золотыми часами своей тещи. Всѣ эти дамы очень, очень и очень хорошенькія…
Играя въ вистъ, мы должны прятать свои „леве“ въ карманъ, изъ опасенія, чтобы они не исчезли на вѣкъ. Въ продолженіи одной только партіи мы сваливались пять или шесть разъ съ своихъ стульевъ и катались по полу во всѣхъ направленіяхъ, пока „stewards’ы“ не подбирали насъ. Это сдѣлалось до такой степени обыкновеннымъ, что мы, едва успѣемъ подняться на ноги, какъ тотчасъ-же снова садимся продолжать партію.
Новости! У насъ ихъ столько и такихъ важныхъ, какъ будто-бы мы были на твердой землѣ: одинъ господинъ проигралъ вчера въ залѣ 500 франковъ, а другой напился за обѣдомъ; третьяго ослѣпилъ соусъ омара, которымъ попалъ ему въ глазъ лакей; четвертый упалъ на палубѣ и съ нимъ сдѣлался обморокъ. Старшій напился вчера утромъ пьянъ и капитанъ велѣлъ лоцману полить его изъ большой пожарной трубы; онъ взвылъ и началъ просить прощенья, котораго не получилъ, потому что его присудили стоять каждую ночь по четыре часа на вахтѣ безъ плаща, и кромѣ того, лишили его грогу. Одинъ лакей упалъ на лѣстницѣ и испортилъ жаркое; другой тоже упалъ и прикусилъ себѣ языкъ. Булочникъ занемогъ. Пирожникъ также. Двѣнадцать дюжинъ портера разбили свои оковы и катаются повсюду, производя страшный шумъ. Это-ли не новости? Дюжина лондонскихъ убійствъ менѣе-бы заинтересовала насъ.
Въ среду вечеромъ мы вошли въ заливъ Галифаксъ, при тихой погодѣ и великолѣпномъ лунномъ свѣтѣ. Американскій лоцманъ вошелъ на пароходъ и сталъ править рулемъ. Мы спокойно сидѣли за своей партіей виста, какъ вдругъ пароходъ сталъ на мель. Всѣ выскочили на палубу. Люди экипажа раздѣвались, чтобы броситься въ воду, лоцманъ терялъ голову, пассажиры стояли испуганные. Поднялась сумятица, толкотня… Ночью мы слышали какъ бушевали волны около подводныхъ камней; и видѣли смутно землю на разстояніе 900 метровъ передъ собой… Какъ ни старались дать задній ходъ, пароходъ все подвигался впередъ… случилось какое-то обстоятельство помѣшавшее, въ продолженіи получаса бросить якорь… Наконецъ это удалось. Никто не былъ спокоенъ, кромѣ Гавитта. Спустили шлюпку въ море и послали на ней офицера развѣдать положеніе, потому что лоцманъ ничего не зналъ. Но Гавиттъ указалъ мизинцемъ маленькую точку на картѣ и утверждалъ, что это то самое мѣсто, гдѣ мы находимся. Черезъ часъ офицеръ возвратился со шлюпкой и подтвердилъ увѣреніе своего капитана. Пароходъ наткнулся на песчаную мель по винѣ лоцмана, и мы оказались словно чудомъ здравы и невредимы посреди очень опасныхъ подводныхъ рифовъ».
На другой день испытанія нашихъ путешественниковъ кончились; пароходъ входилъ яснымъ солнечнымъ утромъ въ портъ Галифаксъ.
"На палубѣ появляется задыхающійся господинъ, который бѣгаетъ по всему пароходу, крича во всѣхъ углахъ мое имя… Подъ руку съ маленькимъ докторомъ, я схожу съ парохода. Задыхающійся господинъ настигаетъ меня и рекомендуетъ себя — президентомъ собранія. Онъ увлекаетъ меня силой къ себѣ, посылаетъ карету за своей женой, чтобы представить ее Кэтъ, которая лежитъ съ опухшей щекой. Отъ себя онъ тащитъ меня къ губернатору, оттуда Богъ знаетъ еще куда; и въ концѣ концовъ вводитъ меня въ залу парламента. Ахъ! Джонъ Форстеръ! Если бы вы видѣли толпу, привѣтствующую «неподражаемаго», на улицахъ; если бы вы видѣли судей, офицеровъ, епископовъ, адвокатовъ, встрѣчающихъ «неподражаемаго» со словами «добро пожаловать» если бы вы видѣли «неподражаемаго», посаженнаго въ огромное кресло, по правую сторону отъ президентскаго трона; если бы вы видѣли его, засѣдающаго такимъ образомъ, величественнаго, служащаго мишенью для всеобщихъ взглядовъ, слушающаго съ примѣрной важностью самыя странныя рѣчи… Ахъ! Если бы вы его видѣли… Какое зрѣлище, Джонъ Форстеръ!..
Наконецъ въ субботу 20 января въ пять часовъ вечера «Британія» вступила въ фортъ Бостонъ. Докъ «Компаніи Кенарди» довольно узокъ, и нужно нѣкоторое время для того, чтобы ввести въ него пароходъ. Я стоялъ на мостикѣ подлѣ капитана, внимательно слѣдя за этимъ маневромъ, когда увидѣлъ дюжину субъектовъ устремившихся на палубу съ опасностью жизни. У каждаго была подъ мышкой толстая кипа газетъ; а шеи ихъ были повязаны грязными кашне. «Ага! сказалъ я себѣ; вотъ это напоминаетъ мнѣ лондонскій мостъ». Я принялъ ихъ, разумѣется, за разнощиковъ газетъ… Ничуть не бывало! Это были сами редакторы. Они бросились на меня и принялись съ яростью потрясать мои руки… Это было положительно невыносимо…
Изъ Бостона недѣлю спустя. Какъ разсказать вамъ, что происходило здѣсь съ этого перваго дня! Какъ дать вамъ хотя приблизительное понятіе объ оказанномъ намъ пріемѣ, о толпѣ, осаждающей мою дверь днемъ и ночью; о публикѣ, тѣснящейся на тротуарѣ, когда я выхожу; объ апплодисментахъ встрѣчающихъ меня, когда я появляюсь въ театрѣ, о стихахъ, поздравленіяхъ, адресахъ, приглашеніяхъ, которые я получаю, о банкетахъ, увеселеніяхъ, балахъ, даваемыхъ въ честь мою? Мнѣ предложили публичный обѣдъ здѣсь въ Бостонѣ въ будущій вторникъ и высокая плата за входъ (10 долларовъ) возбуждаетъ въ публикѣ большое неудовольствіе. Ко мнѣ явилась депутація изъ Far-West, сдѣлавшая три тысячи километровъ для того, чтобы видѣть меня. Озера, рѣки, лѣса, піонеры, города, факторіи, деревни прислали ко мнѣ своихъ представителей. Я обремененъ приглашеніями отъ университетовъ и сенатскихъ конгрессовъ. «Все это, писалъ мнѣ вчера докторъ Чаннингъ, не есть результатъ безумія или прихоти, — это сердце Америки отдающееся вамъ. Никогда не было и не будетъ подобнаго тріумфа. „Что касается до меня, другъ мой, то говорю вамъ искренно, что не глупое тщеславіе заставляетъ меня такъ наслаждаться этими оваціями, — нѣтъ; но меня трогаетъ, глубоко трогаетъ мысль, что всю эту огромную толпу приводятъ въ движеніе, приводятъ въ энтузіазмъ и привлекаютъ ко мнѣ созданія моего воображенія, любимыя дѣтища моей мысли, моего мозга…
Мы покидаемъ Бостонъ въ будущую субботу и черезъ недѣлю, надѣемся быть въ Нью-Іоркѣ, посѣтивъ Ворчестеръ, Спрингфольдъ, Гартфордъ и Нью-Гавенъ, гдѣ насъ также ожидаютъ чествованія и празднества. Я не могу свободно располагать ни одной минутой. Съ меня пишутъ портретъ и лѣпятъ бюстъ; я веду корреспонденцію столь-же значительную, какъ любой товарищъ министра, и принимаю не менѣе посѣтителей нежели какой-нибудь модный докторъ.
Я замѣчаю, что я еще ничего не сказалъ вамъ о Бостонѣ и бостонцахъ; и однакожъ у меня накопилось замѣтокъ на толстый томъ. Женщины здѣсь красивы, но скоро блекнутъ. Манеры ихъ просты, чужды, какъ излишней строгости такъ и распущенности. Сердечная доброта — составляетъ общее свойство: если вы спросите прохожаго о дорогѣ, онъ свернетъ съ своего пути и проводитъ васъ. Мужчины исполнены уваженія къ женщинамъ, которыя могутъ совершенно безопасно ходить по улицамъ днемъ и ночью. Бѣдныхъ нѣтъ! Ни въ этомъ городѣ, ни во всей Новой Англіи не найдется человѣка, у котораго бы не было огня въ очагѣ, и который бы не ѣлъ разъ въ день мясного. Огненный мечъ въ воздухѣ не такъ бы обратилъ на себя всеобщее вниманіе — какъ появленіе нищаго на улицѣ. Въ школахъ, сиротскихъ пріютахъ, убѣжищахъ, — ни мундировъ, ни номеровъ. Ребенокъ, сирота, бѣднякъ, сохраняютъ свое имя, свою индивидуальность. Въ театрѣ лучшія мѣста всегда принадлежатъ женщинамъ. Въ партерѣ здѣсь такая же хорошо-воспитанная публика, какъ въ первыхъ галлереяхъ королевскаго Дрюри-Лена. Наконецъ, въ городѣ легче найти человѣка о семи головахъ, нежели человѣческое существо, не умѣющее читать и писать“.
Изъ этой выдержки видно, что первое впечатлѣніе, произведенное на Диккенса американцами было безусловно прекрасное. Диккенсъ только удивлялся имъ. Да и возможно-ли было устоять противъ того горячаго, восторженнаго пріема, который они ему оказывали. Разсматривая причины этого тріумфальнаго шествія молодого англійскаго писателя по Новому Свѣту, нельзя не придти къ заключенію, что американцы привѣтствовали въ немъ съ такимъ жаромъ, можетъ быть, не столько геніальнаго человѣка, сколько друга народа, защитника бѣдныхъ классовъ, адвоката утѣсненныхъ. Кромѣ того шумное выраженіе ихъ восторга заключаетъ въ себѣ одинъ изъ тѣхъ уроковъ, которые молодая республика любитъ иногда дать своей бывшей метрополіи. Воздавая почти королевскія почести простому литератору, она, казалось, говорила старой Англіи: „Ты склоняешься передъ титулами, передъ полководцами и милліонерами; мы — дѣти Новаго Свѣта, распространяя почести, воздаваемыя королямъ и завоевателямъ, и на этого молодого человѣка, у котораго нѣтъ ничего кромѣ его генія и его сердца, мы показываемъ этимъ, что для насъ существуетъ нѣчто болѣе достойное поклоненія, чѣмъ богатство, знатность и мечъ“. „Вся нація соединится для того, чтобъ устроить ему овацію — писалъ одинъ американскій литераторъ, за нѣсколько дней до отъѣзда Диккенса изъ Англіи; его тріумфальное шествіе по странѣ будетъ столь же славно какъ шествіе Лафайетта“. „Онъ сдѣлалъ больше, восклицаетъ Даніель Вебстеръ, для улучшенія бѣдныхъ классовъ въ Англіи, чѣмъ всѣ ея государственные люди“. Наконецъ, вотъ какъ выражался популярный докторъ Чанингъ.
„Всѣ симпатіи націи, подобной нашей — должны принадлежать этому писателю. Онъ изучилъ классъ обездоленныхъ, столь дорогой американцамъ, для того чтобы излить на него свои благодѣянія; въ изображеніи страстей, страданій и добродѣтелей массы онъ почерпнулъ содержаніе для своихъ произведеній, наиболѣе трогательныхъ. Онъ показалъ намъ, что жизнь человѣческая подъ самыми грубыми формами своими, можетъ быть исполнена трагическаго величія, что посреди безумія и крайностей, вызывающихъ смѣхъ и презрѣніе, нравственное чувство никогда не умираетъ вполнѣ, что самые мрачные вертепы преступленія бываютъ иногда освѣщены присутствіемъ и вліяніемъ душъ, исполненныхъ благородства; произведенія его всегда стремятся къ тому, чтобы замѣнить равнодушіе питаемое къ угнетенному народу состраданіемъ къ его бѣдности, и негодованіемъ къ несправедливости, которыя онъ испытываетъ“.
Англійскому юмористу, въ первый разъ увидѣвшему Америку сквозь фиміамъ всѣхъ этихъ похвалъ, отуманенному этими восторженными привѣтствіями, этими риторическими цвѣтами, которыми усыпали путь его, — трудно было не утратить своей обычной вѣрности взгляда, и сначала онъ платитъ за похвалы похвалами, за удивленіе удивленіемъ, — но это длится не долго; и увлеченный тріумфаторъ вскорѣ уступаетъ мѣсто глубокому наблюдателю. Туманъ разсѣевается и „страна доллара“ предстаетъ передъ нимъ въ своемъ настоящемъ свѣтѣ.
Нъю-Іоркъ. Carlton Hotel. Мы пріѣхали сюда въ два часа. Черезъ часъ мы были въ отелѣ, гдѣ насъ ожидало великолѣпное помѣщеніе. Когда мы садились за столъ, насъ посѣтилъ Давидъ Кобденъ, а во время дессерта — вошелъ Вашингтонъ Ирвингъ одинъ, простирая ко мнѣ руки, чтобы обнять меня. Мы просидѣли съ нимъ, бесѣдуя, до 10 часовъ вечера. Теперь я раздѣлю свою рѣчь на четыре части. 1) Балъ. 2) Одно изъ характеристическихъ свойствъ американцевъ. 3) Разсказъ о достопамятной битвѣ выдержанной мною по поводу международнаго права литературной собственности. 4) Мой образъ жизни и планы на будущее.
1) Балъ. Въ прошедшій понедѣльникъ, аккуратно въ четверть десятаго, къ намъ явились: Давидъ Кобденъ, кавалеръ, и генералъ Моррисъ, на которыхъ возложено было ввести насъ въ залъ. Кобденъ былъ въ вечернемъ туалетѣ, а генералъ въ странномъ и блестящемъ мундирѣ. Генералъ взялъ подъ руку Кэтъ, Кобденъ меня и мы сѣли въ карету, которая привезла насъ къ театру и и выпустила на подъѣздѣ артистовъ, къ большому разочарованію громадной толпы, осаждавшей главный входъ съ страшнымъ шумомъ. При входѣ нашемъ зрѣлище было поразительное. Три тысячи человѣкъ было на лицо — и всѣ въ парадной одеждѣ. Театръ, съ верху до низу, былъ великолѣпно освѣщенъ. Насъ провели въ среднюю оффиціальную ложу, гдѣ ожидали мэръ города и сановники, чтобы быть мнѣ представленными. Потомъ насъ два раза обвели вокругъ огромной бальной залы, къ великому удовольствію присутствующихъ. Потомъ мы стали танцовать. Видитъ Богъ, что это было не легко, въ подобной тѣснотѣ. Наконецъ, когда балъ былъ въ полномъ разгарѣ, намъ удалось ускользнуть, и мы возвратились въ отель — спать.
2) Одно изъ характеристическихъ свойствъ американцевъ. Это нѣчто очень забавное и смѣшное. Балъ особенно выдвинулъ эту черту. Вотъ въ чемъ дѣло. Само собой разумѣется, что все, что я говорю и дѣлаю, немедленно передается въ газетахъ. Обо мнѣ печатаютъ безконечное множество лжи; если же разсказывается правда, то въ такомъ изуродованномъ видѣ, что она столько же походитъ на дѣйствительность — сколько нога Квазимодо на ногу Тальони. Но по поводу этого бала — газеты болтали болѣе чѣмъ когда либо, и странное, громадное, безграничное тщеславіе наивно проглядываетъ во всѣхъ этихъ статьяхъ. „Я человѣкъ чистосердечный, безъ претензій, манеры котораго, нѣсколько распущенныя, сначала удивили свѣтскихъ людей, но потомъ они мнѣ это простили“. Другой говоритъ о великолѣпіи празднества. „Диккенсъ былъ пораженъ. Онъ никогда не посѣщалъ въ Англіи такого изящнаго общества, какое принимаетъ его въ Нью-Іоркѣ. Хорошій тонъ, аристократическія манеры американскаго высшаго общества оставятъ въ умѣ Диккенса неизгладимое впечатлѣніе“, и пр. и пр. и пр. Вслѣдствіе того же тщеславія, репортеры всегда представляютъ меня, — когда я показываюсь въ публикѣ, „очень блѣднымъ“, какъ бы „озадаченнымъ“ и „уничтоженнымъ“ окружающимъ меня великолѣпіемъ. Повторяю это очень смѣшно и очень меня забавляетъ.
Но приступаю къ моему третьему пункту — къ международному праву литературной собственности.
Не существуетъ страны на земномъ шарѣ, гдѣ бы свобода преній — когда дѣло идетъ объ извѣстныхъ предметахъ — была такъ стѣснена, какъ въ свободной Америкѣ. Мнѣ противно и грустно писать это, — но это мое непреложное убѣжденіе. Вы можете нападать здѣсь на всѣ учрежденія, но не касаться кармана. Я говорилъ въ Бостонѣ, какъ вы знаете, за международное авторское право и повторилъ то же самое въ Гартфордѣ. Храбрость моя повергла въ изумленіе моихъ лучшихъ друзей. Мысль о томъ, что простой смертный рѣшается въ Америкѣ сказать американцамъ, что они въ какомъ нибудь вопросѣ являются несправедливыми и жадными — ошеломляетъ всѣхъ. Вашингтонъ Ирвингъ, Прескоттъ, Гоффманъ, Брайнтъ, Галлекъ, — словомъ всѣ писатели — раздѣляютъ моё мнѣніе, и ни одинъ не смѣетъ возвысить голоса, чтобы пожаловаться на жестокость законовъ, касающихся этого предмета. Я хотѣлъ бы, чтобы-вы взглянули на физіономіи приглашенныхъ въ тотъ день въ Гартфордъ, когда, по окончаніи банкета, за дессертомъ, я коснулся этого вопроса, говоря о Вальтеръ-Скоттѣ. Я бы хотѣлъ, въ особенности, чтобы вы меня слышали. Кровь кипѣла во мнѣ при мысли о столь чудовищной несправедливости[1]. Я чувствовалъ, что я выросъ на двѣнадцать локтей, вонзая ей въ горло мечъ Правды. На другой день вопль негодованія раздался противъ меня. Мнѣ хотѣли помѣшать говорить здѣсь снова. Всѣ средства признавались хорошими; анонимныя письма, слащавыя рѣчи, нападки газетъ. Кольтъ (убійца, о которомъ здѣсь много толкуютъ въ настоящую минуту) былъ ангелъ въ сравненіи съ Диккенсомъ. Диккенсъ былъ не джентельменъ, но жалкій наемщикъ. Диккенсъ пріѣхалъ въ Америку съ самыми низкими и корыстными намѣреніями и пр. и пр.
Члены комитета по устройству празднества (состоявшаго изъ самыхъ достойныхъ людей Соед. Штатовъ) пріѣзжали умолять меня, чтобы я не возвращался къ предмету этихъ преній. Я отвѣчалъ имъ, что непремѣнно возвращусь и буду возвращаться до тѣхъ поръ — пока не приду къ какому нибудь результату, что ничто не можетъ заставить меня измѣнить своего намѣренія, что я буду имѣть мужество сказать американцамъ въ глаза то, что я думаю написать о нихъ по возвращеніи своемъ въ Англію.
Наконецъ вечеръ знаменитаго банкета насталъ и газеты ужъ познакомили васъ съ моей рѣчью. Я буду счастливъ, если мои друзья и собратья въ Англіи, прочитавъ эту защиту ихъ правъ — почувствуютъ ко мнѣ еще большее расположеніе… Но пора мнѣ поговорить о моей жизни здѣсь и о моихъ намѣреніяхъ относительно будущаго. Я не могу ни дѣлать того, что я хотѣлъ бы дѣлать, ни идти, куда бы я хотѣлъ идти, ни видѣть кого бы я хотѣлъ видѣть. Если я выйду на улицу, меня преслѣдуетъ толпа; если я остаюсь дома, то ко мнѣ является столько посѣтителей, что моя гостиная принимаетъ видъ ярмарки.
Если я вздумаю осмотрѣть, въ сопровожденіи пріятеля, какое-нибудь общественное учрежденіе, меня схватываютъ директоры, увлекаютъ на дворъ и заставляютъ слушать длинныя, скучныя рѣчи. Если я ѣду на вечеръ, толпа меня окружаетъ и такъ тѣснитъ, что я каждый разъ рискую задохнуться. Если я гдѣ-нибудь обѣдаю, то долженъ говорить со всѣми, обо всемъ. Если я, съ отчаянія, скроюсь въ церкви, всѣ вѣрующіе устремляются на мою скамью, и пасторъ обращается ко мнѣ съ словомъ. Если я ѣду въ вагонѣ, служащіе на желѣзной дорогѣ каждую минуту прибѣгаютъ смотрѣть на меня въ окошко. Если я войду въ буфетъ, чтобы выпить стаканъ холодной воды, сотня зрителей окружаетъ меня и смотритъ мнѣ въ ротъ! Каждая почта приноситъ мнѣ массу писемъ. Ни одно изъ нихъ ничего не содержитъ въ себѣ, но всѣ требуютъ немедленнаго отвѣта. Тотъ корреспондентъ обижается, что я не могу ѣхать къ нему гостить, другой сердится, что я не хочу выѣзжать болѣе четырехъ разъ въ вечеръ. Ни отдыха, ни покоя… вѣчная сутолока, — вотъ моя жизнь!»
Наконецъ Диккенсъ рѣшился во все остальное время своего пребыванія въ Соединенныхъ Штатахъ не принимать болѣе ни публичныхъ празднествъ, ни овацій, а вслѣдствіе этого отказался отъ приглашеній въ Филадельфіи, Бальтиморѣ, Вашингтонѣ, Виргиніи, Альбаніи и Провиденсѣ. «Я хотѣлъ было ѣхать въ южную Каролину, пишетъ онъ, нанять тамъ карету для Кэтъ, телѣжку для багажа, съ возчикомъ негромъ, верховую лошадь для себя, и во главѣ этого каравана углубиться на западъ, черезъ пустыни Кентукки и Тенесси, черезъ горы Аллеганы, и продолжая такимъ образомъ путь до большихъ озеръ, черезъ нихъ возвратиться въ Канаду; но мнѣ сказали, что этотъ путь извѣстенъ только путешествующимъ купцамъ, что дороги тамъ отвратительны, край совершенно безлюденъ, что трактиры — если они попадаются, — деревянныя хижины, и что, наконецъ, это была бы для Кэтъ адская экспедиція… Я поколебался, но не убѣдился».
Интересная серія писемъ, изъ которой мы заимствовали эти многочисленныя выдержки, содержитъ въ себѣ еще два письма, изъ Нью-Іорка, о которыхъ мы упомянемъ вскользь. Они наполнены опасеніями за «Каледонію», почтовый пароходъ, ходившій между Ливерпулемъ и Нью-Іоркомъ и который напрасно ждали цѣлыя двѣ недѣли. Пароходъ, дѣйствительно, потерпѣлъ крушеніе, когда еще находился въ англійскихъ водахъ, и долженъ былъ искать убѣжища въ рейдѣ Коркъ, въ Ирландіи. «Увы! увы! восклицаетъ Диккенсъ, когда получу я извѣстія изъ дорогого отечества! Я думаю о вашихъ письмахъ, столь дружескихъ и сердечныхъ; о милыхъ каракулькахъ моихъ Charley и Mamey и говорю себѣ, что можетъ быть всѣ эти сокровища лежатъ на самомъ днѣ глубокаго моря и оплакиваю ваши письма, какъ оплакивалъ бы живыя существа». Но корреспонденція, однако же, не испытала подобной участи. Другой пароходъ взялся замѣнить «Каледонію» и между письмами, которыя онъ принесъ Диккенсу — было одно, доставившее ему особенное удовольствіе. Оно было написано собратомъ по литературѣ, умомъ оригинальнымъ и великодушнымъ — Томасомъ Карлейлемъ, выражавшимъ ему свое горячее сочувствіе по поводу его мужественной защиты авторскихъ правъ, не признаваемыхъ американскими издателями. Нѣсколько дней спустя, по полученіи этого письма, Диккенсъ и жена его оставили Нью-Іоркъ и отель Карльтонъ и отправились въ Филадельфію. «Во время своего двухнедѣльнаго пребыванія въ Нью-Іоркѣ, писалъ Диккенсъ, мы завтракали, обѣдали и ужинали каждый день — внѣ отеля; мы всего на всего выпили 4 бутылки вина, а счетъ, важно преподнесенный намъ при отъѣздѣ величавымъ господиномъ въ черномъ фракѣ, равнялся 1… 7… 5… 0 франкамъ!» Такимъ образомъ Диккенсъ познакомился еще съ однимъ неудобствомъ славы.
Постоянное, глубокое участіе къ печальной судьбѣ великой арміи обездоленныхъ, сквозящее на каждой страницѣ сочиненій англійскаго писателя, не покидало его и во все время путешествія его по Америкѣ. Посреди своихъ тріумфовъ и лихорадочнаго возбужденія, вызваннаго въ немъ бурной полемикой изъ-за авторскихъ правъ, онъ не забывалъ своихъ братьевъ-оборванцевъ, какъ онъ часто ихъ называетъ. Его «Американскія Замѣтки» наполнены подробностями о школахъ, больницахъ, тюрьмахъ, домахъ призрѣнія. Въ Бостонѣ его первыя наблюденія породили въ немъ иллюзію, которой, увы, суждено было скоро разсѣяться. Онъ вообразилъ себѣ, что республиканское правительство, выказывавшее на словахъ такую заботливость о низшихъ классахъ, должно было имѣть образцовыя учрежденія и превосходную пенитенціарную систему. Но короткое пребываніе въ Нью-Іоркѣ достаточно убѣдило его, что нашъ Старый континентъ не можетъ въ этомъ отношеніи позавидовать Новому Свѣту.
Возьмемъ хоть тюрьмы: вотъ нѣсколько подробностей, извлеченныхъ нами изъ письма Диккенса къ Джону Форстеру, отъ 6 марта 1842 г.
"Если публичныя учрежденія въ Бостонѣ и Гартфордѣ прекрасны, то далеко нельзя сказать того же самаго о Нью-Іоркѣ. Пріютъ для душевно-больныхъ мрачный, тюрьма скверная, дома призрѣнія наводятъ смертельное уныніе. Кромѣ того, есть одинъ полицейскій постъ, положительно чудовищный, о которомъ я хочу сказать вамъ нѣсколько словъ. Агенты хватаютъ на улицѣ пьянаго; они бросаютъ его въ подземелье, совершенно темное и до такой степени полное ядовитыхъ міазмовъ, что когда войдешь туда съ фонаремъ, то около свѣта образуется нѣчто въ родѣ туманнаго круга, какой замѣчается около луны въ сырое, облачное время. Испаренія такъ отвратительны и такъ сильны, что обыкновенный человѣкъ не можетъ ихъ выдержать. И такъ, бѣднаго запираютъ туда; и онъ остается одинъ за желѣзной дверью, окруженный длинными, сводчатыми корридорами, заглушающими всякій шумъ, безъ капли воды, безъ луча свѣта, безо всего, — остается до тѣхъ поръ, пока судьѣ угодно будетъ придти къ нему. Если онъ умретъ, то достаточно получаса для того, чтобы онъ на половину былъ съѣденъ крысами… На дняхъ такой случай былъ. Осматривая эти ужасные подвалы, я не могъ удержаться, чтобы не высказать своего глубокаго отвращенія тюремщику, показывавшему мнѣ ихъ. «Я не знаю (Well don’t know!) — выраженіе, замѣчу въ скобкахъ, чисто національное, — отвѣчалъ этотъ человѣкъ; я могу только сказать, что я продержалъ въ этой тюрьмѣ, впродолженіи цѣлой ночи, двадцать шесть молодыхъ женщинъ, и всѣ онѣ, сударь, были очень хорошенькія; увѣряю васъ». Эта тюрьма не больше моего погреба въ Лондонѣ. Она находится на глубинѣ двѣнадцати футовъ подъ землей и воняетъ, какъ общее отхожее мѣсто. Когда я посѣтилъ ее, въ ней содержалась худая, изнуренная болѣзнью, дѣвушка; и подымаясь молча по лѣстницѣ, я говорилъ себѣ, что еслибъ съ этой несчастной сдѣлался внезапно припадокъ и она стала бы кричать, ее бы точно также никто не услышалъ, какъ еслибъ она была въ могилѣ.
Въ этомъ же зданіи содержатся подсудимые, подверженные предварительному заключенію, или тѣ, дѣло которыхъ отложено. Здѣсь мужчина или женщина могутъ ждать цѣлый годъ, пока судьѣ заблагоразсудится вызвать ихъ. Я посѣтилъ на дняхъ эту тюрьму, не предупредивъ никого объ этомъ (я долженъ такъ дѣйствовать, если хочу видѣть вещи въ ихъ настоящемъ свѣтѣ); это длинная, узкая постройка, очень высокая, состоящая изъ четырехъ галлерей, расположенныхъ одна надъ другой и раздѣленныхъ на двѣ половины чѣмъ-то въ родѣ мостика, на которомъ сидитъ тюремщикъ, дремля или читая. Освѣщаются онѣ сверху; но форточки герметически заперты. Въ центрѣ огромная печь. Вдоль каждой галлереи идетъ рядъ маленькихъ желѣзныхъ дверей, черныхъ, холодныхъ, мрачныхъ, словно это двери кузницы, въ которой огонь съ незапамятныхъ поръ потушенъ.
Человѣкъ, провожающій меня, звонитъ большой связкой ключей, которая у него рукѣ. Это молодой и красивый парень, веселый, здоровый и вѣжливый.
— Какъ? спрашиваю я его, арестантъ содержащійся здѣсь двѣнадцать мѣсяцевъ, ни разу не переступаетъ за порогъ своей желѣзной двери?
— Рѣдко. Они не настаиваютъ на этомъ.
— Можете вы показать мнѣ нѣкоторыхъ изъ нихъ?
— Хоть всѣхъ, если вамъ угодно.
Онъ отворяетъ дверь; я смотрю внутрь. Старикъ сидитъ на своей койкѣ. Онъ читаетъ. Блѣдный свѣтъ падаетъ сквозь узкое отверстіе, сдѣланное въ стѣнѣ. Толстая, свинцовая труба, служащая для стока нечистотъ, проходитъ черезъ всю комнату и кончается широкимъ отверстіемъ, походящимъ на устье печи. Сверху кранъ. Старикъ всматривается въ меня, потомъ какъ-то странно покачивается своимъ туловищемъ и опять принимается за свое чтеніе. Мы выходимъ. Я разспрашиваю сторожа. Старикъ находится здѣсь съ мѣсяцъ, ожидая своего процесса.
— Онъ никогда не выходитъ?
— Никогда.
— Въ Англіи даже у осужденнаго на смерть есть дворикъ, по которому онъ можетъ прохаживаться въ извѣстные часы.
— Возможно…
Цѣлый міръ заключается въ этомъ словѣ, короткомъ, холодномъ, жестокомъ. Это здѣсь настоящее мѣстное слово, почвенное, американское. Мы направляемся къ отдѣленію арестантокъ, между тѣмъ, какъ мой проводникъ разсказываетъ мнѣ исторію этого старика, убившаго жену. Въ дверяхъ узницъ есть окошечко. Я открываю одно на удачу, и вижу внутри прехорошенькаго мальчика отъ десяти до двѣнадцати лѣтъ, который смотритъ глубоко несчастнымъ посреди этой мертвой тишины.
— А этотъ, что сдѣлалъ? говорю я.
— Ничего ровно.
— Какъ ничего?
— Ничего. Это сынъ того человѣка, у котораго мы сейчасъ, были. Онъ видѣлъ, какъ его отецъ убилъ его мать. Его держатъ здѣсь для того, чтобы онъ могъ показывать противъ своего отца на судѣ.
— Но, другъ мой, неужели вы не находите, что такого рода обращеніе со свидѣтелями немножко переходитъ мѣру?..
— Возможно.
Въ Англіи говорятъ всегда, что мы должны брать примѣръ, съ Америки, въ пенитенціарномъ дѣлѣ. Это потому, что Америку знаютъ только по разсказамъ путешественниковъ, которые ничего не видѣли и, по дифирамбамъ гражданъ Новаго Свѣта, описывающихъ свои учрежденія, частныя и общественныя, такими, какими бы они должны быть, а не такими, какія они есть. Наши тюрьмы, пріюты, исправительные дома относительно системы, дисциплины, нравственности несравненно выше подобныхъ же учрежденій въ Нью-Іоркѣ.
Въ Филадельфіи Диккенса ожидало еще болѣе печальное зрѣлище. Не вдалекѣ отъ этого города стоитъ тотъ страшный тюремный домъ, гдѣ система одиночнаго заключенія примѣняется во всей ея безпощадной суровости.
«Узники отбываютъ свое наказаніе, какова-бы ни была его продолжительность въ полнѣйшемъ и ужасающемъ одиночествѣ. Директоры предложили мнѣ провести въ тюрьмѣ весь день, и потомъ обѣдать съ ними, для того чтобъ сообщить имъ о своихъ впечатлѣніяхъ. Я ходилъ изъ комнаты въ комнату, разговаривая съ заключенными. Мнѣ дана была полная свобода; точно также и узники не были ничѣмъ стѣснены въ своихъ разговорахъ. Этотъ день останется на-вѣки запечатлѣннымъ въ моей памяти и въ моемъ сердцѣ. Я видѣлъ людей, сидѣвшихъ тамъ пять, шесть, одиннадцать лѣтъ, два года, два дня; узниковъ, наказаніе которыхъ приближалось къ концу, и другихъ, заключеніе которыхъ только что начиналось. Осужденный вступаетъ въ тюрьму посреди ночи. Онъ беретъ ванну, на него надѣваютъ арестантскую одежду, на голову и на лицо его набрасываютъ большой черный капюшонъ и потомъ ведутъ его въ келью, откуда онъ выйдетъ только въ тотъ день, когда истечетъ срокъ его наказанія. Я смотрѣлъ на нѣкоторыхъ изъ этихъ людей, какъ смотрѣлъ бы на человѣка, заживо опускаемаго въ могилу.
Я обѣдалъ въ тюрьмѣ съ директорами, и высказалъ имъ, до какой степени я былъ потрясенъ видѣннымъ мною. Я спрашивалъ ихъ, достаточно ли судьи увѣрены въ своемъ знаніи человѣческаго сердца и понимаютъ-ли они весь ужасъ того наказанія, къ которому они приговариваютъ изъ филантропіи. Два года одиночнаго заключенія, это, по моему мнѣнію, самое большее, къ чему можно приговорить человѣка; но десять, одиннадцать, двѣнадцать лѣтъ, прибавилъ я, это непростительная жестокость! Лучше было-бы ихъ повѣсить».
Изъ Филадельфіи Диккенсъ направился къ югу, черезъ Вашингтонъ, Ричмондъ и Бальтиморъ. Переѣхавъ границы Каролины, онъ вступаетъ въ мрачную область рабства. Можно себѣ представить, какъ подѣйствовали на такую впечатлительную, отзывчивую натуру, какой была натура Диккенса, сцены возмутительнаго насилія, неслыханной жестокости, центромъ которыхъ была тогда эта страна. — Корреспонденція его переполнена чувствомъ негодованія: онъ раздражается тѣмъ сильнѣй, что чувствуетъ себя безсильнымъ. Плантаторы только улыбались и говорили ему, что Англія ничего не понимаетъ въ невольничествѣ и что владычество бѣлой расы надъ черной совершено законно и справедливо. Но все это имѣетъ уже теперь интересъ ретроспективный, такъ какъ рабство въ тѣхъ странахъ, благодаря великой освободительной войнѣ, давно уже отошло къ прошлому. Читатель Американскихъ Замѣтокъ найдетъ въ этой книгѣ все, что ненависть къ несправедливости и любовь къ человѣчеству, во всѣхъ ея формахъ, могутъ внушить писателю.
Въ Бальтиморѣ Диккенсъ и его спутница рѣшились продолжать свое путешествіе черезъ Far West до С. Луи и Цинциннати. Они разсчитывали потомъ вернуться черезъ Канаду, посѣтивъ Ніагарскій водопадъ и кончивъ Монреалемъ. Разсказъ о путешествіи въ С. Луи который мы находимъ въ письмахъ къ Дж. Форстеру совершенно разнится по своей сущности и по формѣ, отъ американскихъ замѣтокъ. Это полныя жизни, юмора и наблюдательности, и отличающіяся свѣжестью впечатлѣній страницы, о которыхъ переводъ, къ сожалѣнію, можетъ дать только весьма слабое понятіе. Тѣмъ не менѣе мы попытаемся привести изъ этой корреспонденціи нѣсколько отрывковъ, гдѣ, между прочимъ, почитатели произведеній Диккенса узнаютъ нѣкоторыя американскія мѣстности, которыя напомнятъ имъ знаменитую колонію Эдемъ въ Мартинѣ Чоддльзвитѣ.
"Мы выѣхали изъ Балтиморы въ прошлый четвергъ, 24 марта, въ 8 часовъ утра, и доѣхали по желѣзной дорогѣ до мѣстечка Іоркъ, гдѣ мы пообѣдали, и затѣмъ пересѣли въ дилижансъ, который отправляется въ Гаррисбургъ, въ 25-ти миляхъ отъ Іорка. Дилижансъ этотъ напоминалъ собою большую ярмарочную фуру, обтянутую сверху и съ боковъ цвѣтнымъ холстомъ; внутри его помѣстились двѣнадцать пассажировъ. По счастію, мнѣ попалось наружное мѣсто. Багажъ былъ наваленъ на имперіалѣ; въ числѣ его я замѣтилъ громадный обѣденный столъ и кресло-качалку. Судьбѣ угодно было послать мнѣ, на первую половину пути, сосѣдомъ нѣкоего джентльмена, совершенно пьянаго; другой такой же джентльменъ дѣлалъ тщетныя усилія попасть внутрь кареты, но, послѣ нѣсколькихъ безплодныхъ попытокъ, предпочелъ направиться, пошатываясь, обратно въ харчевню. Нашъ Ноевъ ковчегъ везли четыре лошади, что не помѣшало намъ употребить на переѣздъ цѣлыхъ шесть съ половиною часовъ. Первая часть пути не представляетъ собою ничего особеннаго, но затѣмъ дорога проходитъ по восхитительной долинѣ Сускеганны. Во время одной остановки я вышелъ изъ экипажа, чтобы немного размять свои ноги и освѣжиться стаканомъ виски; шелъ проливной дождь и я встряхивался, какъ мокрый пудель. Вернувшись на свое мѣсто, я увидѣлъ на парусинномъ чехлѣ повозки нѣчто такое, что я съ перваго взгляда принялъ за віолончель, запрятанную въ бурый мѣшокъ. Но нѣсколько времени спустя, я замѣтилъ на этой віолончели пару сильно-загрязненныхъ сапогъ на одномъ концѣ и сильно помятую фуражку на другомъ… При болѣе внимательномъ разсмотрѣніи, я убѣдился въ томъ, что вижу передъ собой мальчишку, одѣтаго въ костюмъ табачнаго цвѣта. По всей вѣроятности это былъ какой-нибудь родственникъ кучера, котораго тотъ провозилъ контрабандой вмѣстѣ съ пассажирскимъ багажемъ. И вотъ на послѣдней станціи это нѣчто медленно вытянулось во весь свой полутора-аршинныи ростъ, и, уставивъ на меня взоръ, въ которомъ можно было одновременно прочесть и снисходительность, и покровительство, и національную гордость, и нѣчто въ родѣ презрительнаго состраданія къ намъ, жалкимъ варварамъ, и я услышалъ произнесенныя тонкимъ, дѣтскимъ голоскомъ слова: «Ну что, иностранецъ, я полагаю, что сегодняшній день долженъ почти напоминать вамъ прекрасный англійскій климатъ!…» Не чего и прибавлять, что я едва удержался, чтобы не поколотить его.
Все слѣдующее утро мы провели въ Гаррисбургѣ. Такъ какъ лодка-омнибусъ[2] отходила только въ три часа пополудни, то я имѣлъ возможность принять у себя мѣстныя власти, удостоившія меня визитомъ послѣ завтрака. Этотъ городъ — резиденція пенсильванскихъ законодателей. Между прочимъ я взобрался на мѣстный Капитолій, гдѣ я имѣлъ случай ознакомиться съ значительнымъ числомъ договоровъ, заключенныхъ съ бѣдными индѣйцами; вмѣсто подписей послѣднихъ, договоры эти украшены грубыми рисунками, долженствующими изображать тѣхъ животныхъ или тѣ предметы, названіе которыхъ носитъ племя. Необыкновенная манера рисовки этихъ предметовъ ясно свидѣтельствуетъ о томъ, какъ мало привычны руки, начертавшія ихъ, держать перо. По возвращеніи нашемъ въ гостинницу, мы принимали депутацію отъ обѣихъ палатъ. Почти всѣ члены ея плевали, по общераспространенному обычаю американцевъ, на коверъ, а одинъ изъ нихъ, сенаторъ, даже высморкался въ руку, равнымъ образомъ на коверъ.
А теперь перехожу къ лодкѣ-омнибусу.
Ахъ, Джонъ Форстеръ, старый пріятель (да пошлетъ вамъ Господь всего лучшаго за доброту вашего сердца), какъ-бы я желалъ, чтобы вы увидѣли меня на лодкѣ-омнибусѣ!.. Я бы желалъ, чтобы вы увидѣли своего неподражаемаго сначала утромъ, между 5-ю, и 6-ю часами, стоящимъ безъ сюртука на палубѣ лодки, держащимъ въ рукѣ желѣзную цѣпь, къ которой прикрѣплена большая кружка, и зачерпывающимъ при помощи послѣдней извѣстное количество мутной воды, которую онъ затѣмъ выливаетъ въ оловянную лохань, послѣ чего онъ съ неистовствомъ начинаетъ смывать съ себя грязь. Я бы желалъ, чтобы вы увидѣли его вечеромъ, растянувшимся въ каютѣ, на койкѣ, не болѣе широкой, чѣмъ этотъ листъ почтовой бумаги, имѣя пассажира надъ собою, пассажира подъ собою и двадцать восемь другихъ пассажировъ вокругъ себя въ этой каютѣ, на столько низкой, что въ ней невозможно стоять съ шляпой на головѣ. А во время завтрака!… Койки только что убраны; о чистотѣ и свѣжести воздуха легко можно составить себѣ понятіе; на столѣ разставлены чай, кофе, хлѣбъ, масло, лососина, рыба-бѣшенка, печенка, говядина, картофель, огурчики, сыръ, пуддингъ, сосиски… Вокругъ стола тридцать три ѣдящихъ и пьющихъ пассажировъ, а тутъ же по сосѣдству, на прилавкѣ, бутылки съ джиномъ, виски, водкой, ромомъ; изъ двадцати восьми пассажировъ-мужчинъ на двадцати семи отвратительно-грязное бѣлье, а бороды ихъ заплеваны вслѣдствіе милой привычки ихъ жевать табакъ. Въ одиннадцать часовъ является цирульникъ. Джентльмены собираются вокругъ печки, дожидаясь своей очереди, и по крайней мѣрѣ семнадцать изъ нихъ не перестаютъ плеваться въ униссонъ. Я пишу эти строки, забравшись въ дамскую каюту, которая, впрочемъ, отдѣляется отъ мужской каюты лишь жиденькой красной занавѣской.
Вообще я не въ состояніи постигнуть этого отхаркиванія и этого плеванія, не прекращающихся въ теченіи цѣлой ночи. Въ прошлую ночь они были невыносимѣе, чѣмъ когда-либо; завѣряю васъ честнымъ словомъ, что сегодня утромъ мнѣ пришлось разостлать на палубѣ мою шубу и долго вытирать платкомъ плевки, которыми она была покрыта: дѣло въ томъ, что вчера вечеромъ, ложась спать, я имѣлъ неосторожность положить ее на табуретку возлѣ моей койки, и ей пришлось провести цѣлую ночь подъ перекрестнымъ огнемъ пяти стрѣлковъ, размѣстившихся частью надъ моей койкой, частью подъ нею. Я, впрочемъ, остерегаюсь жаловаться или выражать мое отврашеніе. Я успѣлъ составить себѣ репутацію шутника и очень забавляю моихъ сосѣдей.
Мы надѣемся прибыть въ Филадельфію сегодня вечеромъ, часу въ девятомъ. Погода прекрасная, но только холодная; луна свѣтитъ, а синее небо усѣяно звѣздами. Каналъ проведенъ параллельно рѣкамъ Сускеганнѣ и Айванатѣ; для прорытія его пришлось преодолѣть ужасающія препятствія. Вчера мы перевалили черезъ горы по желѣзной дорогѣ. Мы пообѣдали въ гостинницѣ на вершинѣ горы, перевалъ черезъ которую требуетъ около пяти часовъ времени, причемъ намъ то и дѣло приходилось проѣзжать по ущельямъ и вдоль ужаснѣйшихъ обрывовъ.
Вообще на протяженіи всего пути виды величественны, восхитительные днемъ и фантастическіе при свѣтѣ луны. Намъ попадалось по дорогѣ много новыхъ колоній и отдѣльныхъ хижинъ піонеровъ; но невозможно представить себѣ ничего болѣе заброшеннаго, болѣе жалкаго, чѣмъ послѣднія. На шестьсотъ хижинъ я не видѣлъ и шести съ цѣлыми стеклами. Всюду бѣдность и запустѣніе Непріятное впечатлѣніе производитъ также[3] видъ многочисленныхъ древесныхъ пней, поваленныхъ на ячменныя поля; взоръ вашъ всюду встрѣчаетъ громадныя, унылыя болота, на которыхъ гніютъ сотнями, въ грязной водѣ, громадные вязы, сосны и дикія смоковницы. Какъ только стемнѣетъ, лягушки затѣваютъ свой ужасный концертъ; такъ и кажется, будто милліоны привидѣній проносятся въ далекой глубинѣ небосклона, звоня въ колокола. Мѣстами попадаются прогалины: здѣсь колонисты сожгли деревья, которыя валяются полу-обугленныя, точно живыя существа; здѣсь и тамъ почернѣвшій и потрескавшійся великанъ поднимаетъ вѣтви свои къ небу, точно призывая проклятіе на своихъ враговъ. Впрочемъ, вчера я получилъ нѣкоторое вознагражденіе за всѣ эти мрачныя картины. Мы были на самой вершинѣ горы, и передъ глазами разстилалась красивая долина, залитая свѣтомъ, тамъ и сямъ на ней разбросаны были хижины, въ полу-открытыхъ дверяхъ показывались и снова исчезали дѣти, собаки выползали изъ своихъ конуръ, чтобы полаять на прохожихъ; поросята спѣшили въ свой хлѣвъ, подпрыгивая точно шаловливыя дѣти; въ садахъ расположились цѣлыя семейства; коровы равнодушно-меланхолическимъ взоромъ уставились въ небосклонъ; какіе-то люди безъ верхней одежды смотрѣли на свои на-половину достроенные дома, и надъ всѣмъ этимъ проносился по черному хребту нашъ поѣздъ, быстрый и шумный, какъ буря…
…Сегодня, 1-го апрѣля 1842 года, я снова принимаюсь за мое повѣствованіе, на пароходѣ, совершающемъ рейсы между Питсбургомъ и Цинциннати. Я пишу въ каютѣ, въ которой меня со всѣхъ сторонъ окружаютъ шахматные игроки, какіе-то храпящіе субъекты, плевальщики, собравшіеся поболтать возлѣ камина; и ко всему этому еще преслѣдующій меня, точно кошмаръ, какой-то ужасный, гражданинъ Новой Англіи, голосъ котораго похожъ на безпрерывное гудѣніе гигантскаго шмеля, который ни за что не хочетъ отойти отъ меня и произноситъ нескончаемыя рѣчи.
Въ Питсбургъ мы пріѣхали въ девятомъ часу вечера. Питсбургъ похожъ на Бирмингамъ, — такъ, по крайней мѣрѣ, увѣряютъ обыватели его, и по одному пункту я не стану имъ противорѣчить: здѣсь не меньше дыма, чѣмъ въ Бирмингамѣ. Во время вчерашняго пріема у меня, я положительно оскорбилъ одного американца, высказывавшаго предположеніе, что я долженъ чувствовать себя какъ-бы въ своемъ элементѣ среди окружавшаго насъ тумана, возразивъ ему: «Однако мы иногда видимъ солнце въ Лондонѣ!..» Вообще могу увѣрить васъ, что во время вышеозначеннаго пріема намъ приходилось имѣть дѣло съ преоригинальными посѣтителями. Такъ, между прочими, упомяну объ одномъ джентльменѣ, «невыразимые» котораго были застегнуты лишь на-половину, такъ что можно было ознакомиться и съ нижнимъ бѣльемъ его. Былъ здѣсь также и другой джентльменъ, одинъ глазъ котораго былъ какъ слѣдуетъ, а вмѣсто другого глаза въ глазную впадину былъ воткнутъ какой-то зеленый крыжовникъ, который, во все время пріема, былъ уставленъ въ меня самымъ трагическимъ образомъ.
Впрочемъ на этомъ пароходѣ каюта болѣе сносна, чѣмъ на «Британіи»: койки болѣе широки, и она имѣетъ двѣ двери, изъ коихъ одна ведетъ въ дамскую каюту, а другая — на небольшую галлерейку на кормѣ парохода. Мы надѣемся прибыть въ Цинциннати въ понедѣльникъ утромъ. Насъ всего человѣкъ пятьдесятъ пассажировъ. Столовая занимаетъ всю длину парохода. Завтракаемъ мы въ 7½ часовъ утра, обѣдаемъ въ часъ, ужинаемъ въ 6 часовъ вечера.
Здѣсь и умываніе происходитъ нѣсколько болѣе комфортабельно, чѣмъ на лодкѣ-омнибусѣ. Даже сама миссъ Мартино[4] соглашается съ тѣмъ, что путешествующіе американцы порядочные-таки неряхи; я-же, съ своей стороны, могу объявить, не обинуясь, что какъ американцы, такъ и американки ужасно нечистоплотны. Умываніе дамъ состоитъ въ томъ, что онѣ слегка проведутъ по лицу и по рукамъ едва смоченнымъ полотенцемъ; затѣмъ онѣ столь-же слегка проведутъ по волосамъ щеткой и гребенкой, служащей для общаго употребленія. Самые чистоплотные мужчины перемѣняютъ сорочку не чаще одного раза въ недѣлю.
Мой пріятель изъ Новой Англіи, о которомъ я уже упоминалъ, безъ всякаго сомнѣнія, самый непріятный человѣкъ навсемъ американскомъ материкѣ. Онъ гудитъ, сопитъ, онъ пишетъ поэмы, онъ разсуждаетъ о философіи и о метафизикѣ, и никогда, ни при какихъ обстоятельствахъ, не можетъ оставаться хотя-бы на минуту спокойнымъ. Онъ ѣдетъ на большой съѣздъ сторонниковъ воздержанія отъ водки, собирающійся въ Цинциннати, вмѣстѣ съ однимъ докторомъ, съ которымъ я нѣсколько знакомъ былъ въ Питсбургѣ. Докторъ этотъ — чистокровный уроженецъ Новой Англіи, и къ тому-же еще френологъ. Мнѣ приходится прятаться, для того чтобъ избавиться отъ этихъ милыхъ спутниковъ: какъ только я покажусь на палубѣ, они набрасываются на меня и заставляютъ меня бѣжать.
Не помню, упоминалъ-ли я въ моей корреспонденціи объ одномъ храбромъ генералѣ, который въ Вашингтонѣ потребовалъ у меня неотложной аудіенціи, для того чтобы представить мнѣ двухъ литературныхъ дамъ, изнывавшихъ отъ желанія познакомиться со мною. И этотъ славный воинъ ѣдетъ съ нами. Онъ старый-престарый, лицо его все въ морщинахъ, впалая грудь его прикрыта складками мундира, и онъ почти столь-же надоѣдливъ, какъ и уроженецъ Новой Англіи. Къ тому-же нѣтъ другой страны, гдѣ было-бы такъ много «клещей», какъ въ Соединенныхъ Штатахъ. Только тотъ въ состояніи понять это слово, кто, подобно мнѣ, путешествовалъ по этой странѣ.
Средняя ширина рѣки немногимъ превосходитъ, ширину Темзы близъ Гринича, но мѣстами она гораздо шире; во многихъ мѣстахъ зеленѣющіе островки развѣтвляютъ ее на два протока. Отъ времени до времени мы останавливаемся передъ какимъ-нибудь селеніемъ (т. е. я хотѣлъ сказать городомъ, потому что здѣсь всякій поселокъ — городъ); но по большей части берега Огайо представляютъ собою безконечные пустыри, покрытые громадными деревьями, которыя въ этихъ мѣстностяхъ въ это время года уже увѣнчаны листвой.
Въ то время, какъ я пишу эти строки, я вижу все это изъ отворенной на кормовую галлерейку двери… Пассажиры рѣдко заглядываютъ сюда и мы проводимъ здѣсь цѣлые дни въ чтеніи, письмѣ, разговорахъ, — разговорахъ о милой нашей родинѣ и о васъ всѣхъ, отсутствующихъ и милыхъ, друзьяхъ нашихъ.
Въ Питсбургѣ я также видѣлъ тюрьму, устроенную на началахъ строгаго одиночнаго заключенія. У меня въ головѣ промелькнула при этомъ страшная, способная навести ужасъ, мысль: Быть можетъ въ этихъ тюрьмахъ водятся привидѣнія, появляющіяся передъ глазами узниковъ. Съ тѣхъ поръ эта мысль не покидаетъ меня и не даетъ мнѣ покоя. Это полное одиночество днемъ и ночью, эти долгіе часы потемокъ, это мертвое молчаніе, это безконечное и мрачное сосредоточеніе на своихъ мысляхъ, то тревожное состояніе, которое является результатомъ, неспокойной совѣсти, — все это не можетъ не содѣйствовать появленію ночныхъ призраковъ. Представьте же себѣ одного изъ этихъ несчастныхъ, забивающагося головою подъ одѣяло и отъ времени до времени невольно вскакивающаго на постели, для того чтобы уставиться взоромъ полнымъ ужаса на темную, молчаливую, таинственную фигуру, которая каждую ночь усаживается возлѣ его изголовья, или которая стоитъ съ угрожающимъ видомъ въ одномъ изъ угловъ его кельи… Чѣмъ болѣе я объ этомъ думаю, тѣмъ болѣе я убѣждаюсь въ томъ, что именно такъ и должно быть… Я какъ-то спросилъ однажды у одного заключеннаго, снятся-ли ему призраки; онъ метнулъ въ меня испуганнымъ взоромъ и отвѣтилъ мнѣ еле слышнымъ голосомъ, какъ бы опасаясь, чтобы его кто-нибудь не подслушалъ: «Нѣтъ…»
Мы прибыли въ Цинциннати сегодня, 4-го апрѣля, въ 3 часа утра, такъ, по крайней мѣрѣ, объявили мнѣ, ибо я въ то время спалъ крѣпкимъ сномъ. Мы позавтракали на пароходѣ, и затѣмъ уже отправились въ гостинницу, гдѣ заранѣе письменно заказали себѣ номера. Едва мы успѣли разобраться, какъ къ намъ явились, отъ имени обывателей, двое судей, чтобы узнать, когда мы можемъ принять депутацію отъ горожанъ. Мы назначили ей аудіенцію на завтра, въ 11½ часовъ утра. Въ среду утромъ мы выѣзжаемъ пароходомъ въ Луисвиллъ; переѣздъ туда совершается въ 14 часовъ, а оттуда мы, на пароходѣ же, проѣдемъ въ Сенъ-Луи.
Вотъ какой видъ открывается изъ моего окна:
Очень широкая улица, вымощенная на срединѣ мелкимъ щебнемъ, и съ тротуарами по бокамъ, выложенными изъ краснаго кирпича. Почти всѣ дома — одноэтажные, а всѣ окна снабжены зелеными шторами. Прямо, напротивъ насъ, главнѣйшіе магазины, а именно: большая булочная, переплетная, фабрика консервовъ и каретная лавка. Какъ разъ подъ моимъ окномъ какой-то негръ колетъ дрова, а немного подальше другой негръ ведетъ дружескую бесѣду съ поросенкомъ. Табльд’отные обѣды въ нашей гостинницѣ, а равно въ гостинницѣ противъ насъ, только что окончились. Пообѣдавшіе толпятся на тротуарахъ, болтая и ковыряя въ зубахъ. Такъ какъ на воздухѣ тепло, то они вынесли стулья на тротуаръ. Нѣкоторые изъ нихъ расположились на трехъ стульяхъ, другіе — на двухъ, а иные наконецъ, вопреки всѣмъ извѣстнаго закона о центрѣ тяжести, усѣвшись на одномъ стулѣ, ухитрились поднять на воздухъ свои двѣ ноги и три ножки стула. Одни говорятъ объ имѣющемъ состояться завтра конгрессѣ антиалкоголиковъ, другіе говорятъ обо мнѣ, третьи — объ Англіи и о Робертѣ Пилѣ, который пользуется здѣсь большою популярностью.
Мы выѣхали изъ Цинциннати въ среду, 6-го апрѣля, и прибыли въ Луисвиллъ въ полночь съ среды на четвергъ. На слѣдующій день, въ часъ, мы перебрались на тотъ самый пароходъ, на которомъ ѣдемъ теперь, и плыли до девяти часовъ вечера воскресенья, когда наконецъ прибыли въ Сенъ-Луи. Понедѣльникъ мы посвятили осмотру города, а во вторникъ я предпринялъ поѣздку въ прэрію. Насъ было всего четырнадцать человѣкъ. Я вернулся въ Сенъ-Луи въ среду послѣ по-полудня. Въ тотъ же вечеръ я присутствовалъ на устроенныхъ въ честь мою вечерѣ и балѣ, а вчера, въ четыре часа по-полудни, мы пустились въ обратный путь. Цинциннати основанъ всего пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, но это, вмѣстѣ съ Бостономъ, самый восхитительный городъ Америки. Онъ точно вышелъ изъ лѣса, подобно сказочному городу изъ «Тысячи и одной ночи», красиво построенъ, окруженъ прелестными дачами, такъ что онъ какъ будто покоится въ большой корзинѣ, наполненной зеленью, цвѣтами и всѣми прихотями садоводства.
Намъ пришлось вытерпѣть ужасный балъ у судьи Валькера. Насъ представляли поочередно по крайней мѣрѣ полутора сотнѣ первоклассныхъ клещей, и каждый изъ послѣднихъ приглашалъ меня садиться и бесѣдовать съ нимъ. Наконецъ на лицѣ моемъ застыло выраженіе грусти, — какъ результата безпрерывнаго впиванія въ меня клещей. Пожалѣйте обо мнѣ! Американскія литературныя дамы окончательно отогнали отъ меня веселость мою, а на лицѣ моемъ, какъ разъ подъ нижней губой, тотъ уроженецъ Новой Англіи, о которомъ я уже писалъ, провелъ неизгладимую морщину. Около лѣваго угла глаза у меня образовалась гусиная лапа, происхожденіе которой я приписываю литературнымъ особамъ маленькихъ городковъ, а со щеки моей исчезла ямочка, похищенная однимъ мудрымъ законодателемъ. Впрочемъ, какъ бы въ видѣ вознагражденія, мнѣ довелось очень много посмѣяться благодаря г-ну П. Э., литературному критику изъ Филадельфіи, единственному человѣку, говорящему чисто и правильно по-англійски, г-ну П. Э., съ прической какъ у ежа, съ большимъ отложнымъ воротникомъ, который безъ всякой пощады ловитъ насъ всѣхъ, англійскихъ литераторовъ, и подвергаетъ въ своемъ журналѣ строгимъ наказаніямъ. Впрочемъ, разговаривая со мною, онъ объявилъ мнѣ (какова честь!), что я пробудилъ новую эру въ его умѣ.
Двѣсти миль, отдѣляющихъ Цинциннати отъ Сенъ-Луи, проѣзжаешь по Миссиссипи. Для человѣческаго общества большое счастіе, что у этого знаменитаго родителя столькихъ рѣкъ нѣтъ ни одного сына, который походилъ-бы на него: это, безъ сомнѣнія, самый стремительный потокъ на всемъ земномъ шарѣ[5]. Представьте себѣ, какое испытываешь удовольствіе; когда чувствуешь среди ночи, какъ этотъ потокъ уноситъ тебя съ быстротою пятнадцати миль въ часъ, причемъ ежеминутно пароходъ ударяется о громадные плоты срубленныхъ деревьевъ. На носу парохода стоитъ человѣкъ, всматривающійся и вслушивающійся съ величайшимъ вниманіемъ, — вслушивающійся потому, что въ темныя ночи онъ можетъ догадаться лишь по шуму воды объ имѣющихся впереди препятствіяхъ. Человѣкъ этотъ держитъ въ рукѣ веревку, подвязанную другимъ концомъ къ языку большого колокола, который подвѣшенъ въ машинномъ отдѣленіи; каждый разъ, какъ раздастся ударъ колокола, тотчасъ-же застопуютъ машину, которая остается въ бездѣйствіи, пока не раздастся второй ударъ колокола. Въ прошлую ночь звонъ этого колокола раздавался по крайней, мѣрѣ каждыя пять минутъ, и каждый разъ мы ощущали ударъ, отъ котораго чуть не падали съ коекъ. Мы только что выѣхали изъ этой ужасной рѣки и вступили въ тихій фарватеръ Огайо. Переходъ этотъ показался мнѣ восхитительнымъ.
Я пользуюсь этой окружающей меня тишиною, чтобы возобновить въ моей памяти воспоминанія о поѣздкѣ моей въ прэрію, и чтобы занести здѣсь впечатлѣнія, вынесенныя мною изъ этого, совершенно новаго для меня зрѣлища… Впрочемъ, видѣть прэрію стоитъ скорѣе для того, чтобы имѣть право сказать, что видѣлъ ее, чѣмъ потому, чтобы въ ней дѣйствительно было что-либо величественное. Американцы, при описаніи ея, впадаютъ въ обычныя имъ вездѣ и во всемъ преувеличенія. Знаменитый дальній западъ не можетъ выдержать никакого сравненія съ Шотландіей или съ Валлисомъ. Въ прэріи вы видите впереди и вокругъ себя непрерывную линію горизонта; вы находитесь среди громадной равнины, напоминающей безводное море. Я очень люблю пейзажи дикіе и пустынные, и они производятъ на меня такое-же впечатлѣніе, какъ и на всякаго другого живого человѣка; но, признаюсь, я испытываю при этомъ также нѣкотораго рода разочарованіе. Видъ Салисбэрійской равнины болѣе трогаетъ меня. Здѣсь-же чрезмѣрный просторъ придаетъ пейзажу не дикій, а какой-то унылый характеръ; все это обширно, но не величественно. Впрочемъ, мнѣ удалось присутствовать при величественномъ солнечномъ закатѣ.
Поговоримъ немного о Сенъ-Луи. Здѣсь свѣтскіе люди довольно грубы и невыносимо фатоваты. Всѣ обыватели молоды; я не замѣтилъ во всемъ городѣ ни одной сѣдой головы. По сосѣдству съ городомъ лежитъ островъ, называемый Кровавымъ: здѣсь происходятъ почти всѣ возникающія въ Сенъ-Луи дуэли. Еще недавно здѣсь происходила дуэль на пистолетахъ, въ которой убиты были оба дуэлянта. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«По возвращеніи въ Цинцинатъ, мы остались тамъ во вторникъ 19 отдохнуть. Въ 8 часовъ утра, въ среду 20 мы взяли мальпостъ въ Колумбусъ. Анна, Кэтъ и мой секретарь помѣстились внутри, я на козлахъ. Намъ приходилось ѣхать около 120 миль. Дорога не дурна для американской дороги. Мы употребили на это путешествіе 23 часа, катились всю ночь, и прибыли въ Колумбусъ въ 7 часовъ утра. Мы позавтракали и легли спать до обѣденнаго часа. Вечеромъ, по обыкновенію мы принимали посѣтителей. На другой день, т. е. въ пятницу 22, ровно въ 7 часовъ мы продолжали наше путешествіе. Дилижансъ изъ Колумбуса въ Сандуки, ходитъ только три раза въ недѣлю, и потому я нанялъ за 40 долларовъ почтовую карету, запряженную четверней, съ правомъ на обычныя остановки; и мы двинулись, захвативъ съ собой большую корзину съ провизіей и нѣсколько бутылокъ вина. Почти невозможно дать вамъ понятіе о той дорогѣ, которой мы ѣхали. Это почти въ родѣ тропинки, едва проложенной и идущей черезъ дѣвственный лѣсъ, посреди болотъ, по скаламъ, черезъ частый кустарникъ. Это называется здѣсь „ребристой“ дорогой. Для того чтобы провести ее — нашли достаточнымъ набросать въ болото огромныхъ пней. Это положительно все равно, какъ если бы ѣхать въ каретѣ по вспаханному полю, каждая борозда котораго была бы каменная; или подниматься — по крутой лѣстницѣ въ омнибусѣ. То мы отскакивали въ глубину нашей кареты, то стукались лбомъ объ откидную крышу ея; то колеса ея увязали въ болотѣ, и мы нѣсколько минутъ висѣли на воздухѣ; то передній ходъ ея былъ на хвостахъ у лошадей, то задъ тащился въ грязи; но ни разу, ни разу во все время этого путешествія мы не находилось въ нормальномъ положеніи! Но все это не мѣшало погодѣ быть прелестной и воздуху восхитительнымъ; мы были одни, ни плевковъ вокругъ насъ, ни вѣчнаго разговора о двухъ единственныхъ предметахъ, интересующихъ американцевъ — о политикѣ и долларахъ. И потому, несмотря на наши невзгоды, мы были веселы, довольны и необычайные карамболи, которые мы выдѣлывали, заставляли насъ смѣяться отъ чистаго сердца. Въ два часа, въ великолѣпной просѣкѣ, мы сдѣлали роздыхъ, и доставъ изъ корзины провизію, пообѣдали съ аппетитомъ, выпивъ за здоровье нашихъ добрыхъ далекихъ друзей и дорогой отчизны. Потомъ снова въ путь; черезъ безконечный дикій лѣсъ, — снова въ путь до десяти часовъ вечера. Озаряемые молніей, среди сильной грозы, подъѣзжали мы къ маленькому трактиру Лоуэръ Сандуки, гдѣ провели ночь. На другой день, въ семь съ половиной часовъ утра, мы опять были въ дорогѣ, и наконецъ пріѣхали сюда, въ шесть часовъ послѣ обѣда. Сандуки стоитъ на озерѣ Эріо и пароходъ идетъ отсюда 24 часа до Буффало. Но въ настоящую минуту парохода нѣтъ, и мы ожидаемъ, — для того, чтобы продолжать нашъ путь, — когда одному изъ нихъ будетъ угодно пожаловать сюда.
Между тѣмъ, какъ я дописывалъ эти строки, пароходъ показался на горизонтѣ. Пришлось быстро укладывать чемоданы, пообѣдать на скоро и бѣжать на набережную. Это прекрасный пароходъ въ 400 тоннъ, называющійся „Конституція“. Пассажировъ было очень мало, и помѣщеніе показалось намъ весьма комфортабельнымъ. Я не посовѣтую лицамъ, страдающимъ морской болѣзнью, предпринимать путешествіе по озеру Эріе; валы короткіе, непрерывные и здѣсь чувствуешь себя гораздо хуже, чѣмъ на Атлантическомъ океанѣ. Мы прибыли въ Буффало въ 6 часовъ утра и побѣжали на почту, гдѣ я нашелъ (съ какой радостью)! письма изъ Англіи.
Въ прошлое воскресенье мы провели ночь въ портѣ прекраснаго города Клевеленда, смотрящагося въ озеро Эріе. Въ понедѣльникъ цѣлая толпа нахлынула на пароходъ, чтобы видѣть меня. Два господина стали передъ нашей каютой, желая разсмотрѣть меня ближе. Кэтъ была еще въ постели, а я бралъ ванну. Что вы скажете о скромности этихъ господъ?
Сегодня, въ шесть часовъ утра, мы отправились изъ Буффало на Ніагару. Туда ѣздятъ по желѣзной дорогѣ. Переѣздъ длится около двухъ часовъ. Никогда не испытывалъ я такой нервной нетерпѣливости, какъ во время этого путешествія. Съ минуты отъѣзда я не отходилъ отъ окна, ища на горизонтѣ пѣны водопада и прислушиваясь, не раздастся ли вдали его шумъ. Наконецъ, когда поѣздъ остановился, я увидѣлъ два большихъ бѣлыхъ облака, казалось выходившія изъ нѣдръ земли… и только. Медленно, медленно, величаво, они подымались къ небу; я быстро повлекъ Кэтъ къ крутой и скользкой тропинкѣ, ведущей къ парому. Потъ катился у меня со лба; меня охватило странное ощущеніе, не поддающееся описанію и которое все усиливалось, вмѣстѣ съ шумомъ отъ паденія воды, еще невидимаго, — до такой степени густъ былъ туманъ пѣны… Два англійскихъ офицера сопровождали насъ. Мы оставили Анну и Кэтъ на скалѣ, а сами стали взбираться къ подошвѣ маленькаго водопада, между тѣмъ какъ перевозчикъ приготовлялъ свой паромъ; но я ничего не могъ видѣть; въ минуту я былъ окутанъ, ослѣпленъ вихремъ брызгъ, промокъ до костей. Я смутно видѣлъ воду, съ яростью стремившуюся съ огромнѣйшей высоты. У меня было только какое-то смутное ощущеніе, какъ бы во снѣ. И лишь тогда, когда мы очутились на паромѣ, я началъ понимать, что было передо мной.
Перемѣнивъ платье въ трактирѣ, я вышелъ, взялъ съ собой Кэтъ, и направился къ водопаду, называемому „Лошадиной подковой“. Я спустился одинъ въ самый бассейнъ. Никогда человѣкъ не былъ ближе къ Богу! Огромная радуга блистала у моихъ ногъ, и когда я поднялъ глаза къ небу, волна, — страшная масса — падала въ обширную водяную плоскость, сверкавшую изумрудами. Казалось что гордый, величавый водопадъ умираетъ, падая такимъ образомъ; что онъ сходитъ въ могилу и что изъ глубины, неизмѣримой глубины этой могилы встаетъ грозный призракъ, созданный изъ брызгъ и тумана, страшное привидѣніе, блуждающее въ этихъ мѣстахъ съ сотворенія міра»…
Какъ контрастъ этимъ впечатлѣніямъ Диккенса, можно привести впечатлѣніе Анны, горничной г-жи Диккенсъ.
— Что вы скажете объ этомъ водопадѣ, Анна? спросила ея госпожа.
— Съ вашего позволенія, мамъ, я нахожу, что въ немъ слишкомъ много воды (If you please, М’aam, i find there’s too much water)!
«Мы разсчитываемъ, продолжаетъ Диккенсъ, остаться здѣсь недолго. Въ другомъ письмѣ я постараюсь набросить на бумагѣ результаты моихъ впечатлѣній, нынче я этого не могу. Я могу сказать одно, что первымъ ощущеніемъ моимъ при видѣ водопада было ощущеніе мира и спокойствія; я думаю о смерти, о вѣчномъ покоѣ, о вѣчномъ блаженствѣ… Увы! Чего бы я не далъ за то, чтобы подлѣ меня было въ эту минуту кроткое дитя, тѣло котораго покоится на кладбищѣ Кенсиль-Грина, по духъ вѣроятно часто паритъ посреди этой бѣлой пѣны, съ того дня, какъ этотъ милый образъ сокрылся отъ моихъ земныхъ взоровъ»…
"…. Я не могу разстаться съ секретаремъ, который съ самаго моего прибытія въ Америку былъ нашимъ вѣрнымъ спутникомъ, безъ того, чтобы не закрѣпить въ письмѣ нѣкоторыя черты его характера, что позволитъ вамъ вызывать иногда его тѣнь…
У г. Г. складъ ума сантиментальный, очень сантиментальный. По мѣрѣ того, какъ приближается іюнь, онъ все чаще повторяетъ Аннѣ, что онъ надѣется, что мы будемъ вспоминать о немъ, возвратясь къ себѣ, на свою родину… Онъ ходитъ въ гамлетовскомъ плащѣ и носитъ на головѣ печную трубу, очень высокую очень мягкую, и очень запыленную, которую онъ въ долгихъ путешествіяхъ замѣняетъ шапкой, похожей на шапку арлекина; онъ поетъ, его живѣйшее желаніе, чтобъ я просилъ его пѣть; Для того, чтобъ заставить себя просить, онъ изобрѣтаетъ предлоги, необычайно нелѣпые. Однажды, въ отелѣ, гдѣ мы жили (у насъ въ гостиной было фортепіано), мистеръ Г. спросилъ.
— Г-жа Диккенсъ играетъ?
— Да, мистеръ Г.
— О! Въ самомъ дѣлѣ? А я пою.
— Вы, мистеръ Г?
— Да; такъ что если вамъ понадобится успокоительное средство…
Не слушая дольше, я, какъ вы можете себѣ вообразить, поспѣшилъ выбѣжать изъ комнаты.
Онъ рисуетъ. Главный предметъ его багажа — это огромнѣйшій рисовальный ящикъ; и еслибъ вы увидѣли серію портретовъ вашего «неподражаемаго» слуги, вы бы немедленно должны были упасть въ обморокъ. Послѣдній портретъ, въ особенности, неописуемъ. Когда онъ его началъ, Кэтъ увѣряла меня, что это изображаетъ паденіе Ніагары! Вовсе нѣтъ, — это были мои волосы. Къ числу его талантовъ, talants de société, принадлежитъ способность подражать коровамъ, свиньямъ и другимъ животнымъ, мычащимъ, блеящимъ, рычащимъ и пр. Онъ предается, обыкновенно, этимъ маленькимъ развлеченіямъ въ дилижансѣ; и одинъ господинъ, желая однажды похвалить его, сказалъ ему: что онъ самый совершенный теленокъ, какого тотъ когда-либо встрѣчалъ. Но впрочемъ, это малый любезный, услужливый, и который былъ мнѣ очень полезенъ во все время моего путешествія.
Наконецъ, мы въ Монреалѣ. Черезъ нѣсколько дней мы сядемъ на пароходъ, а черезъ нѣсколько недѣль, если Богъ поможетъ, будемъ въ объятіяхъ нашихъ друзей; мы разцѣлуемъ нашихъ дѣтокъ и будемъ счастливѣе и радостнѣе, чѣмъ когда-либо въ нашей жизни. Бросаю бумагу свою въ море и ломаю свое перо, потому, что до дня возвращенія, оно не могло бы писать ничего, кромѣ одного слова: отечество, отечество… О! отечество.
IV.
Возвращеніе изъ Америки. — Мартинъ Чодльзвиттъ. — Разочарованія. — Приготовленія къ новому путешествію. — Диккенсъ въ салонѣ графа д’Орсэ и леди Блессингтонъ. — Ихъ исторія. — Отъѣздъ. — Жизнь въ Генуѣ. — «Колокола» — Чтеніе «Колоколовъ» въ дружескомъ кружкѣ. — Послѣдніе дни жизни въ Италіи. — Основаніе «Daily News». — Страсть къ театру. — Диккенсъ въ Парижѣ.
править
Возвращеніе Диккенса въ Америку составляетъ эпоху въ его умственной жизни. До этого путешествія, кругъ его наблюдательности ограничивался нравами его соотечественниковъ, и благодаря своему воспитанію, атмосферѣ окружавшей его, къ нему привились разные предразсудки, господствующіе въ Англіи — этой классической странѣ предразсудковъ, и которые казались ему неопровержимыми истинами. Для того, чтобъ его кругозоръ расширился, мысль стала глубже, необходимо было увидѣть новые нравы, новые небеса. Онъ вывезъ изъ Америки длинный рядъ наблюденій, преимущественно психологическихъ, давшихъ ему возможность сравнить англійскую душу съ американской. Это изученіе, такъ благопріятно отразившееся на его талантѣ, еще болѣе выросшемъ и возмужавшемъ, вмѣстѣ съ тѣмъ лишило его многихъ прекрасныхъ иллюзій его молодости. Приподнявъ завѣсу, за которой скрывалась настоящая Америка и настоящая Англія, онъ увидѣлъ страшное чудовище, таившее подъ своими бархатными лапами ядовитые когти, чудовище съ медоточивыми устами и съ кроткимъ взглядомъ, но полное предательства и коварства — чудовище поработившее себѣ старое англо-саксонское общество и молодую американскую цивилизацію — лицемѣріе. И первымъ побужденіемъ этого великодушнаго ума было вступить въ бой съ чудовищемъ. Возвратясь изъ Америки, Диккенсъ нашелъ свой девонширскій домъ еще занятымъ тѣми-же жильцами, которые жили въ немъ въ отсутствіе хозяина, и поселился со всѣмъ своимъ семействомъ въ Бродстерѣ, маленькомъ городкѣ съ морскимъ купаньемъ, который онъ особенно любилъ. Тамъ онъ принялся за редакцію своей книги объ Америкѣ, приводя въ порядокъ замѣтки, набросанныя во время пути, и пользуясь «описательными» письмами, которыя онъ присылалъ Форстеру, тщательно ихъ сохранившему. Письмо отправленное имъ къ одному изъ его американскихъ друзей, и относящееся къ этой эпохѣ, даетъ точное и юмористическое изображеніе его жизни на берегу моря:
"Въ широкое окно нижняго этажа прохожіе могутъ видѣть въ девять часовъ утра и въ часъ пополудни, сидящаго за письменнымъ столомъ джентльмена, съ длинными волосами въ безпорядкѣ, съ развязаннымъ галстукомъ, пишущаго съ какой-то яростью, и во все горло хохочущаго у стола, словно онъ находитъ себя необычайно остроумнымъ. Въ часъ онъ исчезаетъ, и вскорѣ появляется изъ будочки, одѣтый въ красный костюмъ, и бросается въ синія волны, среди которыхъ онъ играетъ и плещется какъ толстый красный тюлень. Полчаса спустя, его видятъ въ другомъ окнѣ той-же виллы, поглощающаго гигантскій «lunch». Потомъ онъ дѣлаетъ двѣнадцать миль, бѣгая вдоль береговыхъ скалъ, или лежитъ на пескѣ, грѣясь на солнцѣ и не читая книги, которую держитъ въ рукѣ.
«Никто къ нему не пристаетъ; съ нимъ заговариваютъ только тогда, когда онъ, повидимому, самъ расположенъ говорить; наконецъ, я слышалъ, что онъ какъ нельзя болѣе счастливъ и спокоенъ. Загорѣвшее лицо его напоминаетъ старую кострюлю; и если вѣрить молвѣ, то онъ столько поглощаетъ пива и замороженнаго пунша, что скоро обогатитъ всѣхъ кабатчиковъ. Но это клевета. Иногда онъ ѣздитъ въ Лондонъ, городъ расположенный въ 80 миляхъ отъ Бродстера; и тогда мирное эхо „Lincoln’s Inn Fields“[6] разноситъ вокругъ взрывы хохота, стукъ ножей и чоканье стакановъ».
«Американскія Замѣтки» появились въ одномъ толстомъ томѣ въ Лондонѣ у Чапмана и Галля 16 октября 1842 г. и почти одновременно въ Нью-Іоркѣ. Эта книга, какъ мы уже сказали, произвела огромную сенсацію. Диккенсъ, признавая высшія качества молодой націи, вмѣстѣ съ тѣмъ, безпощадно нападалъ на ея пороки. Онъ доказывалъ, что не смотря на страшное самохвальство, американцы были нисколько ни лучше, ни добродѣтельнѣе, ни человѣколюбивѣе дѣтей стараго континента. Въ особенности изобличилъ онъ лицемѣріе религіозныхъ сектъ, и главное — пуританства. Какъ и слѣдовало ожидать, вся армія американскихъ журналистовъ, за весьма немногими исключеніями, накинулась на Диккенса. Его называли подлецомъ, лгуномъ, паяцомъ, обвиняли въ неблагодарности. «Это произведеніе поверхностное, полное недоброжелательства, зависти, несправедливости къ націи, принимавшей этого человѣка, такъ, — какъ онъ того не заслуживалъ», писалъ редакторъ «Southern litterary Messenger»…
«Эта книга, пишетъ другой, отвратительна. Тщеславіе и безуміе автора вызываютъ улыбку сожалѣнія. Своими гнусными нападками, своей низкой клеветой на республику, которой онъ не въ состояніи понять, Диккенсъ заслужилъ презрительное негодованіе націи, величія которой не уменьшитъ зависть англичанина».
Диккенсъ ожидалъ всѣхъ этихъ оскорбленій. Онъ ихъ предвидѣлъ. Онъ даже хотѣлъ отвѣтить на нихъ заранѣе во вступительной главѣ, написанной имъ, когда печаталось его сочиненіе, но Форстеръ, исполнявшій при великомъ писателѣ, въ теченіи всей жизни его, роль Минервы, иногда ужъ слишкомъ благоразумной и умѣренной, отговорилъ его. По его мнѣнію, глава эта могла только подлить масла въ огонь и еще болѣе озлобить тщеславныхъ янки, а потому не должна была увидѣть свѣтъ. Диккенсъ послушался. Но впослѣдствіи, по смерти Диккенса, Форстеръ привелъ ее in extenso, въ біографіи знаменитаго юмориста.
Долгое путешествіе по Новому Свѣту не уменьшило въ Диккенсѣ охоты къ путешествіямъ. Въ натурѣ его была какая-то цыганская жилка. Онъ никогда не былъ такъ веселъ и такъ здоровъ, какъ во время своихъ странствованій по горамъ и доламъ; трактирная жизнь съ ея приключеніями и заключеніями, имѣла для него особенную прелесть. Неутомимый ходокъ, любитель выпивки, веселый, увлекательный собесѣдникъ, онъ повсюду оставлялъ о себѣ пріятное воспоминаніе. Всѣ «bars» и «tap-rooms», долины и горы оглашались его громкимъ, веселымъ смѣхомъ. Большая часть его трудовой жизни была только безпрерывнымъ путешествіемъ, и пока онъ не пріобрѣлъ знаменитаго гедшильскаго дома, того самого, которымъ онъ такъ любовался, будучи еще совсѣмъ маленькимъ, — Англія была страной, гдѣ онъ жилъ всего менѣе. Этотъ космополитизмъ, совсѣмъ почти не замѣтный въ его сочиненіяхъ (всѣ романы Диккенса происходятъ въ Англіи), дѣлаетъ его интимную переписку чрезвычайно цѣнной. Ничего не можетъ быть разнообразнѣе и оригинальнѣе этихъ многочисленныхъ писемъ, бѣгло набросанныхъ имъ по пути въ различныхъ мѣстностяхъ. Здѣсь Диккенсъ разоблачаетъ весь свой умъ и юморъ, являющіеся въ полномъ цвѣтѣ и безъ подготовки… Здѣсь вы видите человѣка такимъ, какимъ онъ былъ, — нервнымъ, чувствительнымъ, веселымъ, и въ то же время съ большимъ запасомъ меланхоліи, — натурой, созданной изъ контрастовъ: насмѣшливой и восторженной, разсчетливой и порывистой.
Не успѣлъ онъ поселиться въ Бродстерѣ, какъ черезъ мѣсяцъ у него опять явилась потребность перемѣны. И вотъ онъ въ обществѣ Форстера и двухъ другихъ друзей: Стенфильда и художника Мэклиза отправляется въ Корнвалисъ. Они посѣщаютъ горы, освященныя легендой «Круглаго Стола», поднимаются на вершину горы св. Михаила, покрытую величественными развалинами, любуются солнечнымъ закатомъ съ высотъ Land’s End’а.
Возвратясь изъ этой экскурсіи Диккенсъ съ яростью принимается за работу. Давно уже обдумывалъ онъ планъ новаго романа, и вотъ, наконецъ, перипетіи его начинаютъ яснѣе обрисовываться въ умѣ писателя: онъ уже видѣлъ въ своемъ возбужденномъ воображеніи страшную фигуру Пекснифа и комическій силуэтъ неподражаемой мистрисъ Темпъ и поспѣшилъ покончить съ своими американскими замѣтками. Выпустивъ ихъ въ свѣтъ, онъ заперся у себя, отказывался отъ приглашеній, никому не показывался и все болѣе и болѣе втягивался въ работу, все болѣе и болѣе пристращался къ дѣйствующимъ лицамъ, — по мѣрѣ того, какъ они создавались. Онъ то обливалъ слезами свою рукопись, то оглашалъ свою рабочую комнату громкимъ смѣхомъ и выходилъ изъ дому только за тѣмъ, чтобы, добѣжавъ до Lincoln’s Inn Fields, прочесть доброму Форстеру оконченную главу.
Подъ конецъ своего литературнаго поприща Диккенсъ, перечисляя свои произведенія, призналъ, не колеблясь, лучшимъ изъ нихъ Мартина Чодзльвитта. Съ этимъ можно не соглашаться, но несомнѣнно, что этотъ романъ его, менѣе блестящій, быть можетъ, по внѣшней отдѣлкѣ, нежели другіе, принадлежитъ однакоже, вмѣстѣ съ «Домби», къ наиболѣе глубокимъ по внутреннему содержанію и психологическому анализу — созданіямъ автора. Здѣсь Диккенсъ въ первый разъ является во всей своей мощи, какъ мыслитель и моралистъ. Его безпощадная наблюдательность проникаетъ въ самые темные уголки человѣческой души. Здѣсь онъ касается не законовъ, не учрежденій, не предразсудковъ своей страны, но пороковъ и нравственной фальши англійскаго общества. Въ отношеніи постройки и веденія интриги Мартинъ Чодльзвиттъ можетъ казаться слабымъ; описательная часть и развитіе характеровъ занимаютъ въ немъ гораздо болѣе мѣста, нежели самыя событія, но всѣ эти недостатки съ лихвой искупаются геніальнымъ изображеніемъ такихъ типичныхъ фигуръ, какъ чудовищный Пекснифъ, въ лицѣ котораго онъ пригвоздилъ къ позорному столбу — лицемѣріе англійскаго общества, или довѣрчивый, наивный ученикъ его Томъ Пинчъ, или наконецъ — эта безсмертная — мистрисъ Темпъ, пользующаяся такой популярностью, какой не достигалъ даже самъ «мистеръ Пиквикъ».
Кто не помнитъ напр. той сцены, когда Пекснифъ, оскорбленный однимъ изъ дѣйствующихъ лицъ романа, кротко говоритъ своей дочери: «не забудь, дитя мое, когда я сегодня вечеромъ возьму подсвѣчникъ и пойду въ свою спальню, напомнить мнѣ, чтобы я въ особенности помолился за г. Антона Чодльзвитта, который былъ несправедливъ ко мнѣ».
А этотъ восторженный отзывъ о мистриссъ Темпъ веселаго предпринимателя похоронныхъ процессій мистера Мульда: «Это такая женщина, которую я съ удовольствіемъ бы похоронилъ даромъ, изъ одной чести». Все это геніальные штрихи, которые не забываются.
Но, однако-же, этотъ годъ (1843), годъ появленія Мартина Чодльзвитта, былъ для Диккенса годомъ, исполненнымъ горечи и разочарованій. По возвращеніи изъ Америки онъ писалъ къ одному изъ своихъ друзей, что у него никогда не было такого сознанія своей силы, «никогда я не чувствовалъ у себя такой свѣжести воображенія, такой ясности ума». Онъ воображалъ, что его ожидаютъ въ Англіи его прежніе успѣхи. Но онъ упустилъ изъ виду измѣнчивость этой капризной, прихотливой царицы, — популярности. Несмотря на крупныя достоинства послѣдняго произведенія Диккенса, появленіе его нанесло чувствительный ударъ надеждамъ автора и издателя. Во время отсутствія Диккенса и его долгаго молчанія, публика успѣла отъ него отвыкнуть, позабыть его. Хотя мы увидимъ впослѣдствіи, что это было только временное забвеніе, продолжавшееся очень не долго, но въ настоящемъ нельзя было отрицать его. Число читателей, которыхъ у Пиквика и у Никльби было до сорока тысячъ, а у «Лавки Древностей» до шестидесяти или семидесяти тысячъ, при появленіи перваго выпука «Мартина Чодльзвитта» упало до двадцати тысячъ. Впрочемъ, это число увеличилось, когда появился четвертый выпускъ, гдѣ герой объявилъ, что онъ отправляется искать счастья въ Америку; но все-таки оно никогда не превышало двадцати трехъ тысячъ.
Легко себѣ представить, какъ подобная неудача была чувствительна для писателя. Алчность и отсутствіе такта одного изъ его издателей еще усилили горечь его разочарованія и привели къ послѣдствіямъ, которыя трудно было предвидѣть. Мы забыли упомянуть, что въ условіи, заключенномъ передъ отъѣздомъ Диккенса въ Америку между имъ и его издателями, находилась статья, прибавленная, впрочемъ, только для формы и ради того, чтобы удовлетворить требованіямъ уполномоченныхъ договаривающихся сторонъ. Сущность статьи этой состояла въ томъ, что если выгоды отъ изданія новаго произведенія не будутъ въ значительной степени превышать сдѣланныя на него затраты, то издатели имѣютъ право вычитать изъ гонорара, слѣдующаго автору (200 ф. ст.), по 50 ф. ст. ежемѣсячно. Послѣ продажи десятаго выпуска Галль, который, начавъ ни съ чѣмъ, сдѣлался, благодаря Пиквику и Никльби, милліонеромъ, имѣлъ духу явиться къ обогатившему его писателю и сказать ему, «что теперь было бы, мнѣ кажется, благоразумно и справедливо, привести въ исполненіе эту маленькую статью… вы знаете, г. Диккенсъ…» Наглость этой выходки крайне раздражила Диккенса, и онъ рѣшился перемѣнить издателей. Онъ обратился къ Бредбюри и Эвансу — въ типографіи которыхъ печатались его романы и съ которыми онъ хотѣлъ войти въ непосредственныя сношенія. "Я не вижу, говорилъ онъ, чѣмъ типографщики хуже книгопродавцевъ. Этотъ проектъ, какъ мы ниже увидимъ, былъ отчасти осуществленъ; но типографщики были люди робкіе, неспособные слѣдовать за писателемъ въ его гигантскихъ планахъ и слишкомъ недальновидные для того, чтобы угадать, сколько лавровъ еще готовило будущее творцу «Мистера Пиквика». Временная перемѣна издателей была не единственнымъ результатомъ огорченія, причиненнаго Диккенсу неуспѣхомъ Мартина Чодльзвитта. Онъ принялъ рѣшеніе гораздо болѣе важное, а именно, снова покинуть Англію и теперь уже на гораздо болѣе продолжительное время. Рѣшеніе это можетъ показаться крайнимъ, если не принять въ соображеніе, положенія писателя въ эту эпоху его жизни. Извѣстно, что онъ вдругъ вышелъ изъ ничтожества и бѣдности и лично не имѣлъ никакого состоянія. Онъ женился въ началѣ своего поприща и каждый годъ семья его увеличивалась. Когда онъ возвратился изъ Америки, у него было четверо дѣтей. Въ квартирѣ его жила еще его невѣстка, миссъ Гогартъ и его старшій братъ. Наконецъ, на попеченіи его находились старики: отецъ съ матерью. Всѣхъ поддерживалъ Диккенсъ одинъ, не имѣя никакихъ средствъ, кромѣ литературнаго заработка. Прибавьте къ этому содержаніе дома, роскошь, необходимую знаменитому человѣку, страсть къ хорошимъ вещамъ, широкое гостепріимство, благотворительность, никогда не считавшую сколько она даётъ, и вы поймете, что несмотря на большой заработокъ, онъ ничего не могъ откладывать. Художники всегда очень мало заботятся о будущемъ: они охотно воображаютъ, что цвѣты славы будутъ цвѣсти и распускаться для нихъ вплоть до дверей могилы и не принимаютъ никакихъ мѣръ на случай неуспѣха.
Относительный неуспѣхъ Мартина Чадльзвитта произвелъ кризисъ въ денежныхъ дѣлахъ Диккенса. Онъ не могъ предвидѣть, долго-ли будетъ длиться это неблаговоленіе къ нему публики. Надо было сократить свои расходы. Тогда начался для великаго писателя рядъ этихъ домашнихъ огорченій, незнакомыхъ существамъ поверхностнымъ, эти постоянные булавочные уколы, которые должны были наконецъ привести къ тому, что въ этомъ нѣжномъ, любящемъ сердцѣ образовалась глубокая рана. Много разъ было говорено, что художникъ не созданъ для семейной жизни. Семья вѣритъ только успѣху. Она болѣе чѣмъ равнодушные — руководится общимъ мнѣніемъ; она строже врага, безпощаднѣе критика. Но мы не будемъ распространяться о домашнихъ дрязгахъ, жертвой которыхъ сдѣлался Диккенсъ съ того момента, какъ сочиненія его пошли хуже. Довольно будетъ сказать, что его интимная корреспонденція показываетъ намъ его, осаждаемаго несправедливыми требованіями, жалобами, упреками со стороны самыхъ близкихъ ему людей. Эта первая рана долго не заживала. Ею открывается серія фактовъ, въ отдѣльности почти незамѣтныхъ, но которые въ цѣломъ должны были привести, лѣтъ десять спустя, къ разрыву между женой и мужемъ… Мы упоминаемъ объ этомъ теперь же, для того, чтобы приготовить читателей къ этому событію, которое, благодаря не совсѣмъ умѣстному молчанію Форстера, было истолковано во вредъ доброй славѣ Диккенса.
Какъ-бы то ни было, но непосредственнымъ результатомъ всего этого явилась необходимость принять неотложно какое нибудь рѣшеніе. Диккенсъ, какъ мы уже говорили, былъ человѣкомъ быстрыхъ рѣшеній. Онъ тотчасъ-же составилъ планъ новаго существованія, съ подробностями котораго знакомитъ насъ слѣдующее, письмо Диккенса къ Форстеру.
«Не удивляйтесь важности и новизнѣ моего проекта. Я все обдумалъ, и убѣжденъ въ его необходимости и разумности. Я боюсь предпринять въ настоящую минуту изданіе какой нибудь новой вещи — выпусками; мнѣ кажется, что время для этого было бы дурно выбрано. Счастье противъ насъ. Притомъ же я не хочу имѣть видъ писателя, работающаго день и ночь изъ-за насущнаго хлѣба. Судя по вашимъ словамъ, я составляю для Бредбюри и Эванса лишь предметъ спекуляціи; если такъ, то я не вижу, что я могу выиграть отъ разрыва съ Чапманомъ и Галлемъ. Еслибъ Мартинъ Чодльзвиттъ принесъ мнѣ хорошія деньги, я, конечно, исчезъ бы съ публичной сцены по крайней мѣрѣ на годъ, расширилъ бы кругъ моихъ знаній и наблюденій, посѣтивъ страны, которыя мнѣ неизвѣстны. Эти путешествія положительно необходимы для усовершенствованія моего искусства; и если я не поѣду теперь, то никогда не поѣду, такъ какъ семья моя увеличивается съ каждымъ годомъ. Давно уже я питаю эти надежды и имѣю намѣреніе постранствовать по свѣту, и можетъ быть, несмотря на свои послѣднія денежныя затрудненія, мнѣ все-таки удастся осуществить это. Вотъ мой планъ. По окончаніи Чодльзвитта я намѣреваюсь взять у Чапмана и Галля свою долю барыша отъ подписки, деньгами или бумагами, все равно. Я имъ скажу, что весьма мало вѣроятности, чтобы я въ теченіи года что-нибудь сдѣлалъ; что, покамѣстъ, я не буду ни съ кѣмъ заключать никакихъ условій и что дѣла между нами остаются in statu quo. То же самое скажу Эвансу и Бредбюри. Домъ свой, если возможно, отдамъ въ наймы. Я увезу съ собой все свое семейство и двухъ — самое большее трехъ — слугъ. Я всѣхъ ихъ помѣщу въ какомъ нибудь хорошенькомъ дешевомъ уголкѣ Нормандіи или Бретани, который заранѣе выберу и гдѣ найму домъ на шесть или восемь мѣсяцевъ. Въ теченіи этого времени, я, одинъ, посѣщу Альпы, Швейцарію, Францію, Италію; можетъ быть возьму съ собой въ Римъ и Венецію Кэтъ; но болѣе никуда. Я буду вамъ присылать описанія и наблюденія аккуратно, день за днемъ, какъ присылалъ изъ Америки, и вы скажете мнѣ потомъ, можно ли изъ этихъ различныхъ писемъ извлечь интересный томикъ путешествія. Въ то же время я буду имѣть возможность обдумать новый романъ, который сидитъ у меня въ головѣ. Кстати, по поводу этого романа, я думаю, что пожалуй было бы очень выгодно выпустить его сначала въ Парижѣ. Но мы еще поговоримъ объ этомъ. Само собой разумѣется, что я еще самъ не знаю — что выпущу прежде, — романъ или путешествіе. „Все это прекрасно — скажете вы всѣ — но деньги?..“ А! въ этомъ-то и задача… Ну, а что еслибы я нашелъ необходимыя деньги, не связывая себя ничѣмъ, ни въ какой формѣ… что-бы ты возразилъ, мудрый Форстеръ? Такъ знай-же, что я получу желаемую сумму, безъ всякихъ процентовъ, лишь подъ залогъ своего полиса въ 5000 ф. ст… выданнаго мнѣ изъ общества страхованія жизни. И такъ, долой всѣхъ книгопродавцевъ, типографщиковъ, ростовщиковъ, банкировъ и какихъ бы то ни было патроновъ; я укрѣпляю свою позицію противъ читателя, вмѣсто того чтобы ослаблять ее, капля по каплѣ. Не правда-ли? Не это ли настоящій путь — которымъ я долженъ слѣдовать? Я дурно объяснилъ тебѣ свой планъ, но въ мозгу своемъ — я вижу его очень ясно и понимаю всю его важность, вопреки многочисленнымъ возраженіямъ, между которыми главное то, что мнѣ придется покинуть все дорогое мнѣ: Англію, мой очагъ, моихъ друзей… Но моментъ кажется мнѣ критическимъ и надо умѣть рѣшиться».
Минерва — Форстеръ — возражалъ всѣхъ болѣе. Эта жажда движенія, эта страсть къ неизвѣстному ужасали мирнаго домосѣда-біографа. Но послѣ долгихъ и долгихъ споровъ, онъ долженъ, былъ уступить непреклонной волѣ своего друга. Въ этомъ первоначальномъ письмѣ сдѣланы были однако же нѣкоторыя измѣненія. Положено было, что вся семья послѣдуетъ за главой своимъ въ Геную, останется на неопредѣленное время и Диккенсъ, поселивъ ее на берегу Средиземнаго моря, въ какой нибудь живописной виллѣ, будетъ самъ разъѣзжать оттуда по разнымъ мѣстамъ, давъ волю своимъ скитальческимъ вкусамъ.
Въ концѣ этого года (1844) Диккенсъ началъ серію своихъ прелестныхъ рождественскихъ разсказовъ; не смотря на нѣкоторую холодность, возникшую между его издателями и имъ, онъ все-таки поручилъ Чапману и Галлю изданіе первой книжечки этихъ разсказовъ, которую впрочемъ печаталъ на свой счетъ. Но и въ этомъ дѣлѣ они оказались до такой степени торгашами, что онъ уже окончательно прервалъ съ ними всякое сношеніе, и приготовилъ условіе съ Бредбюри и Эвансомъ, по которому онъ уступалъ имъ, за 2800 ф. ст., право издавать все, что онъ напишетъ, и пользоваться четвертою частью барышей — въ теченіи восьми лѣтъ. Типографщики подписали это условіе и Диккенсъ, устроивъ такимъ образомъ свои денежныя дѣла, сталъ серьезно готовиться къ отъѣзду.
Но прежде чѣмъ мы послѣдуемъ за нимъ во Францію, Италію, и Швейцарію, возвратимся нѣсколько назадъ и взглянемъ на Диккенса — свѣтскаго и блестящаго, любимца всѣхъ «хозяекъ дома», пріятеля принца Людовика Наполеона, элегантнаго Бульвера, и всѣхъ выдающихся посѣтителей салона «Gore-Hause», гдѣ царила тогда эта оригинальная чета: леди Блессингтонъ и графъ Альфредъ д’Орсэ.
Отъ 1830 до 1848 г. Gore-House былъ для англійскаго литературнаго и политическаго міра настоящимъ «Отель Рамбулье». Достойно замѣчанія, что французскій грансеньеръ, довольно развратный, при помощи только своихъ природныхъ дарованій, да ума и улыбки столь же хорошенькой сколько и снисходительной женщины, такъ успѣлъ восторжествовать надъ британской чопорностью и щепетильностью, что даже навязалъ свои мнѣнія и вкусы этому исключительно-пуританскому обществу, изгнавшему изъ среды своей знаменитаго творца Чайльдъ-Гарольда за проступки, которые въ сравненіи съ тѣмъ, что дѣлалъ Альфредъ д’Орсэ, были просто маленькими грѣшками. Правда, что нельзя было представить себѣ ничего обаятельнѣе этихъ двухъ личностей. Графу д’Орсэ, искусному рисовальщику, талантливому скульптору, блестящему литератору, серьезному ученому, тонкому дипломату, не чужда была ни одна отрасль человѣческихъ знаній. Онъ обладалъ необычайной красотой, наслѣдственной въ его семействѣ. Его элегантность была абсолютно его личной элегантностью… Манеры его — были манеры принца; Байронъ, лично его знавшій въ Италіи, имѣлъ въ виду именно его, изображая послѣднія приключенія Донъ-Жуана въ лондонскихъ салонахъ и будуарахъ. Онъ могъ бы, говоритъ Байронъ, достойно фигурировать при дворѣ Карла II, рядомъ съ своимъ предкомъ графомъ де-Граммономъ. У д’Орсэ была одна изъ тѣхъ натуръ, созданныхъ изъ контрастовъ, которыя сбиваютъ съ толку психологовъ и разбиваютъ ихъ теоріи. Скептикъ, насмѣшливый, эгоистъ, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ былъ способенъ къ энтузіазму, къ дружбѣ и преданности, доходящихъ до самопожертвованія, къ добрымъ дѣламъ, обличающимъ великодушное, нѣжное сердце. Исторія его связи съ леди Блессингтонъ, связи, которую порвать могла только смерть, достаточно характеризуетъ эту оригинальную личность, несмотря ни на что, все-таки привлекательную. Можно негодовать на этотъ постоянный вызовъ, бросаемый основнымъ законамъ общества, но невольно удивляешься постоянству и силѣ этой страсти, не знающей препятствій.
Графъ Альфредъ д’Орсэ, родившійся въ 1799 г., былъ сынъ генерала д’Орсэ, одного изъ красивѣйшихъ людей имперіи. Двадцати двухъ лѣтъ онъ посѣтилъ Англію и его появленіе въ британскихъ аристократическихъ салонахъ было настоящимъ тріумфомъ. Очень холодный, очень наблюдательный, — несмотря на свою молодость, — д’Орсэ велъ дневникъ своихъ приключеній въ лондонскомъ большомъ свѣтѣ. Байронъ, читавшій этотъ дневникъ, называетъ его въ своей перепискѣ произведеніемъ необыкновеннымъ, заключающимъ въ себѣ очень горькую правду объ англійскомъ высшемъ обществѣ. «Всего болѣе поражаетъ меня то, прибавляетъ великій поэтъ, что молодой человѣкъ двадцати двухъ лѣтъ могъ такъ хорошо угадать, не „суть“, а причину англійской скуки. Я-бы не былъ способенъ на это. Надо быть французомъ для этого». (Письмо къ Томасу Муру, изъ Генуи. Апрѣль 1823).
По возвращеніи своемъ изъ Англіи, молодой д’Орсэ поступилъ въ армію. Имя его отца, вліяніе его семейства (одна изъ его сестеръ, только что вышла тогда замужъ за герцога де-Гишъ «de Guiche» дядьку дофина. Другая была герцогиня де-Граммонъ) обезпечивали ему блестящую карьеру, когда встрѣча съ леди Блессингтонъ рѣшила его судьбу. Онъ увидѣлъ ее въ Валенціи, гдѣ стоялъ въ гарнизонѣ 15 ноября 1822 г. Она выходила изъ почтовой кареты у крыльца отеля, гдѣ д’Орсэ и его товарищи обыкновенно обѣдали. Ее сопровождалъ мужъ, который былъ гораздо старше ея. Глаза хорошенькой леди и молодого поручика встрѣтились, и этого взгляда было довольно, для того чтобы связать неразрывно двѣ жизни. Мы бѣгло коснемся идилліи, послѣдовавшей за этимъ. Мужъ, какъ это часто бываетъ, пришелъ въ восхищеніе отъ увлекательнаго офицера и умолялъ его сопровождать ихъ въ Италію. Д’Орсэ колебался сначала. Долгъ говорилъ ему: «останься!» потому что дѣло происходило наканунѣ испанской кампаніи, въ которой войсками долженъ былъ командовать герцогъ Ангулемскій. Уѣхать въ этотъ моментъ значило бѣжать отъ непріятеля. Но голосъ любви заглушилъ голосъ долга. Графъ д’Орсэ послѣдовалъ за лордомъ и леди Блессингтонъ въ Геную. Нѣкоторые, впрочемъ, пытаются объяснить его отставку причинами болѣе уважительными: сынъ наполеоновскаго генерала и самъ бонапартистъ, какъ это доказываетъ вся жизнь его, онъ можетъ быть не хотѣлъ, говорятъ они, служить правительству, которое было ему не по-сердцу. Какъ-бы то ни было, но онъ въ теченіи трехъ лѣтъ игралъ роль чичисбея очаровательной леди, живя въ полной интимности съ ней и ея старымъ супругомъ. Графъ Блессингтонъ такъ полюбилъ красавца д’Орсэ, что захотѣлъ привязать его къ себѣ узами болѣе сильными, нежели узы дружбы. Онъ выписалъ изъ Англіи свою единственную дочь отъ перваго брака, прелестную шестнадцатилѣтнюю дѣвушку, почти ребенка, и предложилъ д’Орсэ, жениться на ней. Молодой кутила, полураззорившійся, долженъ былъ взять за ней колоссальное состояніе. Но не это прельщало его: не подумавъ о глубокой безнравственности подобнаго брака, онъ видѣлъ въ немъ только средство еще тѣснѣе слить свое существованіе съ существованіемъ женщины, для которой онъ всѣмъ пожертвовалъ. И онъ согласился. Что-же касается до молодой дѣвушки, то увидѣвъ д’Орсэ, она подумала, что находится въ присутствіи какого-нибудь бога. Но съ того-же самаго дня, какъ она вышла замужъ, начались ея страданія. Они продолжались три года, по прошествіи которыхъ умеръ отецъ ея въ Парижѣ. Тогда леди Блессингтонъ и д’Орсэ сбросили маску. Мужъ и жена полюбовно разстались, и влюбленная чета, освободившись отъ всякихъ стѣсненій, отправилась въ Англію съ намѣреніемъ вторично завоевать Лондонъ, и завоевала.
Дѣйствительно, со дня ихъ возвращенія въ Лондонъ начинается репутація салоновъ «Gore-House», гдѣ они поселились. Исторія вечеровъ въ этомъ отелѣ, соперничествовавшимъ съ сосѣднимъ «Holland-House», бросила новый свѣтъ на англійскую литературу и политику въ первую половину XIX вѣка. Съ 1824 по 1848 г., т. е. въ продолженіи двадцати лѣтъ, всѣ знаменитости, какія были въ Лондонѣ, прошли черезъ эти салоны и останавливались въ нихъ, очарованныя красотой и умомъ хозяйки дома и необычайной привлекательностью и талантливостью д’Орсэ. «Gore-House» былъ нейтральной почвой, гдѣ дипломатами устраивались встрѣчи и примиренія, гдѣ члены оппозиціи ужинали рядомъ съ друзьями правительства, гдѣ изгнанные иностранные принцы подготовляли себѣ торжественное возвращеніе, гдѣ художники всѣхъ школъ и оттѣнковъ, писатели, живописцы, музыканты, скульпторы, могли свободно излагать и обсуждать самыя смѣлыя, самыя крайнія и экстравагантныя теоріи, гдѣ лондонскіе, парижскіе и вѣнскіе денди группировались около своего главы, графа д’Орсэ, — этого высшаго олицетворенія всемірнаго дендизма.
Въ 1842 г., когда Диккенсъ появился въ салонахъ леди Блессингтонъ они блистали послѣднимъ и самымъ яркимъ блескомъ. Трудно перечислить всѣ громкія имена являвшіяся сюда на вечера по четвергамъ и субботамъ, на обѣды, ужины и спектакли; но нѣкоторые выдаются особенно рельефно, какъ напримѣръ, сэръ Эдвардъ Литтонъ Бульверъ, — блѣдная фигура съ лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ, съ горькой улыбкой, изъ устъ котораго лилась, то ироническая, то страстная рѣчь; поэтъ Броунингъ съ львинымъ лицомъ и львиной гривой; принцъ Людовикъ Наполеонъ — будущій Наполеонъ III, — холодный, молчаливый, угрюмый и загадочный, и преимущественно Диккенсъ, жизнерадостный, остроумный, веселый, искренній, — онъ былъ царемъ всѣхъ этихъ празднествъ. Голова его постоянно была полна разныхъ фантазій, онъ организировалъ театральныя представленія, оперы, драмы, пантомимы; онъ предлагалъ тосты и произносилъ спичи, даже показывалъ фокусы. Его юморъ былъ неистощимъ; его веселость была такъ заразительна, что даже вызывала улыбку на безстрастной физіономіи его пріятеля, Людовика Наполеона. Кто бы узналъ въ этомъ молодомъ человѣкѣ, почти столь же элегантномъ, какъ самъ д’Орсэ, и дышащемъ здоровьемъ и силой, щедушнаго мальчика наклеивавшаго ярлыки на банки съ ваксой въ сыромъ и темномъ подвалѣ? — Когда онъ по возвращеніи изъ Америки, вывезъ оттуда массу забавнѣйшихъ анекдотовъ, комическихъ сценъ, схваченныхъ имъ съ натуры, и которыя онъ изображалъ мастерски, какъ превосходный актеръ, — пріемъ оказанный ему въ «Gore-House» былъ восторженный. Леди Блессингтонъ не могла болѣе обойтись безъ него. Графъ д’Орсэ не покидалъ его. Онъ захотѣлъ непремѣнно крестить его будущаго ребенка, «который, по словамъ г-жи Диккенсъ, обѣщалъ быть очень буйнымъ». И когда Диккенсъ объявилъ, что онъ уѣзжаетъ — всѣ въ Gore-House были сильно огорчены этимъ. Послышались протесты, возраженія, мольбы — но онъ стойко выдержалъ этотъ натискъ, и когда всѣ убѣдились, что онъ не измѣнитъ своего рѣшенія, то занялись обсужденіемъ вопроса: какъ бы сдѣлать для него пребываніе въ Италіи сколько возможно пріятнѣе? Ему надавали рекомендательныхъ писемъ ко всѣмъ извѣстнымъ и неизвѣстнымъ личностямъ полуострова. Графъ д’Орсэ превозносилъ до небесъ Пизу и совѣтовалъ Диккенсу ѣхать туда. Но Диккенсъ однакоже предпочелъ Геную, и принявъ это рѣшеніе сталъ усердно готовиться къ отъѣзду. Желѣзныхъ дорогъ между Франціей и Италіей тогда не существовало, и потому надо было найдти экипажъ, въ которомъ бы романистъ, могъ помѣститься со всѣмъ своимъ семействомъ. Онъ нашелъ его въ одномъ изъ лондонскихъ складовъ старинной мебели. Это было какое то привидѣніе исчезнувшаго вѣка. Между тѣмъ какъ Диккенсъ влѣзалъ въ эту карету, чтобы испробовать, спокойно ли въ ней сидѣть, — собственникъ ея, разсказывалъ ему ея исторію. «Она величиной съ твою библіотеку, писалъ Диккенсъ Форстеру. Въ ней есть ночныя и дневныя лампы, сумки, имперіалы, кожанные шкафы и всякого рода необычайныя приспособленія. Шутки въ сторону, это изумительная машина. Когда ты ее увидишь, то сначала расхохочешся, а потомъ скажешь, что это великолѣпнѣйшій экипажъ».
Онъ пріобрѣлъ «эту машину» за 45 ф. ст. Второй заботой его было пріискать себѣ «курьера», что также удалось ему вскорѣ и онъ остался очень доволенъ своимъ выборомъ. Наконецъ ему посчастливилось сдать внаймы свой домъ жильцу, совершенно неожиданно явившемуся въ послѣднюю минуту. Ничто теперь не препятствовало его отъѣзду; но предварительно друзья его пожелали отпраздновать окончаніе Мартина Чоддльзвитта послѣднимъ прощальнымъ обѣдомъ. Онъ происходилъ въ Гринвичѣ, на берегу Темзы. Предсѣдательствовалъ лордъ Норманби. Акварелистъ Стенфильдъ привелъ съ собою какого то незнакомаго гостя; это былъ человѣкъ очень плотный, съ странными и мечтательными глазами, который, не смотря на жаркій день, явился въ тепломъ плащѣ и огромномъ пунцовомъ кашнэ, окутывавшемъ его горло; онъ сѣлъ ничего не говоря и взоръ его какъ будто слѣдилъ за какими то недосягаемыми призраками. Порой глаза его оживлялись и вспыхивали смотря на прихотливую игру свѣта и тѣни на рѣчныхъ волнахъ. Послѣ того какъ Диккенсъ отвѣчалъ на предложенные за него тосты, молчаливый, незнакомый гость поднялся съ своего мѣста и сталъ говорить горячо, увлекательно, страстно, объ этомъ царствѣ свѣта и красокъ, оставившемъ вѣчное сожалѣніе о себѣ въ его сердцѣ, и которое впервые долженъ былъ посѣтить знаменитый романистъ… Это былъ великій англійскій художникъ, соперникъ Клода. Лоррена, — Тёрнеръ (Turner).
Проѣхавъ сухимъ путемъ по югу Франціи и выдержавъ бурю на Средиземномъ морѣ, описаніе которой можно найдти въ картинахъ Италіи, Диккенсъ поселился съ своимъ семействомъ на довольно невзрачной виллѣ, расположенной въ Альбано — предмѣстьѣ Генуи — и нанятой его оригинальнымъ спутникомъ, шотландцемъ Ангулемъ Флечтеромъ. Море произвело на него наибольшее впечатлѣніе. «Море въ особенности безподобно, писалъ онъ художнику Мэклизу; о, эта лазурь, безмолвная, непроницаемая, торжественная! Оно навѣваетъ на васъ мысль о глубокомъ забвеніи и вѣроятно имъ внушена легенда о Летѣ. Кажется довольно зачерпнуть въ немъ горстью воды и выпить ее, для того чтобы все угасло, и чтобъ мозгъ превратился въ большую яму наполненную лазурью». Это пребываніе въ Альбано было для романиста сладостнымъ far niente, спокойнымъ отдыхомъ послѣ созданія Чоддльзвитта и Рождественской сказки. Все время его проходило въ прогулкахъ по виноградникамъ, на берегу Средиземнаго моря, или по живописнымъ улицамъ Генуи, — въ посѣщеніи старыхъ, разрушенныхъ дворцовъ, таинственныхъ монастырей, поэтическихъ храмовъ. Вечера свои онъ проводилъ въ театрахъ или у кого нибудь изъ добрыхъ сосѣдей, такъ напр. у французскаго консула, литератора, помѣстившаго въ одной парижской Revue хвалебную критическую статью о произведеніяхъ знаменитаго юмориста. Въ Августѣ Диккенсъ занялся пріисканіемъ себѣ зимняго помѣщенія. Онъ нанялъ въ Генуѣ дворецъ «Peschiere», самый обширный изъ дворцовъ отдававшихся внаймы. Онъ покинулъ Альбано, для этой новой резиденціи, въ концѣ сентября, посреди страшнаго вихря и дождя. Но когда онъ пріѣхалъ во дворецъ Пескіере буря разсѣялась, и на великолѣпныхъ террасахъ, украшенныхъ античными статуями, били фонтаны; солнечные лучи играли съ листвой оливъ, апельсиновыхъ деревьевъ и скользили по распустившимся пышно въ саду камеліямъ. Это былъ дѣйствительно дворецъ, съ большимъ центральнымъ заломъ, имѣвшимъ 50 ф. вышины и превосходившимъ шириной «столовую королевской академіи», со стѣнами и потолкомъ покрытыми фресками, отличавшимися такой свѣжестью красокъ, какъ будто они были написаны вчера, хотя имъ уже было триста лѣтъ! Направо и налѣво отъ этой колоссальной залы находились двѣ лучшія комнаты не менѣе обширныя, чѣмъ комнаты Виндзорскаго замка, но въ высшемъ этажѣ. «Въ обѣихъ комнатахъ было по три окна, выходившихъ на огромные гранитные балконы. Паркетъ былъ мозаичный изъ чернаго и бѣлаго мрамора. На стѣнахъ живопись, изображающая нимфъ, преслѣдуемыхъ сатирами, въ натуральную величину». Одну изъ этихъ комнатъ Диккенсъ сдѣлалъ своей спальней, другую обратилъ въ свой рабочій кабинетъ. Загородившись огромными ширмами, онъ поставилъ свой столъ противъ окна, откуда могъ видѣть всю Геную до маяка, въ концѣ залива. Расположенный на разстояніи полумили отъ замка, по прямому направленію, этотъ маякъ, бросающій свѣтъ по пяти разъ въ четыре минуты, и каждый разъ эффектно озаряющій замокъ, представляетъ одно изъ чудесъ Генуи.
Однажды утромъ Диккенсъ сидѣлъ предъ своимъ окномъ, настежь отвореннымъ, облокотясь на столъ. Блестящее, новенькое перо и листъ бумаги, во всей ея дѣвственной чистотѣ, манили къ себѣ. Мысль, которую онъ давно носилъ въ головѣ своей, просилась наружу. Подробности, одна за другой, какъ выросшіе внезапно цвѣты, распускались въ умѣ его; но рамы, которыя бы замыкала эту картину, служила бы ей предѣломъ, — той ленты, которая бы соединила всѣ эти цвѣты въ одно гармоническое цѣлое, составляющее букетъ, — онъ не находилъ. Онъ всталъ и вышелъ на балконъ. Ни облачка не было видно въ небесной лазури, ни слѣда тумана надъ лазурью водъ. У ногъ его, въ чистомъ и прозрачномъ воздухѣ, радостная и безмолвная красавица Генуя возвышала къ небесамъ свои башни, свои купола, стрѣлы своихъ безчисленныхъ церквей. Вдругъ эта глубокая тишина, это торжественное молчаніе, предшествующее пробужденію человѣческой дѣятельности и человѣческихъ страданій, было прервано серебристымъ звономъ маленькаго колокола, висѣвшаго на колокольнѣ одного стараго, таинственнаго монастыря. Ему отвѣчалъ сосѣдній большой колоколъ своимъ важнымъ и надтреснутымъ басомъ, гудѣвшимъ какъ шмель, и вслѣдъ за ними проснулись и зазвонили на ста колокольняхъ Генуи триста или четыреста колоколовъ. И всѣ эти разнообразные звуки: веселые, меланхолическіе, торжественные — сливались въ одинъ концертъ, полный какой-то таинственной прелести. Тогда вдругъ образы, такъ давно обитавшіе въ мозгу мечтателя, слушавшаго этотъ концертъ, какъ будто смѣшались со звуками колоколовъ, и Диккенсу казалось, что эти туманные призраки, порожденные его воображеніемъ, развивались, соединялись, жили наконецъ, словно они нашли душу свою въ звучавшихъ колоколахъ. Онъ лихорадочно подошелъ къ письменному столу и на бѣломъ листѣ написалъ заглавіе одной изъ удивительнѣйшихъ своихъ фантазій «Колокола» («The Chimes»). Джонъ Форстеръ сохранилъ страницы, написанныя въ то утро за одинъ присѣстъ и заключающія въ себѣ первоначальную концепцію будущаго разсказа. Планъ этотъ, очень интересный въ томъ отношеніи, что посвящаетъ насъ въ творческій процессъ автора, показываетъ, что и здѣсь, посреди этой роскошной природы, какъ будто созданной для счастливыхъ, посреди этой великолѣпной обстановки, этихъ рѣдкихъ мраморовъ и блестящихъ картинъ, мысль его занята была исключительно все тѣми же несчастными, униженными, обездоленными, которыми кишитъ громадный и мрачный Лондонъ. Имъ заставляетъ онъ эти колокола нести утѣшеніе, совѣтъ и ласку и для нихъ будить въ сердцахъ богачей и сильныхъ состраданіе, о которомъ они забываютъ.
Общая идея такова: бѣдный звонарь Тротти тяготится жизнью, вслѣдствіе разныхъ несчастій, которыя на него обрушиваются. Коммисіонеръ по своей профессіи, онъ несетъ письмо къ одному аккуратному и важному дѣльцу. Онъ застаетъ его сводящимъ балансъ въ своихъ книгахъ, очищающимъ свои годовые счеты, потому что «необходимо все привести въ порядокъ, говоритъ дѣлецъ, прежде, чѣмъ въ новомъ году начать съизнова». У Тротти тяжело на сердцѣ, — онъ не можетъ сдѣлать того же и приходитъ къ заключенію, что для людей его класса, новый годъ не имѣетъ значенія, и что бѣдняки — лишніе на этомъ свѣтѣ. На одинъ или на два часа его отвлекаютъ отъ мрачныхъ мыслей крестины ребенка одной сосѣдки, но по возвращеніи домой, ему снова вспомнились слова крупнаго негоціанта и онъ воскликнулъ: этотъ ребенокъ, котораго мы окрестили, не имѣлъ права родиться. Давно уже число нашихъ дѣтей превысило среднюю цифру. И машинально онъ взялъ старую газету, наполненную разсказами о преступленіяхъ, совершенныхъ бѣдняками, и читаетъ длинную рѣчь г. альдермена Кета, требующаго самыхъ строгихъ мѣръ противъ нищихъ, бродягъ «и всей этой сволочи». И бѣдный Тротти все болѣе и болѣе погружается въ свои печальныя размышленія, пока ему не показалось, что рождественскіе колокола назвали его по имени. «Ахъ, Господи! воскликнулъ онъ. Иду, иду, если они зовутъ меня. Я чувствую, что сердце мое разрывается, и что я умру отъ отчаянія; значитъ я умру посреди колоколовъ. Они всегда были моими друзьями!». Онъ ищетъ дорогу въ потьмахъ, лѣзетъ на старую колокольню и, окруженный колоколами, впадаетъ въ какой-то таинственный обморокъ.
Далѣе начинается фантастическая часть книги. Колокола заливаются и каждый звукъ нарождаетъ безчисленное множество маленькихъ, крылатыхъ духовъ, вылетающихъ изъ колокольни и снабженныхъ разными порученіями ко всѣмъ обитателямъ обширнаго города, — сожалѣніями, упреками, пріятными воспоминаніями. У этихъ духовъ въ рукахъ цвѣты, розги, птицы, инструменты. У однихъ прелестныя лица, у другихъ уродливыя и страшныя. Это духи колоколовъ, приносящіе каждому въ эту послѣднюю ночь года радостную или страшную вѣсть, смотря по его заслугамъ. Посреди этого роя сами колокола принимаютъ формы живыхъ существъ, и старый большой колоколъ восклицаетъ: «Гдѣ этотъ несчастный, сомнѣвающійся въ правѣ бѣдняковъ на наслѣдіе, которое уготовляетъ имъ время. Кто этотъ несчастный, сдѣлавшійся эхомъ несправедливаго осужденія своихъ братьевъ!» «Это я, почтенный колоколъ», отвѣчаетъ Тротти, очень испуганный, и начинаетъ объяснять, что привело его къ этому. Тогда колоколъ приказываетъ толпѣ духовъ взять его и заставить его присутствовать при нѣкоторыхъ сценахъ, показывающихъ ему какъ бѣднякъ и отверженный, даже посреди тѣхъ преступленій, которыя громитъ толстый альдерменъ, сохраняетъ въ глубинѣ сердца извѣстную нѣжность и доброту. Колокола покажутъ ему будущность его дочери Меггъ. Они покажутъ ему бѣдную дѣвушку, свадьбу которой онъ хотѣлъ разстроить, покинутою, лишившеюся всѣхъ своихъ друзей, одну съ своимъ малюткой, покажутъ ее — дошедшей до такой нищеты, что она рѣшилась утопиться вмѣстѣ съ ребенкомъ. Но прежде чѣмъ она направится къ темной рѣкѣ, отецъ ея, Тротти, увидитъ, съ какою нѣжностью она кутаетъ ребенка въ лохмотья своего стараго платья, какъ наклоняется къ нему и ласкаетъ его маленькіе, дрожащіе члены; какъ, наконецъ, она любитъ его любовью… любовью самой святой и чистой, какую когда либо Богъ влагалъ въ человѣческое сердце; и когда Тротти увидитъ ее бѣгущую къ мрачной Темзѣ, онъ воскликнетъ: «О! колокола, спасите ее. Милые колокола — сжальтесь надъ нею. Спаси ее, густой колоколъ!» Но густой колоколъ отвѣтитъ ему: «Спасти! Зачѣмъ? Какое право имѣетъ она на жизнь? Развѣ она не нищая? Пусть гибнутъ всѣ бѣдняки». Тротти бросится на колѣни, будетъ просить, умолять, — и колокола смягчатся, голосъ ихъ остановитъ несчастную мать въ ту минуту, какъ она уже готова броситься. Тротти многое еще увидитъ въ эту достопамятную ночь; и изъ всего, что онъ увидитъ вытекаетъ одно поученіе для него, что и онъ, подобно всѣмъ другимъ людямъ имѣетъ право на свою долю участія въ этомъ празднествѣ новаго года; что бѣднякъ, какъ-бы волны судьбы не били его, сохраняетъ, несмотря ни на что, божественный отпечатокъ своего Создателя, и что въ худшихъ преступникахъ, вопреки всѣмъ лондонскимъ альдерменамъ, таится частица Божества. Потомъ, наконецъ, на горизонтѣ появится большое, большое море и его неукротимыя волны унесутъ и потопятъ г. альдермена Кета и всѣхъ этихъ ничтожныхъ червяковъ земли. Тротти влѣзетъ на скалу и увидитъ оттуда все безконечное пространство моря… рой духовъ исчезнетъ, но изъ волнъ донесется до него таинственный звонъ колоколовъ, и когда онъ, слушая ихъ, оглянется вокругъ себя то увидитъ, что онъ сидитъ за своимъ столомъ, и старая газета валяется на полу у ногъ его. Передъ нимъ Меггъ приготовляетъ ленты къ своей завтрашней свадьбѣ. Она оставила окошко открытымъ, для того, чтобы подъ звуки колоколовъ старый годъ могъ вылетѣть изъ него, а новый могъ прилетѣть. Колокола въ послѣдній разъ заливаются веселымъ, радостнымъ звономъ и умолкаютъ. Является женихъ Меггъ и цѣлуетъ свою невѣсту. Тротти улыбается. Настаетъ утро и сосѣди приходятъ толпой; раздаются поцѣлуи. Странствующій кларнетистъ начинаетъ играть; и это веселье такъ увлекаетъ старика Тротти, что самъ онъ начинаетъ дирижировать пляской и выкидываетъ какое-то совершенно новое па, секретъ котораго, къ сожалѣнію, потерянъ съ тѣхъ поръ, а потомъ — потомъ на этой пляскѣ занавѣсъ опускается".
Эта новая работа увлекла Диккенса и онъ сидѣлъ за ней до конца года. Онъ посылалъ Форстеру рукопись по мѣрѣ того какъ она подвигалась впередъ, и сопровождавшія ее письма показываютъ съ какой интенсивностью овладѣвало имъ искусство, когда онъ писалъ "Прочти два раза послѣднюю сцену 3 части. Я не хотѣлъ бы два раза писать ее. Надѣюсь, что ты полюбишь эту книжечку. Я страдалъ, плакалъ, дрожалъ съ моими дѣйствующими лицами, какъ будто они были живыя. Когда я кончилъ вчера, я долженъ былъ запереться у себя, до такой степени мое покраснѣвшее лицо и опухшіе глаза были смѣшны. Наконецъ послѣдній пакетъ, содержавшій въ себѣ заключеніе, былъ отосланъ, и Форстеръ отвѣтилъ своему другу, что рукопись печатается. Тогда Диккенсомъ овладѣло лихорадочное волненіе. Сцены, которыя онъ изобразилъ такъ трогательно, снова встаютъ въ умѣ его. И ему кажется что въ нихъ масса ужасныхъ ошибокъ и упущеній… Потомъ онъ начинаетъ думать объ иллюстраціяхъ. Пойметъ-ли рисовальщикъ, что всего важнѣе въ такомъ-то эпизодѣ — съумѣетъ ли онъ вполнѣ отождествиться съ такимъ-то лицомъ? и чѣмъ дольше онъ думалъ обо всемъ этомъ, тѣмъ безпокойство его все росло. Наконецъ онъ не выдержалъ и рѣшился съѣздить въ Лондонъ. Онъ воспользуется тѣмъ, чтобы посѣтить Туринъ, Миланъ, Венецію, и переѣхать черезъ Альпы, несмотря на ранніе снѣга. Добрый Форстеръ пораженъ, удивленъ, озадаченъ, но уже не въ силахъ дѣлать возраженій. Вотъ что писалъ, между прочимъ, Диккенсъ въ послѣднемъ письмѣ своемъ, предшествовавшемъ его отъѣзду.
…"Ты знаешь мою пунктуальность, морозы, ледъ, наводненіе, паръ, лошади, паспорты, таможни, ничто, ничто не остановитъ меня. Въ воскресенье 1 декабря, въ обѣденный часъ, я совершу свое торжественное вступленіе въ «Coffee Room» отеля Кертисъ. Надѣюсь найти тебя тамъ, за нашимъ обычнымъ столомъ, послѣднимъ, — что у камина. Два слова о чтеніи «Колоколовъ», которое будетъ происходить у тебя на другой день вечеромъ. Не приглашай никого къ обѣду. Въ половинѣ седьмого будьте въ сборѣ. Карлейль — необходимъ. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы съ нимъ была и жена его. Ты пригласишь Мэка (художникъ Мэклизъ) Стенни (художникъ Стэнфильдъ) и разумѣется Джеррольда… Еще Эдвина Лэндсира, пожалуй Гернесса… А чтобы ты сказалъ о Фонбланкѣ и Дайсѣ? Оставляю ихъ на твое усмотрѣніе. Ты знаешь мою цѣль: удостовѣриться, производятъ-ли должное впечатлѣніе нѣкоторыя сцены… Прощай. Я еще тебѣ напишу съ дороги. Вѣроятно изъ Венеціи…"
Въ «Картинахъ Италіи» можно прочесть разсказъ объ этомъ быстромъ путешествіи по Италіи. Мы приведемъ лишь нѣсколько строкъ изъ одного восторженнаго письма написаннаго въ Венеціи…"
«Все что ты могъ прочесть о Венеціи, ничто въ сравненіи съ великолѣпной, безподобной дѣйствительностью. Въ самыхъ роскошныхъ, причудливыхъ картинахъ „Тысячи и одной ночи“ не встрѣтишь ничего подобнаго площади св. Марка и внутренности церкви. Неописуемая прелесть Венеціи превосходитъ все, что можетъ создать воображеніе мечтателя. Красота ея такова, что когда я увидѣлъ ее въ первый разъ, изъ глазъ моихъ хлынули слезы. И какой ужасный контрастъ, когда погрузишься потомъ въ мрачную, злодѣйскую Венецію; съ ея страшными тюрьмами надъ которыми слышатся рыданія волнъ; съ ея потайными дверями, съ этими залами судилищъ, таинственными корридорами, гдѣ факелы проводниковъ трепещутъ, какъ бы не вынося этого воздуха еще пропитаннаго кровью, потомъ и слезами казненныхъ… и вдругъ выйдешь оттуда и снова очутишься посреди волшебнаго блеска идеальнаго города, передъ которымъ безсильны и кисть, и перо и слово… который смущаетъ самую смѣлую мысль… Венеція отнынѣ — стала кускомъ моего мозга…»
Знаменитое чтеніе колоколовъ происходило въ рабочемъ кабинетѣ Джона Форстера въ Lincoln’s Jnn Fields, 2-го декабря 1844 г. Другъ Диккенса, художникъ Меклизъ принесъ съ собой, свой альбомъ и карандаши и оставилъ намъ живое и точное воспроизведеніе этого собранія. Оригиналъ этого рисунка находится въ прекрасной коллекціи оригиналовъ, завѣщанныхъ Форстеромъ и Дайсомъ Кенсингтонгскому музею въ Лондонѣ. Диккенсъ занимаетъ центръ этого рисунка; онъ читаетъ сидя за столомъ, освѣщеннымъ двойнымъ канделябромъ, и голова его какъ будто окружена ореоломъ. По правой сторонѣ отъ него Фоксъ, по лѣвой Карлейль, въ задумчивой позѣ, поддерживая голову рукой; потомъ около стола на диванахъ и въ креслахъ, Джерольдъ, Бланшаръ, братъ Диккенса, — котораго видна только спина, художники Мэклизъ и Стэнфильдъ, слушающіе съ жаднымъ вниманіемъ, Дайсъ и Гернессъ, поднесшіе къ глазамъ платки и плачущіе, наконецъ въ углу, согнувшись пополамъ въ своемъ креслѣ, съ головой обращенной къ чтецу и съ устремленными на него глазами — Джонъ Форстеръ. Все — въ его позѣ, въ выраженіи его лица — говоритъ о безграничной привязанности, о восторженномъ удивленіи. Едва-ли нужно прибавлять, что это чтеніе было торжествомъ писателя. Что же касается до самой книжки, появившейся, когда ея авторъ уже возвратился въ Италію, то мы приведемъ здѣсь только мнѣніе лорда Джефери, извлеченное изъ письма его къ Диккенсу.
"Другъ, — эта новая книга навлечетъ на васъ ненависть всѣхъ, эгоистовъ, всѣхъ лицемѣровъ. Они будутъ оскорблять васъ, они скажутъ, что вы преувеличиваете зло, что вы возбуждаете дурныя страсти… они обвинятъ васъ даже (да проститъ имъ Богъ)! въ недостаткѣ вѣрноподданическаго чувства… Но все равно, продолжайте, другъ, ваше дѣло. За васъ всѣ добрыя, благородныя, мужественныя сердца; за васъ та, которая всегда, подъ конецъ, торжествуетъ — «Правда».
Недѣлю спустя, послѣ этого вечера у Форстера, Диккенсъ возвращался въ Геную. Онъ остановился въ Парижѣ, чтобы взглянуть на своего друга Мэкриди, игравшаго тамъ Отелло. Вотъ, интересная выдержка изъ одного письма его, относящагося къ тому же времени. Поклонники знаменитой «Жоржъ», еслибы кто-нибудь изъ нихъ еще оставался въ живыхъ, были бы не совсѣмъ, довольны этимъ отзывомъ:
«Я пошелъ съ Мэкриди въ Одеонъ смотрѣть г-жу Жоржъ, — которая была любовницей Наполеона І-го въ, — Христинѣ. Это теперь существо, необычайной толщины, страдающее водянкой. Эту массу поддерживаютъ маленькія, худыя ноги, которыя при каждомъ движеніи ея, шатаются. Ей теперь должно быть 80 или 90 лѣтъ. Никогда въ жизни я не видалъ ничего подобнаго! Всѣ театральныя ниточки — „ficelles“ — которыми она обладаетъ (она обладаетъ всѣми ими) кажутся также пораженными водяной, какъ и сама актриса. Что касается до другихъ актеровъ, то они никогда не разговариваютъ между собой, а всегда обращаютъ рѣчь свою къ публикѣ, стоя лицомъ къ партеру». 22 декабря Диккенсъ возвратился въ Геную, но тотчасъ же опять сталъ собираться въ путь. Ему нужно было, для пополненія своихъ итальянскихъ очерковъ, посѣтить югъ полуострова. На этотъ разъ онъ взялъ съ собой и жену свою. Римъ съ его коллизеемъ, развалинами и храмами, разумѣется привелъ его въ восхищеніе. Но какъ его интимныя переписки, такъ и напечатанныя замѣтки свидѣтельствуютъ объ отвращеніи, которое внушала ему грязь Неаполя, и о глубокомъ состраданіи его къ ужасающей нищетѣ низшихъ классовъ въ этомъ городѣ. Въ его письмахъ мы находимъ, между прочимъ, возмутительныя подробности о неаполитанскомъ кладбищѣ бѣдныхъ:
«Въ Неаполѣ кладбище бѣдныхъ представляетъ большой мощеный дворъ, гдѣ находится 365 колодцевъ. Каждый изъ этихъ колодцевъ прикрытъ большимъ четырехъугольнымъ и припечатаннымъ камнемъ. Каждую ночь открываютъ одинъ изъ этихъ колодцевъ. Трупы бѣдняковъ, умершихъ въ теченіи этого дня, собираетъ по городу телѣга, куда ихъ швыряютъ кое-какъ. По прибытіи телѣги на кладбище ихъ бросаютъ въ открытый колодезь; потомъ заливаютъ известкой и кладутъ камень на прежнее мѣсто. Колодезь открываютъ снова только въ слѣдующемъ году, когда дойдетъ до него очередь. Въ погребальной телѣгѣ спереди привѣшенъ красный фонарь, и около десяти часовъ вечера видишь какъ она разъѣзжаетъ по Неаполитанскимъ улицамъ, останавливаясь у воротъ тюремъ, госпиталей, лачугъ, принимая свой мрачный грузъ. Ужасно!..»
Диккенсъ, по возвращеніи въ Геную, дѣятельно принялся за работу. Онъ долженъ былъ остаться въ Италіи не болѣе двухъ мѣсяцевъ, и хотѣлъ употребить это время на то, чтобы окончательно приготовить весь матеріалъ для предстоящаго изданія своихъ путевыхъ очерковъ. Онъ каждую недѣлю писалъ къ Форстеру, имѣя въ виду и публику, письма, гдѣ въ подробности описывалъ свои различныя странствованія по Италіи. Собраніе этихъ писемъ, съ небольшими измѣненіями, и составило томъ озаглавленный имъ «Картины Италіи». Надо сознаться, что эта книга слабѣе всего, что когда-либо выходило изъ подъ пера Диккенса. Иногда, конечно, встрѣчаются и здѣсь блестящія страницы, геніальные штрихи, но васъ, въ то же время, непріятно изумляетъ обиліе общихъ мѣстъ, которыя эта великолѣпная «страна свѣта и красокъ» внушаетъ автору. На сколько американскія замѣтки характерны и носятъ на себѣ отпечатокъ личности Диккенса, на столько «Картины Италіи» банальны и тусклы. За исключеніемъ какихъ-нибудь 50-ти прекрасныхъ страницъ — все остальное могло быть написано однимъ изъ тѣхъ англійскихъ туристовъ, которые, странствуя по всему свѣту, ничего не видятъ кромѣ себя.
Совершенно иной характеръ имѣютъ послѣднія, частныя письма его, писанныя изъ Италіи и на обратномъ пути. Здѣсь Диккенсъ остается самимъ собой. Юморъ и умъ брызжатъ на каждомъ шагу.
Незадолго до отъѣзда Диккенса изъ Генуи, во дворцѣ Peschiere, гдѣ онъ жилъ, нижній этажъ занимало какое то англійское семейство, о которомъ Диккенсъ пишетъ слѣдующее: «У этихъ почтенныхъ людей есть блѣдный и робкій лакей, который тотчасъ же сталъ изливать свою душу въ моей кухнѣ. Оказывается, что господинъ этого несчастнаго заставляетъ его все дѣлать — даже готовить кушанье — въ красныхъ, бархатныхъ панталонахъ, что, въ жаркомъ климатѣ, говоритъ онъ, должно непремѣнно свести его въ могилу. Этотъ бѣднякъ — полуидіотъ… Господинъ запираетъ его ночью на ключъ въ какомъ-то подвалѣ съ рѣшетчатыми окнами. Въ полночь, моя прислуга передаетъ ему сквозь рѣшетку вино и пищу. Его господинъ и госпожа — весьма странныя существа. Ихъ единственное занятіе состоитъ въ томъ, что они покупаютъ у разнощиковъ старыя шкатулки и обиваютъ ихъ бархатомъ разныхъ цвѣтовъ»…
Наконецъ Диккенсъ съ семьей своей покинулъ Италію. Въ Брюсселѣ его ожидалъ пріятный сюрпризъ. Тамъ находились Форстеръ съ Меклизомъ и Джерольдомъ. Они весело провели вмѣстѣ недѣлю во Фландріи, и въ концѣ іюня Диккенсъ возвратился въ Лондонъ послѣ годового отсутствія…
Уже нѣсколько лѣтъ въ головѣ Диккенса смутно бродила мысль основать въ Лондонѣ ежедневную политическую газету. Во время пребыванія его въ Италіи, мысль эта получила большую опредѣленность, и онъ по обыкновенію поспѣшилъ осуществить ее. Въ этомъ не было ничего удивительнаго. Мы видѣли, что преобладающей страстью Диккенса, страстью дѣятельной и воинствующей, была любовь къ человѣчеству, заставлявшая его ратовать противъ всѣхъ предразсудковъ, злоупотребленій, несправедливостей. Въ мрачныя эпохи среднихъ вѣковъ онъ, можетъ быть, былъ бы однимъ изъ тѣхъ героическихъ реформаторовъ, которые отдавали жизнь свою за торжество какой-нибудь гуманитарной идеи. Въ современномъ обществѣ, гдѣ такой страшной силой, такимъ могучимъ двигателемъ общественнаго мнѣнія является журнализмъ, — человѣку столь глубоко убѣжденному въ справедливости своихъ великодушныхъ идей, какъ Диккенсъ, естественно было мечтать объ основаніи органа, который бы способствовалъ сколь возможно большему ихъ распространенію. Напрасно Форстеръ старался отклонить его отъ этого предпріятія, доказывая, что сопряженные съ изданіемъ ежедневной газеты духъ партій и политическая борьба могли не только неблагопріятно отразиться на его творчествѣ, но и повліять разрушительно на его силы. Онъ ничего не хотѣлъ слышать. «У меня есть важные стимулы, заставляющіе меня не отступать отъ этого предпріятія, отвѣчалъ онъ, — и много данныхъ разсчитывать на его успѣхъ. Я вижу возможность оставаться на бреши или удалиться — не будучи даже оцарапаннымъ оружіемъ противника достойнаго меня. А главное — во мнѣ есть предчувствіе, что здоровье мое покинетъ меня, что моя популярность поблекнетъ, и что я долженъ воспользоваться случаемъ, если онъ представляется. И потомъ — къ чему послужило бы все что я написалъ, еслибы на моей сторонѣ не былъ народъ, за котораго я буду ратовать».
Новую газету, которой дано было названіе «Daily News», положено было выпустить на другой день послѣ рѣчи Питта въ пользу отмѣны хлѣбныхъ законовъ; но еще до этого достопамятнаго дня, говоритъ Форстеръ, были значительные перерывы въ подготовительной работѣ, сильно огорчавшіе Диккенса и значительно поколебавшіе его вѣру въ успѣхъ предпріятія, такъ что онъ уже далеко не съ прежнимъ рвеніемъ принимался за работу. Тогда уже было видно, что онъ не долго будетъ продолжать ее. Въ среду 21 января 1846 г. онъ посылаетъ Форстеру передъ возвращеніемъ домой, въ шесть часовъ утра, коротенькую записку такого содержанія: «Ужъ три четверти часа, какъ номеръ готовъ, и мы вышли ранѣе Таймса». Это было начало. Другая записочка къ тому же Форстеру, нацарапанная ночью на понедѣльникъ 9-го февраля и состоявшая всего изъ четырехъ словъ: «Страшно утомленъ и сдаюсь» — уже возвѣщала объ его выходѣ изъ газеты… Форстеръ былъ уже къ этому подготовленъ, вслѣдствіе разговора происходившаго между ними за недѣлю передъ тѣмъ. Такъ какъ Диккенсъ рѣшился не оставаться долго редакторомъ газеты, то Форстеръ былъ того мнѣнія — и Диккенсъ вполнѣ согласился съ этимъ, что чѣмъ скорѣй онъ уйдетъ, тѣмъ лучше; но вслѣдствіе того, что серія писемъ объ Италіи появлялась въ Daily News съ перваго No, — имя Диккенса не могло тотчасъ же исчезнуть: и онъ согласился дать еще нѣсколько статей о нѣкоторыхъ важныхъ соціальныхъ вопросахъ. «Публичная казнь» и «Школы для бѣдняковъ» были предметами избранными имъ. Форстеръ замѣнилъ его въ газетѣ.
Какъ бы то ни было, но газета установилась благодаря обаянію соединенному съ именемъ Диккенса, и хотя онъ лишь въ слабой степени могъ способствовать дальнѣйшимъ ея успѣхамъ, но несомнѣнно однакожъ, что первый толчекъ въ томъ прогрессивномъ направленіи, котораго она не переставала держаться съ тѣхъ поръ, былъ данъ ей великимъ писателемъ. «Его программа передо мной, пишетъ Форстеръ: „Это не только его почеркъ, это его душа“. Эта газета, говорилъ Диккенсъ, не будетъ повиноваться ни вліянію личному, ни вліянію партій. Она будетъ честнымъ и послѣдовательнымъ адвокатомъ, поддерживающимъ дѣйствительныя права, возстановляющимъ справедливость. Она желаетъ, чтобы народъ сдѣлался лучше — сдѣлавшись счастливѣе».
Упомянемъ, въ заключеніе, еще объ одномъ предпріятіи, но совершенно въ другомъ родѣ и гораздо болѣе соотвѣтствовавшемъ генію Диккенса, нежели основаніе ежедневной, политической газеты. Авторъ пиквикскаго клуба имѣлъ страсть къ театру. Онъ нигдѣ не чувствовалъ себя до такой степени въ своей стихіи, какъ въ мірѣ кулисъ. Играть на театрѣ было для него такимъ-же важнымъ дѣломъ, какъ писать романъ. Онъ вносилъ сюда всю свою энергію, всю свою изумительную дѣятельность. И это былъ первоклассый актеръ, чуть-чуть не сдѣлавшій драматическое искуство своей профессіей. Еще до Пиквика, когда онъ искалъ своего пути, тайное желаніе влекло его къ сценѣ. Онъ даже убѣдилъ директоровъ ковенгарденскаго театра гг. Мэтью и Чарльза Кембля — прослушать его. Неожиданный, коллосальный успѣхъ его романа заставилъ его бросить эти мечты юности. Но у Диккенса навсегда сохранилась къ нему слабость, и никогда онъ не упускалъ случая устроить спектакль. Онъ хотѣлъ отпраздновать театральнымъ представленіемъ свое возвращеніе изъ Италіи и три недѣли спустя послѣ его пріѣзда въ Лондонъ пьеса была выбрана, актеры найдены, театръ нанятъ: это была хорошенькая зала въ Deon-Street, подаренное герцогомъ Девонширскимъ актрисѣ Фанни Келлей, другу Чарльза Ломба. Пьеса была одно изъ лучшихъ произведеній Бенъ-Джонсона, полная юмора и остроумія «Ewery man in his humor». Актеры, кромѣ Диккенса и Форстера, всѣ принадлежали къ числу сотрудниковъ «Понча». Главную роль капитана Боабдиля (хвастунъ англійской комедіи) игралъ Диккенсъ. Впродолженіи всей подготовки онъ былъ душой предпріятія: режиссеромъ, машинистомъ, декораторомъ, суфлеромъ и дирижеромъ оркестра. Онъ помогалъ плотникамъ, изобрѣталъ костюмы, редактировалъ афиши, писалъ приглашенія, проходилъ роли съ актерами. Наконецъ первое представленіе состоялось 21 сентября. Приглашенія были всѣ личныя; каждый участвующій имѣлъ въ своемъ распоряженіи 35 билетовъ. Никогда на любительскомъ спектаклѣ не присутствовало такого блестящаго общества. Всѣ лондонскіе знаменитости аристократическаго, политическаго, литературнаго и художественнаго міра добивались входнаго билета. Успѣхъ былъ колоссальный; этотъ спектакль сдѣлался событіемъ дня, и по всеобщему требованію былъ повторенъ, но уже на болѣе обширной сценѣ. Диккенсъ пожелалъ, чтобы на этотъ разъ входъ былъ платный и чтобы собранныя деньги, составлявшія весьма крупную сумму, распредѣлены были между бѣдными.
Такъ какъ мы уже заговорили о театрѣ, то приведемъ кстати одну юмористическую записку, написанную около этого времени Диккенсомъ къ его старому другу, знаменитому актеру Мэкриди. Дѣло идетъ о займѣ у него жилета.
"Одинъ разъ, одинъ только разъ вы предстали предъ взорами толпы въ необычайномъ жилетѣ. Онъ былъ на васъ, кажется, когда вы играли въ драмѣ Буневара «Деньги». Это былъ замѣчательный, драгоцѣнный жилетъ, на которомъ широкія полосы, голубыя и пурпурныя, сливались, благодаря искусной комбинаціи, слишкомъ счастливой для того, чтобы можно было ее воспроизвести, — въ удивительнѣйшій узоръ. Я видѣлъ этотъ жилетъ на вашей мужественной груди въ частной жизни, въ интимномъ кружкѣ. Видѣлъ его, кажется еще недавно, при блѣдномъ, холодномъ свѣтѣ утра. Я созерцалъ его съ чувствомъ, которое легче вообразить, нежели описать. Господинъ Мэкриди! Господинъ Мэкриди!.. Отецъ вы или нѣтъ? Если вы отецъ, — то одолжите мнѣ этотъ жилетъ на пять минутъ. Я приглашенъ на свадьбу и мой артистъ не можетъ (да и какъ-бы онъ могъ?) вообразить себѣ подобнаго жилета. Одолжите мнѣ его, — показать, какъ образецъ того, о чемъ я мечтаю, чего я желаю. И тогда… И тогда… О! тогда я могу затмить жениха!.. Я пришлю къ вамъ за нимъ вѣрнаго человѣка, въ девять съ половиною часовъ утра аккуратно. Онъ далъ мнѣ клятву хранить это втайнѣ. Если-бы онъ вздумалъ измѣнить намъ… то поплатится за это жизнью… потому что за подобный жилетъ всѣ столичные Swells съ радостью пролилибы кровь свою…
Человѣкъ безъ жилета".
Въ іюнѣ 1846 г. Диккенсъ снова покинулъ Англію, и мы находимъ его со всѣмъ семействомъ въ Лозаннѣ, на красивой виллѣ Роземонъ. Здѣсь онъ задумалъ новый рождественскій разсказъ, «Мнѣ хочется, пишетъ онъ, связать его, съ какимъ нибудь обширнымъ полемъ сраженія: странный, смутный, неопредѣленный замыселъ зарождается въ моемъ воображеніи… Передо мною непрестанно носятся картины отдыха и мирные образы… Картины отдыха и спокойствія, возникшія на этомъ полѣ послѣ сраженія, хлѣбъ и трава, растущіе надъ мертвыми, пахарь, идущій съ пѣсней за своимъ плугомъ… Мнѣ почему-то вѣрится, что изъ этого выйдетъ что нибудь хорошее… (Изъ этого вышелъ прелестный рождественскій разсказъ „Битва жизни“). Я хочу во время пребыванія моего здѣсь написать четыре ежемѣсячныхъ серіи новаго романа и рождественскій разсказъ. Если все пойдетъ хорошо и я окончу въ концѣ ноября, то съѣзжу одинъ на нѣсколько дней въ Англію, и пошлю свой караванъ, въ сопровожденіи моего курьера Роша, ждать меня въ Парижѣ. Въ это время романъ мой какъ разъ дойдетъ до того момента, когда мнѣ необходимы будутъ толпа, жизнь, уличное движеніе этого несравненнаго Парижа…» Наконецъ, 28 іюня, въ письмѣ къ Форстеру, онъ извѣщаетъ его о капитальномъ событіи своего пребыванія въ Швейцаріи, и пишетъ большими буквами: «Сегодня я началъ Домби. Я написалъ только одну первую страницу, и вотъ она. Теперь я погружаюсь по уши въ исторію».
Съ этого дня демонъ работы обуялъ Диккенса; но не столько однакожъ, чтобы онъ оставался чуждымъ ко всему окружающему. Напротивъ, самые мелкіе ничтожные факты не ускользаютъ отъ его юмористической наблюдательности. Сестра сосѣдняго фермера выходитъ замужъ, и вотъ что пишетъ романистъ:
"Любовь швейцарцевъ къ пороху, въ подобныхъ случаяхъ, есть одна изъ забавнѣйшихъ вещей, какія можно себѣ представить. За три дни до свадьбы мой сосѣдъ, фермеръ, отрывался отъ «своихъ работъ, по крайней мѣрѣ, каждый часъ, для того чтобы стрѣлять изъ ружья. Я думалъ, что онъ охотится за крысами грызущими виноградныя деревья. Ничуть не бывало: онъ просто отводилъ душу. Всю ночь онъ и кружокъ его пріятелей безпрерывно палили подъ окнами новобрачныхъ… Невѣсты здѣсь всегда, въ черныхъ шелковыхъ платьяхъ. Но эта предпочла сдѣлать себѣ мериносовое, „потому, сказала она своей старой восьмидесятилѣтней матери, что я скоро должна буду носить по васъ трауръ“ и тогда я утилизирую это платье…»
Между тѣмъ день проходилъ за днемъ и рукопись Домби не подвигалась. Изъ переписки Диккенса съ Форстеромъ, относящейся къ этому времени, мы узнаемъ нѣкоторыя особенности Диккенса-писателя, какъ напр., эту потребность чувствовать вокругъ себя движеніе большого города во время творчества. У него какая-то тоска по улицамъ, по толпѣ, по газу; ему нужны ночныя прогулки по народнымъ кварталамъ, гдѣ гнѣздится порокъ. Вотъ нѣсколько характеристическихъ выдержекъ изъ его письма, также касающихся его творческаго процесса:
«Вы не можете себѣ представить, какого труда мнѣ стоитъ писать скоро. Въ изобрѣтательности, слава Богу, у меня нѣтъ недостатка, и послѣ этого долгаго отдыха чувство смѣшного такъ, сильно развито во мнѣ, что я безпрестанно долженъ обуздывать свою веселость, но я повторяю, что я испытываю крайнее затрудненіе писать быстро. Это сдѣлалось для меня почти невозможнымъ. Я полагаю, что причиной тому отчасти мое двухлѣтнее бездѣйствіе, а главное отсутствіе улицъ и прохожихъ вокругъ меня. Не могу вамъ сказать, до какой степени для меня необходимы улица и толпа. Мнѣ кажется, что онѣ даютъ моему мозгу питаніе, недостатка котораго я перенести не въ силахъ. Я могу въ теченіи недѣли или двухъ писать очень много въ какомъ-нибудь уединенномъ мѣстѣ, какъ „Broadstair“. Потомъ, — одинъ день, проведенный въ Лондонѣ, возстановляетъ силы мои. Но писать день за днемъ безъ этого волшебнаго фонаря мучительно утомляетъ. Я говорю это не съ чувствомъ отчаянія, потому что намъ здѣсь очень хорошо и я очень люблю эту страну, я только указываю на это, какъ на любопытный фактъ, и потому, что мнѣ въ первый разъ приходится наблюдать его. Мои дѣйствующія лица имѣютъ расположеніе дѣлаться неподвижными, когда толпа не живетъ вокругъ нихъ. Я написалъ очень мало въ Генуѣ (только Колокола) и однакожъ тамъ были у меня и длинныя улицы, освѣщенныя по ночамъ, и большой театръ, гдѣ я могъ проводить всѣ вечера».
Другая выдержка. Недѣлю спустя, онъ пишетъ:
"Отсутствіе улицы продолжаетъ страннымъ образомъ меня мучить теперь, когда я долженъ выполнить такую трудную задачу. Это мозговое явленіе. Если бы вокругъ меня были улицы, я-бы не гулялъ по нимъ днемъ. Но мнѣ недостаетъ ихъ ночью. Я не могу отдѣлаться отъ своихъ призраковъ, если не потеряю ихъ въ толпѣ. Когда окончу Рождественскій разсказъ, уѣду въ Женеву на день или на два, прежде чѣмъ снова взяться за Домби. Мнѣ все больше и больше нравится эта страна. Я никогда не знавалъ людей болѣе пріятныхъ, чѣмъ тѣ, изъ которыхъ состоитъ нашъ маленькій кружокъ, — такой маленькій, что въ немъ нѣтъ мѣста ни для одного надоѣдливаго человѣка. Участіе, съ которымъ всѣ относятся къ «неподражаемому», ростетъ съ каждымъ днемъ. Вчера вечеромъ я читалъ имъ первый No Домби, съ успѣхомъ, котораго нельзя описать. Одна старая дама, очень тонкая, сейчасъ-же угадала, что маленькій Домби долженъ умереть, но я не сказалъ ей, что она вѣрно угадала Слушатели мои были такъ внимательны, что читать имъ было наслажденіе. Ихъ энтузіазму не было предѣловъ, когда я обѣщалъ имъ прочесть «Рождественскій разсказъ».
Этотъ успѣхъ породилъ въ немъ мысль, которая, къ его несчастью, перешла въ дѣйствительность. Публичное чтеніе своихъ сочиненій, въ которомъ онъ высказалъ столь блестящія качества мима и актера и къ которымъ мы еще возвратимся, были несомнѣнно одной изъ главныхъ причинъ его преждевременной смерти. Усталость, нервное возбужденіе, слѣдовавшія за каждымъ подобнымъ чтеніемъ, пагубно отразились на его здоровьи, также какъ и на ровности его характера. Въ одномъ письмѣ его изъ Лозанны мы находимъ первые слѣды этого проекта публичныхъ чтеній: «Я думалъ недавно о томъ, что въ наше время разныхъ публичныхъ лекцій, бесѣдъ и чтеній много денегъ могъ-бы выручить авторъ, который-бы сталъ читать свои произведенія. Во всякомъ случаѣ это было-бы оригинально, и я увѣренъ, что это предпріятіе имѣло-бы огромный успѣхъ. Что ты объ этомъ скажешь? Справься, на долго-ли снята зала миссъ Келлей… Или не взять-ли мнѣ залу Сенъ-Джемса?»
Вскорѣ обнаружились всѣ неудобства, сопряженныя съ одновременнымъ созданіемъ двухъ художественныхъ вещей. Диккенсъ пишетъ Форстеру отъ 26 сентября:
«Я сообщу тебѣ неожиданную новость: я боюсь, что въ нынѣшнемъ году не будетъ Рождественскаго разсказа. Я хотѣлъ-бы быть въ Лондонѣ, чтобы объяснить тебѣ это изустно и моимъ первымъ побужденіемъ было поѣхать туда… Я написалъ около трети этого разсказа. Изъ него можетъ выйти недурная вещица. Мысль нова, мнѣ кажется, но написать его, избѣжавъ сверхъестественнаго элемента, ввести который теперь уже невозможно и предоставивъ событія ихъ естественному ходу, въ такое короткое время кажется мнѣ такъ неимовѣрно трудно, особенно принимая во вниманіе постоянное напряженіе мысли, требуемое Домби, что я боюсь выбиться изъ силъ и что мнѣ неудастся мое главное произведеніе. Еслибы у меня былъ въ головѣ только „Рождественскій разсказъ“, то я-бы его написалъ, но меня ужасаетъ мысль, что когда я кончу его и захочу опять приняться за Домби, то почувствую себя истощеннымъ. Это положительно дурная система писать двѣ вещи за разъ. Это случается со мной въ первый разъ и больше не повторится».
Но творческій геній такихъ людей, какъ Диккенсъ, не истощается послѣ нѣсколькихъ напряженныхъ усилій. Ему достаточно было провести нѣсколько дней въ Женевѣ, для того, чтобы возвратиться оттуда бодрымъ и свѣжимъ и приняться за дѣло, какъ ни въ чемъ не бывало. По возвращеніи, онъ тотчасъ же засѣлъ за Рождественскій разсказъ и окончилъ его въ три недѣли (20-го октября).
Съ 20 октября по 5 ноября Диккенсъ съ своимъ семействомъ прожилъ въ Женевѣ, гдѣ былъ свидѣтелемъ мирнаго переворота 1846 г. Они возвратились на виллу Роземонъ, для того, чтобы проститься съ друзьями, и 1 ноября уѣхали въ почтовой каретѣ въ Парижъ.
Мы просимъ позволенія читателя прежде чѣмъ продолжать нашъ разсказъ, обрисовать нѣсколькими бѣглыми штрихами физіономію Диккенса въ эту эпоху. Въ 1846—47 г. Диккенсъ и физически и интеллектуально, былъ въ полномъ разцвѣтѣ силъ своихъ. Средняго роста (англійскихъ пять футовъ, два дюйма), хорошо сложенный, сильный и стройный, онъ обладалъ физической дѣятельностью и потребностью движенія — необычайными. У него былъ большой лобъ и очень подвижной носъ, умное и доброе выраженіе рта, матовый цвѣтъ лица, — и ни признака бороды или усовъ (впрочемъ, во время своего путешествія онъ отпустилъ усы). Темные длинные волосы его вились. Что же касается до глазъ его, то эти широко раскрытые глаза были такъ лучисты и такъ быстро измѣняли свой оттѣнокъ и выраженіе, что трудно было опредѣлить ихъ цвѣтъ. Одѣтъ онъ всегда былъ съ изысканной элегантностью, и, какъ мы видѣли изъ записки его къ Мэкреди, имѣлъ страсть къ красивымъ, яркимъ жилетамъ. Во взглядѣ, въ улыбкѣ, въ манерахъ этого знаменитаго человѣка была такая притягательная сила доброты, что самые равнодушные съ пер ваго же разу подчинялись его обаянію. Вотъ что писала одна дама, которая, еще будучи совсѣмъ молоденькой дѣвушкой, жила съ нимъ въ Парижѣ: «Мнѣ достаточно было встрѣтить его случайно утромъ на площадкѣ лѣстницы, увидѣть его поклонъ и улыбку, для того, чтобы чувствовать себя счастливѣе и лучше во все остальное время дня».
«Я цѣлые дни провожу, отыскивая квартиру, писалъ Диккенсъ къ Севеджу Лендару, по пріѣздѣ своемъ въ Парижъ. О, эти Парижане! Они страшно вѣжливы и страшные воры. Они ласкаютъ васъ одной рукой, а другой шарятъ у васъ въ карманѣ. Нѣтъ такой низости, передъ которой остановился бы хозяинъ, желающій сдать вамъ квартиру. Одинъ мнѣ клялся и божился, что любитъ герцога Веллингтона, какъ родного отца».
Онъ поселился наконецъ въ улицѣ Курселль, въ предмѣстьи С.-Оноре въ домѣ № 48, и вотъ какъ описываетъ свое новое жилище:
"Это самый странный, самый смѣшной и самымъ нелѣпымъ образомъ построенный домъ. Никакое воображеніе — какъ бы оно ни было дико, — не въ состояніи представить себѣ ничего подобнаго. Это, въ одно и то же время, кукольный домикъ, погребъ, укрѣпленный замокъ, театръ и церковь. Одна комната шатеръ, другая — башня, треть — оперная декорація, четвертая — ризница. Что касается до дѣтскихъ комнатъ, то ихъ нельзя описать. Это жилище имѣетъ 50 футовъ длины и 18 ф. вышины. Спальни напоминаютъ размѣромъ театральныя ложи. Передъ домомъ маленькій дворикъ, позади дома маленькій садикъ; есть маленькая ниша и маленькій шнурокъ для консьержа; есть маленькая дверь… словомъ это то, что парижане называютъ «маленькій отель» «un petit hôtel». Все вмѣстѣ принадлежитъ нѣкоему маркизу де-Кастеллону. Я однакоже могъ помѣстить свой рабочій столъ въ гостиной, — единственная возможная комната въ этомъ странномъ помѣщеніи, и принялся за Домби, въ ожиданіи Форстера, возвѣщающаго о своемъ прибытіи. Да! Я и забылъ перлъ всего зданія — столовую! Она англійскаго изобрѣтенія. Она обязана своимъ происхожденіемъ моему предшественнику, нѣкоему Генриху Бульверу. Этотъ Бульверъ, воздвигнувъ этотъ шедевръ своего воображенія, такъ испугался его, что тотчасъ же скрылся, и его никогда болѣе не видѣли. Погода ужасная. Идетъ снѣгъ; и замѣтьте, что въ домѣ — да я думаю и во всемъ Парижѣ — нѣтъ двери или окна которыя бы затворялись какъ слѣдуетъ".
Это былъ послѣдній годъ царствованія Луи-Филиппа. Въ воздухѣ носилась революція. «Сегодня, пишетъ Диккенсъ, возвращаясь домой, я встрѣтилъ Луи-Филиппа, проѣзжавшаго Елисейскими полями. Было двѣ кареты, карета короля была окружена конвоемъ. Она ѣхала очень скоро, и король прятался насколько могъ въ глубинѣ ея. Со стороны прохожихъ, очень многочисленныхъ, никакой манифестаціи, ни привѣтствій, ни криковъ — одно равнодушное любопытство, и гробовое молчаніе. Для англичанина, этотъ префектъ полиціи, ѣдущій верхомъ впереди королевской кареты и безпрестанно повертывающій голову то вправо, то влѣво, — какъ автоматы на голландскихъ стѣнныхъ часахъ, — подозрѣвая въ каждомъ прохожемъ заговорщика — представляетъ любопытное зрѣлище. Настоящее правительство падаетъ, подавленное всеобщимъ презрѣніемъ. Не улыбнется-ли счастье пріятелю моему, молчаливому принцу»?
…Я недавно обѣдалъ у англійскаго посланника, лорда Нерманби. Онъ все также милъ и привѣтливъ, и также мало оффиціаленъ; но я нашелъ его озабоченнымъ, и онъ не скрылъ отъ меня, что отношенія между Англіей и Франціей чрезвычайно натянуты и что его начинаетъ пугать отвѣтственность падающая на него. Какая то тайная язва разъѣдаетъ эту страну. Есть что-то такое въ народѣ, чего нельзя передать, и что предвѣщаетъ революцію. Нищета ужасна, и сильные холода еще увеличиваютъ ее. Что касается до меня, то я буквально осажденъ массой нищихъ и просителей. Меня ждутъ у моихъ дверей, за мной слѣдуютъ по улицамъ, мнѣ пишутъ раздирающія посланія, адресованныя съ цѣлью польститъ мнѣ: «Господину Диккенсу, знаменитому романисту». Многія изъ этихъ писемъ подписаны людьми, называющими себя: «кавалерами императорской гвардіи его величества Наполеона Великаго». Гербовыя печати на нѣкоторыхъ конвертахъ величиной съ пяти-шиллинговую монету.
…Мнѣ пришла странная мысль кончить годъ посѣщеніемъ «Морги». Я вошелъ туда вечеромъ; не было никого. Сторожъ, человѣкъ съ отеческой физіономіей, въ мундирѣ, курилъ въ своей комнаткѣ трубку и кормилъ коноплянокъ, распѣвавшихъ въ клѣткѣ. На плитахъ лежалъ только одинъ трупъ, старика, котораго наканунѣ нашли задушеннымъ, и меня удивило, что кто-то взялъ на себя трудъ остановить слабое біеніе такого стараго и усталаго сердца… Наступала ночь; большой залъ мертвыхъ былъ пустъ, и этотъ старикъ, съ длинными, сѣдыми волосами, падавшими на его худыя плечи, казался мнѣ трупомъ этого печальнаго и холоднаго 1846 года… Но я чувствую, что я становлюсь «неподражаемымъ» и умолкаю… (письмо къ Сэведжу Гейдару. 1846).
Вскорѣ пріѣхалъ и Форстеръ, получившій предварительно отъ своего друга изъ Парижа слѣдующія наставленія — написанныя по французски:
Вамъ конечно не безъизвѣстно, что когда вы сойдете на берегъ, то будете встрѣчены страшнымъ ревомъ всѣхъ булонскихъ уличныхъ мальчишекъ. Вы пройдете сквозь ихъ двойные ряды величаво, съ невозмутимымъ достоинствомъ, подобно тому, какъ всходила на гору сказочная принцесса, искавшая говорящую птицу. Но не забудьте сдѣлать знакъ коммисіонеру «Hôtel des Bains», котораго я лично посылаю къ вамъ. Тогда произойдетъ слѣдующее… Позвольте мнѣ изложить это въ драматической формѣ; путешественниковъ введутъ въ маленькое бюро, гдѣ находятся солдаты и господинъ съ черной бородой, который пишетъ.
Черная борода. М. Г. Вашъ паспортъ? М. Г. Вотъ онъ, м. г. Черная борода. Куда вы ѣдете м. г.??! М. Г. Я ѣду въ Парижъ, м. г. Черная борода. Когда вы думаете ѣхать, ы, г.? М. Г. Я поѣду сегодня, въ мальпостѣ, м. г. Черная борода. Хорошо (къ жандарму). Выпустите господина… Жандармъ. Пожалуйте сюда… Жандармъ отворяетъ очень маленькую дверь, и господинъ видитъ себя вдругъ окруженнымъ всѣми гаменами, агентами, коммисіонерами и прочими булонскими негодяями, бросающимися къ нему съ страшными криками. Господинъ сначала совсѣмъ испуганъ и озадаченъ, но вскорѣ собирается съ силами и говоритъ громко. «Коммисіонеръ Отеля des Bains»? Маленькій человѣчекъ (быстро выходя впередъ и кротко улыбаясь). Я здѣсь, господинъ… господинъ Форсъ-Тэръ, не такъ-ли?" Тогда господинъ Форсъ-Тэръ отправится въ отель «des Bains», гдѣ найдетъ въ маленькомъ отдѣльномъ кабинетѣ на верху приготовленный для него обѣдъ. Онъ пообѣдаетъ у камина съ большимъ удовольствіемъ и выпьетъ краснаго вина за здоровье г. Боца и его интереснаго и любезнаго семейства. Мальпостъ пріѣдетъ въ почтовую контору въ два часа или можетъ быть немножко позднѣе, но г-нъ Форсъ-Тэръ попроситъ коммисіонера проводить его туда немножко пораньше, ибо лучше подождать мальностъ, нежели упустить его. Мальпостъ пріѣзжаетъ. Г. Форсъ-Тэръ помѣстится въ немъ сколько возможно удобнѣе, и останется до своего пріѣзда въ парижскую почтовую контору, потому что желѣзнодорожный поѣздъ не касается г. Форсъ-Тэра, который будетъ продолжать сидѣть въ своемъ мальпостѣ и на желѣзной дорогѣ, и послѣ желѣзной дороги — до тѣхъ поръ, пока не очутится на заднемъ дворѣ парижской почтовой конторы, гдѣ онъ найдетъ карету, высланную за нимъ изъ улицы Курселль, 48. Но г. Форсъ-Тэръ будетъ такъ добръ запомнить слѣдующее: Если мальпостъ, пріѣхавъ въ Амьенъ, не застанетъ уже тамъ двѣнадцати-часоваго поѣзда, то надо будетъ ожидать прибытія слѣдующаго поѣзда, который приходитъ въ три часа безъ четверти. Въ ожиданіи его г. Форсъ-Тэръ можетъ побыть въ буфетѣ (refreshment room), гдѣ онъ всегда найдетъ и пылающій каминъ, и горячее кофе, и множество отличныхъ яствъ и питей, которыми онъ можетъ наслаждаться всю ночь. Вполнѣ-ли г. Форсъ-Тэръ усвоилъ себѣ всѣ эти руководящія правила? Да здравствуетъ король французовъ, — король величайшей, благороднѣйшей и наиудивительнѣйшей націи въ мірѣ! Долой англичанъ! Чарльзъ Диккенсъ. Натурализованный французъ и парижскій гражданинъ.
«Съ тѣхъ поръ какъ Форстеръ здѣсь, пишетъ Диккенсъ къ леди Блессингтонъ и графу д’Орсэ, въ январѣ 1847 г., мы проводимъ все время въ визитахъ, экскурсіяхъ, прогулкахъ. Одинъ день мы въ Версалѣ, другой день ѣздимъ по тюрьмамъ, сегодня въ оперѣ завтра въ консерваторіи. То мы въ академіи, то въ госпиталяхъ, то въ моргѣ… Часто, очень часто, всего чаще — въ театрахъ.
Моя страсть къ подмосткамъ еще выросла въ этой странѣ, гдѣ сценическое искусство достигло, по истинѣ, совершенства. Намъ служитъ проводникомъ въ закулисномъ мірѣ нашъ превосходный другъ Ренье. Онъ доставилъ намъ большія и маленькія entrées во „Французскую комедію“ и мы присутствовали такимъ образомъ при возобновленіи Мольеровскаго Донъ-Жуана. Исполненіе удивительное, и очень любопытно наблюдать, какъ французскій Донъ-Жуанъ и его слуга разнятся отъ понятія, составленнаго себѣ нашимъ братомъ англичаниномъ объ отношеніяхъ, которыя должны существовать между господиномъ и его слугой. Мы видѣли также „Gentil Bernard“ въ театрѣ Варьете; здѣсь, опять, актеры просто превосходны. Отъ начала до конца вы какъ будто смотрите на хорошенькую картинку Витта, фигуры которой палочка волшебника обратила въ живыхъ людей. Что же касается до новой парижской „Revue“, то она мнѣ показалась довольно посредственной. Одна сцена, впрочемъ, дѣйствительно забавна: это та, гдѣ представленъ Дюма, сидящій въ своемъ рабочемъ кабинетѣ. Передъ нимъ возвышается цѣлый столбъ in quarto — въ пять футовъ вышины: „Это, говоритъ онъ, указывая пальцемъ на столбъ, содержитъ въ себѣ первую картину первой пьесы, которая будетъ сыграна въ первый вечеръ въ моемъ новомъ театрѣ“. Кстати — объ А. Дюма. Я однажды ужиналъ съ нимъ. Что за избытокъ силы физической и интеллектуальной. Какая мощь, какая неистощимая веселость въ этомъ добрѣйшемъ колоссѣ! И тѣлесно, и умственно, Эженъ Сю и Альфонсъ Kappe, ужинавшіе съ нами вмѣстѣ, показались мнѣ карликами въ сравненіи съ нимъ. Въ „Циркѣ“ даютъ теперь пьесу съ великолѣпной обстановкой „Французская революція“. Одинъ актъ изображаетъ съ поразительной реальностью эпизодъ изъ конвента, другой — сраженіе. На сценѣ пятьсотъ человѣкъ, такъ хорошо маневрирующихъ, что вы готовы поручиться, что ихъ пять тысячъ. Но что, до сихъ поръ, меня всего болѣе поражало и всего сильнѣе волновало — это игра хорошенькой Розъ Шери. Я видѣлъ ее недавно въ „Клариссѣ Гарлоу“, и объявляю, что нигдѣ, ни на одной сценѣ я не видѣлъ ничего подобнаго этой игрѣ. Это прелестно, умно, патетично, оригинально и полно свѣжести. Есть только одинъ актеръ въ мірѣ, умѣющій умирать какъ она: это Мэкриди — въ „Королѣ Лирѣ“.
Вчера мы заключили наши дневныя странствованія визитомъ къ В. Гюго. Онъ принялъ насъ съ необычайной любезностью. Великій писатель занимаетъ первый этажъ дома, образующаго одинъ изъ угловъ Королевской площади, гдѣ когда-то жила Нинона Ланкло. Роскошные обои, фрески за потолкахъ и стѣнахъ, старинная торжественная мебель съ рѣзьбой и позолотой, все, до трона, попавшаго сюда изъ какого-нибудь средневѣковаго дворца, напоминало намъ великолѣпіе минувшихъ вѣковъ; но чему я всего болѣе удивлялся — это самому В. Гюго. Какое спокойствіе! Какая величавая простота! Какія силы таятся подъ этой спокойной внѣшностью. Луи-Филиппъ возвелъ его въ пэры; но его пэрство написано на его челѣ. Это широкоплечій, плотный человѣкъ, роста нѣсколько выше средняго, съ длинными черными волосами, обрамляющими полное и гладко выбритое лицо. Я никогда не видѣлъ такой глубоко-интеллектуальной, такой кроткой и аристократической физіономіи. Я никогда не слыхалъ такой чистой и живописной французской рѣчи. Онъ вспоминалъ о своемъ дѣтствѣ въ Испаніи, говорилъ объ отцѣ своемъ, который былъ губернаторомъ Таго во время Наполеоновскихъ войнъ. Онъ съ горячимъ сочувствіемъ отзывался объ англичанахъ и ихъ литературѣ; объявилъ, что онъ предпочитаетъ мелодію и простоту той ученой музыкѣ, которую хотятъ ввести въ моду въ консерваторіи; онъ удѣлилъ нѣсколько похвальныхъ словъ Понсару и посмѣялся надъ актерами Одеона, провалившими его новую трагедію, и не скрывалъ отъ насъ своего сочувствія къ новому драматическому предпріятію Дюма; мнѣ же, лично, наговорилъ такихъ милыхъ, деликатныхъ комплиментовъ, что я почти принялъ ихъ за правду.
Гюго настоящій геній, и это сказывается во всей его личности… Жена его, которой онъ насъ представилъ, очень хорошенькая. У ней прекрасные, черные глаза, полные нѣжности и блеска. У него есть также прелестная дочка лѣтъ пятнадцати или шестнадцати, унаслѣдовавшая отъ матери ея кроткій взглядъ. Эта семья, мирно сидѣвшая посреди этихъ старинныхъ доспѣховъ, этихъ старинныхъ сундуковъ, этихъ старинныхъ креселъ фантастической формы, этихъ позолоченныхъ львовъ, какъ будто собиравшихся играть въ золотые шары, которые находились у нихъ подъ лапами, — все это дышало чѣмъ-то глубоко романтическимъ. И декораціи и персонажи казалось цѣликомъ вышли изъ какой-нибудь книги этого чуднаго мастера».
Парижъ испорченъ до мозга костей. Вотъ уже нѣсколько дней, какъ всѣ политическіе, художественные, коммерческіе вопросы — заброшены газетами. Все стушевалось передъ событіемъ несравненно болѣе важнымъ — передъ романической смертью одной изъ героинь полусвѣта, прекрасной, знаменитой Маріи Дюплесси. Я пошелъ вчера на аукціонъ ея движимости. Все что въ столицѣ Франціи есть знаменитаго, находилось тутъ. Великосвѣтскихъ женщинъ была ужасная толпа; и все что избранное общество ждало любопытное, растроганное, полное нѣжнѣйшаго участія и симпатіи къ судьбѣ куртизанки. Эта Марія Дюплесси вела самую блестящую, самую безумную и распутную жизнь, и оставляетъ послѣ себя великолѣпное движимое имущество, цѣлый магазинъ драгоцѣнныхъ камней, сладострастныхъ туалетовъ… Разсказываютъ, что ея сердцу нанесена была смертельная рана… о ней ходятъ легенды, гдѣ романическое спорило съ чудовищнымъ. Что до меня касается, то я, въ качествѣ честнаго англичанина, одареннаго частицей здраваго смысла, склоняюсь къ тому, что она умерла отъ пресыщенія. Пресыщеніе можетъ уморить какъ и голодъ. Лучшій изъ практикующихъ парижскихъ врачей, призванный къ одру умирающей, не могъ опредѣлить таинственнаго недуга, который свелъ ее въ могилу. «Чего бы вы желали? спросилъ онъ ее, увидѣвъ, что нѣтъ надежды. Она отвѣчала: „увидѣть мать свою“. И ея мать прибѣжала. Это простая крестьянка изъ Бретани, носящая живописный костюмъ своей родины. Она опустилась на колѣни у постели своей дочери и не переставала молиться, пока Марія не умерла.
Такъ вотъ я былъ на этой продажѣ. При видѣ всеобщаго удивленія и всеобщей печали, можно было подумать, что дѣло идетъ о смерти какого-нибудь героя, или какой-нибудь Жанны д’Аркъ. Но энтузіазму не было предѣловъ, когда Эженъ Сю купилъ молитвенникъ куртизанки».
Письмо, откуда извлечена эта выдержка, было послѣднимъ, писаннымъ Диккенсомъ изъ дома въ улицѣ Курселли. Неожиданное событіе разстроило планы Диккенса, желавшаго пробыть въ Парижѣ какъ можно дольше. Его старшій сынъ, только что вступившій въ «King’s College», вдругъ занемогъ скарлатиной. Диккенсъ съ женой тотчасъ же прибыли въ Лондонъ. Дѣти же, вмѣстѣ съ теткой своей, послѣдовали за ними, спустя нѣсколько дней. Но знаменитый романистъ слишкомъ вошелъ во вкусъ парижской жизни, и мы скоро встрѣтимъ его опять въ Парижѣ, въ сопровожденіи Вильки Коллинза, но на этотъ разъ живущаго уже въ Елисейскихъ Поляхъ, и совершенно погрузившагося въ литературное и артистическое движеніе столицы Франціи, а теперь перенесемся на время въ Лондонъ, гдѣ появленіе 6-го выпуска «Домби» привело всю англійскую критику въ лихорадочно возбужденное состояніе.
V.
Домби и сынъ. Нападки на него лицемѣровъ и несправедливое обвиненіе въ отсутствіи плана. Основаніе журнала. «Давидъ Копперфильдъ» и «Холодный Домъ». Новое путешествіе по Италіи. Интересное письмо. Публичныя чтенія. «Тяжелыя Времена».
править
Какъ бы ни нападалъ Диккенсъ на лицемѣріе англійскаго общества, но волей неволей съ нимъ приходилось считаться. Въ первый разъ еще, послѣ того какъ старая школа XVIII вѣка, цинически поблажавшая тогдашней распущенности нравовъ, сошла со сцены, романистъ рѣшился разоблачить, тайныя семейныя язвы, тщательно скрываемыя англійской «респектабельностью». Для того, чтобы заставить общество принять эти изображенія и тотъ нравственный урокъ, который они въ себѣ содержали, автору нужно было подходить къ сюжету своему осторожнѣе; и, можетъ быть, этому обязано было отчасти новое произведеніе Диккенса своей неудачной постройкой. По мѣрѣ того какъ романъ подвигался — авторъ загромождалъ его все новыми и новыми эпизодическими лицами, — правда оригинальными и типичными, то трогательными, то комическими, но которыя, завладѣвая вниманіемъ читателя, заставляли его забывать о главныхъ характерахъ. Эти недостатки однакоже не могли затмить огромныхъ достоинствъ романа, его психологической стороны, и успѣхъ его былъ поразительный. Но кто же изъ читавшихъ Домби повѣритъ, что тѣ страницы, гдѣ авторъ такъ трогательно изображаетъ отчаяніе Флоренсы, потерявшей своего маленькаго брата, могли вызвать со стороны англійской критики обвиненія Диккенса въ противурелигіозныхъ чувствахъ!.. Отзывъ аристарха «North Britisch Review» заслуживаетъ того, чтобы быть сохраненнымъ. Онъ какъ будто написанъ самимъ Пекснифомъ.
«Облака заволакивающіе эту сцену не только облака печали, это туманъ несчастнаго пантеизма, добровольно отталкивающаго лучи Истины. „Бѣдная Флоренса! О! какъ она теперь была одинока! И она молилась о томъ, чтобы хоть ангелъ на небесахъ продолжалъ любить ее и вспоминать о ней!“ Что же это какъ не искусное изображеніе языческаго чувства, какъ не изображеніе того, чѣмъ могла бы быть человѣческая скорбь, еслибы не было послано въ міръ Евангеліе? Это не можетъ быть случайнымъ упущеніемъ. Даже съ точки зрѣнія красоты произведенія — писатели болѣе великіе чѣмъ онъ, и между прочими Вальтеръ Скоттъ, могли бы научить его этому; авторъ хорошо бы сдѣлалъ, придавъ этой сценѣ религіозный оттѣнокъ. Мы опасаемся, что г. Диккенсъ слѣпъ къ красотамъ Евангелія; или лучше сказать, мы думаемъ, что онъ такъ враждебно относится къ Его Святому Ученію, что предпочитаетъ скорѣй повредить своему произведенію, нежели — быть обязаннымъ христіанской религіи украшеніемъ его. Какъ бы то ни было, но общественной нравственности и вкусу угрожаетъ опасность; и нашъ долгъ напомнить почитателямъ г. Диккенса, что поэзія и чувство — не религія».
Прекраснымъ отвѣтомъ на эти недостойныя инсинуаціи могутъ служить слѣдующія строки Диккенса, написанныя имъ послѣ посѣщенія дома слѣпыхъ въ Бостонѣ.
«Вы, имѣющіе глаза и не видящіе; вы, имѣющіе уши и не слышащіе; вы всѣ, лицемѣры съ унылымъ видомъ, искажающіе ваши лица для того, чтобы казаться добродѣтельными, ступайте къ глухимъ и нѣмымъ, ступайте къ слѣпымъ и поучитесь у нихъ искренности и смиренію. Вамъ, суровые люди, провозглашающіе себя святыми, — эта слѣпая, глухая и нѣмая дѣвочка можетъ преподать урокъ, и вы хорошо сдѣлаете послѣдовавъ ему. Пускай она приложитъ свою маленькую руку къ вашему сердцу. Она, можетъ быть, пробудитъ въ васъ истинное пониманіе Великаго Учителя, правила и примѣръ котораго вы извращаете. Милосердіе Христа, его любовь къ человѣчеству, его безконечная доброта, лучше оцѣнена несчастными грѣшниками, нежели всѣми, у которыхъ на устахъ лишь слова угрозы, кары и проклятія». Подобныхъ ударовъ, непрестанно повторяемыхъ, никогда не прощало Диккенсу безчисленное и могущественное племя лицемѣровъ…
Романъ «Домби» подвергся и другому столь-же неосновательному, но гораздо болѣе распространенному обвиненію. Въ моментъ появленія его говорили, что авторъ, начиная издавать его выпусками, не имѣлъ никакой твердо установившейся мысли, никакого опредѣленнаго плана относительно дальнѣйшаго продолженія его; утверждали съ важностью, что если онъ заставилъ умереть маленькаго Домби въ пятомъ выпускѣ, то это только для того, чтобы возбудить въ читателѣ интересъ къ слѣдующимъ выпускамъ, и что торжествующая въ концѣ любовь Флоренсы была рѣшена только въ послѣднюю минуту передъ заключительнымъ выпускомъ… Даже въ ваше время, критики, говорившіе о Домби, повторяли два обвиненія: въ отсутствіи плана и въ томъ, что трогательный конецъ не былъ заранѣе обдуманъ, а создался подъ импульсомъ минуты и съ явной цѣлью увеличить число покупателей этого выпуска. Самъ Тэнъ утверждаетъ, что конецъ, заключающій въ себѣ переломъ въ характерѣ Домби, побѣжденнаго преданностью дочери, написанъ для удовлетворенія общественнаго мнѣнія, и что онъ портитъ «прекрасный романъ». Но всѣ эти мнѣнія опровергаются длиннымъ письмомъ Диккенса къ другу своему Форстеру, гдѣ онъ, еще не написавъ ни одной строчки «Домби», не только объясняетъ ему идею романа, но и всѣ главныя линіи, на которыхъ думаетъ построить его. Вотъ что мы между прочимъ читаемъ въ этомъ письмѣ: «когда ребенокъ достигнетъ десяти лѣтъ, юнъ занеможетъ и умретъ, и когда онъ будетъ лежать больной, умирающій, я намѣренъ заставить его искать себѣ утѣшенія и прибѣжища по прежнему въ сестрѣ своей; такимъ образомъ, несмотря на всю привязанность г. Домби къ сыну, этотъ сынъ будетъ самъ держать его въ отдаленіи отъ себя. Въ эту минуту Домби замѣтитъ, что любовь и довѣріе сына принадлежатъ только сестрѣ его, этой маленькой Флоренсѣ, которой отецъ только пользовался лишь какъ игрушкой для сына. Смерть мальчика естественно нанесетъ смертельный ударъ всѣмъ надеждамъ, которыя лелѣялъ отецъ, такъ что, одно дѣйствующее лицо въ романѣ, миссъ Токсъ, воскликнетъ въ концѣ первой части. „Значитъ, въ концѣ концовъ, Домби и сынъ — это дочь!“ Съ этой минуты я намѣренъ превратить равнодушіе Домби къ дочери въ положительную ненависть, потому что онъ всегда будетъ вспоминать, какъ его мальчикъ, умирая, обвивалъ рукой шею сестры и шепталъ ей на ухо, что ничего не станетъ принимать иначе, какъ изъ ея рукъ и не обращалъ никакого вниманія на отца; я, точно также, измѣню чувство Флоренсы къ господину Домби. У ней явится страстное желаніе угодить ему, быть имъ любимой; желаніе порожденное состраданіемъ къ нему, вслѣдствіе его утраты, и любовью къ своему маленькому умершему брату, котораго тотъ также любилъ, по своему… Когда-же на Домби обрушатся всякаго рода несчастья, когда банкротство постучится въ дверь, единственной опорой, единственнымъ сокровищемъ его, — его постояннымъ и тайнымъ добрымъ геніемъ будетъ отвергнутая имъ дочь.. Она будетъ для него болѣе, чѣмъ всякій сынъ, такъ что эта дочерняя любовь, когда онъ откроетъ и пойметъ ее, будетъ для него источникомъ раскаянія. Внутренняя борьба прекратится въ эту минуту и сознаніе своей несправедливости, въ сущности никогда не покидавшее его, приведетъ его къ тому, что онъ возвратится къ Флоренсѣ и будетъ ей платить за любовь любовью».
Письмо это можетъ служить лучшимъ отвѣтомъ на несправедливыя обвиненія, приведенныя нами выше. Впечатлѣніе, произведенное на всѣхъ читателей пятымъ выпускомъ, содержавшимъ въ себѣ смерть маленькаго Домби, было особенно сильно. О немъ можетъ дать нѣкоторое понятіе слѣдующая выдержка изъ письма къ Диккенсу лорда Джеффри.
«Дорогой, дорогой Диккенсъ!.. съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе дорогой!.. Какимъ пятымъ выпускомъ вы подарили насъ! Я столько рыдалъ, читая его вчера вечеромъ и сегодня утромъ, что почувствовалъ сердце свое очищеннымъ этими слезами, и любилъ васъ и благословлялъ за то, что вы заставили меня пролить ихъ, и никогда не буду въ состояніи достаточно любить и благословлять васъ»!
Домби продолжалъ выходить весь годъ. По мѣрѣ того, какъ онъ подвигался, два главныхъ лица, на которыхъ сосредоточивался интересъ романа, Флоренса и вторая жена Домби, Эдита, такъ овладѣваютъ умомъ Диккенса, какъ ни одно изъ его созданій, за исключеніемъ, можетъ быть, Нелли въ «Лавкѣ Древностей». Эдита Домби самый смѣлый типъ современнаго англійскаго романа. Когда она покинула своего мужа, чтобы бѣжать съ тѣмъ, кто раззорилъ и обезчестилъ ее, всѣ читатели вообразили, что Диккенсъ изобразитъ въ рѣзкихъ чертахъ и густыми красками адюльтеръ. Лицемѣры закрыли лицо руками и критики приготовили перья. Но они ошиблись въ разсчетѣ. Катастрофа произошла въ слѣдующемъ выпускѣ. Эдита еще болѣе ненавидитъ того, кто ее похитилъ, нежели презираетъ своего мужа, и страстная сцена въ гостинницѣ, гдѣ гордая патриціанка уничтожаетъ своимъ краснорѣчіемъ Киркера, принадлежитъ къ числу самыхъ оригинальныхъ, самыхъ неожиданныхъ и наиболѣе сильныхъ во всемъ романѣ.
Вскорѣ, по возвращеніи въ Англію, жена Диккенса родила пятаго сына, которому даны были имена Сидней-Смитъ-Геддимондъ. Родившійся 18 апрѣля 1847 г. онъ не долго пережилъ отца своего и умеръ въ морѣ лейтенантомъ корабля въ маѣ 1872. Знаменитый юмористъ имѣлъ привычку давать своимъ дѣтямъ самыя необыкновенныя прозвища, которыя онъ, кромѣ того, безпрестанно мѣнялъ; такъ напр. одинъ изъ его мальчугановъ былъ прозванъ имъ сначала Chiken-Stulker, потомъ получилъ прозваніе — Сампсона Брасса и, наконецъ, Скитльса. Chiken-Stulker значитъ: который ходитъ какъ ципленокъ. Сампсонъ Брассъ — имя одного изъ дѣйствующихъ лицъ въ «Лавкѣ Древностей». А Скитльсъ можетъ быть переведено «сшибатель кегель». Своему новорожденному сыну Диккенсъ далъ почему-то прозвище «морского привидѣнія». Какое грустное совпаденіе!.. За нѣсколько недѣль до рожденія сына Диккенсъ присутствовалъ на похоронахъ Вильяма Галля, главы дома Гапманъ и Галль, и это послужило поводомъ къ примиренію писателя съ его издателями, которыхъ огромный успѣхъ Домби заставилъ раскаяться въ своей послѣдней выходкѣ. Лѣтомъ того же 1847 года составилась эта легендарная труппа странствующихъ актеровъ, имѣвшая во главѣ своей двухъ знаменитыхъ писателей: Диккенса и Эдварда Литтона Бульвера, и актерами которой были, между прочимъ, Форстеръ, Дугласъ Джеррольдъ, Джорджъ Генри Льюисъ и почти вся редакція Понча. Само собой разумѣется, что душой предпріятія былъ Диккенсъ. Первыя два представленія даны были въ Манчестерѣ и Ливерпулѣ, въ пользу извѣстнаго писателя Лей-Гонта (Leigh-Hunt) впавшаго въ нищету. Давали ту же самую пьесу Бенъ Джонсона, въ которой Диккенсъ уже игралъ по возвращеніи своемъ изъ Италіи. Бульверъ написалъ блестящій прологъ въ стихахъ, прочтенный Форстеромъ. Успѣхъ былъ колоссальный, и сборъ за оба вечера превышалъ тысячу фунтовъ стерлинговъ. Все остальное время лѣтняго сезона Диккенсъ оставался въ Бродстерѣ, работая надъ Домби и начавъ новую рождественскую сказку. Изъ одного письма его, относящагося къ упомянутой эпохѣ, видно, что выручка отъ продажи первой половины Домби превзошла всѣ его ожиданія, и съ этого времени всякія денежныя затрудненія кончились для него, «за исключеніемъ 100 ф. ст., пишетъ онъ, которые я получалъ ежемѣсячно, впродолженіи полу года, мнѣ осталось еще 2200 ф. ст.». Онъ возвратился въ Лондонъ въ серединѣ октября, но вскорѣ покинулъ его, потому что долженъ былъ предсѣдательствовать въ собраніи рабочихъ обществъ въ Манчестерѣ, 1-го декабря, и также на открытіи Атенеума въ Глазговѣ 28 того же мѣсяца.
Весь 1848 г. былъ для Диккенса годомъ почти полнаго отдыха. Но 1849 напротивъ является въ жизни его эпохой труда и славы. Въ январѣ этого года появился первый выпускъ романа, считающагося самымъ знаменитымъ его произведеніемъ: «Давидъ Копперфильдъ», и въ мартѣ того же года былъ имъ основанъ журналъ The household Words, который подъ его вторымъ названіемъ All the year Round продолжаетъ быть однимъ изъ любимѣйшихъ періодическихъ изданій въ Англіи. Эта мысль основать magazine давно жила въ головѣ Диккенса. Первоначальный планъ — весьма различный отъ того, который впослѣдствіи приведенъ былъ въ осуществленіе — изложенъ имъ самимъ въ слѣдующей выдержкѣ изъ его корреспонденціи. Идея его довольно оригинальна и мы считаемъ не лишнимъ остановиться на немъ.
…Чтобъ соединить въ одно гармоническое цѣлое всѣ эти различные элементы, нужно создать безличный образъ, въ которомъ бы различные сотрудники наши могли безъ затрудненія воплощаться. Это будетъ Тѣнь, имѣющая власть входитъ всюду при дневномъ свѣтѣ, при свѣтѣ луны, при блескѣ звѣздъ, при огнѣ лампы или очага. Она будетъ посѣщать всѣ зрѣлища, всѣ уголки, и будетъ знать все. Она безъ труда будетъ проникать въ театры, во дворцы, въ палату общинъ, въ тюрьмы, въ собранія, въ храмы, на желѣзную дорогу, за границей и въ Англіи, на моряхъ и на сушѣ; словомъ это будетъ существо неосязаемое, но всюду присутствующее и все знающее. — Въ первомъ No Тѣнь разскажетъ свою исторію и исторію своего семейства. Вся корреспонденція будетъ обращаться къ Тѣни. — Отъ времени до времени Тѣнь будетъ заявлять о своемъ намѣреніи напасть на то или другое злоупотребленіе, изложить ту или другую несправедливость, посѣтить то или другое мѣсто. Я бы хотѣлъ, чтобы ретроспективная часть обозрѣнія выразила мысль, что Тѣнь рылась въ библіотекахъ, читала самыя рѣдкія книги и почерпнула оттуда всѣ эти необыкновенные документы. Я бы хотѣлъ, наконецъ, чтобы Тѣнь парила надъ Лондономъ, какъ угроза, какъ защита, и чтобы каждый интересовался, — что скажетъ Тѣнь о томъ то и о томъ то? Я очень затрудняюсь ясно изложить свои намѣренія, но мнѣ кажется что я далъ вамъ понятіе о своей идеѣ"!
Въ Англіи существуетъ мало романовъ, куда бы не входилъ, въ значительной степени, автобіографическій элементъ. Большая часть дѣйствующихъ лицъ Смоллета, Фильдинга и самого Вальтеръ Скотта списаны съ натуры. Но надо замѣтить однакожъ, что великіе писатели никогда не фотографировали своихъ персонажей цѣликомъ, они довольствовались тѣмъ, что заимствовали у оригинала нѣсколько главныхъ чертъ, или выдающихся деталей. Они концентрировали въ одномъ лицѣ то, что вынесли изъ наблюденія пятидесяти реальныхъ характеровъ. То же самое сдѣлалъ и авторъ Давида Копперфильда. Отрывки изъ его личныхъ мемуаровъ, которые мы приводили въ началѣ нашихъ статей, доказываютъ несомнѣнно, что Диккенсъ въ приключеніяхъ своего юнаго героя изобразилъ печальныя событія своего собственнаго дѣтства; но нельзя выводить изъ этого, что между Копперфильдомъ и Диккенсомъ существуетъ почти полная тождественность или что писатель имѣлъ намѣреніе изобразить въ этомъ романѣ извѣстные періоды своей литературной карьеры. По нашему мнѣнію, тѣ свойства характера Копперфильда, которыми онъ привлекаетъ къ себѣ участіе читателя — составляютъ совершенную противоположность характера Диккенса. Тяжелыя испытанія, выпавшія въ дѣтствѣ на долю писателя, выработали въ немъ неукротимую энергію, желѣзную волю. Они заставили его смотрѣть на жизнь, какъ на обширное поле битвы, гдѣ побѣда остается за самыми стойкими. Давидъ Копперфильдъ, напротивъ, нравится кроткой, впѣчатлительной душой, легко поддающейся увлеченію. Энергію необходимую для успѣха, придаетъ ему любовь и имъ всегда управляетъ сердце. Изъ подвала, гдѣ фабриковалась вакса, Диккенсъ вышелъ закаленнымъ, вооруженнымъ для борьбы, готовымъ ратовать противъ всякаго гнета, противъ всякой несправедливости, противъ всякаго злоупотребленія власти, словомъ, бойцомъ за несчастныхъ и угнетенныхъ. Давидъ Копперфильдъ — не болѣе какъ ихъ утѣшитель; испытанія, перенесенныя имъ въ дѣтствѣ, наполнили душу его нѣжностью и состраданіемъ, но не гнѣвомъ и энергіей.
Диккенса много упрекали въ томъ, что оригиналомъ для созданія удивительной фигуры мистера Микаубера послужилъ ему отецъ его; точно также, какъ ставили когда-то въ вину Вальтеръ-Скотту, что онъ изучалъ раздражительность и капризы больного у смертнаго одра своего отца. Всѣ подобныя замѣчанія, по меньшей мѣрѣ, безполезны… Художникъ изучаетъ явленія природы тамъ, гдѣ они происходятъ, и творецъ Микаубера не совершилъ никакого преступленія — заставивъ это лицо украшать свою рѣчь риторическими цвѣтами, заимствованными у старика Джона Диккенса. Это краснорѣчіе нисколько не мѣшаетъ намъ любить достопочтеннаго мистера Микаубера. Его фантастическія надежды на блестящее будущее, его мечты о богатствѣ, посреди удручающей нищеты, его непоколебимая вѣра въ судьбу изображены такъ мастерски, что наша симпатія къ этой оригинальной личности не только не уменьшается, но ростетъ послѣ каждой новой его эксцентричности; и мы сами никогда не теряемъ надежды, что счастье, наконецъ, улыбнется этому добрѣйшему человѣку, который, не имѣя ни копѣйки въ карманѣ, весело продаетъ свои тюфякъ, для того чтобы накормить пріятеля.
Съ точки зрѣнія «техники», Давидъ Копперфильдъ едва ли не лучшій романъ Диккенса. Въ немъ также, какъ и въ другихъ его произведеніяхъ масса лицъ, но каждое изъ нихъ на своемъ мѣстѣ и не вредитъ дѣйствію. Отъ начала до конца замѣчается единство плана, и событія естественно подвигаются къ развязкѣ. Въ этомъ романѣ — любимыми лицами самого Диккенса — было семейство Пеготти. Они сдѣлались типами въ Англіи, какъ и большая часть диккенсовскихъ персонажей. Трудно найти болѣе счастливое олицетвореніе чистоты и доброты въ домашнемъ быту. Эти бѣдные рыбаки, съ грубоватыми внѣшними формами и вульгарной рѣчью — достигаютъ иногда необычайной нравственной высоты. Критики часто относились съ высокомѣрнымъ пренебреженіемъ къ серьезнымъ мѣстамъ диккенсовскихъ произведеній, видя въ немъ только искуснаго каррикатуриста. Пускай они перечитаютъ послѣднюю сцену въ Давидѣ Копперфильдѣ, гдѣ трупъ обольстителя выброшенъ волнами на песокъ, посреди развалинъ того скромнаго домика, который онъ разрушилъ, къ ногамъ человѣка, сердце котораго онъ разбилъ, и пусть скажутъ по совѣсти, много-ли найдется такихъ великолѣпныхъ страницъ во всѣхъ европейскихъ литературахъ?
Давидъ Копперфильдъ былъ написанъ въ домѣ «Devonchire Terrace» между январемъ 1849 г. и октябремъ 1850 г. Продажа номера никогда не превышала 25,000 экз. Затѣмъ послѣдовалъ «Холодный Домъ». Диккенсъ началъ этотъ романъ въ своемъ новомъ домѣ (Tawistock house) и кончилъ его въ Булони, въ августѣ 1853 г. Первый выпускъ его появился въ мартѣ 1852 г., и нѣсколько дней спустя г-жа Диккенсъ, вѣрная своимъ привычкамъ, произвела на свѣтъ седьмого сына, которому дали имя его крестнаго отца, — знаменитаго писателя и вѣрнаго друга Диккенса — Эдварда Бульвера-Литтона. Здѣсь кстати будетъ замѣтить что дружескія отношенія между Диккенсомъ и авторомъ «Послѣдняго дня Помпеи» и «Евгенія Арама», установились съ давняго времени. Бульверъ, уже давно знаменитый, одинъ изъ первыхъ привѣтствовалъ съ энтузіазмомъ и безъ малѣйшей горечи появленіе на литературномъ поприщѣ своего молодого и блестящаго преемника. Ни одинъ писатель не былъ до такой степени чуждъ всякой зависти, какъ Бульверъ. Въ своихъ привязанностяхъ онъ былъ тѣмъ-же, какимъ онъ является въ своихъ произведеніяхъ — гордымъ, великодушнымъ, рыцарски вѣрнымъ. Это подтверждаютъ всѣ его знавшіе. Его уваженіе къ данному слову было такъ велико, что о немъ можно было сказать то, что сказалъ Джонсонъ объ одномъ изъ своихъ современниковъ: «если бы онъ обѣщалъ другу жолудь, и если бы въ Англіи не оказалось уже ни одного, — то онъ скорѣй отыскалъ бы дубъ въ Норвегіи, нежели измѣнилъ бы своему слову». Если прибавить къ этому, что къ этимъ качествамъ присоединялись въ немъ доброта и глубокая любовь къ страждущему человѣчеству, то никому не покажется удивительнымъ, что между нимъ и Диккенсомъ, несмотря на различіе возрастовъ, быстро установилась тѣсная дружба. Одно обстоятельство еще тѣснѣе связало ихъ. Оба они стали во главѣ дѣла, результаты котораго съ каждымъ днемъ оказываются все благотворнѣе. Общество артистовъ и литераторовъ (The Guild of art Litterature), основанное въ 1852 г. и однородное съ нашимъ литературнымъ фондомъ, обязано своимъ возникновеніемъ Бульверу-Литтону, и однимъ изъ первыхъ членовъ его, самымъ дѣятельнымъ и преданнымъ послѣ президента — былъ Чарльзъ Диккенсъ.
«Холодному Дому» также, какъ и «Давиду Копперфильду», дана форма автобіографическая. Героиня Эсфирь также разсказываетъ сама о своихъ приключеніяхъ. Но какая разница между обоими этими разсказами. На сколько разсказъ Копперфильда наивенъ и полонъ свѣжести, на столько разсказъ Эсфири обличаетъ постоянное усиліе въ изобрѣтеніи и въ выборѣ выраженій. Конечно и въ «Холодномъ Домѣ» мы встрѣчаемъ и лица, и сцены, изображенныя съ свойственнымъ Диккенсу мастерствомъ, но сколько вмѣстѣ съ тѣмъ лишняго, искусственнаго. Объ этомъ романѣ можно сказать, что онъ отличается наименьшей глубиной замысла и наибольшимъ благоразуміемъ постройки между всѣми диккенсовскими романами. Этотъ недостатокъ и это достоинство обезпечивали ему большое количество читателей, потому что поверхностные люди любятъ легкое чтеніе, которое не заставляетъ задумываться. Ось, около которой вертится вся интрига — судебный процессъ. Всѣ событія, маленькія и большія, забавныя и патетическія, всѣ страсти, всѣ страданія исходятъ изъ этого процесса или связаны съ нимъ. Слова, случайно произнесенныя, поступки постороннихъ лицъ, повидимому не имѣющихъ никакого отношенія къ самой драмѣ, все становится причиной важныхъ и неожиданныхъ инцидентовъ. Около главныхъ дѣйствующихъ лицъ толпятся, жужжатъ, исчезаютъ и появляются снова всякіе законники, стряпчіе, клерки, просители и просительницы, ростовщики, дающіе деньги подъ залогъ вещей, окружая своихъ жертвъ и толкая ихъ къ катастрофѣ. Это захватывающее изображеніе англійскаго судейскаго міра составляетъ, безспорно, лучшую сторону романа. Вѣрный своимъ убѣжденіямъ, Диккенсъ ратуетъ противъ одной изъ язвъ англійскаго общества, — противъ судейскаго крючкотворства. «Процессъ Гридлея, говоритъ онъ въ предисловіи, не разнится ни въ чемъ существенномъ отъ одного извѣстнаго дѣла, преданнаго гласности лицомъ, которое, благодаря своей профессіи, имѣло возможность ознакомиться въ подробности съ этой чудовищной несправедливостью правосудія».
Въ то время какъ Диккенсъ писалъ свой «Холодный Домъ», до него дошла вѣсть о смерти блестящаго графа д’Орсэ, окончившаго свое существованіе въ Парижѣ 8 августа 1852 г. Людовикъ Наполеонъ, сдѣлавшись президентомъ республики, поспѣшилъ создать мѣсто для своего товарища, въ обществѣ котораго онъ проводилъ свои черные дни. Онъ сдѣлалъ его завѣдывающимъ изящными искусствами (surintendant des beaux arts). Леди Блессингтонъ, послѣдовавшая за д’Орсэ во Францію, умерла за два года передъ тѣмъ; и онъ поставилъ ей великолѣпный памятникъ, оставивъ себѣ мѣсто подлѣ нея. Диккенсъ очень сожалѣлъ о д’Орсэ. «Бѣдный, бѣдный д’Орсэ, писалъ онъ нѣсколько дней спустя. Друзья падаютъ вокругъ меня, какъ мертвые листья осенью около дуба. Страшная коса коситъ безъ устали, безъ пощады… Но будемъ тверды! Жизнь — это дурной сонъ, пробужденіе отъ котораго — смерть!»
Въ октябрѣ 1853 г. Диккенсъ оставилъ Булонь для того, чтобы снова проѣхаться по Италіи въ сопровожденіи двухъ друзей своихъ — художника Августа Эгга и Вильки Коллинза, знаменитаго романиста, дебютировавшаго тогда на литературномъ поприщѣ. «Я видѣлъ вчера, пишетъ онъ изъ Генуи, мой дворецъ „Peschiere“, гдѣ я написалъ „Колокола“. Это, по прежнему, прелестное мѣсто, но его обратили въ „пансіонъ для дѣвицъ“. Всѣ боги и богини замазаны и сады представляютъ однѣ развалины». Но вотъ очень любопытное письмо Диккенса изъ Венеціи; полагаемъ, что мысли, выраженныя здѣсь, найдутъ отголосокъ во многихъ.
«Путешествія имѣютъ то преимущество, что они придаютъ человѣку смѣлость думать по своему, ободряютъ его къ открытому заявленію, что онъ думаетъ самостоятельно, не соображаясь съ принятымъ мнѣніемъ только въ силу того, что оно принято. Это даже непостижимо, что умные люди не возмущаются чаще противъ невыносимой глупости и буржуазной плоскости ходячихъ мнѣній въ дѣлѣ искусства. Наивное удивленіе Эгга, при видѣ нѣкоторыхъ мнимыхъ шедевровъ — по истинѣ комично. Въ Ватиканѣ мы видѣли тысячу лицъ, тѣснившихся около весьма ординарной статуи Аполлона и проходившихъ мимо прелестнѣйшихъ статуэтокъ, удивительныхъ бюстовъ, не взглянувъ на нихъ, потому что на нихъ не указывалось спеціально какъ на предметы поклоненія. Гидъ (этотъ vade mecum каждаго путешествующаго буржуа) говоритъ англичанину: „Подъ опасеніемъ погрѣшить противъ самыхъ элементарныхъ приличій, ты обязанъ восторгаться передъ такой-то вещью, въ которой нѣтъ ни воображенія, ни естественности, ни пропорціональности, и ровно ничего, но все равно — восторгайся!..“ И англичанинъ немедленно повинуется, и велитъ своему сыну повиноваться; а сынъ велитъ своему сыну и т. д. и вотъ какъ эта великая фальшь, условность мало по малу овладѣваетъ всѣмъ англійскимъ обществомъ!..»
Диккенсъ возвратился въ Лондонъ въ серединѣ декабря, а нѣсколькими днями позже, 27-го, онъ въ первый разъ читалъ публично свои произведенія въ Бирмингэмской городской ратушѣ. Сборъ съ этого чтенія предназначался въ пользу рабочихъ ассоціацій этого большого торговаго города. Энтузіазмъ былъ огромный. Сборъ достигъ 600 фунт. стерлинг. Рабочіе поднесли г-жѣ Диккенсъ серебряную филиграновую корзину съ цвѣтами; и писатель получилъ настоятельное приглашеніе почти изъ всѣхъ городовъ Англіи пріѣхать читать въ пользу ихъ рабочихъ, какъ онъ сдѣлалъ это для бирмингэмскихъ. Тогда Диккенса стала серьезно занимать мысль о платныхъ публичныхъ чтеніяхъ, которую впослѣдствіи, нѣсколькими годами позже, онъ осуществилъ съ такимъ успѣхомъ. А покамѣстъ, онъ согласился читать въ пользу своихъ старыхъ друзей-бѣдняковъ, въ шести англійскихъ и шотландскихъ, городахъ. Эта поѣздка была настоящимъ тріумфальнымъ шествіемъ.
Первымъ произведеніемъ, которое романистъ напечаталъ въ своемъ новомъ журналѣ «Household. Words», были «Тяжелыя Времена» (Hard Times). Появленіе его началось въ февралѣ 1854 г. Ни одна книга Диккенса не подвергалась такимъ нападкамъ, не возбуждала столько горячихъ споровъ, какъ эта. Она была-бы какъ нельзя болѣе «современна» и въ наши дни. Эта горькая сатира на «благо положительнаго, научнаго и практическаго воспитанія»; это краснорѣчивый протестъ противъ законовъ политической экономіи и статистики, благодаря которымъ, такъ называемые «филантропы» могутъ спокойно спать, говоря себѣ, что если рабочіе и бѣдные умираютъ отъ голода и лишеній, то это совершенно въ порядкѣ вещей, что какъ нельзя лучше доказывается «таблицами смертности» и «правилами спроса и предложенія». Это крикъ души, воображенія и сердца противъ тираніи факта и цифры. «Вы не можете, говоритъ авторъ „Тяжелыхъ Временъ“, хорошо воспитать человѣка, если подавите въ немъ его естественныя влеченія. Вы не можете управлять людьми посредствомъ правилъ процентовъ, простого или сложнаго, и нелѣпо утверждать, что summum bonum жизни — это покупать какъ можно дешевле и продавать какъ можно дороже. Наконецъ, вы несправедливы къ низшимъ классамъ общества, если каждый разъ, какъ вамъ приходится судить ихъ ошибки или проступки, вы упускаете изъ виду непосредственность ихъ натуры». Романъ былъ оконченъ въ Булони, около середины іюля. Онъ посвященъ Карлейлю.
VI.
Опять во Франціи. — Диккенсъ и Вильки Коллинзъ. — Перемѣна, происшедшая въ Диккенсѣ. — Парижскія письма.
править
Съ 1853 до 1857 г. Диккенсъ гораздо болѣе жилъ во Франціи, нежели въ Англіи. Ради морскихъ купаній онъ выбралъ себѣ постояннымъ мѣстомъ жительства въ лѣтнее время Булонь. Такимъ образомъ «Тяжелыя Времена», о которыхъ мы говорили, и «Крошка Дорритъ», о которой скажемъ ниже, были написаны имъ преимущественно во Франціи. Въ іюнѣ 1854 г. сосѣдомъ Диккенса въ теченіе нѣсколькихъ недѣль былъ Теккерей, нанявшій старый меланхолическій замокъ, расположенный по дорогѣ въ Парижъ. Но Теккерей любилъ жить на большую ногу, а хозяинъ его, какой-то баронъ, могъ предоставить въ его распоряженіе только шесть приборовъ и одинъ кофейникъ. Онъ скоро соскучился и уѣхалъ въ Спа, обойдя въ послѣдній разъ валъ и выкуривъ прощальную сигару въ обществѣ своего пріятеля. Въ концѣ сентября 1854 г. Диккенсъ возвратился въ Лондонъ. Лихорадочная дѣятельность его все развивалась по мѣрѣ того, какъ онъ подвигался къ старости. Казалось, онъ искалъ усталости. Не успѣлъ онъ возвратиться, какъ предпринялъ рядъ публичныхъ чтеній въ пользу разныхъ благотворительныхъ учрежденій въ Іоркширѣ, Ридингѣ, Шерборнѣ и Бредфордѣ. Возвратясь къ рождеству въ Тэвистокъ-Гузъ, онъ тотчасъ же принялся за устройство большого театральнаго представленія, назначеннаго на 1-е января, гдѣ участвовали, кромѣ самого Диккенса, Вильки Коллинза и веселаго редактора Понча — Марка Лемана, все дѣти знаменитаго романиста.
Въ концѣ этого года (1855) Диккенсъ и Вильки Коллинзъ должны были отправиться въ Парижъ, съ тѣмъ, чтобы пробыть тамъ довольно долгое время, но въ февралѣ они предварительно съѣздили туда на нѣсколько дней. «Можете-ли вы. — писалъ Диккенсъ за два дня до этого отъѣзда извѣстному актеру Ренье, — отыскать намъ на недѣлю веселенькое, свѣтлое, просторное помѣщеніе, состоящее изъ гостиной и двухъ спаленъ? Я не обращаюсь въ отель „Brighton“, потому что тамъ необходимо брать обѣдъ; а такъ какъ мы ѣдемъ въ Парижъ за тѣмъ, чтобы смотрѣть и видѣть, то мы каждый вечеръ намѣрены обѣдать въ разныхъ мѣстахъ. Однимъ словомъ мы хотимъ слоняться, погрузиться въ холостую жизнь, во всѣ празднества и удовольствія, словомъ, во всю парижскую чертовщину».
Въ корреспонденціи Диккенса мы почти ничего не находимъ объ этой холостой жизни обоихъ пріятелей; но это молчаніе съ лихвой вознаграждается обиліемъ подробностей, заключающихся Въ письмахъ его, помѣченныхъ: avenue des Champs Elysées, гдѣ романистъ прожилъ съ ноября 1855 г. до апрѣля 1856 г. Семейство провело это лѣто на морскихъ купаньяхъ въ Фолькстонѣ, и проведя нѣсколько дней въ Булони, гдѣ два младшихъ сына Диккенса находились въ училищѣ, направилось также въ Парижъ.
Между двумя пребываніями Диккенса въ Парижѣ протекло девять лѣтъ (1846—1855).
Теперь Парижъ уже не тотъ, какимъ видѣлъ его Диккенсъ въ 1846 г. Крымская война только что кончилась. Повсюду звучала военная музыка, служились благодарственные молебны, возвращались войска, привѣтствуемыя френетическими криками толпы, ослѣпленной побѣдами. Изъ открытыхъ оконъ кабачковъ неслись пьяныя пѣсни, и золото, звеня и блистая на солнцѣ, сыпалось на конторки. Но Чарльза Диккенса не ослѣпили яркія краски этой картины. Ему достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять, что подъ этой блестящей внѣшностью таится страшная язва, разъѣдающая, подтачивающая парижское общество. Онъ замѣтилъ, что бѣшеная спекуляція овладѣла и знатными и толпой. Ослѣпленные нѣсколькими колоссальными и быстро нажитыми состояніями, маленькіе люди пускаются въ самыя рискованныя предпріятія, ставятъ на карту плоды своихъ долгихъ сбереженій, раззоряются и гибнутъ. Шумъ празднествъ, радостные крики выигравшихъ на биржѣ заглушаютъ плачъ и предсмертное хрипѣніе самоубійцъ. Съ каждымъ днемъ спекуляція все болѣе и болѣе распространяетъ власть свою, растетъ, становится чудовищемъ, грозящимъ все поглотить. Холодный, наблюдательный взглядъ Диккенса разсмотрѣлъ все это, и однажды, какъ мы увидимъ, на обѣдѣ у Жирардена, выказывавшаго самую наглую роскошь, одно вѣрное замѣчаніе его, полное британскаго здраваго смысла, словно окатило холодной водой все это общество биржевиковъ.
Прежде чѣмъ мы приведемъ выдержки изъ парижской корреспонденціи Диккенса, скажемъ нѣсколько словъ о немъ самомъ: авторъ Домби и Копперфильда и самъ ужъ не походилъ въ 1855 году на элегантнаго собесѣдника д’Орсе: на того молодого человѣка, безпечнаго, полнаго иллюзій и искренней веселости, дышащаго избыткомъ жизни и силы, котораго мы видѣли въ 1846 г. Успѣхъ поразительный, колоссальный, въ нѣсколько лѣтъ сдѣлавшій изъ него самаго популярнаго, самаго знаменитаго и любимаго писателя Англіи, не вознаградилъ эту болѣзненно-чувствительную натуру за неизбѣжную горечь дѣйствительной жизни.
Съ точки зрѣнія психологической характеръ Диккенса представляетъ большой интересъ для изученія. Это была безпокойная, тревожная натура и физически и нравственно, вѣчно мучившаяся, и въ особенности мучившая себя. Маленькіе семейные уколы, составляющіе удѣлъ каждаго великаго художника, становились въ его воображеніи настоящими ударами ножа. Неспособный переносить ихъ, онъ, два года спустя, внезапно и окончательно разстается съ женой своей. Эта нервность, которая впослѣдствіи превратится въ неврозъ, дѣлаетъ его несчастнымъ, печальнымъ, огорченнымъ, — когда все ему улыбалось. Напрасно онъ старается, для того чтобы успокоить эти тревоги своего ума, утомить свое тѣло чрезмѣрной ходьбой, долгими прогулками; онъ находитъ дѣйствительное успокоеніе только за своимъ рабочимъ столомъ. Процессъ творчества на нѣсколько часовъ отгонялъ всѣ эти призраки, но какъ только онъ оставлялъ перо, они возвращались, осаждали его еще съ большимъ упорствомъ. Это необычайное состояніе его духа сквозитъ во всей его корреспонденціи. Мы знаемъ, что онъ шутитъ, что онъ всегда шутитъ, что онъ шутилъ наканунѣ смерти, но сколько горечи въ его шуткѣ. И горечь эта растетъ по мѣрѣ того, какъ онъ старится. Но вотъ подробность, заслуживающая вниманія и могущая польстить національной гордости французовъ: едва только онъ ступилъ на французскую почву, какъ вся его тоска исчезаетъ: письма его становятся письмами его молодости, веселыми, живыми, ироническими безъ задней мысли, остроумными безъ горечи. Этотъ контрастъ живо чувствуется при изученіи его волюминозной корреспонденціи, и читатель самъ убѣдится въ этомъ, прочитавъ его парижскія письма, приводимыя ниже. Вы ясно видите, что посреди французовъ онъ забываетъ свои огорченія, бросаетъ за бортъ свои воображаемыя тревоги и дѣйствительно наслаждается жизнью.
Во время этого пребыванія Диккенса въ Парижѣ (1855—56 г.) хорошее расположеніе духа поддерживалось въ немъ, независимо отъ окружавшей его веселой атмосферы — бесѣдой самаго милаго, самаго веселаго и остроумнаго спутника, молодого человѣка, которому едва минуло 32 года, но имя котораго уже пользовалось огромной извѣстностью — Вильки Коллинза, умѣвшаго побѣдить равнодушіе французовъ ко всему иностранному. Впродолженіе всей жизни Диккенса, Вильки Коллинзъ былъ постояннымъ сотрудникомъ обоихъ «Magazines», основанныхъ Диккенсомъ: «Household Words» и «All the year round». (Здѣсь кстати будетъ сдѣлать маленькую поправку. Въ литературѣ не разъ называли В. Коллинза зятемъ Диккенса. Это невѣрно. Одинъ изъ братьевъ В. Коллинза женился на одной изъ дочерей Диккенса, что не совсѣмъ одно и то же).
Наши путешественники, пріѣхавшіе въ Парижъ для того, чтобы смотрѣть и видѣть, какъ выразился Диккенсъ въ письмѣ къ артисту Ренье, были оба страстными поклонниками драматическаго искусства и проводили каждый вечеръ въ какомъ нибудь театрѣ. "Иногда, говоритъ В. Коллинзъ, мы присутствовали на представленіи какихъ нибудь изумительныхъ мелодрамъ, на бульварныхъ театрахъ. Терпѣливый по природѣ своей, я оставался до конца, но Диккенсъ, какъ только экспозиція немножко затягивалась, вертѣлся на своемъ креслѣ, волновался, и, наконецъ, взявъ шляпу, уходилъ, говоря мнѣ: «Это просто невыносимо. Я пойду ходить; вы послѣ разскажете мнѣ развязку».
Оба — художники до конца ногтей, эти два англійскіе писателя жили преимущественно въ кругу артистовъ. Диккенсъ, хотя и былъ прежде въ числѣ друзей «молчаливаго принца», сдѣлавшагося императоромъ, не хотѣлъ ни за что представляться ко двору. Мысль, что ему могутъ прислать приглашеніе на вечеръ въ Тюльери или на раутъ къ принцессѣ Матильдѣ, принимавшей у себя многихъ писателей въ ту эпоху, приводила его въ трепетъ.
Этотъ бывшій щеголь, производившій фуроръ своими жилетами, для которыхъ онъ самъ сочинялъ рисунки, сдѣлался, приближаясь къ старости, непримиримымъ врагомъ свѣтскихъ условій. При одной мысли о томъ, что ему нужно будетъ подчиниться этикету, онъ выходилъ изъ себя. Онъ уже въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ носилъ спокойный широкій сюртукъ синяго цвѣта, не слишкомъ легкій, не слишкомъ тяжелый, и который, въ соединеніи съ его загорѣвшей въ путешествіяхъ бронзовой физіономіей, съ бородой, которую онъ носилъ теперь вѣеромъ, съ его энергическимъ, рѣшительнымъ видомъ и усвоенной себѣ привычкой — нѣсколько покачиваться на ходу, — дѣлалъ его похожимъ на отставного капитана англійскаго торговаго флота. Въ этомъ одѣяніи онъ бродилъ по Парижу, въ сопровожденіи своего молодого товарища Вильки Коллинза, казалось, смѣясь всему, но въ сущности наблюдая, и всегда ища матерьяловъ для своего будущаго произведенія. Это не мѣшало ему въ тоже время работать надъ двумя наиболѣе удачными своими произведеніями «Домби и сынъ» и «Крошка Дорритъ», которыя были написаны отчасти во время двукратнаго пребыванія его во Франціи.
Онъ избѣгалъ чуть не весь Парижъ, ища достаточно просторную меблированную квартиру, такъ какъ къ нему должны были впослѣдствіи пріѣхать дѣти его, въ сопровожденіи тетки Georgey, и наконецъ нашелъ въ Елисейскихъ поляхъ, подъ № 49 настоящій перлъ. Дѣйствительно, болѣе веселой квартиры онъ не могъ и желать. Противъ него, по ту сторону улицы, гдѣ стоялъ циркъ Франкони, царило вѣчное оживленіе, толпился весь элегантный Парижъ. Въ двухъ шагахъ отъ его подъѣзда, съ одной стороны, находился знаменитый «Зимній садъ», столь дорогой британскому воображенію, съ другой — Всемірная выставка. Изъ оконъ его, которыя всѣ выходили на улицу, онъ видѣлъ постоянно шумную волну экипажей, амазонокъ, всадниковъ и пѣшеходовъ. По временамъ мимо него проносился, полулежа въ восьми-ресорной открытой коляскѣ, его старый пріятель, «молчаливый принцъ» съ своей молодой и красивой женой. Этой квартирой въ улицѣ Елисейскихъ Полей, гдѣ Диккенсъ прожилъ съ октября 1855 до января 1856 г., помѣчены всѣ письма, выдержки изъ которыхъ мы приводимъ ниже.
Мы рѣшили съ Вильки Коллинзомъ, что, впродолженіи по крайней мѣрѣ недѣли, мы будемъ простыми англійскими туристами, зѣваками и фланёрами, а не всѣмъ извѣстными «неподражаемыми» писателями. Да, впродолженіи цѣлой недѣли, мы останемся глухи къ самымъ любезнымъ приглашеніямъ; мы будемъ обѣдать каждый день въ ресторанѣ и каждый вечеръ будемъ ходить въ театръ. Если насъ спросятъ о нашихъ именахъ, мы отвѣтимъ съ улыбкой, что мы оба «Смиты» изъ Шеффильда, мы даже заказали себѣ на этотъ случай и визитныя карточки.
Вчера мы начали эту разсѣянную жизнь съ того, что зашли въ первый попавшійся намъ на дорогѣ театръ. Случай намъ поблагопріятствовалъ. Театръ этотъ былъ «Амбигю», гдѣ шла возобновленная старинная мелодрама «Тридцать лѣтъ или жизнь игрока», съ Фредерикомъ Леметромъ. Это величайшій актеръ нашего вѣка, это геній! Игра его въ этой пьесѣ не допускаетъ никакого сравненія. Никогда бы я не подумалъ, чтобы человѣкъ могъ дойти до такой степени совершенства въ ужасномъ. Въ первыхъ актахъ онъ такъ хорошо загримированъ, у него такая легкая, развязная походка, что онъ кажется еще достаточно молодымъ; но въ двухъ послѣднихъ, когда онъ становится нищимъ, онъ дѣлаетъ изъ своей физіономіи, изъ своихъ рукъ и ногъ, изъ всего своего тѣла нѣчто до такой степени страшное, что невольный трепетъ овладѣваетъ зрителями. Когда онъ встрѣчаетъ на дворѣ гостинницы путешественника, котораго онъ долженъ зарѣзать, и когда онъ въ первый разъ видитъ у него деньги, — изображеніе того, какъ преступная мысль вошла въ его голову, сверкнула въ его глазахъ, охватила все его существо — столь же реально, какъ и ужасно. Путешественникъ, человѣкъ добродушный, предлагаетъ ему стаканъ вина. Ахъ, зачѣмъ вы не были тутъ, вы всѣ, мои соотечественники, думающіе, что у васъ есть великіе актеры, чтобы увидѣть, какъ видѣлъ я, смутное воспоминаніе о болѣе счастливыхъ дняхъ, отразившееся на его лицѣ! Это длится только одну минуту; онъ беретъ стаканъ изящно, деликатно, какъ человѣкъ хорошаго общества и идетъ чокнуться съ проѣзжимъ, потомъ, вдругъ останавливается въ своемъ движеніи и грубо залпомъ опорожниваетъ стаканъ, заливая свое горящее и шипящее какъ яма съ негашеной известью горло. Но все это ничто, въ сравненіи съ тѣмъ, что слѣдуетъ за убійствомъ, когда онъ возвращается къ себѣ съ корзиной, наполненной провизіей, съ карманомъ, набитымъ деньгами и съ окровавленной правой рукой. Его маленькая дочка видитъ кровь и спрашиваетъ, «не раненъ ли онъ». Повернувшись къ ребенку спиной, онъ разсматриваетъ одну за другой всѣ принадлежности своей одежды, чтобы удостовѣриться нѣтъ-ли на нихъ кровавыхъ пятенъ, и дѣлаетъ это такъ страшно, что васъ морозъ подираетъ по кожѣ. Есть одно, два, три слова въ пьесѣ, которыя онъ произноситъ такъ, какъ никогда никто ихъ не произноситъ. Первое — это когда на вопросъ жены, откуда онъ взялъ деньги, онъ отвѣчаетъ: «Нашелъ!» и второе, когда его старый сообщникъ, погубившій его, обвиняетъ его въ убійствѣ путешественника… Имъ вдругъ овладѣваетъ бѣшенство, и онъ, схвативъ своего товарища за горло, восклицаетъ: «не я убилъ, нищета убила!» И потомъ, костюмъ его, голова и, главное, — жесты… Этотъ сукъ, служащій ему вмѣсто палки, похожій чортъ знаетъ на что, которымъ онъ выдѣлываетъ разныя штуки, намекающія на преступленіе… Я могъ бы до завтра писать вамъ по поводу Фредерика Леметра. Этотъ вечеръ оставилъ въ умѣ моемъ впечатлѣніе неизгладимое. (Изъ письма къ Форстеру).
Увы! наше инкогнито быстро разоблачили. Мы должны были снять наши фальшивые носы, сжечь наши визитныя карточки, и вотъ я опять сдѣлался для всѣхъ неподражаемымъ Боцомъ. Я не подозрѣвалъ, что у меня здѣсь такая громкая репутація. Не успѣлъ я пріѣхать, какъ ежедневныя газеты овладѣли моей персоной, а иллюстрированные журналы воспроизвели мою физіономію; и вслѣдствіе этого я не могу войдти ни въ одну лавку безъ того, чтобы не быть тотчасъ-же узнаннымъ и принятымъ самымъ любезнымъ образомъ. Мой романъ Мартинъ Чоддльзвиттъ каждый день появляется въ фельетонахъ Монитера, и это дѣлаетъ имя мое болѣе популярнымъ. Продавецъ разныхъ рѣдкостей, у котораго я купилъ нѣсколько вещицъ, принесъ мнѣ ихъ самъ и, распаковывая свой товаръ, завелъ со мной рѣчь о моихъ сочиненіяхъ, которыя онъ знаетъ всѣ на перечетъ. «Ахъ, какъ мнѣ лестно, какъ я интересовался видѣть „г-на Диккенъ“ (Dickin) знаменитаго писателя! Да, вы носите имя весьма уважаемое… Я читаю каждый день въ Монитерѣ одно изъ вашихъ произведеній… О! это великая вещь! и характеры въ ней такъ остроумно описаны… Это мадамъ Тажаръ, — (Тэджерсъ) какая она забавная! Точь въ точь одна знакомая мнѣ дама въ Калэ!»… Признаться-ли вамъ? Я ощущалъ большую радость слыша эту наивную и навѣрное очень искреннюю похвалу маленькаго парижскаго буржуа. Но слава имѣетъ свои невыгоды и мнѣ суждено испытать ихъ всѣ. Такъ, напримѣръ, моя пріемная осаждается толпою посѣтителей совершенно мнѣ неизвѣстныхъ, которые всѣ «пылаютъ нетерпѣніемъ пожать руку знаменитому англійскому писателю». И это до такой степени, что когда я ухожу изъ дому, то не смѣю возвратиться, боясь встрѣтить на лѣстницѣ одного изъ этихъ докучныхъ людей, а когда я дома, то не смѣю выйдти изъ боязни отворить дверь кому нибудь изъ нихъ. И потому я сижу дома, скрываясь въ самомъ отдаленномъ углу своей квартиры и усердно работаю надъ Крошкой Дорритъ и надъ будущей рождественской сказкой. Мой человѣкъ, которому я преподалъ нѣсколько уроковъ въ искусствѣ необходимой лжи, безпрестанно приноситъ мнѣ карточки въ родѣ слѣдующихъ, которыя беру изъ груды на удачу. «Форгъ, литераторъ». «Бруссъ, членъ института», почти каждыя пять минутъ я получаю книги съ надписями подобными слѣдующимъ: «Жобо, въ знакъ уваженія знаменитому англійскому романисту Шарлю де Кинъ (Charles de Kean). И тогда я отвѣчаю письмами полными увѣреній въ глубокомъ уваженіи и совершенной преданности… Но никогда, никогда, я не видимъ для простого глаза. Поздно вечеромъ я скрываюсь и иду на бульвары, гдѣ нахожу Вильки Коллинза. Я забылъ упомянуть, что посреди всякаго хлама, который приноситъ мнѣ ежедневно почта, я получилъ серьезное предложеніе отъ лучшихъ издательскихъ фирмъ въ Парижѣ, желающихъ войдти со мной въ соглашеніе относительно переводовъ моихъ полныхъ сочиненій. Посмотримъ.
Я долженъ признаться, что несмотря на всю мою дружбу съ превосходнымъ артистомъ Ренье, я питаю отвращеніе къ театру въ улицѣ Ришелье. Это обширная могила, какія мы встрѣчаемъ въ восточныхъ легендахъ, и куда приходятъ думать объ умершихъ друзьяхъ или о встрѣчающей препятствіе любви. Во всемъ этомъ учрежденіи царствуетъ какая-то классическая натянутость леденящая мозгъ. Здѣсь даже мой лучшій другъ Ренье — кажется мнѣ невыносимымъ. Утомляешься въ концѣ концовъ, видя какъ господинъ, облеченный въ тогу, дѣйствуетъ впродолженіе узаконеннаго числа актовъ, повторяя одни и тѣ же жесты. Если онъ хочетъ о чемъ нибудь вспомнить, онъ ударяетъ себя нѣсколько разъ по лбу. Если ему нужно произнести какое нибудь эффектное словцо, онъ скандуетъ его. Онъ какъ будто ловитъ правой рукой одну за другою фразы, по мѣрѣ того, какъ онѣ вылетаютъ изъ устъ его, и громоздитъ ихъ въ видѣ пирамидъ себѣ на голову… А маленькія пьесы! Эти lever du rideau. Театръ представляетъ гостиную; диванъ на право, диванъ на лѣво, три маленькіе столика посрединѣ. На одномъ диванѣ сидитъ джентльмэнъ. Входитъ другой, держа шляпу въ рукѣ. Если вы постоянный посѣтитель театра, то будете знать въ точности въ какое время первый джентльмэнъ встанетъ съ одного изъ дивановъ, чтобы пересѣсть на другой, вы угадаете минута въ минуту, когда второй джентльмэнъ поставитъ свою шляпу, сначала на первый, потомъ на второй, и, наконецъ, на третій маленькій столикъ».
Вчера мы посѣтили международную выставку живописи… Увы! Горе моимъ несчастнымъ соотечественникамъ. Ничего не можетъ быть ничтожнѣй, пустѣй, безцвѣтнѣй картинъ англійской галлереи! Общее отсутствіе идей — къ несчастью — слишкомъ бросается въ глаза всюду. Упоминая только о лучшихъ — возьмемъ, напримѣръ, хоть Мюльриди, изобразившаго двухъ стариковъ, — слишкомъ молодыхъ, — спорящихъ между собой о чемъ то — и которыхъ раздѣляетъ столъ, черезъ-чуръ большой. Открываю каталогъ и читаю: «споръ о принципахъ доктора Уитсона». Признаюсь вамъ, что это нисколько не удовлетворяетъ меня, и даже зная о чемъ идетъ рѣчь — я не нахожу въ положеніи этихъ двухъ добряковъ ничего, что бы заставляло меня подозрѣвать подобный сюжетъ. — «Санко» Лесли неестественъ, натянуть, лишенъ граціи. Что же касается картины нашего друга Стэнни (Стэнфильдъ), — то представьте себѣ точное воспроизведеніе хорошенькаго кабинета восковыхъ фигуръ. Въ сущности, чего недостаетъ этимъ картинамъ, недостаетъ тѣмъ — кто писалъ ихъ. Это — силы концепціи, священнаго огня и въ особенности идеи и способности видѣть въ образцахъ только способъ передавать идеи. Съ нѣкотораго времени наши англійскіе живописцы напускаютъ на себя какую-то убійственную «респектэбльность». Они сдѣлались рабами рутины, узкой, систематической, опредѣленной, характеризующей, на мои глаза, современное состояніе англійскаго общества. Какая разница между нашимъ отдѣломъ и французскимъ! Здѣсь тоже есть вещи плохія, очень плохія, но рядомъ съ ними сколько удивительнѣйшихъ произведеній! Сколько души! Какая смѣлость формы и концепціи! Сколько страсти, движенія, жизни! Я не пессимистъ и далекъ отъ предположенія, что наша національная слава клонится къ упадку; но я говорю и утверждаю, что любовь къ формѣ и къ условности — злѣйшій врагъ англійскаго искусства, точно также какъ она злѣйшій врагъ нашей политики, и нашихъ соціальныхъ отношеній. Наши художники удивительные люди! Они вообразили себѣ, что только одни англійскіе манеры естественны; между тѣмъ какъ всякій знаетъ, что наши манеры, напротивъ, до такой степени исключительны, что насъ тотчасъ же узнаютъ во всемъ мірѣ. Еслибы имъ пришлось изобразить французскаго роялиста идущаго на гильотину, они написали бы добродушнѣйшаго буржуа изъ Клафама, столь же респектабльнаго, какъ старая дѣвица изъ Ричмондъ-Гилля, и что всего хуже, они были бы убѣждены, что на ихъ сторонѣ правда и естественность. (Письмо къ Форстеру, 30-го ноября).
Я условился съ французскими издателями относительно перевода моихъ сочиненій. Я уступилъ имъ право на переводъ всѣхъ моихъ книгъ за 400 ф. стерл. (11,000 франковъ) которые будутъ мнѣ выплачиваться помѣсячно, — по 40 фунтовъ стер. (1,000 франковъ) въ мѣсяцъ. Когда я говорю «всѣ мои книги», я разумѣю: всѣ мои романы. Сюда не входятъ ни Рождественскія сказки, ни Американскія замѣтки, ни Картины Италіи, ни Эскизы. Кромѣ того, я предоставляю имъ право переводить всѣ мои будущіе романы, уплачивая мнѣ по 40 ф. стер. за романъ. Въ понедѣльникъ я обѣдаю со всей ватагой моихъ переводчиковъ у Гашеттовъ (имя издателей съ которыми я заключилъ условіе). Мнѣ кажется, что это выгодная сдѣлка, которая окупитъ мою квартиру за нынѣшній годъ, и всѣ мои путевыя издержки. (Выдержка изъ письма къ Уильсу, писаннаго въ декабрѣ 1855 г.).
Положительно, война съ Россіей не такъ популярна, какъ утверждаютъ газеты, преданныя правительству. Я на дняхъ видѣлъ поразительный примѣръ этого. Я былъ въ театрѣ, когда пришла вѣсть о побѣдѣ французскихъ войскъ въ Крыму. Представленіе было прервано, и режиссеръ, по приказанію власти, выйдя на сцену, прочелъ телеграмму передъ суфлерской будкой. И что же? Ни одного браво, ни одного восклицанія въ оркестрѣ. Нѣсколько биржевиковъ вынули свои записныя книжечки и, что-то отмѣтивъ въ нихъ, быстро вышли. Вотъ и все. — Даже клака молчала, вѣроятно говоря себѣ, что вѣдь, ей не платятъ за то, чтобы апплодировать военному факту. Крымская экспедиція была популярна; теперь эта популярность прошла. Войнѣ пора кончиться. То же равнодушіе на улицѣ. На бульварахъ я видѣлъ Сардинскаго короля, ѣхавшаго въ открытомъ экипажѣ вмѣстѣ съ императоромъ. Никто не обнажалъ головы; никто даже не обернулся, чтобы посмотрѣть. Ахъ! Какъ у парижанъ скоро изнашиваются и вещи и люди… Единственный властитель ихъ — властитель, который никогда не утратитъ у нихъ своей популярности и которому они всегда останутся вѣрны — это удовольствія!..
Скрибъ сдѣлался моимъ особеннымъ другомъ, и я часто обѣдаю у него. Онъ обладатель прекраснаго отеля въ Парижѣ, загороднаго замка, блестящаго экипажа и пары великолѣпныхъ лошадей. «Все это, говоритъ онъ часто, я нажилъ своимъ перомъ, любезный Диккенсъ, потому что вначалѣ я былъ маленькимъ клеркомъ у нотаріуса». Я встрѣчалъ у него Обера, маленькаго, хорошенькаго старичка, очень свѣжаго, веселаго и живого, съ быстрыми движеніями. Онъ сказалъ мнѣ, что когда-то жилъ въ Stock-Noonton'ѣ (Stoke Newington) для того, чтобы научиться англійскому языку, но что теперь совсѣмъ позабылъ его. Онъ разсказывалъ, между прочимъ, что Луи Филиппъ пригласилъ его къ себѣ, чтобы представить англійской королевѣ, и что та, какъ только увидала его, воскликнула: не нужно никакихъ представленій, благодаря сочиненіямъ г. Обера — мы съ нимъ старые знакомые".
Обѣдалъ также у этого добрѣйшаго Амедея Пишо, пригласившаго къ себѣ Ламартина, который очень желалъ возобновить со мною знакомство, потому что «Диккенсъ, говоритъ онъ часто, одинъ изъ большихъ друзей моего воображенія». Казалось онъ не постарѣлъ съ 1846 г. Это все то же блѣдное, спокойное лицо, съ легкимъ оттѣнкомъ грусти. Въ глубинѣ его, какъ бы дремлющихъ, глазъ блистаетъ какой-то страстный огонекъ, очень привлекающій къ нему женщинъ. Мы говорили о де-Фоэ и Ричардсонѣ. Онъ сдѣлалъ очень оригинальное и вѣрное замѣчаніе по поводу «Робинзона Крузое», а именно, что это «единственная книга всемірно-популярная», которая не заставляетъ ни смѣяться, ни плакать". Я нашелъ его искреннимъ, чуждымъ всякой аффектаціи, и онъ очень заинтересовалъ меня сообщенными имъ подробностями о жизни низшаго класса во Франціи. Онъ, повидимому, глубоко изучилъ, соціальный вопросъ. Потомъ онъ объявилъ, что рѣдко слышалъ иностранца, говорящаго съ такой легкостью по французски, какъ вашъ неподражаемый покорный слуга. При этихъ словахъ вашъ неподражаемый слуга стыдливо покраснѣлъ и почти непосредственно вслѣдъ затѣмъ подавился косточкой дичи, которая еще до сихъ поръ сидитъ въ его горлѣ. Впродолженіи десяти минутъ, онъ испытывалъ страшныя мученія, и каждую минуту ожидалъ, что онъ увѣковѣчитъ имя добрѣйшаго Пишо, испустивъ духъ за его гостепріимнымъ столомъ, — подобно маленькому горбунчику въ волшебныхъ сказкахъ. На этомъ обѣдѣ присутствовалъ и Скрибъ съ женой, но они должны были оставить обѣдъ, когда подавали мороженое. Въ «Комической оперѣ» шла опера Обера съ текстомъ Скриба, на которую возлагали большія надежды. Очень любопытно было наблюдать Скриба въ этотъ вечеръ. Онъ — авторъ болѣе четырехъ сотъ пьесъ, имѣвшихъ успѣхъ, — становился по мѣрѣ того, какъ приближалось начало спектакля, все болѣе и болѣе нервнымъ, каждую минуту вынималъ изъ кармана часы, не ѣлъ, едва отвѣчалъ, крошилъ хлѣбъ и, наконецъ, вдругъ вскочилъ съ своего мѣста и, нырнувъ въ отворенную дверь, исчезъ. Тогда жена его очень спокойно встала, сдѣлала съ любезной улыбкой общій поклонъ и послѣдовала за нимъ. Г-жа Скрибъ удивительное созданіе. Ея старшему сыну, по крайней мѣрѣ, тридцать лѣтъ, а ей на видъ не болѣе тридцати пяти. Это очаровательная женщина, въ полномъ смыслѣ слова; граціозная, съ необычайно изящными движеніями: она встаетъ, садится, кланяется, смѣется, говоритъ — какъ королева въ изгнаніи.
Сегодня, въ полдень, было очень холодно, но небо было голубое и ясное, какъ въ Италіи. Въ Елисейскихъ Поляхъ было масса народу, экипажей, всадниковъ, амазонокъ, пѣшеходовъ. Вдругъ, когда я выходилъ, показались пѣхотные полки, возвращавшіеся со стрѣльбы: нѣсколько въ разсыпную, на французскій манеръ, что очень живописно и полно естественности. Отъ времени до времени, слышался барабанный бой, потомъ начинала играть музыка. О! эта безподобная военная музыка! она можетъ сдѣлать изъ самаго трусливаго человѣка, воина. Вотъ они передо мной. Барабанный бой, три большіе удара въ турецкій барабанъ и удвоенный шагъ — раздаются въ гулкомъ воздухѣ этого зимняго дня. Я не могу выдержать; я электризованъ! Съ тростью на плечѣ и въ войлочной шляпѣ на бекрень, я устремляюсь впередъ, стараясь идти въ ногу съ колоссальнымъ тамбуръ-мажоромъ. Подлѣ меня, въ своей маленькой механической тележкѣ, несчастный калѣка дѣлаетъ руками необычайныя усилія, чтобы не отстать… Онъ точно адъютантъ мой… Позади насъ вся армія парижскихъ уличныхъ мальчишекъ слѣдуетъ съ громкими виватами… И еслибы эти знамена, осѣненныя золотыми орлами, вдругъ развернулись при солнечномъ блескѣ, мы бы радостно послѣдовали за ними на край свѣта защищать какое бы то ни было дѣло. Такъ дѣти инстинктивно слѣдуютъ за закрытымъ ящикомъ, гдѣ спрятанъ полишинель. Мы прошли такимъ образомъ до казармъ. Когда мы проходили черезъ Вандомскую площадь, мнѣ показалось, что съ высоты колоны «великій императоръ» улыбался… (Письмо къ Форстеру).
Всѣмъ, кто меня знаетъ, извѣстно, что я человѣкъ искренній и любящій правду и, однако же, еслибы нижеслѣдующее описаніе попалось на глаза друга — онъ, вѣроятно, обвинилъ бы меня въ преувеличеніи. Но ничуть не бывало; когда дѣло идетъ объ описаніи празднествъ у Эмиля де Жирардена — о преувеличеніи не можетъ быть рѣчи. Описаніе будетъ всегда ниже дѣйствительности. Этотъ удивительный человѣкъ, истинный создатель французской прессы, которому нужно было только нѣсколько мѣсяцевъ, чтобы сдѣлаться силой въ Парижѣ, пригласилъ насъ обѣдать «en petit comité». Едва мы успѣли снять верхнее платье, какъ huissier повелъ насъ черезъ три огромныя гостиныя, освѣщенныя золотыми люстрами, въ которыхъ горѣло десять тысячъ свѣчей. Эта анфилада оканчивалась столовой, отличавшейся неимовѣрной роскошью. Въ концѣ ея находились двѣ громадныя двери съ матовыми стеклами, за которыми виднѣлась буфетная, наполненная блестящей посудой, и далѣе широкое красное пламя обширныхъ кухонь, гдѣ сновала цѣлая толпа поваренковъ въ бѣлыхъ курткахъ и токахъ. Амфитріонъ нашъ, предсѣдательствовавшій на этой церемоніи, сидя на верхнемъ концѣ стола, походилъ на какого-нибудь людоѣда волшебныхъ сказокъ. Онъ окидываетъ взглядомъ знатока — длинный столъ, покрытый камчатной скатертью, отливающей серебромъ, подобно снѣгу на солнцѣ. Пораженные этимъ зрѣлищемъ гости, сначала хранятъ почтительное молчаніе. Вдругъ раздается ударъ «гонга», двери растворяются настежъ и банкетъ появляется. О небо! Это настоящій пиръ боговъ Олимпа! Одна подробность дастъ вамъ понятіе, что могло стоить подобное пиршество. Насъ было восемь человѣкъ за столомъ, и я разсчиталъ, что по теперешней цѣнѣ трюфелей, ихъ было на 125 франковъ на столѣ, множество графиновъ особенной формы, съ зафраппированнымъ, превосходнымъ шампанскимъ. Послѣ третьяго блюда, подали портвейнъ, за бутылку котораго на любой распродажѣ — дали бы 50 франковъ. По окончаніи обѣда поставили на столъ корзины съ восточными цвѣтами и тогда подали мороженое и какія-то старинныя фляжки съ водкой, которыя сто лѣтъ лежали зарытыя въ землѣ. Потомъ явился кофе, вывезенный откуда-то, изъ глубины Азіи, братомъ одного изъ гостей, купившимъ его на вѣсъ калифорнійскаго золотого песку. Приглашенные возвратились въ гостиную и нашли тамъ на столикѣ пахитосы, украденныя въ гаремѣ султана, и свѣтлые, прохладительные напитки, распространявшіе ароматъ лимоновъ, привезенныхъ вчера изъ Алжира, смѣшанный съ ароматомъ апельсиновъ прибывшихъ сегодня изъ Лиссабона. Но собесѣдники разсѣялись, развалясь на глубокихъ диванахъ, обитыхъ темной матеріей, съ яркими цвѣтами. Вдругъ, приведенный въ движеніе неизвѣстно какимъ таинственнымъ механизмомъ, появился тяжелый столъ, весь покрытый массивной серебряной посудой какихъ-то странныхъ формъ. Изъ золотого кувшина подымались голубые клубы дыма, наполнявшіе благоуханіями комнату. Это ароматъ китайскаго чая, подареннаго журналисту мандариномъ съ тремя или четырьмя шариками.
И впродолженіе всего пиршества, хозяинъ не переставалъ повторять: «этотъ маленькій обѣдъ дается лишь для того чтобы познакомиться съ г. Диккенсомъ. Онъ нейдетъ въ счетъ… это только такъ»… И теперь когда я вспоминаю о немъ — я замѣчаю, что позабылъ половину подробностей. Такъ, я ничего не сказалъ о пломъ-пуддингѣ, самомъ огромномъ пломъ-пудингѣ, какой мнѣ англичанину изъ Англіи — приходилось когда-либо видѣть, — пломъ-пуддингѣ, подъ какимъ-то божественнымъ соусомъ, приправленнымъ тончайшей лестью, направленной по моему адресу, и названіе котораго въ меню, сопровождалось слѣдующей надписью: «Въ честь знаменитаго англійскаго писателя». Наконецъ, этотъ знаменитый человѣкъ, ошеломленный, нѣмой, шатающійся, добрался до двери послѣдней гостиной, въ сопровожденіи хозяина, который, пожимая ему руку въ послѣдній разъ, сказалъ:
«Сегодняшній обѣдъ, милый другъ, такъ себѣ… онъ нейдетъ въ счетъ, это былъ чисто семейный обѣдъ. Надо пообѣдать настоящимъ образомъ, что послѣдуетъ вскорѣ. До свиданія… До обѣда!»
Перемиріе подписано. Большіе столы, покрытые зеленымъ сукномъ, вокругъ которыхъ садятся разсуждать дѣлатели протоколовъ, замѣняютъ поля битвъ, но вмѣсто штыковъ начинаютъ дѣйствовать перья. Первыя войска возвращаются. Сегодня ночью, всѣ кварталы Парижа, даже неизвѣстныя улицы, даже глухіе переулки, даже самыя странныя мѣста этого необыкновеннаго города были блистательно иллюминованы. Можно было подумать, что это Генуя и Венеція слившіяся вмѣстѣ и раздѣленныя пополамъ римскимъ «Корсо», въ карнавальное время. Французская нація умѣетъ отлично чествовать свою геройскую армію.
Второй обѣдъ у Жирардена еще великолѣпнѣе, еще наглѣе въ своей роскоши, нежели первый. Но я не буду его описывать, потому, что вся эта показная роскошь печалитъ меня, печалитъ помимо воли. Я думаю объ этихъ богатствахъ, такъ быстро нажитыхъ — и вижу, какъ во снѣ, проходящихъ мимо меня съ поникшими головами, наивныхъ бѣдняковъ, у которыхъ это золото было отнято, съ соблюденіемъ всѣхъ формъ, предписываемыхъ закономъ. Была толпа биржевиковъ. Изъ артистовъ — Ренье, Сандо, и новый директоръ Théâtre Franèais. Мнѣ показали, между приглашенными, маленькаго человѣчка — предметъ всеобщаго удивленія, — который восемь лѣтъ тому назадъ, чистилъ на улицѣ сапоги прохожимъ. Онъ теперь страшно богатъ, — можетъ быть самый богатый человѣкъ въ Парижѣ. Разумѣется онъ обязанъ этимъ богатствомъ не труду, не дарованіямъ своимъ, не уму, а просто капризу судьбы, — благосклонности чудовищнаго божества, царствующаго въ этомъ дворцѣ несправедливости, называемомъ Биржей. При самомъ простомъ замѣчаніи съ моей стороны, — что этому господину понадобится, можетъ быть, менѣе восьми лѣтъ, на то, чтобы опять возвратиться къ сапожной щеткѣ, — всѣ насупились, даже самъ Жирарденъ — и только маленькая группа артистовъ и литераторовъ оставалась безстрастной. Для меня очевидно, что всѣ эти господа столь блестящіе, столь великодушные, столь богатые, обязаны своимъ состояніемъ лишь биржевой игрѣ. Впрочемъ, стоитъ только остановиться на минуту около четырехъ часовъ вечера передъ перистилемъ биржи — чтобы увидѣть ужасное, поразительное зрѣлище. Мужчины и женщины, старики и молодые, въ блузахъ, въ сюртукахъ, бѣгутъ толкаясь, сбивая другъ друга съ ногъ; всѣ рычатъ, ругаются, багровые, съ блуждающимъ взглядомъ, обезображенные жестокой страстью къ игрѣ. Видя, какъ они толпятся въ дверяхъ, — спрашиваешь себя съ ужасомъ, какія таинства должны совершаться въ этомъ зловѣщемъ зданіи, походящемъ на храмъ? Каждый день я слышу разсказы о дворникахъ, о разныхъ маленькихъ людяхъ, пустившихъ себѣ пулю въ лобъ или бросившихся въ Сену, «по причинѣ проигрыша на биржѣ». Я не развертываю ни одной газеты, безъ того, чтобы не встрѣтить въ ней, хоть одинъ подобный фактъ. Правда, нельзя не прибавить, что Парижъ никогда не былъ такимъ блестящимъ. Передъ моими окнами каждый день катается безконечная волна чистокровныхъ лошадей, колясокъ съ красивыми бархатными подушками, запряженныхъ вороными съ серебряной упряжью; и прохожіе, всегда съ веселымъ видомъ присутствующіе при этомъ блестящемъ дефилированіи, говорятъ снисходительно улыбаясь: «Что вы хотите? Это биржевые счастливцы». (Письма къ Марку Леману и Форстеру).
Я спрашиваю себя, гдѣ это берутъ столько денегъ на подарки всѣмъ, въ новый годъ. Вотъ ужъ цѣлую недѣлю, какъ парижскіе магазины, буквально берутся приступомъ. По обѣимъ сторонамъ бульваровъ, на всемъ протяженіи отъ Мадлены до Бастиліи построены ряды деревянныхъ лавочекъ — иногда двойные. Тамъ продаютъ, разыгрываютъ, выигрываютъ и проигрываютъ всевозможные предметы, какіе только можно себѣ представить: изящные башмачки и грубые «сабо», хрустальныя вазы, кролики бьющіе въ барабанъ, живность машущая крыльями. Я видѣлъ тоже съ дюжину утокъ, сидящихъ на крошечныхъ кегляхъ. Когда шаръ катился, кегли тряслись, и бѣдныя птицы смотрѣли съ отчаяніемъ; если одна изъ нихъ потерявъ равновѣсіе, валилась съ своего трона, народъ хохоталъ. За 4 су, въ этихъ лавчонкахъ можно накупить столько драгоцѣнностей, сколько ихъ находится на англійской королевской коронѣ.
…Большой отрядъ Зуавовъ, вернувшійся изъ Крыма, отдыхалъ сегодня съ полчаса въ Елисейскихъ Поляхъ, подъ моими окнами. Это очень замѣчательное войско, дикое, опасное, живописное. Зуавъ носитъ на своей головѣ нѣчто въ родѣ фески краснаго цвѣта, съ галунами, греческую куртку, широкіе, красные панталоны съ желтыми лампасами, и высокими бѣлыми штиблетами, доходящими до колѣнъ. Зуавъ всегда носитъ бороду и огромные усы. Ружье носитъ дуломъ къ землѣ, прикладомъ кверху, и вѣчно куритъ. Когда онъ смѣется, то откидывается назадъ, словно собираясь сдѣлать опасный прыжокъ. Этотъ отрядъ пришелъ съ Марсова поля, гдѣ императоръ раздавалъ имъ крымскую медаль. Съ ними была черная собачка, полковая собачка. Когда они дефилировали, собачка шла рядомъ съ знаменщикомъ, котораго она никогда не покидаетъ; шла гордо, поднявъ голову, а видъ ея свидѣтельствовалъ о глубокомъ ея убѣжденіи, что и она тоже получила, награду. Я не знаю, повѣсили ли ей на шею медаль (она этого заслуживала, потому что сдѣлала всю кампанію); но, несомнѣнно, что она отдавала себѣ полный отчетъ въ отличіи, которое было оказано ея полку. Ничего нельзя себѣ представить комичнѣе ея вида, самодовольнаго, и вмѣстѣ скромнаго, и также той торжественности, съ которой она смотрѣла на публику; маленькая собачка, но доблестное сердце!.. (Выдержка изъ письма къ Уильсу).
"Третьяго дня вернулся изъ Лондона и обѣдалъ у своего друга, артиста Ренье, гдѣ встрѣтилъ Легуве, поэта-драматурга. Его распря съ Рашелью сдѣлала его въ одинъ день знаменитѣе, нежели его поэзія въ десять лѣтъ. Великая артистка, давъ ему слово играть въ его пьесѣ «Медея», предназначенную ей роль — вдругъ отказалась. Вотъ капризъ, который ей дорого обойдется. Судъ приговорилъ ее къ уплатѣ весьма крупной суммы, за каждый день промедленія. Но это не все. Пытаются противупоставить ей соперницу, — играющую у итальянцевъ по итальянски, Ристори. Хотя я очень усталъ, послѣ своего путешествія, но старикъ Мекриди, возвратившійся со мной, потащилъ меня въ театръ силой. Скажу вамъ, что это плохо… ужасно плохо! Я видѣлъ все это въ гораздо лучшемъ исполненіи, съ гораздо меньшей утрировкой сорокъ девять разъ изъ пятидесяти на маленькихъ театрахъ въ Италіи. Но, разумѣется, это не мѣшаетъ газетамъ приходить въ экстазъ; всѣ наперерывъ прославляютъ геніальность актрисы, толкуютъ о неподдѣльномъ восторгѣ и безчисленномъ множествѣ букетовъ. Дѣло въ томъ, что вчера дѣйствительно бросали массу букетовъ, совсѣмъ не кстати, въ моменты самые неподходящіе, посреди патетическихъ тирадъ. Это было очень смѣшно. Въ особенности, былъ тутъ одинъ злосчастный актеръ, игравшій роль царя Креона, которому приходилось безпрестанно защищать рукой свою физіономію отъ этой душистой картечи, угрожавшей попасть въ нее, въ самый разгаръ его монолога. Скрибъ, принимающій однако-же сторону Ристори не могъ воздержаться, чтобъ не разсказать намъ маленькаго анекдота, по поводу «внезапныхъ взрывовъ энтузіазма и безчисленныхъ букетовъ» и проч. и проч. (см. выше). Когда онъ послѣ перваго акта пошелъ за кулисы привѣтствовать актеровъ, онъ встрѣтилъ двухъ театральныхъ служителей, которые несли обратно въ зало всѣ букеты, брошенные на сцену во время перваго акта. Эти цвѣты должны были, такимъ образомъ, служить и впродолженіе четырехъ слѣдующихъ актовъ. Вотъ что можно-бы было назвать «энтузіазмъ и экономія».
Вотъ ужъ скоро два мѣсяца, какъ я хожу по три раза въ недѣлю на сеансы въ мастерскую Ари Шефера, пишущаго мой портретъ. Портретъ мой подвигается, но сходство уменьшается.
Это удивительная работа, полная жизни и смѣлости, но, по моему, это не я. Можетъ быть я ошибаюсь. Посмотрю, что скажутъ мои друзья въ Лондонѣ, гдѣ портретъ будетъ выставленъ. Братъ Шефера работаетъ подлѣ него и тоже пишетъ мой портретъ. Это не такъ хорошо, но гораздо болѣе похоже. Ари Шеферъ, премилый человѣкъ, котораго я очень люблю. Онъ познакомилъ меня съ Маззини, великимъ венеціанскимъ изгнанникомъ. Онъ живетъ здѣсь уроками. Ученость его изумительна. Онъ уже два мѣсяца даетъ уроки моимъ дѣтямъ. Маззини обладаетъ всѣми качествами, дѣлающими героевъ. У него нѣтъ никакого честолюбія, но онъ горитъ желаніемъ отдать свою жизнь за спасеніе родины. Когда онъ говоритъ о Венеціи, крупныя слезы наполняютъ его глаза; и трогательно видѣть, какъ эти слезы катятся по его львиному лицу. Онъ очень простъ, почти наивенъ; кротокъ и терпѣливъ съ дѣтьми. Онъ живетъ вмѣстѣ съ дочерью, очень красивой, бѣлокурой венеціанкой. (Письмо къ Уильсу).
…. Герцогиня жившая противъ меня, по ту сторону улицы, зарѣзана своимъ кучеромъ. Слѣдствіе разоблачило очень странныя подробности. Герцогиня эта жила въ большомъ отелѣ, съ герметически закрытыми окнами и проводила жизнь въ темнотѣ. Въ маленькой наружной конуркѣ жилъ кучеръ-убійца. У него былъ цѣлый рядъ предшественниковъ, ни одинъ не могъ ужиться. Когда они требовали у нея свое жалованье, она бросалась на нихъ, вооруженная длиннымъ ножемъ, вѣроятно съ цѣлью «разсчитать» ихъ окончательно. Кучеру рѣшительно нечего было дѣлать. Старая коляска цѣлые годы стояла безъ употребленія. Была на конюшнѣ несчастная пара лошадей, которыхъ никогда не проѣзжали, герцогиня запретила. Она бродила въ жалкомъ садишкѣ, находившемся между отелемъ и конуркой кучера, и гдѣ росли только сорныя травы, крапива и чужеядныя растенія. Вокругъ дома, разумѣется, собралось множество народу, когда явилась судебная власть. Вдругъ какой-то господинъ, хорошо одѣтый, протискался сквозь толпу зрителей. Это былъ герцогъ, жившій давно уже врозь съ женой. Онъ позвонилъ у рѣшетки. Коммисаръ отворилъ.
— Такъ стало быть это справедливо, что герцогиня не существуетъ болѣе?
— Увы! слишкомъ справедливо, ваша свѣтлость!
— А! тѣмъ лучше, вздохнувъ, произнесъ герцогъ. И онъ спокойно удаляется, къ величайшему удовольствію собранія.
Вотъ уже пятое убійство, совершенное въ кварталѣ Елисейскихъ Полей, съ тѣхъ поръ, какъ я тамъ живу… Georgey увѣряетъ, что для нашей безопасности намъ надо оставить Парижъ. Укладываютъ чемоданы и мы уѣзжаемъ черезъ нѣсколько дней.
Диккенсъ дѣйствительно выѣхалъ изъ Парижа нѣсколько дней спустя послѣ того, какъ было написано это письмо.
VII.
Пріобрѣтеніе Гэдшильскаго дома. — «Крошка Дорритъ». — Семейныя отношенія. — Публичныя чтенія. — журналъ. — «Повѣсть о двухъ городахъ». — Домашняя жизнь. — Животныя Диккенса. — Свадьба дочери. — Смерть Тэккерея. — Желѣзнодорожная катастрофа. — «Нашъ общій другъ». — Болѣзнь. — Сборы въ Америку. — Отъѣздъ.
править
Въ 1856 году осуществилась любимая мечта Диккенса, не покидавшая его всю жизнь. Ему удалось, наконецъ, пріобрѣсть Gad’s Hill Place, который такъ восхищалъ его, когда онъ былъ еще совсѣмъ маленькимъ, и къ которому онъ чувствовалъ какое-то странное, непреодолимое влеченіе: Gad’s Hill Place былъ назначенъ въ продажу въ концѣ 1856 года. «Сегодня, 14 марта, я уплатилъ за Гэдшильскій домъ 1790 фунт. стерл. и, обратясь къ Уильсу (это была правая рука Диккенса по изданію журнала The Hausehold Words), сказалъ ему: не удивительно-ли это! Посмотрите день: пятница. Вотъ уже нѣсколько разъ какъ я собирался уплатить, но меня удерживала то та, то другая причина. Надо-же было, чтобъ я уплатилъ именно въ пятницу». Диккенсъ замѣтилъ, что всѣ важныя и счастливыя событія его жизни случались въ пятницу, такъ что мало по малу семейство его стало называть пятницу «днемъ счастья Диккенса». И въ умѣ великаго романиста навсегда внѣдрилась суевѣрная примѣта относительно этого дня.
Первый выпускъ «Крошки Дорритъ» появился на Рождествѣ 1855 г., а послѣдній въ апрѣлѣ 1857 г.
Вначалѣ у Диккенса была мысль сдѣлать средоточіемъ всей интриги романа дѣйствующее лицо, которое, будучи единственной причиной несчастій, постигающихъ всѣхъ, кто къ нему приближается, постоянно сваливаетъ отвѣтственность за нихъ на Провидѣніе, и при всякомъ новомъ бѣдствіи, навлеченномъ имъ самимъ, восклицаетъ: «Что дѣлать! По крайней мѣрѣ мы можемъ сказать, что никто въ этомъ не виноватъ!» Первоначально романъ долженъ былъ называться: «Никто не виноватъ», но, написавъ первыя четыре главы, Диккенсъ, недовольный своей работой, измѣнилъ намѣреніе и началъ все съизнова. На этотъ разъ романъ былъ озаглавленъ именемъ героини, родной сестры Флоренсы и Нелли — по нѣжности, преданности и самоотреченію, а также по той, нѣсколько болѣзненной прелести, которая сообщаетъ нѣкоторымъ женскимъ образамъ Диккенса кроткій меланхолическій оттѣнокъ. Читатели уже знаютъ, откуда вышли всѣ эти удивительныя, патетическія описанія мрачной долговой тюрьмы и ея обитателей. Они, конечно, замѣтили въ старикѣ Дорритѣ, «старѣйшинѣ заключенныхъ», и въ его братѣ Фредерикѣ нѣкоторыя черты, напоминающія отца и дядю Диккенса; но и здѣсь, также какъ въ Давидѣ Копперфильдѣ, авторъ не заслуживаетъ упрека въ томъ, что онъ осмѣялъ своихъ. Дорритъ походитъ на Джона Диккенса лишь нѣкоторыми внѣшними странностями. Его чудовищный эгоизмъ, прикрытый сантиментальностью, его тщеславіе, его нравственная слабость, все это черты, подмѣченныя авторомъ у многихъ лицъ, которыхъ приходилось ему наблюдать, и сконцентрированныя въ одномъ типѣ. Нѣсколько дней спустя послѣ появленія перваго выпуска, Диккенсъ писалъ изъ Парижа: «Крошка Дорритъ забила даже Холодный Домъ. Въ четыре дня продано тридцать пять тысячъ экземпляровъ!» Онъ еще находился въ Парижѣ, когда появилась знаменитая сатира на англійскую правительственную администрацію, выставленную имъ въ этомъ романѣ подъ названіемъ: «Министерство разглагольствованій» (Circonlocution Office). За сатирой на администрацію послѣдовали: сатира на общество и политику, и это удивительное изображеніе «Мердля», колоссальнаго дѣльца, сводящаго съ ума весь Лондонъ, и сохраняющаго посреди своихъ неслыханныхъ тріумфовъ напускную застѣнчивость, печальную и безпокойную физіономію человѣка, терзаемаго угрызеніями совѣсти, — и который, раззоривъ тысячи семействъ съ помощью обмана, лицемѣрія, лжи, наконецъ, разрѣзываетъ себѣ жилы въ ваннѣ. Изображая эту мрачную фигуру промышленника-грабителя, Диккенсъ писалъ съ натуры; онъ драматизировалъ дѣло объ одномъ громадномъ банкротствѣ, надѣлавшемъ въ ту эпоху большаго шума и извѣстномъ подъ названіемъ «Дѣло Садлера». И на мрачномъ фонѣ всѣхъ этихъ раздирающихъ сердце ужасныхъ картинъ выдѣляется кроткій образъ Эмми Дорритъ, ангела тюрьмы и ангела хранителя своего отца, понявшаго ее, къ несчастью слишкомъ поздно. Мы не знаемъ, въ области вымысла, типа болѣе чистаго, болѣе трогательнаго и наивнаго, нежели эта крошка Дорритъ, блѣдная, дѣятельная, молчаливая и озаряющая мрачное убѣжище кроткимъ божественнымъ свѣтомъ любви…
Послѣднія страницы Крошки Дорритъ были написаны въ Gad’s Hill Place. Хлопоты по переселенію въ новое жилище, разнообразныя занятія, сопряженныя съ редактированіемъ журнала, наконецъ, участіе въ благотворительныхъ обществахъ, гдѣ онъ предсѣдательствовалъ и которыхъ онъ былъ душой, наполнили почти весь этотъ годъ. Онъ отдыхалъ отъ всѣхъ этихъ трудовъ въ веселыхъ литературныхъ и артистическихъ собраніяхъ, оживляемыхъ его остроуміемъ, его юморомъ. Но уже нѣсколько лѣтъ друзья его замѣчали на его лицѣ и въ его разговорахъ какую-то печаль, какой-то горькій саркастическій оттѣнокъ, тотъ самый, что появился впервые въ его произведеніяхъ, вмѣстѣ съ романомъ «Тяжелыя Времена» и который съ тѣхъ поръ все усиливался вплоть до самой смерти великаго писателя. Источникъ этой глубокой перемѣны, не имѣвшей никакихъ видимыхъ причинъ, заключался, безъ сомнѣнія, въ томъ, что Диккенсъ, достигшій зрѣлаго возраста, пресыщенный славой, не находилъ болѣе въ своемъ домашнемъ быту того счастья, которое было такъ необходимо его любящей, нѣжной натурѣ. Г-жа Диккенсъ была отличная мать семейства, вѣрная, добрая, преданная жена, но и только. Обладавшая ровнымъ характеромъ, ни веселымъ, ни грустнымъ, исполненная здраваго смысла, хотя и склонная нѣсколько къ мотовству, почти раболѣпствовавшая передъ свѣтскими условіями, она не только не могла понять этого избытка веселости, этой потребности излиться, этого негодованія противъ лицемѣрія общества, этой подвижности, этой жажды перемѣнъ и приключеній, лежавшихъ въ основѣ характера геніальнаго писателя, но даже порицала ихъ. Мало по малу, невѣдомо для нея самой, она пришла къ тому, что стала безпрерывно язвить и оскорблять его разными разсужденіями и замѣчаніями, значенія которыхъ она не понимала. Диккенсъ молчалъ, страдалъ про себя, но эти повторявшіяся оскорбленія приводили къ тревожнымъ кризисамъ, порождали въ немъ жажду движенія, дѣятельность, сдѣлавшую изъ него какого-то вѣчнаго жида, странствовавшаго то по Англіи, то по европейскому континенту. Съ эпохи Давида Копперфильда его интимная корреспонденція постоянно свидѣтельствуетъ объ этомъ состояніи духа, объ этой нервозности. Понятно, что онъ чувствуетъ потребность «встряхнуть себя», забыть дѣйствительность посреди утомленія физическаго и умственнаго.
«Къ чему совѣтовать мнѣ, говоритъ онъ, обуздывать свою дѣятельность? Ужъ поздно. Я только и чувствую облегченіе въ дѣятельности; отнынѣ я не способенъ къ отдыху. Я знаю, что если я замкнусь въ семейномъ кругу, я скоро заржавлю, буду разбитъ, погибну! Лучше умереть стоя, съ оружіемъ въ рукахъ. Такимъ-ли я былъ рожденъ? Кто знаетъ. Но житейскія условія сдѣлали меня тѣмъ, что я есть. Семейная жизнь дала мнѣ нѣсколько радостей за множество огорченій… Къ чему послужили-бы жалобы? Я принимаю… но борюсь за сохраненіе силы, данной мнѣ Богомъ…»
Иногда онъ возмущается и готовъ бѣжать…
"Я уѣду, пишетъ онъ изъ Булоня въ 1856 г. Я убѣгу изъ этого узкаго круга, гдѣ, по мнѣнію свѣта, живетъ счастье. Я удалюсь въ какую-нибудь недоступную мѣстность въ Швейцаріи, въ область вѣчныхъ снѣговъ. Я поселюсь въ какомъ-нибудь монастырѣ, затерянномъ посреди ледниковъ, и напишу тамъ свою послѣднюю книгу, всѣ дѣйствующія лица которой будутъ жить и вращаться гдѣ нибудь на высотѣ трехъ тысячъ метровъ, надъ этимъ скопищемъ буржуа и буржуазокъ, которое скромно называютъ «свѣтомъ».
Всѣ эти эксцессы, это недовольство собой и своими, эта непрестанная потребность вырваться изъ семейнаго круга — дѣлали жизнь между мужемъ и женой тягостной, нестерпимой. Диккенсъ понялъ, что лучше удалиться, покамѣстъ вражда и озлобленіе не смѣнили уваженія и покорности. Слѣдующее письмо, писанное не задолго до развязки, къ которой привела эта натянутость отношеній, объяснятъ читателю причины, побудившія Диккенса принять подобное рѣшеніе.
«Я долженъ, другъ мой, признаться тебѣ, наконецъ, въ томъ, что такъ давно гнететъ меня. Моя бѣдная Катерина и я — мы уже болѣе не чувствуемъ себя создаными другъ для друга; и — увы, нѣтъ болѣе никакихъ средствъ поправить дѣло. Не только она дѣлаетъ жизнь мою несчастной и горестной, но и я тоже — причиняю ей несчастья и огорченія. Она совершенно такая, какою ты ее знаешь. Она любезна, покорна, но мы ужасно мало подходимъ другъ къ другу для существующей между нами связи. Видитъ Богъ, что она была бы въ тысячу разъ счастливѣе, если бы вышла за другого человѣка, и для обоихъ насъ было бы лучше, еслибъ мы избѣжали того, что было нашей судьбой — сердце мое часто сжимается, когда я подумаю, что встрѣча со мной была для нея большимъ несчастьемъ. Я знаю, что еслибъ я завтра занемогъ, то она бы ходила за мной и была бы ко мнѣ добра, и я былъ бы счастливъ и благодаренъ ей, но какъ бы я только поправился — между нами началась бы опять та же рознь. Она совершенно неспособна когда либо понять меня. Ея темпераментъ не можетъ ладить съ моимъ. Я не говорю, что не права она. Я знаю, что и съ моей стороны было много ошибокъ. Я знаю, что у меня характеръ неровный, капризный, нервный; но теперь уже ничто не можетъ измѣнить моей природы — кромѣ конца, измѣняющаго все…»
Послѣ многихъ колебаній, тяжелыхъ семейныхъ сценъ, безполезныхъ примиреній — произошелъ, наконецъ, разрывъ. Диккенсъ и жена его разошлись полюбовно, въ маѣ 1858 г. Г-жа Диккенсъ продолжала жить въ Лондонѣ съ своимъ старшимъ сыномъ. Другія дѣти послѣдовали за отцомъ, въ его новое помѣстье, также какъ и миссъ Джорджина Гонартъ. Неизмѣнный другъ, простая, преданная до самоотверженія, равнодушная къ клеветѣ, она замѣнила дѣтямъ мать и закрыла глаза ихъ отцу. Она еще жива. Она всегда будетъ жить въ благодарной памяти почитателей Диккенса.
Начиная съ 1858 г., Диккенсомъ овладѣваетъ лихорадочная дѣятельность. Ему недостаточно одного творческаго труда, ему нужны волненія публичной жизни, шумъ большого зала, апплодисменты толпы, тріумфальное шествіе по Англіи, по старому континенту, по Америкѣ. Время, которое онъ не отдаетъ своимъ романамъ, своимъ путешествіямъ, своимъ публичнымъ чтеніямъ — онъ посвящаетъ переустройству своего новаго помѣстья, наружный видъ котораго онъ въ нѣсколько лѣтъ радикально измѣняетъ. Въ Гэдшилѣ Диккенсъ прожилъ вторую половину своей жизни, и въ самый день смерти написалъ послѣднюю страницу своего неоконченнаго романа «Эдвинъ Друдъ»; а потому бѣглое описаніе этого уголка, можетъ быть, будетъ не лишено интереса для читателей.
По ту сторону большой дороги, противъ дома, находилась маленькая плантанція съ двумя великолѣпными кедрами, составлявшая часть имѣнія. Диккенсъ съ позволенія мѣстныхъ властей соединилъ эту плантацію съ своимъ жилищемъ, посредствомъ подземнаго хода, и поставилъ въ ней швейцарскій шалэ, присланный ему изъ Парижа другомъ его, актеромъ Флечтеромъ. Шалэ этотъ прибылъ въ 94-хъ кускахъ, точно какая-нибудь игра и сдѣлался въ лѣтнее время рабочимъ кабинетомъ писателя. «Я помѣстилъ въ немъ пять большихъ зеркалъ, писалъ онъ къ одному изъ своихъ пріятелей въ Америку; они отражаютъ въ себѣ листву, трепещущую надъ окнами, обширныя поля волнующейся ржи и рѣку, покрытую бѣлыми парусами…»
Зять его Вильки Колинзъ, даровитый писатель, братъ знаменитаго романиста, трогательно описалъ пустое кресло и письменный столъ, стоявшіе безъ употребленія со смерти Диккенса.
«Все здѣсь въ томъ же положеніи, какъ будто онъ только что вышелъ; противъ него и вокругъ него — разставлено было всегда множество разныхъ предметовъ, на которыхъ отдыхалъ его глазъ въ промежутки между работой; и когда какой-нибудь изъ нихъ стоялъ не на мѣстѣ, онъ тотчасъ же замѣчалъ это. На письменномъ столѣ стоятъ двѣ бронзовыя группы французской фабрикаціи; это его любимыя. Одна изображаетъ поединокъ на смерть между двумя лягушками; другая — странствующаго продавца собакъ, какіе встрѣчаются на парижскихъ мостахъ и набережныхъ, съ множествомъ маленькихъ собаченокъ подъ мышками, въ карманахъ, всюду — куда только можно ихъ сунуть. Вотъ длинный листъ изъ позолоченной мѣди, на концѣ котораго сидитъ зайчикъ на заднихъ лапкахъ. Вотъ огромный ножъ для разрѣзыванія книгъ, который онъ имѣлъ привычку вертѣть между пальцами во время своихъ публичныхъ чтеній, а вотъ маленькая зеленая чашка, съ вьющейся вокругъ нея гирляндой, куда каждое утро ставился свѣжій букетъ, потому что онъ всегда любилъ, чтобы на его рабочемъ столѣ были цвѣты; вотъ, наконецъ передвижной календарь, который онъ никогда не забывалъ направить. Онъ даже направилъ его наканунѣ смерти, и съ тѣхъ поръ его не трогали. Онъ показываетъ печальную дату: четвергъ, 8-го іюня 1870 г.»
Какъ мы уже сказали, въ 1858 г. Диккенсъ началъ свои публичныя чтенія. Онъ дебютировалъ въ S-t Martins Hall 29-го апрѣля; потомъ онъ далъ въ теченіи этого года рядъ представленій (47) въ Англіи, Шотландіи и Ирландіи. Нѣсколько выдержекъ изъ его корреспонденціи во время его пребыванія въ Дублинѣ и Бельфастѣ дадутъ достаточное понятіе объ успѣхѣ, который онъ имѣлъ въ своей новой профессіи, и объ энтузіазмѣ, который онъ возбуждалъ всюду, гдѣ появлялся.
"Вы съ трудомъ можете себѣ представить послѣднюю ночную сцену въ Дублинѣ. По пути изъ моего отеля въ Ротонду меня чуть не смяла огромная толпа людей, не доставшихъ себѣ мѣста. Когда я пришелъ, народъ разбилъ контроль, и за скамейку въ проходѣ предлагали 125 франковъ. Половина эстрады была разрушена и сотни зрителей толпились на развалинахъ. У молодыхъ ирландскихъ дѣвушекъ еще больше энтузіазма, нежели у американскихъ; повѣрите-ли, что онѣ покупаютъ очень дорого у моего камердинера цвѣтокъ, который я ношу въ петлицѣ. Въ прошлый вечеръ, читая смерть маленькаго Домби, я оборвалъ въ разсѣянности герань, которая была приколота къ моему фраку, и тотчасъ же полсотни молодыхъ дѣвушекъ бросились на эстраду и чуть не дрались между собой изъ-за этихъ листочковъ.
Бельфастъ. Вчера вечеромъ, когда я читалъ маленькаго Домби, я замѣтилъ одного господина, выказывавшаго глубокое огорченіе. Онъ горько плакалъ, закрывъ лицо руками и потомъ, облокотясь на спинку кресла, стоявшаго впереди его, принялся громко рыдать. Онъ не былъ въ траурѣ, но я предполагаю, что онъ потерялъ сына… Я былъ вчера глубоко взволнованъ. Незнакомая дама подошла ко мнѣ на улицѣ и сказала: «Г. Диккенсъ! Позвольте мнѣ коснуться руки, наполнившей домъ мой многочисленными друзьями».
Въ концѣ того-же 1858 г. Диккенсъ сдѣлался единственнымъ собственникомъ журнала «Household Words», форматъ и названіе котораго онъ измѣнилъ. Преобразованный журналъ, подъ названіемъ «All the year Round», появился 30 апрѣля 1859 г. Въ числѣ его главныхъ сотрудниковъ находился Бульверъ, помѣстившій въ немъ свою «А Strange Story», затѣмъ Вильки Коллинзъ, дебютировавшій тамъ знаменитой «Женщиной въ бѣломъ» и отдавшій туда послѣдовательно два лучшихъ своихъ романа «Безъ имени» и «Лунный камень». Ридъ, Чарльзъ, Ливеръ, Перси Фицжеральдъ, Эдмундъ Ятсъ, нынѣшній редакторъ журнала «The World», дополняли составъ редакціи. Съ подобными сотрудниками «All the year Round» не могъ не имѣть огромнаго успѣха, который обозначился съ самаго начала. Въ іюлѣ Диккенсъ писалъ: «Журналъ идетъ такъ, что затраты, сдѣланныя мною на его основаніе, уже окупились. За уплатою всѣхъ расходовъ по выпуску послѣдняго номера, на мою долю приходится чистыхъ 500 ф. стерл.» Въ первой книжкѣ «All the year Round» появилась вступительная глава его новаго произведенія «Повѣсть о двухъ городахъ. Парижъ и Лондонъ въ 1793 г.» Этотъ романъ, вмѣстѣ съ «Бэрнэби Роджемъ», два единственныхъ произведенія Диккенса не изъ современной жизни. Повѣсть о двухъ городахъ возбудила такой интересъ въ публикѣ, что іюльскій No разошелся въ числѣ 35,000 экземпляровъ. «Я получилъ, пишетъ Диккенсъ, очень хвалебное письмо отъ Карлейля, доставившее мнѣ большое удовольствіе».
Романъ этотъ, дѣйствительно, исполненный сильнаго драматизма, любопытенъ еще въ томъ отношеніи, что Диккенсъ уклоняется здѣсь отъ своей обычной методы, бывшей до сихъ поръ главнымъ источникомъ его популярности, и даетъ перевѣсъ описательной части надъ разговорной. Въ то же время это единственная книга великаго писателя, гдѣ юморъ почти совершенно отсутствуетъ и гдѣ дѣйствующія лица лишены той рельефности, той оригинальности, благодаря которой они навсегда врѣзываются въ умѣ читателя. Достоинство его не въ этомъ: оно въ драматизмѣ и яркости картинъ. Онъ въ особенности обличаетъ силу воображенія писателя.
«Повѣсть о двухъ городахъ» почти вся была написана въ Гэдшилѣ въ теченіи 1859 г., и прежде чѣмъ перейти къ слѣдовавшему за нимъ произведенію, сообщимъ нѣсколько подробностей объ интимной жизни новаго владѣльца этого имѣнія. Въ теченіи двухъ первыхъ лѣтъ Диккенсъ, миссъ Гогартъ и дѣти жили въ Гэдшилѣ только лѣтомъ; но въ 1860 г., когда Tavistok-House былъ проданъ, семейство окончательно поселилось въ этомъ помѣщеніи, столь дорогомъ сердцу великаго юмориста; и Диккенсъ, начиная съ этого года вплоть до самой смерти своей, не переставалъ «украшать» то, что онъ называлъ своимъ маленькимъ владѣніемъ. Украшенія эти служили предметомъ постоянныхъ шутокъ въ семействѣ, и младшая дочь Диккенса, г-жа Чарльзъ Коллинзъ, смѣясь, говорила ему при каждомъ своемъ посѣщеніи: «папа, пойдемъ смотрѣть твое послѣднее украшеніе». Его ужасно занимали всѣ эти украшенія, и онъ съ видимымъ удовольствіемъ смотрѣлъ на работу мастеровыхъ. Диккенсъ былъ ужасный любитель порядка и не могъ выносить, чтобы какая нибудь вещь, какой нибудь стулъ стоялъ не на своемъ мѣстѣ. Каждое утро, прежде чѣмъ сѣсть за работу, онъ обходилъ домъ, садъ и всѣ службы, чтобы убѣдиться, что все въ порядкѣ, и никогда не былъ такъ счастливъ, какъ взобравшись на лѣстницу съ молоткомъ и гвоздями въ рукахъ…
У него была страсть къ яркимъ краскамъ. Онъ поставилъ передъ домомъ двѣ огромныхъ корзины съ красной геранью, его любимымъ цвѣткомъ. Онъ также былъ большой охотникъ до хорошихъ зеркалъ и развѣсилъ ихъ по всѣмъ угламъ и уголкамъ дома.
Скажемъ также нѣсколько словъ о собакахъ Диккенса, которыхъ онъ ужасно любилъ. Наибольшими фаворитами его были Тюркъ и Линда, два сенъ-бернардскихъ пса, самецъ и самка. Они сопровождали своего господина во всѣхъ его прогулкахъ. Еще была у него маленькая бѣлая собачка померанской породы, принадлежавшая его младшей дочери. Списокъ его любимцевъ былъ-бы не полонъ, если бы мы не включили въ него знаменитаго кота, глухого и «безъимяннаго», котораго прислуга почтительно называла «господскимъ котомъ». Это таинственное животное никогда не покидало Диккенса. котъ лежалъ около него, ѣлъ вмѣстѣ съ нимъ, спалъ у его ногъ, въ то время какъ онъ писалъ. Однажды вечеромъ, когда невѣстка и дочери Диккенса уѣхали куда-то по сосѣдству на балъ, и онъ, оставшись одинъ въ квартирѣ, читалъ у маленькаго столика, при свѣтѣ стоявшей на немъ свѣчи, огонь вдругъ погасъ. Увлеченный своимъ чтеніемъ, онъ поспѣшилъ снова зажечь свѣчу, и, зажигая ее, замѣтилъ, что котъ смотрѣлъ на него съ весьма патетическимъ выраженіемъ. Онъ продолжалъ читать. Нѣсколько минутъ спустя огонь снова сталъ гаснуть, онъ поднялъ глаза и увидѣлъ кота съ поднятой передней лапой, которой онъ собирался потушить свѣчку. Потомъ странное животное опять принялось смотрѣть на своего господина умоляющимъ взглядомъ. Диккенсъ понялъ этотъ нѣмой призывъ. Онъ отложилъ книгу въ сторону, и пока не настало время лечь спать, все игралъ съ животнымъ.
Для характеристики его писательскихъ привычекъ приведемъ одно очень любопытное мѣсто изъ маленькой книжечки, гдѣ старшая дочь его разсказываетъ дѣтямъ жизнь того, кто былъ ихъ нѣжнѣйшимъ другомъ:
«Одна изъ дочерей его, выздоравливавшая послѣ долгой болѣзни, была перенесена, по его желанію, въ его рабочій кабинетъ и положена на кушетку подлѣ его письменнаго стола. Это была большая честь для молодой дѣвушки и она лежала спокойно, притаившись какъ мышка… Долгое время тишина не нарушалась ничѣмъ, кромѣ скрипа пера, бѣгавшаго по бумагѣ. Вдругъ писатель вскочилъ съ своего мѣста, подбѣжалъ къ зеркалу, въ продолженіи нѣсколькихъ секундъ смотрѣлся въ него и потомъ, возвратясь къ своему письменному столу, опять принялся работать. Нѣсколько времени спустя повторилось то же самое, но только на этотъ разъ онъ вмѣсто того, чтобы сѣсть за работу, обернулся къ дочери и, смотря на нее, но не видя, пробормоталъ сквозь зубы какія-то непонятныя слова. Потомъ онъ снова сѣлъ за письменный столъ и не вставалъ до самаго обѣда. Это былъ очень любопытный опытъ. Интересно было наблюдать, какъ онъ вполнѣ воплощался въ созданное его воображеніемъ лицо, измѣняя совершенно свою физіономію и глубоко поглощенный своей собственной концепціей».
У Диккенса всегда были гости и всѣ добивались его приглашенія, потому что жизнь въ Гэдшилѣ для гостей юмориста была восхитительная. Въ девять часовъ завтракали, потомъ выкуривали сигару, бродя по садамъ, или читая газеты, до «luncheon», т. е. до часу. Все утро хозяинъ работалъ то въ комнатѣ нижняго этажа, налѣво отъ входа, прозванной «комнатой баккалавра», то въ швейцарскомъ шалэ, о которомъ мы уже упоминали. Послѣ лунча, дѣлали экскурсію въ Рочестерскій соборъ, на развалины стараго замка, въ кобгемскій паркъ, владѣлецъ котораго, лордъ Дарнлей, довѣрилъ ключи отъ него Диккенсу. Къ услугамъ лѣнивыхъ готовы были экипажи, но авторъ «Мистера Пиквика» всегда, ходилъ пѣшкомъ. Это былъ неутомимый ходокъ и за нимъ трудно-бы было слѣдовать, еслибы прелесть и веселость разсказовъ этого несравненнаго собесѣдника не заставляли забывать усталость и время. Въ его сочиненіяхъ мы встрѣчаемъ точное описаніе большей части его любимыхъ прогулокъ. Болота сдѣлались знаменитыми послѣ романа «Большія Надежды»; трактиръ «Кожанной Бутылки» имѣлъ честь принимать у себя мистера Топмана, въ періодъ его любовныхъ невзгодъ; а подъ фортомъ Питта происходила столь-же достопамятная, какъ и мало-кровавая дуэль между мистеромъ Винклемъ и докторомъ Стеммеромъ.
Лѣтомъ 1860 г. происходили въ Гэдшилѣ большія празднества и увеселенія по случаю свадьбы Кэтъ, младшей дочери романиста, съ Чарльзомъ Эльстономъ Коллинзомъ, братомъ писателя и сыномъ художника, который всѣхъ лучше понялъ и передалъ англійскій пейзажъ и сельскую жизнь въ Англіи. Въ это ясное лѣтнее утро артистъ увидалъ бы сцену достойную его кисти. Всѣ крестьяне надѣли свои праздничныя платья въ честь Диккенса, и свадебный поѣздъ съ трудомъ подвигался къ церкви — такъ многочисленны были тріумфальныя арки. Диккенсъ тѣмъ болѣе былъ тронутъ этой оваціей, что она была для него совсѣмъ неожиданна.
Когда онъ проѣзжалъ мимо деревенской кузницы, запылали смоляныя бочки и произведена была пальба изъ двухъ маленькихъ пушекъ, за которыми кузнецъ ѣздилъ въ Рочестеръ. Въ подобныхъ досугахъ Диккенсъ черпалъ силу, которая была ему необходима для того, чтобы одновременно продолжать свою творческую дѣятельность, свои публичныя чтенія и свои редакціонныя занятія.
Романъ, слѣдовавшій за «Повѣстью о двухъ городахъ» въ журналѣ All the year Round, назывался «Большія Надежды». Это одинъ изъ самыхъ короткихъ и потому самому, можетъ быть, одинъ изъ самыхъ занимательныхъ романовъ Диккенса, читающихся отъ начала до конца съ непрерывнымъ интересомъ. За нѣсколько дней до его появленія Диккенсъ писалъ Форстеру:
«Романъ будетъ написанъ отъ перваго лица, и впродолженіи первыхъ трехъ номеровъ герой является ребенкомъ, какъ Давидъ Копперфильдъ. Теперь вы не пожалуетесь на недостатокъ юмора, какъ въ „Двухъ городахъ“. Мнѣ кажется, что вступленіе будетъ очень забавно. Я ставлю въ постоянныя отношенія ребенка и добраго парня — почти дурака»…
Замѣчательно то, что, изображая во второй разъ дѣтство мальчика, Диккенсъ нисколько не повторяется. Молодой Пипъ ничѣмъ не напоминаетъ молодого Давида, хотя онъ также бѣденъ, также несчастенъ и обладаетъ такимъ же нѣжнымъ сердцемъ, какъ тотъ. Впослѣдствіи Давидъ будетъ обязанъ силой своего характера, испытаніямъ, перенесеннымъ имъ; а Пипа испортитъ и избалуетъ неожиданно, счастье. Каторжникъ, бѣжавшій съ чатамскихъ доковъ, встрѣчаетъ ребенка, наводитъ на него страхъ и заставляетъ его воровать для того, чтобы тотъ носилъ ему пищу и добылъ пилу, которой онъ хочетъ перепилить свои кандалы. Каторжникъ снова пойманъ и его ссылаютъ; но онъ уноситъ въ сердцѣ своемъ такую благодарность къ ребенку, что рѣшается сдѣлать изъ него богатаго человѣка и джентльмена. Онъ богатъ, и поручаетъ адвокату, защищавшему его передъ судомъ, заботиться о воспитаніи Пипа и ежегодно выдавать ему значительную сумму денегъ. Пипъ воображаетъ, что онъ обязанъ этимъ одной старой дамѣ, милліонеркѣ и бездѣтной. Онъ думаетъ, что она хочетъ сдѣлать его своимъ наслѣдникомъ. Въ этомъ и заключаются «большія надежды» (Great Expectation). Но каторжникъ не выдерживаетъ; онъ, съ опасностью жизни, возвращается, чтобы взглянуть на молодого джентльмена — свое созданіе. Онъ открывается юношѣ, который съ ужасомъ узнаетъ, что благодѣтель его преступникъ, каторжникъ; честная натура просыпается въ немъ. Состояніе каторжника дало ему возможность создать себѣ независимое положеніе. Онъ будетъ работать, пока не возвратитъ всѣхъ денегъ, полученныхъ имъ отъ адвоката. Но прежде всего — онъ считаетъ себя обязаннымъ, съ своей стороны, сдѣлать все возможное для того, чтобы спасти отъ строгости правосудія этого человѣка, который — преступенъ-ли онъ или невиненъ — любилъ его, былъ ему преданъ и спасъ его отъ нищеты и невѣжества. Кто читалъ «Большія надежды», тотъ конечно не забылъ этихъ удивительныхъ страницъ, гдѣ Диккенсъ описываетъ бѣгство несчастнаго каторжника; эту охоту на человѣка на мрачныхъ волнахъ Темзы, эту борьбу между преступленіемъ и правосудіемъ, эту дикую страсть каторжника къ своему пріемышу и невольное уваженіе послѣдняго къ своему странному спутнику, — уваженіе, смѣшанное съ ужасомъ… все это изображено съ интенсивностью и реализмомъ, отъ которыхъ дрожь пробѣгаетъ по тѣлу. Полицейскіе агенты овладѣваютъ наконецъ каторжникомъ; но нечувствительный къ ихъ грубости — онъ бросаетъ послѣдній взглядъ на того, кого онъ извлекъ изъ ничтожества. Превосходно также въ началѣ романа — это поэтическое описаніе безконечныхъ унылыхъ болотъ, гдѣ скрывается каторжникъ и куда мальчикъ приноситъ ему пищу…
Вслѣдъ за этимъ романомъ въ «All the year Round» началось печатаніе новаго произведенія Бульвера, что дало возможность
Диккенсу отдохнуть на нѣкоторое время. «Съ тѣхъ поръ, какъ я кончилъ романъ свой, пишетъ онъ, я чувствую страшныя боли въ одной сторонѣ моего тѣла. Мнѣ необходимо довольно продолжительное far niente». Но вообразить себѣ, что Диккенсъ можетъ долгое время оставаться въ бездѣйствіи, значило бы не знать его. Вотъ что онъ называетъ отдыхомъ:
"Каждый день, впродолженіи двухъ или трехъ часовъ, я подготовляю свою новую серію публичныхъ лекцій. Большого труда стоило мнѣ передѣлать въ одинъ непрерывный разсказъ Копперфильда. Мнѣ кажется, это должно имѣть большой успѣхъ. Я обработалъ также сцены изъ Николая Никльби, въ іоркширской школѣ и думаю, что Сквирсъ, Джонъ Брауди и Ко произведутъ довольно комическій эффектъ. Наконецъ я приготовилъ очерки личностей бастильскаго узника изъ «Двухъ городовъ», и карлика изъ «Рождественской сказки».
Въ ноябрѣ Диккенсъ присутствовалъ на свадьбѣ своего старшаго сына, нынѣшняго редактора All the year Round. Онъ женился на дочери мистера Эванса, который вмѣстѣ съ Бредбюри былъ въ продолженіи долгихъ лѣтъ издателемъ сочиненій великаго юмориста. Домъ Бредбюри и Эвансъ извѣстенъ еще въ другомъ отношеніи. Въ его бюро основанъ былъ полвѣка назадъ знаменитѣйшій сатирическій журналъ Великобританіи — Пончъ.
Конецъ 1861 г. и первая половина 1862 были посвящены второй серіи чтеній, въ англійскихъ городахъ, съ нѣкоторыми промежутками отдыха въ Гэдшиллѣ.
Между «Большими надеждами» и «Нашимъ общимъ другомъ» т. е. между 1861—64 годами Диккенсъ напечаталъ въ своемъ журналѣ цѣлый рядъ юмористическихъ очерковъ подъ названіемъ: «The uncommercial Traveller», потомъ три «Рождественскихъ сказки» и наконецъ, нѣсколько коротенькихъ новеллъ и эскизовъ, напоминающихъ его первую манеру. Въ концѣ 1863 г., наканунѣ Рождества, Диккенсъ испыталъ большое огорченіе. Онъ узналъ о внезапной смерти своего собрата, великаго романиста Тэккерея, бывшаго въ теченіи многихъ лѣтъ его сподвижникомъ и другомъ.
"Я увидѣлъ его въ первый разъ — писалъ онъ нѣсколько дней спустя — двадцать восемь лѣтъ тому назадъ въ редакціи «Cornhills Magazine». Онъ хотѣлъ иллюстрировать мною книгу, которой я дебютировалъ; а въ послѣдній разъ мы встрѣтились съ нимъ недавно въ Атенеумъ-клубѣ. Онъ сказалъ мнѣ, что пролежалъ три дни въ постели и что собирался испытать новое средство, которое описалъ мнѣ смѣясь. Онъ былъ веселъ и имѣлъ здоровый видъ. Вскорѣ — онъ умеръ. Въ памяти моей этотъ долгій промежутокъ времени между нашими первыми и послѣдними свиданіями, запечатлѣли многочисленные эпизоды, — гдѣ онъ проявлялъ свой удивительный юморъ, свою необычайную экстравагантность, не мѣшавшіе ему быть вмѣстѣ съ тѣмъ очень кроткимъ, при случаѣ серьезнымъ и всегда чрезвычайно милымъ съ дѣтьми. Никто болѣе меня не убѣжденъ въ его добротѣ и великодушіи. Не время теперь говорить объ его книгахъ, объ его знаніи человѣческаго сердца, объ его способности подмѣчать наши слабости, объ его блестящемъ умѣ хроникера, объ его оригинальности какъ поэта и объ его удивительномъ умѣньи владѣть нашимъ англійскимъ языкомъ; но у меня передъ глазами вся написанная имъ часть его послѣдняго романа, и скорбь, которую я ощущалъ, пробѣгая эти страницы, такъ же сильна, какъ мое убѣжденіе, что въ часъ, когда его похитила смерть, онъ сохранялъ всю свою умственную силу и бодрость. Послѣднія слова, исправленныя имъ въ корректурѣ, были слѣдующія: «И сердце мое затрепетало отъ невыразимаго блаженства». О, дай-то Богъ, чтобы въ эту рождественскую ночь, когда отяжелѣвшая голова его опустилась на подушки и онъ поднялъ обѣ руки свои къ небу, о, дай-то Богъ, чтобы въ этотъ торжественный спокойный мигъ, сознаніе исполненнаго долга и вѣра въ христіанское безсмертіе точно также заставили его сердце «затрепетаться отъ невыразимаго блаженства»…
За этой смертью послѣдовали вскорѣ двѣ утраты, еще болѣе тяжкія для великаго романиста. Его старая больная мать, уже два года не покидавшая постели, умерла въ началѣ 1864 г., а черезъ мѣсяцъ, въ годовщину его рожденія, телеграмма принесла ему вѣсть о смерти второго сына его Вальтера, умершаго въ военномъ госпиталѣ въ Калькуттѣ. Онъ былъ поручикомъ 26 пѣхотнаго полка и еслибъ прожилъ еще мѣсяцъ, то ему минуло бы 23 года. Противъ всѣхъ этихъ огорченій у Диккенса было вѣрное средство: усиленный трудъ. Со свойственной ему энергіей онъ отеръ свои слезы и сѣлъ за рабочій столъ. Творческая дѣятельность приносила ему если не утѣшеніе, то, по крайней мѣрѣ, минутное забвеніе. Начало его предпослѣдняго романа «Нашъ общій другъ» появилось въ маѣ 1864 г. Онъ продолжалъ выходить до ноября 1865 года.
Между тѣмъ какъ печатался этотъ романъ, автору его пришлось быть дѣйствующимъ лицомъ въ ужасной катастрофѣ — на Степльгорстской желѣзной дорогѣ, одинъ изъ поѣздовъ которой потерпѣлъ крушеніе 9 іюня 1865 г. Это число 9-е іюня было роковымъ для Диккенса, потому что оно было также и днемъ его смерти. Въ письмѣ къ своему старому другу Томасу Миттону, писанномъ 13-го іюля изъ Гедшиля, онъ слѣдующимъ образомъ описалъ всѣ перипетіи этого печальнаго событія.
«Я находился въ вагонѣ, который одинъ только не свалился въ рѣку. Онъ былъ удержанъ на краю бездны какимъ-то чудомъ и остался висящимъ на воздухѣ. Въ моемъ отдѣленіи находились двѣ дамы, молодая и старая. Вотъ, въ точности, что произошло: мы вдругъ сошли съ рельсовъ и насъ волочило въ теченіи нѣсколькихъ минутъ. Старая дама вскрикнула: „Господи!“ а молодая принялась стонать. „Мы ничего не можемъ сдѣлать. Будемъ мужественны и тверды“, сказалъ я, взявъ ихъ обѣихъ за руки. Старушка отвѣчала мнѣ: „Благодарю. Разсчитывайте на меня. Клянусь спасеніемъ души моей — я буду спокойна“. Не успѣла она окончить, какъ мы всѣ трое были отброшены въ уголъ нашего отдѣленія внезапнымъ толчкомъ, послѣ котораго вагонъ остановился. Я сказалъ своимъ спутницамъ: „Опасность миновала. Обѣщаетели вы мнѣ не трогаться съ мѣста, если я выйду въ окошко“? Обѣ отвѣчали мнѣ знакомъ, что да, и я вышелъ, не имѣя ни малѣйшаго понятія о томъ, что происходило. Къ счастію, я вышелъ съ величайшими предосторожностями и остановился на подножкѣ; отсюда я увидѣлъ разрушенный мостъ; а внизу — только линію рельсовъ. Рядомъ, въ сосѣднемъ отдѣленіи, пассажиры дѣлали страшныя усилія, чтобы выпрыгнуть изъ окна. Два кондуктора — одинъ съ окровавленнымъ лицомъ — бѣгали какъ помѣшанные вдоль одного изъ парапетовъ моста, оставшагося цѣлымъ. Я кликнулъ ихъ: „Взгляните на меня! Остановитесь на минуту и взгляните на меня. Узнаете-ли вы меня“? Одинъ изъ нихъ отвѣтилъ мнѣ: „мы отлично васъ знаемъ, г. Диккенсъ“. — „Въ такомъ случаѣ, другъ мой, дайте мнѣ вашъ ключъ и пошлите одного изъ рабочихъ, которыхъ я вижу тамъ, для того, чтобы мы могли очистить вагонъ“. Намъ удалось это сдѣлать посредствомъ двухъ досокъ и когда мы кончили, я увидѣлъ весь поѣздъ лежащимъ на днѣ рѣки. Я пошелъ въ наше отдѣленіе, чтобы взять свою фляжку, зачерпнувъ въ шляпу свѣжей воды. Вдругъ я очутился передъ человѣкомъ, который едва стоялъ на ногахъ, весь окровавленный, съ черепомъ, буквально разрубленнымъ пополамъ. Я омылъ ему лицо и далъ ему глотнуть нѣсколько капель воды и положилъ его на дернъ. Онъ сказалъ мнѣ: „благодарю“ и тотчасъ-же умеръ. Потомъ я наткнулся на даму, распростертую подъ деревомъ. Кровь текла по ея лицу, которое было свинцоваго цвѣта. Я спросилъ ее, можетъ-ли она выпить немножко водки. Она сдѣлала мнѣ знакъ головой. Я далъ ей нѣсколько капель и ушелъ отыскивать другихъ жертвъ. Когда я вернулся, она была мертва. Несчастный мужъ цѣплялся за мою одежду и умолялъ меня помочь ему отыскать жену его. Мы нашли ее мертвой. Одинъ господинъ — французъ — съ которымъ я говорилъ въ Дуврѣ, былъ буквально искрошенъ».
Эти ужасныя сцены оставили въ Диккенсѣ такое впечатлѣніе, что годъ спустя онъ писалъ изъ Рочестера. «Всякое путешествіе по желѣзной дорогѣ для меня тягостно. У меня всегда является такое ощущеніе, какъ будто вагонъ валится на лѣвую сторону и каждый разъ, какъ скорость движенія увеличивается, у меня захватываетъ дыханіе»…
Первоначальная идея «Общаго Друга» зародилась у Диккенса во время его долгихъ прогулокъ вдоль береговъ Темзы. Многочисленныя объявленія, гдѣ въ подробности описывались примѣты утонувшихъ и обѣщалась награда тѣмъ, кто отыщетъ ихъ трупы, навели его на мысль изобразить мрачныя фигуры двухъ искателей труповъ: Гексама и Ридера Гуда.
«Предположите, говоритъ онъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, что молодой человѣкъ, — можетъ быть эксцентрическій, — котораго всѣ считаютъ умершимъ и который для всего міра — за исключеніемъ самого себя — дѣйствительно умеръ, въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ наблюдаетъ жизнь, сохраняя это странное положеніе; — мнѣ кажется, что это было бы очень хорошее центральное лицо для романа…»
Эта мысль содержитъ въ себѣ происхожденіе Роксмита. А вотъ супруги Лемпль.
«Я представляю себѣ голодающаго мошенника, который женится изъ-за денегъ. Жена его также вышла за него, предполагая, что онъ богатъ. Послѣ сватьбы оба они видятъ свою ошибку и соединяются, чтобы вмѣстѣ надувать общество».
Вотъ также забавная чета Веннеринговъ:
«Люди, которые щеголяютъ во всемъ новенькомъ и вокругъ нихъ все новое. Еслибъ они вздумали представить своихъ родителей, то, кажется, и родители ихъ оказались бы совсѣмъ новенькими, какъ ихъ мебель, какъ ихъ экипажи; они отполированы и блестятъ, словно поставщикъ сейчасъ отпустилъ ихъ изъ лавки — по счету».
«Общій Другъ» носитъ на себѣ отпечатокъ тревогъ и огорченій, испытанныхъ авторомъ въ то время, когда онъ его писалъ. Въ немъ преобладаетъ нотка какой-то мрачной ироніи. Свѣжесть, избытокъ жизни, бившіе ключемъ въ первыхъ произведеніяхъ Диккенса, здѣсь отсутствуютъ; но наблюдатель, сатирикъ и моралистъ проявляютъ можетъ быть еще болѣе силы и краснорѣчія, чѣмъ гдѣ либо. А въ изображеніи маленькой, хромой Дженни Вренъ — кукольной портнихи, сохранившей посреди самыхъ тяжелыхъ невзгодъ свою веселость и кротость, сказался все тотъ же другъ дѣтей, творецъ столькихъ симпатичныхъ дѣтскихъ образовъ.
1865 г. былъ тяжелымъ годомъ для Диккенса. Онъ начался смертью одного изъ его друзей и первыхъ иллюстраторовъ его произведеній, знаменитаго каррикатуриста Лича (Leech); потомъ, въ февралѣ, внезапный припадокъ продержалъ его въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль въ постели. Это была какая-то странная болѣзнь, не поддававшаяся леченью и которую доктора приписывали чрезмѣрному возбужденію нервной системы. Боли сосредоточивались въ лѣвой ногѣ. Когда романистъ поправился, онъ всталъ съ постели хромой и остался хромымъ на всю жизнь. Но тѣмъ не менѣе онъ продолжалъ дѣлать долгія прогулки пѣшкомъ и даже во время снѣжныхъ мятелей. Онъ хотѣлъ увѣрить себя, что болѣзнь его чисто мѣстная. Событія показали, въ какой степени онъ ошибался. Параличъ, который долженъ былъ поразить эту великую интеллектуальную силу, начиналъ уже свою мрачную работу…
Диккенсъ, впрочемъ, запасался силами только для того, чтобы имѣть возможность ихъ расточать. Такъ, лѣтомъ 1865 г. онъ взялъ короткій отпускъ и поѣхалъ во Францію, но едва возвратился, какъ опять принялся за изнурительный трудъ. Стэпльгорсткая катастрофа тоже была для него пагубна. Онъ признается въ своихъ письмахъ, что получилъ сильнѣйшій ударъ. Но несмотря на все это, не успѣлъ онъ кончить «Общаго друга», какъ предпринялъ новый рядъ чтеній. Дѣятельность эта пугаетъ; ее просто не понимаешь. Не чувствовалъ ли онъ, — не сознаваясь самому себѣ въ этомъ, — что ему не долго остается жить, и не хотѣлъ ли собрать сколь возможно большую сумму денегъ за это короткое время, пренебрегая усталостью? Что состояніе его здоровья было ему извѣстно — это доказываютъ многочисленныя мѣста изъ его переписки. Наканунѣ своего отъѣзда онъ пишетъ Форстеру:
«Вотъ уже нѣсколько времени какъ мнѣ сильно неможется; Ф. Б. писалъ мнѣ, что если у меня дѣйствительно такой пульсъ, какой я ему описываю, то необходимо выслушать мое сердце. Изслѣдовавъ его, онъ сказалъ, что у меня ослабленіе мускуловъ сердца. Докторъ Бринтонъ, призванный на консиліумъ, высказалъ мнѣніе, что у меня въ особенности раздраженіе сердечныхъ нервовъ. Все это мало меня смутило. Я самъ предчувствовалъ, что сердце, этотъ органъ чувства, играетъ нѣкоторую роль въ моей болѣзни. Не могъ же я предположить, чтобы моя трудовая жизнь нисколько не повліяла на мое здоровье; и дѣйствительно, я замѣчалъ въ себѣ, въ послѣднее время, значительную перемѣну. У меня нѣтъ уже прежняго рвенія, прежней вѣры. Я ужъ не то, что я былъ. Но что за бѣда — укрѣпляющія средства подбодрятъ меня, и я сейчасъ заключилъ условіе съ однимъ Барнумомъ изъ Bond Street, господиномъ Чэпильсомъ, на тридцать публичныхъ чтеній, по 50 ф. стер. за каждое — въ Англіи, Ирландіи, Шотландіи и можетъ быть въ Парижѣ. Кромѣ того, всѣ мои личные расходы и расходы моего слуги оплачены. Мы начнемъ съ Ливерпуля, въ четвергъ на Пасхѣ, потомъ отправимся въ Лондонъ»…
Между тѣмъ война за освобожденіе кончилась въ Америкѣ. Огромный успѣхъ, который имѣли публичныя чтенія Диккенса въ Англіи, не давалъ нью-іоркскимъ предпринимателямъ спать спокойно. Въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ Диккенсъ, несмотря на тайное желаніе снова поѣхать въ Америку, отказывался отъ самыхъ блестящихъ предложеній американцевъ. Но они съ упорствомъ, составляющимъ одно изъ лучшихъ свойствъ ихъ расы, такъ часто возобновляли свои предложенія, каждый разъ увеличивая гонораръ, что въ маѣ Диккенсъ началъ колебаться въ своемъ рѣшеніи, хотя говорилъ еще: «Если ужъ я поѣду, то на свой страхъ и рискъ и ни съ кѣмъ не заключу контракта». Колебанія его длились до половины 1867 года. Форстеръ знакомитъ насъ со всѣми перипетіями, предшествовавшими окончательному рѣшенію; мы ограничимся одними результатами. 30-го сентября онъ пишетъ своей старшей дочери:
«Вы уже получили мою телеграмму, возвѣстившую вамъ, что я уѣзжаю въ Америку. Послѣ долгаго разговора съ Форстеромъ, въ которомъ мы тщательно обсудили вопросъ со всѣхъ сторонъ рѣшено было, что я поѣду; и мы тотчасъ же телеграфировали въ Бостонъ: да».
Недѣлю спустя онъ писалъ Форстеру:
«Такъ какъ пароходъ „Scotia“ полонъ, то я уѣду только въ день лордъ-мэра. Я не съ особенно-радостнымъ сердцемъ гляжу на будущее, но убѣжденіе мое нисколько не поколебалось. Я увѣренъ, что это путешествіе принесетъ мнѣ и славу и выгоду».
2-го ноября данъ былъ Диккенсу въ Лондонѣ большой прощальный обѣдъ въ залѣ фраи-массоновъ. Предсѣдательствовалъ лордъ Литтонъ Бульверъ. Какъ будто предчувствуя, что это путешествіе будетъ роковымъ для его друга, онъ былъ такъ растроганъ, выказалъ такую сердечность, что его настроеніе сообщилось всему обществу, и когда, послѣ прощальнаго тоста, Диккенсъ ушелъ, у многихъ глаза были влажны. 9-го того же мѣсяца онъ покинулъ Ливерпуль и отплылъ въ Бостонъ, куда мы послѣдуемъ за нимъ вторично.
VIII.
Выдержки изъ американскихъ писемъ. — Возвращеніе. — Болѣзнь усиливается. — Письмо къ сыну. — Отношенія къ королевѣ. — Прощальное чтеніе. — Послѣднія минуты. — Похороны. — Отзывъ Таймса и рѣчь Джоуэтта.
править
Пріемъ, оказанный Диккенсу въ Америкѣ, былъ столь же восторженный какъ и въ первый его пріѣздъ, и публичныя чтенія его имѣли успѣхъ колоссальный. Приводимъ нѣсколько выдержекъ, изъ его многочисленныхъ писемъ къ старшей дочери, къ невѣсткѣ его миссъ Гогартъ и къ Джоану Форстеру, пропуская мелочныя детали и останавливаясь только на томъ, что казалось намъ наиболѣе интереснымъ или характернымъ.
«Бостонъ 25 ноября. Двое изъ нашихъ агентовъ уѣхали въ Нью-Іоркъ. Мы употребляемъ всевозможныя усилія къ тому, чтобы наши билеты не попали въ руки барышниковъ. Со всѣхъ концовъ Америки намъ шлютъ предложенія, но мы не принимаемъ ни одного изъ нихъ. Молодые студенты Кембриджскаго университета (названнаго такъ въ честь знаменитаго университета въ Англіи) жаловались Лонгфелло, что ихъ пятьсотъ человѣкъ и они не могли достать ни одного билета. Вѣроятно я долженъ буду устроить для нихъ особенное чтеніе».
«2-го декабря. Вчера происходило мое первое чтеніе здѣсь. Сюжеты избранные мною, были: „Рождество“ и „Процессъ Пиквика“. Мнѣ право невозможно бы было преувеличить великолѣпнаго пріема, сдѣланнаго мнѣ, и эффекта, произведеннаго моимъ чтеніемъ. Въ городѣ ни о чемъ другомъ не будутъ говорить въ теченіи нѣсколькихъ дней. Всѣ мѣста на другія чтенія и на чтенія въ Нью-Іоркѣ уже взяты. Я думаю заработать здѣсь около 1300 ф. ст. въ недѣлю. Въ субботу мы отправляемся въ Нью-Іоркъ».
«Нью-Іоркъ 14 декабря. Успѣхъ необычайный. Роскошный залъ, еще болѣе великолѣпный чѣмъ въ Бостонѣ. „Рождество“ и „Процессъ“ вызвали большіе апплодисменты въ первый вечеръ, а Копперфильдъ и Бобъ-Соуэръ (изъ Пиквикскаго клуба) — неописанный энтузіазмъ — во второй. Сегодня въ 9 часовъ вечера у бюро стоялъ хвостъ изъ трехъ тысячъ человѣкъ, которые начали собираться, несмотря на страшный холодъ, съ двухъ часовъ утра»!..
15 декабря. Мы еще не дѣлали сбора менѣе 450 ф. ст. Посылаю съ нынѣшнимъ пароходомъ 3000 ф. ст. въ Англію. Во всѣхъ штатахъ мнѣ безпрерывно дѣлаютъ предложенія. Мы возвращались въ субботу въ Бостонъ на два дополнительныхъ сеанса; потомъ въ день Рождества возвращаемся сюда и даемъ еще четыре. Я до сихъ поръ обязался только ѣхать въ Филадельфію".
«Бостонъ 22 декааря. Нѣкто капитанъ Долливеръ, принадлежащій къ бостонской таможнѣ, выписалъ нарочно изъ Англіи омеловую гирлянду, и сегодня утромъ, за завракомъ я нашелъ ее на моемъ столѣ. Это трогательное вниманіе прекрасно характеризуетъ гостепріимность и симпатичность гражданъ Новой Англіи. Запомните разъ навсегда — какъ общее правило — что все, что говорятъ обо мнѣ газеты — ложь. Единственный репортеръ порядочно освѣдомленный, — это корреспондентъ Таймса, въ Филадельфіи. Если вы хотите имѣть понятіе о прессѣ въ этой странѣ, то прочтите слѣдующее: Редакторъ одной газеты предлагалъ моему администратору Дольби чтобы тотъ купилъ у него право на постоянное печатаніе въ его газетѣ своихъ объявленій. Дольби нашелъ, что это безполезная трата и не послалъ туда ни одного объявленія; и сегодня утромъ на столбцахъ этой газеты большими буквами было напечатано: Человѣкъ называющій себя Дольби, вчера вечеромъ безобразно напился, въ низшихъ кварталахъ города, и былъ задержанъ полиціей за драку съ ирландцемъ».
Бостонъ. 25 ноября. Вы помните, что я во время своего послѣдняго путешествія познакомился съ знаменитымъ профессоромъ Кембриджскаго университета, докторомъ Вебстеромъ. Этотъ великій ученый былъ повѣшенъ въ 1849 г. за то, что онъ убилъ въ своей лабораторіи одного изъ своихъ друзей, которому онъ былъ долженъ. Онъ разрѣзалъ трупъ на части и спряталъ въ огромной кафедрѣ, на которой каждый день читалъ своимъ ученикамъ лекціи. Въ послѣдній разъ, какъ я находился въ Кембриджѣ, мнѣ захотѣлось въ подробности осмотрѣть мѣсто, гдѣ профессоръ — имѣвшій повидимому давно репутацію очень жестокаго человѣка, — совершилъ свое необыкновенное преступленіе. Это огромная зала, мрачная, зловѣщая, холодная, молчаливая. Печь, въ которой онъ сжегъ голову жертвы, до сихъ поръ издаетъ какой-то отвратительный запахъ (вѣроятно, когда я вошелъ — какой-нибудь анатомическій препаратъ варился на медленномъ огнѣ). Вокругъ меня валялись скелеты, отдѣльныя части тѣла, окоченѣвшіе трупы, распростертые на эстрадахъ, въ ожиданіи вскрытія. Вечеромъ, въ томъ домѣ, гдѣ я обѣдалъ, разсказывали страшный анекдотъ. Разскащикъ принадлежалъ къ небольшому числу приглашенныхъ докторомъ Вебстеромъ на обѣдъ, происходившій у него за годъ до убійства. Въ началѣ обѣда всѣ чувствовали какую-то неловкость. Одинъ изъ гостей (жертва инстинктивной антипатіи) вдругъ вскочилъ съ своего мѣста и вскричалъ, между тѣмъ какъ потъ струился по лицу его: «Боже мой! Въ залѣ, гдѣ-нибудь, кошка»!.. Кошку нашли и прогнали. Наконецъ, за десертомъ, всѣ нѣсколько оживились. Вебстеръ велѣлъ тогда прислугѣ потушить газъ и принести сосудъ, въ которомъ онъ въ то утро производилъ опыты какихъ то химическихъ соединеній: «Вы увидите, господа, сказалъ онъ, — это очень любопытно — мы всѣ будемъ походить на привидѣнія». Сосудъ принесли, каждый со страхомъ смотрѣлъ на своего сосѣда. Вдругъ раздался крикъ ужаса. Вебстеръ намоталъ себѣ на шею веревку, конецъ которой держалъ въ рукѣ, нагнулся надъ пламенемъ, склонивъ голову набокъ, и высунувъ языкъ вращая испуганными глазами; онъ для забавы изображалъ всѣ консульсіи человѣка котораго вѣшаютъ"…
«Нъю-Іоркъ наканунѣ Рождества 1867 г. Возвратясь сюда, я нашелъ письмо отъ дочери моей. Я чувствовалъ потребность въ немъ, потому что мнѣ грустно и нездоровится. Слишкомъ медленное дѣйствіе сердца очень меня безпокоило въ послѣднее время; кромѣ того я схватилъ насморкъ… американскій насморкъ; въ Англіи не могутъ себѣ даже вообразить, что это такое»!
«Нью-Іоркъ, январь 1868 г. Въ Бруклинѣ я буду читать въ церкви. Бруклинъ — это, такъ сказать, спальня Нью-Іорка. Сюда неутомимые нью-іоркскіе коммерсанты пріѣзжаютъ каждую ночь на нѣсколько часовъ отдохнуть. Эти „духовные“ вечера будутъ происходить 16, 17 и 20 текущаго мѣсяца. Такъ какъ Бруклинъ расположенъ на томъ берегу, то меня каждый вечеръ, вмѣстѣ съ моимъ параднымъ экипажемъ, будетъ перевозить туда огромный паромъ. Продажа билетовъ представляла необычайное зрѣлище. Каждый членъ благородной корпораціи продавцевъ билетовъ (это совершенная правда и я говорю серьезно) принесъ съ собой тюфякъ, маленькій мѣшокъ съ хлѣбомъ и говядиной, два одѣяла и бутылку виски. Снабженные такимъ образомъ всѣмъ необходимымъ, они проводятъ ночь, предшествующую открытію кассы, лежа на улицѣ. Приходятъ они обыкновенно въ десять часовъ вечера. Прошедшей ночью, такъ какъ было ужасно холодно, они развели огромный костеръ, и это въ узкой улицѣ, гдѣ почти всѣ дома деревянные! Явилась полиція чтобы потушить его. И тогда произошла генеральная битва. Продавцы, лежавшіе всѣхъ далѣе, воспользовались мѣстами, опустѣвшими среди драки, для того чтобы перенести свои тюфяки поближе къ дверямъ кассы. Въ восемь часовъ утра появился Дольби съ билетами. Его встрѣтили привѣтствованнымъ ревомъ: „Вотъ и Дольби! Ур-ра, Дольби! Здравствуй, Дольби! Чарли далъ тебѣ свою карету, старичина Дольби! Дольби, — здоровъ ли Чарли? Сюда Дольби! Не растеряй билетовъ, Дольби! Дольби! Дольби! Дольби!“ Посреди этихъ криковъ Дольби, всегда флегматическій, начинаетъ исполнять свои обязанности, возбуждаетъ всеобщее неудовольствіе, раскланивается и уходитъ»…
«Филадельфія. 19 января 1868 г. Я нахожусь здѣсь въ самомъ громадномъ изъ американскихъ отелей, въ отелѣ „Континентальномъ“. Мнѣ очень спокойно. Все здѣсь превосходно. Гарсонъ, который мнѣ прислуживаетъ — нѣмецъ. Большая часть лакеевъ негры или метисы. Городъ отличается необыкновенной чистотой. Небо такое же ясное, такое же синее — какъ въ Италіи; но морозъ очень сильный, а мой гриппъ все продолжается. Этотъ ужасный американскій катарръ до такой степени удручаетъ меня, что я долженъ обѣдать въ три часа, для того чтобы вечеромъ, владѣть своимъ голосомъ. Трудъ мой очень утомителенъ. Часто, когда я схожу съ эстрады, меня должны уносить и класть на кушетку, на которой я лежу впродолженіи четверти часа, обезсиленный, мертвый… За то результаты блестящіе. Я даю тридцать четвертый вечеръ, и ужъ отправилъ въ Англію болѣе 10 тысячъ фунт. ст. золотомъ. Развѣ это не великолѣпно?»
"Вашингтонъ. Февраль 1868 г. Я обѣдалъ съ генераломъ Стэнтономъ, близкимъ другомъ знаменитаго президента Линкольна, и онъ разсказалъ мнѣ чрезвычайно любопытный анекдотъ. Наканунѣ того вечера, когда Линкольнъ былъ убитъ, онъ предсѣдательствовалъ въ министерскомъ совѣтѣ. Стэнтонъ, командовавшій сѣверными войсками, опоздалъ. Увидя его входящимъ, президентъ прервалъ свой разговоръ. «Теперь, сказалъ онъ, займемся, господа, государственными дѣлами». Генералъ, къ своему величайшему удивленію, замѣтилъ тогда, что Линкольнъ, сидѣвшій въ своихъ предсѣдательскихъ креслахъ, имѣлъ какой-то особенный, несвойственный ему, важный, сосредоточенный, исполненный строгаго достоинства видъ. Онъ не шевелился, не покачивался всѣмъ тѣломъ, не прерывалъ никого — какъ это было его обыкновеніемъ; онъ оставался спокоенъ, сосредоточенъ и грустенъ. При выходѣ изъ залы, Стэнтонъ сообщилъ свое замѣчаніе генералъ — Атторнею, прибавивъ: «Какая необыкновенная перемѣна въ г. Линкольнѣ!» — «Мы всѣ это замѣтили, какъ и вы, отвѣчалъ Атторней, между тѣмъ какъ мы васъ ожидали, онъ сказалъ намъ, опустивъ голову: „Въ самомъ скоромъ времени, господа, произойдетъ событіе — весьма необычайное“. „Событіе, счастливое, безъ сомнѣнія“? сказалъ одинъ изъ насъ. Президентъ отвѣчалъ очень серьезнымъ тономъ: „Не знаю… не знаю… но вы вскорѣ увидите…“ И когда мы всѣ стали его спрашивать, не получилъ ли онъ какихъ извѣстій, онъ сказалъ: „Нѣтъ; но я видѣлъ сонъ… и вотъ уже третій разъ какъ я его видѣлъ.. Въ первый разъ это было въ ночь, предшествовавшую Болль-Ромской битвѣ; во второй — наканунѣ Бальтиморской битвы“… Онъ снова опустилъ голову на грудь и задумался. — „Не можете ли вы сказать намъ, произнесъ кто-то, какого свойства былъ этотъ сонъ?“ — „Да, отвѣчалъ президентъ: я находился на большой рѣкѣ, широкой и быстрой. Я плылъ на лодкѣ и потокъ уносилъ меня… уносилъ… Но это не политика, господа; займемся теперь государственными дѣлами“, прибавилъ онъ, увидѣвъ, что вы вошли… „Это было бы любопытно, сказалъ генералъ Стэнтонъ Атторнею, если бы дѣйствительно произошло какое нибудь важное событіе“. Въ ту же ночь президентъ Линкольнъ былъ убитъ»!..
«Буффало. Мартъ 1868. Въ двадцать пять лѣтъ Буффало сдѣлался значительнымъ и многолюднымъ городомъ. Здѣсь живетъ множество эмигрантовъ ирландскихъ и нѣмецкихъ. Очень любопытно, что по мѣрѣ приближенія къ границамъ Канады, красота женщинъ все уменьшается. Здѣсь женскій типъ представляетъ какое-то неловкое соединеніе — нѣмецкаго, ирландскаго, южно-американскаго и канадскаго, еще не слившееся въ одно гармоническое цѣлое. Не было и дюжины хорошенькихъ женщинъ въ огромной толпѣ, наполнявшей вчера вечеромъ залу».
Въ субботу 18 апрѣля нью-іорская пресса дала въ честь Диккенса публичный банкетъ, происходившій въ знаменитомъ нью-іоркскомъ ресторанѣ Дельмонкка. Приглашенныхъ было болѣе двухъ сотъ. «Около пяти часовъ, говоритъ „New-York Herold“, начали собираться. Въ пять съ половиною получено было извѣстіе, что съ великимъ писателемъ случился новый и сильный припадокъ въ ногѣ. Но вскорѣ потомъ г. Диккенсъ появился, опираясь на руку г. Грелея. Присутствующіе выстроились по обѣимъ сторонамъ, и молчаливо раскланялись съ нимъ; г. Диккенсъ очень хромалъ. Нога его сильно распухла. Онъ тяжело опирался на руку своего друга и, казалось, очень страдалъ».
Однакожъ онъ всталъ, и несмотря на боль, произнесъ рѣчь съ своимъ обычнымъ хладнокровіемъ. Онъ отдалъ справедливость прогрессу, который нашелъ въ Соединенныхъ Штатахъ, послѣ своего двадцатипяти-лѣтняго отсутствія. Возникли большіе города; прежняя грубость уступила мѣсто болѣе мягкимъ, культурнымъ формамъ, въ общественной жизни; наконецъ пресса держала себя съ большимъ достоинствомъ, избѣгая скандаловъ. Онъ обѣщалъ своимъ слушателямъ, что во всѣхъ новыхъ изданіяхъ «Американскихъ замѣтокъ» и «Мартина Чоддльзвитта» онъ укажетъ на эти счастливыя измѣненія къ лучшему. А покамѣстъ, онъ благодарилъ своихъ хозяевъ за деликатность, любезность, радушіе, выказанныя ими по отношенію къ нему. Онъ сказалъ что навсегда сохранитъ благодарное воспоминаніе о внимательныхъ, интеллигентныхъ и полныхъ энтузіазма слушателяхъ, которыхъ онъ встрѣчалъ во всѣхъ городахъ Соединенныхъ Штатовъ.
Это послѣднее усиліе окончательно утомило его. Онъ долженъ былъ оставить залъ до окончанія банкета. Въ слѣдующій понедѣльникъ онъ далъ послѣдній литературный вечеръ, и черезъ два дня отплылъ на пароходѣ Россія, прибывшемъ въ Англію въ первыхъ числахъ мая 1868 г.
Морской воздухъ и невольное бездѣйствіе, послѣ столь сильной усталости принесли Диккенсу большую пользу. 25 мая онъ могъ писать своимъ американскимъ друзьямъ: "Мой докторъ былъ такъ озадаченъ, увидѣвъ меня въ прошлую субботу загорѣлымъ, энергичнымъ и бодрымъ, что воскликнулъ: «Боже милостивый! да онъ помолодѣлъ на семь лѣтъ!» Но не успѣлъ неутомимый художникъ ступить на родную землю, какъ тотчасъ же вошелъ въ переговоры съ своимъ старымъ импрессаріо Чеппельсомъ, желая предпринять рядъ новыхъ чтеній въ англійскихъ городахъ. Чтеній этихъ предполагалось дать сто, и Диккенсъ долженъ былъ получить за нихъ восемь тысячъ фунтовъ стерлинговъ. Въ Америкѣ онъ выручилъ чистой прибыли, за покрытіемъ всѣхъ издержекъ, двадцать тысячъ ф. стерл. Понятно, что въ виду такихъ цифръ трудно было противиться искушенію. Справедливо или нѣтъ, но Диккенсу казалось, что творческая способность его послѣ Копперфильда стала ослабѣвать, и онъ считалъ своимъ долгомъ эксплуатировать свои актерскія способности, для того, чтобы оставить дѣтямъ своимъ сколь возможно большее состояніе, нажитое исключительно умственнымъ трудомъ. Но мы полагаемъ, что у него были на это еще причины другого свойства. Намъ кажется, что этого глубокаго художника мучило желаніе еще болѣе популяризовать созданныя имъ типы, запечатлѣть ихъ въ умѣ многихъ тысячъ зрителей жестами, выраженіемъ лица, и словомъ; намъ кажется, что онъ самъ наслаждался, вызывая эти образы, силой своей удивительной мимики, вызывая въ потрясенной толпѣ то взрывы хохота, то рыданія. Наконецъ возбужденіе, забвеніе будничныхъ мелочей и дрязгъ было необходимо Диккенсу. Онъ не заботился о своемъ здоровьѣ; онъ не вѣрилъ, не хотѣлъ вѣрить въ опасность своего положенія. Его твердая, несокрушимая воля пренебрегала многочисленными предостереженіями; что касается докторовъ, онъ заставлялъ ихъ говорить какъ ему хотѣлось. Но вся эта энергія, вся эта душевная сила не могла сломить недуга. Утомленіе, испытанное имъ во время американскаго путешествія, оставило свои страшные слѣды. Во всей его внѣшности сказывалась видимая удрученность, и ясные блестящіе глаза его часто омрачались. Однажды, когда онъ ѣхалъ обѣдать къ одному пріятелю, онъ замѣтилъ, что можетъ читать только половину буквъ на вывѣскахъ, находившихся по правую сторону отъ него. Онъ приписалъ это явленіе лекарству, принятому имъ наканунѣ; но это начиналъ свою работу параличъ!
Въ концѣ этого года ему пришлось испытать новыя огорченія. Въ сентябрѣ младшій сынъ его уѣхалъ вслѣдъ за братомъ своимъ въ Австралію. «Эти разставанія тяжелы, очень тяжелы… но это нашъ общій жребій. Вся жизнь наша проходитъ въ томъ, что мы разстаемся съ людьми, которыхъ наиболѣе любимъ. Прощай, бѣдный мальчикъ. Благослови тебя Богъ!» Въ октябрѣ, послѣдній изъ его братьевъ, Фредерикъ, умеръ въ Дарлингтонѣ. «Одинъ изъ его друзей ухаживалъ за нимъ до его послѣдняго вздоха, съ глубокой нѣжностью. Эта была разбитая жизнь. Онъ шелъ безъ цѣли, толкаемый судьбой… Бѣдный Фредъ… Онъ знаетъ теперь, куда ведетъ насъ эта невидимая сила»…
Между тѣмъ чтенія продолжались. Онъ прибавилъ къ своему репертуару страшную сцену убійства въ «Олливерѣ Твистѣ». Аудиторія трепетала отъ ужаса, слушая его. Въ ноябрѣ онъ былъ въ Эдинбургѣ и писалъ оттуда: «Это лучшее убійство, какое когда-либо играли на сценѣ. Въ послѣдній понедѣльникъ въ залѣ была настоящая эпидемія обмороковъ. Болѣе двадцати дамъ вынесли изъ залы въ безчувственномъ состояніи… Это становилось почти смѣшно…»
Нѣсколько дней спустя, онъ писалъ изъ Bath’а слѣдующія странныя строки: «Призракъ Лендора ходитъ со мной по безмолвнымъ улицамъ. Городъ этотъ похожъ на обширное кладбище, откуда мертвымъ удалось встать. Они построили улицы и дома изъ камней своихъ могилъ. Они блуждаютъ по улицамъ, стараясь казаться живыми, но это имъ не удается».
Наконецъ въ февралѣ послѣдовалъ внезапный перерывъ его чтеній:
"Генри Томпсонъ запрещаетъ мнѣ читать сегодня вечеромъ и не хочетъ пускать меня завтра въ Шотландію. Вотъ свидѣтельство, которое выдали мнѣ онъ и Бирдъ. «Мы нижеподписавшіеся свидѣтельствуемъ, что г. Ч. Д. страдаетъ воспаленіемъ въ ногѣ, и мы запретили ему читать сегодня вечеромъ. Ему нужно нѣсколько дней отдохнуть».
Однако-же, нѣсколько дней спустя, почувствовавъ себя лучше, онъ отправился въ Эдинбургъ и въ теченіи февраля и марта продолжалъ разъѣзжать по Англіи, читая то тамъ, то здѣсь. «Нога идетъ отлично, пишетъ онъ одной изъ своихъ дочерей. Я немножко усталъ (четыре убійства въ недѣлю), но не очень. Нога причиняетъ мнѣ страданіе только ночью».
Боецъ принужденъ былъ вскорѣ уступить, побѣжденный сильнѣйшимъ противникомъ. Когда онъ, въ срединѣ апрѣля, находился въ Честерѣ, тревожные симптомы заставили его удалиться на нѣсколько дней въ Блэкъ-Паль, на берегъ моря. Оттуда онъ писалъ Форстеру:
"Не говорите моему семейству, но усиленная работа нѣсколько потрясла меня. Въ послѣднее воскресенье, въ Честерѣ, со мной случился обморокъ, и я замѣтилъ, что я почти совсѣмъ потерялъ чувствительность въ лѣвой ногѣ. Такъ какъ я передъ тѣмъ принялъ лекарство, прописанное мнѣ докторомъ Бирдомъ, то я тотчасъ-же отправилъ ему письмо, спрашивая его: не слѣдуетъ-ли приписать замѣченные мною симптомы пріему этого лекарства. Онъ немедленно отвѣчалъ мнѣ: «судя по вашему описанію этихъ симптомовъ, нельзя ошибиться въ ихъ свойствѣ. Лекарство, принятое вами, тутъ не причемъ. Эти явленія происходятъ отъ общаго истощенія. Вы должны, не откладывая дальше, отдать себя въ мои руки».
Знаменитый врачъ, одно изъ свѣтилъ англійской медицинской школы, не удовольствовался этимъ письмомъ; онъ самъ поѣхалъ за Диккенсомъ, и несмотря на всѣ его протесты и увѣренія, остановилъ окончательно чтенія и увезъ его съ собой въ Лондонъ, гдѣ призвалъ на консультацію своего коллегу, не менѣе знаменитаго Томаса Уатсона, который въ 1872 году по просьбѣ Форстера сообщилъ ему письменно слѣдующія подробности:
«Я былъ приглашенъ, если не ошибаюсь, 23 апрѣля 1869 г. къ Чарльзу Диккенсу, на консультацію съ г. Карромъ Бирдомъ. По возвращеніи домой, я набросалъ въ своей записной книжкѣ слѣдующія замѣтки. Послѣ сильной усталости, Ч. Д. почувствовалъ въ субботу или воскресенье днемъ головокруженіе, причемъ попятился назадъ и едва не упалъ. Позже, желая взять вещь съ маленькаго столика, онъ толкнулъ его впередъ непроизвольно. У него было странное ощущеніе въ лѣвой ногѣ, въ особенности въ пяткѣ, но онъ могъ поднимать ногу и не волочилъ ее. Онъ не могъ положить лѣвой руки на какой нибудь предметъ, не глядя на него. Ему трудно было поднять руки, чтобъ причесаться. Положеніе это ясно показывало, что Чарльзу Диккенсу угрожаетъ вскорѣ частный параличъ или даже апоплексическій ударъ. Это было, безъ сомнѣнія, послѣдствіемъ сильнаго утомленія и возбужденія, сопряженнаго съ его многочисленными чтеніями. Когда я изслѣдовалъ его въ Лондонѣ, куда привезъ его г. Карръ Бирдъ, онъ имѣлъ видъ здороваго человѣка. Умъ его былъ ясенъ, пульсъ спокоенъ; сердце билось нѣсколько учащеннѣе, нежели въ нормальномъ состояніи. Онъ сказалъ мнѣ, что иногда, говоря, ошибается въ выраженіяхъ, забываетъ имена и числа. Онъ обѣщалъ слушаться меня безпрекословно. Мы выдали ему свидѣтельство, гдѣ констатировали опасность его положенія, и запрещали ему читать публично впродолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Но уступая его настоятельнымъ просьбамъ, я разрѣшилъ ему дать еще двѣнадцать чтеній, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ отдыха, но подъ условіемъ, чтобы эти чтенія не влекли за собой поѣздокъ по желѣзной дорогѣ».
Эти одиннадцать публичныхъ чтеній происходили въ началѣ 1880 г. Мы возвратимся къ нимъ. А теперь приведемъ одно письмо Диккенса въ 1868 г. къ своему сыну, передъ его отъѣздомъ въ Австралію, о которомъ мы уже упоминали. Письмо это рисуетъ душу знаменитаго писателя во всей простотѣ и благородствѣ ея, и въ то же время служитъ лучшимъ отвѣтомъ на обвиненія его въ презрительномъ отношеніи къ евангельскимъ истинамъ и христіанской религіи, — обвиненія, которымъ онъ не только подвергался при жизни, но которыхъ не избѣгъ и по смерти — со стороны разныхъ лицемѣрныхъ ханжей. Какъ увидитъ читатель, великій юмористъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и искренно вѣрующій человѣкъ.
«Я пишу тебѣ сегодня это письмо, потому что твой близкій отъѣздъ тягостенъ для моего сердца, и потому что я хочу, чтобы ты увезъ съ собой это отцовское прощаніе и отъ времени до времени пораздумалъ о немъ, когда будешь далеко отсюда. Мнѣ не нужно говорить тебѣ, что я глубоко люблю тебя, и что эта разлука сильно меня печалитъ; но жизнь вся состоитъ изъ разставаній, и нужно умѣть переносить ихъ. Искреннее убѣжденіе въ томъ, что существованіе, которое ты хочешь испробовать, наиболѣе подходитъ къ твоимъ наклонностямъ, служитъ мнѣ утѣшеніемъ. Дѣятельность и свобода этой жизни болѣе по тебѣ, нежели монотонное корпѣнье въ какомъ нибудь бюро или конторѣ. Чего тебѣ не доставало до сихъ поръ, это устойчивости въ твоихъ намѣреніяхъ, постоянства въ твоихъ рѣшеніяхъ. Прошу тебя, будь упорнѣе въ своихъ предпріятіяхъ, и если ты разъ положилъ себѣ что нибудь исполнить, то не удовлетворяйся до тѣхъ поръ, пока не доведешь предпринятаго до полнаго и совершеннаго окончанія. Я былъ гораздо моложе тебя, когда мнѣ пришлось трудомъ добывать себѣ хлѣбъ. Я обязанъ былъ успѣхомъ своимъ твердой волѣ, и съ тѣхъ поръ она никогда не покидала меня. Во всѣхъ сношеніяхъ своихъ никогда не пользуйся слабостью ближняго. Никогда не будь суровъ съ своими подчиненными и старайся поступать съ другими такъ, какъ ты бы хотѣлъ, чтобъ съ тобой поступали. Не приходи въ отчаяніе отъ людской несправедливости. Между книгами, которыя я для тебя выбралъ, я положилъ евангеліе, побуждаемый тѣми же причинами, тѣмъ же духомъ, который заставилъ меня сдѣлать для тебя сокращеніе изъ него, когда ты былъ маленькимъ ребенкомъ. Знай, другъ мой, что это совершеннѣйшая изъ изъ всѣхъ книгъ, какія когда либо существовали и будутъ существовать. Она преподастъ тебѣ лучшіе уроки, какими человѣкъ, желающій попытаться быть искреннимъ и вѣрнымъ въ исполненіи своего долга, можетъ быть руководимъ. Каждый разъ, какъ кто-нибудь изъ твоихъ братьевъ уѣзжалъ, вступая въ жизнь, я напутствовалъ его подобными же словами, я умолялъ его руководствоваться этой книгой, не обращая вниманія на людскія толкованія и измышленія. Ты вспомнишь, что въ отцовскомъ домѣ васъ никогда не принуждали къ исполненію религіозныхъ обрядовъ, къ соблюденію простой формальности. Я всегда заботился о томъ, чтобы не утомлять ума дѣтей моихъ вещами, значеніе которыхъ они еще не въ состояніи понимать. И потому ты поймешь почему, въ настоящую минуту, я желалъ бы, чтобы ты раздѣлялъ мои убѣжденія относительно истины и красоты христіанской религіи. Она исходитъ отъ самого Христа, и если ты будешь слѣдовать ей, съ простотой сердца, искренно и смиренно — ты всегда избѣжишь дурныхъ путей. Еще одно слово по этому поводу: не покидай никогда своего обыкновенія молиться днемъ и вечеромъ; я самъ не покидалъ его никогда, и знаю, какое утѣшеніе я черпалъ въ этомъ. Надѣюсь, что ты всегда будешь думать обо мнѣ, что я былъ для тебя хорошимъ отцомъ. Ты не можешь ничѣмъ лучше доказать мнѣ своей любви, ничѣмъ не можешь сдѣлать меня болѣе счастливымъ, какъ исполняя свой долгъ, несмотря ни на что и всегда».
Скажемъ также нѣсколько словъ объ отношеніяхъ, существовавшихъ между англійской королевой и лучшимъ изъ романистовъ ея государства. Вслѣдствіе гордости и независимости писателя, отношенія эти, какъ мы увидимъ, были нѣсколько натянуты до послѣдняго года его жизни.
Въ 1857 г. когда Диккенсъ устроивалъ театральное представленіе въ пользу несчастнаго Дугласа Джерольда, нѣкоторые пытались заручиться покровительствомъ королевы. Но она должна была отказаться, потому что не могла сдѣлать исключенія, не оскорбивъ всѣ благотворительныя учрежденія, постоянно осаждавшія ее просьбами о предсѣдательствѣ и покровительствѣ. Но тѣмъ не менѣе ей очень хотѣлось взглянуть на игру «неподражаемаго Боца», который никогда такъ не заслуживалъ своего прозвища, какъ облекшись въ костюмъ актера. И вотъ къ нему отрядили адъютанта, полковника Фипса. Королева милостиво предоставляла въ его распоряженіе одну изъ залъ Бокингемскаго дворца, если онъ захочетъ устроить въ ней генеральную репетицію для королевы и ея двора. Она просила его привезти своихъ дочерей.
— Умоляю ея величество извинить меня, отвѣчалъ Диккенсъ, недостойно было бы писателя идти забавлять своими гримасами даже коронованныхъ особъ, и при этихъ обстоятельствахъ дочери мои чувствовали бы себя при дворѣ неловко. Но если моя государыня удостоитъ принять приглашеніе почтительнѣйшаго изъ ея подданныхъ, то я и друзья мои почтемъ за величайшую честь для себя сыграть пьесу въ ея присутствіи въ тотъ день, когда ей будемъ угодно посѣтить нашу залу.
Королева, съ своимъ здравымъ смысломъ и обычнымъ благодушіемъ, согласилась, назначила день, пріѣхала и была очень довольна представленіемъ. Но послѣ спектакля произошелъ новый инцидентъ. Предоставимъ самому Диккенсу разсказать объ этомъ:
«Моя всемилостивѣйшая государыня (письмо отъ 5 іюля 1857 г.) была такъ довольна, что прислала за мной за кулисы. Она хотѣла видѣть меня и поблагодарить. Я отвѣчалъ, что я въ театральномъ костюмѣ и не могу ей представиться. Она прислала вторично и приказала сказать мнѣ, что костюмъ ничего не значитъ, а что она желаетъ видѣть меня. Я просилъ передать, что я смѣю надѣяться, что королева проститъ мнѣ, но что я считалъ бы достоинство литератора униженнымъ, еслибы явился къ ней въ костюмѣ скомороха. Королева не настаивала болѣе и сегодня утромъ я чувствую себя счастливымъ, что поступилъ такимъ образомъ».
Наконецъ въ 1870 г. представился случай, позволившій королевѣ видѣться съ авторомъ, популярность котораго совпадала съ ея вступленіемъ на тронъ. Произошло это самымъ естественнымъ образомъ. Диккенсъ вывезъ изъ Америки коллекціи превосходнѣйшихъ фотографическихъ снимковъ съ полей битвъ, происходившихъ во время войны за освобожденіе. Королева, слышавшая о нихъ отъ секретаря тайнаго совѣта, г. Гельпса, изъявила желаніе видѣть ихъ. Диккенсъ тотчасъ же послалъ ихъ ей и нѣсколько дней спустя, по приглашенію ея, явился въ Бокингемскій дворецъ. Свиданіе между королевой и знаменитымъ писателемъ было очень просто и задушевно. Когда она выразила сожалѣніе, что не присутствовала ни на одномъ изъ его чтеній, онъ отвѣчалъ, что теперь онѣ уже принадлежатъ къ прошлому. Потомъ она заговорила и объ удовольствіи, которое доставила ей игра его въ 1857 г., когда онъ игралъ для нея, и на слова Диккенса, что пьеса эта не имѣла успѣха на театрѣ, любезно отвѣтила: это потому, что вы не участвовали въ ней.
Потомъ разговоръ перешелъ на пріемъ, оказанный принцу Уэльскому жителями Нью-Іорка, будто бы недостаточно радушный. «Впрочемъ, спокойно сказала королева, окружающіе моего сына, по своему обыкновенію, вѣроятно надѣлали много шуму изъ ничего». Диккенсъ разсказалъ королевѣ о снѣ президента Линкольна наканунѣ его смерти. Потомъ королева попросила у него его сочиненія, и взявъ со стола, стоявшаго подлѣ нея, экземпляръ своего «Шотландскаго Дневника» съ ея автографомъ, произнесла: «Чарльзъ Диккенсъ! скромнѣйшій изъ авторовъ въ моемъ королевствѣ, не рѣшился бы поднести свою книгу величайшему писателю вѣка, если бы г. Гельпсъ не сказалъ мнѣ, что этотъ подарокъ изъ рукъ вашей королевы доставитъ вамъ удовольствіе». Она вручила ему книгу съ любезнымъ наклоненіемъ головы, означавшимъ, что свиданіе кончилось.
Говорили, что королева Викторія предлагала Диккенсу баронскій титулъ, съ правомъ передачи его старшему сыну; говорили, что она хотѣла сдѣлать его членомъ своего совѣта, что дало бы ему право называться «Right Honourable». Наконецъ, одна американская газета сообщила мельчайшія подробности о завтракѣ вдвоемъ, предложенномъ королевой своему любимому писателю. Но все это нелѣпыя выдумки, и единственныя достовѣрныя отношенія, — это тѣ, которыя мы разсказали. Очень можетъ быть, что авторъ Давида Копперфильда отказался бы отъ всякихъ титуловъ и почестей, если бы ему предложили ихъ; но достовѣрно то, что ему ихъ не предлагали.
Наконецъ, повинуясь своимъ докторамъ и увѣщаніямъ друзей своихъ, осужденный на физическій отдыхъ, Диккенсъ возвратился въ свое излюбленное Гэдшильское имѣніе, гдѣ терпѣливо ожидала его вѣрная сестра, подруга всѣхъ его радостей и печалей. Глубокое спокойствіе царило теперь въ жилищѣ и повсюду вокругъ него. Птенцы подросли и, вѣря въ свои окрѣпшія крылья, улетѣли далеко изъ семейнаго гнѣзда. Дружба — единственное чувство, сопровождающее человѣка до могилы. Посреди этой тишины, посреди этого зеленѣющаго пейзажа, прорѣзаннаго мирной и величавой рѣкой, противъ этой готической Рочестерской колокольни, возвышающейся на ясно голубомъ фонѣ неба, воспоминанія дѣтства — живые и меланхолическіе призраки — толпою тѣснились вокругъ великаго художника, и какая-то тихая грусть овладѣла имъ. Дни его проходили въ мечтательныхъ прогулкахъ подъ сводами стараго монастыря вдоль стѣнъ мистическаго собора, посреди безмолвныхъ могилъ. Какой уголокъ этой мѣстности не говорилъ ему объ его дѣтскихъ мечтахъ и порываніяхъ? Не было ли его завѣтной, но казавшейся ему тогда неосуществимой, мечтой, когда-нибудь жить здѣсь — въ этомъ Гедшильскомъ домѣ, господствующемъ надъ большой дорогой и надъ рѣкой, подъ этими тѣнистыми деревьями, посреди этихъ цвѣтниковъ и огородовъ, принадлежавшихъ ему теперь. И въ быстромъ видѣніи проносилась передъ его глазами вся его жизнь, славная, полная успѣховъ, но и упорнаго труда, полная преданности человѣчеству, борьбы со зломъ, предразсудками, невѣжествомъ. И подобно тому, какъ бурная рѣка, приближаясь къ морю, которое должно поглотить ее, вдругъ расширяется, замедляетъ свое теченіе и, смиривъ бурныя порыванія своихъ водъ, медленно, торжественно, спокойно идетъ на встрѣчу своей судьбѣ, — на рубежѣ другого безконечнаго океана, ограничивающаго горизонтъ человѣческаго существованія, смирились житейскія волненія и тревоги, и душу великаго художника объяло какое то неопредѣленное, таинственное ощущеніе — состоявшее изъ нѣжности и печали, изъ надеждъ и воспоминаній. Такое впечатлѣніе живо чувствуется при чтеніи неоконченнаго романа Диккенса «Тайна Эдвинга Друда». Романъ этотъ долженъ былъ состоять изъ двѣнадцати иллюстрированныхъ выпусковъ, но остановился на второмъ выпускѣ. Замѣчательно, что Диккенсъ настойчиво требовалъ, чтобы въ условіи, заключенномъ имъ съ фирмой Чапмана и Галля, включена была слѣдующая статья: «Если означенный Чарльзъ Диккенсъ умретъ, не окончивъ романа „Тайна Эдвинга Друда“, то душеприкащикомъ его Джономъ Форстеромъ должно быть уплачено г. Фредерику Чапману вознагражденіе за убытки, причиненные ему невольнымъ перерывомъ изданія». Изданныя главы Эдвинга Друда заставляютъ глубоко сожалѣть о томъ, что это произведеніе не могло быть доведено авторомъ до конца. Описательная часть его въ особенности колоритна; что касается до юмористической части, то и здѣсь также къ автору Пиквикскаго клуба какъ будто возвратилась — посреди этой обстановки, напоминавшей ему его дѣтство — вся свѣжесть, весь избытокъ жизни, которыми отличались его первоначальныя произведенія.
Въ началѣ 1870 г. Диккенсъ пріѣхалъ въ Лондонъ, съ цѣлью дать еще двѣнадцать литературныхъ вечеровъ, разрѣшенныхъ ему врачами и которые на афишѣ были названы: прощальными чтеніями (Farewell Readings). Онъ нанялъ домъ, принадлежащій г. Мильнеру Гибсону въ Гайдъ-Паркѣ; чтенія должны были происходить отъ 11-го января до 15-го марта. Онъ началъ, въ присутствіи блестящей аудиторіи, съ Давида Копперфильда и процесса Пиквика. Никогда онъ не читалъ такъ хорошо, съ такой страстностью, съ такимъ увлеченіемъ. Сидя за подвижной стойкой для лампъ и ни на минуту не теряя его изъ виду, Форстеръ, волнующійся, нервный, дрожащій, присутствовалъ при всѣхъ его чтеніяхъ, вмѣстѣ съ докторомъ Карръ-Бирдомъ. Наконецъ 12 марта онъ читалъ въ послѣдній разъ. Публика слѣдила съ напряженнымъ вниманіемъ за каждымъ его движеніемъ, и глубокое молчаніе царствовало въ залѣ, когда онъ медленно закрылъ томъ Пиквика. Потомъ вставъ съ своего мѣста и вперивъ въ эту толпу грустный взглядъ онъ произнесъ прощальное слово. Когда онъ кончилъ — толпа съ минуту оставалась безмолвной, и онъ хотѣлъ уже уходить, какъ страшное урра! потрясло обширную С.-Джемскую залу до основанія, изумляя сосѣднихъ прохожихъ и фланеровъ. Диккенсъ остановился тогда и обернулся лицомъ къ публикѣ. Онъ былъ очень блѣденъ, но улыбался этимъ тысячамъ незнакомыхъ друзей, привѣтствовавшихъ такимъ образомъ въ послѣдній разъ великаго утѣшителя, защитника несчастныхъ, добраго чародѣя, — короля смѣха и слезъ!
Диккенсъ еще разъ говорилъ публично, на обѣдѣ королевской академіи, 30 марта. Онъ былъ представителемъ литературы. За нѣсколько дней передъ тѣмъ умеръ другъ его дѣтства, знаменитый художникъ Мэклизъ, единственный истинно-талалантливыи историческій живописецъ, какого произвела Англія, въ настоящемъ вѣкѣ. Онъ умеръ печальный, упавшій духомъ, почти въ бѣдности, — позабытый націей, героическія легенды которой онъ прославилъ въ фрескахъ, дѣлающихъ его безсмертнымъ. Диккенсъ въ своей рѣчи коснулся своего друга.
«Въ теченіи многихъ лѣтъ, сказалъ онъ, я былъ искреннимъ другомъ и постояннымъ товарищемъ великаго Мэклиза. Я не позволю себѣ говорить здѣсь о немъ какъ о художникѣ, но могу сказать, что по плодовитости своего ума, по богатству своего воображенія, онъ могъ бы, если бы захотѣлъ, быть столь же замѣчательнымъ писателемъ, какимъ былъ превосходнымъ художникомъ. Это былъ самый кроткій и самый скромный человѣкъ; привѣтливый и великодушный съ начинающими, доброжелательный къ равнымъ, неспособный ни къ какой дурной мысли, доблестно поддерживавшій достоинства своего призванія, безъ зависти и безъ честолюбія, мужъ по уму, ребенокъ по простотѣ сердца. Я смѣю утверждать — что ни одинъ художникъ не сходилъ въ могилу оставляя о себѣ болѣе чистое воспоминаніе. Никто не служилъ, съ большей искренностью, съ большимъ рыцарствомъ — своей богинѣ, столь требовательной, и однакожъ столь почитаемой — живописи».
Въ воскресенье, 22-го мая, пришелъ обѣдать къ Диккенсу, въ его лондонскую квартиру въ Гайдъ-Паркѣ, Форстеръ. Это была послѣдняя бесѣда двухъ друзей. Обѣдъ прошелъ грустно. Диккенсъ перечислялъ своихъ знакомыхъ, умершихъ въ теченіи послѣднихъ десяти лѣтъ. «И почти всѣ, прибавилъ онъ, умерли, не достигнувъ шестидесяти лѣтъ». — «Зачѣмъ говорить объ этихъ вещахъ», сказалъ Форстеръ. — «Но развѣ можно принудить себя не думать о нихъ?» возразилъ Диккенсъ… На столѣ стояла серебряная группа, изящно исполненная и подаренная романисту однимъ изъ его почитателей. Оно изображала Времена Года, которыя, взявшись за руки и образуя кругъ, несли на головѣ корзины съ цвѣтами. Подарившій эту группу, движимый трогательнымъ вниманіемъ, запретилъ скульптору изображать зиму, «потому что это печальное время года не должно имѣть ничего общаго съ тѣмъ, чьи произведенія останутся вѣчно юными». «И чтожъ, — грустно произнесъ Диккенсъ, указывая на группу, — я никогда не могу видѣть эту группу, безъ того, чтобы не подумать объ отсутствующей фигурѣ, — объ этой ненавистной зимѣ!»
На другой день онъ возвратился въ Гэдшилль, откуда ему уже не суждено было выѣзжать. Въ первые дни онъ какъ будто чувствовалъ душевное облегченіе. Онъ усердно и съ удовольствіемъ работалъ надъ своимъ романомъ. Рука и нога не заставляли его больше страдать. Но его невѣстку миссъ Гогартъ пугалъ его болѣзненный видъ. Лицо его носило слѣды сильнѣйшаго утомленія. Въ понедѣльникъ 6-го іюня, онъ самъ пѣшкомъ относилъ свои письма въ Рочестеръ, сопровождаемый двумя любимыми своими собаками. Во вторникъ, 7-го, его дочь Мери, уѣзжавшая къ своей сестрѣ, пришла съ нимъ проститься въ швейцарскій шалэ, гдѣ онъ сидѣлъ за своимъ романомъ. Диккенсъ не терпѣлъ волненій, сопряженныхъ съ долгимъ прощаніемъ, и всегда старался сократить ихъ на сколько возможно. На этотъ же разъ дочь его замѣтила, что онъ съ особенной нѣжностью прижималъ ее къ груди своей, повторивъ ей два раза: «Благослови тебя Богъ! Благослови тебя Богъ, милая дочь моя!»
Въ тотъ же день, послѣ полудня, чувствуя себя усталымъ, онъ поѣхалъ съ сестрой своей въ экипажѣ въ Кобгемъ-Вудъ, и возвратился домой пѣшкомъ, обойдя паркъ. По возвращеніи онъ нашелъ у себя китайскіе фонарики, которые прислали ему изъ Лондона и которые онъ сталъ развѣшивать въ отстроенномъ имъ зимнемъ саду, что очень его занимало. Весь этотъ вечеръ онъ провелъ съ миссъ Гогардъ, сидя въ столовой и дожидаясь ночи, для того, чтобы судить объ эффектѣ своихъ фонариковъ. Онъ много говорилъ о томъ, какъ онъ радъ, что отдѣлался отъ Лондона и отъ лондонской жизни и какъ любитъ свой гэдшильскій домъ; говорилъ, что желалъ бы провести въ немъ всю остальную жизнь свою, а когда умретъ — покоиться на маленькомъ кладбищѣ, лежащемъ подъ тѣнью стараго, полуразрушеннаго замка.
Въ среду утромъ онъ былъ веселѣе обыкновеннаго. За завтракомъ много разговаривалъ о своемъ романѣ съ миссъ Гогартъ. Такъ какъ ему нужно было на слѣдующее утро ѣхать въ Лондонъ, то онъ хотѣлъ провести весь день за работой, въ своемъ швейцарскомъ шалэ. Окна были открыты; со всѣхъ сторонъ, около него, зеркала отражали свѣжую, трепещущую листву. Небо было синее, птички пѣли и художнику казалось, что никогда этотъ уголокъ земли не дышалъ такимъ глубокимъ спокойствіемъ, такимъ мирнымъ счастьемъ. Онъ принялся за работу… Когда онъ вышелъ вечеромъ къ обѣду, миссъ Гогартъ ужаснулась при взглядѣ на него. На его благородномъ лицѣ уже лежалъ отпечатокъ смерти… «Да, я очень боленъ, сказалъ онъ, но не прерывайте обѣда». Это была послѣдняя фраза, произнесенная имъ связно. Языкъ его сталъ заплетаться и вдругъ этотъ взоръ, еще такъ недавно блиставшій умомъ, энтузіазмомъ, великодушіемъ, сдѣлался неподвижнымъ; эта знакомая всѣмъ улыбка, плѣнявшая весь Лондонъ, всю Англію, угасла подъ холоднымъ лобзаніемъ смерти; и эта гордая голова, въ первый разъ побѣжденная, опустилась на грудь… Миссъ Гогартъ бросилась къ нему, охватила его руками и попыталась донести его до кушетки. «На землю!» сказалъ онъ… Это были послѣднія слова, имъ произнесенныя. Въ ту же самую минуту онъ выскользнулъ изъ рукъ миссъ Гогартъ и остался распростертымъ на паркетѣ. Было шесть часовъ вечера. Прислуга перенесла его на диванъ, и ко всѣмъ дѣтямъ его, а также и къ его доктору г. Карръ-Бирду — были посланы телеграммы.
Въ теченіи долгихъ часовъ миссъ Гогартъ оставалась одна, бодрствуя надъ нимъ, еще дышавшимъ, но уже не жившимъ… Наконецъ, обѣ дочери его и докторъ Бирдъ пріѣхали довольно поздно ночью. Сынъ его Генри, студентъ кэмбриджскаго университета, явился лишь 9-го вечеромъ, но увы! уже не засталъ отца своего въ живыхъ. Семья Диккенса окружала смертное ложе всю ночь и весь слѣдующій день. Глаза его ни разу не открывались; онъ не подалъ никакого знака, по которому-бы можно было заключить, что онъ еще сохраняетъ сознаніе. Вечеромъ, когда послѣдніе лучи заходящаго солнца позолотили сумерки, лицо его вдругъ приняло ясное спокойное выраженіе, глубокій вздохъ вылетѣлъ изъ его полуразкрытыхъ устъ, двѣ крупныя слезы скатились по его блѣднымъ щекамъ и великаго писателя — не стало. Ему было пятьдесятъ восемь лѣтъ и четыре мѣсяца. Вѣсть о смерти Диккенса быстро облетѣла весь міръ. Повсюду, гдѣ говорили на англійскомъ языкѣ: въ Индіи, въ Австраліи, въ Америкѣ, каждый оплакивалъ его, словно потерявъ родственника или друга. Что сказать о впечатлѣніи, произведенномъ этой смертью въ самой Англіи? Королева телеграфировала въ Бильмараль, что она глубоко соболѣзнуетъ о кончинѣ Чарльза Диккенса. Она была въ этомъ случаѣ выразительницей чувствъ всѣхъ обитателей ея обширнаго королевства. Всѣ журналы и газеты поспѣшили также выразить свою скорбь. Въ «Таймсѣ» были напечатаны слѣдующія краснорѣчивыя строки, служившія отголоскомъ мнѣнія всей націи. «Государственные люди, люди науки, филантропы, — знаменитые благодѣтели своей расы, — умираютъ, не оставляя за собой такой пустоты, какъ та, которую оставляетъ смерть Диккенса. Можетъ быть они заслужили уваженіе человѣчества, можетъ быть жизнь ихъ была рядомъ тріумфовъ и почестей, можетъ быть они окружены были толпой друзей и почитателей, но каково-бы ни было преимущество ихъ положенія, какъ-бы велики ни были ихъ таланты и заслуги, ими оказанныя, — никто изъ нихъ не былъ, подобно нашему великому романисту, другомъ каждаго домашняго очага. Вѣка проходятъ, не порождая такихъ людей, потому что нужно необычайное сочетаніе умственныхъ и нравственныхъ качествъ, для того чтобы міръ согласился увѣнчать человѣка, какъ своего постояннаго и безупречнаго любимца. А Диккенсъ болѣе четверти вѣка занималъ подобное положеніе и въ Англіи и въ Америкѣ. Вестминстерское аббатство — мѣсто успокоенія литературнаго генія въ Англіи; и между тѣми, священный прахъ которыхъ былъ погребенъ въ немъ, или имена которыхъ начертаны на его стѣнахъ, мало такихъ, которые были-бы достойнѣе Диккенса занимать мѣсто въ этомъ славномъ и послѣднемъ жилищѣ».
Вестминстерскій деканъ, извѣстный докторъ Стэнли, поспѣшилъ откликнуться на желаніе націи. Въ тотъ-же день, когда напечатана была эта статья въ «Таймсѣ», онъ вошелъ въ сношеніе, съ родными и представителями знаменитаго покойника. Нужно было согласовать публичныя почести, неразлучныя съ погребеніемъ въ Вестминстерскомъ аббатствѣ, съ волей умершаго, выраженной въ духовномъ завѣщаніи его, гдѣ Диккенсъ просилъ, чтобы его похоронили тайно, безъ предварительныхъ извѣщеній и чтобъ не ставили надъ могилой никакого памятника. Докторъ Стэнли обѣщалъ семейству, что церемонія погребенія будетъ имѣть совершенно частный характеръ, и что «большая публика» не будетъ извѣщена.
Такимъ образомъ, знаменитый писатель былъ похороненъ раннимъ утромъ, во вторникъ, въ этомъ знаменитомъ придѣлѣ аббатства, который называютъ «уголкомъ поэтовъ». Могила была вырыта ночью, и тѣло прибыло со спеціальнымъ поѣздомъ, на станцію Черингъ-Кроссъ, гдѣ его ожидали очень простыя дроги, доставившія его въ аббатство. Три траурныхъ кареты слѣдовали за нимъ. При входѣ въ церковь, деканъ, два каноника старшихъ и два младшихъ, встрѣтили тѣло. Разстроенный деканъ прочелъ надлежащія молитвы; не было ни антифоновъ, ни псалмовъ, ни гимновъ; и только большой органъ нѣсколько разъ во время церемоніи возвышалъ свой голосъ въ обширномъ и безмолвномъ храмѣ. По окончаніи службы присутствующіе еще нѣкоторое время оставались печальные и молчаливые, смотря на гробъ, содержащій въ себѣ останки Чарльза Диккенса. Гробъ былъ изъ цѣльнаго дуба. На мѣдной дощечкѣ, прибитой къ нему, вырѣзана была надпись: Чарльзъ Диккенсъ. Родился 7 февраля 1812 г., умеръ 9 іюня 1870 г.
Недѣлю спустя послѣ похоронъ, въ той-же самой церкви аббатства, происходила торжественная служба въ память Чарльза Диккенса. Докторъ Джоуэттъ съ церковной каѳедры произнесъ слѣдующія, исполненныя глубокаго чувства слова, которыми мы и закончимъ нашу статью:
«Чарльза Диккенса нѣтъ болѣе! Нѣтъ его, — добраго, кроткаго, сильнаго; — покровителя всѣхъ покинутыхъ, утѣшителя всѣхъ печалей, защитника всѣхъ угнетенныхъ, друга всѣхъ страждущихъ!.. Его нѣтъ… и намъ кажется, что погасъ яркій свѣтъ, здоровый и радостный, и что въ мірѣ вдругъ стало темнѣе»…
- ↑ Диккенсъ поѣхалъ въ Америку, вовсе не въ качествѣ „комми-вояжера“ вопроса о международныхъ правахъ литературной собственности, какъ это говорили, враждебные ему журналы; но находясь въ Соединенныхъ Штатахъ, онъ рѣшился воспользоваться своимъ вліяніемъ для того, чтобы возстать противъ злоупотребленія, котораго самъ онъ былъ одной изъ главныхъ жертвъ. Въ то время, никакой законъ, никакой регламентъ не ограждалъ правъ собственности иностраннаго писателя на его сочиненія.. Романъ изданный въ Англіи, немедленно перепечатывался и продавался въ Нью-Іоркѣ, — подобно нѣкоторымъ произведеніямъ Диккенса, въ ста и ста пятидесяти тысячахъ экземпляровъ — не принося автору ни шиллинга. Всѣми выгодами пользовался исключительно издатель, грабившій при свѣтѣ дня и подъ охраной закона. Противъ этого-то порядка вещей знаменитый юмористъ и ратовалъ перомъ и словомъ. Мы увидимъ каковы были результаты его усилій.
- ↑ Эти лодки-омнибусы, юмористическое описаніе которыхъ читатель найдетъ ниже, совершали правильные рейсы между мѣстностями, лежащими на большихъ водныхъ путяхъ Сѣверной Америки. Въ 1842 году только съ помощью этихъ лодокъ-омнибусовъ можно было добраться сколько-нибудь быстрымъ способомъ на дальній Западъ. Съ проведеніемъ большихъ линій желѣзныхъ дорогъ, этотъ способъ передвиженія совсѣмъ. вышелъ изъ употребленія.
- ↑ Интересно сравнить эти строки съ описаніемъ колоніи «Эдемъ» въ Мартинѣ Чодзлтзвитѣ.
- ↑ Англичанка «синій чулокъ», написавшая очень льстивую для американцевъ, но очень мало-правдивую книгу.
- ↑ Ср. красивое описаніе въ «Американскихъ Замѣткахъ».
- ↑ Тамъ жилъ Форстеръ.