Жизнь Артемия Араратского (Араратский)

Жизнь Артемия Араратского : уроженца селения Вагаршапет, близ горы Арарата, и приключения, случившиеся с ним от младенчества до совершенных лет, удаление его из своего отечества в Грузию, оттуда в Россию, потом в Персию и, наконец, возвращение обратно в Россию через Каспийское море, с описанием многих любопытных предметов, находящихся в его стороне и прочих местах Персии, с приложением шести гравированных эстампов, изображающих виды городов персидских
автор Артемий Араратский, пер. Артемий Араратский

Оригинал: армянский, опубл.: 1813. — Источник: Жизнь Артемия Араратского. Издание подготовил К. Н. Григорьян при участии Р. Р. Орбели. Л., «Наука», 1980. (Литературные памятники). az.lib.ru

Жизнь Артемия Араратского

Его светлости князю
ПЛАТОНУ
АЛЕКСАНДРОВИЧУ
ЗУБОВУ
генералу от инфантерии
и разных орденов кавалеру

нижайшее приношение
армянина
Артемия Богданова

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

Исполняя завещание матери моей и наставника, которые внушали мне иметь всегда в памяти могущие быть со мною несчастия единственно для познания божьей ко мне благости, я записывал все со мною встретившиеся приключения, и, дополняя по времени, собрал и составил из них полную жизни моей историю на армянском языке. Настояние и почти самое принуждение некоторых особ, бывших в прошедшем персидском походе и меня довольно знавших, заставили наконец перевести рукопись мою на российский язык, а пример многих изданий, с моими происшествиями согласных, решил меня пустить в свет оные записки о тем самым принести, так сказать, благодарность, во-первых, всевышнему за благий его промысл и ко мне милосердие, которое сохранило меня от многих предстоявших опасностей и, во-вторых, великодушным и добродетельным людям, покровительствовавшим мне и служившим мне в самых несчастиях утешителями. — Память сих последних да будет незабвенна по гроб мой. — Издавая сие, я долгом поставляю предварить читателей, что в книге жизни моей не найдут они никаких риторических украшений, хотя и есть некоторые места, в которых можно бы было распространиться в них. Я писал простой только то, что со мною действительно было, не прибавлял ни одного слова лишнего, которого не было сказано, а старался еще всеми мерами скрыть многое.

Прося покорно читателей простить мне по чужеземству все нескладные и неправильные изречения, в которых случиться могут и противоречия, я уповаю, что они извинят меня и в самых грамматических ошибках, коих без сомнения на всякой странице найдется множество; но виды персидских мест по крайней мере заслужат внимания; они сняты в 1796 году одним искусным и известным художником.¹

Издание сей книги могло быть и прежде годом, но по незнанию моему российского языка и недостаткам оставалось без действия. Истину происшествий подтвердят многие особы, меня знающие.

ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ АРТЕМИЯ АРАРАТСКОГО

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я родился в 1774 году апреля 20 дня, близ горы Арарата в селении Вагаршапате Վաղարշապատ^[1], принадлежащем первопрестольному армянскому монастырю, называемому Эчьмиацыну էջմիացին,² что значит сошествие единородного сына божия, во время верховного патриарха всей Армении Симеона.³ — Отец мой по имени Аствацатур, что значит Богдан, был искусный каменосечец, небогатый, но, как все утверждали, добрый человек. По смерти его я остался четырех месяцов, и потому воспитанием моим обязан был единственно матери. Кроме меня она имела еще двух сирот, брата пяти и сестру трех лет. Когда я начал подрастать и, так сказать, приходить в смысл, то единственное мое удовольствие было слушать рассказы о всяких частных происшествиях, какие обыкновенно в тамошнем месте передаются изустно от одного другому, даже от самой древности. Известно, что не токмо дети, но и совершеннолетние любят иногда сказки: я всегда приходил в восхищение, когда находил случай узнать таким образом что-либо для себя новое. Нередко при сем случалось и то, что дети богатых людей в нашем селении, когда разговор касался каких-нибудь знаменитых в древности мужей, сплетали о себе басни, что будто и они происходят от какого-либо знатного лица или фамилии. Я же, напротив того, всегда начально обращался к собственному моему положению и во всей силе чувствовал то, что я сирота, что мать моя, беспомощная и бедная вдова, с великою нуждою и трудами достает только самое бедное и нужное пропитание. Причина таковых горестных обращений к самому себе была та, что бедность и теснота нашего семейства нам служили всегда жестокою укоризною от немилосердных соотечественников, кои, смотря на беспомощное наше с матерью сиротство, старались обременять нас всем, что только было в их возможности.

Из 700 домов, от бедного семейства до самой богатой фамилии, было не более десяти человек, кои знали грамоте. К числу сих грамотеев принадлежал и я. Мать моя, преодолевая все затруднения, какие только встречала не столько от нищеты своей, сколько от зависти и жестокости богатых сограждан, успела дать мне возможное воспитание, т. е. я обучен был читать и писать. В горести своей, которую описать почти невозможно, снося безропотно противу судьбы бедственное свое состояние, она не имела уже никаких других желаний, кроме того, чтоб меньший любезный сын ее, т. е. я, при жизни ее успел выучиться грамоте и быть в кругу служителей храма божия; и вот именно слова ее, в коих возносила она желание свое к богу: «Господи! не отыми от меня душу мою дотоле, пока не увижу меньшого сына моего, читающего и поющего во храме твоем: „возведох очи мои в гору, отнюду же приидет помощь моя. Помощь моя от господа, сотворшаго небо и землю“⁴ тогда буду я совершенно утешенною за все страдания мои и с радостию возвращу тебе жизнь мою». Из сего видно, что добрая мать моя все счастие свое, благо души своей и, так сказать, край желаний своих полагала единственно в том, чтобы я мог нести служение при храме господнем; в том предопределяла единственное счастие собственно для меня самого, и что в том только заключалась вся помощь, какой ожидала и желала прискорбная душа ее, от сотворшаго небо и землю. Совлекаясь всего, что есть суетное и ложное в естестве человеческом, кто не почувствует, что подобное расположение души, возносящее ее к создателю своему, есть самое лучшее и самое благонадежное, сколько ни были бы жестоки окружающие нас обстоятельства? — Как бы то ни было, желания матери моей исполнились; я совершенно мог читать все, и в сентябре 1786 года, пришед в церковь на вечернюю молитву, в первый раз стал читать пред олтарем по уставу псалмы, в числе коих и желаемый матерью моею: возведох очи мои в гору и проч.

Но злобная зависть бывших в церкви старшин, коих дети, кроме сельских и домашних работ, ничем не занимались и грамоте не знали, не умедлила обнаружиться. Не выждав окончания чтения, они закричали священнику: «Что ты позволяешь этому сыну нищей вдовы читать здесь? — Он не хочет делать того, что делают дети наши, — ударь его и отгони!» — Слабый священник из подобострастия к ним, забыв важность своего сана и святость места, подходит ко мне, дает изрядную пощечину и отгоняет от предолтарного места. Мать моя, пораженная таковым поступком со мною священника, упадает без памяти; ее также бьют и по приказанию старшин вытаскивают из церкви и волокут в дом. По окончании сей мятежной вечерни старшины строжайшим образом приказали десятнику смотреть за мною накрепко, не давать мне ни одной минуты свободной, чтоб я не мог ничем заниматься, кроме обыкновенных работ, говоря: «И этот негодяй, сын нищей дерзкой женщины хочет быть ученым и равняться с нашими детьми (как будто бы дети их знали грамоту), он должен только ходить за скотиною, обработывать поле и мутить воду;^[2] словом, мы приказываем тебе выбить из его головы всю грамоту»… Вот преизрядное наставление, достойное ума и сердца тогдашних земляков моих! —

По выслушании сего повеления пришел я домой и нашел мать мою в самом отчаянном положении. Сколько ни была возмущена душа ее происшествием в церкви, но, увидев меня, старалась придти в себя. — Ей было нужно скрыть собственную горесть, чтоб утешить меня и вместе с тем поспешить дать мне спасительные наставления, которые, по мнению ее, в страхе, производимом материею любовию, должны были тотчас исполниться. «Ах! сын мой, — говорила она, — злодеи не пощадили тебя и во храме божием; но бог, который еще более оскорблен злодейством их, накажет их и отмстит обиды наши. — Помни, что нам спаситель приказывал: „Если кто ударит тебя в ланиту, обрати ему другую“.⁵ — Между тем я страшусь по угрозам их, чтоб они не истребили тебя, и для того беги от них, любезное дитя мое, спасай жизнь свою, скройся в монастырь или в пустыню; — видно, что и твоя участь будет столько же горестна, как и моя. — Четырех лет была я взята в плен и по неведению верила учению Магомета. Потом, претерпев разные несчастия и мучения, возвратилась в недра православной церкви и соделалась женою христианина, твоего отца, — и считала уже себя счастливою, как, напротив того, судьба заставила испытать меня новые злоключения, отняв у меня, уже девятый год, мужа, оставившего мне в наследство нищету и вас троих сирот. — Перенося все нужды, я старалась обучить тебя, и, чтоб имел ты к тому свободное время, вместо тебя исправляла работы и не щадила ни сил, ни здоровья моего и вместе должна еще была доставать и на пропитание; воспитывая и соблюдая тебя, я думала насаждать дерево, от которого при старости моей ожидала приятных и питательных плодов, я надеялась, что ты будешь подпорою старости и дряхлости моей, что под ветвями твоими я буду иметь спокойную тень и убежище; что ты будешь единственно причиною радостей моих, кои заставят меня забыть мои горести и бедствия и дадут чувствовать честь и похвалу о тебе в людях наших. — Господь услышал наконец молитвы мои — и сердце мое восхитилось радостию; но…» — На сем неприятном возражении мать моя остановилась; потом голосом, показывающим исступление и сильное страдание души, продолжала: «Ах! злодеи бесчеловечные, одну минуту только имела я радость мою; вы вырвали ее из сердца моего, исторгаете насаждение мое; — вы потребите и корень его и с ним надежды мои!» — Таким образом мать моя, сначала желая утешить меня и успокоить, постепенно пришла сама в прежнее отчаяние и начала проклинать день своего рождения, употребив в своем ропоте противу недоведомых судеб божиих многие выражения и из Иова.⁷

Я старался утешить ее, сколько мог и как умел; ибо по молодости лет, чувствуя только настоящее, в рассуждении будущего был гораздо спокойнее ее; как бы то ни было, я успел успокоить ее столько, что отчаяние ее превратилось напоследок в тихую горесть. До сего времени я не знал ничего о подробностях ее жизни; но в продолжение вечера, для облегчения ли стесненного и растерзанного сердца своего, или для моего наставления, рассказала она нам все обстоятельства прошедшего от младенческого возраста своего до настоящего времени.

«Я, — говорила она, — природная гайканка,^[3]8 и от сего племени происходящие предки наши, просветившиеся светом евангельского учения от священномученика Григория Գրիգոր, просветителя Армении,⁹ пребывали в христианском законе. От честных родителей родилась я в 1751 году в Газах.^[4] — На двухгодовом возрасте лишилась я отца моего, а твоего деда. После того чрез два года лезгинцы под предводительством своих начальников делали беспрестанные набеги на Грузию,¹⁰ производя грабительства и убийства, а с другой стороны, в сие же самое время такой был в наших местах голод, что народ, подобно скотам, принужден был питаться травою или кто что мог найти; и наконец жители до такой доведены были крайности, что отцы и матери отпирались от детей своих и бросали их. — Мать моя, а твоя бабушка, видя, что ей со мною неизбежная предстоит погибель и от голода, от убийств и грабителей, отправилась со мною в Ериван в намерении пройти в Вагаршапат, где по совершенному спокойствию жители наслаждались изобилием и где старшая сестра моя была в замужестве за человеком не бедным. Но по двухдневном нашем путешествии лезгинцы напала на наш караван и все разграбили; старых мужчин убили, а молодых взяли в плен, в который увлекли и меня; а мать мою по старости и слабости бросили на месте, сняв с нее все платье, словом, оставили обнаженную и бесчувственную. По прошествии некоторого времени я была продана от них в персидский город Ганджу одному знатному персиянину по имени Чолоху Сафар-бек, который, будучи человек чувствительный, сжалился над моим младенчеством, принял меня не так, как невольницу, но воспитывал как родную дочь и обучал персидской грамоте и закону. По прошествии же двух лет, когда я оказывала в учении совершенные успехи, Сафар-бек, видя, что человеколюбивые его попечения обо мне не остаются втуне, положил наконец причесть меня к своему роду и на седьмом году моего возраста сговорил меня за родного своего сына, сделав чрез своего муллу кябин (свадебный контракт).¹² — После сего спустя четыре года, когда мне исполнилось уже одиннадцать лет, благодетель мой положил быть моей свадьбе; но в то же самое время нареченный мой жених сделался жестоко болен.

Между тем мать моя, как она после мне рассказала, быв ограбленною разбойниками и брошенною на месте, пришедши в себя, оставалась несколько часов на дороге, оплакивая мое похищение и общее наше с нею бедствие; а напоследок с сердцем, полным отчаяния, не имея никакой одежды, дошла до деревни Шамкор, отстоявшей от того места весьма не в дальном расстоянии, где она и осталась жить.

Чрез несколько лет, поправясь в здоровье и состоянии своем, по непреодолимой материнской горячности решилась меня отыскивать повсюду, где бы то ни было, и хотя бы искание сие стоило ей жизни. Сначала прибыла она в Ганджу, где я действительно находилась; но не могла тут отыскать меня потому, что подобное приключение, по которому я попалась в оное место, и продажа пленных всякого возраста и пола бывали весьма часто, особливо же в тогдашнее время. Оттуда отправилась она в Грузию; потом в Шуши, главный карабагский город, где, найдя удобный случай, поверглась к ногам Пана-хана и, пересказав ему свое бедствие и мое похищение, просила его помощи. Сей великодушный и справедливый человек столько был тронут ее положением, что тут же обещал ей просимую помощь и исполнил обещание свое чрез несколько дней со всею возможною милостию, какой только мать моя желать могла: он дал ей несколько денег и открытый лист, содержащий повеление, что если она отыщет свою дочь в его владении или в Гандже, которой хан Шахверди состоял под его властию, то немедленно бы ей меня возврат или или по крайней мере отдали за небольший выкуп, который она была бы в состоянии заплатить.

Получив таковое повеление, она приняла намерение чрез Ганджу отправиться в Вагаршапат, оттуда в пограничный турецкий город Ахелциха, куда обыкновенно горские хищники привозят своих пленных для продажи, а тамошние жители развозят их в другие турецкие города и в Египт. — На пути своем собирая подаяние для моего искупления, прибыла в Ганджу, где, ходя по армянам, испрашивала милостыню и вместе с тем старалась разведывать обо мне, рассказывая мое похищение, где и когда оное случилось. Некоторые, похваляя добродушие и щедрость Сафар-бека, у коего я находилась, советовали ей для испрошения таковой же милостыни идти к нему, говоря, что он, конечно, мне в ней не откажет, особенно потому, что сговоренный к женитьбе сын его находится при смерти. Мать моя последовала сему совету и пришла к дому Сафар-бека. Находящиеся у него люди научили мать мою явиться ко мне, называя меня невесткою моего хозяина, и что я сделаю ей щедрое подаяние ради облегчения от болезни нареченною мне мужа. Мать моя, входя в харем (женские комнаты), в первых дверях встречается со мною. Будучи воспитываема Сафар-беком со всею попечительностию отца и в законе магометанском, я не токмо не ожидала встретиться у него с моею матерью, но, быв разлучена с нею еще четырех лет, совсем об ней и позабыла. — Старания хозяина моего о воспитании моем действительно не были тщетны; я читала, писала и говорила по-персидски столь хорошо, что и старшие меня в том мне уступали; и все вообще называли меня умницею. Мать моя не иначе могла говорить со мною, как по-персидски. Казалось бы, что ей, не помышлявшей вовсе найти свою дочь там, куда пришла только за подаянием, невозможно или по крайней мере трудно было бы узнать меня по прошествии семи лет от четырех до одиннадцатилетнего возраста моего; но вместо того сердце ее узнало меня при первом на меня взгляде. — „Тебя ль я вижу, любезная, потерянная дочь моя?“ — вскричала она. — И забывая свое состояние и то, что, пришед просить милостыню, думала говорить не с своею дочерью, но с дочерью богатого и знаменитого человека, обняв меня, прижала к своему сердцу, и, обливая лицо мое слезами, в чрезвычайном внутреннем волнении несколько минут не могла мне более сказать ни одного слова; потом с рыданием продолжала: „Ах, любезная дочь! Тебя похитили от меня варвары; чтоб отыскать тебя, я подвергалась всем опасностям, сносила терпеливо голод, жажду, наготу и всегда уповала на помощь божию и священномученика нашего Григория, просветившего нас светом Евангелия Христова, — уповала, что я найду тебя, и упование мое совершилось; вера и надежда моя на милость и помощь бога нашего не погибли втуне; узнай мать твою, — ты христианка, искуплена от первородного греха святою кровию Христовою и крещением во имя его, ты не можешь забыть, что имела мать, которая учила тебя молиться во имя отца и сына и святого духа, троицы единосущной и неразделимой; — узнай меня, дочь моя, и самое себя, не прельщайся своим состоянием; все здесь временно, и в будущую минуту может погибнуть все земное благо наше: последуй примеру святой мученицы Рипсимы, которая отреклась быть супругою двух великих царей^[5] и приняла смерть за веру Христову; обратись и ты к истинному господу богу твоему; и, если станут тебя отторгать от него, приготовь тело свое на мучения и не страшись смерти“. После сего, в коротких словах приведя мне в пример подвиги мучеников, страдавших за Христа и получивших венцы царствия божия, в заключение сказала: „Я надеюсь, что бедная одежда матери твоей и советы ее не будут тебе противны, — сердце мое богато любовию к тебе и желанием тебе блага и спасения“. — К счастию нашему, в продолжение более четверти часа никто не помешал нашему разговору и не слыхал ни рыданий, ни разговора моей матери со мною. — Я не понимала самое себя и находилась в ее объятиях, не сказав ей в продолжение речи ее ни одного слова; потом вдруг как бы мрачный покров спал с меня; я увидела новый свет, и новые чувствования наполнили сердце мое и душу. В ту ж минуту вспомнила я младенчество мое и даже то, что мать моя учила меня молиться во имя отца, и сына, и святого духа. Обняв крепко, прижала я ее к груди своей; слезы мои лились ручьями и смешались с ее слезами. — „Я узнаю тебя, мать моя, и последую за тобою! — Приготовлю тело мое на мучения и с радостию приму смерть; поди скорей и делай, что должно, пока нареченный мой муж находится болен и я свободна“. Таким образом простясь с нею, дала ей все случившиеся со мною деньги. — Она оставила меня поспешно, опасаясь, чтобы нас не застали и чтоб последнее несчастие не было бы более прежнего. Вышед от меня, пошла она тотчас к старшему священнику нашему и пересказала все случившееся с нею и у кого меня нашла. — Он говорил ей сначала, что славный Сафар-бек по богатству своему столь силен, как лев, что и сам хан ганджинский уважает его и не может ему ничего сделать и что, кроме бога, никто не может меня освободить от рук его. Он советовал ей попробовать счастия идти к Шушинскому хану просить его помощи, говоря, что он чувствителен к несчастным, весьма строг, справедлив я многим уже оказал по подобным случаям милосердие и помощь. Но когда мать моя объявила ему, что она уже имеет от него открытый лист, тогда сей добрый священник встал и благословил бога, сказав ей: „Дочь моя, я вижу, что бог с тобою, — поди — надейся на него, — не бойся страха сильных и приступай к делу своему, чтоб спасти дочь от закона неправедного. Бог, творящий чудеса, сохранивший отроков вавилонских от пламени,¹⁴ избавит и твою дочь и спасет ее от смерти; ты встретишь затруднения и самые опасности; но дерзай на все во имя господа Иисуса Христа, не страшись смерти, но паче радуйся, если должно будет принять ее за веру: старайся укрепить в подвиге сем и дочь твою“; причем для подкрепления духа ее привел ей также многие примеры о подвигах св. мучеников и мучениц, и, наконец, сказал: „Теперь поди, дочь моя, в церковь и принеси господу теплые твои молитвы, да благодать его пребудет с тобою, содействуя тебе и укрепляя тебя в опасностях“.

Получив таковые наставления, мать моя была на другой день в церкви, и, отслушав обедню, пришла к нам в дом с просительным письмом Сафар-беку, написанным по-персидски.

Сафар-бек, мой хозяин, как человек весьма милостивый, то от него дано было приказание служащим в доме никому из приходящих к нему с просьбами, для испрошения какой-либо помощи не отказывать и допускать. По сему мать моя без всякого затруднения могла войти в его покои. Упав к ногам его, подала ему свою просьбу, в которой, изобразив свои бедствия, мое похищение и труды, употребленные ею к отысканию меня, просила его со слезами допустить ее видеть меня, так как слышала она, что у него находится на воспитании одна девица из армянской нации и что, может быть, не узнает ли она во мне потерянной ее дочери. — Письмо написано было коротко и трогательно; но хозяин мой, прочитав оное, сказал моей матери, смеяся: „Ах, ты безумная армянская старуха! Как можно, чтоб ты дочь твою, которую, как ты говоришь, потеряла четырехлетнюю, могла узнать по прошествии семи лет; видно, что у вас у женщин нет никакого рассудка“. Мать моя, не дослушивая далее его речей и заливаясь слезами, упала опять к его ногам и просила, чтоб позволил ей только взглянуть на меня и что если я дочь ее, которую она ищет, то надеется тотчас узнать меня и докажет ему то признаками. Сафар-бек наконец склонился на неотступные ее просьбы и сам пошел с нею в харем. Сначала показывали ей всех девиц, какие только были у нас в доме поодиночке, и сам спрашивал со смехом: „Ну, не эта ли твоя дочь?“ — Мать моя отвечала: „Нет!“ — Напоследок показали и меня: остановясь на одно мгновение и устремивши на меня быстрый взгляд, как бы в первый еще раз меня видит, тотчас бросилась было ко мне, чтоб обнять, но ее удержали, и Сафар-бек велел пересказать ему, какие я имею знаки, чтоб удостовериться, справедливо ли она признает меня своею дочерью. — Мать моя немедленно пересказала ему все, что могло служить приметами на моем теле. — Тотчас меня освидетельствовали чрез женщин при матери и сказали хозяину, что она говорила правду. — Несмотря на сие, Сафар-бек при всей доброте своей не хотел со мною расстаться, раздражился тем до крайности и, разбранив мою мать, называя ее дерзкою, обманщицею и прочее, приказал ее выгнать из дома. — После первого свидания моего с нею я с несказанным нетерпением ожидала ее прибытия, дабы узнать, что она предпримет к моему избавлению. — Для сего я велела, чтоб о приходящих к хозяину просить милостыню, сказывали бы и мне, и сама беспрестанно за тем присматривала, а между тем приготовляя себя ко всему, что бы из того ни вышло, с сокрушенным сердцем молилась господу и святым мученикам. — Я видела, как мать моя пришла, и частию слышала разговор ее и просьбы к Сафар-беку. — Тут я, призвавши божию помощь, решилась на все, и только что по приказанию Сафар-бека мать мою стали выгонять, я, пришедши вне себя, выбежала из моей горницы и с отчаянием закричала Сафар-беку: „Хозяин! Это истинная моя мать! — Я узнала ее, помню закон мой, в котором ею рождена, — и верую во имя отца и сына и святого духа; — делайте со мною что хотите, но я не отрекусь от истинного бога моего, не отстану от моей матери и готова с нею за спасителя нашего Иисуса Христа на все мучения и на смерть; вы нарекли меня быть женою вашему сыну; но я таковою не буду — что вы намерены со мною делать, — делайте скорее, и я готова умереть“. — Сафар-бек, пришедши от сего вовсе неожидаемого вызова в большее еще раздражение, обратился к моей матери и кричал на нее: „Как ты осмелилась, негодная дерзкая женщина с твоим морщинным гнусным лицом, придти в палаты мои и обольстить эту невинную девушку? — Вот тебе какое я сделаю решение: ты будешь наказана публично и брошена в мрачную тюрьму, где не увидишь ты дневного света и истаешь от голода и жажды“. — Он тотчас приказал служителям своим связать ей руки, вести чрез главные улицы в ханскую тюрьму и там посадить ее в самое мрачное место, пока он увидится с ханом, а по дороге бить палками. Я пришла в ужас от сего варварского повеления, кричала хозяину, чтоб меня не разлучал с матерью и что я хочу с нею вместе претерпевать мучения за господа бога моего — и повторяла с воплем, что ни служанкою его, ни женою сына его не буду и не хочу остаться заблужденною во мраках закона его; но желаю принять мучения и смерть за веру христианскую. Видя мать мою связанную и влекомую по бесчеловечному его повелению в темницу, я рвалась за нею — но Сафар-бек тотчас приказал взять меня, бросить в погреб, и не давать мне ни пить, ни есть, пока не раскаюсь в моей дерзости, не откажусь от матери моей и от намерения последовать за нею.

Между тем болезнь сына его день ото дня усиливалась, так что он находился при смерти. — Сафар-бек, занят будучи всеми попечениями об нем, не имел времени думать ни об матери моей, ни обо мне. Прошел уже целый месяц, как я находилась в яме или подвале, брошенная на голой земле, куда, однако, приносили мне каждый день несколько пищи и воды, а иногда брали и в покои. — Собственное положение мое сколько ни было тягостно, но я думала единственно об моей матери; ее мучения раздирали душу мою, и я, конечно, не перенесла бы столь долго сего телесного и душевного мучения; но святые примеры, приведенные мне матерью, подкрепляли мой дух и уверенность, что страдания сии принимаем мы с нею за спасителя нашего и за святую веру его, наполняли сердце мое утешительными чувствованиями. Я молилась богу только подкрепить меня в таковом подвиге, за который должна буду получить вечное блаженство, и совсем не внимала тем увещаниям, утешениям и даже была нечувствительною к некоторым облегчениям в положении моем, кои по приказанию Сафар-бека иногда мне делали его люди. — Наконец, пришли взять меня из моего заключения. — Я введена была к Сафар-беку, у которого тогда находилось несколько человек из самых ближних его приятелей. Мне наперед сказано было от некоторых служителей, любивших меня, что сии друзья его советовали Сафар-беку оставить мучение и употребить ласку и всевозможные милости, которыми, как надеялись они, лучше можно убедить меня и обратить к прежнему моему расположению. — „Она ужасно изменилась, — сказал Сафар-бек, взглянув на меня, — посмотри в зеркало: ты не узнаешь самое себя. — Неужели тебе лучше валяться в яме, считаться дочерью бедной армянки и быть в числе армян, подданных наших, с которыми мы можем делать все что хотим, нежели жить в полном удовольствии, пользоваться моею отеческою любовию и быть госпожою? — Послушай, любезная дочь моя! Ты, может быть, не забыла, что я купил тебя у разбойников как невольницу, содержал тебя как собственное мое дитя, лелеял тебя на груди моей со всею горячностию отца, прилагал все старание о твоем воспитании, просветил тебя православною нашею верою; ты одевалась всегда в золотые одежды и наслаждалась у меня всем благом, какое только может доставить человек так знатный и богатый, как я. Многие искали счастия, чтоб дочерей своих отдать за моего единственного сына, но это счастие определил я тебе. — Он теперь при последнем конце — и на одре своем лежит почти бесчувствен“. — При сих словах хозяин мой растрогался и продолжал почти сквозь слезы. „Может быть, скоро уже я потеряю его навеки; но ты заступишь его место; я сам стар и также близок к смерти — ты будешь единственною наследницею всего моего богатства, имени и славы моей. — Женщина, тебя обольстившая, которую ты называешь матерью, в продолжение сего времени, может быть, уже истаяла в темнице; а если жива, то я велю ее освободить, дам ей пропитание и сделаю счастливою; только ты обратись к повиновению и прими с признательностию благо, мною тебе предлагаемое. Обещание же мое, которое тебе делаю при спх друзьях моих, я подтвержду присягою и клятвою вот пред сим священным алкораном. — Выбирай теперь любое“. — Я, нимало не думая, отвечала ему, что помню все благодеяния его и благодарю за них; но теперь не хочу более ими пользоваться; не желаю ни богатства его, ни славы, но желаю остаться верною господу богу моему и умереть за него; все то, что он дает мне, есть временное, как трава иссохнет на другой же день и может погибнуть; а то, что надеюсь получить от господа Иисуса Христа, есть вечное, что я не перестану исповедовать святую троицу отца и сына и святого духа, и ни за что не отрекусь от матери моей христианки. — Сафар-бек, раздраженный ответом моим, обратился к друзьям своим: „Видите вы, что никакое милосердие не действует на этих бесчувственных и неблагодарных тварей“. И тотчас приказал снять с меня платье, в котором я была, и надеть на меня самый толстый миткаль, в котором обыкновенно погребают мертвых; голову мою покрыли рубцом, связали руки крепко и босую повели в тюрьму к матери. Мальчишки по улицам, может быть нарочно к тому приготовленные, кричали, идучи за мною: это дочь старой армянки; она отрекается от нашей святой веры и хочет быть армянкою. Таким образом на дороге делали мне всякие ругательства и сопровождали побоями. Приведя меня на тюремный двор в ханскую конюшню, привязали к столбу; потом вывели ко мне из темницы мать мою и привязали к другому столбу, а меня начали бить одни по лицу, другие по голове, иные плевали на меня, произнося по повелению своего господина ругательства, словом, делали все, что было им угодно, ожидая, что мать моя, сжалясь на мои мучения, будет уговаривать меня покориться воле нашего мучителя. Но она, напротив того, подкрепляла меня переносить оные для имени Христова и вечного блаженства, говоря: „Потерпи, любезная дочь моя, бог с нами, он нам даст терпение и силы перенести все муки“. В самом деле, несмотря на всю мою молодость, я так была тверда, как камень, и не чувствовала ни посрамления, какое делалось мне посреди народа, ни побой, и, словом сказать, я в рассуждении всего того была совершенно мертвая; душа моя занята была единственно любовию ко Христу и святой вере его. Я спокойно отвечала матери моей: „Не бойся, матушка, я не отстану от тебя; тиранства их я не чувствую, и они ничего из меня не вымучат“. Матери моей оказаны были сугубые жестокости; и таким образом провели мы трои сутки: привязанные к столбам и принимая от служителей хозяина моего различные ругательства и побои. Нам пищу приносили такую, какой не дают и собакам. Однако мы были не голодны; некоторые чувствительные люди тихонько приносили нам хлеба, пшена и сыру.

Приключения наши с матерью уже известны были в городе всем от малого до большого. Сын Сафар-бека между тем по удивительному промыслу божию ни выздоравливал, ни умирал; болезнь его не могла уже быть сильнее; он во все то время, более месяца, лежал без всякого движения, томясь между смертию и жизнию. — Отец, потерявши надежду увидеть его выздоровевшим, желал уже одного конца. Друзья его, будучи благоразумнее, собрались к нему и советовали, чтоб нас освободить, говоря: „Эта дивная болезнь с твоим сыном, конечно, есть божие наказание, и, может быть, за мучения, какие ты делаешь старухе армянке и ее дочери; лучше освободи их и принеси эту жертву для облегчения сына твоего. Может быть, бог за это помилует его и не лишит тебя единородного твоего наследника, которого ты смертию и мучениями сих несчастных воскресить не можешь. Если уже эта девка отказывается от всего благополучия и решилась терпеливо переносить твои мучения за свою веру, то оставь их с покоем. Подумай хорошенько об этом: весь город знает, что ты напрасно мучишь двух невинных; ты потеряешь доброе твое имя; твои благодеяния, какие ты до сего делал несчастным, забудутся в памяти людей; тебя будут называть мучителем, ты лишишься и сына и будешь раскаиваться в напрасной и несправедливой твоей жестокости. По крайней мере испытай наши советы, которые делаем гебе от усердия и искренней к тебе дружбы. Ты всегда можешь их убить, и теперь и после, но не стыдно ли будет тебе, почтеннейшему и первому в нашей области человеку, оказывать власть и мщение над слабыми женщинами“. Сафар-бек склонился на их советы и тогда же послал нас освободить, но с тем, чтоб привести к нему публично связанных. — На сем обратном пути мы сопровождаемы были от ребят теми же ругательствами, но едва их слышали и не внимали ничему. — Нас ввели к Сафар-беку в собрании всех бывших у него друзей. — Он сначала уговаривал мать мою, чтоб оставила на меня свои требования и советовала бы мне признать его моим отцом и остаться в его законе, что он за сие оставит ее у себя и будет беречь ее старость. Мать моя с твердостию отреклась от всего и сказала решительно, что ни благодеяния его, ни мучения не победят любви ее к богу и святой вере христианской. Сафар-бек обратился ко мне и, с возможною ласкою уговаривая меня, повторял все свои обещания, а я повторяла ему свои отречения и то же отвечала, что мать моя. Видя упорность нашу, он приказал нас бить: мать мою и меня хлестали служители его большими масровыми прутьями,^[6] а Сафар-бек, казалось, с яростию утешался нашим глухим стоном. Друзья его, вновь тронутые мучениями нашими, убедительно просили его оставить свою жестокость, говоря: „Неужели ты в самом деле хочешь их замучить и умертвить? ты видишь, что они готовы перенести все и даже умереть: они победят тебя — и ты после будешь мучиться совестию больше, нежели какое теперь делаешь им мучение; прослывешь варваром, а кровь их будет вопиять на тебя к богу“. — Убеждения сих великодушных людей и наше терпение более устыдили его, нежели тронули вго чувствительность. Он против воли своей приказал перестать нас бить, а друзья его в ту ж минуту настояли, чтоб он дал нам о свободе нашей бумагу и отпустил бы с милостию, дабы тем, сколько можно, загладить свою несправедливость и чтобы мы не проклинали его. Сафар-бек склонялся уже на все, тотчас написал бумагу, приказав принести все мое платье и отдавая его мне, прибавил к тому на пропитание наше сто пиастров. — Мать моя и я упали к ногам его и благодарили за его милости. Равным образом отдали несколько поклонов его друзьям, которым единственно обязаны были за наше избавление. При всей жестокости, с какою поступал со мною Сафар-бек, ему горестно было расстаться со мною. Он сам начал уже просить у нас милости, чтоб мы остались у него в доме и управляли бы в нем всем или по крайней мере не выезжали из города, говоря мне: „Я тебя воспитал как дочь мою и не могу с тобою расстаться; по крайней мере доколе я жив, будь здесь в городе, чтоб я мог тебя всегда видеть и иметь о тебе попечение“. В самом деле он говорил в эту минуту от чистого сердца, мы повторили ему со слезами благодарность нашу и обещали остаться в городе.

Вышед от него, пошли мы с матерью к старому священнику, который давал ей пред тем спасительные наставления, чтоб сохранить веру свою. Священник сей, когда мать моя пошла от него к Сафар-беку просить об освобождении меня, подкупил одного известного ему персиянина, чтоб он наблюдал и уведомлял его обо всем, что будет происходить с нами, дабы мог донести о том патриарху, и потому знал все, что мы претерпели. Он встретил нас с радостным лицом, прославляя имя божие. — К приключению нашему нужно было рассказать ему только самое последнее обстоятельство. — Он советовал нам, что, хотя Сафар-бек и расстался с нами хорошо и обещал оказывать покровительство, но это доброе его расположение скоро пройдет; природная мстительность восстанет в душе его, и он подобно уязвленному змию будет преследовать нас со всею злобою. — „Мы, — говорил он, — под их властию — они могут делать с нами все; на вас выдумают какое-нибудь преступление — и подвергнут, может быть, большему бедствию, нежели какое претерпели; а чтоб избегнуть сего, надобно вам как можно скорее отсюда удалиться в Вагаршапат, где вы будете безопасны; там патриарх может защитить вас от всего“. Он велел нам тотчас пристать к какому-нибудь армянину и никуда не выходить из его квартиры, пока он между тем приищет надежного человека проводить нас до назначенного места благополучно. По прошествии нескольких дней добрый сей священник привел к нам тайно двух армян, нанятых им для нашего провождения. — Дождавшись ночи, мы помолились господу богу усердно вместе с священником и отправились в путь пешком, будучи сопровождаемы его благословениями. Армяне сии, зная хорошо тамошние места, где и как беречься от опасностей, дабы не попасться снова лезгинцам или другим разбойникам, повели нас окольными дорогами, удаляясь от обыкновенной. Ночью прятались в каменьях или оврагах, а утром, начиная продолжать путь, осматривались наперед, не едет ли или нейдет ли кто. —

Идучи таким образом, дошли мы до озера Кегам, или Севан, на котором от берега верстах в двух увидели на острове большой старинный армянский монастырь.¹⁶ — Провожатые наши показали нам тут развалины древнего города Кег-Аркуни (что значит царское село), построенный в древности Кегамом,¹⁷ царем армянским, и разоренный до основания Шах-Абасом. — Местоположение тут приятнейшее и особливо весною, в которое время мы проходили. Отдыхая на берегу озера, мы любовались окружающими нас видами, но вместе с тем с горестию взирали на опустошение столь прекрасных мест, где армяне под властью законных своих государей жили благополучно. Провожатые рассказали нам, что в оном озере вода сладка; рыбы великое множество, и чудесно то, что каждый месяц рождается новая рыба совсем другого вида, так что рыбы прошедшего месяца весьма редко уже бывают видимы. Чрез 12 дней прибыли мы чрез Герх-Булах (что значит сорок источников) в Ериван, а оттуда в Вагаршапат. Только что вступили в пределы сего города, то впервые почувствовали в груди нашей свободу и могли дышать без страха.

Бывший в то время патриарх Симеон чрез ганджинского священника знал уже все с нами там случившееся. — Он сам позвал к себе мать мою, принял нас с благоволением и обнадежил всегдашним покровительством. — На пожалованные от Сафар-бека 100 пиастров, за уплатою провожавшим нас армянам договоренной цены, мы могли жить без всякой нужды довольное время. Между тем мать моя заботилась, как бы выдать меня замуж за доброго человека и чрез то устроить мне постоянную жизнь. По прошествии некоторого времени, в том же году приехал в эчмиацынекий монастырь один молодой человек для поклонения из области Муш.^[7] Родом он был хачикиянец, который жил издавна так, как и он, в селении Вартенис. Аствацатур, как звали сего молодого человека, был мастер каменного дела. Посему патриарх Симеон, как был любитель художеств, желая удержать его у себя для пользы монастыря, убедительным образом просил его остаться в Ечмиацине, с тем что он по временам может ездить на свою родину для свидания с родителями, о чем писал и к ним. Как скоро он на сие согласился, то патриарх, чтоб удержать его у себя навсегда, вознамерился его женить. — Обещавшись нам покровительствовать, он в награду за претерпение наше предложил ему в невесты меня, и таким образом я выдана была замуж в том же году. Муж мой, а твой отец построил для себя дом, и два года жили мы спокойно и благополучно. Мы имели одну только печаль о смерти моей матери, которая умерла на другой год. Но по прошествии двух лет сделалась у нас тревога; разбойники стали опять делать набеги, а притом начались и междоусобные беспокойствия. По сей причине ериванский хан велел жителям для избежания опасности удалиться из селения в Синакские горы на южную сторону. Забравши наши пожитки, выехали и мы из дому в Синак и прожили там с год. Здесь вскоре родился старший твой брат. В течение года мятежи успокоились совершенно, и мы возвратились в селения; но нашли такое разорение, что жители едва могли распознать места своих домов. Все было разломано, разбросано, сожжено, и едва только в некоторых местах стояли стены. Отец твой принужден был вновь строиться и сделать маленький дом. Но чрез два года с небольшим некоторые из монашествующих причинили нам новое беспокойствие. Близость селения от монастыря давала им способ делать непозволенные поступки. Патриарх для отвращения сего испросил у ериванского хана позволение свести селение далее на 5 верст. Некоторым бедным патриарх сделал пособие деньгами. Здесь на новом поселении по прошествии также двух лет без мала родилась Гирикнас, твоя сестра. Между тем отец, не знавши в дому родителей своих никаких недостатков и забот, перенося со мною все беспокойства и нужды, стал скучать своею жизнию и задумываться. Отец его писал к нему неоднократно и убедительно просил, чтоб он ехал к ним и со мною, дабы они могли иметь утешение его видеть и в его глазах умереть, обещаясь исправить все его нужды и оплатить долги, какие бы он ни наделал. Но как по опасности дороги от насилий и грабежей никак нельзя было ехать со мною, а оставить меня он не хотел, то сие и было препятствием удовлетворить желанию его родителей и желанию собственно нашему, чтоб удалиться к ним как в спокойное убежище и где могли бы мы жить в полном удовольствии; ибо отец его, а твой дед был человек богатый. Между тем печали и заботы сокрушали его здоровье. Он сделался болен и напоследок не мог уже совершенно поправиться. Мы не имели ни от кого никакой помощи; не было у нас никакого приятеля, и никто даже не утешил нас хотя бы одним словом. Вся надежда наша была обращена к одному богу, трудами моими доставала я дневное пропитание, а отец твой в течение последних двух годов с великою нуждою, да и то редко, мог заниматься своею работою. На десятом году моего замужества, 1774 апреля 20, в самую страстную субботу, вечером родился ты. — Старики и старухи наши таковое время твоего рождения сочли чудесным и чрезвычайным. — По старинным приметам и сказкам присудили, чтоб я непременно взяла от жертвенной первого дня пасхи скотины кость лопатку и положила бы к тебе под головы до семилетнего возраста, от чего, по предсказанию их, должен ты быть весьма мудрым и славным человеком. Хотя я была уже 22 лет, но так лестное и утвердительное о твоем рождении мнение стариков заставило меня верить им; со всею простотою ребенка по крайней мере я боялась, чтоб в самом деле не упустить твоего счастия, и легко приняла суеверное их наставление, которое делали они мне прорицательным голосом и даже повелительно. Лопатка была взята и положена тебе в головы; но после, по прошествии трех годов, я думала о действии сей кости противное предсказанному и, истолча, бросила ее в реку. Крещение твое надлежало совершить на другой день, т. е. в светлое Христово воскресение, но как мы с отцом твоим находились уже в крайней бедности, то и не могли для того справиться так скоро. Притом же он в болезни своей уже так был слаб, что едва мог ходить по горнице, а я после родов не могла скоро собраться с силами.^[8] Некоторые уже из соседей, видя наше положение, помогли нам в том, и, как я заметила, то усердие их на сей раз происходило от почтения к чрезвычайному, по мнению их, рождению твоему; и так окрестили тебя в следующее, Фомино воскресение;^[9] при сем случае и сам даже священник не преминул поздравить меня с твоим рождением и вместе с другими пророчил о твоей премудрости и знатности. Между тем отец твой, в продолжение последних 4-х месяцев от рождения твоего будучи уже тяжко болен, июля 24 умер, оставя меня с вами одну переносить все бедствия ужасной бедности. Горесть моя тем была сильнее, что в нем имела я единственного друга; лишившись его, мне не с кем уже было разделять печалей. Мы утешали один другого и чрез то доставляли сами себе некоторые минутные отрады. Старший брат твой был в это время близ семи, а сестра трех лет. Предавши земле тело покойного отца твоего, я должна была думать о способах к продолжению моей жизни и к вашему воспитанию. — Второе замужество могло бы поправить мое состояние, и мне еще можно было очень надеяться выйти замуж за какого-нибудь пожилого достаточного вдовца, если бы была я легкомысленнее и менее бы любила вас, но я в рассуждении сего не обольщала себя никакими надеждами и думала, что я согрешу пред богом, если посягну быть женою другого мужа, прожив с первым девять лет и имея уже от него трех детей. Бог дал мне мужа, я любила его и он меня любил; бог его взял, но любовь мою к нему должна я сохранить в сердце моем навсегда и только для вас. Вотчим не может вас любить как родной отец; а когда будут другие дети, то и возненавидит вас. Женятся на вдове для богатства, но я, кроме нищеты, не имею ничего; для красоты — но лучшая красота моя прошла; она увяла от труда и печали, как цветок от морозов; — для любви — моя любовь в могиле; для детей — но я имею уже троих. Так рассуждая сама с собою, я вспомнила о птице Керунк¹⁸ и привела себе ее в пример: потеряв свою пару, она не токмо не ищет другой, но и удаляется от стада; уединенна изнуряет себя около берегов и наконец умирает. Такое постоянство и терпение в твари, не одаренной разумною и бессмертною душою, не должны ли наиболее составлять качеств человека — превосходнейшего творения божия, — нежели противною тому слабостию унижаться паче бессловесных. И так я избрала единственное средство, чтоб тягость состояния моего сносить терпеливо, решилась собрать к тому все душевные мои силы, просить всегда бога о подкреплении моего терпения и снискивать пропитание для себя и для вас трудами. Днем ткала ковры, вечером пряла бумагу¹⁹ — и с помощию домашнего хозяйства целые пять лет по милости божией я жила с вами без всякой нужды и даже порядочнее некоторых достаточных наших людей. — Но по прошествии сих пяти лет (в 1779 году) разрушено было опять спокойствие жителей. Грузинский царь Ираклий потребовал от ериванского хана дани; но он в том ему отказал. Ираклий собрал войско и пошел на Ериван войною.²⁰ При вступлении его в область Араратскую патриарх Симеон вышел ему на встретение в деревню Аштарак^[10] и употреблял всевозможные убеждения отклонить его от сего предприятия, представляя ему, что требуемая им дань и отказ хана вовсе не стоят того, чтоб вести за то войну, требующую великих издержек и крови многих тысяч людей; что он постарается употребить посредство свое склонить хана к удовлетворению его требования и надеется в том успеть; но Ираклий не внимал ничему; восемь самых богатых армянских селений удалились к Баязиту на турецкую границу, а прочие по христианству приняли сторону Ираклия. Патриарх паки употребил свое посредство при деревне Паракар; но и на сей раз оно осталось без всякого успеха. Ираклий начал неприятельские действия стрелянием из пушек противу крепости; но сие не произвело в персиянах ни малейшего страха: они отвечали ему со стен одними насмешками. Ираклий, отвергнувши советы патриарха, принужден был отстать от своего намерения и против воли. Наступающая зима грозила ему погибелью всего его войска от стужи и голода. Неудача сия раздражила его до жестокости; он оказал ее особливо над армянами, которые хотя и полагали на него всю надежду, что он избавит их от ига персидского, и для сего оказывали ему всякое при сем случае усердие и сделались бунтовщиками противу своих властелинов. Ираклию казалось мало разорить только тех, которые остались при своих селениях; он разослал своих чиновников уговорить удалившихся к Баязиту возвратиться к своим местам и, поставляя порукою патриарха, уверял, что он пришел в область их единственно для их освобождения; что ни о чем так не думает, как о их благосостоянии, и будет прилагать о том всевозможные попечения; и, наконец, чтобы они, отложа всякий страх, возвратились в свои дома. Несчастные, убежденные поручительством патриарха, к коему имели полную доверенность и любовь, прибыли к своим местам только для того, чтоб соделаться жертвами самых ужасных насилий. Кроме нашего селения Вагаршапата и еще нескольких ближайших к Эчмиацыну деревень, заключившихся для безопасности в крепость монастыря,^[11] все прочие были разорены или сожжены; имение разграблено; бедные и богатые отведены пленными в Тифлис и разделены Ираклием между его князьями. — Но этого еще не довольно: несмотря на то что и персияне при всех грабительствах своих никогда не касались мест священных и уважали храмы, — воинство Ираклия разорило и ограбило все монастыри и церкви на Аракатской горе²ⁱ и в других местах находившиеся, так что, кроме пустых стен, ничего в них не осталось. Патриарх Симеон, заключив вагаршапатских жителей в монастырские стены, просил Ираклия не разорять нашего селения, обещаясь удовлетворить всякому его требованию, что им и было исполнено. Между многими другими его требованиями даны ему от патриарха знатные денежные суммы, и таким образом патриарх спас нас от того бедствия, которому подверглись все прочие армяне и какового не претерпели еще ни при каких беспокойствах и грабежах со стороны вторжения лезгинцев и прочих горских разбойников. Из числа пленных, взятых Ираклием, большая часть следовала за ним в самом ужасном состоянии; они не имели ни одежды, ни обуви, все у них было отнято и ограблено, многие погибли на дороге от голода, а многие спаслись, бегством приведенные же в Тифлис, одни расселены были по разным самым опасным местам от разбойников, а другие розданы князьям и прочим грузинским дворянам, коих они называют ныне своими крепостными^[12] и, стараясь лишить свободы, угнетали их всякими притеснениями, и нередко до крайности.

Сие происшествие уподоблялось некоторым образом преселению вавилонскому и если не превосходило, то и ничем не уступало разорениям, учиненным Шах-Аббасом; потому что при пленении вавилонском пощажено было человечество и пленные иудеи, может быть, не претерпели того, что претерпели армяне от глада, наготы и проч., а в последнем случае и святость храмов осталась неприкосновенною и уваженною.^[13] Следствия сего разорения были не менее плачевны, поля остались в запустении и от того целые два года продолжалась такая дороговизна, что лидер (10 фунтов) хлеба продавался по 15 пиастров на турецкие деньги, да и того взять было негде. Посему бедные и богатые, приведенные в бедность, должны были питаться былиями и умирать с голода.

Патриарх Симеон носил в душе своей сии язвы народа. Всеобщее бедствие людей, истаивавших в глазах его от глада; расхищение имений и разорение храмов божиих повергло его в жестокую скорбь. Казалось, что неусыпные его попечения и благоразумие полагали твердые основания благосостоянию народа армянского: он употреблял к тому все средства и усилия, и народ ощущал уже в довольной мере благодетельные плоды поистине пастырского его управления; но царь Ираклий, так сказать, в один час и одним ударом разрушил все. — Повсюду видны были следы запустения, нищеты и губительства; а оставшаяся часть народа представляла не людей, но образ истомленных скитающихся теней. — Всем приметны были внутренние мучения патриарха, что он не в силах был удовлетворить нуждам целого народа и облегчить бедственный их жребий. — Впрочем, он делал все, что только было в его возможности, и явно изливал из сердца своего прискорбные чувствования, кои столь были сильны, что он как добрый пастырь, наперед отдав господу отчет в делах своих и в управлении вверенного ему стада, просил о прекращении жизни его. Часто с горькими слезами представлял он, что, стараясь тщательно соблюсти, устроить и сделать благополучным, сколько возможно, малое стадо свое, не может перенести настигшего нас жребия и при сем восклицал к богу, что он невинен в крови овец, от него ему врученных; что он полагал за них душу свою, но не в силах был спасти от волков, кои их расхитили и растерзали. К сему несчастию присовокупилось еще другое для патриарха чувствительное обстоятельство, что некоторые из нации нашей, отдалившись от веры отцов своих, утвержденной на Никийском соборе, и сделавшись папистами,²² или езуитами, старались развращать слабых и ложными своими умствованиями, коих целию единственно был обман и корысть, совращать простосердечных деревенских жителей с истинного пути.

Наконец, печали сии, изнурившие душевные и телесные его силы, по прошествии 8 месяцев прекратили его жизнь. Тело сего достойнейшего пастыря погребено с прочими патриархами в монастыре св. мученицы Каианы и сопровождаемо было всеобщими рыданиями. Сею потерею несчастие наше усугубилось несравненно. Народ лишился в нем единственной подпоры, защитника и самого ревностного попечителя нашей веры.^[14]

После него вступил на патриарший престол архиепископ Лука²³ из города Карин (по-турецки Арзрум), в это время уже ты был на восьмом году. Я намерена была употребить все силы, обучить тебя грамоте и ввести в духовное звание, чтоб ты, соделавшись наконец служителем церкви, молился богу об отпущении грехов твоих родителей, надеясь притом, что ты будешь мне подпорою в старости моей и станешь поддерживать брата твоего и сестру. — Я прибегла к монастырскому переплетчику, нашему соседу, и просила его со слезами, чтоб он взялся тебя выучить грамоте. Он охотно на это согласился, но с великим трудом могла я для ученья твоего сыскать доску.^[15] Ты учился весьма прилежно и в продолжение одного года мог уже читать очень хорошо и отвечать на многие вопросы о вере на память. Ты стал славиться в нашем селении; все тебе завидовали, потому больше, что ты был сын самой бедной вдовы, между тем как дети наших богатых людей не знали грамоте и не учились. Староста нашей деревни Карапет был человек очень добрый, и один почти он принимал в тебе участие, одобрял мое старание и, по доброте души своей радуяся успехам твоим в учении, оказывал нам покровительство. Но несмотря на то, по прошествии некоторого времени один из десятников, у которого сын был совершенно бессмысленный и ни к чему не способный, кроме простой полевой работы, из зависти стал нередко отвлекать тебя от ученья и посылать на работы. Тогда я принуждена была сравняться с ребятами и вместо тебя исправляла все то, что тебя делать заставляли, давая тебе способ продолжать свое ученье. Но когда, к несчастию нашему, покровитель наш Карапет помер, то управлявший в то время деревнею, один из духовного звания по имени Калуст из деревни Аштарак, человек жестокосердый, которого душа исполнена была злобы и ненавидения, определил на место Карапета старостою Сагака, человека совершенно глупого, который беспрестанно говорил сам не зная что. — Никогда и никто, кроме бестолкового и глупого вздора, ничего от него не слыхал. Он каждое утро, вставая рано, ходил на сборное место только за тем, чтобы стоя или ходя молоть что только на язык ему попадется и ругать тех, кого мог он обижать. Спрашивая из бедных то того, то другого, поставлял за удовольствие поносить бесчестными словами их самих или родственников их, кого ему вздумается; прочие старшины и богатые люди деревни нашей были не умнее его или очень мало — словом сказать, что ни доброго нрава, ни здравого рассудка почти совсем не имели. — В одно время, когда я исправляла за тебя работы и была за то от десятника очень обижена, пришла к Сагаку с жалобою и, объясняя ему мою обиду, просила его оказать мне с сиротами от притеснений защиту, но он вместо того закричал на меня с бранью, для чего я нейду замуж, и выгнал меня вон.

С тех пор, перенося на себе все трудности и обиды с терпением, я избавляла чрез то тебя от всех огорчений; собирала с поля остатки пожинаемого хлеба; трудилась день и ночь, чтоб достать вам пищу, и несколько раз принимала побои, публичные ругательства и насмешки, ожидая только того, что когда ты в состоянии будешь читать в церкви, тогда уповала я найти в людях наших честь и видеть тебя в покое и уважении. — Но изверги отняли у меня и сию последнюю надежду — злоба и зависть их, как ты видишь, еще более умножилась. Они вздумали погубить тебя, приготовляя тебе яд и изощряя на тебя кинжалы свои. Ах! любезный сын мой! Тебе ничего больше не остается делать, как положившись на покровительство божие, удалиться отсюда. Возьми крест, оденься в волосяную одежду пустынников и ищи себе убежища, где найти можешь. Я ничего больше не могу для тебя сделать, как только молиться, чтоб бог дал тебе терпение и помог войти в какой-нибудь монастырь с твоею бедностию.^[16] Не ослабевай в уповании на бога и иди вслед Христа, спасителя нашего. Он сказал, кто не оставит отца и мать свою ради его, тот недостоин его. — Я рассказала тебе происшествия жизни моей для того, чтоб мои страдания, претерпенные мною с матерью моею для любви божией, и помощь его, оказанная в избавлении нас от разных бедствий, послужили тебе примером и утвердили тебя в том уповании, что бог всегда силен; может возвести падшего, воскресить умершего и от камени воздвигнуть семя Авраама. Мы взяты от земли и обратимся в землю. Век наш пройдет подобно тени и как мимо текущая вода, а с нею и все печали наши. Настоящая жизнь наша есть странствование и путь, на котором сеющие слезами пожнут радостию в будущей вечной жизни. — Не желай ничего, кроме терпения, и не ищи от веры других утешений, кроме любви и упования на бога, будь верен до смерти и ожидай награды только в будущем веке. — Не огорчайся давишним приключением. Бог накажет обидевших и наградит тебя за твою невинность. Помни сии мои наставления и мои происшествия и страдания поставляй себе примером; утверди их в твоей памяти и сердце. Сохраняй христианскую веру, которой обучают тебя; я даю тебе сие завещание, и если ты сохранишь его, то будешь благословен от бога».

После сей истории мать моя осыпала меня жарчайшими поцелуями и, прижимая к сердцу своему, продолжала утешать меня и советовать, чтоб надеялся на помощь божию. — В продолжение разговора ее я, так сказать, пил мои слезы; старший мой брат и сестра плакали не меньше меня. — Таким образом провели мы весь вечер за полночь. На следующее утро весьма рано, когда еще не рассветало, мать моя услышала стук у ворот и по голосу узнала того десятника, кому приказано было от старшины смотреть за мною. — Не предвидя из прихода его ничего доброго, мать моя не прежде его впустила, как потихоньку выведя меня на двор и скрывши в сухом коровьем навозе,²⁴ который обыкновенно запасается у нас на зиму для топки печей. Взошед в горницу, тотчас спросил меня. Она отвечала ему, что я пошел учиться. Незадолго пред тем временем мать моя тайно отдала меня для ученья к другому доброму человеку, для того что у прежнего моего учителя всегда за мной караулили, чтоб утащить на работу, коль скоро меня увидят. Десятник, не зная о перемене моего учителя, пошел к соседу, но, не нашед и там, возвратился к старосте с ответом, что нигде меня не нашел. Только что он вышел от нас, то мать моя тотчас послала меня к новому моему учителю. Сей добрый человек, будучи свидетелем сделанного со мною накануне поступка, весьма об оном соболезновал; зная же и прежде зависть и недоброжелательство наших богатых людей и начальников, при малейшем сомнении, что меня ищут или караулят, прятал также в коровий навоз или в хлеву в сено. Но на сей раз сделал большую неосторожность, отпустив в полдень домой обедать, полагая, что тогда всякий сидит с своим семейством за столом и я могу идти и возвратиться безопасно. Но вышло напротив. Староста, будучи огорчен ответом десятника и угрожая ему самому наказанием, приказал, чтоб непременно меня отыскал и привел к нему. — Собственная опасность подвергнуться наказанию заставила его подумать о сем хорошенько. — Дождавшись обеденного времени, он пришел к нам наугад и, к несчастию нашему, не ошибся. Я не успел еще окончить обеда, как он вдруг прямо взошел в горницу и с злобною радостию закричал на меня: «А! попался: — вот мы выучим тебя по-своему!» — и с бранью укоряя, что он должен бы был терпеть за меня наказание; бил меня по щекам и палкою по плечам, угрожая притом: сколько еще я должен буду терпеть наказаний от его рук. — Бедная мать моя не могла в защищение мое ничего другого сделать, как только говорила ему с рыданием, что она желает и просит бога увидеть, чтоб и с его детьми было поступлено таким же образом и чтоб они остались сиротами без покровительства и в таком же угнетении, как и несчастный меньшой сын ее Артемий. Десятник, на сии слова оставя меня, обратился к ней и, ударив несколько раз по лицу, схватил ее за волосы и таскал, приговаривая, что как она осмелилась ему противиться и говорить так дерзко; а если хочет защищать своего сына и сделать его ученым, то сама бы за него работала все, что он ее заставит, и приказывал ей, взяв тагучак,^[17] идти за ним вместе со мною к старосте. Мать моя просила его убедительно пощадить нас и чтоб он не трогал ее хотя тот день, говоря, что ей не на кого оставить малолетних детей и дому своего, что если она не будет иметь времени делать на себя, то нам никто ничего не даст и не принесет; что мы по малолетству не в состоянии еще сами себе доставать пропитание, и что она, исполнивши тем днем свои нужды, пойдет на работу завтра; но ни слезы, ни вопли брата и сестры моей нимало не тронули сего изверга. Он принудил мать мою следовать за собою, таща ее за волосы. Будучи ожесточена до крайности и вышед из терпения, ударила она десятника такучаном в голову и прошибла до крови. Десятник, и без того будучи человек жестокий, таковым поступком матери моей приведен был в совершенную ярость; прибил ее до полусмерти и бросил на улице почти в беспамятстве; но не удовольствуясь сим, пошел уже не к старосте, а к самому управляющему деревнею Калусту и, жалуясь на поступок матери, представлял ему о ее неповиновении, что она ни сама не хочет ходить на работы, ни детей своих не посылает, а думает только о том, чтобы нас сделать учеными, отдавши одного сына учиться башмачному мастерству, а другого — грамоте. Калуст в это время был в кали (род овина, где у нас очищают пшеницу). По повелению его человек шесть из его служителей тотчас пошли и притащили к нему мать мою за волосы. Калуст лишь увидел ее, то с зверским ожесточением закричал на нее, как осмелилась она не слушаться десятника и оказать неповиновение к повелениям его как главного начальника и управляющего всем селением и кто дал ей право не исправлять с прочими работ, какие ей приказывают, и стараться только о том, чтоб дети ее были ученые. — Мать моя, избитая и почти изувеченная, едва уже могла говорить; однако отвечала ему с подобострастием следующим образом: «Милостивейший господин! (тогда как он немилосердее был тигра) я, бедная вдова, ничего не имею, кроме того, что достану моими трудами; нет у меня никакой помощи и покровителя и не от кого мне получить даже доброго совета; дети мои малолетны, сами ничего доставать себе еще не могут. Я должна их воспитывать, а если я буду всякий день ходить на ваши работы, то, получая за целый день только две пары,²⁵ по нынешней дороговизне не токмо для детей, но и для себя не могу достать столько хлеба, чтоб быть сытою. Я одна, и не токмо никто не принесет им хлеба, но и присмотреть за ними и за домом некому. Окажите вашу милость мне и несчастным моим сиротам: дайте мне облегчение, пока они придут в возраст, тогда мы общими силами вознаградим то, чего я не могу теперь делать для вас одна», — и сию просьбу свою заключила жалобою на десятника. — Калуст, смотря на нее с адским осклаблением, вместо того чтоб убедиться справедливою ее жалобою на десятника и оказать ей защиту, в которой не отказали бы в подобном случае и самые лютые звери, если бы разумели голос человеческий. Осыпав ее ругательствами, неприличными ни званию его, ни полу матери моей, за то, что осмелилась она отвечать пред ним, приказал с совершенным хладнокровием привести сильного человека и принести кярмасы.^[18] Приказание его тотчас было исполнено. Привели дюжего мужика, который, взяв мать мою за руки, держал ее крепко на своих плечах, а другие били ее до тех пор, пока у ней вовсе уже не стало голоса и все платье на ней было смочено кровью. Я следовал все за нею и был свидетелем оказанных над нею жесточайших тиранств. Читатели мои, если могут, пусть представят, каково притом было мое положение и можно ли во всей подсолнечной указать на народ большей лютости. — Не больше ли это значит того, что дикие, которые по образу и жизни своей походят более на зверей, едят своих неприятелей?

Таким образом насытившись кровию матери моей, стащили ее в дом также за волосы. — Она столь сделалась опасна в жизни, что в тот же день приобщили ее святых тайн. В сем трудном положении находилась она с месяц, а с постели могла встать не прежде, как по прошествии трех месяцев. Между тем я, мой брат и сестра каждый день были гоняемы на работы, и некоторые уже из соседей, так как мать моя имела у себя скотину и дом, сжалившись над ее страданиями и нашим беспомощным сиротством, приходили исправлять домашние наши нужды, когда мы сами всего исправить не успевали. Несмотря на малолетство и труды, какие я должен был переносить в будничные дни недели, по воскресеньям тайно уходил к моему учителю и продолжал учение. — В это время я почти один поддерживал наше семейство. Бывая в церкви по праздничным дням и с тех пор, как выучился читать, я с величайшим вниманием примечал порядок церковного служения; имея же хорошую память, многое из оного знал наизусть. Священники меня любили за мою расторопность. Ходя на работу и с работы, я каждый день заходил то к тому, то к другому и доставал от них хлеба, сыру, а иногда и деньги. Они брали меня с собою на похороны, крестины и на другие требы; причем я исправлял должность дьячка и получал от того некоторый доход. — Впрочем, случалось со мною не один раз и то, что полученные за полевые работы деньги, иногда дней за десять, были у меня отнимаемы по приказанию наших богатых людей и начальников. Например, узнав, кто идет с деньгами, прикажут десятнику его остановить и под предлогом, что будто бы корова или другая скотина его вошла в их поле и потравила пшено, потребуют заплатить за убыток; и таким образом поступали они со многими бедными людьми.

В продолжение помянутых трех месяцев, как мать моя с трудом еще только могла бродить по горнице, умер торговавший в нашей деревне наездом армянский купец Айвас из города Астабата, что в Нахичеванской провинции персидского владения. Так как он не имел тут наследников, то по праву монастыря послан был от патриарха Луки архимандрит Карапет для взятия на монастырь находившегося при нем имения после его погребения. — Я тотчас воспользовался сим случаем и, выбрав время, когда в церкви, кроме священнослужителей, никого из посторонних не было, пришел в церковь, читал по усопшем псалтырь и что следует пел при служении архимандритом панихиды. Заметя мою способность, спросил он, кто я и каких родителей, хочу ли быть принят в монастырь и находиться у него в услужении. Удовлетворив его вопросам о моем состоянии, я с радостию принял его предложение идти в монастырь и целовал его руку. Он сказал мне, чтоб я совершенно был в том надежен.

Пришед домой, я рассказал сие обстоятельство матери. Она обрадовалась до несказанности и со слезами благодарила бога за ниспослание любезному ее сыну такого благополучия. По погребении умершего Карапет, объяснив патриарху обо мне и способностях моих, просил его, чтоб принять меня в монастырь. Патриарх на сие согласился, и я чрез несколько дней был туда взят, получив от матери благословление и подтверждение ее наставлений. Мне было тогда 10 лет.

Карапет родом был из города Арапкер, турецкого владения. Хотя он оказал мне по моему положению величайшее благодеяние, но я считаю необходимым сказать об нем справедливо, не нарушая, впрочем, должного уважения к его памяти и благодарности, которою ему обязан и которою до днесь его поминаю. Он был человек очень добрый или по крайней мере в сем смысле лучший многих других. Он, сколько мог я заметить, вовсе не был прилеплен к суетам мира; никакие страсти не возмущали спокойствия души его — он только любил изобильно и повкуснее наполнять себя пищею. — Я также не имел в ней недостатка; всегда был сыт в полной мере; но только об учении моем совсем было забыто. Я ничего другого не делал собственно для Карапета и ничему не учился, кроме того, как приготовлять для него кушанье; занимался иногда чтением священного писания и, имея много свободного время, записывал для памяти историю моей матери и предшествовавшие ей обстоятельства. — Жители города Арапкера, места рождения Карапета, говорят отличным и несколько смешным наречием противу чистого армянского языка и в пище имеют господствующим странный и жестокий вкус. У них не бывает ни одного почти блюда без дикого перца. Арапкерцы приготовляют из него даже особенный соус и употребляют его иногда так, как употребляют другие салат или огурцы, обмакивая только в соль. Словом сказать, что ни один народ не может вкушать так сильной или, лучше сказать, палящей горечи и в таком большом количестве, как арапкерцы. Карапет говорил тем же наречием, имел вкус к перцу, и кушанья его в изобилии оным были приправляемы. Я удивлялся, как такие яствы не съедали его внутренности, когда от одного к ним прикосновения слезала у меня с губ кожа, а запах поражал обоняние. — Прочие архимандриты и монашествующие в рассуждении кушанья его и наречия смеялись над ним; а встречаясь со мною, никогда не пропускали говорить, указывая с насмешкою: вот служитель такого-то. — Как бы то ни было: а я два года провел с ним совершенно спокойно и в довольствии. — Но по прошествии двух лет Карапет по надобностям монастырским был послан в Баязит, что в Курдустанской области. Он не хотел оставить меня в монастыре ни у кого и по дозволению патриарха отдал в наше село к старшему протопопу Гавриилу, с тем чтоб он содержал меня, продолжал мое учение и берег, за что обещал ему по возвращении заплатить за все с благодарностию. — Но протопоп удовлетворил его доверенности весьма худо. Он был из числа тех же людей, кои не имеют никакой чувствительности, кроме жестокосердия. Вместо учения по большей части употреблял меня в работах по обыкновению прочих учителей; а когда давал уроки, то при чтении оного наизусть, если случалось ошибиться хоть в одном слове, наказывал, или, справедливее сказать, мучил меня так, как и прочих учеников своих без милосердия. Кроме жестоких побоев, каких добрый хозяин не сделает никогда и скотине, запирал в курятник или в конюшню сутки на двои без пищи. — Таким образом до возвращения архимандрита моего благодетеля терпел я от священника различные неистовства без мала два года.

Между тем в продолжение сего времени, от возвращения Ираклия из-под Еривана, чрез три года и именно в 1785 году Омар, хан лезгинский, собрав войска своего до 30 000 человек, пошел на Грузию.²⁶ Проходя многие области и селения, прибыл в местечко Мадан, где находились золотые и серебряные рудники. Царь Ираклий, укрепив некоторые свои места, пошел против лезгинцев, имея при своем войске до трехсот русских самых лучших людей, и прибыл в местечко Садахлу, расстоянием от Маданы на полтора часа. Армяне, грузинцы и греки ближайших селений со всем своим имуществом и семействами вошли в укрепленные места Мадана, чтоб защищаться соединенно от лезгинцев. Жившие собственно в Мадане при рудниках, большею частию греки, платившие Ираклию дань золотом, серебром, медью и свинцом, просили его, чтобы поспешил освободить их от нашествия злодеев; но Ираклий сделал только то, что приближился к Мадану еще на полчаса, намереваясь отправить к Омару своего воина, именем Офтандила, для заключения с ним мира; а начальник помянутого русского войска просил его, чтоб позволил ему с своими тремястами дать лезгинцам сражение и разбить их, но Ираклий на сие не согласился, говоря, что еще не время. Лезгинцы между тем взяли Мадан приступом, побили множество людей, а остальных со всем имуществом и богатством увели в турецкий город Ахельцега; после чего обратились паки к крепости Вахам. Ираклий, узнав о сих происшествиях, хотел воспрепятствовать Омару и расположился недалеко от осажденной крепости, но также ничего не сделал; а лезгинцы взяли и сию крепость, побили немало людей, а других увели в плен. После сего Омар-хан, пробыв в Ахелцега всю зиму, взял обратный путь чрез Ериванскую область.

Проходя чрез тамошнюю деревню Аштарак, поймал несколько человек садовников из армян; одних убил, а других повел с собою к городу Шуши, откуда возвратился уже в свои места. — Во время сих беспокойств селение наше Аштарак, в том числе и наше семейство, около двух месяцев находились в Ериванской крепости.

По возвращении Карапета я был взят обратно в монастырь. Жаловаться на протопопа Гавриила было дело бесполезное; я знал, что Карапет не может, следственно, и не будет мстить ему за меня, и потому радовался только его возвращению, освободившему меня от злодея. В сие время в монастыре приложено было обо мне старание. — Меня учили прилежно церковному пению по нотам восьми гласов. Я читал уже апостольские деяния наизусть, и по оказываемым мною успехам, которыми я обязан особенно хорошей моей памяти, многие из духовных досадовали на то, что я нахожусь у Карапета и что он, кроме стряпни по его горькому вкусу, ничему не в состоянии меня учить. Прошло около года, как не встречалось со мною никакой неприятности. Но в сентябре месяце 1787 в субботу, накануне праздника воздвижения креста господня, постигло меня самое болезненное приключение.

Во время служения всенощной, не справясь по церковному уставу, что в праздник сей пение стихов должно быть другое, сделал ошибку, начав петь обыкновенные стихи, и поправился уже тогда, когда пропели на другом крылосе. Архимандрит Карапет хотя сам смыслил весьма немного и без сомнения сделал бы то же, однако ошибку мою принял очень к сердцу. По выходе из церкви он, догнав меня, схватил с остервенением за руки и ударил чрез плечо о плиты, устланные по дорожкам, так сильно, что я лишился всех чувств и лежал, как сказывали мне, около часа, пока, узнав о сем, другие пришли и на руках отнесли к нему в келью. Глаза мои наполнились кровью, так что чрез трои сутки я совершенно был слеп, пальцы на руках все были расшиблены, и я весь был окровавлен. Мать моя, узнав о сем несчастном со мною приключении, несмотря на устав, запрещающий женщинам входить в монастырь, кроме двух раз в году в определенное время,²⁷ ворвалась туда и, взошед в нашу келью, пришла в совершенное отчаяние, увидев меня в таком положении, что и узнать почти было не можно. Она кричала на Карапета, называя его и всех монахов тиграми и бесчеловечными; что она воспитала сына своего и терпела для него все нужды и мучения не на тот конец, чтоб они убили его, и требовала возвратить меня ей так же здоровым, каким взяли: словом сказать, что она наделала в монастыре множество шуму. Обстоятельство сие тотчас дошло до патриарха, и мать мою без дальнего следствия приказали выгнать вон из монастырской крепости, с тем чтобы впредь туда ее не впущать, а Карапету сделан был выговор. Боля обо мне всею душою, обливаясь горькими слезами и наполняя воздух воплем, ходила она около стен монастыря, доколе не пришла от того в совершенное изнеможение, что после пересказывала она мне сама; я же в то время находился в беспамятстве и около двух месяцев не вставал с постели. — Меня лечили прилежно: глаза мои поправились скоро; на руки прикладывали пластырь и пальцы совсем зажили, кроме одного. — Для испытания оному причины приложили на него мясо рыбы кармирахайт, которая, будучи в пище превкусная, имеет в наружных средствах такое действие, что без всякого нагноения и почти без боли съедает мясо так, что обнажит кости и жилы. Посредством чего увидели, что сустав указательного пальца на левой руке был раздроблен и повреждена жила. Надобно было сыскать костоправа. Меня отправили с монастырским служителем в Ериван к одному армянину по имени Ревазу, жившему в армянской слободе Конд, т. е. высокий холм. Реваз считался там поверенным монастыря; он был хороший мастер медного и серебряного дела, знал также другие художества и был человек весьма неглупый и основательный. — По прибытии в Ериван к Ревазу я был столь еще слаб, что не иначе мог стоять на ногах, как опершись на что-нибудь. — Надобно было ехать в Герх-Булах, от Еривана верстах в 40, о котором помянуто выше и где находился известный в то время костоправ. Дорога была вся почти чрез горы и весьма затруднительна. Реваз, принимая во мне участие, не хотел подвергнуть меня трудностям сего пути и писал к костоправу, чтоб он приехал в Ериван; но он, будучи человек старый, не согласился принять беспокойства, тем более что дорога, кроме трудностей, сделалась еще и опасною от разных разбойников. По сей причине я прожил в Ериване с лишком месяц. На другой же день по прибытии моем к Ревазу случилось у него много гостей, между коими находилось человека три священников. — Реваз узнал от монастырского служителя, что я хорошо учился и какие имел способности. По сему священники захотели меня видеть. После обеда, когда все гости собрались в сад, позвали и меня. Они сделали мне вопрос о христианской вере. Стоя, прислонившись к дереву, я в ответ прочитал им все то, что только было мною выучено наизусть. Сей ответ мой продолжался очень долго, ибо я по болезненному состоянию моему скоро пришел в такое расслабление, что перечитал им, так сказать, по одной только привычке языка все следующие за тем вопросы и ответы, не чувствуя и не понимая не токмо того, что я говорил, но и самого себя. Гости, заметив напоследок мою слабость, остановили меня, обласкали и велели отвести в покои. По весьма ограниченному просвещению тамошнего народа я показался им больше, нежели ребенком, и даже необыкновенным. Во все время бытности моей у Реваза я пользовался благосклонностями и ласками как хозяина, так и гостей его, часто посещавших его дом. — Напоследок, когда я довольно оправился в моем здоровье, а дорога сделалась от разбойников несколько безопаснее, Реваз отправил меня в Герх-Булаг с собственным своим служителем. Палец мой был уже заросши, но костоправу показалось нехорошо; он положил, что для исправления надобно его снова сломать, что и сделал он во время моего сна. Почувствовав вдруг ужасную боль, я испугался до того, что одному только провидению божию должно приписать, что я совсем не помешался в уме. Сей костоправ был в самом деле человек довольно искусный и показал в том многие опыты; но с моим пальцем поступил неудачно и вместо исправления сделал еще хуже, нежели как он был. — Как бы то ни было, я выздоровел, возвратился к Ревазу и желал там остаться; но по повелению патриарха прислали меня взять — я отказался туда ехать, объявя, что после учиненного со мною тиранского поступка не могу более быть в монастыре. За мною прислали в другой раз и взяли меня против воли. В обратный путь поехали мы чрез деревню Паракар, где в близлежащей горе находится мыльная глина, которую бедные люди употребляют вместо мыла. По прибытии в монастырь на вопрос, хочу ли остаться в монастыре, я отвечал то же. Преподобные отцы вздумали исторгнуть мое согласие насилием. Они приказали меня бить по следам жидкими и гибкими палками. Это обыкновенное у нас наказание, которое производится большею частию так жестоко, что наказываемый лишится и голосу, и памяти. Оно называется фалаха и делается таким образом: на длинную палку привязывается посредине веревка обеими концами и составляет петлю, в которую вложа ноги того, кого хотят наказывать, завернут палку так круто, что никак уже ногами пошевелить не можно и что причиняет также жестокую боль, палку держат двое, поднявши почти в грудь; между тем наказываемый лежит на полу или на земле навзничь, а третий сечет ноги. — В продолжение моего наказания повторяли спрашивать меня, хочу ли остаться в монастыре; но я решился вытерпеть все и отрекался от монахов. Таким образом отделавшись от их преподобий, я благодарил бога, что не был убит и замучен до смерти. Меня вытолкали из монастыря с бесчестием, и я возвратился в Вагаршапат к своей матери, что происходило в 788 году весною, около мая месяца, когда у нас стоит прекраснейшее время. Я был тогда 14 лет.

Управлявший сотский, десятник и прочие злые люди весьма обрадовались, что я по-прежнему попался в их когти. На другой же день по приходе моем к матери, весьма рано, когда мы еще спали, десятник пришел за мной и повел на работы, из коих между прочим занимался и канканною работою,^[19] в которых и упражнялся я два года почти всякий день, кроме воскресных, при сеянии пшена ходил мутить воду; гонял птиц при хлебном посеве; работал при сеянии хлопчатой бумаги; обрезывал виноградные сучья; жал хлеб, резал солому и, словом, исправлял всякие сельские работы по моим силам. Сверх того, в рабочее время летом, после полудня, обыкновенно посылаем был с быками и буйволами на поле для кормления их; причем должно было за ними смотреть; чтоб не ели травы, так называемой юнжа,²⁶ которая сеется нарочито.^[20] По воскресным же дням, а иногда и после работы, когда только мог, тайно ходил ко второму моему учителю продолжать учение и к священникам, с коими бывая при исправлении ими разных по духовенству треб, доставал за то по нескольку денег. По прошествии таким образом двух годов учитель мой стал стараться, чтоб определить меня опять в монастырь учиться переплетать книги. Похваляя мои способности, он представлял необходимую в том нужду, ибо кроме его и первого моего учителя, других мастеров не было. — По уважению представления его и по повелению патриарха принят я был в монастырь и назначен в ученики. — Такая перемена весьма много обрадовала бедную мать мою, брата и сестру, а неприятелям нашим испортила много крови. — Я ходил с мастером каждый день в монастырь и учился переплетному мастерству. Кроме весьма изрядной и довольной пищи, которую я имел за общим столом с мастерами и служащими при них мастеровыми и рабочими людьми, получал жалованья в месяц по 30 пар. Стол разделялся на две части, за один садились все духовные, а за другим мастера и мастеровые люди, всего человек до трехсот, а в другое время, при случае приезжающих на поклонение, бывало и до пятисот кроме еще тех, кои занимаются полевыми монастырскими работами, которым стол давался особо. — Целое лето провел я очень хорошо; а в зимнее время никакой работы не производилось. В продолжение же хождения моего в монастырь летом случилось увидеть мне там весьма странное происшествие. — Один из приехавших поклонников, богатый армянский купец, давал монашествующим обед, за которым находился и я. По тамошнему обыкновению в продолжение трапезы никто не смеет говорить ниже одного слова и все должны внимать поучению или рассуждению на священное писание, читаемым с кафедры одним из духовных. Подобным образом и в тот раз была читана особая речь с присовокуплением некоторых похвал означенному купцу за его усердие и ревность. Но один из архимандритов, возвратившийся пред тем временем в монастырь из другого государства, где он находился по духовной своей должности при чтении означенной речи, во время стола завел разговор с сидевшим подле него товарищем. Главный архиепископ с кротостию заметил ему, что он будет иметь время наговориться и после; но архимандрит из гордости пренебрег его запрещением и продолжал свой разговор. После стола архиепископ донес о том патриарху и с бедным архимандритом сделали фалаха, приговаривая в продолжение оного: «Вот ты теперь имеешь свободу не только разговаривать, но и кричать как тебе угодно». По обыкновению фалаха продолжалось довольно долго и окончилось тем, что архиепископ сказал почти бесчувственному архимандриту: «Ну, что ж ты замолчал и не говоришь?» — В тот самый день, возвращаясь домой и будучи возмущен сим приключением, шел я в задумчивости. — На дороге встретился мне незнакомый человек, ехавший верхом. Приметя мое смущение и печальное лицо, спросил меня с участием человека чувствительного, кто я такой, куда и откуда иду и от чего так задумался. Причину примеченной им во мне печали отнес я собственно к своему состоянию. Узнав, что я бедный сирота и учусь в монастыре переплетать книги, он просил меня достать ему церковный часовник, сочиненный покойным Симеоном, обещаясь за сие вместо денег подарить мне овец и лошадь. Из столь щедрого и знатного обещания заключил я, что он человек богатый и добрый и что требует от меня часовника единственно для того, что хочет оказать мне благодеяние. Я охотно обещал ему выполнить его желание. Он следовал за мною к селению и, узнав наш дом, сказал мне, что за часовником приедет чрез несколько дней. Мать моя была об нем одинакого со мною мнения, по тому более что ничего подозрительного в нем не представлялось. Неизвестный человек, не получив еще от меня ничего, на другой же день вечером, как уже стало довольно темно, привел к нам пару овец, сказав, что, имея надобность быть недалеко от нас, вздумал исполнить частию свое обещание и напомнил мне об моем. Я сообщил ему тут же несколько тетрадей, кои нашел я в типографии брошенными за нечистою отпечаткою, а другие оставлены были за излишеством, уверив его, что непременно соберу и весь экземпляр. Оставалось больше еще половины, но взять было негде, а обещание надобно было непременно исполнить. И так другого средства не было, как остальное число тетрадей отнять от некоторых полных экземпляров, которые продавались каждый по шести рублей; а чтоб достать сию сумму честным образом, так надобно бы было мне служить в монастыре два лета. И так я решился на похищение тем с меньшим затруднением, что оно для типографии ничего почти не значило; а я между тем был беден; иметь же овец и лошадь значило весьма много. Мысль, что тогда буду я не то, что был прежде, восхищала меня. Как скоро неизвестный человек приехал, то я с радостию вручил ему остальные тетради. Он также был сему рад и той же ночи принес третью овцу в мешке. На сей раз поступок его, или благодеяние, показалось матери моей сомнительным. Она осмелилась спросить его, для чего он овцу принес в мешке. Для того, отвечал он, что такой хороший мешок может тебе быть весьма пригоден и нужен по домашнему употреблению, и я нарочно взял его от моего народа. — Слова от моего народа дали нам знать, что он, конечно, был священник; после чего мать моя осталась спокойною. Но на другой же день, по дошедшему сведению, стали у нас в селении говорить, что мерк-кулапский священник отлучился из своего места и чтобы опасались его, если где он покажется; известно было, что сей священник делает разбои. Мать моя взяла на неизвестного человека сильные подозрения и была на этот раз столько неосторожна, что рассказала все между нами случившееся, исключая часовника, ибо она о сем ничего не знала. Ее очень бранили, для чего она об нем не объявила; но слава богу, что обстоятельство сие прошло без дальнейших для нас неприятностей. Между тем неизвестный сдержал свое слово и прислал ко мне весьма скоро очень хорошую лошадь с человеком, от которого мы узнали, что он тот самый, по слуху уже известный нам священник, из деревни Меркекулап,^[21] прозванный Мзрах, что значит копье, с которым он всегда ездил. Мать моя по сомнению отрекалась было принять оную лошадь, но приведший ее человек уговорил, чтоб она была спокойна и что священник делает этот подарок от добродушия. Я, с своей стороны, также настоял, что лошадь прислана ко мне и я имею полное право взять ее как добровольное благодеяние человека добродетельного. Для сего щедрого священника так, как и для всякого другого, означенный часовник был вещию драгоценною и совершенно необходимою; но не всякому легко было заплатить за него шесть рублей. — Мзрах действительно занимался иногда грабежами; но с тою только от других разницею, что, будучи человек несказанно горячего, запальчивого и в некотором смысле мстительного нрава, он посредством разбоя мстил богатым за бедных и, отнимая от первых, сколько удавалось, помогал последним так, как будто бы отдавал им принадлежащую часть, богатыми присвоенную. Жители деревни Мерке-Кулап, будучи весьма скудного состояния, получали от него одного все возможные пособия. Встречаясь иногда на дороге с бедным человеком, он провожал его сам до безопасного места и если узнавал от него в чем-либо самые крайние нужды, то помогал, как позволял случай и возможность. Сам же из добычи своей не пользовался почти ничем и ничего не имел у себя лишнего; но все раздавал другим, только бы попался ему какой несчастный. Весьма по многим селениям таковые бедные люди благословляли его за оказанные от него благодеяния. По уставу армянской церкви, когда должно служить обедню, то священник должен всякий раз исповедовать грехи свои другому священнику; но случалось, что тогда как прозванный Мзрах требовал себе исповеди, то некоторые священники от того отказывались, укоряя его поступками, а он принуждал их к тому страхом и заставлял себя разрешать, угрожая мщением. Но при всей странности таковых поступков Мзрах приносил пред богом раскаяние и сознание грехов своих с столь по виду искренним и почти необыкновенным сокрушением, что вся душа его, так сказать, изливалась с горькими его слезами, которые при сем проливал он обильно. О сем уверяли единогласно все те священники, у коих только он исповедовался, несмотря на то что многие из них были крайне недовольны суровыми и самоуправными его поступками.

В то же лето, около августа месяца, когда начинают у нас снимать виноград, случилось еще одно обстоятельство, которое вновь подвергло меня власти моих тиранов и новому злоключению.

Выше сказал я, что Калуст управлял нашим селением. — Под ним был из духовного же звания другой управляющий, или смотритель, которому поручалось собирать от селения подлежащие монастырские повинности и надсматривать за работами монастырскими, для исправления коих, как из приведенного выше видно, назначались всегда бедные люди. — Сия духовная особа, или смотритель, был человек жестокий, так что и родной племянник его, сын умершего брата его, претерпевал от него немалые тиранства, каково, например, между прочим грызение зубами головы сего несчастного сироты. Он был из Грузии, тифлисский уроженец, и низкого происхождения. Около означенного времени, т. е. в последних числах июля, обозревая виноградные воды с бывшими при нем молодыми людьми нашего селения, увидел он одного персиянина, который, может быть будучи утружден далекою дорогою и утомлен зноем, от жажды, для прохлаждения засохшей гортани, взлезши на стену одного сада, сорвал кисть или две винограда. За сию ничего не значащую безделицу приказал он бывшим с ним молодым людям персиянина бить; но сии от того отозвались, представляя ему, что убить человека за такую безделицу они не могут, что им самим и ему может встретиться такая же нужда, чтоб для утоления жажды взять из чужого сада несколько ягод и что сие хозяину не делает никакого убытка. Но смотритель, будучи приведен в большее ожесточение их ответом, взявши толстую палку, или, просто сказать, дубину, побежал к персиянину и ударил его по виску так метко, что он тут же испустил дух. Родственники убитого принесли жалобу ериванскому хану, а сей потребовал от патриарха, чтоб выдали виновного. Надобно было или удовлетворить сему требованию, или подвергнуть мщению персиян все селение и всех монашествующих. И так убийцу выдали родственникам убитого, которые, выведя его из стен монастырских и связав ему руки, били без милосердия. По тамошнему обычаю, смертоубийца или за него его ближние отделываются платою родственникам убитого, смотря по состоянию и возможности ответчиков и по согласию претендателей. — Но как в монастыре, по несчастию убийцы, не скоро о том догадались, ибо патриарх Лука не был расположен за него вступаться и платить, то персияне, получивши его довольно на месте, привели в селение, сопровождая церемонию шествия его ударами; потом водили в крепость ериванскую и там также довольно мучили, а напоследок привели обратно в селение и делали над ним всякие неистовые ругательства. Между тем духовные, чтоб избавить целое общество от незаслуженного поношения, причиненного одним злым человеком, решились предложить обиженным цену за искупление виновного, переуверив, что родственник их убит некоторыми молодыми людьми из селения. Принявши хорошую плату, они остались довольными, а смотритель освободился от рук их едва дышащим. Таким образом, преподобные отцы, оказав защиту преступнику, дабы сохранить честь своего общества, а более монастыря, по неосторожности подвергли бедных людей селения новому затруднительному положению, ибо, как скоро хан узнал, что персиянин убит некоторыми людьми из нашего селения, то в заслужение вины приказал, чтоб на Аракатской горе в показанном месте построить для защищения от набегов разбойников крепость. Вследствие сего повеления работы должны были начаться с весны следующего лета, и для производства оных положено избирать в наряд из бедных семейств всякого возраста 35 человек и для надсматривания за ними из богатых пять человек. Сверх того приставлены были два персиянина и один армянин главными смотрителями. Детям богатых людей назначено было сменяться чрез неделю, а возвращаться опять на работу чрез 6 и 7 недель; бедным же чрез неделю же и две, а другим и чрез три, смотря по тому, кто беднее. При самом начале, как надобно было назначать людей к строению повеленной крепости, управляющий селением Калуст, отдавая старосте о том приказ, каких должен он избрать к работе, и поставляя в пример первого меня, говорил: «У нас есть такие из бедных мальчиков, которые живут спокойно и только о том думают, чтоб учиться грамоте, например, как сын такой-то вдовы», — т. е. я. По сему наставлению одним утром в субботний день, весьма рано, десятник пришел ко мне к первому, взял меня и силою отнял у матери осла, который должен был разделять со мною одинаковую участь. Я приведен был на площадь, где у нас бывал сход. Мне одному только связали руки и ноги, а для сугубой предосторожности, чтоб я не ушел, сверх того привязали еще к дереву и бросили на землю подле моего осла. Между тем собрались наши старшины и с злобною усмешкою говорили мне: «Вот там ты будешь иметь время учиться грамоте и переплетать книги, и для того мы назначили, чтоб до окончания строения находился при оном бессменно». — В самом деле, из всех моих сотоварищей мне одному определено было не возвращаться домой до тех пор, пока не отстроится крепость.

Сколь ни было тягостно и горестно мое положение, сколь ни теснила грудь мою тиранская несправедливость моих мучителей, но при всем том не мог пропустить без внимания похвальбы пришедшего старосты, говорившего прочим старшинам и богатым нашим людям о чрезвычайной к нему милости управляющего. Этот злой безумец, прибежав в толпу подобных ему дураков, говорил с восклицанием: «Ах! как милостив до меня управляющий и как меня любит: целые два часа разговаривал оп со мною!»

После сего пересказывал со всею подробностию, в котором управляющий, называя его самыми скверными и непотребными местоимениями, указывал ему: вот ты того-то еще не сделал; поди скорей сделай вот то-то, я тебе приказывал, поди исполни и проч. и проч., прилагая к каждому слову брань самую низкую. В сие время я был уже в таких летах, что мог правильно различать худое от хорошего, но, казалось, что, кто бы как ни был прост, из пересказу старосты заметил бы, что в каждом слове к нему управляющего заключалось в самой сильной степени презрение как к человеку низкому, подвластному до неограниченности и глупому. Однако он был доволен собою и принимал то за благоволение, в чем соглашались с ним и прочие, с немалым к нему уважением и удивлением говоря: «Ах! подлинно, как он к тебе милостив, как тебя любит и прочее».

Нелегко было собрать 35 человек; ибо бедные, зная свою участь, укрывались. Их набирали без всякого личного назначения, а кого только могли поймать. Мне досталось бы пролежать связанным до следующих суток, если бы не был взят на поруки. Набравши нас определенное число, на другой же день отправили весьма рано. Навьюченные провиантом на неделю, прибыли мы к Аракатской горе и взяли кратчайший путь по левой ее стороне; но зато претерпели чрезвычайные трудности, ибо очень часто доставалось карапкаться на четвереньках; сверх того, мы лишены были почти совсем возможности отдохнуть от усталости, ибо страх быть уязвленными от змей и других вредных гадов, и особенно от морма,^[22] не позволял нам присесть, и мы на каждом шагу проклинали монаха, за которого страдали. Поднявшись от подошвы горы на некоторое расстояние и перейдя вброд вытекающую из нее реку Анперт, вошли мы в разоренное место, называемое Аван. Здесь увидел я в горе пещеру под натуральным каменным видом и полюбопытствовал в нее войти, но, сделав не более пяти шагов, не осмелился по темноте идти далее. При самом входе приметны еще некоторые старинные надписи; а отголосок, отдающийся в пространстве сего жилища усопших в древности, дал мне знать, что оное было довольно велико. По рассуждению о месте и по надписям догадывался я, что тут, конечно, должны быть погребены владыки и знатные древнего царства армянского. Заключение мое, думал я, без сомнения справедливо, ибо Аван за несколько сот лет был большим городом. Любопытство меня мучило, я желал узнать сие место и досадовал, что никто, кроме меня, не обращает на него внимания. По счастию, между попутчиками нашими случился один престарелый армянин, который приметил мое беспокойство и сам вызвался сообщить мне свои сведения. Он рассказал мне, что по разрушении армянского нашего царства жители столичного города Анни по уважению и любви к памяти умерших царей своих, чтоб прах их не был попираем нечестивыми пришельцами, перенесли гробницы их и скрыли в сей пещере.²⁹

От сего места дорога наша стала еще затруднительнее, ибо надлежало всходить на такие крутизны, которые стояли пред нами наподобие каменных стен, а сверх того дорога столько была узка, что нельзя было идти в ряд двоим, и беспрестанно надлежало опасаться, чтоб не свалиться в пропасть, глубины которой местами можно полагать около 100 сажень. Река, упадающая с вершин на дно сей пропасти, поражала нас глухим шумом. По преодолении всех трудностей в полночь прибыли мы на назначенное место Тегер (что собственно значит место). Между тем ослы отправлены были другим путем, гораздо спокойнейшим и удобнейшим; мы не пошли оным за дальностию, ибо в сей дороге надобно бы было пробыть четверо сутки. Здесь не нашли мы никакого места для нашего пристанища, кроме одной довольно большой церкви, в которой и провели остальное время ночи. На другой день увидели мы тут остатки развалин большого селения, совсем почти изглаженных. Помянутая церковь стояла над самою дорогою, которою мы следовали, и с сей стороны была неприступна. Она построена из дикого камня с колоннами весьма правильной архитектуры и очень сходной с виденным мною рисунком одной италиянской церкви. Свет входил только из купола. Несмотря на древность сей церкви, по догадкам, более 1000 лет воздвигнутой,³⁰ она казалась так нова, как бы недавно построена. Надписи, высеченные на гробницах, имеющихся внутри церкви и около ее, по старинному армянскому письму, которого невозможно уже разбирать, также по греческому и латинскому дают повод полагать ей толикое число лет, ибо Месроп, который первый исправил и сочинил армянскую азбуку и письмо, существующие поныне, жил до сего времени за 1200 лет;³¹ a до того письмена употреблялись других наций, кто где жил. Лесу по всей горе, в лощинах и низменных местах было весьма много. В тамошней стороне деревья почти все фруктовые, исключая некоторых кустарников, растущих в одичалых местах или между камнями и в расселинах. Несмотря на следы запустения и чрезвычайную дикость сих мест, они были еще весьма приятны, только что совсем не было возможности входить в середину пустынных их садов как потому, что дикий виноград перепутал все деревья, что нельзя было сквозь него продраться, так и по опасности от зверей и змей.

Благодаря глупости управляющего старосты и прочих старшин мы имели время отдохнуть от нашего похода и погулять несколько дней без дела, ибо, отправляя нас строить крепость, они не догадались, что с нами не было мастера, за которым послано в Ериван по прибытии нашем уже на место, и там наняли его за большую плату на счет нашего селения. По прибытии мастера начали строить крепость около помянутой церкви с трех сторон, а четвертая, как выше сказано, прилегая к чрезвычайно глубокой пропасти, усеянной почти непроницаемым лесом различных дерев, была неприступна. На мою долю достались три осла, на коих я возил камень для кладки стен. Но как мы взяли хлебного запаса только на одну неделю, который к вечеру пятницы весь у нас и вышел, то в субботу уже нечего было нам есть. В воскресение ожидали смены, но она не пришла. Мы хотели собраться в обратный путь и, оставя работу, вовратиться в селение, но персияне-смотрители, родственники убитого, будучи противу нас ожесточены, уничтожили наше намерение, принудив ругательствами и побоями дожидаться смены, которая пришла в другое уже воскресение. За неимением хлеба мы питались около восьми дней одними травами, как-то: шушаном тертенжуком, или щавелем, и неуком. Стебли сей последней травы довольно питательны и вкусны, но собирать ее стоило нам великого труда, ибо змеи отменно любят сию траву и всегда около ее находятся, почему на всяком шагу должно было подвергаться от них опасности; что ж касается до плодов древесных, то по причине сказанной их дикости они совсем были негодны к употреблению. От таковой пищи мы все, и бедные и богатые, обессилели и сделались тощи, подобно теням, кроме приставников, или смотрителей, которые ни в чем не имели недостатка. По приходе смены возвратились мы в селение с пустыми и заморенными желудками. Но как обо мне было уже сделано определение, чтоб не возвращаться до окончания работы, то на другой же день весьма рано явился ко мне десятник и повел к старосте, который, напомнив мне с неистовым криком, во-первых, то, что он есть большой властелин и повелитель в селении, потом вопрошал, какое я имел право своевольничать и как осмелился прийти домой, когда он дал повеление, чтоб я не возвращался в селение до тех пор, пока уже все будет кончено, и, присовокупив к сему обыкновенное и необходимое заключение, что я хочу равняться с их детьми, приказал десятнику связать мне руки и на другой день отвести на работу; причем наказал распорядиться со мною так, чтоб он ехал, а я бы шел пеший и чтоб от его имени сказать смотрителям персиянам, дабы они поступали и смотрели за мною со всею строгостию, не отпуская домой до тех пор, как окончится строение. Таким образом, во вторник поутру поведен я был десятником связанный, но, дошед до горы, он сдал меня другому тамошней деревни жителю, которым я доведен до места на веревке. Сделанное старостою поручение также было пересказано. Персияне посему хотя оказывали надо мною свою жестокость в особенности, но не щадили и других моих товарищей. Посредством такого угнетения хотели они вывести нас из терпения и чтоб мы взбунтовались, дабы под сим предлогом могли они возвратиться в свои места, ибо, не привыкши к такому роду жизни, какую вели на горе, и быв отлучены от домов и семейств своих, крайне скучали. Но мы догадались об их намерении и единодушно решились сносить все терпеливо до окончания дела. Мне было всех тяжелее потому, что оставался в работе бессменным, между тем как другим доставалось страдать только понедельно. Все, что облегчало мое бедствие, состояло в том, что мастер, или каменщик, будучи человек весьма добрый и чувствительный, принимал во мне участие. Узнав от меня подробно о моем состоянии и несчастиях, оказывал к участи моей самое нежное сострадание и не менее уважал мою ученость, будучи сам безграмотен. Он требовал даже от меня однажды, чтоб я что-нибудь сказал ему в собственное его утешение о том, чем укрепляюсь я в моем терпении. Я говорил ему о примерах святых мучеников, кои переносили все труды и скорби без роптания с верою и любовию к богу, что и я почитаю здешний свет суетным, а жизнь нашу скоро преходящею, тем легче переношу мои страдания, надеясь в будущей жизни получить за то в награду бесконечное блаженство. Я приводил еще к сему сделанное предопределение Адаму: «в поте лица твоего снеси хлеб твой»;³² что таковое изречение долженствует пребыть на роду человеческом до скончания сего мира и которое обязаны мы носить с благоговением, дабы не сделаться большими противниками всемогущей и святой воле нашего создателя; также евангельское утешение: «приидите ко мне вси труждающиеся и обремененные, и аз успокою вы»,³³ и проч. Но как он вовсе человек был несведущий в священном писании, то весьма мало понимал из такового моего разговора; почему я принужден был прибегнуть к легчайшему для него примеру, напомнив одну песню, писанную некоторым стариком армянином на персидском языке.

Содержание песни сей заключает в себе утешительную уверенность о преимуществе христианина пред магометанином: я приведу здесь некоторые главные стихи сей песни из слова в слово:

«Прожив до глубокой старости, я учил и читал христианские книги, которые велят нам защищать честь святой веры, и истины ее: сие нам принадлежит».

«Мы всегда и все даем, но не оскудеваем — сие нам принадлежит».

«Терпим мучения и платим дани, но не истощаемся — сие только нам принадлежит».

«Ханы и шахи от нас бывают сыты; слава тебе господи! Это нам принадлежит».

«Сохраняя закон и обетования божии, уверяю вас, что и рай нам принадлежит», и проч.

«Ну! ну! — с восхищением воскликнул мой мастер, — вот давно бы ты зто сказал; теперь я все понимаю, и на что говорить столько примеров из писаний!» Он весьма был рад моей беседе, и я также доволен был собою, что везде находил себе какого-либо почитателя и чрез то в крайностях снискивал хлеб и покровительство; однако радость сия продолжалась одну только минуту и тогда же обратилась мне в жестокое страдание. Разговор наш имели мы за стеною, которую клали, а вблизи один из персиян неприметным образом подслушал мои речи, и особенно то, что рай нам принадлежит. Будучи тем приведен в ярость, он в ту же минуту подал свой голос и, подозвав меня к себе, спросил, что я говорил с мастером. Испугавшись от одной перемены лица его, я отпирался, что не говорил ничего, однако напоследок принужден был прочитать ему мою песню. Тотчас позвал он своего товарища и, пересказав ему мои слова, принялись оба бить меня палками, приговаривая: «Ну, ступай же в рай, вот тебе рай». — Они мучили меня до тех пор, пока ни на голове, ни на теле не осталось целого места и я весь был уже в крови. Тогда сии изверги стащили меня бесчувственного к церкви и бросили в темное место, которое прежде было ризницею. Пришедши там в память, я почувствовал все мои язвы, мое положение и, обливаясь горькими слезами, молился богу сжалиться над моею бедностию и страданиями, что, избавя трех вавилонских отроков от огненной пещи и творя велия и дивные чудеса, избавил бы и меня от моего мучения, исцелил бы раны мои, призрил бы меня под сению крыл своих, послал бы помощника и утешителя, которого я не имею, или же если в здешнем веке не определено мне быть когда-либо в спокойной жизни, то явил бы надо мною благость свою скорым прекращением дней моих, исполненных болезней и скорби. В таковом плаче и сетовании беспрерывно несколько часов, находившаяся при персиянах женщина для приготовления им пищи и мытья белья, узнав о моем приключении, тайным образом от всех пришла ко мне. Она принесла с собою молока и напитала меня; разбитую голову мою, покрытую загустевшею кровью, обвязала лошаковым навозом. Находясь в холодном месте и лежа на каменном полу, я сделался очень труден. В сем положении — без пищи, кроме одного молока, без всяких помогающих средств, без присмотра, в объятиях хладной сырости — обыкновенные силы человеческие не могли бы устоять, если бы перст божий не поддержал слабой жизни моей. — Я пролежал целые два месяца; никто не дал знать о том моей матери и некому было помочь мне, чтобы поворотиться на другой бок, кроме той доброй персиянки, которая не могла приходить ко мне более одного раза в день, да и то тайно, под великим страхом. Товарищи мои, равномерно утомленные работою, а не менее и недостатком пищи или и самым голодом, совсем не имели досугу думать обо мне. В продолжение болезни моей мучители мои и третий смотритель из армян были сменены, а на место их присланы другие два персиянина и один армянин. Между тем я стал поправляться и выходить, или, лучше сказать, выпалзывать на воздух. Товарищи мои в облегчение себя от работы, от которой прежние приставники не давали отдыха в день почти ни на минуту, выдумали хитрость и вновь присланным представляли, что они по отдаленности от селения не могут теперь отправлять должной по нашему закону молитвы в церкви и что для того общество отправило с ними одного ученого, т. е. меня, чтобы я каждый день всему их собранию читал молитвы и некоторое служение церковное, то для сего давали бы они им по нескольку часов в день свободы; в противном же случае грозили принести на них жалобы и оставить работы. Новые приставники без труда на сие согласились, потому что были добрее прежних и не хотели подать повода к беспокойству, за которое, может быть, надлежало бы им ответствовать как людям, не умеющим править порученным им начальством. Как бы то ни было, но только что я поправился, то раза по три в день стал отправлять наши молитвы, в которые мы довольно отдыхали от трудов, что было единственною целию нашего моления. Причем товарищи мои всегда приговаривали мне, чтоб я читал долее. В таковых молитвах между прочим не забывали мы никогда архимандрита, за которого здесь работали, и просили бога заплатить ему за наше бедствие. Равным образом поминали управляющего старосту и прочих им подобных. Персияне, видя меня читающего и поющего без книги, особливо в тогдашнем моем возрасте, возымели ко мне некоторое уважение.

В продолжение работы сей многие из моих товарищей, только не помню сколько именно, померли от разных причин; некоторые, быв ушиблены каменьями, умирали оттого, что некому было помочь им и лечить, другие от змеиного уязвления, иные оставаясь без смены недели по две, по три и более, умирали от голода и от других болезней. Я же в рассуждении пищи не имел уже недостатка, как приобрел к себе уважение нашего мастера, который по выздоровлении моем удостоивал меня своей трапезы, с наступлением же зимы кончилось и страдание наше. Всем обществом возблагодарив бога за ниспосланную стужу и снег, оставили мы гору, пробыв на ней шесть месяцев, и возвратились в селение, ибо продолжать работу более было уже не можно.

На возвратном пути взяли мы другую дорогу, хотя самую дальную, но из прочих спокойнейшую. Не с большим чрез четыре часа спустились мы к подошве горы, к той стороне, где течет река Амперт.^[23] Река сия в осеннее время бывает глубже, однако не выше груди, а в других местах в пояс и по колено, исключая некоторых ямистых мест; вообще же весьма быстра и по причине порогов производит столь чрезвычайный шум, что и в довольном от нее расстоянии совсем почти нельзя слышать разговора. Амперт, имеющая самую чистейшую и приятнейшую воду, составляется из ключей горы Аракац, кои, соединяясь у высунувшейся из горы скалы того самого места, которое называется Амперт, имеющей ровную и довольно пространную поверхность, упадают в пропасть двумя каскадами с обеих сторон скалы и там производят реку. Поля около лежащих селений напояются ее водами, ибо в тамошних местах вообще нет таких ни дождей, ни снегов, как в других местах, кои для того были бы достаточны, и все поля наводняются от рек источников и проводимыми от них каналами или подземными колодцами. При переходе чрез Амперт товарищи не сказали мне, что должно смотреть на сухой берег и отнюдь не глядеть на воду, от чего в ту же минуту помутятся глаза и делается род обморока. Поднявши платье наше на головы, пошли мы вброд. Но я только что вступил в воду, имея у себя от побой больное еще тело, то почувствовал нестерпимый холод в ногах; и от смотрения на воду, лишь только что сделал несколько шагов, голова моя закружилась и потемнело в глазах. — Стремлением воды тотчас меня опрокинуло и понесло по течению, перекатывая с собою чрез камни. Товарищи мои сначала не приметили моего падения, а после, может быть, и не решились мне помогать по собственной опасности. В сем случае также дивная десница божия сохранила мою жизнь. При падении я не вовсе лишился памяти и, несколько переводя дыхание, отражал лиющуюся в меня воду. Меня отнесло уже так как сажень на 70, и, к счастию, привалив к одному довольно высокому камню, чрез который вода не могла уже меня перекатить, прижало к оному почти стоймя. Опасность привела меня в полную память и придала силы. Открыв глаза, я старался удержать себя у сего спасительного камня. — Но, может быть, силы мои по причине замертвения членов от холодной воды скоро бы меня совсем оставили, если бы не случилось одному персиянину идти берегом. Он искал мельчайшего и удобнейшего места для перехода с своим ослом, ибо сия скотина, как известно, плавать не умеет, а потому боится воды и отнюдь не ступит в нее в таком месте, в котором вязко или мутно и где не видно мелкого и совершенно чистого дна. Увидев сего персиянина, я закричал ему: «Божий человек! помоги мне и спаси меня!» — Он, раздевшись в одну минуту, бросился ко мне и, взяв меня под мышки, вывел на берег. Так как платье мое было все унесено водою, то он для прикрытия наготы моей дал мне свою епанчу и, посадив на своего осла, проводил в деревню Акарак, от реки не более версты расстояния. Деревня сия была прежде армянская, а теперь занята одними персиянами. Избавитель мой сделал мне еще одно из величайших благодеяний: он отвел меня в дом своего знакомого и просил до совершенного моего исправления смотреть за мною и оказывать всю возможную в моей слабости помощь, обещав ему за сие возблагодарить. Меня тотчас отвели в конюшню и там положили, так как место сие у нас есть самое теплое и удобнейшее для согрения от стужи. Как скоро я отдохнул и обогрелся, то принесли мне нужное платье и пищу; после чего я довольно оправился от моей омертвелости. Великодушный персиянин, взяв плащ свой и уверив меня, что оставил в добрых руках, простился со мною. Я благодарил его со слезами за спасение меня и за благодеяние, которое мне делает. Пробыв тут две недели, я довольно пришел в силы и укрепился в здоровье. Здесь ходил я осматривать тамошнюю старинную крепость и развалины монастыря, называемого Парби,³⁴ который есть первый из построенных в 3-м веке просветителем Армении святым великомученником Григорием.^[24] — По прошествии двух недель, отблагодарив моих хозяев с чувствительностию за попечение и милости, мне оказанные, собрался идти в свое селение. Они и другие персияне собрали еще мне на дорогу денег около рубля. Дорога моя была на деревню Ушакан, отстоящую от нашего селения примерно верстах в пятнадцати. Не доходя до сей деревни, при подошве одного каменистого холма увидел я памятник, воздвигнутый из дикого камня величиною около двух сажень с половиною. Остановясь и рассматривая его, сожалел, что не мог прочитать надписи, которая сделана была на древнем еллинском языке. В это время подошел ко мне ушаканский обыватель и сказал мне: «Что ты смотришь с таким вниманием, не хочешь ли ты быть осьмым?» — При сих словах любопытство мое умножилось, я просил его убедительно, чтоб он рассказал мне, кто такой погребен под сим камнем. — Он уведомил меня, что на сем месте были прежде виноградные сады и что тут, где стоит памятник, погребены семь братьев, убитые разбойниками поодиночке тогда, как отец сих семи братьев во время делания винограда посылал их одного за другим для проведывания первого, остававшегося на месте для стережения, но не дождавшись и последнего им посланного, пошел туда сам и так же убит, как его дети, и брошены злодеями в яму, в которую обыкновенно при давлении винограда собирают его сок, почему и называется сие место могилою семи братьев. Поблагодарив его за сведения, я продолжал мой путь к деревне Ушакан, в которой живут все армяне. Пришед туда уже в сумерки, отыскал дом нашего знакомого по имени Саркис (Сергей), который во время помянутого нашествия царя Ираклия, для спасения своего удалившись в селение Вагаршапат, проживал в нашем семействе. При входе моем в его дом, он только что увидел лицо мое, как в чрезвычайном страхе бросился вон и, творя молитву, побежал к соседям, оставив меня одного. Я удивился такому странному его поступку, и оттого испугавшись, может быть, не менее его, вышел на улицу, думая, что Саркис, конечно, считает меня за мертвеца или привидение. Догадка моя была основательна. В ту ж минуту несколько человек выбежало из домов, а Саркис, задыхаясь, кричал: «Вот, посмотрите, посмотрите! — Все товарищи его сказали, что он утонул в Амперт; мать служила по нем панихиды и делала поминки, а теперь он показался здесь: это тень его, это мертвец; верно, на нем лежит проклятие, и он не может найти себе спокойствия», — и между тем прикладывался выстрелить по мне из ружья. Слыша таковые обо мне заключения и видя храброе намерение Саркиса меня убить, я взаимно в ответ с возможною скоростию кричал им, что я не умирал, что спасся таким и таким образом и где был, и при сем случае в большее уверение крестился и читал молитвы, сам трепеща от страха, чтобы Саркис не выстрелил. Соседи, будучи в меньшем страхе, нежели он, могли видеть и судить основательнее: они говорили ему, хотя, впрочем, и сами, может быть, еще несколько сомневались, что я не мертвец, потому что читаю молитвы и делаю крестное знамение, чего мертвец, обладаемый диаволом, делать не может, а притом никогда не говорит и, конечно бы, его схватил: «Посмотри, — продолжали они, — и ноги у него так, как быть должно».^[25] Я старался помалу к ним приближаться, чтоб они по сумеркам могли меня лучше рассмотреть и, повторяя уверения мои, в подкрепление оных возобновлял чтение молитв. Между тем пришел и священник. Приближаясь ко мне для испытания, подлинно ли я мертвец или живой, делал на меня крестное знамение; я сам также крестился и, подошед к нему, поцеловал у него руку. После сего Саркис, уверившись, что я пришел не с того света, обрадовался и, поцеловав меня, повел в дом. Прочие также вошли за нами, но все еще сомневаясь, желали посмотреть, буду ли я есть, и не прежде уверились совершенно, пока не увидели, что я ужинал, как надобно живому, уставшему от дороги и проголодавшемуся человеку.

За ужином Саркис пересказал мне о том, как товарищи мои уверили селение и мою мать о смерти моей, что мать моя сделала уже в память могилу и находится о потере меня в величайшем отчаянии. Между тем в продолжение ужина он и прочие соседи с искреннею радостию пили за здоровье мое вино и пошли от нас очень веселы. Как скоро остались мы с Саркисом одни, то он советовал мне, чтоб поутру как можно ранее поспешить домой и утешить мою мать, говоря, что иначе она от великой своей горести и отчаяния может скоро умереть. Вставши поутру весьма рано, пошел я наперед в церковь к заутрени помолиться богу и святому Месропу, который, как выше сказано, сочинил армянские и грузинские письмена п тем просветил обе сии нации; а потом перевел на наш язык по своему новому письму Библию и другие священные книги, церковное служение и весь обряд. Оба тамошние священника были уже в церкви и сидели один на правом, а другой на левом крилосе в безмолвии и иногда покашливая. Я полагал, что они кого-нибудь ожидают и для того не начинают заутрени, но вышло напротив. Прошло около трех часов, если не более, когда уже взошло солнце, как они, посидев таким образом, поодиночке вышли из церкви, не сказав один другому ни слова. Видя, что тем кончилась их заутреня, сошел я в погреб, где под олтарем погребен св. Месроп. Помолясь и отдав должное поклонение святому, возвратился к Саркису и, с удивлением пересказав ему виденное мною, спрашивал тому причину. Священники сии, отвечал Саркис, сбирая пошлины с живых и мертвых и сверх того десятины, по жадности стали недовольны сим обильным доходом и для умножения оного, в самом ли деле или притворно выдумав новый проект для своих доходов, ссорятся между собою на тот конец, чтобы обыватели, кто которого из них любит, приходили бы к ним просить о примирении между собою, и при сем случае всякий к любимому им священнику несет какой-нибудь подарок; и то, что они не служили теперь, по будням случается весьма часто; один заставляет другого, чтоб начинал службу, и таким образом перекоряясь, оставляют церковь без отправления божией службы. Теперь, по-видимому, они опять ожидают, чтоб шли к ним с подарками. — После сего разговора, простясь с Саркисом, отправился я в путь с одним попутчиком, шедшим в наше селение.

Дома деревни Ушакан^[26] построены все из ноздреватого камня, которым наполнены все тамошние холмы и горы, называемого чечот, что значит рябой. Он имеет двоякий цвет, красноватый и черный, легок, как морская пенка, и на воде не тонет, если нет в нем постороннего вросшего камня; в банях оскабливают им с ног нарастающую кожу. Деревня Ушакан с трех сторон укреплена стенами из того же камня, а четвертая сторона неприступна по натуре, ибо тут около 50 сажень и более чрезвычайная каменная крутизна, при подошве которой течет река Карпи, проходящая также и около нашего селения. Она не очень широка, имеет по большой части мелкие места и вообще нет большой глубины; вытекает, как и Амперт, из ключей Аракатской горы под находящимся там селением, Карпи называемым. Спускаясь прямо от деревни помянутою крутизною по проложенным тропинкам, посетил я имеющиеся в ней пещеры обитавших некогда там пустынников. Напоследок перешли реку по построенному покойным патриархом Симеоном каменному мосту. В сей реке находится та самая рыба, называемая Кармрахайт, которую в бытность мою в монастыре, как выше я сказал, прикладывали к больному моему пальцу. Перейдя мост, тотчас надобно всходить на каменистую гору посредственной высоты. Поднимаясь, приметил я почти повсюду разной величины камни, накладенные один на другой в роде маленьких пирамид. Спутник мой велел мне, чтоб я, взяв камень, положил также сверх одной кучи, и сам, сделав то же, указал мне в правой руке возвышенное на горе место, где хотел объяснить причину таковой накладки камней, делаемой всеми по сей горе проходящими. Взошед на показанное возвышение, привел он меня к пещере, выкладенной из камней и довольно просторной для одного человека. В боку сей пещеры показал он мне яму, которой глубина натуральная была еще вырыта, и я полагал ее аршин до 15. В сей яме видны были во множестве наваленные человеческие кости. Спутник мой дорогою рассказал, что пред тем лет более 150 жил в сей пещере под видом пустынника некто по имени Давыд, которого все называли Артар (т. е. истинный, или праведный, и под сим названием собственно разумеется такой человек, который должен быть непременно в раю).³⁵ В то время около трех лет продолжался здесь самый ужасный голод, так что некоторые жители ели всяких животных. Давыд между тем удивлял всех образом своей жизни и каждый день ходил в монастырь к обедне, но наконец случилось, что от монастыря по обыкновению около святой недели послан был один из церковных служителей по селениям для собирания яиц. Когда он проходил мимо той пещеры, Давыд пригласил его к себе как прохожего для отдохновения. Дьячок только что взошел в пещеру, то пустынник, посадив его, неизвестно зачем вышел вон. Он же между тем, желая осмотреть пещеру, увидел сию яму, а в ней человеческие кости и потому взял на пустынника подозрение. — Но как избавиться от него, не находил никакого средства, то на оставленном им при выходе верхнем кафтане назади успел написать углем: «Спасите меня из ямы, он ест людей и меня съест.» — Пустынник выходил только для предосторожности посмотреть, нейдет ли кто вблизи от его пещеры, и, тотчас возвратясь назад, схватил бедного дьячка, связал ему руки и ноги и, завязав рот, опустил в яму. Время было еще утром рано так, что, по счастию дьячка, пустынник в тот же день пошел в монастырь к обедне. Он мог оставлять свою пещеру без всякого сомнения, потому что из уважения к нему по всей нашей земле никто не смел входить в нее без его приглашения; но как скоро в церкви заметили, что у него было написано на спине, то, прочитав надпись, в ту же минуту объявили монашествующим. Его задержали под караулом, а между тем послали несколько человек осмотреть пещеру. Посланные, вытащив из ямы несчастного дьячка, привели в монастырь, а притом донесли и о виденных человеческих костях. В продолжение голода весьма много людей пропало без вести, и догадывались, что они кем-либо были убиты в пищу. Теперь все подозрение упало на сего пустынника, и он при первом допросе признался, что найденные в его пещере кости были точно съеденных им людей, которых он к себе заманивал или в ночное время ловил таким образом, что наставливал по ближайшим и более непроходимым дорожкам камни, грудою один на другой, и когда прохожие, по темноте находя на сии камни, обрушивали их, то он, идя на стук от того производимый, примечал, сколько людей проходило, и если случался один, то он, приближаясь к нему по своему обыкновению для странноприимства, заводил его в свою пещеру; а в случае несогласия убивал тут же на месте. После такового допроса привязали его к лошадиному хвосту и размыкали, так что, как говорится у нас, остались одни уши. С тех пор и вошло в обыкновение, что всякий проходящий по сему месту ставит камень на камень. В продолжение сей повести стали мы подходить уже к тому месту, где должно было спускаться с горы на Аракатскую степь. Немного не доходя до оного, на одном нз тамошних каменистых холмов нашел я род маленького озерка, или некоторое количество воды, а около его целыми грудами разбитые каменные разные посуды. Товарищ мой сказал мне о сем то, что я понаслышке давно уже знал, и именно: по кончине св. Месропа владетельный князь ушаканский, откуда мы шли, Ваган Аматуни,³⁶ будучи человек в то время весьма сильный, потребовал, чтоб Месроп как уроженец ушаканский³⁷ принесен был для погребения тела его в тамошнюю церковь, где после и он сам погребен подле Месропа. — Духовные Эчмиацынского монастыря, несшие святое тело Месропа, для отдохновения своего и во множестве следовавшего за ними народа остановилися на сем месте, а по отдохновении, когда они стали продолжать свой путь, то вдруг сделался чрезвычайно сильный дождь, продолжавшийся только несколько минут, после чего дождевая вода соединилася вся на то место, где стояло тело Месропово. С тех пор болящие чесотками и другими наружными сыпями, принося с собою новые недержаные сосуды, окачиваются сею водою, потом разбивают сосуды и получают после того весьма скорое исцеление. Это есть действительная правда, но только не знаю я того, что показанная вода высыхает ли в летнее время и собирается ли от новых дождей, или стоит все одна и также неистощимою.

Попутчик мой шел весьма скоро, торопясь возвратиться в Ушакан в тот же день. По слабости моей от болезни я был уже не в силах поспешать за ним и опасался остаться один, ибо в осеннее время бывают у нас среди дня такие сильные туманы, что на расстоянии даже одной сажени нельзя видеть лица человека, и, чтоб в сие время не попасть какому-нибудь хищному зверю, из коих большею частию нападают тогда волки, я убедительно просил моего спутника идти тише; но он на просьбу мою не согласился и оставил меня одного. — Объятый страхом, шел я уже потихоньку, плакал или читал для ободрения себя молитвы. Сошед с горы и пройдя персидскую деревню Мулла-Дурсун (что значит для одного муллы), достиг наконец монастырской мельницы, Юс-Баша называемой, от которой до монастыря оставалось не более как час или часа полтора ходьбы. Я решился тут отдохнуть и узнать от мельника, нет ли у нас в селении или монастыре чего нового; но, взошед в нее, услышал я в низу мельницы голос стонающего человека. Я осмелился туда спуститься и нашел мельника, связанного и брошенного между колесами. Он был весь почти в крови и едва мог проговорить, чтоб я его развязал. У него были в гостях разбойники, которые, ограбив все пшено и муку, вдобавок избили его так, что едва оставили живого. При выходе от него просил он дать знать о его приключении в монастыре и в селении, в которое дошел я уже пред вечером. Ребятишки, увидевшие меня первые, тотчас начали кричать: «Мертвец! мертвец! Все сказали, что он утонул в реке, мать давно уже служила по нем панихиды и сделала могилу; он из воды, мертвец! мертвец!» — Такая встреча и приветствия при совершенном изнеможении моем привели меня в робость, и я едва мог дойти до своего дома, будучи беспрестанно провождаем криком глупых ребят. — Взойдя в дом, увидел я мою мать, сидящую в траурном положении по нашему обычаю^[27] и в глубочайшей задумчивости. Увидевши меня, она не верила своим глазам, встала и подходила ко мне в молчании; я тотчас проговорил: «Матушка, я жив!» — и бросился к ней на шею. Быв от стесненного дыхания не в состоянии ни слова промолвить, она прижала меня к груди своей и в безмолвном рыдании обливала меня своими слезами. Я также плакал — от радости, смешанной с горестию, в продолжение нескольких минут не мог сказать ни одного слова. Потом, успокоясь мало-помалу, я пересказал ей все бывшие со мною приключения с того времени, как послан был в работу. Она также рассказала мне, каким образом уведомили ее о моей смерти; какие делала по мне поминки, и напоследок, что еще претерпела во время отлучки моей от притеснений и ненависти наших злодеев. — Как уже совсем смерклось, пришел домой и старший мой брат. — Общая наша с ним радость также была велика. — Ему снова я пересказал о себе то, что говорил матери. Наконец, поужинав вместе кислого молока, которое составляло всю пищу моей матери, разошлись спать. На другой день и несколько дней сряду всем селением удивлялись о моем возвращении, и многие не верили тому, пока сами меня не увидели. — Между тем мы жили хотя скудно, но спокойно, так как по окончании полевых работ и в зимнее время занимаются все только собственными домашними работами и никуда не требуются. В продолжение зимы мать моя по совету со мною положила, чтоб женить старшего брата, на что и он согласился, тем более что успел уже скопить у себя несколько денег. Мы рассуждали, что с умножением родственников можем избавиться от притеснителей и состоять под защитою, и, для того чтобы войти в родство с достаточным домом или случайным, положили выбрать невесту не из самых молодых, но совершенных лет. И так сделали сватовство и вскоре сыграли свадьбу. Жена братнина принесла ему в приданое половину того, что он по обыкновению должен был дать ее родителям.³⁸ Расход свадебный несколько был наверстан тем, что всякий гость, пирующий на свадьбе, дает для жениха несколько денег,³⁹ коих и собралось у брата рублей до оемьнадцати.

По обычаю нашему вышедшая в замужество не может говорить в доме ни с кем, кроме своего мужа и девушек.⁴⁰ — Она объясняется одними только знаками и тотчас отворачивается, когда на нее мужчина или женщина смотрит; садится за стол с одним только мужем и не бывает за общим. Случается, что такое тиранское правило продолжается даже и после рождения молодою замужнею женщиною 3 и 4 детей и иногда до десяти лет житья своего с мужем. В исходе четвертого месяца после братниной женитьбы мне крайне наскучили немые разговоры невестки. Я сожалел и об ней, что такое обращение должно быть для нее очень и скучно, и затруднительно. Поговоря о сем с матерью, я с согласия ее предложил брату, чтоб он позволил своей жене говорить с нами языком, а не руками и ногами; а притом изъявил ему мое усердие учить ее грамоте. Итак, несмотря на жестокий и глупый наш обычай и на то, что в селении будут над нами смеяться и задирать, так как утаить сего было бы не можно, невестка обращалась с нами как должно. Вскоре после сего, по просьбе моего брата, около июня месяца, отправился я в Баязит с одним тамошним жителем, который, будучи в нашей деревне, сделался болен. У нас была лошадь, на которую посадив моего больного, сам шел пешком вместе с караваном, шедшим в Баязит же из Аштарака с вином. После полудня дошли мы до реки Ерасх, или Араке. Самое большое ее развитие уже миновало, однако все была еще очень широка и большею частию глубока. Во время разлития ее переправляются по ней иногда на плотах, а иногда на досках, привязывая к концам оных надутые кожаные пузыри, или меха, в коих обыкновенно в Азии возят в дороге вино, держат воду и молоко. Аракс при разлитии своем весьма быстр и причиняет иногда много вреда, сносит дома и истребляет посевы. С трудом нашли мы мелкое место и переправилися вброд; но при сем случае я едва не погиб вместе с моим седоком. При переходе чрез реку я сидел также на лошади позади больного. По слабости своей он не в состоянии был долго править лошадью и упустил узду, а лошадь, сбившись с мели, вдруг вступила вглубь. Мне закричали из каравана, чтоб я, оставя баязитца тонуть, спасал себя. Я ухватился за хвост моей лошади, а больной мой держался за меня. К счастию, лошадь плыла весьма сильно, билась минут до десяти, искавши выйти на мель, и наконец, увидя стоящих на другой стороне лошадей, кои успели уже переправиться, устремилась к берегу. По берегам Аракса растет кустарник, называемый елгон, имеющий листья и ветви наподобие укропных, вышиною около 3 аршин, а толщина самая большая около трех вершков. Он горит чрезвычайно пылко и дает обширное пламя. Шедшие в караване люди тотчас из сего растения разложили огонь и обсушили мое платье. Пред вечером дошли мы до деревни Плур. Я пошел ко всенощной, пел и читал. Потом вступил я в разговор с священником, чтоб от него что-нибудь узнать, делал ему разные вопросы о значении некоторых евангельских текстов; но как большая часть сельских священников не только не разумеют объяснить, но и не знают сказать, в каком месте написано то, о чем спрашиваешь, то бедный плурский священник тихонько с убедительным видом шепнул мне, чтоб я оставил мои вопросы и пришел бы к нему в дом. Он угостил меня весьма хорошим ужином и вином. Ночь провел я вместе с караваном. Между тем как я пел в церкви, то спутники мои, прославляя мою ученость, как понаслышке в нашем селении, так и по разговорам моим с ними на дороге, выдумали разгласить, что я имею намерение жениться. Почему тамошние девушки старались выглядывать из-под своих покрывал, чтобы я их заметил. Но мне было не до того; я думал, как бы только поужинать и попраздновать получше на счет священника.

На другой день, продолжая путь, около полудня переходили мы большие высоты подошвы горы Арарата на южной ее стороне, пред которою оканчивается граница Араратской степи деревнею Архачь, где родится нарядный мельничный камень и находится персидская таможня. Здесь на одном особенно возвышенном холме, называемом Хачь Гядук (крестная высота), увидел я воздвигнутый на могиле большой надгробный памятник и спрашивал об нем больного моего баязитца.

Он сказал мне, что один из епископов Ечмиацынского монастыря, за несколько сот лет возвращаясь из своего вояжа в монастырь, остановился в Баязите в некотором доме, где во время стола, за который только что сели, хозяин дома сказал ему, чтоб он по примеру прочих взял палку. Епископ, удивясь, спрашивал тому причину, ему отвечали, что в городе появилось в то время столь много змей, что и в домах должно опасаться быть от них уязвленными, и для того всякий имеет палку, чтоб в случае, если змея покажется, было чем оборониться. Епископ, услышав сие, тотчас встал из-за стола, повергнулся на колени и, молясь богу, что-то про себя читал. Потом, встав, сказал всем бывшим в том доме, что пока будут целы у него зубы, до тех пор в сем городе никто от змеи уязвлен не будет. По окончании обеда епископ, не мешкав, отправился в свой путь, но только что выехал он за границу города, вдруг поднялся в нем чрезвычайный шум от змей, кои из всех мест устремились вон из города. Жители приведены были сим явлением в чрезвычайное смятение и удивление. Паша в ту же минуту чрез крикунов повелел донести ему, не было ли у кого в городе какого-нибудь особенного приключения. Сим способом узнав о действии епископа и о сделанном от него обещании, послал гонцов, чтоб привести к нему его голову, которая отсечена у него на сем месте, на котором его догнали, и положена в свинцовом ящике при входе в дом паши, для того чтоб, по словам епископа, сберечь зубы его в целости, а тело погребено здесь, и с согласия тогдашнего патриарха паша в знак памяти епископа соорудил сие надгробие, которое, как ты видишь, говорил он, показывает само собою, что существует несколько уже веков. Он обещал мне по прибытии в Баязит показать и голову епископа. Я за непременное положил испытать справедливость пересказанного им. Пройдя еще несколько часов, принужден я был отстать от каравана по просьбе одного аштаракца, у которого нагруженная вином лошадь от усталости не могла следовать далее за караваном. Отпустив моего больного с прочими, остались мы на месте около трех часов недалеко от пустой деревни Карабазар, где в прежние времена стоял большой город;^[28] к ночи дошли мы до баязитской деревни, называемой Гара Булах, что значит черный ключ, который там находится. Здесь догнали мы свой караван и ночевали вместе. Деревня сия находится при самом окончании высот, кои мы переходили, и есть Баязитского владения Курдустанской области. — Жители оной, называемые язиты, есть народ кочующий. Летом они уходят в горы, но на зиму возвращаются на свое место, которое есть, так сказать, непременное их пребывание по причине чрезвычайной приятности воды Гар-Булаха, или черного ключа. Язитцы⁴¹ не есть магометане, и совсем не известно, какую исповедуют веру. Они говорят по-турецки, но имеют особенный и собственный язык, также никому не известный. Письмен у них нет. Между ими находятся избранные, род ученых, кои потомственно передают словесно какой-то одним им известный секрет, каждый одному из своих сыновей, которого признают к тому достойным. Должно удивляться в них еще некоторым особенным действиям. В клятве и иных случаях они, как христиане, делают на себе крестное знамение, но только совсем отличным образом, и именно: сложив вместе оба кулака, поднимают только большие пальцы и, держа их соединенно, крестятся ими. Красное вино пьют, держа также обеими руками, и утверждают, что вино сие есть Христова кровь; если же случится упасть капле того вина на землю, лижут то место языком. В гостеприимстве приветливы и усердны беспримерно. Всякий язитец готов пожертвовать всем своим семейством, но не выдаст своего гостя и не допустит оскорбить его, пока он у него пребудет. Запрещают бранить диавола и готовы за сие убить, говоря, что диавол прежде был первый у бога и за грех свой пред ним наказан свержением с неба и лишением ангельского вида и может быть, что бог опять его простит и возведет в прежнее его достоинство. Если около язитца, где он стоит или сидит, кто-либо обведет круг, то он тут готов умереть и не выйдет, пока не сотрут круга, о чем, буде кто таким образом над ним поступит, просит убедительнейшим образом. Но что странность сия значит, эта тайна известна только им. Над умершими родственниками плачут и сетуют по сороку дней, сидя над кладбищем день и ночь. Случалось, что некоторые из них, не употребляя долгое время пищи, совершенно от того изнемогали и даже умирали над могилою. Сказанное здесь о язитцах известно всем в наших странах, и я все то видел и испытал сам; а сверх того слыхал, что язитцы в память того, что жители Ниневии по пророчеству Ионы три дня молились богу об отпущении грехов их и о избавлении от предопределенной им за разврат их гибели,⁴² также однажды в год три дня сидят в домах, погруженные в печаль, и не токмо сами не употребляют пищи, но даже и младенцам ничего не дают и скота не кормят. Переночевав в Гара-Булахе, к вечеру следующего дня дошли до Баязита. — Между Гара-Булах и Баязитом степное место все почти покрыто болотами и высоким камышом. Баязит стоит на горе и казался нам от северной стороны, от которой мы шли, выстроенным как бы дом на доме, которые почти до самых последних в городе строений все видны. От такового местоположения города случается иногда то, что при дождях, которые там бывают весьма сильны, идущего человека сносит на низ стремлением текущей по покатости воды. Солнце видимо бывает там только в полдень, потому что с восточной и западной стороны город окружен возвышениями горы, содержащими его в тени.

Больной мой имел в Баязите собственный свой дом; но, к несчастию сего бедного человека, жена его размотала почти все, что было им в доме оставлено, и, сверх того, когда он стал о том ее спрашивать, то она, в ответ осыпав его ругательствами, ушла со двора и более не возвращалась. Мы ночевали с ним только двое, и нечего нам было поужинать; добрая хозяйка не оставила после себя и куска хлеба. На другой день надобно было ему со мною расплатиться; но по расстроенному состоянию своему вместо условленных им с братом моим за провоз 90 пар заплатил мне только 60, чем я без всякого огорчения и удовольствовался, а достальные, когда исправится, наказал отдать в церковь. Баязит населен большею частию армянами и имеет четыре церкви, из коих одна весьма пространная. В тот же день утром водил он меня в сарай, или дворец пашинский, и показывал тот свинцовый ящик, в коем заключена голова нашего епископа и над которым по ночам с того времени, как он убит, теплится лампада на иждивение пашей. — Около полудня случилось мне быть здесь свидетелем бедственной кончины одного из богатейших тамошних жителей из армян Манук-Аги. Причина тому была следующая: сын паши торговал у одного купца большой фес,^[29] но не давал той цены, какую хотел взять купец, а Манук-Ara заплатил более, и именно то, менее чего купец не хотел отдать. Пашинский сын тем обиделся и жаловался отцу, а сей почел справедливым; велел Манук-Ага за мнимое оскорбление чести сына своего повесить, что и было исполнено при моих глазах. Пожалев об участи сего человека, торопился я выйти из Баязита; но прежде желал осмотреть строящийся на горе дворец пашинский, который также виден был от дороги и представляет издали очень хороший вид. Он строился из черного и белого мрамора, обделанного в небольших камнях наподобие здешних кирпичей; а вместо извести для вязки камней употреблялся свинец, и сверх того укрепляли железными скобками. Мрамор, уже обделанный, также свинец и железо доставляли из Эрзерума, от Баязита шесть дней езды. Дворец сей строился наподобие замка или крепости, ибо вокруг его была выкладена стена из того же мрамора. Впрочем, здание сие вообще не очень велико. Мне, однако, сказывали, что оно началось строением до того за 16 лет.

Между тем как день был уже близок к вечеру, то я решился провести еще ночь в Баязите и для того пристал в Караван-Сарае как таком месте, где удобнее мог сыскать себе попутчика, а притом надеялся провести время без скуки и услышать что-нибудь новое. Хозяин накормил меня тамошним отличным и любимейшим в городе кушаньем кял-ла-пача (т. е. голова-ноги, горячая студень с чесноком).

Сей ночлег доставил мне случай узнать чрезвычайное приключение, бывшее только за сутки до прихода моего в Баязит, и о котором, к удивлению моему, не случилось мне ни от кого услышать ни одного слова в продолжение целого дня. Хозяин постоялого двора на вопрос мой: нет ли у них чего нового, рассказал мне подробно о мучении и смерти известной по всей тамошней стране красавицы Манушак⁴³ (название одного самого приятнейшего светло-лазоревого цветка), которая жила в нашем селении Вагаршапате с лишком год и вышла из него не более как с месяц до отъезда моего с больным в Баязит. Приключения сей красавицы, или, приличнее сказать, мученицы, были уже известны, кроме последнего ее мучения и кончины.

Манушак была жена сына хнусского^[30] армянского священника. По чрезвычайной ее красоте хнусский паша отнял ее от мужа насильно и жил с нею 6 лет. В продолжение того времени она тайно исповедовала христианскую веру и даже приобщалась святых тайн в собственных своих покоях. Для исполнения сего священник входил к ней под видом купца, якобы для продажи какого-либо товара или вещей. В последний год паша имел к ней совершенную доверенность; оставлял без надзору и позволял выезжать прогуливаться. Напоследок случилось ему отлучиться из города сутки на трои, за охотою ли или по каким надобностям, верно сказать о сем не могу. В сие самое время написала она к мужу своему письмо и послала оное с разносчиком армянином, приходившим также для продажи вещей под видом магометанина. В сем письме коротко писала она, что привлеченная силою под иго ложного закона и отлученная от церкви христовой уже 6 лет, стремится теперь воспользоваться удобным случаем, чтоб повергнуться в объятия святой веры; прося его согласиться к побегу с нею и для любви божией решиться на все, презирая всякую опасность, она назначила ему время и место, где ее ожидать. Сложивши с себя все драгоценности и одевшись в простое платье, приготовленное наперед, может быть, собственно для сего намерения или под предлогом подарка какой-нибудь служащей при ней невольницы, вышла она из палат и заперла свои комнаты.

Несчастный муж дожидался уже ее на назначенном месте. Они решились удалиться к нам в Вагаршапат как в безопаснейшее от преследований хана место, из которого, если кто прибегнет под защиту монастыря, никто уже взять не может; даже сам шах и султан турецкий не пожелают исторгнуть покровительствуемого божиим храмом из уважения к оному. Манушак жила у нас в селении с своим мужем не с большим год, точно же сказать времени не могу, а помню только, что за несколько месяцев до отправления меня в Баязит я ее видел и с прочими удивлялся ее красоте. Она по справедливости превосходила ею всех прелестных женщин не токмо у нас, но и в Баязите, где женщины, можно сказать, чрезвычайно приятны и имеют непосредственную белизну, что более относят к воде тамошнего источника, называемого Аг-Булах, что значит белый источник, или ключ. Старшины наши и все те, кои считаются у нас по своему состоянию сильными, во все время бытности у нас Манушак наперерыв старались удостоиться ее благосклонности. Ответ ее всем был одинаковый, что они дать ей того не могут, что она имела и оставила, чтоб сохранить веру и закон христианский, и что она более того могла давать другим, что они ей предлагают. Преступные их домогательства, может быть, наконец были бы ими оставлены, если бы не замешалась в игру зависть молодых наших женщин. Надобно сказать справедливо, что участие их в сем деле было причиною учиненного с нею тиранского поступка. Господа наши старшины, собравшись ночью несколько человек, пришли к дому, где Манушак жила с своим мужем. Выломав двери и не требуя уже ее согласия, удовлетворили своему вожделению насильным образом. Несчастный муж ее для сокрытия стыда своего удалился из селения тайно. Поступок злодеев сделался известным на другой же день. Они не думали скрывать его, находя в нем свою славу, а женщины постарались о том разгласить. Манушак не могла выходить более из дома; мальчишки, столько же наглые, как и отцы их, толпами следовали за нею и поносили бесчестным названием, что принудило несчастную Манушак по прошествии несколько дней удалиться ночью из селения. Хозяин постоялого двора к сим известным уже мне обстоятельствам дополнил, что Манушак пришла в Баязит и жила там около месяца. Между тем хнусский паша по побеге ее разослал повсюду известия, в том числе просил и баязитского пашу, что если Манушак найдется в его владении, то приказал бы убить ее или препроводить к нему. Манушак, сколько ни скрывалась в Баязите, но некоторые узнали ее и донесли нашинскому сыну о красоте ее. Он приказал привести ее пред себя, делал самые лестные предложения и требовал, чтоб она приняла магометанскую веру как самое важное вступление для согласия на любовь христианки с магометанином. Она отвергла все: богатства, любовь и лжепророка, и с мужеством презирала всеми угрозами. Ее отвели в темницу и мучениями хотели исторгнуть желаемое согласие. Между прочим жгли ее раскаленным железом; но она терпела все и решительно отвечала, что ожидает и желает вкусить смерть для Иисуса Христа. Паша и сын его объявили всем подданным магометанам, что Манушак, находясь прежде в вере магометанской, оставила ее и, приняв веру христианскую, отреклась с презрением обратиться к их закону. Они осудили ее на побиение камнями и для сего назначили место за городом. Все магометане, жившие в городе и в ближних селениях, собрались к тому месту; осужденную поставили в яму и всякий бросил на нее свой камень.

В наступившую ночь магометане, жившие в ближайших домах к означенному месту, где Манушак убита, первые увидели восходящий от того места некоторый свет. Любопытство заставило их выдти из домов и приближиться к оному месту, где почувствовали они приятный и доселе не известный им ароматный запах. Будучи приведены сим явлением в изумление, они тот же час о сем чуде дали знать в городе. Собравшиеся все вообще магометане и христиане равным образом поражены были удивлением, смотря на сияние и обоняя ароматы. На другой день армяне, согласясь единодушно, принесли паше некоторую сумму денег за то, чтоб позволил взять тело убиенной, и похоронили оное в подгорной церкви Цыранавор. Справедливость сего последнего приключения с Манушак, пересказанного мне хозяином, я решился непременно исследовать и поутру, пошед на место побиения, нашел действительно в помянутой яме множество камней, кои все казались обагренными кровию. После сего ходил по улицам почти целый день и спрашивал о справедливости ночного явления всякого, кто только мне попадался, особливо же из магометан, на коих беспристрастие в сем случае мог я более положиться. Все единогласно подтвердили истину сего происшествия, а таковое свидетельство без всякого сомнения заставляет меня верить, что Манушак, приняв мученическую кончину за веру христианскую и целомудрие, может быть, точно сделалась угодною пред богом.

Незадолго пред вечером поспешил уже я выехать из Баязита. На дороге осмотрел означенную церковь Цыранавор и отдал поклон Манушак на месте ее погребения. Сошед с горы, остановился на ночлег в подгорной деревне Арцаб, где находится совершенной белизны глина, каковой в тамошнем краю нигде больше нет, кроме сей деревни, и из которой делают разные посуды. Здесь нашел я себе попутчика и на другой день под вечер благополучно возвратился в Вагаршапат.

Я рассказал все, что видел и слышал в рассуждении убиенной Манушак; но мне никто не хотел верить, судя по бытности ее у хиусского хана в наложницах и по преступлению, учиненному с нею нашими извергами. Но на другой день удостоверились в том совершенно, ибо от баязитских священников было уже прислано к патриарху донесение, коим подтверждалось мое известие во всей подробности и от слова в слово. Преступники, пораженные стыдом, имели еще дух сказать: «Слава богу, что так случилось», — т. е. что Манушак праведница.

Подати платят у нас женатый четыре, а холостой два рубля. Узнав, что я за провоз баязитца достал рубль денег, тотчас донесли управляющему селением монаху, что меня как пришедшего в совершенный почти возраст надобно положить в оклад, и, как я стал уже наживать деньги, то назначили с меня брать не по два, но, как с женатого, по четыре рубля. — Монах очень был доволен таковым представлением и немедленно приказал с меня и брата моего взыскать восемь рублей. — Я отдал все, что имел, т. е. один только рубль, а за достальные по повелению управляющего начали меня мучить, предполагая, может быть, что капли крови моей не обратятся ли в деньги. Брат мой, видя таковые злодейства, решился поскорее продать из домашних вещей даже самые необходимые, чтоб удовлетворить жадности монаха и зависти старшин, и таким образом освободил меня от истязаний. Но после сего чрез несколько дней, брат мой, не надеясь иметь в селении ни спокойной жизни, ни нажить денег, решился оставить дом и жену и удалился на лето в деревню Егвард, от Вагаршапата к северной стороне на день ходу, где он без всякого сомнения по своему художеству мог наработать и накопить несколько денег.

Как скоро брат мой ушел, то в отмщение за сие стали меня каждый день посылать на полевые работы, так что, кроме одной ночи и воскресного дня, я не имел ни одного часа покоя. Но в праздник вознесения, когда все жители Ериванской области собираются на одну превысокую гору, лежащую к северо-восточной стороне, от нашего селения ходу дня на два или с небольшим, мы с матерью, оставя дома одну невестку, также приехали туда на своем осле. Гора сия соединяется с горою Аракатскою простирающимся от сей последней хребтом. Вершины ее вовсе почти неприступны по совершенной крутизне огромных каменных скал. Впрочем, положение ее весьма приятно; ибо на ней растут почти повсюду различные травы и цветы, в том числе отменно душистая, урц называемая, которую употребляют здесь в аптеках. Диких коз и оленей, а особливо первых, видел я чрезвычайно много. — Дикие козы особенно удивительны тем, что имеют весьма великие рога, до полутора аршина и даже более. Персияне употребляют их вместо трубы, в которую обыкновенно созывают народ на молитвы и в прочих случаях. Голос таковой трубы отменно приятен. Гора сия как бы разделяется глубокою впадиною, по которой от самых вершин течет маленькая река, скрывающаяся потом при подошве противоположных холмов. В довольном от подошвы ее расстоянии, в одной весьма высокой каменной скале находится натуральная пещера, разделенная сводом, также натуральным, на два отделения; в пещеру сию всходят по подставным лестницам. В первом или переднем отделении помещаются богомольцы, человек до ста, а в другом, которое гораздо менее, совершается в день вознесения литургия. В сей последней находится могила, и, как во всей тамошней стране говорят, почивают в ней мощи святой Варвары великомученицы. В ней же по левую руку стоит немного воды, никогда не иссякающей. Я испытал здесь сам со всем вниманием следующее чудо, о котором прежде знал только по общему слуху. Под сею пещерою находится другая, но гораздо темнее; и из-под того места, где в верхней пещере стоит вода, на потолке нижней пещеры держатся как бы проходящие той воды капли. Капли сии, если под них подойти, упадают как на мужчин, так и на женщин, рождающих детей; но если станет женщина, еще не рождавшая, то капля, готовая упасть, оттекает в сторону; когда же каковая женщина подойдет и на то место, капля опять оттекает, сколь бы ни было сие повторяемо. Сей опыт делан при моих глазах несколько раз, что я и утверждаю как совершенную истину.

Пребывание на сем месте молельщиков продолжается не более двух суток. Цель сего моления, святой великомученице приносимого, относится ко спасению детей от оспы, на каковый случай приносятся тут в жертву овцы и другие в пищу употребляемые животные.

При возвращении домой я желал повидаться с моим братом и для того, отпустив мать мою одну, пошел в Егвард с тамошними жителями. — За несколько верст не доходя до сей деревни, увидел я в стороне множество надгробных памятников, вышиною от семи до девяти аршин. Я просил одного молодого егвардца проводить меня и показать те редкости, о коих он при виде сих памятников мне рассказал, обещаясь, когда случится ему быть в нашем селении, принять его у себя и угостить. Согласясь на мою просьбу, отстали мы от прочих спутников и пришли на означенное место. Оно есть древнее кладбище, называемое Огус, что значит великан, или место великих. В древности был здесь большой город. Могилы все необыкновенной величины; одна же из них, несколько открытая, в две сажени. Товарищ мой показал мне кости погребенного в ней, из коих ручная от кисти до локтя — с лишком в аршин персидский, который против европейского более около третьей части, ибо из 70 аршин персидских выходит сто европейских; кость же ноги от плюсны до колена была мне по пояс; по сему можно судить и о величине всего корпуса. При рассматривании сих бренных остатков крепости и силы веков прошедших я несколько минут стоял неподвижен, погрузившись мыслию в глубину лет минувших и будучи исполнен горестными чувствованиями. В продолжение остальной дороги я был занят рассуждениями о тленности всего сущего в поднебесной, о суете и ничтожности гордыни и величия человеческого.

Брат мой весьма обрадовался моему приходу. Я также очень был рад, что нашел его на первый случай довольным своим положением. Он занимался своими башмаками, и работы было у него много. В деревне Егвард родится такой хлеб, какового нигде или по крайней мере во всей тамошней стране нет. Он столь бел, что почти не уступает снежной белизне. Кроме одной высокой каменной колокольни, украшенной довольно хорошим резным мастерством, более ничего примечательного нет. Реки там нет, а пользуются падающею с гор дождевою водою, которая собирается в ископанный для того пруд, а из него в случае надобности проводят и на поля. Пробыв с братом две недели, возвратился я в Вагаршапат с одним из егвардских жителей, шедшим в Арарат. — Мы шли около реки Карпи. Каменистые берега ее или глубина пропасти, по которой она течет, имеет в здешнем месте до 40 и более сажень. На сем самом месте товарищ мой предлагал мне вместе с ним спуститься несколько к реке, говоря, что мы тут между камнями что-нибудь найдем. Я спросил его, по какому случаю и чего можно здесь искать. Он объяснил мне, что около 1717 года турецкий сераскир-паша Киопро-Огло и топал-Осман-паша разбит был здесь наголову персиянами⁴⁴ и войски его все почти истреблены. Турки не знали такового здесь местоположения; а персидский военачальник, будучи весьма искусный воин, заманивши их к сему месту, употребил все силы сбить и принудить отступить к оному. Коль скоро турки увидели сию ужасную могилу и свою оплошность, потеряли последнее мужество и были почти все туда опрокинуты. Сия победа доставила в руки персиян и город Ериван, бывший до того во владении турецком. После сего я, хотя совершенно был уверен в находке, ибо видимые мною повсюду в великом количестве человеческие кости давали знать о множестве погибших тут турок, но за всем тем не получил ни малой охоты рисковать моею жизнию, т. е. сломить себе голову или быть уязвленным змеею. Товарищ мой, однако, возвратился цел и действительно вынес с собою серебряное кольцо и несколько других от оружия серебряных же вещей. — В селение свое пришел я уже за полночь. В сие время наступила жатва и обработка хлебов. Нас согнали всех на работы, которую бедные должны были исправлять, как обыкновенно водится, и день и ночь то на монастырском поле, то на поле какого-нибудь старшины. Время было чрезвычайно жаркое, и как от воскресенья до воскресенья домой нас не пускали, то мы большою частию должны были питаться тухлою пищею. Между прочим давали нам рыбу, называемую тарегх, весьма соленую, которая привозится из Ахтамарского озера, находящегося в области Ван, турецкого владения. Не столько от жара, сколько от таковой пищи одолевала нас беспрестанная жажда, от которой, употребляя много воды и плодов, раздувшиеся наши желудки конечно бы полопались, если б мы не разминались тяжкою нашею работою. Сверх того днем кроме солнечного палящего зноя мучил нас овод, а ночью комары, и опасность быть уязвленным от скорпиона или змеи не давали нам спокойной минуты. — Такая работа продолжалась с лишком два месяца, до половины августа. Между тем незадолго пред окончанием означенного времени последовало со мною в моем семействе весьма чувствительное огорчение. Мать моя разладила с невесткою. У них каждый день происходили самые шумные споры, так что соседи стали мне советовать, чтоб я постарался их унять и примирить, говоря, что я имею право поговорить о сем и матери, и невестке, которые, конечно, послушают слов моих, потому что ты де человек грамотный и можешь представить им разные резоны. Правду сказать, что раздоры сии крайне меня огорчали, ибо мучась целую неделю на полевой работе и приходя домой на один только день, я не мог и тут найти себе спокойствия. Я уже и читал, и слыхал, и видал, что где живут сто человек мужчин, там можно найти мир, но где сойдутся две женщины, то там напрасно искать доброго согласия; напоследок сию горестную истину должно мне было испытать в сердце собственного семейства. Неоднократно покушался я вмешаться в посредство, но не знал, чью взять сторону. Наконец по совету соседей, решившись принять на себя примирение матери с невесткой, я рассуждал наперед, за которую бы было приличнее подать мне свой голос. Если стать против невестки за мать, то она как человек чужой не будет рассуждать о справедливости моих представлений, но станет жаловаться соседям, а после и брату, что мы с матерью, соединясь, по ненависти ее обижали и притесняли без него, и таким образом может посеять между нами раздор, несогласие и самую ненависть. Напротив того, мать, конечно, не обидится словами и советами своего сына, и притом любимейшего; я даже надеялся, что посредство мое будет ей приятно и я без труда приобрету себе честь примирения как от них самих, так от моего брата и соседей. Но, к несчастию, вышло напротив, и мать моя хотя была из лучших женщин, но все женщина. В один из воскресных дней, когда у нас сидели две соседки и вместо обыкновенных разговоров слушали и сами говорили только о том, что относилось к войне матери моей с невесткою, я по соображению моему о следствиях моего посредничества обратился с представлением моим к матери. Вступление моей проповеди начал я извинением пред нею, что осмеливаюсь ей говорить, надеясь, что она примет слова мои и не будет за то на меня гневаться; потом представлял, что такие раздоры, кроме того что лишают ее последней минуты спокойствия, делают нам стыд и зазрение от соседей наших и от всего селения; что мне все о том говорят с язвительными насмешками, укоряют небрежением об их примирении и что я даю обижать бедную невестку напрасно; что и брату моему также будет прискорбно и он может с нами чрез сие повздорить и даже считать нас в числе своих неприятелей. — Если же невестка наша несколько стала дерзка и много против нее говорит, то это происходит оттого, что она по молодости лет своих еще глупа и не может иметь довольного терпения; она же, напротив того, как человек пожилой, видевшая в жизни своей и худое, и доброе, а потому, имея рассудок твердый и основательный, может извинять ее глупость хотя для своего сына, а ее мужа и между тем без ссоры и шума давать ей нужные наставления и собою показывать пример по крайней мере до того времени, пока возвратится брат. Я, может быть, распространился бы и еще в моем поучении, но мать моя вышла уже из терпения слушать меня и, приняв посредничество мое за особенное пристрастие к невестке, пришла в сугубое раздражение и между прочим упрекала меня самою ужасною неблагодарностию к ней за ее обо мне попечение и воспитание. Соседки сначала представляли ей, что она меня обижает напрасно; но, видя, что она их не слушает, заключили представления свои смехом и оставили нас продолжать нашу войну. Укоризны матери моей и ее противу меня огорчение тронули меня чувствительным образом, тем более что я никогда почти не видал на себе ее неудовольствия, я старался ее успокоить, сколько возможно, и говорил ей уже со слезами, что я отнюдь не желал сделать ей досаду, а старался только о том, чтоб ее успокоить и примирить с невесткою для общего нашего счастия, которое остается нам только в семейственном согласии. После сего мать моя мало-помалу утихла и стала сожалеть, что при чужих людях много на счет мой наговорила, но раскаяние ее было уже бесполезно. Соседки успели разгласить по всему селению о том, что слышали, и 700 домов узнали в одни почти сутки, что я самый неблагодарнейшпй и нечувствительнейший из всех животных, прибавив к тому, что якобы я имею преступное обращение с невесткою. — Итак, к несносной трудности моей жизни присовокупилось еще то, что на каждом шагу поносим был ругательствами и укоризнами от старых и малых нашего селения. Встречающиеся со мною, указывая на меня, говорили один другому: «Вот это тот самый, который делает то-то, а еще ученый и грамотный и знает, что худо и что хорошо», Мальчишки, когда я выходил со двора, бегали за мною по улицам толпами и кричали: «Вот, вот идет тот-то», ругали и нередко швыряли в меня камушками. Словом сказать, что я повсюду был преследуем и не было человека, который бы утешил меня добрым словом и сказал бы в оправдание меня, что он не верит тому, что говорят обо мне, кроме одного моего второго учителя, у которого я по воскресным дням находил убежище. Он только один утешал меня переносить сие поношение великодушно и безропотно, как вышедшее в злой час от матери, на которую не должно ни в чем огорчаться, и ободрял меня божиею милостию. Но между тем не преминул выговорить и матери моей, что подвергла меня такому посрамлению. — Она извинялась на сие только тем, что была очень раздражена и что теперь о том раскаивается. Но это, как выше я сказал, было уже поздно.

Столь жестокое состояние мое расстроило совершенно расположение души моей. Чувствования мои были подобны мутному волнующемуся источнику, отклоненному от настоящего своего направления. Я не мог не любить матери и любил ее с горячностию, но не мог уже быть своим в доме нашем. Если я и приходил, то чуждался всего и ни во что не вмешивался. — Большею частию, когда свободен был от работ, находился у своего учителя, а иногда у сестры. Бедная мать моя видела и чувствовала мое положение, чувствовала свой поступок, плакала горько; но не имела ни сил утешить меня, ни же духу сделать к тому какой-либо приступ: ибо не было никаких средств избавить меня от ежеминутного и жестокого посрамления, коему меня подвергла. — Словом, все между нами пришло в самое печальное расстройство; а я между тем должен был получить наказание с той стороны, за которую подал повод к таковому раздору.

По прошествии некоторого времени, заметив неоднократно за невесткою некоторые домашние беспорядки, решился ей о том сказать, но сия строптивая женщина с азартностию отвечала мне, что я не хозяин дома, что у нее есть муж и что я не имею никакого права делать ей выговоры. После сего я вовсе уже не приходил в дом свой, а проводил время у сестры и учителя. Он, зная мой нрав и любя меня, сам советовал, чтоб я поберег себя от дальнейших огорчений и приходил бы всегда к нему, а напоследок даже советовал совсем из селения удалиться куда-нибудь на чужую сторону; но я очень хорошо знал, что превозносимая ученость моя безграмотными в другом месте не доставит мне не только отличия, но и куска хлеба; для чего более бы полезно было какое-нибудь рукомесло, а я не знал никакого. В таком состоянии провел я осень и зиму до наступления весны. Чувствуя всю невозможность оставаться в селении, решился я на весну удалиться в селение Аштарак, отстоящее от нас на день ходу, примерно верст около сорока, и вступить там к какому-нибудь жителю в должность садовника. Пришед в Аштарак, я на другой же день нашел себе желаемое место у одного довольно зажиточного жителя Д. А. У него было несколько виноградных садов; из коих один я снял в мое управление. Я знал несколько садовое мастерство по нашему месту; но по тамошнему климату и воде, хотя и не в дальнем от нас расстоянии, обращались с виноградом совсем иначе. — Брат моего хозяина отвел меня в назначенный мне сад и дал все нужные наставления. Общие кондиции в Аштараке садовника с хозяином сада состоят в том, что нужные по саду расходы до созрения плодов садовник делает на свой счет; когда же виноград соберется, то прибыль делится тогда с хозяином пополам. Все сады вообще в нашей стороне для охранения обносятся со всех сторон небольшими стенами так, как в прочих местах заборами. Порученный же мне сад обнесен был только с трех сторон, потому что четвертая, или задняя, сторона прилегала к реке Карпи, которая в сем месте течет по пропасти, или впадине, столь же глубокой, как и выше мною сказано при возвращении из деревни Егвард, но только не имеет столь обрывистой крутизны, как тамо, а довольно пологое расположение. Такое состояние моего сада было чрезвычайно опасно от разных зверей, а особливо от волков, находящихся в берегах реки, и которые в нашей стороне чрезвычайно хищны и часто нападают на людей, бросаясь сзади из-за камней внезапно. — Таковая опасность заставляла меня быть осторожным каждую минуту. Ночь обыкновенно в таковых местах спят на деревьях, и по большей части постель располагается на априкосах.⁴⁵ Несмотря на таковые затруднения, я занимался моим делом с хорошим расположением духа и жил в саду весело. Все хлопоты в садах относятся до одного только винограда, а прочие фруктовые деревья нимало собою не озабочивают. В августе месяце наступило собирание винограда; плоды также все созрели, и я с радостию ожидал прибыли от дележа с моим хозяином. Но вдруг от ериванского хана прислано было в Аштарак повеление, чтоб сие селение выставило сорок вьючных лошадей с людьми для привоза из области Шарур запасного для Ериванской крепости хлеба. Таковые повеления даны были по всей Ериванской области по тому случаю, что шах персидский Ага-Магомет-Хан выступил с войсками своими из Теграна, своей столицы, для осады Еривана, почему ериванский хан хотел снабдить крепость припасами, по расположению его, на семь лет. — Кроме коренных жителей крепости обыкновенно набирается в оную для защищения семь тысяч человек: четыре тысячи персиян, а три армян. Каждый из них имеет при себе только одну жену, а дети оставляются в жилище на попечении их родственников и ближних, дабы не сделать тесноты в крепости и чтобы не выйти из пропорции хлебного запаса. Причина сему нашествию была та, что настоящий владелец Еривана, отложившись от шаха, заключил союз с Ираклием как ближайшим соседом и платил ему дань; Ираклий же посему обязан был защищать его и помогать ему во всяком случае противу шаха. Я назначен был моим хозяином в число требуемых от селения 40 человек и с прочими прибыл в Ериван; а оттуда отправился в Шарур, в назначенную деревню. — Дорогою товарищи мои, аштаракцы, по зависти и ненависти ко мне только потому, что я был вагаршапатский, не хотели со мною говорить, показывали злобу свою и даже покушались меня бить. Я отделывался от них всеми возможными уловками. Лошадь у меня была очень хороша, и я старался держать себя в таком между ими положении, чтоб в случае нужды взять без препятствия перед и ускакать. Однако до сего не дошло, и я благополучно прибыл с ними в назначенное место. Так как, кроме хлеба, ничего другого для пищи мы не имели, да и тем запаслись не довольно, то я по обыкновению моему пошел в церковь к вечерне. Тотчас начал указывать, что то не так, другое не так и прочее, а между прочим читал и пел; не забыл также сельским священникам задать несколько вопросов. Бывшие в церкви из обывателей смотрели на меня с уважением, а священники необходимо должны были приглашать меня к себе и угощать. По мне хорошо были приняты и мои товарищи. Я имел право надеяться, что сии бездельники будут ко мне признательны, но напротив: природное их злобное расположение еще умножилось по мере зависти к тому преимуществу, которое мне пред ними оказывали.

На другой день по получении назначенного количества пшена, которого на каждую лошадь досталось с лишком по тридцати литер, что составит без мала по восьми пуд, отправились мы обратно. Деревенские священники, у коих я успел приобрести любовь, не могу, впрочем, уверить истинную или притворную, провожали меня; и как я был из монастырского селения и притом дважды находился в самом монастыре, то, полагая, что я там могу быть для них полезным, просили меня в случае нужды не оставлять их; а товарищи мои от того приметным образом надрывались с досады и зависти. — С навьюченными лошадьми мы не могли в тот же день прибыть на место; а должны были ночевать на дороге. Поутру, когда надлежало укладывать на лошадей пшено, товарищи мои не хотели помочь мне покласть на лошадь моих мешков, в коих было весом по четыре пуда, сам же я не имел силы поднять такую тягость и потому просил их убедительно, со всевозможным унижением и почти со слезами оказать мне помощь. Некоторые из них, тронулись ли моими просьбами или опасались оставить меня на дороге, напоследок мне пособили. Прибывши в Ериван,^[31] надобно было для высыпки пшена взлезать на стену по лестницам, ибо хлебные амбары находятся там в самой стене крепости, и насыпка делается сверху в отверстие, нарочно для сего сделанное. Все втащили свои мешки и высыпали пшено; а я между тем, имея опять нужду в их помощи, упрашивал то того, то другого сделать мне помощь, но никто из них не хотел даже и отвечать на мои просьбы. По счастию моему, в это время ханский Тарга Джафар,^[32] надсматривая в крепости над работами, примечал нарочно происходившее между мною и моими товарищами. — Как скоро все высыпку пшена окончили, а я оставался только один, будучи не в состоянии встащить мешков своих, то он со свитою своею, тотчас подъехав к нам, приказал товарищей моих бить плетьми, кричавши на них: «Ах! вы злобные и ненавистные твари! для чего вы не хотите помочь сему бедному человеку? Если вы с таковою ненавистию поступаете и с своим одноверцем, то чего уже должны ожидать от вас другие?» — и с тем вместе приказал им втащить и высыпать все мои мешки; потом в вящщее наказание тогда же нарядил их для строящегося в Шаруре ханского дома возить туда бревна, а мне велел для большего их озлобления сесть при их глазах на свою лошадь и следовать за ним в загородный его дом, в Дамир-Булаге находившийся. По прибытии туда Джафар привел меня к первой своей жене и, рекомендуя ей, рассказал о моем приключении. Она была очень чувствительная женщина и приняла меня с великою милостию. Я накормлен был очень сыто и вкусно. По желанию жены Джафаровой я пересказал ей мое состояние и некоторые главные обстоятельства моей жизни. Она после сего еще более приняла во мне участия и убедительно просила мужа оставить меня у себя и сделать счастливым. Джафар сам по себе был человек добрый и, судя по его поступку с моими товарищами, довольно справедлив. Он охотно принял ходатайство за меня жены своей и говорил мне, что если я хочу быть у него, то он оставит меня у себя в услужении, получит мне в управление свою деревню и даст жалованья сто рублей на год. Сия деревня была из лучших и находилась от города не более как в четырех верстах. Я благодарил его и жену его за милости и принимал оные как величайшее благодеяние, которое и в самом деле было бы таковым, если бы обстоятельства допустили меня оным воспользоваться. Но я просил его отпустить меня, во-первых, для того, чтоб с моим хозяином расстаться по доброй его воле, дабы не подать ему никакого повода огорчаться мною, ибо я имею окончить у него мою должность и получить следующую часть; а во-вторых, уведомить о сем счастии мою мать и испросить от нее благословение. Джафар согласился на все и в изъявление ко мне сугубой милости, а аштаракцам в досаду в ту же минуту послал повеление, чтоб лежащее на мне у хозяина моего дело исправлено было за меня селением, а что придется на мою часть прибыли, выдать мне сполна. Сверх того сказал мне, что если я желаю, то могу взять с собою мать и брата и что все они могут жить со мною спокойно и в довольном состоянии. Столь милостивые и поистине благодетельные предложения тронули меня до глубины сердца. Кланяясь обоим им в ноги и отблагодарив их со всею моею чувствительностию, отправился я в Аштарак. Но прежде, нежели я туда приехал, сказанное повеление уже было получено. Джафар, по-видимому, нарочно приказал доставить оное прежде меня. Повеление сие столько напугало моего хозяина, что он боялся меня пустить в дом и встретил в воротах сими словами: «Нет, нет, братец! за тебя из безделицы вышло столько хлопот целому селению. Я боюсь иметь с тобою дело, чтоб и мне не нажить какой беды. Бога ради, ступай в свое селение, за тебя все здесь исправят, а за долею своею пришли брата». — Хозяин мой не посмел бы в страхе спросить от меня и своей лошади, если бы я захотел ее удержать, но я, напротив того, сожалел только о том, что с таким добрым человеком должен был расстаться. Пришед в Вагаршапат, явился прежде к моему учителю, рассказал ему обо всем и просил его, чтоб он с своей стороны уговорил мою мать отпустить меня к Тарга-Джафару. Несмотря на то, сколько ни велико, казалось, благополучие мое и моих домашних, но он представлял мне против того все вероятные опасности, говоря, что рано или поздно персияне из зависти к тому, что армянин управляет имением такого великого из них человека, всклеплют на меня какую-нибудь вину; следствием чего будет то, что меня, по известному персиян обычаю, станут мучить, дабы принудить принять их закон, если добровольно на то не соглашуся; но, представляя сии резоны, он, однако же, взялся поговорить о том с моею матерью. Она приняла намерение мое с великим огорчением и, как убеждена была собственными опытами, то страшась, чтоб я когда-нибудь не оставил христианского закона, обременила меня всеми проклятиями, если я пойду жить к Джафару. — Итак, принужден я был отстать от моего намерения. Но как вместе с тем настояла опасность от поисков и мщения Джафара за то, что предложения его презрены; равным образом и вышепомянутый случай, подвергавший меня ругательствам и даже опасности быть убитым, то принужден я был жить в доме тайно и никуда не выходить, кроме учителя, да и то по вечерам поздно. Между тем аштаракское мое дело по приказанию Джафара было кончено, и брат мой получил следующую часть, чему я был весьма рад, ибо доставшаяся на мою долю прибыль довольно была по нашему состоянию значительна. — По прошествии не с большим двух недель Джафар не преминул спросить обо мне присылаемых к нему от патриарха еженедельно для наведывания об его здоровье, которые по нарочно пропущенному от нас слуху сказали ему, что я уехал на турецкую сторону.

По прошествии еще нескольких дней, как я, угнетаемый моими обстоятельствами, рассуждал, как и куда мне удалиться, пришли посетить меня двое из моих товарищей, учившиеся вместе со мною. Они меня любили, принимали во мне некоторое участие и потому советовали, чтоб я пошел в монастырь св. мученицы Рипсимы в услужение к приехавшему за год пред тем из Иерусалима архиепискому Сагаку, у которого никто не уживался из монастырских прислужников, и он желал нанять кого-нибудь из вольных. По сему совету, на другой день пошел я в монастырь и явился к Сагаку, который по глубокой старости своей, ибо ему было уже с лишком 80 лет, и по многим трудностям жизни находился весьма в слабом здоровье. На вопрос его о моем состоянии я пересказал кратко все мои обстоятельства и даже последнее мое положение. После чего он спросил меня, какую я желаю получить от него плату за мою службу. Зная понаслышке трудность ему угодить, я просил у него только позволения послужить ему месяц или два, и если он найдет меня к тому способным, то я буду всем доволен, что он ни определит, и что я ищу одной только защиты и спасения от ненависти и притеснений моих земляков. Сагак был очень доволен моим ответом и сказал мне: «Ну, мой друг! я вижу, что ты будешь мне служить до моей смерти».

Он имел особенную келью, построенную им по прибытии в сей монастырь. Она разделена была на три комнаты. Я один исправлял у него всякое дело и служил ему с усердием. Каждый день пел и читал ему вечерни и заутрени. Причем получал от него все нужные наставления, до церковного служения относящиеся. Беседы его были только со мною одним, ибо его никто почти не посещал, или, лучше сказать, он никого не принимал. Иногда прогуливался он на своем иерусалимском осле, на котором оттуда приехал. Сей осел никого, кроме его преосвященства, не допускает сесть на себя и всегда поднимал крик, если кто хотел то сделать.

По прошествии нескольких дней Сагак говорил мне в рассуждении жалованья: «Ты знаешь, что у нас первые в монастыре люди (т. е. телохранители патриаршие, составляющие вооруженную свиту при его выездах) получают только 16 рублей в год, а я дам тебе двести рублей. Но как ты человек молодой и можешь употребить деньги иногда без пользы, то весною куплю тебе сад и мельницу». Я чрезвычайно был рад такому огромному назначению, потому более, что совершенно был уверен не столько в приобретении сада и мельницы, ибо знал, что по смерти его оные будут от меня отняты, но более в получении от него, кроме того, довольных денег, в чем я не ошибся. Сагак полюбил меня сердечно, и я, так сказать, разделял с ним остатки дряхлой его жизни. Он часто давал мне по нескольку десятков рублей, коль скоро узнавал какие-нибудь нужды в моем семействе, и до рождества Христова, т. е. в два месяца, я успел получить от него всего 160 рублей, из коих часть дал моему брату, а прочие матери. На себя же я ничего почти не употребил: ибо Сагак, сверх того, одел меня в богатое платье. Праздничный кафтан у меня был из самого тонкого сукна; а нижнее платье из лучших шелковых материй, называемых аладже, с позументами и бахрамою. Мать моя и брат чрез меня поправили свое состояние и жили совершенно безнужно, однако и с крайнею осторожностию от наших старшин и прочих сельских жителей. — В богатом моем наряде иногда отпускаем я был от Сагака в свое селение без всякого там дела; чрез что Сагак сам, кажется, желал наказывать зависть и злобу земляков моих, а особливо богатых. Я ездил туда на его осле также и по нуждам, для закупки съестного и показывал переменное мое платье, которого было у меня три пары лучших. Я старался нарочно казаться нашим старшинам и имел удовольствие слышать почти всегда скрежет их зубов. — Приближенность моя к такому знаменитому и от всех уважаемому старцу и видимая на мне любовь его заградила всем бранные уста; когда случалось мне быть в селении, то ненавистники мои не смели сделать мне ни малейшего озлобления.

Сагак каждую субботу призывал духовника, исповедовался и приобщался святых тайн; причем, говоря однажды о моем усердии и верности и называя меня сыном своим, убедительно наказывал духовнику, чтоб меня по смерти его беречь от всяких обид и притеснений и чтоб таковое ко мне его расположение и воля были бы известны всем. Он наверное ожидал, что меня будут подозревать в набогащении от него и, следственно, станут мучить, чтоб исторгнуть от меня нажитое. Во отвращение сего, дабы я мог иметь способы избегнуть напрасного страдания и всех гонений, он не жалел давать мне денег, чтоб наперед поправить все нужды моих домашних и обеспечить будущее мое положение; словом, чтоб в случае опасности, имея у себя деньги и не озабочиваясь состоянием родных моих, мог бы я удалиться из селения, не удерживаясь в нем какою-либо крайностию. Впрочем, таковое предусмотрение Сагака, открыв мне опасность будущего, ввело было меня в преступление, в котором, не желая скрывать своих погрешностей, признаюсь моим читателям откровенно. При всех милостях и попечениях обо мне благодетельного пастыря, рассуждая о будущей опасности своей, я признал за благо принять к отвращению того и собственные меры и на сей конец решился употребить во зло отеческую его ко мне доверенность. По собственным словам Сагака, я совершенно был уверен, что после него все оберут в монастырь и не дадут мне ничего не токмо лишнего, но и того, если что он по завещанию своему для меня назначит. Чем более убеждался я сею горестною для меня истиною, тем решительнее было мое намерение, чтоб употребить собственные меры к предупреждению таковой неприятности. Совесть моя действовала на сей раз весьма слабо или, правду сказать, совсем не действовала. Утвердив себя в мысли, что монахи, нимало не участвовавшие в трудностях жизни Сагака, еще менее меня имеют права на его собственность, взял я из вещей его один изумрудный перстень немалой цены; но, сделав сие похищение, не знал, куда с ним деться, — отдать матери я не смел и подумать, а брат, верно бы, отказался; наконец признал за лучшее отдать перстень на сохранение невестке, несмотря на бывшую между нами ссору. Я наказал ей залог моей поверенности хранить в тайне, польстив ее некоторыми обещаниями; но она как женщина не утерпела, чтоб не похвастать перстнем одной приятельнице. Тотчас догадались, что перстень подарен мною; а я без сомнения украл его у Сагака. По счастию, я узнал о сем приключении прежде, нежели успели донести о нем Сагаку. Выманив у невестки перстень под тем предлогом, что есть лучший, который хочу ей принести, положил его на свое место. Между тем некоторые из наших жителей, радуясь случаю меня погубить, пришли нарочно к нам в монастырь будто бы для получения от Сагака благословения; но, не смея сказать ему самому, уведомили о том монашествующих с прибавлением заключения, что я, конечно, многое уже покрал у него, а впредь могу еще и больше украсть. Коль скоро сие сведение дошло до моего благодетеля, то он, будучи во мне много уверен, не принял оного и даже начал проклинать тех, кои таковую напраслину на меня выдумали; он приказал мне подать ему шкатулку и как увидел, что изумрудный перстень цел, то еще более удостоверился в моей невинности. Я же с своей стороны благодарил бога, что не допустил остаться на моей душе такому бесчестному делу; но за всем тем, обличенный и пристыженный собственною совестию, долго я сокрушался о сем моем поступке и сознавался в оном бывшему в России архиепископом, нынешнему патриарху Ефрему.

Я продолжал пользовался милостями праведного старца, получал от него деньги и служил ему с сугубою ревностию. Напоследок, в начале марта 1795 года, патриарх Лука и многие епископы и монашествующие по обыкновению отправились в Ериван на великий персидский праздник, Навруз-Байрами называемый и отправляемый 10 числа того же месяца. Патриарх, посещавший Сагака чрез каждые две недели, не оставил и на сей раз заехать к нему, но нашел его тогда уже в великой слабости. Посему, предвидя скорую его кончину, просил его дать ему свое благословение и простить те неприятности, кои от него были Сагаку оказаны, говоря, что они, может быть, более уже не увидятся. Сагак отвечал ему на сие, что он, по закону христианскому, старался только о том, чтоб соблюсти пред ним всю свою подчиненность, и с благоговением к великому сану его и чиноначалию оказывал ему всегда должное уважение и повиновение; пред последними же минутами жизни моей, продолжал он, прошу ваше святейшество об одной только для себя милости, чтоб сего служащего мне, указывая на меня, принять под защиту свою и не допустить его по смерти моей ни до каких обид и притеснений. — После сих слов патриарху ничего не осталось говорить, как только обещать исполнить последнюю его просьбу. Его святейшество, тут же обратившись ко мне, обнадежил, что он меня не оставит и сделает после хорошее награждение, но чтобы я между тем продолжал оказывать архиепископу мое усердие и помогал бы в его слабости.

За месяц пред сим Сагак, прогуливаясь за монастырем и назначив для погребения своего место на дороге к Еривану, приказал сделать могилу и сам себе написал надгробную подпись для высечения оной на камне. Во все время бытности моей у него он всегда с великим сокрушением и со слезами молился богу; пред последним же посещением патриарха сделался чрезвычайно слаб, так что я всегда должен был его поддерживать и сидящего. Напоследок утром 10 числа марта, читая с величайшим сокрушением молитву, которую обыкновенно читают у нас в церкви в великий четверток пред исповедью, стоя все на коленях, держал очи свои устремленными на небо и с некоторою утешительностию и умилением проговорил: «Я иду теперь в сообщество прежде отшедших братий моих, праведных такого и такого», — называя имена старинных епископов. В самые последние минуты он повторил мне всегдашние свои наставления не прельщаться суетностями мира, но памятовать всегда и носить в сердце своем закон божий и поступать по его заповедям; в заключение же сказал довольно твердым голосом: «Оставляю тебе, любезный мой сын, мир и благословение». Беседа сия тронула меня до глубины души; я отирал свои слезы и потом хотел что-то ему сказать, кличу его: «Батюшка! батюшка!» — но он не отвечает; трогаю его — и вижу, что он уже скончался, сказав мне последние слова: "оставляю тебе мир и благословениеь.

За три дня пред кончиною своею, при принятии святых тайн, завещал он, чтобы мне дано было из его денег за мою службу тридцать рублей, дабы тем показать, что будто бы я ничего от него не получал или мало, надеялся, что сию небольшую сумму выдадут мне без препятствия. Как старший архимандрит монастыря Иоаннес, бывший издавна еще любимцем Сагака, также уехал с прочими на персидский праздник, то я тотчас, взявши осла, поехал в Ечмиацын и дал там знать о его кончине. Все оставшиеся епископы и монашествующие, также и духовенство из всех ближайших мест прибыли для его погребения. Тело положено с должною церемониею в назначенном самим им месте, а имение его описали и опечатали; я же остался в монастыре во ожидании возвращения патриарха из Еривана. Из всего имения покойного я взял для памяти его только чернильницу и гребень и спрятал их на кладбище.

Сагак при жизни патриарха Симеона находился в Ечмиацыне старшим архиепископом. Родом он был из Нахичевана, из деревни Парак, а воспитывался в монастыре св. апостола Фаддея.^[33] Приключения жизни его известны были мне частию понаслышке, а более от него самого. Сагак имел нрав твердый, справедливый и несколько горячий, когда надлежало говорить правду; сострадателен, смертельно ненавидел притеснения, оказываемые кому-либо, и потому в жизни своей претерпел многие злоключения. По смерти Симеона, когда Лука вступил на патриарший престол, Сагак за некоторое сделанное ему справедливое представление подпал его неблаговолению и понес от него весьма чувствительные оскорбления. — Дабы сохранить должное уважение к памяти толь великой духовной особы, как патриарх, я считаю неприличным объясняться о сем пространно; но, следуя сделанному мне от Сагака словесному завещанию, скажу только о некоторых главных из известных мне обстоятельствах. — По прошествии некоторого времени по вступлении Луки на патриарский престол, года чрез два с половиною или около того Сагак принужден был удалиться в Иерусалим, где и пробыл около пяти лет. После того Лука в доказательство своего к нему благорасположения и примирения вызвал его оттуда и сделал своим наместником в монастырь св. Фаддея. К управлению сего монастыря принадлежат состоящий в области Маку главный город сего имени, область Баязит, часть области Ериванской по другую сторону реки Ерасха и часть области Хойской. Сия последняя и первая области персидского владения. Сагак в облегчение жителей своей епархии отменил различные монастырские поборы и учредил, чтобы вместо всего, что прежде вынуждали от жителей за умершего в совершенных летах и по случаю браков, вносить в монастырь по нескольку аршин меткаля, который делается у нас во всяком доме и не составляет ничего важного для жителя; равным образом ограничил священство; строго наблюдал за их поведением и за спокойствием вверенной ему паствы; с ревностию преследовал сделавшихся из нашей нации папистами, старавшихся рассевать между жителями семена разврата и расколов. Сии негодяи почти все были из его епархии изгнаны и истреблены. Все жители, богатые и нищие, христиане и магометане любили и уважали Сагака сердечно, что наконец подало повод к новым неприятностям, которые произведены были посредством некоторых приближенных к паше чиновников его. Сагак принужден был паки удалиться в Иерусалим и жил там лет около семи или осьми.

Со времени сей последней отлучки его произошло следующее чудо. В продолжение пяти лет во всей Баязитской области как бы в наказание за то, что из тамошних несколько человек замешались в интригу противу Сагака, не родилось ни одной капли масла, которое добывается из конжута, льна, конопли и керчак.^[34] Все сии травы в оные пять лет засыхали. Жители области справедливо причли сие к наказанию божию за оскорбление Сагака, и как христиане, так и магометане были в рассуждении сего одинаких мыслей, знатнейшие же из магометан наконец просили патриарха письменно, чтоб Сагака к ним возвратить или по крайней мере чтоб он прислал к ним свое благоволение. Патриарх, чувствуя свою старость и слабость, сам напоследок пожелал прекратить все неудовольствия, в коих со стороны Сагака почти все принимали участие, по уважению к благочестию и добродетелям его. Лука писал к нему о просьбе персиян и всей области и просил его приехать в Ечмиацын. По сему письму Сагак прислал только просимое баязитскими жителями благословение, равным образом и всей бывшей его епархии; а от возвращения в Ечмиацын отказался, прося патриарха оставить его в Иерусалиме для спокойного окончания последних дней его жизни. Жители баязитские, коль скоро получили желаемое от него благословение, то на следующее шестое лето добыли масла в величайшем и непосредственном изобилии, что более усугубило высокое к нему почтение, любовь и уважение народа. Даже магометане без всякого сомнения почитали его за мужа, совершенно угодного пред богом. Лука писал к нему в другой раз и непременно требовал, чтоб он приехал в Ечмиацын, но Сагак отказался и в сей раз. Таковый двукратный отказ его тем чувствительнее был патриарху, что мог произвести в народе насчет его неприятные впечатления и подать случай ко многим невыгодным заключениям. Он писал к нему в третий раз, и в сем последнем письме в случае несоглашения его воспрещал ему священнодействовать и носить духовного чина одежду. Письмо сие, как и прочие, шли чрез руки иерусалимского патриарха Иоакима, которому также о том было писано особо. Иоаким, имея совершенное к Сагаку уважение, не хотел оскорбить его старость объявлением таковой воли патриарха и письмо удержал у себя; а между тем отнесся к константинопольскому патриарху Захарию, который также знал и уважал Сагака. Захарий писал к Луке и между прочим заметил ему, что с такою неограниченною и деспотическою властию вмешиваться в распоряжение духовными особами, состоящими под влиянием другого государства, не совместно и что если он не отменит столь повелительного тона, то Сагак по всей справедливости может его не послушаться и оказать явным образом неуважение к его власти. Пока происходила сия переписка, армянские католики, или паписты, проведав о последнем повелении патриарха, вознамерились воспользоваться сим случаем, чтоб оным привести Сагака до крайней степени огорчения, отторгнуть его от армянской церкви и согласить признать над собою власть папы. Под предлогом усердия и уважения они объявили Сагаку все, что было писано Лукою; затем предлагали ему принять католическую веру, признать папу своим главою и, определяя ему, между прочим, на содержание по десяти червонных на день, говорили, что они отправят его в Рим в хлопчатой бумаге,⁴⁶ каковое выражение означало всевозможное и в самой высокой степени соблюдение его спокойствия. Сагак, выслушав коварные их предложения, с сердцем сказал им в ответ, знают ли они того, кто дает ему такое повеление. — «Я, — продолжал он, — не токмо не обижаюсь, но даже благоговею к сему повелению верховного патриарха и первого чиноначальника. Как глава, как полновластный владыка, поставленный над нами богом, он может приказать не токмо, чтоб я ехал, но даже влачить меня к себе лицом по земле связанного; я должен ему повиноваться безмолвно и сей же час отправлюсь в Ечмиацын». — В заключение сего ответа Сагак как человек горячий, сняв с ноги туфель, ударил несколько раз крепко по губам езуита, который делал ему предложения, сказав: «Я делаю сие для того, чтоб ты лучше помнил мой ответ и не забыл пересказать его тому, кто тебя послал ко мне для соблазна, чтоб я изменил церкви и законному моему повелителю!» После сего тот же час приехал он к Иоакиму и выговорил ему за то, что он утаил от него последнее повеление патриарха; а через несколько дней, раздав по церквам все свои деньги, отправился в Ечмиацын. Таким образом, Сагак, показав собою пример смирения и повиновения к постановленной власти, стяжал себе сугубое от обоих патриархов, иерусалимского и константинопольского, и от всех тамошних армян удивление и уважение.

Патриарх Лука, узнав о его прибытии, выслал ему навстречу — версты за четыре от монастыря — все чины монастырские с хоругвями и пением, стараясь оказать тем должное ему уважение. Но Сагак по смирению своему остановился; не хотел продолжать своего пути и послал просить патриарха, чтобы он вместо всей церемонии прислал ему свое благословение. Патриарх вышел ему в стретение за крепость и, приняв с благословением, повел его сам прямо в церковь, где Сагак повергнулся пред ним и целовал его ноги. Лука оставлял его при себе, но Сагак упросил его отпустить для спокойствия в означенный монастырь Рипсимии и поставить туда начальником бывшего при нем в монастыре Фаддея архимандрита Иоаннеса, где построил себе особую келью и скончался.

Я дожидался обратного прибытия в келью патриарха напрасно; он проехал прямо в Ечмиацын, а вслед затем по установленному издревле правилу все имущество Сагака было взято в Ечмиацынский монастырь. Патриарх, по-видимому, забыл и меня, и свое обещание, а может быть, и Сагак в продолжение несколька дней вышел из его памяти. Итак, не получив даже и того, что было самим Сагаком завещано, возвратился я в свое селение. Я имел глупость щеголять там в своем платье и дразнить зависть наших богатых, забыв, что уже не имею никакого покровительства в защиты. Учитель мой и еще некоторые другие заметили мне мою неосторожность, советуя скорее все продать и оставить только самое необходимое. Я поступил немедленно по сему совету и только что не остался нагим и босым, т. е. что, между прочим, предоставил себе одни изрядные чулки, так как худого у меня ничего и не было; но и сии чулки сделались вскоре причиною моего страдания.

В одно время случилось мне идти мимо Ечмиацынского монастыря. Прежний управляющий селением уже умер, а на место его поставлен был другой; и сей новый управляющий, по несчастию, сидел в то время пред воротами монастырскими с некоторыми людьми нашего селения. Завистливое его око увидело на мне чулки. Он спросил про меня у окружающих, и ему ответствовано, что я сын такой-то бедной вдовы и находился при Сагаке. Заключение тотчас было сделано, что я воровал у Сагака и на этот счет щеголяю, несмотря на то, как всем было известно, что Сагак, благодетельствуя мне, старался одевать меня лучшим образом и что я все имею от него. Ко мне подбежали, остановили и привели пред управляющего. По приказанию его привязали меня к цепи, которою заграждаются ворота, и били палками по следам; управляющий сам допрашивал меня, чтоб я признался в воровстве, которого не сделал. Я свидетельствовался всеми, что Сагак сам давал мне все нужное, но сего не слушали, ибо жадный монах хотел только узнать, нет ли у меня еще чего-нибудь такого, что могло бы быть ему приятно и что без всякого сомнения от меня бы отняли. Я терпел мое мучение с некоторым родом мужества, которое вселяло в меня пророческое предвещание о том праведного старца.

Меня перестали бить, по обыкновению, не прежде, как уже исчез мой голос. Насытившись моим мучением, монах объявил мне, что он дает мне три дня отдохнуть и чтоб я на четвертый день явился к ним в монастырь для служения; в противном же случае угрожал, что прикажет меня в селении убить до смерти. Во время наказания подошел муж моей сестры, и, как скоро меня развязали, то он, взвалив меня на свою спину, стащил в дом едва живого. Я пролежал две недели, не вставая с постели. Однажды собрались ко мне мой учитель и некоторые товарищи; они все советовали мне, чтоб я куда-нибудь удалился на чужую сторону, чем терпеть такие мучения. Я более всех чувствовал сию необходимость, но по странному, врожденному любопытству горестно было мне оставить мою сторону, не осмотревши тех древностей, о коих я только слыхал, но не имел случая осмотреть. Брат мой собирался ехать в Ериван; я просил его взять меня с собою и после осмотреть старинный монастырь Кегард,⁴⁷ стоящий на одной горе, от Еривана к востоку на сутки, построенный армянским царем Тридатом.^[35] Я подговорил с собою еще одного охотника, и втроем отправились в Ериван верхами. По исправлении братом своей надобности поехали к Кегард. Мы проехали мимо деревни Джафаровой, Червез,^[36] в которую я был от него назначен управляющим, и ночевали на дороге в деревне Норк, в которой находятся хорошие мастера каменной посуды и изрядные виноградные сады. На другой день, продолжая путь наш, издали смотрели мы на развалины древней столицы армянской Карни,⁴⁸ стоящей на гористом берегу реки, называющейся тем же именем. Место сие, обратившееся в пустыню, усеяно было разными плодоносными деревьями; но мы никак не смели отважиться, чтоб приближиться к нему по опасности от разбойников, кои, может быть, там находились, и частию от зверей, кои обыкновенно в таких местах наиболее водятся, где есть плоды, которые они одни только и собирают.

Не в дальном от горы расстоянии находится крепость, большею частию обращенная в развалины, построенная помянутым армянским царем Тридатом, жившим за 1500 лет. — Крепость сия примечательна тем, что построена вся из дикого шлифованного камня; думать надобно, что она раскопана единственно для свинца, который употреблен был при кладке ее, и железа, коим связаны камни. Многие приходят сюда доставать свинец для литья пуль, да и самый камень берут для печей, потому что он более всех терпит жар. Потом взошли мы на гору и достигли до монастыря Кегард. Он стоит подле самой реки Карни, которая, выходя из сей горы сверху, течет по глубокой впадине, или пропасти, а потом упадает на самый низ каскадом, на довольно далекое расстояние от горной стены, так что между стеною и водою можно стоять, как в большом фонаре, что составляет весьма приятное и вместе величественное зрелище. Шум сей реки производит род некоторой согласной музыки, и по крайней мере приятный для моего слуха, однако так силен, что вблизи если кричать, то едва можно разбирать слова. Монастырь Кегард (что значит копие) выстроен Тридатом по крещении его во имя того копия, которым был прободен спаситель наш и которое теперь находится в Ечмиацыне. Он весь из тамошнего камня красного цвета, коего свойство хотя довольно мягкое, но мокроты не боится. Монастырь сей еще во всей целости; но сколько стоит веков в запустении? — сказать точно не можно. Далее в гору находится чудесная церковь Арзакану,⁴⁹ названная так по месту ли или по имени строителя, мне неизвестно. Она высечена вся в одном большом камке со сводом; нет в ней ничего приделанного из постороннего вещества; образа высечены на стенах так, как и купель выделана на приличном месте, не отдельно от общего основания камня. Свет входит с верхнего отверстия. Пространство ее может вмещать до 200 человек. В левой стороне церкви, внутрь камня находится натуральная или сделанная, точно того не знаю, пространная пещера, в которой видны нам были несколько человеческих костей погребенных здесь умерших; посредине же церкви стоит открытый ключ, коего вода чрезвычайно чиста и приятна, но весьма холодна. Воздух в церкви также холоден, но совершенно свеж, и, казалось, не было ни малейшей сырости. — Главное кладбище здесь, по-видимому, было под горою. Здание сие без сомнения стоило величайшего труда и немалых издержек. Выше и около, по разным местам от монастыря и церкви находятся многие пещеры пустынников; в одной из них между камней нашел я довольное количество смолистой материи черного цвета, имеющей запах довольно приятный. Когда я взял несколько сей материи, то на место ее тотчас выступила новая, из чего надобно заключать, что оной находится тут в большом изобилии. Местоположения горы чрезвычайно приятны и усеяны плодоносными деревьями, по большей части ореховыми, называемыми грецкими. Здесь находятся различные звери: олени, волки, медведи и др. Персияне, приезжающие сюда на звериную охоту, утверждают, что в ночное время не однажды случилось им видеть в горе горящую свечу или лампаду, но, приближаясь к сему огню, только что хотели войти в то место, где он казался горящим, то свеча или лампада исчезала, и они оставались в темноте. Вообще, место сие приводит в некоторый священный восторг. — На возвратном пути ночевали мы в деревне Норк, и на другой день приехали мы в Ериван. Здесь просил я брата убедительнейшим образом, чтоб поехал со мною еще на Араратскую гору, а если не может решиться удовлетворить моему любопытству, чтоб осмотреть стоящего на южной стороне оной горы монастыря Хор-вираб⁵⁰ (что значит глубокую яму,^[37] над которой он построен), то по крайней мере проводил бы меня к ближайшему монастырю, построенному мыцпинским архиепископом св. Иаковом около 1300 лет на самой подошве горы, на западной ее стороне, и на том самом месте, где праведный Ной, сошед с вершин Арарата, посадил первое виноградное дерево и развел виноград, и потому называемый Эарк-Уры (первонасажденный виноград, или виноградное дерево); в обоих сих монастырях в тогдашнее время находились еще монашествующие, а теперь запустели. Последний примечателен потому, что означенный мыцпинский архиепископ, святой Иаков, как говорит предание, св. отец, вознамерясь достигнуть вершин Арарата, где остановился Ноев ковчег, принес о том господу богу усердное моление и отправился в свой путь, но когда, быв утружден шествием своим, для подкрепления изнеможенных сил предавался отдохновению, то по пробуждению от сна каждый раз находил себя опять нанизу или не в дальном расстоянии от того места, от которого начинал свой путь, и таким образом трудился целые семь лет, пока напоследок явился ему во сне ангел, который, дав от ковчега кусок негниющего дерева, сказал, что бог, не хотя презреть вовсе его трудов и моления, послал ему для удовлетворения любопытства его сей кусок дерева; но что ковчег мог бы он видеть только тогда, когда бы возмог возвратиться в недро родившей его матери и там рассматривать внутренние утробы ее. Иаков, восставший от сна своего, нашел подле себя данное ему ангелом в видении дерево.^[38] В засвидетельствование грядущим векам сего происшествия просил он от бога показать и оставить навсегда на сем месте какое-нибудь чудо; и по сему-то прошению открылся на том месте ключ, который и до днесь находится, не более как с одну версту выше от монастыря. Ключ никуда не истекает, и вода его имеет следующую чудесную силу: в окружности тамошнего места находятся небольшие черные птицы. Сии птицы в малом числе, как я видел, следуют в некотором расстоянии за оною водою, когда привозили ее в наше селение, и утверждаю как истину, что, кроме того места, где находится ключ, нигде их не видно. Когда на хлебных полях покажется много червей и особенно при нападении саранчи, тотчас берут означенную воду и бросают над полем по воздуху; помянутые птицы вдруг бог знает откуда берутся наподобие густого облака и, бросаясь на то поле, поедают саранчу, всякий вредный червь и тем спасают хлеб. Сию воду берут в Грузию и в окружные области турецкого и персидского владения и употребляют в подобных случаях даже и магометане, но отнюдь не должно ставить ее на землю или на пол, но держать всегда висящую, ибо в противном случае она потеряет сказанную силу свою. Я готов был подвергнуться всяким опасностям, чтоб видеть оное место своими глазами; но брат мой никак не мог на то решиться, опасаясь попасться на разбойников; в самом деле, в наших местах, чтоб ехать без опасности, всегда собираются караваном человек 10, 15 и более. Итак, принужден я был возвратиться с ним в Вагаршапат и там продолжал жизнь самым скрытным образом, так что меня считали в бегах. Спустя несколько времени учитель мой уведомил меня, что архимандрит Карапет, любитель перца, сделан епископом и наместником в Георгиевском монастыре и советовал, чтоб я для лучшей безопасности прибегнул опять под его покровительство. Я совет сей принял тем с большею радостию, что совершенно знал простоту и нрав Карапета и как будто предчувствовал, что буду жить у него в довольстве. На другой же день до солнечного восхождения вышел я из своего селения, прошел Аштарак, достиг монастыря (отстоящего от Аштарака примерно верстах в пяти, на подошве Аракатской горы) и прямо явился к Карапету. Вступление мое начал я со всевозможным умилением, хотя малоискренним или и совсем притворным, что, чувствуя прежние его благодеяния, имею к нему сердечную привязанность и желаю паки употребить себя на услугу ему со всем усердием. «Итак, ты возвращаешься ко мне, как блудный к своему отцу!..» — «Так точно, батюшка». — «Ну так стань же на колени и принеси свое раскаяние!» — Я тотчас понял, что простодушному епископу захотелось видеть сцену евангельской притчи и самому быть при том первым действующим лицом. — Став на колени, говорил я: «Согрешил на небо и пред тобою и несмь достоин нарещися сын твой; но умилосердись надо мною и повели причесть меня хотя к рабам твоим».⁵¹ — Подняв меня стоном, изъявляющим совершенное примирение и любовь, сказал: «Ну встань, сын мой, я нашел теперь погибшую мою драхму». — После сей небольшой церемонии я должен был пересказать ему кое-что из моих приключений, но утаил то, что вытерпел от нового управляющего и что я приведен к нему не доброю волею, но бедственным положением моим и безнадежностию спасти себя без его покровительства. Я был для него также весьма полезный человек и удостоился всей его доверенности, имел на своих руках приход и расход; был свободен во всем и делал что хотел; часто езжал в Аштарак, и хотя после покойного архиепископа Сагака осталось у меня не лучшее платье, но и такового ни у кого почти там не было, что и подало повод заключить, что я имею большие деньги. — В сем монастыре, который персияне называют Могни, думать надобно по прежнему названию места сего или какого-нибудь селения, на нем бывшегося, имеются мощи св. великомученика Георгия, хранящиеся в стене между олтарем и ризницею. Христиане, а еще более персияне весьма часто приходят сюда молиться святым мощам о избавлении от болезни, которая существует только в одной Персии и как будто природная по тамошнему климату. Болезнь сия состоит в том, что сделается в лице чрезвычайное воспаление, сопровождаемое опухолью и нередко большими по нем шишками, подобными наростам дикого мяса. Персияне при сем случае приносят еще и жертвы из разных чистых животных, которые закалаются на монастырском дворе и раздаются по частям бедным. После сего всякий с усердием и верою молящийся — христианин ли, или персиянин — получает от помянутой болезни весьма скорое избавление. Сверх того приходящие молиться мощам кладут и деньги. Деньги сии безотчетно были в моем управлении. Я мог показать их в приходе, сколько хотел, и потому-то никогда не отдавал их епископу сполна, но всегда отделял из них изрядную часть и раздавал тихонько бедным и особенно собиравшимся из принадлежащей к монастырю небольшой деревеньки для испрошения от молельщиков милостыни; для своих же надобностей я пользовался, впрочем со всевозможною умеренностию, из других доходов, собственно принадлежавших епископу.

Так как я имел совершенную свободу, то брал с собою надежного человека и осматривал находящиеся на Аракатской горе в великом множестве старинные церкви и монастыри,⁵² стоящие в запустении. Они большею частию находятся еще в целости и точно как новые, а некоторые в развалинах. — Здесь все представляет человека лютым, хищным и губительным. Правда, что кочующие там народы, каковы лезгинцы, курды и прочие, а частию некоторые из персиян, им подобные, только имеют образ человеческий, но, впрочем, чужды всякого человечества и столь зверонравны, что едва ли уступают в том и самым лютым зверям, исключая некоторых случаев, например гостеприимства лезгинцев. Оно составляет у них столь священную обязанность, что если бы к кому из них, хотя убийца сына или брата его, успел сделать прибежище и заявить себя в виде гостя, то уже тот должен не только оставить свое над ним мщение, но еще на то время и защищать его от других. —

Наслышавшись прежде о находящемся за сим монастырем разоренном старинном городе Карпи, называвшемся так по названию реки Карпи, а более о жителях сего города, которые отличны от всех прочих тамошних народов своим плутовством и обманом, что составляет природный их характер, поехал я однажды осмотреть сие место, расстоянием от монастыря верстах в пяти или шести, и чтоб увидеть своими глазами одну тамошнюю церковь, обагренную кровию сих жителей, коих, как говорят, до 500 душ мужей и жен изжарили лезгинцы или другие разбойники, на кровле сей церкви. Приехав на место, в самом деле нашел я все стены сей церкви (бывшей во имя архангела Гавриила) окровавленными. Во время случившегося в том краю, лет двести назад, всеобщего возмущения некоторые жители города Карпи при нашествии помянутых разбойников разбежались, а другие для защищения забрались со всем имуществом на кровлю показанной церкви, которые у нас по большей части строятся так, чтоб могли служить и крепостью. — Разбойники не могли их достать по крайней мере без собственного вреда, не хотели оставить и целыми. Они наполнили внутренность церкви и, всю окружность ее обложив множеством деревьев и сухого хвороста, все это зажгли; несчастным не осталось никакого средства к своему спасению, и все погибли в пламени. — Город имел небольшую крепость, но как стены, так и дома большею частию находились в развалинах, кроме помянутой церкви и еще другой в нем находившейся, во имя Петра и Павла.⁵³ Разбежавшиеся карпийцы живут ныне по разным селениям малым числом, и едва ли можно найти где-нибудь их более трех домов. Они действительно столь отличные плуты и обманщики, что про них еще исстари сложена басня, будто бы они обманули и самого черта следующим образом: черт имел какое-то право на поля их, они сделали с ним условие, что по созрении посевов верхняя часть должна принадлежать им, а нижняя черту. Они посеяли пшеницу: черту досталось только солома. На другое лето, черт взял осторожность в назначении своей доли и определил себе верх, a карпийцам низ. Они посеяли тогда свеклу, морковь и другие коренья, и таким образом черту досталась опять пустая трава. —

Между тем как я находился у Карапета, он был во ожидании, что я пойду в духовный чин, чего он желал чрезвычайно и о чем сделал мне предложение вскоре по моем к нему прибытии. На первый раз я отозвался, что мне должно испытать себя, измерить свои силы и наперед предуготовиться совершенным образом, чтоб быть достойным носить оное звание. — В другой раз отговорился моим несовершенством, которое в себе еще чувствовал, и Карапет снисходил всему, а напоследок в день вознесения, когда он хотел посвятить меня в диаконы, я притворился больным, и так посвящение меня отложено было до другого дня. Но в последующие дни я едва не отделался и от посвящения, и от самого Карапета женитьбою по следующему обстоятельству.

К ериванскому хану вошло множество жалоб от молодых армян и персиян, что отцы не хотят отдавать за них в замужество дочерей своих иначе, как за знатную сумму, которую бы они заплатили за них наперед, что, впрочем, по тамошнему краю есть дело обыкновенное; но требования отцов были столь неумеренны, что женихи и родственники их никак не в состоянии были оных выполнить. — Таковое корыстолюбие как вредное для благосостояния целых обществ и собственно тираническое для молодых людей, конечно, долженствовало быть тотчас истреблено, и хан сделал такое распоряжение, которое принесло ему весьма много чести и заслужило общую благодарность молодых людей обоего пола. — Он по всем селениям своего владения разослал повеления, чтоб каждое из них доставило к нему в сераль лучших девушек под опасением наказания за утайку. Повеление сие и нарочито разнесенный слух, что будто бы с тем вместе разосланы от него и шпионы, коих, однако, не было, столь устрашили всех отцов, что наперерыв старались искать дочерям своим мужей, дабы только не допустить их сделаться бесчестными жертвами ханского сластолюбия. — В нашем селении Вагаршапате, сколько мне известно, в одни сутки обвенчано было до 200 пар, одними только священническими свидетельствами, поелику толикого числа браков тайно и в короткое время совершить настоящим образом вовсе невозможно, каковым образом поступили в прочих местах.

Сей счастливый оборот дела в числе прочих пал было и на меня в Аштараке. У одного не весьма зажиточного жителя была дочь первая красавица из всех аштаракских девушек. — Со всею скоростию требовали от нее ответа, какого бы она желала иметь своим мужем. За нее сватались трое тамошних молодых людей. Правду сказать, я также ее любил, часто ходил к ним в дом и был известен за отличного из всех молодых людей сколько по моей учености, столько и по мнению, что я должен быть богат, а притом был первый человек и любимец у епископа. Я очень видел все сии преимущества, но, однако, мало помышлял о женитьбе, как между тем помянутая красотка избрала меня в женихи и просила родителей со всею убедительностию постараться, чтоб я был ее мужем. Отец тотчас прибегнул с просьбою к тамошнему священнику, чтоб принял на себя труд сего дела. Священник чрез мужа старшей дочери сего аштаракца прислал ко мне письмо с предложением о браке и представлял мне некоторые выгоды, о которых сам он будет стараться. Священник тем охотнее взялся состряпать мою свадьбу, что сам не менее интересовался мною и целил пристроить меня к тамошней церкви по совершенному моему знанию церковного порядка и служения, в чем сам он, как я заметил, не весьма был сведущ. И вправду сказать, из всех в тамошних местах грамотеев я лучше читал и знал церковный порядок, сколько можно видеть из вышеписанного, что везде, куда я ни приходил, отличался и заслуживал от одних уважение, от других зависть, а от иных побои. Письмо от священника получил я вечером и сделанному предложению по опрометчивости обрадовался. Желая уведомить о сем брата, чтоб он находился при моей свадьбе, тотчас нашел расторопного человека и написал к брату в Вагаршапат письмо, чтоб поспешил ко мне приехать в следующий же день. За доставление письма сего, так как надобно было в оба конца пройти верст до 80, заплатил я наперед 72 пары, что составит 120 копеек. Монастырские ключи были у меня, и потому, без затруднения вышед из монастыря, поздно вечером пришел в Аштарак и явился к священнику. Между тем помянутые сватавшиеся три молодца, проведав, что желаемая ими невеста идет за меня, прибегли к тамошнему голове, представили обиду свою, что чуждый человек отнимает у них невесту и что я, быв епископом назначен в духовное звание, хочу жениться скрытно от него. — Голова дал им позволение: если я нахожусь у них в селении, то, сыскав, хорошенько меня побить и потом представить к нему, а он препроводит меня к епископу. — Трое женихов прямо и едва не вместе со мною попали к священнику; но сей, сведав о жалобе и намерении недовольных, успел прежде меня спрятать, и, таким образом, той же ночи принужден я был возвратиться в монастырь и остаться холостым. Голова между тем не преминул на другой день явиться к Карапету и рассказать обо всем. Он не хотел верить, а я оправдывался даже и тогда, когда почти все селение противу меня свидетельствовало. Напоследок Карапет поверил больше свидетельствам, нежели мне; укорял в обмане и жестоко меня бранил. Как бы то ни было, но слава богу, что я остался холостым и свободным. Правда, я был бы священником, а священникам жить у нас довольно хорошо; их весьма уважают, как, напротив, при встрече с монашествующим и часто даже пред самим епископом никто не хочет снять шапки. — Я не знаю, что бы придумал Карапет со мною сделать, дабы меня у себя удержать, но знал наверное то, что мне отделаться от него надлежало бегством. — Однако новое обстоятельство по пробытии моем у Карапета около двух месяцев предупредило и то и другое и заставило бежать не меня одного, но и всех жителей и монахов, оставив одни стены. На третий день после того как уничтожилось свадебное мое намерение, вдруг прислано было от ериванского хана повеление, чтоб жители области для безопасности своей, забрав свои имущества, удалились по известным убежищам, ибо дошел слух, что шах идет с войсками на Ериван.

Итак, я со всеми монашествующими отправился в наше селение Вагаршапат и там остался, а Карапет с братиею вошли в Ечмиацын. Жители вагаршапатские, также заблаговременно, свезли туда все свое имущество. — Каждому семейству назначено было там местопребывание. По всей области для надежного убежища от неприятельского нашествия только и есть две крепости — Ериван и Ечмиацын. В общей опасности я был безопаснее и не страшился нашествия неприятелей, имев в собственпом месте жесточайших. В это время как все гнездились в крепость монастыря, прибыли в Арзерум (от Баязита на 6 суток ходу) из Царя-града и других дальних мест 150 человек армян, следовавших в Ечмиацын на поклонение, и предварительно о сем уведомили патриарха. — Лука в ответ к ним, описывая положение дел и опасность, которая неизбежно предстоит им от персиян, советовал отложить им приезд их до удобнейшего времени; но из них нашлось 70 человек столь ревностных, что решились на все, даже если бы это стоило им и жизни. Они прибыли в Ечмиацын и, удовлетворив своему желанию и усердию, пробыли в монастыре трое суток, а между тем возвратный их путь сделался еще опаснее и затруднительнее; ибо персияне начали уже разъезжать партиями даже за Баязит и переходили реку Ерасх к ечмиацынской стороне. Почему поклонники просили патриарха, чтоб для безопасности дал им из нашего селения 50 человек вооруженных провожатых. Брат мой назначен был в число оных, а я пожелал ехать добровольно, с тем чтоб от своего отечества удалиться навсегда. Я не желал уехать тайно от матери и пришел с нею проститься. Я убеждал ее согласиться на мой отъезд тем именно, что нетерпим в селении и чего должен еще ожидать вперед. Сверх того, если шах возьмет Ериван, то по обыкновению от всякого места потребует пленников, и так как я во всяких неприятных случаях всегда был первый, то и тогда взят буду первый же, и в таком случае нельзя уже иметь надежды, чтобы я с нею когда-нибудь увиделся. Отъезжая же с одноверцами, могу удалиться заблаговременно от всех ожидаемых опасностей; никогда не забуду ее воспитания и всех обо мне родительских попечений и употреблю все силы, чтоб на чужой стороне снискать помощь как для себя, так и для нее; но все мои резоны не были приняты, и бедной моей матери расстаться со мною было очень горестно. Она желала меня удержать по горячему своему нраву проклятиями, но я имел, так сказать, отчаянную решительность, ибо положение мое действовало на меня сильнее всякого другого убеждения, и я отправился с караваном поклонников.

Не доезжая до кустарников Елгона, коим усеяны прибережные места реки Аракса, увидели мы издали едущих персиян, человек до ста. Командовал ими старший сын макинского султана, где находится вышеозначенный монастырь св. Фадея. Спастись от них было невозможно, они нас настигли и как поклонники были турецкие подданные, то потребовали с них с каждого человека по пяти червонцев, которые им тотчас и были заплачены. Наши провожатые, наверное, не уступили бы персиянам; подрались — и без сомнения разбили бы их; но не смели сего сделать; ибо один из младших сыновей султана женат был на родной сестре хана и жил в Ериване. Только что достигли мы до берега и стали искать брода, как та же толпа опять напала на нас под предлогом, что они ищут места переправиться, и, возобновив свои требования, не внимая никаким убеждениям, настояли, чтоб им заплатили еще по 10 червонцев с каждого человека; но при сем дали клятву, что оставят путешественников с покоем и даже проводят благополучно. Деньги были заплачены на месте. Провожатые, имея обязанность проводить их только до берега Аракса, подозревая, что персияне не останутся довольными и на дороге ограбят путешественников наших совершенно, советовали мне все вообще не подвергаться видимой смерти и возвратиться с ними в свое место. Брат мой также убеждал меня возвратиться к матери и не огорчать ее моими опасностями, коим неминуемо подвергнусь на другом берегу. Справедливость сих представлений была очевидна, и я согласился поехать назад. В самом деле, дня через два услышали мы от некоторых пришедших из Баязита, что путешественники лишь только что переправились на другой берег и прошли некоторое расстояние, то персияне атаковали их, отняли у них все и самих почти всех изрубили, кроме человек десяти, кои успели от них ускакать. —

Не успел я показаться в селении, как с насмешкою начали вопрошать меня, давно ли я возвратился из путешествия, каков Константинополь, что там делается и прочее; а некоторые из соседей уведомили меня, что мать моя в отчаянии в доме Иова, молится богу пред евангелием, чтоб я возвратился к ней.^[39] Я тотчас пошел в оный дом; мать моя действительно стояла на коленях пред тем евангелием и молилась. Увидя меня, она, как сама мне призналась, сочла меня за привидение, но, уверившись, что я явился к ней в самом существе моем, обрадовалась несказанно. Я возвратился с нею в наш дом, преследуемый теми же насмешками праздных людей. —

После того не прошло недели, как приехали в наше селение из Тавреза с товарами тифлисские купцы, коих в караване с работниками было человек до 50, почти все армяне. Они следовали в Тифлис и были вооружены, как говорится, с головы до ног. Тифлисские жители или грузинские подданные славились в то время за людей самых отважных и храбрых. Добрый мой учитель, не упускавший ни одного случая к моей пользе, и на сей раз решительно присоветывал мне воспользоваться оказиею уехать с сим караваном. Один из сельских священников, находившийся прежде в Тифлисе, был знаком с одним купцом из того каравана. Учитель мой вместе с ним упросили сего купца взять меня с собою, с тем чтоб доставить в Россию, ибо он имел непременное намерение туда ехать со своими товарищами. Он согласился и дал верное слово исполнить их поручение сколько возможно лучшим образом. Учитель мой отдал ему находившиеся у него на сохранении мои деньги 30 рублей. Наконец в воскресенье, 15 июля (1795 года), утром рано купец сказал мне, что они выедут до полудня и чтоб к тому времени я собрался. Я тотчас бросился в свой дом, и, по счастию, мать моя была у моей сестры, а брат ушел в монастырь к обедне; оставалась одна невестка. — Уведомив ее, что я отъезжаю, просил изготовить мне что-нибудь на дорогу съестного. Но она в том мне отказала с грубостию, сказав, что я не хозяин в доме и ничего не принес, а потому не имею права ничего и требовать. Озлобленный таковым ответом, я на прощанье изрядно ее выругал и, взяв сам несколько сыру, хлеба и три курицы, отнес последние к соседке, которая мне тотчас их зажарила. Собравшись таким образом, выехал я из Вагаршапата навсегда, имев тогда от роду 20 лет.

Некоторые из товарищей моих просили меня, чтоб взять их с собою, но я отвечал им, что, отваживаясь на все, не знаю, что со мною будет — живот или смерть, и вернее полагаю первое; они же, напротив того, не имеют столь сильных побудительных причин, как я, подвергаться вероятным опасностям, и таким образом от них отделался. Я распрощался только с одним учителем⁵⁴ и тогда, как купец велел мне собраться.

Сей добрый человек дал мне спасительные наставления еще накануне, и я считаю долгом в засвидетельствование его благочестия, благоразумия и моей признательности поместить здесь хотя некоторые отрывки оных, кои для лучшего памятования в тот же вечер, как и историю моей матери, бросил на бумагу. —

«Ты, любезный друг мой, — говорил он мне, — теперь уже в совершенных летах, испытал многое, можешь разуметь и различать худое и доброе. Отъезжая на чужую сторону под покровительством одного бога, ты не знаешь, что еще ожидает тебя вне твоего отечества. — Благоразумный человек всякий новый случай, всякое предначинание рассматривает прежде с самой худшей стороны; предполагает более неприятные следствия, рассуждает о средствах и, так сказать, запасается наперед мужеством переносить все огорчительное. Таким образом он менее ошибается в надеждах своих; действует правильнее; огорчается тем менее, чего ожидал прежде, и с большею удобностию преодолевает то, что наперед обдумал и к чему готовился.

Ты испытал более зла, нежели сколько видел себя посреди добра. — Ты испытал на самом себе, и самые жестокие страдания дали тебе познать, что человек, к несчастию, бывает исполнен более злобы, зависти, ненависти и всех пороков, губительных для подобного ему человека и унижающих его пред всеми дышущими тварями. — Сколько ни силен человек в произведении зла, имея способность изобретать к тому многие средства как тварь, одаренная разумною душою; но он менее бы опасен был, если бы, подобно прочим животным, не умел скрывать своих намерений и чувствований, что хочет произвести зло, под личиною доброй воли и благорасположения. Таким образом, неблагодарный человек своему создателю, сотворившему его с свободною волею по образу и по подобию своему, употребляет во зло и то и другое. — Соображаясь с сею горестною истиною, испытанною самим тобою во многих приключениях, советую тебе поставить за правило располагать не только действиями, но и каждою мыслию со всевозможным благоразумием и осторожностию; не говорить даже ни одного слова опрометчиво, не обдумавши. Старайся изыскивать друга и заслуживай справедливое право на его дружбу; будь ему верен; но при сем помни замечание древних мудрецов, чтоб по слабости и без необходимой нужды не вверять своей тайны, дабы не сделаться рабом не знавшего ее. В таковых случаях легко можешь ты подвергнуться крайности; быть принужденным делать то, что добрые твои свойства отрицают и что может навсегда очернить и отяготить чистую совесть. — Будите мудры, яко змии, и целы, яко голуби. Разум слов сих заключает в себе наставление, чтоб мы старались быть благоразумны, но вместе с тем невинны и чисты в наших намерениях и поступках. Следуя сему, непредосудительно быть хитрым, но без коварных ухищрений, чтоб хитрость твоя была бы не иное что, как одно чистое благоразумие и самосохранение от несправедливости, измены или коварства других. Будь добр и простосердечен, но блюдись, чтоб простодушие, толико приятное богу и человекам, не было в тебе следствием глупости или соединено с нею. Истинный свет высшей благодати пребывает в душах благих и непорочных; основанием свойств сих есть простота сердца, единственная подруга невинности; а соприсутственный ей страх господен есть начало мудрости и не заходимый свет чистого разума. Берегись быть строптивым и беги от строптивого: „с избранным избран будеши, и со строптивым развратишися“. При огорчительных встречах воздерживайся от гнева и не будь вспыльчив. Запальчивость подобна огню, который, истребляя подверженное ему, исчезает после и сам. Человек запальчивый, не умеющий управлять злыми движениями сердца своего, делается безумным, нестерпимым; отгоняет от себя людей; теряет их уважение; истребляет любовь и расположение к нему других, необходимейшие союзы для каждого во взаимных отношениях общежития; а вместе с тем, так сказать, истощает самого себя. При встречах с таковыми людьми будь воздержан, терпелив и кротостию старайся предупреждать раздражение и запальчивость их, наблюдая только за их намерением, чтоб не подпасть от них какому-либо действительному злу; будь подобен воде, которая все на себе носит, все в себя принимает и угашает пламя. Река, какое бы ни было сделано заграждение, чтоб остановить течение ее, мало-помалу преодолевает все препятствия и открывает себе тот же или другой путь. Ты вступишь в новый свет; может быть, достигнешь благополучно до народов просвещеннейших; будешь находиться там, где есть много мудрых и разумных: старайся искать случаев научаться от утонченных их разумений; но более всякого возможного зла берегись от них тех умствований, которые нечувствительно заводят в разные заблуждения под видом истины христианского учения. Убегай их и не допускай до слуха своего, коль скоро увидишь, что они противны известным основаниям веры и делают превращения по воле разума и по наклонению страстей человеческих. Это такие привидения, которые слабого человека сначала прельщают, а потом погубляют его; и для того старайся употреблять все твое внимание, чтоб разделять пшеницу от плевел. Не желай и не ищи сделаться слишком разумным; но учись быть благорассудительным; будь верен своему закону и старайся утверждаться в вере, которая познается самыми простыми понятиями. Разум, не управляемый ею, есть уже безумие, паче безумия бессловесных. Где будешь находиться, будь усерден, покорен и верен тамошнему государю и постановленным от него властям. Несть власти иже не от бога. Испытавши столько страданий, ты привык почти ко всем трудностям жизни; чтоб не поступать опрометчиво ко вреду себе, благоразумие требует не обольщаться никакими суетными надеждами и даже не желать скорого поправления твоих обстоятельств; но быть терпеливым и приближаться к тому постепенно и путями правильными. Случиться может все: лучше, нежели желаешь, и скорее, нежели ожидаешь; но предоставь все промыслу; будь добрый человек, уповай на бога и верь, что он знает лучше нас доброе наше; мы же часто желаем того, что может послужить ко вреду нашему, и чего мы ни предвидеть, ни предупредить, ни отвратить не в силах. Если же, по милости божией, достигнешь ты до благополучного и довольно во всем состояния, — будь умерен и воздержен от всего; не употреби во зло и ко вреду самому себе благих твоего создателя, а паче не надышайся, не превозносись гордостию, толико противною богу, всем небесным силам и каждому человеку». — За сим помянул он мне и о прочих смертных грехах; подтвердил наблюдение заповедей, и особенно о любви к богу и ближнему; растолковал в подробности все их значения, следствия и воздаяние. Наконец, в заключение сказал мне из псалма: «Удаляйся от зла, твори благо, ищи мира и взыщешь его».

Сей добрый мой наставник вскоре после отъезда моего поставлен был во священники, в каковом сане и поныне проводит жизнь свою с довлеющим благочестием.

Караван поехал по Абаранской дороге чрез Аштарак. Купец приказал своему работнику взять от меня мою ношу и положить на лошадь; я шел с одним только ружьем. Отошедши версты на три от своего селения, я благословил бога, что избавился оттуда, ибо по тогдашнему опасному времени знал, что на такое расстояние преследовать меня не будут. Караван остановился в Георгиевском монастыре, где я жил у Карапета. Аштаракские жители также выбирались в свои пещеры, находящиеся в неприступных каменных высотах реки Карпи, или, яснее сказать, в боках пропасти, по которой течет оная река при Аштараке. В пещеры сии не иначе можно входить, как по веревкам на блоках и точно так, как обыкновенно штукатурят и красят большие дома, поднимая штукатура на веревке в ящике. Между тем человек по десяти и более назначаются посуточно в селении быть караульными; наведываться по окрестностям от проезжающих или проходящих о обстоятельствах и примечать за нашествием неприятеля. — Из числа сих караульных случилось быть одному молодому аштаракцу, которого я учил грамоте. Он был из хорошей фамилии и малый не дурак. Пришедши к нам в монастырь с прочими узнать, что делается и что слышно в Ериване или у нас, известно ли о неприятеле и прочее, он рад был нашему свиданию, расспрашивал о моих обстоятельствах и о намерении, куда хочу ехать. На другой день обещал принести мне из селения несколько провизии на дорогу. Я считал себя совершенно уже свободным и отнюдь не воображал повстречаться с кем-либо из нашего селения, как на другой день вдруг появился мой брат в числе десяти человек. Они за сто рублей взялись проводить одного отставшего от нашего каравана купца и настигли нас в монастыре; но мой брат сказал мне, что он приехал собственно только за мною, и потому упрашивал и требовал, чтоб я возвратился с ним в селение, Я, напротив того, убеждал его оставить меня с покоем, не возвращать опять к мучениям и не срамить в караване как беглеца; но он хотел непременно, чтоб я исполнил его требование. После сего не оставалось мне ничего более, как дождаться моего аштаракского приятеля, и нарочно стерег, чтоб поговорить с ним наедине. Не прошло часа, как он приехал с обещанною провизиею. Я встретил его за монастырем, уведомил о приезде брата, и о его требовании и просил, чтоб он в доказательство дружбы своей постарался меня выручить из сих хлопот и избавил бы от брата. Друг мой охотно за сие взялся, поскакал обратно в свое селение и, подговорив наперед человек до тридцати удальцов, своих товарищей, вступился потом за меня и уговаривал брата оставить меня в покое, представляя ему, что он из одной только прихоти хочет подвергнуть меня стыду и возвратить к страданиям. Я также говорил ему, что еду на чужую сторону не с тем, чтоб забыть его и мать нашу, но с тем, что если буду благополучен, то все свои приобретения разделить с ними и успокоить их. Но брат, не зная и не ожидая того, что мною приняты решительные меры, упорствовал в своем требовании и не убеждался никакими резонами. Тогда аштаракский мой друг сказал ему: «Ну так послушай же: когда ты не хочешь согласиться на то по доброй воле, так после не пеняй, если мы обратимся к другим средствам. Пусть брат с тобою возвратится; но он недалеко уйдет от монастыря; вас только десять человек, а у нас готово тридцать; мы на вас нападем, изрубим всех в куски и дадим ему свободу ехать туда, куда хочет». — Брат мой увидел тогда свою слабость, безумие и удовольствовался только укоризнами, что я обманул его, присоветовав ему жениться, и, обещавшись сделать то же, теперь оставляю его одного. Я старался его утешить всевозможными уверениями о моей любви, непременном усердии и с тем распрощался. Но благодаря усердного моего друга за важную его услугу, обещал ему при случае, если буду в состоянии, доказать мою благодарность также самим делом.

Караван наш пробыл в монастыре трои сутки, разведывая о безопасности пути. На четвертый день, следуя по берегу реки Карпи, вступили мы на подошву Аракатской горы с северной стороны и остановились провести там ночь близ старинного монастыря Кенац-Пайта (живоносного древа). Монастырь сей построен по случаю принесения туда части живоносного древа креста господня. Он называется также Сагмос-а-Ванк,⁵⁵ что значит псалтырный монастырь: ибо псалтырь читается в нем день и ночь. Оное древо производило такие чудеса, что когда выносимо было на поле, то находящиеся на нем змеи бежали от лица его и делались слепыми; ныне же в том месте хотя и водятся змеи, но никакого вреда не причиняют. —

Наутро дошли мы до того самого места, которое называется Амаран, что значит летнее место. Оно идет на весьма большое пространство, почти ровною долиною; и повсюду имеет превосходную траву и ключи. Отменно приятный воздух его прохлаждает путешественника; подкрепляет изнуренные его силы и вливает в чувства некоторую особенную отраду.

Здесь увидели мы в некотором от нас расстоянии человек до ста вооруженных. Приметя, что они, разделясь на две партии, хотели напасть на нас с двух сторон, тотчас остановились; сняли вьюки и, как обыкновенно водится, сделали из них род батарей; лошадей поставили в средину и начали стрелять. Хищники, увидев сильное сопротивление, хотя и оставили нас, но мы принуждены были пробыть тут до другого дня и употребить это время на прилежнейшие разведывания по окрестностям, чтоб нечаянно не встретиться еще с подобною толпою, засевшею в каком ни есть закрытом месте. — Наутро пустились опять в путь и шли с такою же осторожностию. Пред вечером увидели в правой руке довольно большой лагерь, расположенный в низкой долине, при котором находилось много верблюдов и быков, лошадей и несколько баранов; почему и заключили, что это семейства какого-нибудь целого селения, укрывающиеся от опасностей военного времени. Остановясь провести тут ночь, караванщики послали в лагерь просить для себя какой-нибудь пищи, и узнали, что это были жители Нахичеванской области, из селения Гара-дага (черная гора), следовавшие для укрытия себя в Шуракал, укрепленное место турецкого владения. Часть из них были армяне, а более персияне. — От них принесли к нам кислого молока, сыру и хлебов. — Между тем подъехали к каравану нашему с другой стороны несколько человек и говорили с купцами по-грузински. Я хотя не знал по-грузински, но в разговоре заметил слово джашуш,⁵⁶ которое значит шпион. По движениям наших купцов мог я заключить, что они уведомляли тех шпионов о нахичеванцах, а услышав имя их предводителя, догадался, что он по тогдашним обстоятельствам ищет также кого-нибудь разбить из не принадлежащих к подданству Грузии и что бедные нахичеванцы, снабдившие нас пищею, непременно должны быть разбиты и ограблены; почему я решился каким-нибудь образом уведомить их о сей опасности. В караване нашем находился еще другой подобный мне путешественник, молодой человек из деревни Плур, с которым я познакомился уже на дороге. Открыв ему мое замечание, нашел его не меньше готовым употребить себя на спасение невинных людей; я научил его как можно скрытнее сходить в лагерь и уведомить путешественников о предстоящей им опасности. Он принял сию комиссию охотно и тотчас ее исполнил. Упомянутый предводитель находился тогда с пятьюстами человек в Памбакацоре, на два дня ходу от того места, где мы стояли; и потому нахнчеванцы, предуведомленные об опасности, для спасения себя успели уклониться к Еривану как ближайшему для того месту. В следующие два дня достигли мы до Памбакацора без всяких приключений и узнали, что предводитель уже выехал для своей добычи; но, сведав, что путешественники удалились под Ериван, не посмел туда их преследовать и возвратился на свое место. К несчастию, он застал нас в Памбакацоре, и неудача его стоила жизни несчастному плурцу, ибо предводитель в рассуждении сего прямо обратился с подозрением на наш караван. Купцы и их работники не могли сего сделать как грузинские подданные; я находился безотлучно с тем, кому был поручен, и потому все указали на бедного плурца. Предводитель, не спрашивая признания, прямо приказал убить его, что подданные его тотчас и исполнили. Между тем как его били чем и по чему ни попало, я объят был смертным страхом и возносился к богу всею моею душою, ожидая равной участи, когда плурец укажет на меня как на главного виновника того дела, за которое приказано лишить его жизни; но он, решившись великодушно принять все мучения и умереть один, не подал никакого к тому вида. Ему размозжили голову и раздробили руки, ноги и все члены. — Я чувствовал ужасное терзание в моей совести, видя себя единственным виновником мученической смерти сего несчастного человека. В утешение себя и в оправдание своей совести в сем случае приводил только то, что в действии его заключалось общее наше доброе намерение спасти от рук злодеев множество невинных жертв и что я никак не мог предвидеть столь пагубных для него следствий, от коих спасло меня самого чудесное его терпение. —

Предводитель имел причину нападать на гарадагцев нахичеванских за то, что они искали себе убежища не в Грузии, а шли для того в Турцию. Но гарадагцы поступили благоразумнее и выбрали лучшее место к своему спасению, ибо мы, выехавши из Памбакацора на степь, в продолжение двух дней были на каждом шагу свидетелями плачевнейшего позорища. Жители областей Карабагской, Ериванской, Нахичеванской и других мест, христиане и магометане, коль скоро узнали, что шах, государь их, идет войною на Ериван, избегая разорений, сопряженных с насилиями различного рода при проходе войск, уклонились со всем имуществом и скотом в пределы Грузии, надеясь иметь там спокойное пристанище, быв притом уверены, что шах не одолеет грузинского царства. Но они в том ошиблись. Преселясь на сии степи, они тотчас встретили недостаток в хлебе, чего вовсе не предполагали; истощивши на покупку оного самою дорогою ценою все деньги в короткое время, принуждены были платить грузинам за три фунта хлеба овцу, а за лидер, или 10 фунтов, лошадь, а наконец отдавали и последнее свое платье. Но сего не довольно: грузины, чего не успели лишить их таким образом, то отняли у них силою, и даже весьма многих из них обобрали совсем, т. е. сняли рубахи и оставили нагих. Таковыми бедствиями доведенные до отчаяния, томимые голодом и обнаженные, отдавались они тамошним богатым грузинам в рабство лишь бы только избавиться голодной смерти. Многие из них, помершие от такового бедствия, валялись по полям непогребенными, ибо у сих пришельцев не было лопаток, чтоб зарыть в землю умерших собратий своих, от чего самый воздух на всем пространстве двудневного пути нашего так сделался тяжел, что мы едва могли переносить его. По всему вероятно, что грузинцы приняли сих несчастных под свое покровительство и поступали с ними таким образом с тем намерением, чтоб, доведя их до возможной степени крайности, не только имение, но и самих их сделать своею собственностию, в чем и успели. Пройдя сие плачевное позорище под конец другого дня по выходе из Памбакацора остановились на ночь в нескольких верстах от того места, где наутро надлежало нам спускаться с горы и на котором находится густой и огромный лес. По опасности сего места мы отправились наутро весьма рано. Быв же уведомлены, что лезгинцы за несколько пред тем часов разбили и ограбили один купеческий караван, мы, для устрашения разбойников стараясь показать большее число людей, нежели сколько нас было, кричали и пели разными голосами, стреляли из ружей и пистолетов; а между тем навьюченных товарами лошадей понуждали идти как можно скорее. Таким образом, объятые страхом, шли мы около четырех часов по весьма узкой тропинке, не встретив нигде никакой лощинки, на которой можно бы было распорядиться и поставить себя в оборонительное положение. Напоследок, спустясь к небольшой речке, прошли чрез нее по мосту и опять поднялись в гору. Здесь также находился лес, но только редкий, а кустарники были довольно густы, и потому большая опасность наша миновалась не прежде, как выбрались на ровное место; коим пройдя еще около трех верст, остановились для отдохновения и корма лошадей. Снявши с них вьюки, пустили на траву; но здесь встретили других неприятелей — больших мух, которые жалили лошадей наших столь сильно, что там, где укусят, тогда же выступала кровь. Мы как скоро их завидели, тотчас закрылись; но лошади не находили от них никакого спасения; злые насекомые не допустили их даже отведать находившейся тут в изобилии весьма хорошей травы. Почему купцы принужденными нашлись опять их навьючить и идти далее. Пройдя еще по крайней мере верст до пяти, напоследок пришли на прекрасное место, где трава была густая и высокая. Что ж касается до воды, то во всех тамошних местах ключей и источников везде весьма довольно. На сем месте мы провели ночь и, собравшись с силами, в коих изнурены были до крайности, особенно последним днем, в следующий день пришли к реке Нахетур, которая стояла тогда в полной воде, как думать надобно от стечения в нее с возвышенных мест дождевой воды. В караване нашем не было ни одного, который бы знал хорошенько положение сей реки, чтоб найти брод. Всяк искал для себя, где бы выгоднее переправиться, от чего произошло то, что лошади в ином месте плыли, а в другом хотя и шли, но так глубоко, что все вьюки подмокли. Почему должно было на другом берегу разобрать и пересушить почти все товары, большая половина дня прошла в сей работе, и караван остался тут ночевать. На другой день пришли в большое и весьма изрядное селение Коду, откуда купцы по тяжести каравана отправили его по степной Соганлугской дороге, а сами налегке переправились прямо чрез гору и к вечеру прибыли в Тифлис.

Конец первой части

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Я пристал в доме моего хозяина, или попечителя. Несмотря на изнурение от дороги, а более от встречавшихся опасностей, я торопился удовлетворить моему любопытству и, как только наступило утро, пошел осмотреть город. Во время прогулки моей и по возвращении в дом мечтал я о будущем благополучии, которое надеялся снискать в Тифлисе; а там — смотря по обстоятельствам — по улучшении моего положения следовать далее — в Россию. — Весьма хорошее состояние города и жителей, показавшееся мне благоденственным, были убедительною причиною к таковым предположениям, но мечтания мои продолжались только несколько часов.

В сие самое время племянник ганджинского Джават-хана Раим-хан просил от грузинского царя Ираклия помощи отнять у дяди его несправедливо завладенное им после отца его владение.¹ Для сего набирались охотники. Им каждому давали 30 рублей и три куска материи на халаты. Таковых охотников было уже в сборе до четырехсот человек, и они стояли в Сейдабате (степное место), где находятся загородные тифлисские сады. — Охотники сии от праздности, во ожидании большого накопления ополчения их, занимались пьянством, веселились и делали некоторые глупости. При них находилось несколько орудий. Так как тифлисцы большею частию самохвалы, то про сих людей все в один голос уверяли, что они не токмо возьмут Ганджу, но достанется от них и всей Персии. На другой день хозяин мой, чтоб без всяких хлопот остаться обладателем тридцати рублей, данных ему за доставление меня в Россию, равным образом и другие советовали мне вступить в общество храбрых охотников, имеющих завоевать Ганджу и Персию; но я отказался решительно от предложенной мне чести быть победителем и не завидовал будущим их добычам, наперед уже ими разделенным. Между тем караван наш все еще не приходил, почему хозяин на другое утро послал меня встретить его керегдаров (т. е. извозчиков, кои на своих лошадях возят купеческие товары) и сказать им, чтоб они вошли в город в самую полночь, т. е. потаенно, дабы не заплатить в казну пошлин. Мне надлежало идти к каравану по Сейдобатской дороге мимо Керцаниса, по берегу реки Куры. Так как я был в персидском костюме, то означенные охотники, будучи все пьяны, остановив меня, спрашивали по-персидски, кто я таков. Я отвечал им, что ериванский житель, приехал в Тифлис вечером третьего дня с таким-то человеком, но они сочли меня за персидского шпиона и без дальних расспросов потащили весьма не бережно к пушке. — Сначала я думал, что они шутят; но напротив, без всяких шуток привязали меня к пушке и начали бить по следкам, вынуждая, чтоб я сказал им правду. Я уверял их, что ни в чем не солгал, и просил, чтобы они послали выправиться, но они не внимали ничему. К счастию моему, весьма близко сего места был сад грузинского католикоса, смежный с садом моего хозяина. Садовник, увидев вокруг меня собравшуюся толпу и слыша вопли, полюбопытствовал узнать тому причину. Он меня уже видел у моего хозяина накануне и как служитель первенствующей особы значил очень много, то закричал бешеным рыцарям: «Что вы делаете, бешеные пьяницы, и за что хотите убить этого бедного человека». Они с буйством кричали, что я шпион и не хотели ничему верить, но он наконец вырвал меня из рук их силою. Ноги мои, битые и прежде столько уже раз, были и теперь избиты так, что кожа со следков почти вся слезла, и я не мог на них ступить. Садовник посадил меня на своего осла и привез в дом. От сих побои я был болен трои сутки очень трудно и около двенадцати дней совсем не мог ступить на ноги. —

Царь Ираклий, обещая помогать Раим-хану против его дяди и взяв без сомнения наперед хорошую за то плату, что, конечно, и необходимо, требовал сам помощи от имеретинского царя² по случаю приближения к Тифлису Ага-Магомет — хана персидского,³ который находился уже в Шуши. Обещанное от имеретинского царя войско приблизилось уже к городу, и ему готовилась встреча. Домашние моего хозяина предложили мне, не хочу ли я видеть сию церемонию, и как я действительно мог уже выходить, то для прогулки пошел за Тапитагские ворота, взошел на один высокий холм и, сидя там, спокойно рассматривал сие происшествие, а с тем вместе и тот обман, который употребил начальник сего войска, рассыпав его по всей степи маленькими отрядами, дабы показать чрез то сколько можно большее число людей; в самом же деле сомнительно было, чтоб и до 2000 человек могло их набраться. Царь встретил их с радостию и великим торжеством, которое заключалось в нескольких выстрелах из пушек и ружей. Воинство сие расставлено было также в Керцанисе. А как у тамошних народов нет обыкновения запасать вперед для войска хлеба и других необходимых для продовольствия их потребностей, то пропитание новопришедших людей получаемо было от обывателей сбором, с каждого дома по нескольку хлебов, вина и проч. Я, однако ж, не думаю, чтоб сие было слишком отяготительно для жителей, ибо тогда по случаю вышесказанных грабительств в Тифлисе была такая во всем дешевизна, какой, как говорили тамошние обыватели, никогда не бывало. Имеретинцы и тифлисские охотники столько довольствовались вином, что даже умывались им вместо воды. Обыватели тем охотнее готовы были делать для них сие пожертвование, что при пособии их как отборнейших воинов, полагая их числом до 8000 человек, были наперед совершенно уверены в превосходстве сил своих против неприятельских, следовательно, и в своих от того успехах, так что многие с восторгом кричали: «Пусть-ка покажется теперь Ага-Магомет-хан! Кто может стоять противу нас?!» и проч. Таковые восклицания излишней надеяяности я принимал не более как за действием воспаленного воображения и, судя по всем обстоятельствам, полагал вернее, что они проиграют и Тифлис будет взят непременно, а потому решился заблаговременно искать безопасного убежища, не дожидаясь нашествия шахова и предположенной над ним победы. Мне желательно было иметь в сем случае товарища, и надеялся найти оного в одном ериванском жителе из деревни Норки, хорошей фамилии, с которым я незадолго пред тем имел случай в Тифлисе познакомиться. Я тотчас сделал ему мое предложение, изъяснив наперед мои опасения, убеждающие удалиться из Тифлиса непременно. Но сей чудак отвечал мне, что хотя персияне в сражении нападают, как львы, но весь успех полагают только на первую удачу, а в противном случае тотчас обращаются в бег. «Ты видишь, — продолжал он, — что город крепок, а жители все герои; сверх того из каждой удельной области грузинские цесаревичи пришлют по 10 000 воинов. — Ериванский хан уже противится шаху с надеждою на сию помощь, и нет никакого сомнения, что мы истребим все персидское войско и завладеем его имуществом; в городе будет тогда хорошо и все дешево; я не один раз был в сражении и сужу таким образом по опыту, а ты еще молод и ничего не разумеешь». После таких убедительных и важных представлений труд мой был бы напрасный, чтоб вывести его из столь приятных мечтаний. —

Оставшись при своем намерении, я знал, что хозяин мой привезенный им из Тавреза товар должен вести в Дагистан^[40] и продать оный в первом пограничном с Грузиею городе Балакане, а там купить шелку и с оным отправиться чрез город Андреев в Кизляр, оттуда же в Астрахань; почему я и имел верную надежду добраться до России, куда он взялся меня доставить. Как скоро дошел слух, что шах, минуя область Шуши, вступил уже в Ганджу⁴ и все на пути противоборствующее ему покоряет и предает огню и мечу, то хозяин мой поторопился собраться в дорогу и, распрощавшись с своим семейством, выехал со мною из Тифлиса в последних числах августа 1794 года⁵ поздно вечером, чтоб не заплатить пошлин, как и при въезде. За полночь доехали мы до деревни Лило, где грузины в давних годах поселили несколько осетинцев, выведенных ими из гор.^[41] Жители сии сочли нас, по тогдашним обстоятельствам, за разбойников, и, кричавши нам, чтоб мы не приближались, наконец стали по нас стрелять и убили под нами одну лошадь, мы также криком объявляли о себе, что едем из Тифлиса с товарами в Сигнах, и, упрашивая не стрелять по нас, клялись, что объявляли о себе справедливо. После сего, судя по клятве нашей, хотя и перестали действовать противу нас, как разбойников, но приказали, чтоб мы не трогались с места и не прежде пропустили, как уже на рассвете. —

От Лило до города Сигнах, следуя мимо пустой деревни Мартгопа, коей жители разбежались тогда от разбойников, были мы в дороге трои сутки, не встретив более никакого жилища. Места сии суть самые опаснейшие, и потому каждый шаг наш сопровождаем был страхом. Увидев вдали холм или какое-нибудь дерево, всегда приходили мы в трепет, думая тут встретиться с лезгинцами или иными хищниками, однако ж прибыли в Сигнах благополучно. Город сей, пограничный с Дагистаном, стоит на горе; имеет много виноградных садов и плодоносных деревьев, а особливо винных ягод, и производит хорошее вино. В нем находится один большой грузинский монастырь св. великомученицы Ноны,⁶ гостиный двор и крепость.

До приезда моего в Сигнах, в то же лето, наместник оного монастыря был изрублен в куски лезгинцами от измены грузин по следующему обстоятельству: на полевые работы выходят там обыкновенно партиями и с оружием.

Однажды наместник нашел на монастырское поле, лежащее верстах в пятнадцати от монастыря, при реке Алазан, или Ганах, с 20 работниками из грузин и обязал их формальною присягою, чтоб при нападении разбойников не бежать, но защищаться от них до последнего человека. Но работники, как скоро завидели скачущих к ним лезгинцев, то и ударились в бегство, изменив клятве и епископу. Сей же, напротив того, увидя предательство их, нимало не поколебался, и, пока лезгинцы до него достигли, он стрелял в них из ружей, убил четырех человек, потом рубился саблею и, наконец, был сам ими изрублен. Лезгинцы, узнав после об его достоинстве, весьма сожалели, что не пленили его живого и потеряли чрез то случай достать за выкуп его знатную сумму.

В Сигнахе находился тогда полновластным старший из царевичей⁷ и наследник Ираклия. Ираклий, видя приближающуюся от Магомет-хана опасность, неоднократно не повелевал, но убедительно просил его, как и прочих царевичей, поспешить прислать ему на помощь войска несколько тысяч человек. Сигнахский царевич не один раз собирал просимое отцом его вспоможение и выпровождал их из города, но подданные его были столько упрямы, что возвращались окружными дорогами назад и расходились опять по домам, ибо они мыслили не столько о защите отечества, сколько о том, чтоб успеть собрать с полей хлеб, сделать вино и тем доставить семействам своим пропитание. Таковое ослушание оказали они и в бытность мою в Сигнахе, и тогда, когда шах уже пришел под самый Тифлис.

Так как хозяин мой оставался в Сигнахе⁸ ожидать прибытия туда из Дагистана какого-нибудь значительного из лезгинцев человека, чтобы с товарами своими следовать в их пределы за его поручительством или под его опекою, как всегда и все в подобных случаях делают, то я имел довольно времени кое-что там посмотреть и побывать в находящейся там армянской церкви. 8 числа сентября, в день рождества пресвятой богородицы, пришед в оную церковь во время отправления утренней молитвы, я старался заметить, хорошо ли здесь знают священники устав и порядок церковного служения, и крайне удивился с первого раза тому, что они отправляли обыкновенную будничную службу. Здешние армяне большею частию совсем не знают по-армянски, а говорят по-грузински; однако, спрашивая то того, то другого, нашел я некоторых, с коими мог говорить по-армянски и, сказав им, что сего числа праздник рождества богородицы, сделал вопрос, почему священники их не отправляют надлежащей по уставу службы. Они сначала друг с другом перешептывались, потом многие закричали, требуя святцев, и увидели, что я говорил правду. Сие подало им повод возроптать на священников за незнание ими своей должности, и они принуждены были начать службу снова. Само собою разумеется, что меня при сем случае заметили весьма выгодным образом. В церкви находился тогда тамошний доктор из армян по имени Матеос, переселившийся в Сигнах из турецких владений и бывший у сигнахских жителей в великом уважении. Он, подошед ко мне, с видом благосклонного внимания спросил о моем состоянии, откуда, с кем и когда приехал я в Сигнах. Потом приказал мне придти к нему в дом с моим хозяином, объявя, что он очень меня полюбил и хочет сделать мне добро. Доктор сей был человек с истинными достоинствами, опытный и богатый. Он на собственном иждивении строил тогда в помянутой крепости большую каменную церковь во имя св. великомученика и победоносца Георгия. Я пришел к нему после обедни. Поговорив с хозяином, он просил его оставить меня у него, обещаясь дать ему для услуги вместо меня своего человека, который знает все тамошние места и потому в вояже его еще более будет ему полезен, нежели я. Доктор тут же объявил моему хозяину, что он выдаст за меня свою дочь, которой было тогда только десять лет; даст за нею в приданое 2000 рублей серебром, сделает меня своим сыном и, когда отстроится в крепости церковь, исходатайствует мне священнический чин и определит к оной церкви, присовокупив к сему, что при обратном возвращении его в Сигнах поедет вместе с ним в Тифлис и упросит царя Ираклия и епископа подписать мое усыновление с тем, чтобы я был старший в его семействе, а по смерти его — отцом и попечителем малолетнего его сына. Столь неожиданное и чрезвычайное благополучие привело меня почти в изумление, и я с равною тому признательностию изъявил новому своему благодетелю благодарность в чувствительнейших выражениях, обещав стараться всеми силами заслуживать его милости и оправдывать оные моим поведением. Посему без дальных сборов я тогда же перешел к нему в дом и остался в нем; а бывший мой хозяин, нашед надежного проводника, отправился наутро в свой путь с данным ему вместо меня человеком. Доктор назвал меня хозяином в доме и поручил за всем смотреть. Он как человек богатый довольствовал сказанного царевича своим столом. С следующего дня надлежало мне ходить с людьми его, носившими к царевичу кушанье, и смотреть за ними, чтоб не делали каких-либо шалостей. —

Царевичу на другой день понесли огромное блюдо плову и изрядного барашка, начиненного пряными кореньями и рубленым мясом с разными приправами, что может назваться весьма нарядным столом на вкус азиатский. Тут в первый еще раз случилось мне увидеть сего царевича. Он по азиатскому обычаю сидел на полу, на ковре и одним тем был уже приметен, что я не видывал никогда никого, кто бы мог поравняться в тучности с ним. На ужин, хотя принесли ему такую же порцию, но он, к чрезвычайному моему удивлению, заметил мне недостаток в присылаемом ему продовольствии и велел попенять за сие доктору, моему хозяину. Таковое почти ежедневное угощение без сомнения стоило изрядных издержек, особливо в годовой сложности.⁹

Царевич жил на большой горе в доме Маурава, или наместника царского, коего тогда там не было. Свита его состояла не более как из четырех или пяти человек, трех лошаков и одной лошади. На другой день он был столом доволен и потому весьма весел. Тут спросил у меня, кто я и откуда и, когда я отвечал, что из такого-то места, то сделал мне новый вопрос — знаю ли я своего кафоликоса Луку. — «Знаю, г. царевич!» — «Ну так он совсем безумный человек!» — «А почему вы изволите таким его признавать?» — «Потому что он дал шаху 100 000 рублей (в самом деле патриарх по просьбе шаха дал ему означенную сумму на военные издержки с тем, что, как шах писал к нему, он избавит и себя и его от неприятелей), а если бы он дал нам сию сумму, — продолжал царевич, — то бы мы лучше его защитили». Шах почитал неприятелями патриарху грузин, а грузины шаха. После сего я, по простоте моей, осмелился его спросить: «Г. царевич! какого закону персияне?» — «Как! неужели ты не знаешь? Они магометане». — «А вы, г. царевич, какого?» — На сей вопрос отвечал он мне с некоторою досадою следующее: «Ты, кажется, в совершенных летах, а такой дурак: не знаешь и того, что мы закону греческой церкви! Персияне магометанцы, требовали от нас денег; а вы, христиане, требуете того же; так какая же тут разница между вами и ими?» — Правда, я был столько прост и глуп, что даже не припомнил наставления моего учителя и делал вопросы с намерением показать пред царевичем мое остроумие и в той надежде, что он меня за то похвалит, не подумав того, что не примется ли сие совсем противным образом. Царевич замолчал и казался не понявшим моих слов; но минуты через две обнаружилось его неудовольствие так сильно, что он велел меня вытащить, бить и отвести в тюрьму. Трое людей его, схватив меня за волосы и тащив до тюрьмы волоком, били без всякой пощады палкою и кулаками. Сей урок весьма убедительно удостоверил меня в истине моральных наставлений доброго моего учителя, чтоб не говорить ничего, не обдумавши.

Доктор, узнавши о сем, пошел на другой день к царевичу и просил его, чтоб приказал меня выпустить. Он не мог в просьбе доктора отказать потому, что сей перестал бы давать ему кушанье, и так привели меня в дом. Хозяин для излечения избитого моего тела и подкрепления сил употребил по своему искусству весьма действительные средства. Сие приключение со мною было 11 сентября.¹⁰ В тот же день вечером пришла в Сигнах весть, что грузины имели с шаховыми войсками сражение, одержали над ними верх и что предводительствовавший ими Мелик, из армян карабахских, Меджлум, убит на месте. Мелик сей перешел к шаху и употребил себя против царя Ираклия в отмщение за то, что брат его, обольщенный ложным покровительством грузин, удалился на их степи и погиб там точно таким же образом, как и все прочие. Итак, по сему случаю 12 числа сделано было торжество, которое состояло в том, что царевич и народ, собравшись на луг, стреляли из находившихся там четырех пушек, пили много нового вина, делали радостные восклицания и определяли погибель шаха. Несмотря на мое нездоровье, не преминул и я хотя чрез силу выйти и посмотреть на сие торжество, чтоб быть очевидным свидетелем радости народной; но, держась наставлений моего учителя и недавнего урока, царевичем мне данного, был уже скромнее и осторожнее. О неосновательности праздника сего я судил уже только про себя, не смея и видом обнаруживать своих мыслей. 13-е число прошло также в увеселении; но 14-го, около полудня, вдруг начали прибегать в Сигнах тифлисские жители, покрытые ранами, и возвестили, что Тифлис взят шахом 12-го числа, т. е. в тот самый день, как царевич с жителями торжествовал убитие Меджлума и победу над персиянами; что жители, оставшиеся в живых, разбежались, сам царь скрылся неизвестно куда и что шах придет и в Сигнах. Весть сия¹¹ произвела в Сигнахе страх и опасность, так что одному нельзя было за город сделать и двух шагов, ибо некоторые из жителей, вместо того чтоб единодушно думать о мерах к общему спасению, начали разбойничать, грабить и друг друга убивать, как почти всегда водится в подобных случаях во всех тамошних местах. Царевич, после двухдневной радости вдруг пораженный столь не ожидаемым и совершенно противным событием, придумал к личному своему спасению самое надежнейшее средство — бежать.

Ехтанки его (сундуки) уже были навьючены на лошаках; но народ, как скоро увидел сие, то, собравшись толпами около дома, кричали ему, что они его не выпустят; и между прочим укоряли, что он умел быками их, баранами и вином довольствоваться, а как пришла опасность, то хочет их бросить. «Так нет же, — повторяли все в один голос, — теперь мы тебя не выпустим; умирай вместе с нами, когда будут рубить наши головы, то пусть срубят и тебе!» Царевич обратился к ним с убедительнейшею просьбою, чтоб они его отпустили; но нечувствительные и упрямые сигнахцы не внимали его молениям и наконец приставили к нему караул. Ему оставалось одно средство: подкупить караульных, в чем и успел; но не иначе как простившись со всем своим имуществом, какое только имел, и в одном кафтане скрылся в Телаф, что в Кахетии.

Купец, взявшийся доставить меня в Россию, через несколько дней возвратился в Сигнах и уведомил нас, что взятие Тифлиса дошло и до лезгинцев, которые также стали укреплять оборонительные свои места, страшась нашествия шахова. Сей купец заехал в Сигнах поневоле; он хотел проехать на Телаф, не желая возвратить мне 30 рублей, кои я у него имел право потребовать; но в одном месте, под горою близ Сигнаха, был ограблен грузинами. Хозяин мой принял его по мне в своем доме. В это же время, по рекомендации доктора, потребовали меня для перевода допросов одному пойманному персидскому шпиону. В сем мнимом истоне признал я ериванского жителя, сына одного тамошнего кузнеца, приходившего неоднократно в бытность мою у Карапета в Георгиевский монастырь к обедне. Переходя из одного места в другое и напоследок бежавши из Грузии от страха военного, пойман в Сигнахе за шпиона, быв притом избит и изранен. Я тронулся его положением столько, что не мог удержать слез и бросился ему на шею. Чтобы спасти его от дальнейших истязаний, уверял тамошних людей, что он сын одного из ериванских князей, человек весьма хороший и пришел в Сигнах для спасения себя от персиян. Я тут же просил доктора убедительно, чтоб он взял его к себе в дом и оказал бы ему нужную помощь. Доктор, удовлетворяя моей просьбе, уговорил первого тамошнего старшину оставить ериванца в покое и не причинять ему более оскорблений. Дабы подкрепить мою об нем рекомендацию, я старался оказывать ему всевозможное уважение и даже раболепствовал. Доктор, видя таковые добрые мои поступки, вздумал полюбопытствовать ериванца обо мне и спросил его, каких я родителей, какого состояния, как жил в своем месте и прочее, уведомив при том его обо всем, что намерен мне сделать. Ериванец, знавший и без того, что доктор расположен отдать за меня свою дочь и поставить у себя над всем полным хозяином, позавидовал моему счастию и за мое благодеяние отплатил тем, что, не знавши подлинно, из какого я состояния, насказал доктору, что я сын самого последнего деревенского мужика, и наделавши там много шалостей, наконец бежал, присовокупив к тому, что он очень сожалеет об оказываемых им мне великих милостях и что, располагаясь отдать свою дочь за такого недостойного человека, как я, приготовляет ей совершенное несчастие. Из сей рекомендации доктор тотчас заметил в ериванце человека злобного и неблагодарного. Пришед ко мне, сначала весьма осторожно требовал сказать ему про него правду, из какого подлинно он состояния, и когда я стал подтверждать ему то, что говорил прежде, тогда он с гневом уже начал укорять меня во лжи и сказал все, что говорил обо мне ериванец. — «Я, — продолжал он, — полюбил тебя и взял за сына собственно по тебе самом, и мне нет нужды, из какого бы ты состояния ни был, это для меня все равно; но сей человек, если бы он и действительно был благородного происхождения, столько взыскан благодеянием твоим, что не смел бы уже злословить тебя и из одной зависти стараться отклонять меня от того, что я намерен с тобою сделать». — После таковых замечаний опять принуждал меня сказать об нем правду, но я стыдился уже открыть то из отмщения, чего не хотел говорить по доброй воле и подтвердил, что ериванец точно сын князя, а я, как уже ему известно, деревенский житель, и бедных родителей, но только не последнего мужика. За всем тем доктор не верил благородству сего ериванца, и, по-видимому, проникнув побудительную причину, по коей я подтверждал об нем мое свидетельство, из одного уже человечества не выгнал его из дома, ибо после сего он непременно был бы убит. Вслед за сим и другой гость, помянутый купец, сделал со мною еще большее или, лучше сказать, настоящее злодеяние. Он торопился уехать в Тифлис, чтоб узнать о судьбе оставшегося там семейства своего, и в небытность мою дома, распрощавшись в хозяином, съехал со двора. При нем ничего не было, кроме одной верховой лошади, на которой ехал, да другой весьма худой, сопровождаемой его работником и навьюченной сигнагскими орехами пуд до восьми. Но я, возвращаясь домой, встретился с ним и требовал моих денег; в противном же случае хотел его остановить. Не имея расположения расплатиться со мною, он наговорил мне, что я ошибаюсь в моих надеждах и сделаю глупость, если останусь у Матеоса, потому что он будто бы, высмотревши мои недостатки, находит меня теперь недостойным того, чтоб усыновить и отдать за меня свою дочь, но что, напротив того, думает сделать благодеяние одной своей служанке, женив меня на ней, и вместо священника определить к церкви сторожем. Говоря сие, он продолжал ехать к своим товарищам или попутчикам, коих было всего шесть человек. Не имея времени обдумать сего и не предполагая в словах купца никакого коварства, я отвечал ему, что после сего не останусь у доктора ни одного часа, и просил, чтоб меня обождать, пока я распрощусь с ним. Вошед к Матеосу и без всяких околичностей сказав, что еду, благодарил его за неоставление меня и за все милости, какие он мне оказал. Доктор и жена его изумились толь скорому во мне перевороту и почти со слезами просили меня открыть им причину, по которой я решился так неожидаемо и вдруг оставить их, представляя, сколько много они меня любят и что на мне основывали всю надежду благополучия своего семейства и свою радость. Я боялся объясняться, чтоб не упустить время и купца, так как мне нельзя бы было одному выйти из Сигнаха; считал слова их уже лестию и для того отвечал им, что я после чрез письмо уведомлю их обо всем. Доктор на сие сказал мне: «Ну, друг мой! Не будешь ли после сожалеть, что оставил нас и свое счастие?..» «Может быть, и вы, г. Матеос, — сказал я, — будете сожалеть обо мне еще более» — и с тем вышел. Купец с своими товарищами уже поднялся в дальнейший путь, и я мог догнать их только потому, что худая лошадь с орехами едва тащила ноги. Он принял меня не очень милостиво и с грубостию велел следовать за его работником. Опасаясь встретиться с разбойниками и торопясь, ехали они пред нами вперед, но бессильная лошадь принуждала их почасту останавливаться. Купец, будучи озлоблен мною за требование денег, бил меня и невинного работника своего саблею без милосердия за то, что нейдет его лошадь. Жестокость свою оказал он над ними более десяти раз, как наконец взошли мы на один высокий холм, близ Мартгопа и завидели несколько человек верхами. По тогдашнему времени нельзя было не заключить, что это были разбойники. Хозяин мой с товарищами тотчас спустились в овраг и там притаились; а я с работником отстали от них сажень на 60, радуясь, что лошадь по бессилию своему стала. Мы старались, чтоб разбойники нас заметили и пришли спасти от тирана. Я без ошибки ожидал лучшего, надеясь быть проданным в хорошие руки и вместе с тем видеть отмщение купцу за злодейские со мною поступки. Но к несчастию, разбойники нас не заметили, а хозяева понуждали сойти к ним. Они, догадавшись о нашем намерении, били нас с сугубою жестокостию, так что один только страх быть совсем убитыми поднимал уже наши ноги. В деревне Мартгопе, которой жители, как выше сказано, все разбежались, остановились мы провести ночь и на другой день дошли до деревни Лило; но и здесь не нашли ни одной живой души, кроме мертвых тел, ибо персияне доходили и до сего места. Чем далее шли мы к Тифлису, тем более видели повсюду убитых. В Лило также мы ночевали и к вечеру третьего дня вошли в предместие Авлабар, которое персиянами было все выжжено. Предполагали переправиться чрез реку Кур прямо в Тифлис; но мост на оной персиянами на возвратном пути их также был сожжен из предосторожности, чтоб не быть тревожимыми с тылу. Почему принуждены были искать места, где бы остановиться на ночь; но по всему предместию нашли только один дом, уцелевший от общего пожара. Как скоро наступила ночь, то кахетинцы, искавшие в стенах погорелых домов каких-нибудь имуществ, пришли и к нашему ночлегу. Купцы во всю ночь должны были держать себя в оборонительном положении. Стоя в дверях и окнах, приветствовали незваных гостей выстрелами из ружей. Однако кахетинцы удалились не прежде, как с наступлением дня. Был ли из них кто убит, или нет, узнать было не можно, ибо мертвых тел как вокруг дома, так и по всему предместию валялось множество. С вечера помышляя единственно об отыскании убежища и сохранении себя от столь вероятной опасности быть убитыми, мы не могли заниматься пожаром города; но наутро, пришед к реке, увидели, что Тифлис почти во всех местах дымился. Не зная, где найти переправу чрез Кур, пошли берегом наудачу к реке Арак, чрез деревню Коки, стоящую на берегу прямо против Тифлиса; дошли до деревни Гавчала и тут принуждены были остановиться, чтоб накормить лошадей, которые от Лило ничего не ели. На следующий день недалеко от реки Арак, где она впадает в Кур, напали на меня и работника несколько человек кахетинцев и кроме орехов отняли все, что было навьючено на лошади, и именно: несколько подушек весьма невысокой цены, медную посуду, персидский ковер и прочие мелочи, а в том числе и мое платье. Дряхлую лошадь также думали увести; но принужденными нашлись бросить, отойдя с нею несколько сажен. Между тем как кахетинцы производили свою работу, купцы, будучи от нас сажениях в 60-ти, кричали нам, чтоб мы, не имеющие никакого оружия, голодные и бессильные, защищались от них и не давали себя грабить; но сами не смели приблизиться, имея у себя ружья, пистолеты, сабли и порох, которого, наверное можно полагать, не было у кахетинцев. — Как скоро они удалились, тогда хозяева наши, и за то, что мы допустили себя ограбить, прибили нас так, что на теле нашем не осталось ни одного целого места, несмотря на то что сами были причиною всему, не дав нам помощи. Бросив нас на месте, сами уехали, переправясь верхами чрез Аракк-Цхету,¹² первопрестольному грузинскому монастырю. В продолжение пятидневного пути от Сигнаха до сего места я ничего не ел, кроме орехов, ибо, отходя из Сигнаха с торопливостию, я вовсе не подумал о том, чтоб взять на дорогу хотя один хлеб. Будучи избиты и голодны, мы не имели сил подняться с места и пробыли тут до другого дня. Купец, хозяин моего товарища, а мой должник, был столько жесток, что не оставил нам нисколько и орехов, зная, что на том месте для пропитания нашего не было даже никакой травы. Поутру добрели мы до берегу; но нигде не находили места, где бы можно было переправиться вброд. И так принуждены были, утомленные болезнию и голодом, сидеть на берегу и дожидаться: не увидим ли какого-нибудь беглеца. Около полудни, нашел на нас один грузин. Мы просили его, чтоб указал нам брод; но он потребовал с нас за то платы; а как мы ничего не имели, то он удовольствовался от меня худым меткалевым кушаком, а товарищ мой отдал ему свои башмаки, также почти изношенные. Реку прошли мы держась за его плечи, и где было выше головы, то мы, по научению его, прискакивая, подвигались вперед — и таким образом перешли с помощию божиею на другой берег. Дома в Цхете также все были выжжены, и повсюду валялось множество убитых жителей; а монашествующие все разбежались. На дворе монастырском встретили мы еще трех человек, которые возвратились сюда из бегства для того, чтоб сыскать себе какой-нибудь пищи. Обшарив все места, не попалось нам ничего, кроме одной едва бродившей на дворе старой свиньи. Ни у одного из нас не было никакого орудия, чем бы ее заколоть. Наконец нашли мы изломанный серп, а другие взяли острые камни; но все пятеро так были бессильны, что с великим трудом могли сладить с дряхлою животною и ее убить. Надобно было идти к берегу, чтоб достать хворосту, но никто не смел туда показаться, опасаясь быть убитыми от разбойников; и так решились раскласть сухой навоз и на нем стряпать жаркое. Кушанье наше только что запеклось, но, впрочем, было еще сыро и притом без соли, однако голод не разбирает ничего, и мы кое-как напитались. День и наступившую ночь провели в недостроенном доме кафоликоса. Наместник и монашествующие при побеге своем монастырские сокровища спрятали в потаенном месте внутрь стены, в которой отверстие сделано было в самом верху и закладывалось таким же камнем, как и прочие. Но попрятавши оные, по торопливости или по простоте оставили у того самого места лестницу, а сие и подало повод догадаться персиянам, что тут есть поклажа, которая и похищена ими без остатка. Можно, однако, думать, что если бы монашествующие не оставили своего поста, тогда персияне, может быть, не прикоснулись бы ни к чему, так как они исстари к святым местам всегда имеют уважение.

На другой день решились мы идти в Тифлис чрез Гартискар, несмотря на всю опасность сего места, где и в мирное время всегда водились разбойники. Дорога сия от Цхета до Тифлиса идет подле самой реки Кур под каменным и гористым ее берегом узенькою тропинкою, так что не более двух человек могут идти рядом. По дороге вздумал я отстать от моих товарищей, с тем чтобы дождаться разбойников, которые для своей пользы, конечно, не допустят меня умереть с голода, отвезут к себе и продадут какому-нибудь армянину, а как я человек грамотный, то надеялся, что и везде мне будет хорошо. Между трупами убитых я сидел целый день — наступила ночь, а потом утро; но, как нарочно, не наехал на меня никто. — Между тем пред полуднем увидел я толпу людей, бегущих от стороны Тифлиса. Они спросили меня, что я тут делаю. — «Хочу идти в Тифлис», — отвечал я. Но они советовали мне следовать с ними в Душет и Ананур, куда укрылись тифлисские жители, говоря, что они сами хотели посмотреть жилища свои и полюбопытствовать, что в Тифлисе делается; но узнали, что шах опять воротился и приближается к сему месту.¹³ Я отказался от их предложения потому, что от них не достал бы ни куска хлеба; в Тифлисе же надеялся я найти в садах какие-нибудь фрукты и находил для себя гораздо полезнее попасться в руки разбойников или персиян, нежели следовать за ними. Перешед дорогу сию почти все по трупам и пришед в Тифлис чрез Тапитагские ворота,¹⁴ я еще более ужаснулся, увидев даже женщин и младенцев, посеченных мечом неприятеля повсеместно, не говоря уже о мужчинах, коих в одной башне нашел я на глазомер около тысячи трупов. Шах по выходе из Тифлиса в обратный путь не дошел еще до Ганджи и был от Тифлиса не далее трех суток ходу, как я пришел в оный. Бродя по городу, даже до Ганджинских ворот, я не встретился ни с одним живым человеком, кроме некоторых измученных стариков, коих неприятели, допрашивая, где есть у них богатства или деньги, делали над ними различные тиранства. Город почти весь был выжжен — и еще дымился, а воздух от гниющих убитых тел, по жаркому времени, совершенно несносен и даже заразителен. Сие ужасное позорище остановило меня. Я не имел ни сил, ни духу пройти за город, за Ганджинские ворота на Сейдабатскую дорогу в Керцанис, где думал я найти плодов и посмотреть место сражения, и принужден был в тот же день выйти из него на прежнюю дорогу, где по крайней мере мог я отыскать себе в пищу хотя траву. Но только что выбрался из города, то от бессилия принужден был остановиться и провести остальную часть дня и ночь под открытым небом. Наутро следующего дня, идучи обратно в Цхету, питался травою, ягодами, какие только попадались, и с великим трудом дошел туда в продолжение дня. У меня иссохла вся внутренность, и едва можно слышать мой голос. В Цхете нашел я несколько бродящих беглецов тифлисских жителей, и на другой день пошел с ними в Душет.¹⁵ В продолжение сей дороги питался я также травою, кореньями и ягодами. Попутчики мои были совершенные звери; они ненавидели меня как персидского подданного и даже, сколько я мог заметить, покушались меня убить. Переночевав в Душете, пред вечером другого дня, дошел я один до селения Ананур,¹⁶ которое стоит на самом берегу Арака. Мне тем труднее было проходить сии места, что и армяне не знали армянского языка; а говорили по-грузински, и я везде подвергался от них опасности по одному только тому, что платье на мне было персидского покроя. — Даже самое бедствие не смягчило сердец их.

В Анануре армянских домов было до пятнадцати и одна весьма малая церковь, в которой вместиться могло едва 50 человек. Я лишился почти всех сил; но крайность заставила сделать последнее их напряжение, чтоб взойти в церковь, которая была не заперта ничем, кроме одной решетки, служившей вместо дверей. Сколько мог, очищал пыль, поставил на свои места некоторые церковные вещи и молился богу сколько от истинного сокрушения сердца, столько, признаться, и для того, чтоб дать себя заметить тамошним людям, имея нужду достать себе кусок хлеба. За мною взошли двое из армян; но из них только один мог говорить по-армянски, да и то весьма худо. Он расспрашивал меня, откуда я, знаю ли грамоте и где учился. Удовлетворяя вопросам его, я, в конечном бессилии моем, торопился высказать ему важнейшее, что я знаю очень хорошо читать, писать и весь церковный обряд и служение. После сего он спросил еще, хочу ли быть у них священником, так как священника у них не было. Я объявил им, что согласен на все, что только им угодно, не имея более сил говорить: все члены мои дрожали от слабости, и я едва держался на ногах. Сии два армянина были родные братья и оба женаты. Они привели меня к себе в дом и придумывали, чем бы меня накормить: ибо знали уже, что я из тринадцати суток пять ел только орехи, а восемь суток одну траву. И так решились сделать самую жидкую саламату. Но за всем тем, что она довольно была уже простывши, я только что проглотил две ложки, то кожа в роту вся слезла; вдруг лишился я последних сил и памяти и в положении почти бесчувственном пробыл до самого утра следующего дня. От хозяев моих узнали обо мне и все тамошние армяне; они приходили меня смотреть, ласкали меня и говорили про себя, что нашли клад. Мать новых хозяев моих особенно меня полюбила и старалась кормить меня как можно лучше, так что в продолжение нескольких дней я довольно поправился. Здесь узнали мы от выходцев, что шах удаляется в Персию и выступил уже из Ганджи. По сему известию укрывавшиеся в лесах за Душетом и Анануром жители Тифлиса и других мест стали выходить в селения. При сих случаях я был зрителем столь плачевных сцен, что даже забывал собственное бедствие. Престарелые и малолетние обоего пола и всех состояний, стекшиеся в Ананур во множестве, проводя день и ночь под открытым небом в ненастливую погоду, не имея ни одежды, ни пропитания, оплакивали свою участь и жребий их семейств и родственников. Отец потерял сына, сын не знал, что последовало с его отцом; матери лишились дочерей, а дочери матерей, мужья жен, а жены мужей, и со всех сторон воплями наполняли воздух.

Узнав, что царь Ираклий находится тут же в Анануре, я решился непременно его найти. Для сего пошел одним утром к тамошнему грузинскому старинному монастырю¹⁷ как к единственному месту, в котором наверное мог встретиться с царем. Монастырь сей был очень невелик и почти весь уже развалился. Ходя около сего места, под сводом одной разрушенной кельи, бывшей в углу монастырской стены, увидел я человека, сидящего лицом к стене и закрытого простым овчинным тулупом; а вблизи его стоял другой человек, довольно старый. Я спросил его: «Кто такой сидит в углу?» Он отвечал мне по-армянски пространно и с глубоким вздохом: «Сей, которого ты видишь, был некогда в великой славе и имя его уважалось по всей Азии, еще от дней Тахмас-Кулы-хана.¹⁸ Он был лучший правитель народа своего. Как отец старался о благоденствии его и умел сохранять целость царства своего до сего времени чрез целые сорок лет, но старость, лишившая его сил, положила всему преграду и конец. — Чтоб отвратить раздоры и междоусобия в семействе своем, по смерти его последовать могущие, он думал сделать последнее добро народу своему и для лучшего управления разделил царство по частям.¹⁹-- Но несчастный царь Ираклий ошибся в своих надеждах. — Бывший евнухом²⁰ Тахмас-Куль-хана, в то время как Ираклий носил звание военачальника Персии, пришел ныне победить немощную старость его. Как и собственные дети отказались помочь ему и спасти отечество, потому что их было много и всякий из них думал, что он будет стараться не для себя, а для другого. Он принужден был прибегнуть к царю Имеретии; но если ты был в Тифлисе, то, конечно, видел весь позор, какой представляли там войска его. Ираклий с горстию людей сражался со ста тысячами и лишился престола²¹ от того, что был оставлен без жалости детьми своими, и кому же на жертву? Евнуху — человеку, который прежде ему раболепствовал! Померкла долголетняя слава его; столица обращена в развалины и благоденствие народа его в погибель. Вот, под сею стеною видишь ты укрывающегося от всех людей славного царя Грузии, без помощи и покрытого только овчинною кожею. Царедворцы и все находившиеся при нем ближние его, природные подданные, коих он покоил и питал на лоне своем во всем изобилии, оставили его;²² ни один из них не последовал за владыкою своим, кроме меня, самого последнего армянина. Я прислуживал у повара его и питался от подающих крупиц. Я один только не забыл, что и сии крупицы принадлежали царю; один я не бросил сего несчастного царя; охраняю его, прошу милостыню или иным образом достаю кусок хлеба и приношу ему». Сей добрый старик, рассказывая мне приключение царя, горестно плакал об участи его, как верный преданный раб. — С благоговейным уважением я посмотрел на Ираклия, желал повергнуться к стопам его и облобызать их, но не смел сего сделать, и армянин, конечно бы, до того меня не допустил, дабы не открыть Ираклию, что он узнан — узнан в столь униженном, а более бедственном состоянии. Невольным образом вспомнил я историю матери моей, — церкви и монастыри на Аракатской горе; — содрогнулся в душе моей — и сам себе сказал: «Сильные и крепкие земли! вот ваша слава! — Плоды дел ваших! — Вся мудрость ваша, слабые сосуды скудельничьи! — Смотрите, — ужаснитесь и научитесь! Одне судьбы божии сильны и непреложны; одне надеющиеся на господа и ходящие в путех его, не имут погибнуть вовеки!» С сими размышлениями и с сердцем, полным сокрушения и скорби, пошел я к своему дому, проливая о участи несчастного царя обильные слезы.

От усугубившегося стечения народа из Теулета и от Степан Цминда (св. Стефания, старинный грузинский монастырь, стоящий впусте) я едва мог продраться, чтоб войти в дом. К удивлению, нашел я у моих хозяев того купца, который мне должен. Не входя со мною ни в какие изъяснения, он по прежнему праву послал меня в тот же день на дряхлой своей животине в Тифлис, чтоб, отыскав его дом, осмотреть погреб, куда жена его спрятала свое имение; а потом пройти в Карцанис, в сад его и привести оттуда вина, которое пред нашествием шаха только что было сделано и осталось в своем месте неубранным. В Анануре пробыл я в сей раз 8 дней. Вместо того чтоб придти в Тифлис в одни сутки, я должен был пробыть на дороге трои сутки, ибо лошадь едва переступала. Пришед в Тифлис, нашел я дом купца в развалинах и погреб разрытым, в котором вместо имения лежали двое убитых людей; равным образом и в саду не нашел я ничего, ибо вино еще скорее могло быть найдено. Так как весь почти город обращен был в развалины и выжжен, посему то место, где был дом купца, я мог найти только по приметам, что близко его находилась известная мне церковь. Как в самом Тифлисе, так и за городом запах от мертвых тел еще более усугубился и совершенно сделался заразительным. В Карцанисе встретил я жителей Газах-Барчалу,^[42] грузинских подданных, которые с семействами своими возвращались на прежние жилища. Один из них признал купцову лошадь своею, которая у него была украдена назад месяца четыре, что подтвердили из тех семейств несколько человек. Меня хотели связать и отвести в свое место, чтобы там наказать как вора, и я едва мог уверить их в моей невинности, объяснив, от кого и зачем был послан в город. Освободившись от газахцев, я рад был, что избавился от негодной лошади, за которую принял столько тиранских побоев, и пошел в сады набрать плодов, чтоб утолить свой голод, ибо, идучи из Ананура, не было со мною ничего; я питался на дороге опять травою, и, привыкши уже к голоду, три дня были мне не так чувствительны. Для отдохновения своего нашел я близ Ганджинских ворот, у площади Турке-Майдан, подле церкви один дом, который не был ни сожжен, ни разрушен. Я думал остаться в сем доме до другого дня; но, взойдя в оный, увидел нагого человека, поверженного на земле и едва дышащего; подхожу к нему и узнаю того самого, которого я приглашал удалиться из Тифлиса заблаговременно. Он был ранен и с нуждою мог проговорить, что уже несколько дней ничего не ел. Я дал ему плодов и советовал, чтобы он дошел до садов; но сей смешной человек сказал мне, что он боится разбойников, как будто бы было еще что отнять у него и будто бы может последовать с ним худшее, нежели в каком положении он находился. Я заметил ему, что страх его столько же пустой и глупый, как и та надежда, которую он имел, что шах будет побежден, и не хотел верить очевидному событию. Он отчасти рассказал мне о жестокости и неистовствах персиян, какие оказывали они в Тифлисе даже над младенцами и малолетними детьми, которых, держа за ноги, разрубали пополам с одного раза, для того чтоб пробовать, хороши ли их сабли, и, наконец, что всему бедствию будто бы была причиною супруга Ираклия, ибо в то время, говорил он, как царь с храбрыми своими войсками сражался в Карцанисе, жители тифлисские хотели укрепиться в городе и сделать все нужное к своей защите; но видя, что царица, оставя город и супруга, бежала в горы, то народ, потерявши присутствие духа, перестал думать об обороне и разбежался почти весь.²³ Оставя сего раненого, я для лучшей безопасности придумал сыскать такой дом, где были бы воры, отыскивавшие по ночам пожитки в пустых домах. Таковые люди были из тамошних же бедных жителей, которые знали все богатые дома, и от такого промысла они сделались богатыми, а богатые бедными. Я нашел другой целый дом, также подле самой церкви, принадлежащий одному именитому человеку Саркису-аге, который и оную церковь выстроил вместе с домом. — На дворе встретился я с престарелою женщиною, которая лишилась своего семейства и прислуживала в сем доме тем людям, коих я искал. По своему несчастию она сжалилась над моим и приняла под свое покровительство. Я прожил в сем доме четверо суток без всякой опасности, и тем под вернейшею защитою от воров и разбойников, что мои защитники были сами того же ремесла. Ходя по улицам и по раскопанным домам, я собирал валяющиеся книги и приносил для сохранения к старухе; а для пропитания ходил в местечко Вера на мельницы; собирал там мучную пыль, а по домам в конюшнях ячмень, из которого старуха делала для меня хлеб. На одной из посещаемых мною мельниц случай привел меня найти еще одного несчастного из моих знакомых. В караване нашем, пришедшем в Тифлис из Тавреза, был один купец, имевший от роду около семидесяти лет. Женясь в Тифлисе, жил с женою по тамошнему обыкновению не более месяца и, будучи недоволен умеренным состоянием, отправился шататься по разным странам; был даже в Египте и всюду искал набогатиться. Возвратясь в Тифлис, с лишком чрез сорок лет, отыскал свою жену, которую оставил молодою, а нашел старухою. Она столько была справедлива к самой себе, что при первом шаге отреклась от него, выгнала от себя с бесчестием и не пожелала от него ни богатства, ни устаревшей его любви. Труды его, почти полвека продолжавшиеся, кончились тем, что он лишился всего и измученный, покрытый ранами, найден мною брошенным на мельнице. Он еще был жив и, узнав меня, просил доставить ему какой-нибудь пищи. Но я не мог подать ему никакой помощи, и думаю, что он в тот же день умер. Я нужным считаю здесь упомянуть, что в Грузии и в других тамошних местах, к несчастию, весьма многие так делают, что, проживя с молодою женою недели две, бросают ее и идут на чужую сторону искать неизвестного, оставляя несчастную жену без всякой жалости влачить самую тягостную жизнь.

На четвертый день пребывания моего в Тифлисе в сообществе воров покровительница моя послала меня с кувшином за водою. Возвращаясь с реки, увидел я толпу людей, бегущих за Тапитагские ворота, которые, думал я, были из числа тех же, кои занимались в городе обыскиванием домов. Я спрашивал их о причине сего бегства и едва мог добиться, что будто бы шах опять возвратился и вступил в Соганлуг. Я очень был уверен, что это была выдумка некоторых из них, чтоб больше еще выиграть времени для обшаривания домов несчастных жителей, и потому, несмотря на мнимый страх, шел спокойно к своему месту. Но пришед в дом, не нашел уже в нем никого. Мне ничего не оставалось делать, как идти опять в Ананур. В убежище моих покровителей нашел я один небольшой мешок, в который набрал плодов, называемых у нас сергевил, а по-тифлисски комши²⁴ (плод, подобный большой груше), с тем чтоб отнести моим хозяевам в подарок. Я пошел прежнею дорогою и ночевал над рекою на одном высоком холме. Потом имел ночлег в Цхете, в монастыре, где тогда было много проходящих людей разного звания. Я положил мешок мой с плодами под голову; но, проснувшись, к великому прискорбию, не нашел ни мешка, ни плодов и тужил о сей потере как о каком-нибудь важном сокровище, потому что из усердия к добрым моим хозяевам принимал труд в жаркое время тащить довольно тягостную для меня ношу, желая хотя чрез сию малость оказать им мою признательность. Пришед в Ананур, я встречен был купцом и его женою, ожидавшими меня с нетерпением. Я пересказал им все, что нашел в бывшем его доме и каким образом отняли у меня газахцы его лошадь. Но сей бездельник ругал меня и ударил несколько раз по щекам за то, для чего не взял я палан (род седла, которое по крайней мере было весом пуд), и как будто я был в силах сделать что-нибудь противу нескольких сот человек.

Хозяева мои и другие говорили мне, для чего я позволяю ему поступать с собою столь обидным и наглым образом, и советовали заплатить словом за слово и наплевать ему в глаза. Но я все надеялся, что могу с ним добраться до России и для того решился терпеть все, держа в уме своем, чтоб от него не отстать, обмануть надежду ананурцев, что буду у них священником, и потому с притворным смирением отозвался на слова их, что по закону божественному должно все сносить с терпением. — В сие время нашел я в Анануре людей весьма уже немного, ибо в мое отсутствие все почти стали удаляться в Кахетию как такое место, где без нужды могли найти для себя продовольствие. —

На другой или на третий день, как пришел я в Ананур, проезжала чрез сие место из Степанцминда в Кахетию светлейшая супруга Ираклия Дарижан. Здесь народ, остановя ее, укорял в один голос своим бедствием и, забывши должное к особе ее уважение, можно сказать, остервенился до того, что кроме неистовых и дерзновеннейших выражений даже и самая жизнь ее подвержена была опасности.²⁵

После сего, не более как дня чрез четыре, грузинские мошенники пропустили слух с тем же намерением, какое объяснил я выше, будто шах опять вступил в Тифлис. По общей тревоге находившиеся в Анануре шесть семейств зажиточных армян, в том числе и мои хозяева, решились, пока не настанет спокойствие, удалиться в горы к теулетским жителям, в деревню Чоху, от Ананура на день ходу. Купец с своим семейством также последовал вместе с ними. Мы остановились в Чохе, в доме старшины, по прозванию Шаро. — Всех домов в Чохе было тогда только три. Теулетцы, грузинские подданные, и хотя исповедуют христианскую веру, но совершенно дикий народ. Ананур, Душед и другие небольшие селения в горах по обе стороны Арака и, словом, все то место, которое называется Хевсур, по разделу Ираклия находилось во владении царевича Вахтанга. Теулетские деревни заключают в себе не более как от двух до пяти домов, а в ином месте по одному; в домах окон и труб нет; — свет входит только в двери, и потому в избах так темно, что во весь день курятся у них лучины или бересты. На домах по две кровли, из коих нижние так крепко строятся, что на них по тамошнему обыкновению молотят хлеб лошадью, а верхние охраняют от дождя. Хлебы делают пополам из ячменной и бобовой муки, или какая когда случится. Пекут их в больших глиняных сосудах с краями наподобие тарелок таким образом, что, поставя их одну к другой внутреннею стороною соединенно верхними концами, раскладывают под ними огонь; и когда тарелки раскалятся, то, положив в них приготовленное тесто, засыпают довольно толсто горячею золою. Хлеб сей называется по-тамошнему кеци. Если же когда достают мясо, то не прежде варят его в пищу, как сделается от него уже запах, или, просто сказать, когда протухнет. Живут вообще неопрятно, ибо в одной избе держат с собою и скот, какой только у них есть, и даже без перегородки, а только привязывают к стене. По общей нужде я, конечно, был бы голоден; но для избежания сего я прислуживал каждому семейству, в чем кому была надобность, и буде не в том, так в другом месте доставал себе пищу. Однако и за тем не всегда случалось быть совершенно сытым. В деревне Чохе находилась небольшая церковь, но без священника. В ней почти ничего не было, кроме одной занавесы у олтаря, из старой холстины; вокруг церкви росли дикие грушевые деревья, с которых никто не смел собирать плодов как с принадлежащих церкви и потому священных и неприкосновенных. Мне также о сем было сказано под опасением в противном случае быть убитым. Однако, несмотря на сие запрещение, в первые сутки по приходе в Чоху, когда я еще не ознакомился с помянутыми семействами, будучи довольно голоден, осмелился в ночное время попользоваться сими плодами. Но кроме того что они по холодному времени были замерзши, нашел их и недозрелыми, от чего набил самую сильную оскомину, так что после сего никак не мог есть хлеба и опасался по сему быть признанным в похищении священных плодов. — Однако я нашел средство вылечить свои зубы жеваньем воскового огарка, который один только и был найден мною в церкви. После сего ходил я почти каждый вечер к одному переселившемуся из турецких владений пожилому тифлисскому обывателю Голоенцу Багдасару,²⁶ стоявшему в другой избе, читать для него вечерние молитвы и службу. Он и жена его весьма меня полюбили, довольно доказали, что были люди добрые, и я не имел уже большой нужды в пропитании. Хозяева мои также по возможности меня не оставляли, исключая купца, от которого я ничего не видал, кроме оскорблений и обид. Сей злой человек и здесь был причиною одного со мною случившегося приключения, которое было и болезненно, и столько же смешно. Он послал меня однажды в другую деревню, стоявшую за первым от Чохи возвышением, купить для лошади его мякины, научив меня спрашивать по-грузински таким образом: «бзе — арагак гасас — гидели»,²⁷ что значит из слова в слово «мякина есть ли продажная». — Идучи дорогою, я беспрестанно твердил сии слова, чтоб не забыть; но, пришед в деревню и осматривая, в какой дом войти, выбрал тот, который был побольше других; но между тем, кроме «бзе», прочие слова позабыл. — Взошед в избу, полную дыма, по темноте не мог ничего видеть и обходил осторожно около скотины к курившемуся огню. Тут, увидев женщину, приготовляющую хлебы, сказал ей только «бзе»; она, взглянув на меня, перекрестилась и, выговорив по-своему имя Иисус Христа, с торопливостию вышла вон. Я, не заключая из сего ничего худого, думал еще, что женщина сия столько добра, что пошла принести мякины, не сказав даже, сколько будет стоить мешок, который для сего был со мною. Но вместо мякины чрез несколько минут входит в избу целая толпа народа с палками и кто с чем, каждый держа в одной руке зажженные или лучину, или бересто. Подходя ко мне тихо, все крестились, говоря также имя Иисус Христа. — Я не имел времени размышлять о том, что бы значило сие явление, как они вдруг все на меня бросились, сшибли с ног, щипали на мне волосы, сожгли от худого моего кафтана целую полу, прочее разодрали и едва не удушили. Я также кричал им и по-турецки, и по-персидски, что я христианин, но они, ничему не внимая, вытащили меня из избы и, пока принесли веревку, человек десять держали меня кто за руки, кто за платье, другие за волосы, а один схватил меня за нижнюю губу. Потом, надев мне на шею петлю, держали веревку с концов, а я находился посредине, и таким образом повели меня в ту деревню, где мы стояли, к помянутому старшине Шаро и, провожая сзади палочными ударами, едва меня не задавили. Я был при нападении и измят, и обожжен во многих местах так, что большая часть волос сгорели и даже брови были все опалены. Я ничего не понимал из сего явления и терпел чрезвычайную боль от обжоги и прочего. Но только что взвели меня на гору, то от нас, к счастию, тотчас увидели торжественное мое шествие. Старшина первый побежал навстречу и едва мог уговорить дикарей, чтоб меня освободили. — Причина такому поступку, как мне объяснили, была та, что как женщина, так и прочие жители никогда не видали там человека в одежде ериванского покроя; а притом первая, будучи испугана нечаянным моим появлением, прямо сочла меня за домового и уверила в том и прочих. Волосы щипали на мне для того, что, как они верят, если не взять от домового волос, то он вовсе скроется; а когда кто их достанет, то домовой после того будет у того прислуживать в доме невидимо. От сего приключения был я болен около двух недель; хозяева мои и Багдасар с женою прилагали обо мне попечение и лечили обжогу мою, обмазывая маслом и гусиным салом.

Галоен Багдасар, примечая все злые поступки со мною купца и видя бедственное мое положение и всегдашнюю горесть, наконец, по выздоровлении моем позвал к себе, спросил меня, чтоб я пересказал ему о себе подробно, откуда и как я попался к тому купцу. — Я рассказал ему все со мною приключения, какие только могли заслужить его уважение. Он столько был оными тронут, что обнял меня со слезами и утешал надеждою на милость и помощь божию. — Узнав же, что я поручен купцу не для того, чтоб быть безгласным его рабом, но что он обязался доставить меня в Россию и взял за то тридцать рублей, то, обещав отправить меня в Кизляр вместе с своим сыном, тот же час пошел со мною в нашу квартиру и, объяснившись с купцом о том, что он в рассуждении меня обязан был сделать, объявил ему, что доставление меня в Россию берет он на себя и требовал от него, чтоб возвратил мне взятые им в Вагаршапате 30 рублей. Бессовестный купец, не имея, чем со мною расплатиться, отговаривался тем, что он взялся доставить меня в Россию тогда, когда поедет сам, почему и должен я дожидаться того времени. На сие Багдасар, называя его плутом и укоряя бесчеловечными со мною поступками, предсказал ему, что он, потерявши уже свое имение, потеряет и еще, что впредь иметь будет, за обиды, причиняемые бедному сироте. Потом, отобрав от него церковные мои книги и чернилицу Сагака, советовал мне оставить мое требование и отдать все на суд божий. — Багдасар имел двух сыновей; старшего оставлял при себе, а младшего отправлял в Кизляр с тем, чтоб он там, определившись к какому-нибудь достаточному купцу, занимался торговыми делами, для чего назначал сделать и перевод некоторого небольшого капитала по прибытии его в Россию. — Он был прежде очень богат, но лишился большой части своего капитала так, как и многие другие богатые люди, по причине прежде бывших в Грузии в обыкновении притеснений, которые делались им единственно на тот конец, чтоб вымучить из них то, что они имеют. Меньшего сына своего, с которым я назначен был следовать, отправлял он с свойственником своим из кизлярских жителей, который по случаю нашествия шахова на Грузию приезжал нарочно, чтоб узнать о судьбе ближних своих родственников, живших в Тифлисе, но принужден был остановиться в Анануре. Мосес, как звали сего кизлярца, находился вместе с прочими в Чохе. Багдасар, переговоривши с ним о том, что нужно было употребить в дороге для меня и именно о издержках на зарплату провожатым, кои обыкновенно нанимаются от Степан-Цминда до Моздока, просил Мосеса убедительно иметь обо мне попечение, равное как и об его сыне; а вечером того дня он давал мне добрые советы и наставления и особенно, чтоб быть честным и добрым человеком, говоря, что я, как он надеется и предчувствует, не потеряю себя и буду со временем благополучен, что лучше сохраню и воспользуюся его советами, нежели как ожидает того от своего сына, и что он делает мне теперь добро сколько по любви ко мне, столько и для того, чтоб бог помиловал за то его сына. Между тем Мосес собирал в Анануре попутчиков, а я прощался с добрыми моими хозяевами, благодарил за неоставление меня и, извиняясь, что по таким опасностям не могу остаться у них, не имея в виду ничего верного и надежного, обещал навсегда сохранить в моей памяти их благодеяние. С нами набралось еще 9 человек из грузинских армян, которым надлежало возвратиться в Моздок и в Кизляр, и 1 декабря утром рано отправились мы к Степан-Цминду. Багдасар дал мне на дорогу старый шерстяной кафтан своего сына, напомнил свои советы и пожелал мне благополучия. В караване было всего 10 человек верхами; а я и другой еще армянин шли пешками. До Степан-Цминда, где живут одни только осетинцы, считающиеся грузинскими подданными, и часть черкесов, пришли мы в полдень другого дня. С отправления из деревни Чохи и по прибытии в Степан-Цминду в продолжение четырех, а всего в пятеры сутки я терпел великий голод, ибо денег у меня вовсе не было, на что бы мог купить себе хлеба, а у корованных своих попутчиков редко мог его выпрашивать, и то с величайшим трудом и укоризнами; сын же благодетеля моего не был ко мне таков, как отец его. Но по приходе во Владикавказск, к счастию моему, случилось в то время умереть одному осетинцу, для поминовения которого родственники его, следуя своему обычаю, дали на наш караван довольное количество мяса, хлеба^[43] и бузы (так называется у них напиток, довольно полный и сытный). На мою долю досталось кроме хлеба фунтов до восьми мяса, и я, поблагодарив бога за сего умершего, пожелал ему от всего сердца всех радостей и утех на том свете. Здесь пробыли мы двои сутки, пока наняли одного тамошнего башчи (голова) с его командою для препровождения каравана нашего до Моздока, за что берут они от 10 до 15 серебром с каждого человека. Один армянин из каравана нашего, видя, что по тогдашнему времени одет я очень бедно, а притом и сапоги были у меня почти без подошв, сжалился надо мною и дал мне до Моздока войлочную епанчу, которые делаются собственно горскими народами из козлячьей шерсти, называемые здесь бурками. — Из Степан-Цминда в Владикавказск пришли с небольшим в сутки, где и ночевали; а из Владикавказска по распоряжению башчи надлежало для осторожности отправиться неприметно вечером и со всею поспешностию воспользоваться темнотою ночи так, чтобы к утру дойти до черкесского селения Ахелгабаха, ибо дорога на сем расстоянии есть самая опаснейшая от набегов горских хищников. При всей поспешности должно было ехать так, чтоб не сделать ни малейшего шума. На сем самом расстоянии в одну ночь я едва не лишился жизни в два раза. Чтоб не отстать от каравана, мы с армянином должны были бежать впереди пред верховыми. Согревшись под епанчею, я начинал выходить из сил, которые поддерживала необходимость и страх, чтоб не остаться одному в неизвестном месте и не попасться в руки горских разбойников или, что еще хуже, быть съеденным от какого-нибудь хищного зверя. Я покушался просить хозяина сей епанчи, чтоб взял ее от меня, но боялся, что когда она мне опять понадобится, то он более ее не даст; и так решился бежать, пока еще будут силы. Пар от лошадей и иней, садившийся на мою епанчу, покрыли ее почти всю льдяными сосульками, от чего она еще более сделалась мне тягостна, и, наконец, около полуночи, я совершенно выбился из сил и упал, будучи не в состоянии ни кричать, ни подняться с места. Таким образом я погиб бы тут же, но один из провожатых, приметя сие, возвратился ко мне и требовал, чтоб я что-нибудь ему дал, то он провезет меня на своей лошади на такое расстояние, как я могу отдохнуть. Я отдал ему бывшую у меня под шапкою фас (род маленькой скуфьи).²⁸ Проехав с ним около версты, я должен был сойти и опять бежать пешком. Между тем, сидя на лошади, я прозяб и весь оледенел. Чтоб меньше чувствовать тягость и долготу дороги, я читал про себя молитвы и псалмы, приличные моему положению. Но дорога не сокращалась, а силы меня совсем оставляли. — Я решался уже и отстать, но тот же страх меня удерживал; собирал силы и бежал еще, надеясь, что, может быть, дорога кончится скоро, но конца все не было; я обливался горькими слезами и напоследок, прочитав молитву Ионы, говоренную им к богу во чреве китове,²⁹ упал опять, лишившись всех сил, и просил себя уже одной только смерти. Никто из христиан, попутчиков моих, не догадался или, справедливее, не хотел по примеру осетинца-язычника помочь моей слабости, чтоб не допустить меня до такого, можно сказать, смертного изнеможения. Я вовсе не чувствовал, долго ли пролежал на месте, как привезли меня в Агель-Габах, как оттирали снегом и закутывали после того в войлоки, ибо я весь и почти совершенно замерз, а пальцы у ног почернели, как уголь.^[44] Я не прежде проснулся от мертвого моего сна как уже в полдень, и тогда только узнал о том, что со мною происходило. Сим спасением моим я обязан одним осетинцам и искренно помянул еще их покойника, ибо без его поминок я, конечно, погиб бы от одного холода. После сего приложили мне к ногам гусиного сала, которым я вылечился. Здесь кормили меня тамошним хлебом, род густой каши из обыкновенного пшена, называемой паста.³⁰ 9 декабря вышли мы из Агел-Габаха, а 10-го остановились в лесу, близ речки Терека, против Моздока. При расплате с башчи и его командою в достальных деньгах вышли у путешественников наших затруднения, наконец недоставало только 80 копеек, которые обещались прислать чрез два часа из Моздока, но осетинцы им не поверили, и так, чтоб оставить им залог в тех 80 копеек, то и тут жребий пал на меня же. Вместо двух часов прошли двои сутки, но армяне денег не прислали; между тем провожатые, исправивши в городе свои нужды, 12-го числа утром спешили возвратиться в свои места, и столько были великодушны и честны против попутчиков моих, что еще понуждали меня достать деньги и в противном только случае грозили утащить с собою. — К счастию моему, когда я уже отчаявался, увидел идущего берегом человека в зеленой шинеле и по узкому исподнему платью догадался, что это должен быть европеец (по общему названию азиатцев — франк), и конечно россиянин. Я тотчас бросился к нему, упал в ноги и по-турецки просил оказать надо мною милосердие и выкупить от осетинцев. Так как осетинцы и черкесы часто приезжают в Моздок, то многие из них знают по-русски; почему один из провожатых, знавший несколько и по-турецки, перевел ему на сем языке мою просьбу, пересказал мое страдание на дороге, что я оставлен у них в закладе и что он, с своей стороны, смотря на мою тесноту и горесть, охотно бы отпустил меня, если бы это от него одного зависело. Россиянин тотчас переправился опять чрез реку, оставя свое дело, и доложил обо мне коменданту, а сей приказал немедленно отыскать кизлярца и принудил его меня выкупить. Все сие продолжалось не более как часа два.

Между тем как я находился в закладе, на третий день по прибытии к Тереку, т. е. 12-го числа, услыша по церквам необыкновенный звон впервые по выходе моем из Тифлиса до взятия его шахом, пришел в некоторое душевное восхищение, так что если бы по милости кизлярца и прочих бывших с ним армян последовало со мною в том месте еще какое-либо несчастное приключение, то я готов был хоть умереть. Но по милости русских я того же дня, т. е. 12 декабря 1795 года, вступил в Моздок. Пришед в город, мне надлежало отыскать Мосеса, по великодушию которого я остался было в неволе у осетинцев за восемьдесят копеек, но кроме которого я не имел никакого другого знакомого, к коему бы мог прибегнуть. — Отыскивая его, не приминул я спрашивать попадавшихся мне армян о причине бывшего в тот день большого звона; но едва мог добиться, что значит слово праздник и какой именно, ибо тамошние армяне все грузинские и совсем не знают коренного языка армянского. Напоследок узнал, что то был день рождения, как истолковали мне, государева сына.³¹ Несмотря на нужное мое положение, я был в великом восхищении и благословлял бога, что привел меня в землю христианскую, и еще в день праздника царского. Мосеса отыскал я в моздокском гостином дворе, где пристал он с сыном Багдасара у одного знакомого ему тамошнего купца из армян же, который, как человек холостой, жил в лавке, в особо приделанных вовнутрь двора покоях. Мне отвели место в кухне, где и для Багдасарова сына приготовлена была хорошая постель. Вечером покормили меня весьма изрядно, а спать я лег на полу на рогоже; скоро, однако же, я должен был лишиться сего пристанища; неприлично говорить, какая именно была причина сему несчастию, однако же скажу только, что мне неизбежно надлежало быть свидетелем некоторого происшествия и, имея от оного большое отвращение, я так искусно проказничал, что купец по троекратной попытке принужден был отказаться на тот раз от выполнения своего желания и, проведя всю ночь без сна, в справедливом негодовании на нарушение мною прав гостеприимства еще часа за два до рассвета, разбудив своего мальчика, приказал достать огню и выгнать меня вон, примолвил, чтоб впредь и дух мой у него не пах. Понимаю всю важность моего преступления против азиатского обыкновения, коим я может быть обидел и сына моего благодетеля Багдасара. Не смея ни объясниться, ни просить помилования, я повиновался безмолвно бедственному на меня изречению. Вышед на улицу, просил я убедительно сказанного мальчика, чтоб по крайней мере он сжалился над моим положением и научил бы куда мне деваться; ибо стужа была превеликая, а я в одном был шерстяном кафтане и в сапогах без подошв. — Мальчик, жалуясь мне на своего хозяина, что он сам терпит от него много обид, весьма благоразумно и в коротких словах утешал меня переносить мое несчастие, а притом дал мне совет пойти к одной женщине, торгующей хлебами, рассказав, как ее найти и что женщина сия находилась в великой печали о своем сыне, уехавшем с одним купцом в Тифлис, которого, по известным там происшествиям, считала уже погибшим. Найдя ее дом, с рыданием объяснил ей, что я чужестранец с такой-то стороны и не имею пристанища и чтоб она для любви к сыну ее оказала надо мной материнское милосердие и дала бы мне теплое место. Женщина сия, будучи тронута напоминанием об ее сыне и видя, что я дрожал от стужи, тотчас велела своей девке отвести меня в тот покой, где она пекла хлебы. Дня чрез два, которые провел я совершенно спокойно, предложила она мне ходить по городу и продавать ее хлебы, на что я согласился охотно, несмотря на то что в морозы был почти босиком, только бы быть сыту. Она показала мне грош, по чему продавать каждый хлеб, и научила по-грузински кричать: «Цхели, цхели пури!» (теплые хлебы). Но торговля моя продолжалась только четыре дня. В одном месте я оставил в долг десять хлебов, по одному в день в продолжение продажи съедал, а может быть, еще несколько где-нибудь у меня и украли, то хозяйка, как я думаю, заметив, что приход с расходом неверен, объявила мне, чтоб я за оставленные мною в долгу хлебы 20 копеек взял себе и больше к ней не приходил, не сказав о причине сего изгнания ни слова. Я прибегнул опять к мальчику и, уведомя о моем несчастии, просил его помощи. По его старанию пристал я к одному сторожу гостиного двора, чтоб посредством его обзнакомиться с тамошними купцами и научиться, каким образом им прислуживать. Уговор между мною и сторожем состоял в том, чтоб я служил неделю собственно в его пользу на своем хлебе, а служба сия главнейше состояла в рубке дров и ношении воды. Между тем мальчик велел мне по вечерам, когда будет уже темно, приходить тихонько к нему, что он будет меня кормить и от холода прятать на ночь в медвежьи кожи, кои тогда случились быть в числе их товаров. Но рубя дрова с утра до вечера, по непривычке я не выдержал условленной недели и нашел себя не в силах продолжать таковой промысел. Ладоши мои все были истерты до крови, и я не мог более поднимать рук. — Усердный мальчик велел броспть сторожа, достал мне старые, но еще крепкие сапоги и советовал как-нибудь стараться купить тулуп, спрашивая, нет ли у меня чего продать. Кроме святцов, псалтыря и молитвенника, который читается у нас в церкви в продолжение литургии, ничего у меня не было. — Хотя книги сии как печатанные в первопрестольном монастыре могли почесться редкостию, потому что в Моздоке никто таковых не имел, как и в других местах у редких находятся; в Моздоке же особливо не было таких грамотеев, которые бы знали пользу и цену их и захотели бы купить настоящею или по крайней мере не совсем обширною для меня ценою. Более не к кому было прибегнуть, кроме тамошнего армянского диакона.

Сначала я предложил ему одни только святцы, но бессовестный диакон вымучил от меня и другие книги, за которые в самом монастыре заплатил я без мала три рубля, а в Моздоке в тогдашнее время стоили они по крайней мере пятнадцать рублей серебром, но диакон дал мне за них худой овчинный тулуп, не стоивший более одного рубля. — Сколь ни было мне горестно расставаться с сими священными моими спутниками, но не было другого средства помочь крайности. Между тем мальчик продолжал меня кормить и весьма прилежно закутывал на ночь в меха, так что я, лежа в них, спал спокойно. Чрез несколько дней он уведомил меня, что кизлярец отправляется в свое место и советовал его просить, чтоб он взял меня с собою в Кизляр, где я могу лучше найти средства ко своему пропитанию. По сему совету, осмелился я войти к гостинодворцу и упрашивал Мосеса оказать мне последнее благодеяние, но он сначала от того отказывался с грубостию и ругательствами, говоря при том, что хозяин на меня жалуется и запретил приходить в его дом; но напоследок я убедил неотступными моими просьбами, а более представлением, что не отягощу его, ибо пойду пешком и никакой разницы ему не сделаю. Читатели мои, конечно, заметят, до какой степени иногда бывают люди жестоки! что ж касается до меня, то не знаю, во всех ли нациях таковые встречаются, кои бы с равным сему хладнокровием могли отказывать в необходимой помощи несчастному даже и тогда, когда оная не стоит им никакого труда, ни забот, ни же каких-либо издержек.

Добрый и великодушный мальчик простился со мною с искреннею чувствительностию и дал мне на дорогу хлеба и 20 копеек медных денег. Итак, 28 декабря оставил я Моздок и отправился в Кизляр пешком, а Мосес ехал в нагайской кибитке, называемой араба, и на половине дороги по человеколюбию своему бросил меня. Я дошел до Кизляра уже с нагайскими татарами, кои гораздо более оказали мне добродушия. — Это было 3 января 1796 года. В Кизляре прибегнуть было не к кому, и дело не обошлось без Мосеса, сколь ни был он тягостен или, прямее сказать, отвратителен для моей чувствительности как человек жестокосердный. Отыскав его дом, я предстал ему с возможным унижением и убедительно просил принять меня к себе в работники в его сады, около которых я несколько уже обращался. Он согласился на мою просьбу и представил о утверждении меня в звании работника своему отцу, который был еще жив. Но старик, достойный отец такого сына, как Мосес, бросив на меня презрительный и ненавистный взгляд, закричал: «Нет, ты у меня ненадобен!» — и ту ж минуту велел выгнать за ворота без всякой жалости, потому что я не грузинский армянин, а уроженец настоящей Армении, причем примолвил: «Поди к своему земляку попу, он, может, тебя возьмет». Слуга его, взяв меня за руку, потащил вон; вышед из покоев, я убедительно просил слугу рассказать мне подробно, как найти того попа и как его зовут. Слуга с торопливостию отвечал мне: «Посмотри с улицы на окна, они всегда заперты для того, чтоб бедные не могли просить милостыни, и я в 15 лет, как у него живу, не видал, чтоб он подал что-нибудь, да и нам хлеб дает весом. Тебя не принял для того, что дня три ты должен еще будешь учиться, и потому считает, что напрасно будешь у него есть хлеб. Я охотно бы тебе указал, где живет поп, но боюсь замешкать; зовут его Лукою; поди прямо по улице спроси кого-нибудь», — и с сими словами побежал от меня опрометью.

Мне стоило изрядного труда отыскать священника Луку. Кого ни спрашиваю, слышу только в ответ с насмешкою, а особливо где случалось быть вместе двум или нескольким человекам: «А! это видно земляк ему», — говоря при том по-персидски следующие слова «это для твоей чести будет», другие же прибавляли к сему «ступай дальше». Причина таковым насмешкам, как я узнал после, была следующая.

Один из родственников сего священника, живший у него в доме, за отлучкою работника рубил на дворе дрова и тогда, как, вышедшая из покоев попадья, говорила ему, что он наколол уже довольно, раскалывая последнее полено, по простоте своей, сказал ей: «Ну! пусть это для твоей чести будет». — К несчастию священника и его родственника, некоторые тут случившиеся, услышав выговоренные им слова, рассказали другим, а после все стали им дразнить обоих. Кизлярские армяне не любили Луку за то, что он был человек справедливый, строгий по своей должности и умнее прочих. — Наконец, с великим трудом отыскал я его дом, просил у него покровительства и помощи. Помянутый родственник его оказался мне коротко знакомым, ибо был из одного со мною селения и по бедности приехал к священнику просить по родству его помощи. Оба они приняли меня с радостию и усердием и расспрашивали о всех обстоятельствах по нашей стороны. Удовлетворив любопытству их, рассказал им о трудности, с какою отыскал дом и о насмешках армян. Причем, по простоте моей, не упустил спросить священника, что бы значили говоренные мне помянутые слова, не думая вовсе, что вопрос мой будет для него огорчителен и что мне надлежало прежде сыскать пищи для желудка, а не для неуместного любопытства моего. Священник и его родственник вдруг переменили вид свой и первый с печальным тоном сказал мне: «Поди, мой друг, в такую-то церковь и от меня скажи там сторожу, чтобы он принял тебя к себе, пока я переговорю с ним сам», — и с сими словами ушел от меня в другую комнату, заперев за собою двери. Родственник его вышел еще прежде, и я остался один. Тогда уразумел я глупость мою, вспомнил наставление доброго моего учителя и пошел отыскивать церковного сторожа, проклиная от всего сердца кизлярских армян, и «это для твоей чести будет», которое, к несчастию моему, имело столь важное и сильное на попа влияние. — Я полагал, однако же, что сторож поручение священника примет с уважением, но сей грубиян, будучи весьма пьян, встретил меня с различными ругательствами, бранил также священника и кричал с азартностию: «Какое он имеет право приказывать мне принимать к себе всякого нищего, какой только ему попадется». — И несмотря на убедительную мою просьбу дать мне место хотя только до утра, ибо наступал уже вечер, — продолжал: «У нас есть правление да староста, а он что за повелитель!» — и с сими словами вытолкал меня вон. Я опять пришел к священнику и пересказал ему прием сторожа. Он принял на себя труд и сам пошел со мною к сторожу; но мы не нашли в нем, как говорится, ни гласу, ни послушания, сколько священник ни раскликал и не расталкивал его. — Он приказал мне остаться там до утра. — Я, будучи голоден и притом опасаясь, что сторож, проспясь, прибьет меня, не мог сомкнуть глаз во всю ночь. Однако он не прежде проснулся как поутру. Увидев меня, закричал: «А! ты здесь!» — Я тотчас со всею униженностию пересказал ему, что священник сам приходил со мною, но, не желая его разбудить, велел мне остаться до утра. Между тем народ стал собираться к заутрени. Я сколько ни усердно молился богу, но не преминул стараться также и о том, чтоб себя выказать, начиная про себя всякое следующее чтение и пение, также и евангелие наперед, ибо наизусть знал всю церковную службу со всеми переменами, когда какой бывает праздник. Я был замечен многими, но, кроме старосты, молодого и весьма доброго человека по имени Мелкон Зурабова, никто не принял во мне участия. После заутрени на вопросы его кто я и откуда? — валяясь у него в ногах и объяснив мое странствование и бедность, просил, чтоб до приискания случая позволил мне остаться в церкви. Он принял просьбу мою охотно, дал сторожу нужное приказание и прислал мне из дому хлеба, в котором я имел великую нужду и с лишком уже сутки ничего не ел. — Между тем сторож, пивший запоем весьма храбро, ушел совсем домой, а я по поручению старосты правил его должность. Но на другой день праздника рождества Христова, которое празднуется у нас 6 числа января, вместе с крещением, когда по обыкновенному церковному обряду священники пошли с крестом и святою водою по обывателям, то он не преминул явиться и воспользоваться частию доходов; видя таковую для себя невыгодность, я, отнесся об оной священнику Луке, просил его сыскать мне какое-нибудь место и чрез несколько дней определился по его старанию сторожем в гостиный двор, по десяти рублей на месяц.

Двор гостиный стоит на краю города, на площади. — В то время находилось в Кизляре много войск, шедших к Дербенту.³² Две ночи стражбы моей прошли благополучно; но на третию посетили нас гости; отперли шесть лавок; взяли что было им нужно, а прочее разбросали по площади. При сем происшествии я и другие два сторожа караулили только сами себя, кому где довелось спрятаться; сначала я хотел было кричать «харай!»³³ (то же, что по-русски «караул!»), но рассудил за лучшее также спрятаться. А наутро, объяснившись с помянутым священником, отказался от моей должности без дальнейших притязаний со стороны купцов. После сего священник достал мне работу выбивать сорочинское пшено, которую исправлял я по разным обывателям, вырабатывая в день до рубля кроме того, что давалось еще от хозяина хлеб и вино. — По прошествии некоторого времени случилось мне работать у одного зажиточного человека и по просьбе сына его, который знал уже читать и писать, кое-что ему показывал и толковал; а особенно некоторые календарные значения. Казалось бы, усердие мое заслуживало от всякого благодарности, но хозяин, напротив того, по бедности и худой моей одежде обиделся оным так, что, осыпая меня всеми возможными ругательствами и называя поступок мой дерзостию, кричал между прочим: «Как ты мог осмелиться, такой нищий в разодранном рубище, учить сына такого человека, как я», — а в заключение сего, дав мне несколько пощечин, вытолкал со двора. Сие приключение огорчило меня гораздо менее, чем удивительною показалась такая необычайная глупость оного человека.

Получа столь достаточное убеждение о необходимости иметь хорошее платье, я при удобном случае или, прямо сказать, под хмельную руку купил из выработанных денег у помянутого сторожа, с коим я по милости старосты продолжал жить при церкви, очень изрядный кафтан и шаровары менее нежели за два рубля. — В сие же время один из тамошних священников подарил мне хорошую плисовую шапку. Надев мои обновы, я был в немалом восхищении, а особливо когда тамошние обыватели, оказывавшие прежде ко мне величайшее презрение, увидя хорошее платье, вдруг начали меня хвалить, и как я сам слышал не один раз: «А! Это очень разумный человек — грамотный; он учился в Арарате, читает чрезвычайно скоро и твердо, все знает», и проч. — Познав чрез сие удивительное действие хорошего платья, я благодарил бога, что послал мне случай нажить несколько денег и весьма дешево купить платье. Добрый староста очень был рад перемене понятия обо мне жителей и чрез несколько дней объявил мне, что они по посредству его, уважая мою ученость, желают определить меня к церкви помощником диакона, и спрашивал на сие моего согласия. Я охотно принял таковое предложение и благодарил усердно старосту. Но диакон, будучи мне непримиримым неприятелем, отозвался обществу, что если они определят меня, то он откажется от своей должности, почему обыватели и принуждены были отменить свое намерение. Причина неприязненному ко мне расположению диакона была следующая: он учил детей грамоте, но, как мне было известно, ничего им не объяснял и не толковал; почему я взял большое сомнение, что он и сам, может быть, ничего не смыслит, и за несколько пред тем временем, как староста сделал мне помянутое предложение, сойдясь с ним у сторожа, предложил ему один текст из священного писания и просил, чтоб он растолковал мне значение оного. Будучи приведен в изумление и не быв в состоянии мне отвечать, он догадался, что я его экзаменую, и столько раздражился моим вопросом, что вместо изъяснения оного, обругав меня совсем не по духовному, едва не прибил, хотел выгнать вон от сторожа и побежал к жившему подле церкви обывателю, называемому кривошею, Степану, с жалобою как на меня, так и на старосту, что держит меня при церкви. Кривошей, приняв сию жалобу с удовольствием и уважением, представил обществу много, по его мнению, весьма важных, но, впрочем, глупых причин, что мне при церкви жить вовсе не годится; почему староста принужденным нашел принять в рассуждении меня такие меры, чтоб я жил при церкви тайно и приходил туда вечером, дабы никто того не заметил, и о сем уговорился со сторожем. — Но несмотря на сие, когда я надел на себя хорошее свое платье, общество кизлярское превозносило меня похвалами, как выше сказано, и я сделался было под-диаконом, если бы несмысленный диакон тому не воспротивился. Между тем продолжал я по временам доставать себе несколько раз работу и без нужды пропитывался, — как наступило 14-е число февраля, когда у нас празднуют день сретения господня, то накануне того дня, когда надобно было идти в церковь к вечерне, старший сын одного известного в Кизляре человека просил меня, не могу ли я во время службы найти за старшим протопопом какой-нибудь ошибки во время служения, я охотно за сие взялся, и, когда протопоп стал читать евангелие, я, стоя близ того места, также читал про себя, но так, что многие, около меня находившиеся, могли слышать. Протопоп, будучи человек довольно уже пожилой, немного замешался от того, что чтение мое было ему слышно. Будучи тем несколько встревожен, оглянулся на обе стороны и, к большему еще замешательству, увидел, что и многие то заметили. —

Быв поступком моим обижен, по окончании евангелия приказал меня выгнать из церкви, что и было исполнено. Хотя я заслужил сие по всей справедливости, однако некоторые обыватели говорили ему, что я справедлив и что он напрасно так со мною поступил. После вечерни пошел я прямо к дому того человека, для которого подвергнулся изгнанию, и он принял меня с великою благодарностию и радостию, так что я сряду четыре дня праздновал у него в доме. Отец его, братья и сестры также меня полюбили. После сего я в случае нужды всегда приходил к ним, равным образом не оставлял меня и староста, и, сие по крайней мере столько делало мне пользы, что я был всегда сыт и доволен.

Гордые меня после сего возненавидели совершенно; а другие священники, которые были посмирнее, напротив того, полюбили сугубо; часто со мною беседовали, толковали священное писание и всегда были довольны моими объяснениями. — 29 февраля, ибо 796 год был високосный, случилось другое приключение, также насчет священников. — За вечернею на сие только число читается у нас из четь-минеи несколько листов родословной от Авраама до 12 колен. — Надобно читать весьма скоро и твердо, чтоб не продолжить много времени; но так читать, кроме меня, было некому. Староста предложил, чтоб сие чтение поручить мне, и я к общему удовольствию окончил весьма скоро. Священники, коих у нас при церкви в армянских селениях бывает от 3 до 6, также и диаконы сказали, что я в чтении будто бы пропустил целую половину. Старосте было весьма досадно и обидно. Он просил всех остановиться, чтоб заставить меня прочитать в другой раз и при сем смотреть, пропустил ли я что-нибудь или нет. Тотчас принесли другую четь-минею. По одной я читал, а по другой поверяли чтение мое трое. Чтоб отличиться, я постарался прочитать еще скорее, так что и поверяющие почти не успевали смотреть, и потом действительно уверились все, что я не пропустил ничего; а несправедливо притеснявшие меня священники принуждены были выслушать после сего много неприятных слов как от старосты, так и от прочих. После вечерни за сей мой подвиг староста прислал мне хороший хлеб, штоф виноградного вина и полтину денег. — Я и живший тут же при церкви старичок родом из Ганджи, бывший в Иерусалиме, тот вечер очень были довольны и веселы; опорожнив штоф досуха, при содействии виноградных паров мы заснули крепко. Но в самую полночь услышали чрезвычайный шум и стук на кровле и в дверях. Вскочив оба со страхом, старик начал меня ругать за то, что я, может быть, кому-нибудь похвастал, что у меня есть пятьдесят копеек и что пришли теперь нас грабить, а может быть, и убьют; я оправдывался тем, что никуда не выходил и сидел весь вечер с ним, а между тем гости одни уже спускались в трубу, а другие выломили дверь. Говоря со стариком, я уже помышлял о средствах к спасению, и, как скоро дверь затрещала, я притаился в углу и с помощью темноты вышел вон, бросился на колокольню и ударил в набат. Незваные гости принялись за старика, допрашивали о деньгах, но, не разумея языка друг друга, одни продолжали бить, а другой кричать. — По моему позыву тотчас сбежался народ, но старик был уже прибит так, что побои его нимало не походили на шутку и ясно показали всем, что обращение посетителей было слишком грубо, короче сказать, признаки жизни в старике означались только вздохами; а в прочем он был почти без памяти, ибо ему немного было и надобно. — Меня спрашивали: «Где горит?», — а я, указывая на старика, отвечал им: «Вот в нем весь пожар» — и рассказал настоящую причину тревоги. — Кривошей первый обвинил меня и кричал, что я есть единственною причиною смятения и что староста обманул всех, сказав, я более уже при церкви не живу, и требовал, чтоб меня немедленно оттуда выгнать и отправить на съезжий двор.

Староста хотя и представлял обществу, что я ни в чем пред ними не виноват, но не более мог успеть своим предстательством, как только в том, чтоб не отсылали меня на съезжую, а пристанища при церкви я должен был лишиться. Он не мог другой оказать мне помощи, как только велел мне всегда приходить к нему, когда я буду иметь нужду в хлебе, да и то тихонько, и даже хотел в случае сделать мне месячное положение на пропитание. Принять же и держать меня у себя было бы дело для него опасное; ибо таковым поступком показал бы, что идет противу всего общества; а более бы озлобил тамошнее наше духовенство, которое составляло главных моих неприятелей. — «Они, — говорил староста, — исключая немногих, всегда стараются свои обиды отмстить втрое-вчетверо и сколько возможно и для того будут искать всех случаев сделать мне огорчение и зло, коль скоро я окажу тебе явное покровительство». Утром пошел я к священнику Луке и объявил ему мое горе. Он присоветовал мне наняться в работники к виноградным садам за обыкновенную тогда плату в 6 месяцев 50 рублей, с каковыми деньгами по зиме я могу сделать для своей пользы какой-нибудь оборот, и в тот же день отрекомендовал меня одному тамошнему жителю, заказанную плату, что происходило на первой неделе великого поста. Я тогда же переселился в сад, находившийся от города в 7 верстах. Но как мне, видно, суждено беспрестанно испытывать разные приключения, то и здесь я не избег их. Садовник при первом шаге спросил меня, умею ли я что делать и обходиться с садом; я отвечал, что в нашей стороне довольно знал хорошо садовое искусство, но что здесь на первый случай всякое дело надобно мне прежде рассмотреть. Злобная зависть обняла всю его душу, что хозяин положил мне такое жалованье, когда я должен еще учиться, и ругал меня без милосердия. Я упрашивал его не один раз с возможною убедительностию и даже со слезами, чтоб он мне показывал, но все осталось тщетным, и сей жестокий человек пребыл неумолимым. Я нарочно хаживал в другие сады и, сколько возможно было, старался замечать, что мне было нужно. А садовник между тем не давал мне ни же одной минуты спокойной и, не удовольствуясь ругательствами, часто и бивал; кормил худо, а при том ни одного куска не съедал я без слез. Однажды я решился уже сказать ему, что он и сам также много может быть терпел, будучи из пленных, что он не сам по себе все узнал, а тоже какой-нибудь добрый человек ему показывал и что, судя по себе и боясь бога, поступал бы равным образом и со мною. Но он вместо того, чтоб убедиться моими представлениями, счел слова мои дерзостию и прибил меня еще более прежнего, а потом оказывал сугубую ревность в притеснении, так что я почти и ночью не имел покоя. Мне было скучно и то, что шесть недель не был я в церкви, а напоследок потерял все мое терпение и, в вербную субботу услышав в городе благовест к вечерне, оставя сад, ушел в город. Прежде всего пришел в церковь, а после явился к священнику и объяснил мое положение. С искренним сожалением о моем претерпении он признался мне, что по тамошним несносным жалам, а особливо от комаров должно бы было мне сносить летнюю работу, и предложил мне определиться в военную службу и отправиться с российскими войсками в Персию, где в каком-нибудь случае я по известной ему верности моей и усердию могу быть употреблен с пользою, говоря, что главнокомандующий войсками граф В. А. Зубов — человек весьма милостивый и добродетельный и что он сам будет обо мне просить находящегося при нем волонтера и переводчика, а из армян майора С.³⁴ … — Предложение сие я принял с радостию, и добрый священник тот же час пошел к сказанному майору и ходатайствовал за меня сколько мог, г-н С…… дал священнику честное слово сделать меня счастливым, потому более, что люди, знающие тамошние места, язык и обычаи, как он говорил, действительно будут нужны. — Насказал притом ему весьма много о важности своего поста и о наградах, какие может он делать по заслугам каждого, которые будут находиться в его свите, что в его возможности состоит удостоивать их и к награждению чинами или по смерть пенсионами, кроме того, он может еще награждать их и из собственных доходов с крымских деревень (которых по поверке не оказалось) и что особенно мне, если я буду верен и усерден, по уважению к таковому обо мне ходатайству, положит он пенсиона по 1000 рублей в год и, словом, сделает со мною то, что все армяне удивятся; добрый священник по простоте своего сердца весьма скоро поверил сим обещаниям и, прибежав домой запыхавшись, со всею торопливостию и восторгом высказал мне будущее мое благополучие и в ту же минуту хотел меня отвести к Г. С. Сим неожидаемым известием я приведен был в восхищение, однако желал прежде рассчитаться с кизлярцем за полтора месяца моей работы в его саду, на что священник едва согласился, опасаясь, чтобы между тем другой не воспользовался моим счастием. Кизлярец, несмотря на то что я против воли оставил его сад, не уважая ни трудов, ни моего мучения, ни же моей нищеты, отказал в удовлетворении меня с грубостию, потому что я не выжил у него срочного времени. Священник не дал мне ничего с ним говорить и тащил скорее к С. — У него нашли мы многих из кизлярских армян, которые приходили к нему засвидетельствовать свое почтение. Он занимался в это время пересчитыванием ассигнаций своих и повторял сие несколько раз, может быть, для того, чтоб показать себя человеком, готовым рассыпать на всех свои благодеяния и щедроты или занятым важными расчетами. Потом, когда священник со всею униженностию представил ему меня, то он наперед спросил, сколько я хочу жалованья, и вдруг, за сим избавив меня от труда отвечать, сказал: «Ну, ты можешь надеяться получать по тысяче». — Это привело меня в такой восторг, что все члены мои трепетали от радости, и я обещал ему всевозможное усердие и верность к службе до последней капли крови. — Он спросил меня, знаю ли я по-французски, или хотя по-немецки, или на другом каком европейском языке. Я, чтоб избавить его от дальнейшего труда, сказал ему, что я персидский уроженец и знаю только армянский, персидский и турецкий. Армяне спросили его: что он, конечно, знает все те языки, о которых меня спрашивал? «Да», — отвечал он, и все только ахнули. После сего С. рассказывал нам всем, пред ним предстоящим, что он, в каких важных и известных делах был употребляем и какие воздаваемы была ему почести. Все верили его басням без малейшего сомнения и были приведены в удивление его знаменитостию, а особливо 2.^[45] Священник, откланявшись ему, поручил меня его покровительству и милостям и, с чистосердечным умилением благословив, пожелал мне счастия, и таким образом я остался у Г. С. Он принял к себе еще четырех армян. Один из них, как я после узнал, промотал все отцовское имение в Астрахани, другой был цирюльник Енок, не имевший почти вовсе никакого понятия о своей религии; третий был известный по Кизляру бездельник; а четвертый — великий ябедник и лжец, хотя все они были большие охотники наливаться вином, но первый из них превосходил в том прочих своих товарищей. С. назначил мне должность, чтоб следовать в походе вперед и по назначению квартермистра разбивать колмыцкую его кибитку, или палатку, а потом кормить лошадей. Для научения меня несколько раз велел он ее ставить, собирать и укладывать на арабу, а потом заставлять меня делать то же, чтоб научиться совершенно. — Из такого поручения, сколько ни поздравлял меня священник с моим благополучием, я не мог предвидеть оного, и со дня на день более стал сомневаться в том и, наконец, решился объясниться о сем с самим священником, заметив ему при том и о свойствах людей, составлявших свиту С. Но он успокаивал меня тем, что, может быть, Г. С. делает надо мною испытание, и потому уговаривал потерпеть и ожидать развязки.

Товарищи мои, будучи праздны, занимались в продолжение страстной недели только пьянством, а я, не имея времени отлучаться от квартиры, имел великую нужду даже в хлебе. Между тем Г. С. много и им насулил всякого счастия, и они рассказывали о том всем по Кизляру армянам, которые тем скорее всему тому верили, чем меньше имели сведения о правилах и способах человека сего.

Между тем главнокомандующий дал приказ войскам собраться в лагерь за рекою Тереком, куда и я по приказанию Г. С. отправился с палаткою его и там приготовил ее. Это было в светлое Христово воскресение. Мне не удалось даже сходить в церковь, и разговелся весьма худо. Во вторник войска выступили в поход далее по дороге, ведущей к Дербенту. На сем пути встретилось затруднение в переправе чрез реку Койсу. — Но за сии труды войска наши довольно повеселились в городе Тарху; откуда 1 мая пришли к Дербенту^[46]35 и расположились лагерем близ горы, лежащей противу Дербентской крепости, где находились две главные персидские башни, или батареи. Место сие весьма приятно и выгодно для лагеря, наконец расположились по высотам, где в старину было кладбище. По роздыхе главнокомандующий послал в город к Ших-Алихану объявить ему, чтоб оный сдал без кровопролития, в сходствие изданного манифеста, но хан не токмо не согласился на сдачу города, да еще сверх того более стал оный укреплять. — Кроме крепости, и за городом поделаны были укрепления, называемые по-персидски бурджама, что означает батареи.³⁶

Прежде всего надлежало взять приступом батареи, или бурджи. Я решился быть всегда близ сражений и хотел все видеть; для того, почасту оставляя лошадей Г. С. в поле с прочими, просил надсматривать за ними караульных казаков. Для безопасности я делал мои наблюдения из шанцов и находил чрезвычайное удовольствие смотреть на летающие из нашего лагеря бомбы как на явление новое и доселе мне неизвестное. — Прежде прибытия с войсками графа В. А. Зубова к Дербенту находился там за несколько месяцев казацкий генерал Савельев с небольшим корпусом.³⁷ — Но как скоро прибыли многочисленнейшие войска, то находившиеся в Дербенте богатые армяне, домов до ста, видя, что российские прокламации не останутся тщетными и город рано или поздно будет взят, для спасения себя от бедствий тотчас сделали между собою тайный совет, чтоб пособить российским войскам, взять город без кровопролития, и для того, склонив одного отважного армянина, спустили его в ночное время за крепость по веревке с тем, чтоб он указал как крепостные места, куда бы с пользою можно было производить огонь, так и тот ключ, находившийся за крепостью, и снабжавший весь город водою, без которого, если отвести его в другую сторону, граждане не могут существовать иногда почти дня. — Сей армянин пришел в российский стан благополучно и, быв представлен к графу, объявил ему чрез переводчика причину своего посольства.

По приказанию его под вечер 8-го числа взяли помянутые внешние батареи штурмом как пункт весьма важный, с коего было видно все внутрь крепости, а 9-го числа отвели ключ и стали бомбардировать город и особливо ту его часть, где был ханский дом. — Персияне вовсе не думали быть побежденными, а особливо надеясь на вспомогательное войско, которое шло к ним из Дагистана. — Но увидев потерю бурджей, пришли в великий страх. Против сего места притащили они свою чугунную пушку, которая одна только у них и была и которую одним удачным с нашей стороны выстрелом привели в недействие. В тот же день увидели они, что отнята у них и вода. Таковое стеснение подействовало над ними еще более, так что они принялись уже мыслить об отвращении дальнейшего зла, какого могли ожидать от штурмования города, добровольною его сдачею. — Хан общим советом первых своих чинов положил сдаться и переговоры о том поручить армянам в той уверенности, что они как христиане могут окончить дело сие с лучшею для персиян пользою. Итак, выбрав для сего депутатом любимца сестры ханской, первого из армянского общества, Дадаш Степана, человека почтенного и престарелого, дали ему полную волю сделать договор, какой он за благо признает. Дадаш Степан пришел в стан 10-го числа, был представлен графу и получил в ответ между прочим следующие кондиции.

1. Чтоб хан немедленно выслал ключи города, опорожнил крепость от своих войск и сам явился в стан российский.

2. Чтоб все жители города были обезоружены.

После сего ответа приходили в стан главные чиновники хана, чтоб удостовериться в справедливости объявленного Дадашем положения. 11-го числа наперед вынесены были ключи города, а за сим вслед прибыл и Шахали-хан, окруженный своею свитою. Великодушный победитель вышел ему навстречу, принял его с приличным уважением и оказал величайшую ласку. — Хан, сперва исполненный страха, трепетал; потом совершенно таковым приемом был успокоен. Главнокомандующий приказал для него разбить богатую и самую лучшую палатку, поставил пред нею гауптвахту и определил ему большое содержание. Г. С. приставлен был к нему безотлучно, с тем чтоб доставлять ему всякое удовольствие, а между тем иметь нужное наблюдение как за самим ханом, так и за всеми к нему приходящими и не допускать ни до какого тайного с кем-либо разговора. Прочим в его свите находившимся также отведены особые палатки. В тот день сделан большой парад и некоторое торжество, а вечером была иллюминация. Того же числа вступила в крепость небольшая часть нашего войска и по главным местам учреждены пикеты, а прочие, как и главнокомандующий, остались в лагере. Из города и в город никто не мог войти и выйти, как по билетам дежурного полковника Е. И. Миллера-Закамельского. 12-го пришли к хану его мать и сестра и просили графа очень убедительно пощадить хана по молодости лет его и простить, что он осмелился противиться. Они также приняты были весьма милостиво.³⁸

Между тем господин мой, сделавшись приставом хана, сколько казался велик, особливо по наименованию А. В., столько, напротив того, был я несчастлив, ибо, не говоря уже о прочем, самое пропитание мое состояло только в черных сухарях, кои получал я, и то с превеликою трудностию и большими укоризнами, со стороны денщика Г. С. Вся моя беда происходила от того только, что я не разумел еще российского языка.

Однажды, узнав, что вышеупомянутый Дадаш был в палатке Г. С., зашел я полюбопытствовать, что говорят и что делают составляющие свиту моего господина, и нашел, что головы их по обыкновению были уже довольно наполнены винными парами. Только что я вступил в палатку, как они все принялись меня ругать за то, что я осмелился к ним войти. Дадаш как человек почтенный и добрый тотчас за меня вступился и говорил им, что они напрасно меня обижают, а потом спросил меня, из какого я места и как нахожусь у Г. С. Я уведомил его кратко о месте моего рождения, каким образом поручен Г. С. от священника и какие сделаны были мне при сем обещания; после сего Дадаш велел мне придти к себе в дом и вышел из палатки, показав явное презрение к свите Г. С. — По приказанию его пришед на другой день в дом Дадаша, пересказал ему подробно все мои приключения. Выслушав меня с полным сердечным участием, он изъявил величайшее обо мне сожаление и советовал, чтоб я, отойдя от С., остался у него, обещав по способностям моим женить меня на единственной дочери старшего их протопопа и сделать священником, говоря, что по смерти протопопа я получу себе и все его имение, словом, составит мне все возможное благополучие и что он обещание, которое мне делает, подтвердит письменно и непременно его исполнит, чему и все общество будет радо потому более, что они нуждаются в священниках, а особливо в столь знающих, как я. Мне, однако, казалось делом бессовестным оставить Г. С., не испросив на то его согласия, и потому сказал я Дадашу, что, будучи поручен ему от священника, не могу отойти от него без спроса. Дадаш на сие согласился, и я тогда уже объяснился с Г. С. как о моих нуждах и обидах, кои я претерпеваю по моей у него должности и от свиты его, так и о приглашении Дадаша. Но Г. С., покачав головою и назвав меня глупым и неопытным, стал сожалеть о моей простоте и говорил: неужели ты прельщаешься таким состоянием, которое не более может тебе доставить как тысяч пять, а много десять. — Дадаш дал слово сделать тебе то, чтоб все удивились, и мне как человеку столь сильному и значительному стыдно бы было, если бы я не сдержал моего слова и не доставил тебе того и если бы отпустил тебя менее, нежели с таким-то состоянием; словом, он насулил мне столько разных благополучий, что стыдно мне и писать о том. Впрочем, об огромности таковых обещаний можно судить и по тому, что 5 или 10 тысяч считал он совершенною безделицею, недостойною даже и внимания его. За всем тем я очень чувствовал, сколь мало должно таким словам верить, но, судя по тону и сильным убеждениям его, не смел думать того, чтоб они вовсе были ложны или бы остались тщетными и чтоб я чего-нибудь от него не добился, — и потому решился стяжать душу мою в терпении. — Что ж касается до обид моих, то он говорил с некоторою азартностию: «Да кто здесь смеет сказать тебе что-нибудь?», а в рассуждении того, что я всегда голоден: «Как! — он вскричал, — я приказал все тебе давать!» и с сими словами ушел от меня с торопливостию, как будто сам спешил принести мне что-нибудь для обеда; однако и затем положение мое не поправилось.

18-го числа мая по повелению главнокомандующего все войска снялись и выступили в дальнейший поход чрез Дербент по Кубинской дороге к Шамахе. — В продолжение семнадцати дней стоянки под Дербентом войско очень поправилось и люди весьма были здоровы. Погода была приятнейшая, воздух чрезвычайно чист и свеж; ключевой воды и трав было изобильно, а частию созревали и фрукты. Провианта имели без нужды, словом, ни в чем не было недостатку, все были довольны и веселы, кроме одного обстоятельства, которое причинило было несколько хлопот и о котором хочу я упомянуть, чтоб отдать справедливую честь усердию, верности и бдительности дербентских армян.

По вступлении войск российских в город, когда все уже утихло, самые главные из персиян приготовляли тайный ков. Они переписались с ожидаемыми из Дагистана войсками и распоряжались, чтоб сии сделали на крепость и лагерь внезапное нападение, тогда как все находились в безопасности. Весьма вероятно, что такая тревога причинила бы немалую расстройку, судя по стремительности и дерзости лезгинских нападений, но армяне, тогда же проведав о сем намерении персиян, тотчас дали знать об оном главнокомандующему; они даже указали и место скопища заговорщиков и перехватили одно их письмо. Вследствие чего 12 человек из главнейших зачинщиков взяты были под стражу и отосланы куда следовало.³⁹ После того отыскано было еще несколько человек таких же соумышленников, и спокойствие восстановлено совершенно. Генерал Савельев оставлен был в крепости с несколькими тысячами. — Войска шли в удивительном порядке и с совершенно веселым духом. Первый привал сделали на степи, называемой Рубасы-Чол под деревнею Моллахалыл. — Хан дербентский находился в войске, он имел, впрочем, полную свободу и всякое довольство. Свита его каждый день, а особливо по вечерам, разделяла с ним время, и они все казались отменно веселы. Во время марша хан удивлял все войско своим искусством в верховой езде; лошадь была у него также чрезвычайная по своей быстроте и виду. По крутизнам, едва восходимым, она скакала с необыкновенною легкостию. Хан, так сказать, играл и, кроме удовольствия, ничего не чувствовал. Некоторые из свиты его также имели отличных лошадей и, кажется, ничем более не занимались, кроме как вместе с ханом разделяли его удовольствие; под деревнею Моллахалыл простояли с неделю. Кубинский хан, состоявший в зависимости дербентского как его подданный, прибыл в стан главнокомандующего с объявлением добровольного его подданства и привел с собою в подарок графу отличных лошадей. Главнокомандующий принял и отпустил его с совершенною благосклонностию. Можно справедливо сказать, что хан вовсе не ожидал той степени свободы и тех выгод, какими пользовался от доброты души и сердца благотворившего ему графа.⁴⁰ — Мушкурские армяне были при войсках в числе вожатых. Они заблаговременно предупредили войско наше, чтоб не допущать лошадей своих и прочий скот на паству, ибо по оным местам на несколько верст расстояния находятся ядовитые травы, которых едва только скот хватит, тотчас заражается и падает; чему мы все были очевидцами. Армия шла берегом Каспийского моря, которое находилось в левой руке, а по правую Кавказские горы; поход от чрезвычайного жару продолжался тихо. В день не более проходили как, верст 25, потом отдыхали день и два. 1 июня войска прибыли к реке Самур, выходящей из гор и впадающей в море. По безмерному стремлению воды переправа чрез нее была весьма затруднительна и наделала весьма много вреда. Несмотря на все средства предосторожности и усилия, многие маркитантские повозки с запасами и другие были опрокинуты и унесены в море. За сею рекою в левой руке к морю находится Мушкур — место, заключающее в себе селений до десяти. Армяне, в них живущие, опасаясь мщения со стороны персиян за свое усердие и услуги, российским войскам оказанные, принуждены были после, так как и дербентские армяне и прочие, оставить дома свои, прекрасные сады и плодоносные поля и все недвижимое имущество и удалиться в Россию. Они поселились около Кизляра и поныне сохранили свое название. 7 июня остановились под деревнею Еграх, где простояли несколько дней. Отсюда пройдя несколько верст вперед и потом поворотя в гору примерно верст до 5 находится на горе область, или провинция, Губа. — На сем месте, где поворот к Губе, сделан был привал; потом на первом марше приняли вправо к Шамахе долиною же, сначала весьма обширною и прилегающею с левой руки к морю, а потом окруженною с обеих сторон горами. На сем марше дербентский хан, по обыкновению играя на своей лошади, скакал туда и сюда то по долине, то по крутизнам горы и ускакивал на довольное расстояние. Господин мой С., считая себя дядькою и опекуном столь знаменитой особы, восхищался ловкостию и проворством хана, а с тем вместе и самим собою. — Наконец, не доходя еще до сказанного поворота к Шамахе, когда поравнялись против одной персидской деревни, стоявшей на горе весьма высоко, так что едва можно было ее видеть, хан вдруг пустил лошадь прямо к деревне. Сначала, не подозревая его намерения, смотрели только на его удальство и легкость лошади, скакавшей по совершенной крутизне наподобие зайца; но потом увидели, что игрушка обращается в настоящее бегство; послали в погоню казаков; но как лошади их не привыкли по горам бегать, то хан между тем в виду их добрался до деревни и там скрылся. — Прочие из его свиты, кои надеялись на своих лошадей, последовали примеру его и ускакали под предлогом обыкновенного ристания, тем свободнее, что внимание всех обращено было на одного хана.

Господин С., по-видимому, весьма худо удовлетворил сделанной ему доверенности. Занимаясь только своею величавостию и оскорбляя ею даже своих товарищей, природных русских офицеров, он, так сказать, был обворожен мнимым уважением к нему хитрого хана и свиты его и столько прельщался названием А. Б., персиянами ему присвоенного, что даже допустил хана сделать предварительное к бегству распоряжение, и когда уже оно приведено было в действие, то позже всех мог он сие приметить. Что хан не в одну минуту и не на том самом месте вздумал удалиться, то вероятность сего видна из следующего: когда казаки окружили деревню и отыскивали в ней хана, то вдруг с трех сторон по трое поскакали в разные стороны. — Казаки не знали, куда броситься, ибо ни лошади ханской, ни того платья, в которое он одевался, находясь в войске, ни на ком не было приметно. Наконец, бросились преследовать наудачу. Казаки сделали больше, нежели по справедливости можно было от них требовать, судя по отличной быстроте персидских лошадей: они поймали и привели две партии, т. е. шесть человек, но третьей не достигли и даже следов не могли узнать, и в сей-то счастливой партии находился хан.⁴¹

Г-на С. тотчас приказано было арестовать, опечатать его имущество и приставить к нему караул, с тем чтоб, кроме русского языка, ни на каком другом ни с кем не говорил, а о том, что будет говорить, каждодневно рапортовать дежурному полковнику. — Лошадей его также отобрали, а я остался свободным. — В сей день войску надлежало бы войти на гору и дойти до источника Гурт-Булага (что значит волчий источник), но главнокомандующий дал повеление остановиться и отыскивать хана, однако же все поиски остались тщетны.

Г-н С. до сего случая на марше, когда случалось проходить мимо или близко селений, посылал пьяных своих рыцарей к жителям с повелениями дать для него все нужное, как-то: вина, пшена, хлебов и прочих съестных припасов и фуража для лошадей, объявляя при таковых случаях, что он такой-то знаменитый человек и главное то, что хан, как говорил он, находится у него в полной власти. — Армяне и персияне, в самом деле считавшие его за такового, каким он себя выдавал, несли к нему всячину. — Рыцари его при сем не забывали и себя и как посланники наперед были угощаемы до беспамятства и путь свой продолжали в полном удовольствии и изобилии, будучи без просыпу пьяны.

В таком состоянии по крайней мере могли они считать себя не вовсе лишенными того счастия, какое обещал им С., а я, бедный человек, не зная себе покоя, едва не умирал с голода. — Как скоро С. заарестовали,^[47] то они тотчас его оставили и разбрелись в разные стороны. Я же, напротив того, видя его от всех оставленным, забыл все мои огорчения, нужды и стеснения и по христианскому учению, что за зло должно платить добром, решился не оставить его до тех пор, пока он не освободится или не кончится его дело. — Пришед к нему при переводчике, объявил ему мое сожаление об его несчастии и готовность к его услугам, объяснив притом ему все, что дает мне справедливое право быть им недовольным и что я забываю то единственно для его несчастия.

Господин С., будучи удивлен и тронут моим поступком, изъявлял сожаление, что до сего времени не знал меня хорошо; раскаивался в дурных со мною поступках и напоследок, стараясь уверить меня, отвечал словами царя Давида: что если он забудет добродушное усердие мое, то да будет забвенна десница его и прильпнет язык к гортани его, если не помянет меня в начале веселия своего;⁴² и что он, когда освободится от своей беды, тогда разделит со мною последний кусок хлеба, если не в состоянии будет сделать мне что-нибудь больше. Платье мое, купленное в Кизляре, было уже изношено дотла; Г. С. дал мне овчинный тулуп, взятый у его денщика. Может быть, он нашел бы около себя что-нибудь и другое, но одел меня в шубу, как можно думать, по тому расчету, что я по тогдашней жаркой погоде не всегда буду носить ее. — Простояв на месте для поисков над ханом двои сутки, под конец третьего или четвертого дня пришли на гору и остановились у Гурт-Булага, что было около половины июня, да много также надсматривали строго, я не мог ничего писать и даже говорить много с С., кроме необходимых нужд, да и то чрез переводчика. Он выдавал мне на расходы для него, меня и одного находившегося еще при нем мальчика по одному рублю на неделю; однако и при столь редкой умеренности рука его дрожала, в это время стала мне весьма уже приметна природная и с характером его сопряженная скупость. — Сей суммы было бы вовсе недостаточно, но я каждый день ходил по армянам, следовавшим за армиею и почти в милостыню испрашивал хлеба, вина, сыра, пшена и прочего; а сверх того многие чиновники армии заставляли меня приготовлять для них плав, за что всегда мне платили. — Таким образом доставлял я безбедное пропитание себе и Г. С. с его мальчиком.

Многие штаб- и обер-офицеры, недовольные его поведением, а особливо другие два переводчика, видя бескорыстное мое усердие и добрые поступки с Г. С., кои я оказывал, несмотря на все понесенные от него угнетения и нужды, беспрестанно советовали мне, чтоб я подумал о собственной моей безопасности и пользе, говоря при том, что я потеряю себя, если еще далее останусь у него; некоторые же из них предлагали мне пойти к ним во услужение и давали по 20 рублей на месяц жалованья, более как я полагаю для того, чтобы мною отнять у Г. С. последнюю для него помощь, которой почитали его недостойным. Они даже предсказывали мне, что Г. С. за все мое усердие заплатит мне самою черною неблагодарностню. — Но я решительно отвечал, что не желаю никакой платы и не ожидаю от С. никакой благодарности; что я не оставляю его и потому, что он оставлен всеми и даже своими соотчичами и что платы за мои поступки я ожидаю от одного бога, который повелевает служить и врагам своим и благословлять клянущих нас; друзей же своих и язычники умеют любить и делать добро тем, от кого сами видят добро. —

На стоянке у Гурт-Булаха приехал к главнокомандующему от грузинского царя Ираклия посланником один богатый армянин, сигнахскпй уроженец. Предмет посольства его был, как я слышал, тот, что царь Ираклий, имея намерение идти на Ганджу противу персиян, отмстить им разорение своего государства и смерть подданных его, просил у графа помощи.⁴³ — Узнав о приезде сего посланника, я любопытствовал его видеть и не более как дня чрез четыре встретился с ним у развода. — Я совсем его не знал и, кажется, никогда не видал в бытность мою в Сигнахе, но он при первом на меня взгляде тотчас подошел ко мне с радостным видом и сказал: «А! Друг мой! ты здесь?» — Потом спросил, каким образом попался я в российскую армию и у кого нахожусь в такой ужасной бедности, как он меня видит. — Я пересказал ему коротко только последние мои происшествия в Кизляре и, что нахожусь в услужении у Г. С. Он, знавши уже историю его подробно, изъявил мне сожаление, что я попался в такие худые руки; потом уведомил, сколь много сожалел обо мне доктор и все вообще сигнахские жители, что я их оставил, а последние полагали, что я удалился из города тайно. — «Я также, — продолжал он, — весьма был огорчен твоим уходом. Мы все надеялись, что ты непременно будешь у нас священником. Доктор сердечно желал сделать тебя своим сыном, выдать за тебя свою дочь и с нею все свое имение. — Чем тебе терпеть здесь такое бедствие и жить у человека, от которого ты терпел и терпишь много нужды, а сверх того, как говорят, для него собираешь милостыню и кормишь его, согласись лучше возвратиться в Сигнах; я исправлю все твои нужды и уплачу долги, какие бы на тебе ни были. — Общество наше примет тебя с радостию и не токмо заплатит за все издержки, но сверх того наградит тебя втрое, и более. Ты будешь сделан тотчас старшим священником над всеми. С тех пор как ты заметил их ошибку, они живут между собою несогласно и причиняют чрез то обществу много неудовольствий. Мы видели твое знание в церковном служении и были уверены, что ты совершенно исправишь все беспорядки и подашь другим пример своим поведением, которое доказал в бытность свою у доктора; а особливо сострадательность и благодушие твое, оказанное противу ериванского выходца; о чем после тебя рассказывал нам Матеос, утвердил всех там в той мысли, что в тебе имели бы мы лучшего и примерного священника. — Если ты согласишься ехать в Сигнах, я объявлю здесь мое обязательство от лица всего тамошнего общества, для чего именно я тебя туда отправил и сей час сделаю все, что для тебя нужно. — Оставаясь же у настоящего своего господина, ты не можешь ничего надеяться доброго; его вина, как всем известно, столько велика, что погибель его кажется неизбежною, и я опасаюсь, что если ты от него не отстанешь, то не последовало бы чего худого и с тобою, а для того советую удалиться заблаговременно, чтоб последняя твоя, как говорит священное писание, не было горше первых. У нас же ты будешь жить спокойно, в полном удовольствии и совершенном уважении». — Я отвечал ему на сие: «Милостивейший господин мой! до сих пор тело мое от самого младенчества терпит все испытания, как и вы несколько уже знаете; я привык переносить мое несчастие и мои нужды; — терплю все и надеюсь, что рано или поздно бог призрит на меня с милосердием, помилует и избавит меня от зол моих. — Я чувствую в полной мере то счастие, которое вы не по достоинству моему, но по одному только ко мне милосердию предлагаете, но я дал пред богом в сердце моем слово, чтоб не оставить несчастного моего господина; он оставлен всеми, и мое к нему усердие есть единственною теперь для него отрадою. Если же я изменю моему слову, то умножу болезнь его и горесть. — Я поступаю так по слову евангельскому и не желаю другого счастия, кроме того, которое обещает оно в будущем веке. — Богатство и удовольствие, которое, конечно, могу я получить у вас, для меня есть излишность и ничего мне не прибавит, кроме суеты и беспечности. — Если богу угодно будет наделить меня оным, то я ничего теперь еще не терплю; но если оставлю несчастного, тогда потеряю все и, спасая от нужд тело мое, погублю душу. Но как вы расположены мне сделать благополучие, то я прошу вас всеуниженнейше обождать до тех пор, как Г. С. освободится на волю. Может быть, бог избавит его от сей беды, которую он навлек на себя, тогда я буду свободен от моего обещания и могу оставить его, будучи спокоен в моей совести». Затем я просил его, чтоб он для лучшего моего удостоверения по прибытии обратно в свое место прислал ко мне от всего общества бумагу о том, к чему он меня приглашает, и чтоб он из сострадания к моему хозяину не говорил никому об нашем разговоре, что, конечно, будет ему прискорбно, и, так сказать, приложим раны к ранам его. — В заключение уверял его, что я с радостию исполню приказание общества и непременно отправлюсь к ним тот же час, как скоро буду свободен. Упрашивая его пощадить моего хозяина, я столько был растроган его положением или, лучше сказать, собственною моею чувствительностию, что даже плакал. — Посланник, хотя чрезвычайно был недоволен моим ответом, однако обещал сделать все по-моему и только подтверждал, чтоб я его не обманул. При прощании нашем, смотря на то, что я был босиком, подарил мне на покупку обуви два рубля грузинскими серебряными деньгами. Состояние мое между тем день от дня становилось тягостнее. — Каждое утро до восхода солнечного ходил я от лагеря, так, как на версту, к одному ключу и там, обремененный моею горестию, молился богу. Однажды, находясь в таком труде и проливая обильные слезы, остановил глаза мои на восходящее солнце. Оно было еще на самом всходе, и весь горизонт покрыт был как бы кровавыми облаками. От слез ли или от расстроенного моего положения показалось мне в тех облаках несколько человеческих голов, а над солнцем бегающие люди взад и вперед. Явление сие в такой привело меня страх и трепет, что я бросился лицом на землю и лишился памяти. — В таком положении пробыл я более часа, как наши калмыки, пришедшие на сие место поить верблюдов, меня растолкали. Я увидел тогда солнце довольно уже высоко и не знаю, в бесчувственности ли или во сне то время находился. — Приключение сие, как и вообще горесть мою, я старался сколько возможно скрывать от Г. С., опасаясь, чтоб не усугубить его страдания.

Войска на Гурт-Булахе простояли около полутора месяца. Трава была почти вся вытравлена, так что лошадей надлежало бы отгонять верст до 12 и более, но такая отдаленность со стороны горских хищников была опасна, почему в последних числах июля месяца выступили от Гурт-Булага к обширной долине Персеиду у старой Шамахи, стоящей на самой подошве Кавказских гор. В Гурт-Булаге воздух был очень приятный и здоровый, но в Персеиде нашли сухой и палящий. — Поход с Гурт-Булага был весьма затруднителен, ибо к Персеиду надлежало спускаться по каменистой крутизне. Жители старой Шамахи по причине частых набегов от горских разбойников принуждены были, оставя свои дома, переселиться на другое место, которое называется новая Шамаха, или Ах-Су, по имени тамошней реки, что значит белая вода. От старой Шамахи от 15 до 20 верст на вершине горы есть крепкое и неприступное место Фит-Даги, к коему на некоторое расстояние идет только одна весьма узкая дорожка. — В опасное время, при случающихся там беспокойствах, жители новой Шамахи и всей тамошней области собираются туда. — При нашествии Ага-Магомет-хана на Грузию шамахинский хан не захотел подклониться под его иго и со всем народом удалился на Фит-Даго. Гористые места здесь покрыты были пажитями и составляли приятное зрелище. Вслед за войском прибыли сюда из России архиепископ армянский и находившийся в Петербурге посланником царя Ираклия К.-Ч.⁴⁴ Главнокомандующий для пользы службы принял их с уважением и обласкал сколько возможно. — Епископ послан был к шамахинскому Мустафе-хану с тем, чтоб он приехал в российский стан не так, как к неприятелям, но для изъявления дружбы. Они съехались в деревне Сагиан, стоящей на горе в нескольких верстах от Персеида. В тамошнем армянском монастыре епископ дал присягу хану в том, что он будет принят у нас как друг и свободно возвратится в свое место. По прибытии хана главнокомандующий принял его с приличным ему уважением и уверил, что российские войска во всей его области поступать будут приятельски. Хан с своей стороны говорил между прочим, что он ожидал и будто бы желал прихода россиян, и просил графа оказывать ему свое покровительство и защиту противу шаха, которого он почитает своим неприятелем. По отъезде хана епископ и К.-Ч. вздумали просить графа о прощении Г. С. Они хотели чрез то прославить свое имя и избавить нацию от того бесчестия, что один из их земляков будет вечно несчастлив. — Как бы то ни было, однако епископ и посланник сколько много ни надеялись на благосклонность к ним великодушного графа, но вместе с тем знали и важность проступка Г. С. противу присяги и государства и потому не прежде приступили к ходатайству, как наперед чрез письма убедили шамахинского хана войти в общее с ними посредство. Хан на сие согласился и с своей стороны писал о том к графу убедительное письмо. Граф, желая сделать им удовлетворение единственно для того, что они могут оказать какую-нибудь услугу, приказал представить пред себя С. и в присутствии ходатаев и прочих чинов армии перечитал ему все его поступки, укорил неверностию к службе, нарушением присяги и сколь тяжкому подлежит он осуждению, потом даровал ему прощение и приказал возвратить ему саблю и все его имущество. Как скоро Г. С. освободился, то вместо того чтоб прославлять милосердие графа и помыслить о исправлении своих поступков, он принялся за прежнее ремесло. Тем армянам, которые еще его не знали, — некоторым персиянам и другим простякам говорил и хвастал, что его не нашли виноватым и проч. Я понимал тогда уже по-русски многое, что говорят, и частию мог отвечать. Прислушиваясь иногда к разговорам в корпусе, а более всего по случаю заарестования Г. С., я имел уже настоящее об нем понятие и удивлялся как его необыкновенной страсти к хвастовству, так и тому, что он вовсе не чувствовал ни божияго к нему милосердия, ни графского благодеяния. Впрочем, будучи рад его свободе, я почитал уже и себя свободным воспользоваться первым благоприятным случаем в мою пользу, а между тем положил со всевозможным вниманием наблюдать за его поведением и, так сказать, ходить по следам его. По самохвальству его многие бедные армяне приходили к нему с разными просьбами как к человеку сильному, и он всякому обещал сделать удовлетворение. Люди сии почти всегда толкались у нашей палатки в ожидании милостей Г. С. Однажды они просили меня напомнить ему о своих нуждах; я знал уже, что мой господин их обманывает, но решился полюбопытствовать об его ответе и удостоился изрядных ругательств, что вмешиваюсь не в свое дело.

После сего С., услышав, что граф хочет послать к ганджинскому и шушинскому ханам с предложением вступить в подданство России,⁴⁵ не упустил употребить сей случай в свою пользу, упросив архиепископа ходатайствовать у графа, чтоб оное посольство поручено было ему, за что обещал епископу прославить его между тамошними армянами и непременно довести их до того, что они придут к нему на поклон. Архиепископ охотно на сие согласился. Ходатайство его было принято, и С. послан к обеим ханам; так как и в самом деле он мог выполнить сие поручение по принаровке к свойствам персиян лучшим образом; а притом главнокомандующий имел весьма убедительную причину надеяться, что С. за дарованное ему прощение к заслужению же важной вины своей не оставит в сем случае употребить с истинным усердием всех своих способностей.

По отъезде его я, быв оставлен им по его обыкновению без всякого пропитания, вскоре получил с одним тифлисским жителем письма от помянутого сигнахского армянина, бывшего посланником от царя Ираклия и от доктора Матеоса. Первый писал ко мне, что он в рассуждении моего с ним положения распорядил все по моему желанию и убеждал скорее приезжать в Сигнах, а доктор Матеос, изъявляя в чувствительных выражениях свою ко мне любовь и сожаление о настоящем моем положении, между прочим писал, что как, по дошедшему до них слуху, тот майор, у которого я живу, оказался в важном преступлении, то для меня предосудительно и даже опасно находиться при таком человеке, почему и советовал, чтоб я скорее приезжал к ним, что он примет меня как родного сына и чтоб я на исправление нужд своих для отъезда занял бы на счет его сколько будет мне нужно; а сверх того, если есть на мне долги, то какие бы они ни были, он заплатит все, и сие письмо предъявил бы я для документа. — В самом деле, Матеос был столько известный человек, что я легко бы мог у грузинских или тифлисских армян по предъявлении письма его достать денег сколько бы ни понадобилось. — Я ничего не мог предпринять за отъездом С., ни же отвечать на сии письма по следующему происшествию, случившемуся на тех же днях.

Хан Нуралий, человек молодой лет 20, происходящий, как он называл себя, от крови законных государей Персии, по неудовольствиям бежал оттуда в Россию и находился в Кизляре. Главнокомандующий, как человек чувствительный, принял участие в его судьбе и взял с собою. Хан сей пользовался всеми возможными милостями графа, называл его всегда отцом и казался преданным ему со всею сыновнею горячностию. — Он имел довольно большую свиту и весьма достаточное содержание; а сверх того, как было известно, граф хотел сделать его где-нибудь ханом. Он всякий день веселился за вечерним столом с своею компаниею и утешался с одними песенниками, которые имели весьма приятный голос и по большей части пели одну любовную персидскую песню, которая столько понравилась у нас в армии, что почти все ее вытвердили и пели. — Днем ничем другим не занимался, как игрою или ристанием на лошадях по своему обыкновению — словом, жил в полном удовольствии, особливо со времени побега дербентского хана, которого имение все отдано было также ему. — Граф да и все совершенно уверены были в его преданности и по благодеяниям ему оказываемым имели право ожидать от него такого расположения. — Надобно отдать справедливость, что персияне признательны и благодетельны, но только в своем месте, когда они повелевают сами, не состоят под чужою властию и живут под своим законом; в противном же случае никогда нельзя положиться постоянно на их верность. — Подобно тому и Нуралий-хан, несмотря на все благодеяния, выбирал только удобнейший случай, чтоб настоящее благосостояние свое променять на неизвестное; впрочем, план его, думать надобно, был, по его мнению, самый блистательнейший, ибо он затеял покуситься на жизнь своего благодетеля и погибель всего войска. — По их заключениям, когда главнокомандующий будет убит, тогда уже и все побеждено. — Иуралий-хан, пользуясь отменною доверенностию и благорасположением графа, тем свободнее мог располагать своим замыслом и приспособлять его к выполнению, а как ему ни в чем не было отказываемо, что составляло его удовольствие, то он забрал в свиту свою человек до ста персиян под предлогом верблюдников, конюших и прочих служащих. — Мустафа, хан шамахинский, приезжал в корпус не один раз и с ним видался. — Нуралий, сверх того, нередко посылал из своей свиты в Шамаху для закупки некоторых потребностей и посредством сего или каким другим способом сделал с Мустафою заговор, который вскоре бы приведен был в действие, если б нечаянный случай не обнаружил оного.

Некоторые говорили, что будто бы схвачен был один из его свиты, посыланный с письмом к шамахинскому хану; но достовернее то, что когда Нуралий с своею свитою занимался беганием на лошадях, тогда упала с него шапка. Один из приставленных к нему для надзирания чиновников, из перекрещенных горцев, который был при нем и за переводчика, заметил при сем выпавшее из шапки завернутое по персидскому манеру письмо и осторожно оное скрыл. — Нуралий, может быть, в тот день не нашел удобного случая переслать его, а возвратясь в лагерь, и вовсе о том забыл. Письмо тотчас представлено было к графу и переведено. Нуралий писал к Мустафе уже в последний раз и назначал день и час, когда он должен был напасть нечаянно на лагерь и прямо на ставку главнокомандующего; он же в то время с своими храбрыми людьми будет в готовности, нападет с ним вместе, и, когда таким образом убьют главнокомандующего, тогда все будет побеждено. — По приказанию графа палатку Нуралия-хана окружили ночью и без всякого почти шума обложили его оковами и отправили куда приказано. Свита его также вся была захвачена; у всех нашли в готовности потребное оружие, которое иметь было им воспрещено и которое они приготовили тайно — по сему самому приняты были все меры осторожности. Письма, доставленные ко мне из Сигнаха, также распечатанные, и я не мог иначе отвечать на них, как только словесно, тому, кто их доставил, опасаясь, чтоб не навлечь на себя какого-либо сомнения. Шамахинский хан, узнавши о участи своего соумышленника, тотчас убежал и оставил город.⁴⁶

Между тем войско находилось в трудном положении. От чрезвычайных жаров и употребления плодов появились в оном болезни, и сего несчастия ничем другим отвратить было не можно, кроме запрещения привозить фрукты, для чего поставлены были везде караулы. Лошади, верблюды и быки большею частию попадали от недостатка в фураже, ибо трава была почти вся или вытравлена, или выгорела, а напоследок сделалась и вредною по серному свойству земли; притом же наступила ненастливая погода и дожди. Посему граф дал повеление немедленно выступить к Шамахе, которая хотя не далее была как верст на 15, однако переход сей за недостатком лошадей, верблюдов и волов для перевозки тяжестей был очень затруднителен.

Дядя Мустафы-хана Гасим-хан, человек престарелый, по опасности от своего племянника жил у шакинского хана. Узнавши о бегстве Мустафы, прибыл в Шамаху и заступил его место. — Сей престарелый хан вышел на встретение войску и с предложением подданства своего России сам ввел главнокомандующего в крепость. Граф весьма был доволен поступком сего хана и тут же торжественно поздравил его действительным владетелем Шамахи,⁴⁷ который с своей стороны в собрании всего войска дал присягу в верности подданства. Ему поднесены были в дар на большом серебряном блюде золотые и серебряные деньги, равно другие знатные подарки. Сия церемония сопровождаема была пушечною и ружейною пальбою. — По тамошнему обыкновению дети во весь день кричали провозглашение Гасим-хана владетелем, а вечером как лагерь, так и город были иллюминованы.^[48]

Отсюда главнокомандующий отправил часть войска к Гандже под начальством генерала Булгакова в помощь царю Ираклию, который, как выше сказано, желал отмстить бедствие своего отечества и впервые пошел противу ганджинского хана, который был путеуказателем шаховым войскам и с своими войсками находился всегда впереди. Архиепископ и посланник Ираклия отправились с теми же войсками. По выходе их возвратился и мой господин из своего посольства с некоторыми данными ему там в подарок вещами, для которых, собственно, он и ездил. Во-первых, я объяснил ему о претерпенных мною трудностях и нуждах, ибо он при отъезде своем не оставил мне на пропитание ни копейки; а потом о приглашении грузинского посланника и доктора и даже показал ко мне их письма, несмотря на то, сколько много написано было в них на счет его неприятного. — Мушкурские армяне подтвердили ему как то, что письма сии действительно справедливы, так и то, что сигнагский армянин еще во время его ареста приглашал меня ехать с ним с обещанием знатных наград, о чем было молчано по собственному моему великодушию, чтоб при его несчастии не причинять ему нового огорчения. — Г. С., приняв на себя всегда готовый у него на таковые случаи вид, дал мне почувствовать, что я опять впал в заблуждение и стал жалеть обо мне. Потом вновь наговорил мне множество нелепых обещаний и убедительным тоном, изъявляющим истинное и совершенное во мне участие и расположение ко всему для меня доброму, советовал и даже просил меня потерпеть только до возвращения в Россию. Сими последними словами он более всего мог меня обезоружить, заставить отказаться от путешествия в Сигнах и остаться при нем.

Войска терпели в Шамахе, или Ах-Су, также немалую нужду оттого, что по глинистому здесь свойству земли от выпадавших часто дождей сделалось так вязко, что невозможно было ходить, а более всего, что в продовольствии имели большой недостаток. Посему главнокомандующий решился для препровождения зимнего времени искать лучшего места и на сей конец дал повеление выступить к Мугана-Чолу, т. е. Муганской степи, простояв в Ах-Су около трех недель, что было уже в сентябре месяце. — При выходе войск Гасим-хан подтвердил присягу свою в верности, и граф не имел никакой причины сомневаться, чтоб облагодетельствованный им старик нарушил оную тогда, когда единственно от графа ожидал устроения своего благополучия.

Мугана-Чол от новой Шамахии лежит в левой к юго-востоку. Поход нам продолжался трои суток. — На некоторое от Шамахи расстояние сблизились мы с рекою Кур, впадающею в Каспийское море; на сем походе войско претерпело от глинистого грунта новое затруднение. Но, с другой стороны, много имело отрады и вместе с тем пользы от гранат, во множестве растущих по берегу Кура, коими оно пользовалось с совершенным изобилием на дороге; также в виду войска бегали стадами олени, но по слабости лошадей не имели никакой возможности за ними гоняться. Войско остановилось и поставило лагерь при реке Куре, на весьма пространной и приятной луговой долине; казацкие же полки под командою генерала Платова перешли на другую сторону реки, на Мугана-Чол, куда и все лошади и другой скот были переправлены. — Войско любимому предводителю своему построило можно сказать в короткое время двухэтажный деревянный дом, какового не было и у частных владетелей персидских.

Муганская степь есть единственная и обширнейшая из всех степей Персии, но могла быть полезна для армии только в то время, в которое на нее пришли: она по всему ее пространству, как и лагерное место, покрыта лучшею и полезною травою потому, что селитряное свойство земляной подошвы сообщает ей некоторую соленость, которая для скота полезна и выпадающий снег тотчас растворяла; но с весны до наступления осеннего времени пространство степи сей есть жилище, или, так сказать, царство бесчисленного множества змей и других многоразличных вредных и ядовитых пресмыкающихся гадов. Воздух делается тогда тяжелый, горький и совсем неудобный к дыханию, так что и в некотором от нее расстоянии нельзя сносить оного; шум же и свист шипящих змей бывает слышим проезжающими издалека; словом, что в продолжение весны и лета ни человек, ни же какой-либо скот или зверь к сему месту приблизиться не может. Войско для зимованья построило землянки. При сем случае и здесь выкапывали множество змей; некоторые из сих ядовитых животных были в окружности около 12 вершков. Вслед за войском доставлен был на плоскодонных судах, называемых кираджи, провиант и вино, также и военные снаряды, а река Кур снабжала армию во множестве рыбою: осетрами, севрюгою и красною рыбою (газель-балык), у которой вся внутренность наполнена вкусным жиром, употребляемым по всей Персии в пищу и для освещения. Ловлею занимались более казаки, а частию и маркитанты. — В лагере многие, по персидскому манеру, жаркую рыбу подправляли еще толчеными грецкими орехами с соком кислых гранат, каковое кушанье называется на-персидски фисень-жан, в которое употребляют также и лимонный сок. Пшена сорочинского навезено было во множестве, из которого делали плав, и вместо масла употребляли при том помянутый жир газель-балыка. Нельзя лучшей желать стоянки, какова была на сем месте. Войско, будучи довольно уже изнурено, здесь, так сказать, ожило и при совершенной безопасности имело полное изобилие, удовольствие и веселие. Талышинский хан, салиянский султан, некоторые из знатных персиян Гилянской провинции и несколько из таких, кои, быв родственники каких-нибудь владетелей, по обычаю персов сперва укрывались от них по другим местам, потом, узнав о благодетельности и щедрости графа, пришли с объявлением своего усердия и подданства и многие даже готовы были сражаться противу своих единоверцев вместе с российскими войсками, зная, что в продолжение зимы не приступят ни к какому действию и что до весны весьма много еще найдется способных случаев первым вместо усердия и услуг поступить по-неприятельски, а последним бежать и пристать к стороне своих единоверцев к противодействию россиянам. — Несмотря на сие, главнокомандующий принимал их с обыкновенным своим великодушием и благосклонностию и давал каждому приличные подарки и награды, ожидая, что хотя некоторые из них останутся верными и могут оказать какую-нибудь пользу. Вскоре после сего прибыл в армию из Петербурга находившийся под покровительством российского двора прежний владелец Гилянской области, или провинции, Муртаза-Гули-хан,⁴⁸ бежавший из своего владения в Россию для спасения себя от тиранства родного его брата Ага-Магомет-хана персидского, который, убив мать сего хана, грозил и его сварить в котле, — в армию прислан он пз Петербурга с тем, чтоб возвращено было ему его владение. Вследствие сего главнокомандующий послал в разные места Персии прокламации, что с наступлением весны российские войска начнут военные действия. Сверх того, употреблены были многие шпионы из армян и частию надежных персиян разведать тайно о расположении и состоянии персов. — Впрочем, и без того известно, что российская армия без всякого препятствия могла идти внутрь Персии куда только угодно, лишь бы, судя по состоянию и количеству российских войск, не было недостатка в продовольствии оного. Не говоря о частных владетелях, сам шах, который и не был в готовности, не мог выставить таких сил, которые бы в состоянии были противодействовать российскому воинству, тем более что они не имеют или по крайней мере не имели в то время артиллерии и страшатся действия ее. Одно завоевание Дербента, который есть ключ Персии и называется у персиян железными воротами, привело их в трепет.^[49] Но полученное известие о кончине государыни императрицы Екатерины II⁴⁹ остановило дальнейшие военные действия. Между тем происходила в войсках со всею церемониею присяга на верность подданства вступившему на престол государю императору Павлу I. А 6-го числа января 1797 сделана была на реке Куре иордань,⁵⁰ и день крещения празднован самым торжественным образом; все войско стояло в параде, а по окончании водоосвящения производима была чрезвычайная пальба так, что персияне и армяне, не слыхавшие таких громов, объяты были страхом и удивлением.

После сего в продолжение двух месяцев находившиеся в стане салиянский султан, талишский хан и многие другие под разными предлогами один после другого возвратились в свои места и разнесли слухи, что российские войска скоро оставят Персию. — По сему поводу персияне предались своевольствам и начали по дорогам производить грабежи и убийства. Старик, шамахинский хан Гасим, забыв все благодеяния графа, также взбунтовался и занялся разбоями. Ожидая, что по выступлении российских войск племянник его возвратится на свое место, а он должен будет опять бежать, то посредством насилий собирал с богатых шамахинских жителей, своих подданных, контрибуцию, а просто сказать, грабил их, дабы запастись деньгами. Прежде нежели армия выступила с Мугана-Чола, со мною произошли следующие приключения. Салианский султан при отъезде своем обещал Г. С. подарить мальчика и девку из грузинских пленных за услугу его, оказанную ему в получении от графа подарков. Г. С. для получения мальчика и девки отправил меня с одним казаком в кибитке, выпросив для пропуска нашего билет. Сверх того, поручил мне разведать в Салиане, как думают и что говорят персияне о нашей армии. По необыкновенной скупости своей не дав нам на дорогу ни одной копейки, сказал, что везде будут давать нам все, как скоро объявим, что мы служители А. Б. На дороге увидели мы несколько убитых персиян и сами ежеминутно подвержены были опасности от набегов персиян или горских разбойников.

Салиан стоит ниже к Каспийскому морю. Мы ехали около берега Куры; две ночи укрывались в лесу и, где должно переправиться в Салиан, приехали на третий день. Персиянин, переправивший нас на другую сторону реки, требовал за перевоз, но мы, не имея чем ему заплатить, сказывали, что посланы от А. Б. к их султану, но персиянин самым усердным образом ругал и А. Б., и нас. Султан также не был расположен оказать уважение к посольству Г. С. Он не допустил нас к себе под предлогом занятия свадебными делами своей дочери, которую выдавал за талишского хана, однако же сделал с нами по крайней мере ту милость, что чрез своего чиновника приказал отвести нам квартиру у одного персиянина из роду Салиан-лу,^[50] с тем чтоб нам равно и для продовольствия лошадей давано было все потребное. Сей персиянин по своей бедности весьма недоволен был нашим к нему прибытием и в продолжение с лишком трех недель нашего там пребывания в ожидании от султана ответа ругал нас беспрестанно, и беспокойство и хлопоты составляли главную для него неприятность нашего постоя. Казак только примечал, не разумея персидского языка, а я столько понимал силу брани, что надлежало иметь всю осторожность, чтоб не быть убитыми. Я переносил все с терпением и советовал товарищу моему сколько можно ласкаться к персиянину, несмотря на его брани. — Чтоб менее быть у него на глазах, мы целые дни проводили на рыбной ловле, производимой посредством закола. Кур в сем месте столь изобилен осетрами, белугою, севрюгою и прочею рыбою, что подобного лова, кажется, нельзя найти в целом свете, ибо рыбу из реки вынимают, как из садка. Кроме собственного продовольствия тамошних мест нагружается множество приходящих от Каспийского моря судов, и за всем тем изобилие ловимой рыбы простирается до того, что из нее вынимают напоследок одну только икру, а мясо бросают опять в воду. В прогулках моих я не пропускал прислушиваться к разговорам персиян об нашей армии, и что она пройдет назад, было на языке у всех.

Дома в Салиане большею частию из камыша, вымазанные глиною, а некоторые складены из необожженного кирпича. Здесь удивлялся я талишским коровам, они самого большого роста, как голландские, и на шее имеют горб в пол-аршина, как у верблюдов на спине. Мне сказывали, что в самом Талише у коров горб сей еще больше, даже до аршина. Такой породы коров, кроме Талиша, нет нигде, что приписывают действию тамошнего климата. Салиан хотя от Талиша недалеко, но, как говорили мне, по привозе туда талишских коров горб у них уменьшается. Впрочем, известно, что многие той породы коров вывозили в Астрахань и в другие места, но там горб их мало-помалу пропадал, а в приплоде и вовсе оного не было.

Хозяин кормил нас наместо хлеба жареною рыбою в масле газель-балыка. — Не видя здесь никогда хлеба, я спросил однажды хозяина, для чего он не дает нам хлеба, но он отвечал, что по всей Салианской области никто его не употребляет и не знает. Желая удостовериться в сей новости, я спрашивал там многих престарелых персиян; но они все даже с клятвою уверяли меня, что хотя они и видят у других народов хлеб в употреблении, но ни они, ни их отцы и деды никогда его не едали; что главная пища их состоит из пшена; а хлеб у них в неупотреблении до того, что когда надобно бывает унять дитя или малолетнего, то первая для них угроза состоит в том, что им дадут хлеба. Таким образом, любопытствуя в Салиане о всем, что мне встречалось, я между тем примечал, что за мной присматривали, и напоследок очень прилежно по следам моим ходил какой-то персиянин повсюду. — Султан к себе не допускал и не давал никакого ответа; я и казак явно почти видели, что нам предстоит опасность. В исходе второй недели поста, будучи на реке, увидел я в не дальном от Салиана расстоянии многие армянские селения, пришедшие на судах из Гилянской области, с острова Анзали, где стоял небольшой российский корпус. По причине оказываемых ими усердия и услуг они при отбытии оного корпуса ожидали со стороны персиян мщения и смерти, и для того шли в Мугана-Чол к главной армии, чтоб с оным дойти до Баки, а оттуда отправиться в Россию. — Я решился, не упуская далее времени, адресоваться к находившемуся в Салиане одному российскому кавалерийскому майору В…ну, который по сделанному с султаном переговору послан был туда от графа вроде консула по предмету доставления в армию по реке Куру провианта и по закупке здесь рыбы российскими купцами, приезжающими из Астрахани. Я пошел к нему с казаком поздно вечером, чтоб не быть примеченными. В некотором расстоянии от его квартиры мы увидели несколько человек персиян и потому заключили, что они кого-нибудь караулят. Опасность наша слишком была очевидна, но Г. В. в тот вечер, будучи занят своими удовольствиями, не допустил нас до себя, несмотря на все представления о неизбежной нашей гибели. — Находившийся при нем в услужении россиянин из астраханских жителей сказал мне по-персидски, что В. по любовной интриге находится и сам почти в неизбежной опасности, но нимало об ней не беспокоится. — Мы принуждены были ожидать до другого вечера. — Перешептывание хозяина нашего с своими домашними явно открывало нам, что погибель наша весьма близка, но Г. В. не допустил нас и на другой вечер по той же причине; в третий вечер слуга его сказал нам тоже, что никак не можно доложить об нас и отлагал до следующих суток, но я решительно настоял, чтоб консул к нам вышел, а казак, вышед из терпения и забыв всякое уважение, начал тут кричать насчет консула все, что только отчаяние могло ему внушить, и, таким образом, г. консул не мог от нас отделаться. Он позвал к себе меня одного; я, пересказав ему наше положение, просил, чтобы он постарался спасти хотя одного казака, которому по своей одежде и незнанию персидского языка совсем невозможно избегнуть предстоящей опасности. — Г. В. столько был нетерпелив, что в продолжение моего разговора, не дослушивая слов моих, несколько раз выходил в другую комнату, где, по-видимому, находился предмет приятнейшего для него занятия, чем жизнь двух человеков и исполнение своей должности; а в заключение сказал только то: «Хорошо, я постараюсь, ступай домой», — и с тем меня оставил. Из сего ответа уразумел я, что он вовсе не помышлял о средствах к нашему и собственному спасению и что отнюдь не должно полагать на него надежды. — С величайшим страхом пришли мы с казаком на свою квартиру другою дорогою и последние две ночи не смели заснуть, опасаясь быть убитыми во сне. — Я писал о сем неоднократно к С. с надежными людьми, но он отвечал мне только то, чтоб я старался скорее взять девку и мальчика и говорил бы о себе, что я слуга А. Б. Не находя никакого средства к своему избавлению, я решился прибегнуть к хитрости. — В следующий день утром, вышед по обыкновению с квартиры и возвратясь назад весьма скоро, с торопливостию объявил хозяину, что получил от своего господина письмо к султану, и просил его к нему меня проводить, сказав при том, что армия наша идет к Салиану. — Весть сия была очень грозна, и меня тот же час проводили к султану. Показывая ему одно армянское письмо, писанное ко мне от С., которое будто бы получил сейчас на реке, сказал, что Г. С. свидетельствует ему свое почтение и просит приготовить у себя для него квартиру и что войски уже выступают в Салиан. Султан отвечал мне, что он приготовит все нужное, и приказал, чтоб я как можно скорее отправился назад, ибо Г. С. может понадобиться и повозка, и я сам. Опасаясь, чтоб меня не перехитрили, то дабы удалить всякое подозрение, я вызывался, что С. может обойтиться и без меня и что я, если он прикажет, буду дожидаться его здесь. Но султан струсил в самом деле и, боясь обнаружить свое неблагонамерение, отправил нас в тот же час. — Переправясъ чрез реку, мы погоняли лошадей без пощады, не разбирая дороги, и столь были поспешны, что к вечеру приехали в корпус. Я пересказал С. о первом приеме султана, о наших страхах и о Г. В., но С. твердил свое, что, конечно, я не говорил об его имени и что потому единственно получили мы столько затруднений и опасности. Я принужден был на сие сказать уже ему откровенно, как мало знают и уважают А. В., и в самом начале объяснил подлинником брань перевозчика.

Г. С. нашел я в это время очень скучным от того, что прибытки его за отъездом бывших в стане именитых персиян, пресеклись, а при том, к сугубой горести его, приехал к нему из Астрахани престарелый брат его, человек очень почтенный, который, по слуху о знатности своего брата, им воспитанного, думал получить от него какое-нибудь пособие. — Но бедный старик ошибся самым жалким образом. — Он, как в Астрахани всем известно, был богатый человек, но оскудел по милости своих приказчиков. Господин мой, меньший его брат, с своей стороны по силе возможности также содействовал к его разорению, когда Г. С. пришел в совершенный возраст, то брат послал его в дагистанский город Андрея купить там марены и шелку, отправив с ним 8000 рублей. Г. С., остановясь в Кизляре, в продолжение 6 месяцев оные деньги прожил в свое удовольствие, а потом, не смея возвратиться к брату, вступил в службу и, по счастию, наконец добился до чинов. — Старик, не видавши его много лет, усердно желал иметь удовольствие с ним видеться и, между прочим привезши с собою в корпус несколько тюков курительного табаку и остальное домашнее серебро, надеялся при помощи своего брата сделать оборот и сколько-нибудь поправить худые свои обстоятельства, но С. отказал ему и в куске хлеба, за то, что был им воспитан как отцом и за то, что лишил его знатного капитала, если полагать в счет и прибыль, какую мог он получить от оборота 8000 рублей. — Но сего еще не довольно: старик ходил в старой худой одежде, и когда С. стали указывать на бедность его, то он говорил всем, что от него будто бы определено брату из его доходов ежегодной пенсии по 1000 рублей в год, но что брат его пьяница и вообще дурного поведения, так что какие бы ни были деланы ему пособия, но в лучшем положении увидеть его нельзя. Таковое бесчестное хвастовство причинило старику жестокие огорчения, ибо, не зная настоящего дела, многие над ним издевались и укоряли худым поведением. Он столько был тронут поступком неблагодарного своего брата, что, проклиная час его рождения, с глубочайшею горестию объяснял мне свое несчастие и оскорбление, говоря, что он доселе все переносил великодушно, но злодейство брата убивает его совершенно. Может быть, сие обстоятельство в продолжение времени дошло бы между ими до важной истории, если бы не наступил вскоре поход к Баке.⁵¹ Г. С. послал меня с своим денщиком отвезти наперед в Баку на повозке некоторое его имущество, между которым была всякая всячина, набранная им кое-где. Я просил у него на дорогу или денег, или припасу, но он по безмерной своей скупости не дал ничего и опять посылал было меня с одним своим именем А. Б., но я напомнил ему, сколь много терпел уже я сраму и голоду от его имени без денег, за каковое справедливое представление он едва меня не прибил, запрещая впредь пред ним не отвечать, и в заключение сказал, что я буду получать пищу от денщика, которому он также ничего не дал. Первый день дороги прошли мы благополучно и ночевали в одном караван-сарае, где остановилось еще человек восемь проезжающих торговых людей, персиян и армян. Товарищ мой начал ужинать свой хлеб; я пришел было к нему, но он объявил мне, что поделиться со мною не может потому, что ему самому будет недостаточно, что хлеб дается ему казенный, так как и сам он принадлежит государю, и для него одного принимает все трудности, не требуя больше ничего, что его судьба и солдатское звание ему определили, и потому не может никто отнимать у него того, что дано ему государем; г-н же майор, отправляя меня, должен был дать мне на пропитание из своего кармана, а не на счет солдатского казенного куска, чтоб и его уморить с голода, — приводя к тому и другие неоспоримые резоны. Видя, что у бедного денщика в самом деле было больше ума, нежели хлеба, я признал доказательства его справедливыми. — На другой вечер остановились мы в двухэтажном большом караван-сарае, выстроенном для проезжающего купечества со всеми потребностями и таким образом, что в нем при случае нападения от разбойников можно защещаться, как в крепости.^[51] — Здесь также нашли мы несколько человек проезжающих, у которых для памяти усопших родственников их выпросил хлеба и сыра, коими поделился с моим товарищем, который доедал уже последний кусок своего провианта. Наутро от сего места проехали мы не более двух верст, как наступила глинистая вязкая дорога. — Лошади наши от недостатка в корме были тощи и при трудности дороги едва могли переступать, а наконец одна из них пала. Глина прилипала так к колесам, что чрез несколько оборотов совсем их покрывала. Нам надлежало на каждом почти шагу ее очищать и пособлять лошадям тянуть. Было уже за полдень, как мы выбились из сил до того, что оба плакали. Тяжелый нефтяный запах, от грунта земли происходящий, морской ветер и дождь — все усугубляло наше мучение. К счастию, наехали на нас купцы персияне и по убедительной просьбе моей помогли лошадям дотащить повозку нашу до того места, где дорога набучена камышом и хворостом, и рассказали, как найти для ночлега деревню, чрез которую должны мы ехать. Судить о трудности сей дороги можно по тому, что грязь до набученной дороги хотя не более простирается как на четыре версты, но мы провели тут почти целый день. — В деревню пришли мы к вечеру и там кое-где бедным лошадям набрали сена, смешанного с камышом. Жители сей деревни по случаю похода войск все разбежались, и мы ночевали в ней одни. Чтоб дать лошадям собраться с силами, простояли тут еще сутки. Место здесь гористое и для проезжающих в зимнее время очень опасное, ибо при наносе снега проезжающие по незнанию дороги попадаются в глубокие ямы и погребаются под снегом; таковых несчастных видел я тут в разных местах несколько человек. От деревни надлежало подниматься в гору примерно верст до 5, а после того спуститься уже прямо к Баке. Несмотря на сие малое расстояние, довольную пологость горы и на наши пособия, лошади едва доплелись до вершины пред вечером. Оставя товарища моего на горе, пошел я в Баку^[52] отыскать дом одного известного армянина, который С. знавал в Астрахани, но за смертию его адресовали к его вдове и зятю. Они охотно согласились принять пожитки С., и я тот же час возвратился к товарищу и привел его с собою в дом. У вдовы был малолетний сын, который вечером читал азбуку; чтоб помочь себе в голодных обстоятельствах, я не упустил при сем случае показать мою ученость и усердие, поправляя его ошибки. Хозяйка и ее зять весьма были мною довольны и с честию приглашали за свой стол; по моей милости и товарищ был накормлен хорошо. Я пробыл у них с неделю и прилежно занимался учением ее сына, толковал также о законе и был за сие усердно угощаем.

Между тем в Баке известились, что войско наше уже с Куры-реки выступило в поход к Баке, и мы поспешили забрать остальной его обоз и отправиться туда и так, отблагодаря хозяев за хлеб за соль, поскорее собрались в путь. — Лошади по недостатку там в корме не имели достаточного довольствия, как мы, поправились весьма немного и потому не могли иначе идти, как только тихим шагом. Трудная дорога и всход на гору тотчас их утомили; я и товарищ мой ожидали, что нам на вязком месте опять доведется мучиться или и совсем придти в корпус без лошадей. Но, к счастию, с горы увидели под деревнею, в которой мы ночевали, наше войско. — Г. С. был испуган, что мы привели только двух лошадей, и с беспокойством спросил о третьей. Я описал подробно все наши мучения, чтоб тем более доказать ему причину потери лошади; не забыл также сказать, что и я мог бы умереть по его милости с голода, если бы не встречались на дороге добрые люди. — Он, чтоб увернуться от всякого на последнюю статью ответа, был столь неблагодарен за тяжкие труды наши, что начал меня ругать, для чего мы не воротились назад. Будучи выведен его бессовестностию из терпения, осмелился я сказать ему прямо, что он судит без всякой справедливости: «Видишь ли, господин, — говорил я ему, указывая на лошадей, что в них нет и двух фунтов мяса, — посмотри им в глаза, как они упали глубоко, чуть дышат и не могут держать голов; как же могли мы по такой дороге с повозкою воротиться назад, когда они едва доползли уже самое малое расстояние? Тогда привелось бы бросить на дороге твои пожитки». — Бросить пожитки! это привело в чрезвычайное возмущение все душевные его способности; он, как бы лишившись вовсе рассудка, с азартностию кричал несвязные слова и такую бестолочь, что я и денщик почли его рехнувшимся, а особливо как он с своей повозки, на которой ехал, начал сам перекладывать на тех же лошадей чемоданы и еще кой-какую рухлядь. — Я принужден был остановить его и опять указать на лошадей, что они не тронутся и с места, если положить на них хоть один фунт. — Посмотрев с приметною досадою на лошадей, будто хотел сказать им, для чего они не терпят голода, устают и намерены издохнуть подобно прочим, не желая дождаться того, чтоб он по крайней мере мог их продать. Эту мысль можно было читать на его лице без ошибки. — Уверившись в справедливости моих доказательств, выбрал пожитки свои назад, повозку также взял с собою и с кротостию сказал мне, чтоб я лошадей вел до Баки под уздечку, а там постарается он продать их. Денщик помнил хорошо свои преимущества и поехал с ним, отказавшись решительно принимать еще столько мучения для Г. С. и его почти издохших лошадей. Многие офицеры, смеясь над ним, спрашивали, что он, конечно, сих лошадей по своей милости желает отвести обратно в отечество и доставить им удовольствие увидеться с своими родными, и проч. — Но лошади совсем не имели сил продолжать обратное в Баку путешествие. — Я почти их тащил или, набравши под пазуху камышу, оным манил их вперед. Многие из войска, смеясь на меня и на лошадей, спрашивали, кому мы принадлежим, а другие говорили: «Видно, ты ведешь лошадей в Баку в гостинцы воронам; брось, дурак! Они скорее сами сюда прилетят». — Господин мой при отъезде запретил мне отвечать на подобные вопросы, но как я при множестве народа не был расположен к скучному молчанию и желал с прочими насчет его повеселиться, то всякому отвечал, крича: «Господин С., которому я принадлежу так, как и сии лошади; он никому не велел мне отвечать и об нем сказывать!» — «Подлинно ты никому не сказываешь о своем секрете», — отвечали мне. Между тем кони мои, не пройдя и половины дороги на гору, совершенно стали, а день приходил к вечеру. Одна из них соскучилась, не захотела идти далее на гору и легла, а чрез несколько времени и совсем издохла. — Опасаясь по свойству Г. С. подвергнуться какому-либо подозрению, я обрезал у ней уши и хвост, чтоб представить их в доказательство действительной потери. — Другая также не двигалась с места, и я принужден был ночевать на горе под открытым небом и проливным во всю ночь дождем. С рассветом дня кое-как дотащил я сию последнюю одрань до вершины, где надлежало уже спускаться с горы, но и сия не рассудила более служить Г. С., повалилась и тотчас издохла. С сею я сделал то же, что и с первою. — Но, пришед к дому, где я должен был пристать, признаки сии скрыл я при себе в том предположении, чтоб наперед узнать, как примет меня хозяин без лошадок его и что будет говорить? Только что вошел я в комнаты, то прежде всего услышал голос Г. С.; он по обыкновению своему или, прямее, по натуре своей кричал только о себе и рассказывал хозяевам свои анекдоты, которых не было, несмотря на то что день только еще наступал и что хозяевам совсем было не время слушать его хвастовства, я не прежде велел о себе ему доложить, как около дома собралось несколько из армян бакинских, и ожидал его на улице. Г. С., услыша от меня, что я пожаловал к нему один, начал меня при людях ругать, говоря, что я, конечно, лошадей продал. Я молчал, ожидая, что будет дальше; потом он, оборотясь к армянам, говорил: «Представьте, этот бездельник лишил меня двух прекрасных лошадей, которых купил я в Персии; одна была такая-то: заплачено 500, а другая такая-то 800 рублей». — Простаки в том ему поверили и весьма легко согласились с ним в вышеизъясненном подозрении на меня. Тогда я попросил своего господина остановиться и, при всех принеся к нему хвосты и уши, говорил: «Вот это те самые хвосты и уши, которые были у ваших лошадей; все люди видели, как они издохли, одна почти на том же месте, где хотели вы положить на них новую кладь, а другая наверху горы; а тех лошадей, каких вы покупали в Персии, я вовсе не видел и не знаю». — Тут Г. С. крикнул на меня, как я смею ему отвечать, и, наплевав мне в глаза, ушел в покои же; обнаружив его хвастовство, вошел за ним. Я принял намерение здесь непременно от него отстать и решился идти против его, в случае нужды перед хозяевами дома обнаруживать его во всем, чтоб не терять своего преимущества, чувствуя себя гораздо для них полезнейшим, нежели он. Хозяйка дома по-прежнему не оставляла меня своею милостию и за обращение мое с ее сыном кормила меня тем, что только у них случилось, а Г. С. хотя имел тут свою квартиру, но пировал по разным домам у тамошних армян и по нескольку суток совсем не приходил домой. По всегдашней привычке своей он и там не оставил каждому обещать кучу всякого благополучия и за то угощаем был самым усерднейшим образом. Судя по простоте их и неведению, весьма немудрено, что ему верили во всем, что он ни говорил. — Я хотя со стороны пропитания весьма был здесь доволен, но как приобретал оное всегда и везде сам собою, то здесь решился не давать Г. С. покоя и требовать от него все что должно. — Но чтоб действовать не без пользы, то всегда приставал к нему при нескольких свидетелях и по большей части отыскивал его в гостях и особенно при тех, пред которыми он описывал свое высокомочие. Представляя нужды мои, что я бос, наг и всегда голоден, требовал, что он или бы отпустил меня, или держал так, как должно; но он в ответ только посылал меня к денщику, который при каждом разе говорил мне одно и то же, что выше описано, и я, наконец, вознамерился таковые ответы его сообщить Г. С. при народе. И так в одном доме между многими гостьми, наперед высмотря всех к нему уважение и довольно послушав самохвальства его, осмелился приступить к нему с моими требованиями. Он, чтобы смешать меня, с великим гневом закричал: «Я тысячу раз тебе сказывал, чтоб ты требовал от денщика, он получает лишний паек и ему все от меня приказано». — Но я, не теряя духа и показывая, что крик его совсем меня не пугает, спокойно отвечал ему, что я столько же раз по его приказанию требовал от его денщика хлеба, однако же он говорит, что у него для меня нет лишнего пайка и что господин мой не имеет права отымать от него то, что жалует ему государь за его службу, и проч. Г. С. и тут отделался от меня бранью, уверяя всех, что я глуп и бестолков, и с тем меня выгнал. Несмотря на сие, для препровождения времени и для занятия я продолжал мои требования при всяком удобном случае, тем более что в Баке дороговизна дошла до того, что за одно яйцо платили по 20 копеек, а по сему можно судить и о прочем. Г. С., имея довольно со мною хлопот по сему предмету, за всем тем не вздумал, однако, ни одного раза, чтоб дать мне хотя одну копейку. — Напоследок я довел его до того, что он между тамошними жителями потерял весьма много уважения и доверенности, и весьма уже немногие слушали и верили хвастовству его; ибо он в иных случаях столько уже пересаливал, что даже обнаруживал сам себя. Между тем я, будучи совершенно праздной, днем обыкновенно ходил по городу и все любопытствовал, а чтоб по дурной погоде менее иметь труда в обозрении окрестных мест, то ходил на самую большую крепостную башню, видимую в ландшафте в правой руке, называемую Кыз-Галаси, что значит девичья крепость, и на башню Минаре, принадлежащую мечети; вечерами же занимался обучением сына хозяйки. Г. С., чтоб освободиться от меня, приказал мне взять верховую его лошадь и отвести на степь и там искать с нею травы, где лучше, с тем чтобы не приходить и на квартиру, не сказав, впрочем, ни слова о том, чем мне питаться. Не столько из слепого повиновения, сколько для любопытства, что из сего выйдет, я принял сие поручение беспрекословно, с тем, однако же, чтоб в исполнении его располагать себя смотря по обстоятельствам. — Лошадь сия, от одного армянина ему подаренная, в самом деле была очень хороша, а только от скупости его была весьма заморена. Сожаление к сей животной заставило меня трудиться с нею ходить и искать ей хорошей травы; для себя уже собственно у проезжающих выпрашивал милостыню, а к ночи, несмотря на строгость запрещения, возвращался спокойно на квартиру. Спустя несколько дней, в половине страстной недели, будучи в поле, увидел я персиян человек до 15 верхами, которые на вопрос мой сказали мне, что они едут осмотреть горящую землю. С ними был Муртаза-Кули-хан, для которого, собственно, и предпринята была сия прогулка. — Радуясь такому драгоценному для меня случаю увидеть новые чудеса, я тотчас сел на свою лошадь и поехал с ними. Хотя расстояние от города до оного места было по крайней мере верст до 20, но ночью всегда было видимо большое зарево. Горящая земля находится на одном из тамошних холмов близ некоторой деревни, против острова, называемого Авшаран, который по каменистой и пространной отмели в сем месте нередко бывает гибельным для мореплавателей, ибо они в ночное время, обманываясь выходящим из земли огнем, стремились к нему и претерпевали крушение. Дорогою, где только встречали мы лужи, везде поверх воды видел я нефть, которая в окрестностях Баки добывается повсюду и составляет главную сего города промышленность. Огнистое место, или горящая земля, обнесена каменною стеною, в окружности по крайней мере и без ошибки сажень до ста. Персияне, жители здешней деревни, Муртазе-Кули-хану как брату главного повелителя Персии показывали здесь все с усердием и подобострастием. Во внутренности стены, выстроенной в древности огнепоклонниками, находятся комнаты, род келий, в которые пересылаются жители оной деревни на зимнее время и живут в них до весны. — Посредине каждого покоя, или кельи, выкопана яма, в которую для печения хлеба и варения кушанья ставится круглый глиняный сосуд, называемый тонир,⁵² наподобие кадушки без дна. Когда нужно печь хлебы или варить кушанье, то на дне ямы, разрывши немного поверхность земли, прижигают ее огнем, от чего делается довольно большое пламя. Когда тонир накалится, тогда приготовленное тесто небольшими колобами налепляют вокруг его, и таким образом выпекаются хлебы весьма скоро, а когда нужно приготовлять кушанье, то, произведя огонь, на тонир ставят кастрюли; когда же огонь более не нужен, тогда бросают на него несколько земли и тем его потушают. В потолке покоев сделано отверстие, род душника, который сообщает свет и служит вместо трубы, когда разводится огонь. То же собственно место, которое всегда горит, не более в окружности как четыре сажени, или одна сажень в поперечнике. Земля вообще глинистая белая; огонь выходит из нее, как бы выдуваемый ветром, и виден только в своей поверхности, нимало не изменяя вида земли. Впрочем, окруженное стеною место все имеет вообще горящее свойство, и в нем производится огонь и тушится таким же образом, как сказано выше. Сверх того, как глиняное место имеет всегда щели или трещины, то в сии узенькие отверстия беспрестанно выходит горючего свойства воздух. — Персияне рассказывали нам, что если в комнате закрыть душник и запереть двери в то время, когда произведен огонь, то в ту ж минуту ее взорвет, подобно пороховой силе, и для сего в угодность Муртазы-Кули-хана показали пример: в средине ограды находится нарочно выкопанный колодезь глубины сажен до 7, на дне которого приметно было несколько воды; поверхность его выкладена диким камнем и имеет отверстие не с большим в аршин, которое, покрыв плотно войлоками, прибили их для крепости гвоздями, а потом, положа на средину камень по крайней мере в пуд и просунув под войлоки зажженную лучину, бросили в колодезь. — Вдруг на дне колодезя сделался грохот наподобие отдаленного грома, продолжавшийся минуты с две, а потом взорвало войлоки и бросило камень за ограду. — По приказанию их мы стояли от колодезя в нужном для безопасности расстоянии. Сверх того, указав нам на индейцев, случившихся там на сей раз и поклонявшихся с благоговением пред горящим местом,⁵³ рассказали нам, что они приезжают сюда брать, по мнению их, сей священный огонь, который содержится в воздухе, выходящем из помянутых щелей, и которым они, наполняя тузлуки (кожаные мешки), и отвозят его по своим местам. Там, проколов тузлук самым тонким орудием, к сделанной дырочке приставляют огонь, отчего выходящий воздух, до того невидимый, зажигается и выходит уже огнем, доколе не истощится, и в сем заключается одно из важнейших их жертвоприношений. Для доказательства сего взяли они тузлук, завязанный крепко с одного конца, другим приставили к одному из отверстий, или щели. Как скоро тузлук наполнился воздухом, тогда, завязав и другой конец, проткнули его иглою и подожгли. После чего вовсе из неприметного отверстия начал выходить стремительно самый тонкий огонь и продолжался до тех пор, пока не опустел тузлук.

Воздух, смешанный с нефтяными и серными частицами, столько здесь тяжел, что в продолжение трех часов производимых опытов мы едва могли оный сносить. Жители сказывали, что свежий человек не более может пробыть у них двух суток, а если более, то должен лишиться жизни.

Муртаза-Кули-хан возвратился с своею свитою в город, а я остался на поле дождаться сумерков, а между тем дать лошади отдохнуть и пощипать травы и, как обыкновенно делал, приехал на квартиру уже ночью.

Я на сей раз очень был благодарен Г. С., что доставил мне случай видеть такую редкость. Когда же в доме все успокоились, я занялся представлением себе всего того, что относилось к пребыванию моему у Г. С. Обещания его доселе неслыханных мною благодеяний, сделанные первоначально в Кизляре и толико обольстившие меня и добродушного кизлярского священника, повторенные еще в Дербенте, когда Дадаш Стефан предлагал мне всевозможное для меня счастие; в Гурт-Булаге, когда был он заарестован и где для него отказался я Ираклиеву послу, сигыахскому армянину, от священства, от женитьбы на дочери первого тамошнего гражданина доктора Матеоса, от богатого приданого, дохода и общего от них ко мне уважения, и последние в Персагате, когда получил от Матеоса пригласительные письма и имел все возможности последовать за предстоявшим мне верным счастием; потом приводил на память мое к нему усердие, верность, самые тяжкие труды, все нужды, стеснения, и, смею сказать, необыкновенное терпение в перенесении собственно от него всего того, что только может назваться тягостнейшим в жизни, и напоследок невнимание и, можно сказать, сверхъестественная нечувствительность его ко всему оному. Благосклонные читатели мои, кажется, могут быть уверены, что с некоторого времени не слепая и безумная надежда управляла моими поступками и заставляла столько терпеть, но главнейшее сего основание было священное учение, что в терпении должно стяжать душу свою и что терпением человек побеждает все. — Я признаюсь, что по простоте моей и природному расположению сердца я только не умел полагать оному меру, т. е. чтоб научаться из прошедшего и судить по настоящему о будущем. Наконец, обращаясь к последнему положению моему, я видел ясно, что Г. С., обременяя меня новыми трудами, как и прежде, не заботился о том, что я терплю, и особенно по тогдашнему холодному времени, самые мучительные изнурения, не имея ни обуви, ни одежды, не получая от него ничего на пропитание, и что я, может быть, умираю с голоду. — Сии соображения и рассуждения открыли мне, что я удовлетворил в полной мере возлагаемому на человека терпению, что ожидать от Г. С. чего-нибудь доброго есть совершенное безумие, в котором я, кажется, не оправдался бы и пред самим богом, несмотря на невинную простоту сердца моего, и что оставаться далее в недеятельности и невнимании к собственной пользе слепотствующим будет значить собственное произволение к получению себе зла, очевидно предстоящего. И так, не отлагая вдаль, решился наутро же его оставить. Вступление мое начал с уговора и обещаний, сделанных им первоначально в Кизляре и повторенных несколько раз, потом напомнил ему о моей службе, трудах, бедствиях, пожертвованиях для него моим благополучием, тогда, как он был оставлен всеми; наконец, поведение его противу меня, что он вместо записания в службу употребил меня на собственные услуги, что я от первого до последнего дня бытности моей у него не получил от него ни одного куска хлеба, износил свое собственное платье и обувь; остаюсь наг, бос и не имею на него более никакой надежды и для того прошу его отпустить меня; надеясь с помощиею божиею найти себе пристанище прежде, нежели российские войска совсем отсюда выйдут. — Г. С. слушал меня, казалось, со вниманием, но как говоренное мною было ему известно, то в самем деле занимался он придумыванием, как обойтись со мною, чтобы меня удержать, и, по-видимому, не нашел ничего лучшего, как прибегнуть к обыкновенной своей уловке. Он, изменив свое лицо, старался по-прежнему меня уверить, что я ошибаюсь, думая так худо о будущем моем блаженстве, которое он доставит мне по приезде в Россию, и между тем требовал моего терпения. Но чем более смягчал он тен свой и чем более казался благорасположенным, тем менее имел я терпения его слушать, удивляясь его лицемерию и хладнокровному бессовестию, с каким он хотел уверить меня в противном, что я ощущал всем моим телом и душою. — «Нет, господин мой! — отвечал я. — Не могу более иметь веры к твоим словам и полагаться на обещания, которые никогда не будут исполнены». — «Как ты можешь думать и говорить мне, что будто я не исполню или не могу исполнить моих обещаний», — возразил мне Г. С. с сердцем, обижаясь моим заключением как бы несправедливым. В ответ, почему не могу более ему верить, я повторил ему то же, что за всю мою службу никогда не видал от него ничего, кроме бедствий, голода, наготы и ругательств, присовокупя в заключение, что я с давнего уже времени примечаю за каждым его шагом и не могу ошибаться в его свойствах, которые столько же знаю хорошо, как и то, что у меня нет теперь никакой одежды, кроме висящих лоскутков худого тулупа, что хожу босиком и умираю с голода на степи смотря за его лошадью, которой он также жалеет купить корма; и напоследок, указывая на брата его, который по предварительному от меня извещению, находясь при сем разговоре, слушал нас, я в безмолвии сказал: «Да и что можешь ты, господин мой, сделать доброго чужому человеку, когда сему старику, родному своему брату, который, как он говорит, воспитал тебя от младенчества до совершенных лет как своего сына и у которого ты промотал препорученный им тебе капитал и за все его благодеяния отказал ему ныне даже в куске хлеба и, сверх того, обесчестил пред всею армиею, рассказывая, что даешь ему по 1000 рублей на год пенсиона и что он пьяница, негодный и распутный человек». Сии последние слова и то, что не может более продолжать надо мною бесчеловечных своих обманов, взбесили его до крайности. Осыпая меня ругательствами, кричал: «Поди, черт с тобою, куда хочешь, ты мне более ненадобен». — «Нет, господин мой! Я не могу отойти от тебя без ничего. Ты видишь, что у меня нет никакой одежды и обуви. Холодное время и тяжелый морской ветер пробивают даже мою внутренность, и я без нужной помощи могу скоро погибнуть. Я прошу из всех твоих обещаний за мою службу и горести, и за то, что, кроме одного худого твоего тулупа, я носил все свое и не получал ни одной копейки жалованья, сделать мне одну милость, купить мне какое-нибудь платье и дать несколько денег, чтоб я мог иметь пропитание, пока сыщу себе какое-нибудь пристанище». — «Нет тебе ничего, пошел вон, и не смей никогда сюда прийти», — кричал мне на то Г. С., потом вошел к хозяевам и требовал, чтоб меня как негодяя приказали вытолкать из дома. — Они не смели его огорчить, он был в мундире, а я в рубище, и так хозяйский слуга вывел меня, шепнув, чтоб я подождал его в назначенном месте, куда спустя полчаса пришел ко мне хозяйкин сын, принес кое-чего для моего обеда и сказал, чтоб я вечером пришел тихонько ночевать в их конюшню. Целый день шатался я по улицам, заходил в церкви и, обливаясь горчайшими слезами, молился богу, чтоб помог мне в бедственном и ужасном моем положении и дал бы мне место, где мог бы я приклонить бедную мою голову. В утешение себя и для укрепления в терпении приводил на память бедствия великих людей, о коих только читал и слыхал, в том числе припомнил и о царе Ираклии, в каком положении видел я его в Анануре, и наконец то, что мы не знаем могущее случиться с нами завтра; счастливый повержен будет в бедствие, а бедствующий обретет счастие; может быть, и меня завтра же ожидает какое-нибудь благополучие, которое подобно нечаянным образом встречалось уже мне не один раз, и что где нет способа, там должно употреблять терпение. Когда стало темно, то по приглашению хозяйского сына пришел я в конюшню. Ночь была столь холодна, что я не мог согреться и заснуть ни на одну минуту; несколько часов показались мне годом. Утром рано пришел ко мне хозяйкин сын и принес пищу. Несмотря на мое состояние, я занимался с ним ученьем, пока солнышко взошло довольно высоко, и тогда вышел со двора — с надлежащею осторожностию, чтоб не видал Г. С. День был также холоден, тело мое большею частию было обнажено, ноги также, и морской ветер действовал на меня жестоко. Проходя улицами, в одном месте случилось мне в первый раз видеть здесь нужду и бедность города, что дрова и навоз, употребляемый для топки печей, продавали весом. Потом в другом месте услышал я в некотором доме обыкновенную персидскую музыку; люди беспрестанно то входили туда, то выходили. Я полюбопытствовал о сем узнать, и мне сказали, что оный дом называется Зор-Хана,⁵⁴ что значит сильный дом. Вошед в него, увидел я, что всякий приходящий по произволению своему брал в обе руки гири различной тяжести и играл ими под такт музыки до совершенной усталости. Причина таковому роду забав, как меня уведомили, во-первых, та, что посредством оных укрепляются жилы и очищается кровь, а другая, что всякий, испытывая силу свою, находит удовольствие показывать ее пред другими. — Пробыв в сем доме около часа и вышед из тепла, я тем сильнейшему подвержен был действию холодного воздуха и ветра. В ногах чувствовал нестерпимый лом, и всю внутренность мою, так сказать, переломило. Выбившись совершенно из сил, решился идти к Г. С. просить, чтоб он хотя дал мне забытую у него одним персиянином обыкновенную войлочную епанчу, — по счастию, я застал его в квартире и, со всевозможною убедительностию представляя ему крайность мою, столь ясно видимую, просил, чтоб дал мне ту епанчу, упомянув именно, которую оставил такой-то персиянин. Г. С. дал мне заметить самым чувствительным образом, сколь неприятно ему напоминание о способе приобретения сей ничего не значащей вещи и, с неистовством осыпая меня всеми ругательствами, забывши необходимое и должное уважение к хозяевам, кричал на меня: «Что ты дал мне или оставил у меня, что приходишь ко мне с требованиями? разве я обязался тебе все давать (хотя никогда ничего не дал); я приказал тебя выгнать и запретил сюда приходить», и проч. и проч., а в заключение начал толкать вон. Я, не отдохнув еще от страдания минувшей ночи и страшась следующей, решился не отставать от Г. С. и, упав ему в ноги, беспрестанно умолял его для самого бога сжалиться надо мною, удовлетворить единственную мою просьбу, что я чрез два или три дня возвращу ему ту епанчу, только бы нашел себе место. Г. С., видя, что он ни бранью, ни побоями от меня не отделается, принужден был вытащить епанчу и, подавая мне дрожащими руками, усугубил свои ругательства, обременял меня и весь мой род живых и мертвых проклятием и именно желал, чтобы с сею епанчею погибли вместе тело и душа моя. — Наконец, строго подтвердил, чтоб я непременно принес ее обратно чрез три дня, в противном же случае он скажет здешнему начальству и прикажет, чтоб меня выгнать вон из города или бросить в море. — Я обещал все и торопился от него уйти, боясь, чтоб он не раздумал и не отнял епанчу обратно. — Таким образом кончилась моя с ним история. За сие приобретение, могущее защищать меня от холода, я благодарил бога от всей души и впредь вверил себя его промыслу, ни о чем более не заботясь. Откланявшись Г. С., сошел с двора, а с наступлением ночи возвратился на показанный ночлег. Закутавшись в свою епанчу,^[53] ту ночь спал я спокойно и по милости вдовы был сыт.

На следующий день, вышед со двора, думал пойти за город в лагерь посмотреть там большого парада, о котором говорили уже несколько дней. — Идучи весьма скоро и будучи погружен в размышление о моем положении, о скором выступлении войск и о том, к кому бы мне пристать и какие употребить средства, чтоб не остаться в Баке и попасть в Россию, встретился я с одним пожилых лет человеком, который, остановя меня и смотря с некоторым вниманием, спросил по-персидски, куда я тороплюсь и что за человеки. Сей вопрос раскрыл в душе моей всю горесть, все чувствования претерпеваемого мною бедствия, и я, обливаясь слезами, отвечал ему коротко, что я самый несчастный армянин и беднейший из всех сущих на земле, хожу туда и сюда, чтобы как-нибудь провести день до ночи, прошу и ожидаю божией помощи. Он спросил меня, хочу ли я пойти в услужение к одному российскому майору, человеку очень доброму, который был в отдельном небольшом корпусе графа Апраксина, отправляет должность казначея и находится теперь в Баке и что он, сам будучи купцом, служил в оном корпусе переводчиком, знает Г. майора за человека весьма доброго и надеется, что если я буду хорошо себя вести и усердно ему служить, то он меня не оставит и сделает мне добро. Я бросился ему в ноги, несмотря на грязь, и просил для бога, для памяти родителей его сделать мне сие благодеяние и что я всеми силами буду стараться служить сему господину. «Ну, так пойдем теперь же со мною, — сказал он, — я тебя сейчас к нему отведу» — и таким образом воротился я назад.

Дорогою рассказал я ему в коротких словах, как я попался к Г. С. и как ему служил; описал поступки его со мною, все обманы и с чем от него отошел. Пришед в квартиру Г. майора, армянин, мой благодетель, сказал ему наперед, что привел ему слугу, своего земляка. Г. Б., как звали сего почтенного майора, вышед из своей комнаты и взглянув на меня, испугался. Епанча составляла единственное одеяние, а на ногах были одни лоскутки кожи. — «Кого ты ко мне привел и откуда взял эту черную полунагую животину?» — спросил он армянина. — «Это несчастный, но по-видимому очень хороший человек, служивший у Г. С», — отвечал он. — «А! у С.», — сказал Г. Б. и, улыбаясь, спрашивал меня самого, как я познакомился с Г. С. и долго ли с ним жил. — Я хотя понимал все, о чем меня спрашивали, но не на все еще умел отвечать и потому более объяснялся с помощию армянина и пересказал ему мою историю. — Г. Б., изъявив искренное сожаление о бедствиях моих, сказал: «Мы все давно знаем Г. С. точно таким человеком, как ты его описываешь. Сколько ты терпел у него зла, я постараюсь на противу того столько сделать тебе добра». — Потом без всякого моего требования сам определил мне жалованье по 8 рублей серебром на месяц и требовал, чтоб я только служил ему также усердно и верно, как и Г. С. Я обещал ему от всего сердца и сколько достанет сил моих. Г. Б. тотчас приказал своему денщику снять с меня мою одежду и отдать мне походное его платье. Я затрепетал от радости, увидев две куртки алого и двое шароваров синего тонкого сукна, коротенькие сапоги с серебряными шпорами и маленькую каску с пером. Я обмыл грязь, меня покрывавшую, расчесал волосы, нечесанные почти во все время службы моей у Г. С. и, одевшись в назначенное мне платье, не узнавал сам себя. Мысли мои оживились, и я живо чувствовал, что из состояния смерти перешел в состояние жизни. В новом моем одеянии предстал я Г. Б. с лицом веселым. Заметив, сколь велика была моя радость и восхищение, он очень был доволен, что получил случай доставить погибшему человеку спасение и, смотря на меня, сказал: «Я дарю тебе обе пары, и если ты прослужишь мне усердно хоть один месяц, то и еще награжду тебя». — Будучи растроган добротою чувствительной души его, благодарил его и армянина как виновника моего благополучия с радостными слезами. Г. Б. после сего назначил мне должность камердинера и сверх того, чтоб варить для него кофе и приготовлять трубку. Первые свободные минуты посвятил я на принесение господу богу душевной моей благодарности за спасение меня. Душа моя исполнена была чистейшей радости и благоговейного умиления, что он взыскал меня так скоро и оправдал веру мою на его промысл и милосердие. «Аз! усну и спах и восстану, яко господь заступит мя»,⁵⁵ — говорил я в утешение себя, а теперь восклицаю в день скорби моей: «воззвах к нему и услышал мя от горы святыя своея».⁵⁶

В продолжение 8 дней до выезда из Баки, когда я был посылаем от Г. Б. по разным надобностям и ходил по городу, многие, смотря на меня, удивлялись и не верили, чтоб я в таком наряде был тот самый, который прежде ходил почти обнаженным и просил милостыню. Меня останавливали и спрашивали, что я точно ли тот самый, который жил у Г. С., подтверждая сие и уведомляя, что нахожусь у Г. Б., рассказывал им о милосердии и человеколюбии нового моего господина. Судя по наряду моему некоторые из армян заключали, что я даже получил офицерский чин. Напоследок дня в два счастливая перемена со мною сделалась известною всем бакинским армянам, которые из того приняли весьма неприятные насчет С. мысли. Я же с моей стороны как в самый первый день, так и в последующие, когда только выходил со двора, нарочно проходил мимо его квартиры и, останавливаясь против окон его, разговаривал с проходящими так, чтоб он меня заметил, а несколько раз встречался с ним на улице. Армяне и многие из офицеров после сего укоряли его худыми и несправедливыми со мною поступками, указывали на благодетельность Г. Б.; укоризны сии были столько же для него жестоки, сколько справедливы. Но он на сем не остановился и вместо того, чтоб предохранить себя впредь от дальнейшего обременения совести своей столь черными делами, решился употребить все средства, чтоб как-нибудь лишить меня настоящего счастия, и для того в один день после обеда, без сомнения узнав, что меня не было дома, пришел к Г. Б. под видом его посещения, думая, наверное, что Г. Б. будет у него обо мне спрашивать. Он в сем не ошибся, и ожидаемый вопрос последовал тотчас после первых обыкновенных приветствий. — «Почему вы, Г. С., так держали и отпустили бывшего вашего слугу?» — Ответ начал восклицанием: «Ах! вы не знаете, чего этот негодяй мне стоит; я еще в Ериване малолетнего отдал его в Араратское большое училище (где он никогда не был), за учение и воспитание его платил несколько лет; он обязан мне всем, что только знает; а сверх того бедным его родителям дал 300 рублей серебром для поправления их состояния, за что они отдали его мне в полную власть как подданного и поручили моему покровительству. Но он, забыв все мои благодеяния, вместо благодарности беспрестанно делал мне самые несносные огорчения, так что я, потерявши терпение, принужден был его от себя прогнать. Это такой мерзавец, что я не видал ему подобного и сожалею, что вы приняли его к себе. Уверяю вас, Г. Б., что он и с вами будет делать то же, что делал со мною». — Как Г. Б., так и прочим офицерам, у него на тот раз случившимся, было весьма приметно, что С. за тем только и приходил, ибо, проговоря столь нелепую и злобную клевету, стал откланиваться. Г. Б. просил его, чтоб подождал моего прихода и при мне повторил бы свои слова, что он желает непременно увериться в том с лица на лицо и не хочет держать у себя столь худого человека; но Г. С. отговорился недосугом и спешил выдти. Тогда Г. Б. и прочие вслед ему кричали: «Теперь знаем, Г. С., чего тебе хотелось; знаем, что ты обманщик и злой человек!» и проч. Я, возвратясь по выходе Г. С. не более как чрез четверть часа, и услышал от гостей Г. Б. все новости, которые пересказали они мне с хохотом и различными насмешками насчет Г. С. Выслушав сие, я не мог не пожалеть о Г. С. как о моем ближнем, видя, до какой степени доходит злость и мщение людей, ибо здесь Г. С. хотел лишить меня даже того, что я получил, так сказать, из рук самого бога.

Читатели может быть подумают, что я в рассуждении Г. С. многое здесь прибавил, но я смею, напротив, уверить и клянусь совестию христианина, что в описании поступков его со мною я объяснился с крайнею и всевозможною умеренностию. Справедливость сего подтвердят все, как российские чиновники, с ним служившие не токмо в армии, но и в других должностях прежде и после похода, так и многие из армян, люди почтенные, которые только его знают. Дай бог и я истинно желаю ему от всего сердца, чтоб сие умереннейшее описание поступков его, обнаруживающих душевные его качества, послужили ему вместо зеркала, в котором он, увидев себя, мог бы обратить внимание на несчастное состояние души своей и убедиться тою неотрицаемою и священною истиною, что за пределами здешней жизни ожидает нас строгий суд, на котором к изобличению нашему увидим изочтенными не токмо дела, но и всякой праздной глагол наш. Буде же сие не сделает в нем никакой лучшей перемены, так по крайней мере пусть это послужит мерою осторожности для других, кои Г. С. еще не знают, и, следовательно, особливо при отличном мастерстве его притворяться могут обмануться в нем, иногда самым горестным образом.

Между тем главнокомандующий получил повеление возвратить армию в пределы России⁵⁷ и вследствие сего стали приготовляться к походу. При армии остались только полковые орудия, а главная артиллерия была уже погружена на суда и отправлена морем. Главнокомандующий при сем случае в виду бесчисленного множества зрителей сам спрашивал почти у каждого солдата, не имеют ли они на него какого неудовольствия. Но в ответ все солдаты в один голос кричали ему, что они почитают его своим отцом, что вовек не забудут любви его к ним и будут благословлять имя его, и проч. и проч. Начальник сей и в самом деле расставался с войсками, как нежнейший отец с своими детьми, и сия сцена тронула всех до глубины души. Не было почти ни одного, который бы не плакал. Со всех сторон солдаты, рыдая, кричали: «Прощай, отец наш», — и осыпали графа всеми благословениями от чистого сердца в продолжение нескольких минут беспрерывно; потом в честь его выстрелили по нескольку патронов. Великодушный, чувствительный граф, по совершенной доброте души и несравненной нежности сердца своего единственный, был столь растроган любовию и привязанностию к нему войска, что не мог также удержаться от слез, которые, может быть, против воли его падали обильно на благодарную грудь его.⁵⁸

От фронта граф прямо поехал к морю и отправился с своею супругою на яхте. Войско пошло берегом по дороге, Алте-Агачь называемой (что значит шесть дерев), мимо Гурт-Булаха чрез Кубу на Дербент. Г. Б. из пожитков своих оставил при себе только самое нужное, а прочее послал с денщиком при войске в общем обозе. Сами же мы на 24-пушечном фрегате отправились морем. На другой день Г. Б. по согласию с начальником фрегата, с которым он так, как и прочие чиновники, имел стол вместе, определил мне иметь пищу в артели матросов в равной с ними части, заплатив следующие за сие деньги. Не привыкши к мореплаванию, я тотчас начал в здоровье расстраиваться, ибо, кроме одного хлеба, да и то весьма мало, не мог ничего есть, употребляя до сего времени всегда чистую и приятную ключевую воду, хотя, впрочем, часто случалось быть голодным, не мог также пить корабельной воды потому, что, будучи налита в винные бочки, имела для меня вкус отвратительный. На 4-й день нашего по морю плавания Г. Б., приметя крайнее мое изнеможение, оказал ко мне совершенно отеческое сострадание и чувствительную заботливость. Он упросил капитана, чтоб мне давать кушанье от их стола, которым я и пользовался. — Днем было довольно весело; всякий занимался по-своему, но ночь для всех была тягостною и опасною. — Г. капитан для шутки, указав на одного матроса из молдаван, сказал всем, что благополучного ветра надобно ожидать по его губам, которые пред тем всегда синеют. По сему многие садясь около молдавана беспрестанно смотрели ему на губы, что довольно составляло смешную сцену. Однако хотя сказанная капитаном примета подала повод к шуткам и смеху, но вышла справедлива и на первый раз удивила всех, когда матросы закричали: «У молдавана посинели губы!» — и бросились поднимать паруса. Все бросились смотреть на молдавана, у которого точно по словам капитана губы посинели очень приметно, и в самом деле чрез несколько минут начал дуть попутный ветер. После сего губы молдавана для всех служили возвещательным знаком. Между тем морской воздух и качка столько меня утомили, что я совершенно сделался болен, не мог употреблять никакой пищи и лишился почти всех сил. На 6-й или 7-й день нашего плавания сделалась буря с громом, я лежал почти без памяти на корме в углу. Волны беспрестанно меня обливали, но я весьма мало сие чувствовал. Напоследок один человек подошел ко мне и, поднимая меня, сказал: «Встань, друг, и молись богу, мы погибаем. Ежели еще четверть часа продолжится буря, фрегат или разобьется о камни, или потонет». — Несмотря на всю мою слабость и получувственное состояние, слова сии сделали на меня сильное впечатление и будто разбудили мои силы. Встав, увидел я первый еще раз неизбежную смерть в толиких ее ужасах. Время было почти около 4 или 5 часа пополудни, но представляло весьма темные сумерки. Фрегат наш то стоял на высокой горе, то повергался в бездну и часто сильными порывами ужасной бури склонялся набок так, что мачты касались воды. Каждое мгновение мы ожидали, что фрегат или покроется висящими над ним горами, или погрузится в бездне. Еще до меня пробовали бросать якорь, но, опустив канат с лишком на 40 сажень, не достали дна, и фрегат пущен был на волю божию. Матросы и весь экипаж совершенно отчаялись. Все прощались друг с другом, исповедывались, и всякий предварительно искал средства к спасению. Одни взлезли на мачты, другие приготовляли доску и кто что мог найти. Между тем все усердно молились господу богу об отпущении грехов своих и о спасении и призывали в помощь великого угодника его святителя Николая. — В таковых-то случаях испытует всесильный бог веру рабов своих.

После сего буря продолжалась еще более получаса с равною жестокостию; капитан фрегата хотя первый возвестил опасность и чувствовал ее, как и все прочие, но повелевал и действовал с неутомимостию. Напоследок приметили, что ветер начал ослабевать; вдруг вскрикнули все «Слава богу!» «Слава богу!» и, можно сказать, что мы в одно мгновение от смерти перешли к жизни, все предались живейшей радости, со слезами благодарили господа бога за спасение и друг друга обнимали. Не прошло часа, как буря совершенно утихла, тучи рассеялись, воздух очистился и остальную часть дня провели в веселии. Между тем одни смотрели, не увидят ли какой-нибудь птицы как признак близкого расстояния от земли, другие пробовали воду, а капитан фрегата смотрел в подзорную трубку, но, кроме неба и воды, ничего не было приметно. Матросы, сидя в круговеньках, рассказывали о приключениях, на сем свирепом море случившихся; что в таком-то месте разбился такой-то корабль, там-то потонуло такое-то судно или прибило его к такому-то месту, где неприятелями или хищниками были все побиты и ограблены, и, словом, рассказами своими умножили только собственный и других страх. — По утишении бури всякий считал себя вновь рожденным или воскресшим из мертвых; но безветрие и опасность дождаться подобного штурма наводила на всех уныние. Пред наступлением же следующей ночи подул попутный ветер. Капитан с веселым лицом возвестил всем, что если погода не переменится, то к утру надеется доставить нас в отечество. Ветер сделался вскоре сильный; фрегат наш летел быстрее птицы, рассекая пенящиеся волны, и посредством шума их, казалось, давал радостный голос, что он оканчивает опасное с нами плавание. Никто во всю ночь не смыкал глаз ни на одну секунду, все с нетерпением ожидали рассвета, чтоб увидеть какие-либо признаки приближения нашего к земле. Пред рассветом начали пробовать воду и по вкусу ее заключили, что мы уже недалеко от пресной воды, потом только что начало рассветать — какая радость! — увидели в воздухе летающих птичек, потом белую воду и наконец усмотрели в подзорную трубку остров, это был один из тех островов, на которых устроены астраханские рыбные ловли. Но, не доезжая еще до него, увидели носящиеся льдины; часовые на маяке, стоявшие от острова не более как в полуверсте и рыбаки советовали, чтоб фрегат по тяжести его груза и по мелкости того места остановить и далее нейти, сказав, что за несколько дней погиб в льдинах один купеческий корабль, шедший из Гиляны с грузом и со всем экипажем. Они также уведомили нас, что граф проехал за пять суток прежде нас, а два другие судна, с нашим фрегатом отправившиеся, — за двое суток. — Здесь военные чиновники нашли легкие суда прямо до Астрахани и отправились на другие же сутки. — Г. Б. со всеми прочими офицерами отправились к острову Седлисту, отстоящему от Астрахани, как сказывали, в 95 верстах, и доехали туда в двое суток, а в третьи прибыли уже в Астрахань.

Тут великодушный господин мой, заметив, что здоровье мое находилось в худом состоянии, просил хозяина дома, чтоб приказал своим людям иметь за мною смотрение и доставлять мне все нужное, и я чрез несколько дней при хорошей пище, совершенном покое и благоприятной погоде выздоровел. Будучи еще в Персии, слыхал я, что в Астрахани есть в одной армянской церкви такие часы, которые бьют сами собою. — Это казалось мне неимоверным. При первом со двора выходе пошел я искать сию церковь и, ходя довольное время около церквей, однако же не слыша, чтоб на которой-нибудь из них били часы, усумнился в справедливости мне говоренного; но напоследок, проходя мимо соборной армянской церкви, увидел на колокольне изображение часов и вскоре к великому удивлению моему услыхал их бой. — С изумлением загнувши голову, смотрел я на них около получаса. — Один из проходящих мимо меня тамошний армянин спросил меня по-русски, что я так прилежно смотрю на колокольню. Сказав ему причину моего любопытства по-армянски, спросил его, где живет один из тамошних армян, такой-то, бывший в Персии в российском корпусе с одним астраханским купцом. — Армянин, смеясь на меня, говорил: «А! это твой знакомый? пойдем, я тебя провожу», — и пройдя со мною несколько улиц, указал издали один дом, сказав, вот здесь он живет. Сей злой насмешник указал на дом городской тюрьмы. Подойдя к сему дому и видя в окошках железные решетки и несколько человек в одном месте, сперва удивился, однако не оставил спросить и о моем знакомом, который тотчас ко мне явился к решетке. Он уведомил меня в первых словах, что сидит в тюрьме; потом без всякого смущения и с твердою уверительностию говорил мне, что он совершенно невинен и если примет наказание, то это напрасно, и что те, которые его до сего довели, будут за то отвечать богу. Я заметил, что сей невинный из числа тех, кои чем более виноваты, тем более стараются не казаться таковыми, и, сделав ему в нескольких словах нужное наставление, чтоб он если не по делу, то по смирению души признавал себя виновным пред богом и просил его о помиловании, и проч., поторопился его оставить, опасаясь, чтоб не подвергнуться чрез разговор с ним какому-либо неприятному приключению. — Оттуда прошел я к рынку, где, увидя вареные раки, заключил и уверил себя, что это какие-нибудь красильные корки. Надобно знать, что хотя и есть у нас раки, но они не в употреблении, следовательно, их не варят, а потому и я никогда не видал их так красными, а всегда черными. Потом пришел я на торговую площадь, где тогда при стечении народа читался какой-то указ. Увидев здесь между прочим книжные лавки, тотчас поспешил домой узнать, как должно спросить ту книжку, по которой должно учиться русской грамоте, и, взяв с собою денег, в ту ж минуту возвратился на площадь, взошел в лавку и без всякого торга заплатил 20 копеек. — Я имел чрезвычайное желание учиться по-русски еще, в армии, но негде было достать азбуки. Я столько обрадовался моей покупке, что не помнил самого себя и думал, что я все уже имею. Пришед домой, я просил очень убедительно людей нашего хозяина, чтоб меня учить, и обещал за то им платить из моих порционных денег. Они охотно на сие согласились, и я, сделавши по моей должности то, что от меня требовалось, сидел за азбукою беспрестанно и никуда не выходил со двора. — Учившие меня удивлялись моему прилежанию, и тем более, что я по моему состоянию платил им очень щедро; одному давал деньги, а другому покупал вино и, словом, не щадил ничего. Таковое рвение подало однажды повод к довольно продолжительному разговору с господином дома, который, узнав об оном и желая позабавиться на мой счет, нарочно призвал меня к себе в небытность Г. Б. и говорил, для чего я сижу все дома и не любопытствую видеть и знать город, что для меня как человека чужестранного и несведущего необходимо; учиться же и сидеть беспрестанно за азбукой нет для меня никакой пользы, да и напрасно буду терять в том мои труды и время, потому что мне уже с лишком 20 лет от роду. — Я прежде всего спросил его, позволит ли он мне отвечать ему, а получив от него на то позволение, говорил: «Я начал учиться не по счету лет моих, но по убеждению рассудка, показывающего мне видимую и совершенно необходимую в том нужду для моего счастия; если же я буду шататься по городу и терять время токмо для пустого любопытства и лености, то потеряю чрез то мою пользу, какую без сомнения принесет мне то, если я при помощи божией успею выучиться русской грамоте. Сверх того, я читал, слыхал и сам много раз видел, что праздные люди не токмо бесполезны для себя, но и вредны для других; не терпя никаких трудов, они предаются всяким распутствам и нередко злодействам. — Тяготят собою общества, делая разные беспокойства; похищают у других то, что нажито трудами их в продолжение многих лет и нередко целой жизни, и самый язык их не иное что, как орудие зла, смущений и клеветы, и, словом, что жизнь праздных исполнена бесчестия, а по кончине нередко преследует их проклятие. Я же, напротив того, желаю и стараюсь посредством учения приобретать благоразумие, быть добрым человеком, полезным для других, заслужить честное имя и по смерти оставить по себе добрую память». При сем насчет нерадивых и не знающих грамоте привел ему приличный текст из Евангелия. — «И так, осмеливаюсь спросить вас, милостивейший господин, — продолжал я, — чему теперь присоветуете мне следовать». — «А! ты видно уже много читал, что так рассуждаешь и знаешь священное писание; конечно, ты христианин?» Сей мучительный вопрос был для меня несколько чувствителен и подал мне смелость отвечать на то вопросом же! «Кто, сударь, по священному писанию первый исповедал, что Христос есть сын божий? Авгар, армянский царь, — продолжал я. — Мы имели и имеем также епископов, архиепископов и патриархов; и хотя несколько время армянская нация была погружена во мраке идолопоклонства, но великий Григорий паки просветил нас верою христианскою, чему прошло уже более полторы тысячи лет; и в религии нашей ничем не разнимся от вас и сохраняем ее твердо, несмотря на все препятствия и мучения, претерпеваемые от неверных, во власти которых теперь находимся. Царство армянское было некогда в силе и славе и имело также великих людей и пало только в 14-м веке». — «Когда ты хвастаешь, что христианин, то покажи, есть ли у тебя крест?» — «Нет, милостивый государь! я снаружи не имею знака, но верую и исповедую духом; крест спасителя нашего ношу в сердце моем; сохраню в нем печать его до моей смерти и пойду на глас господа моего, отзывающегося в душе моей: „Где Я, туда придут и исповедующие меня“». Сии последние слова, сказав твердым голосом и боясь, чтоб сей господин не приказал наказать мою дерзость, под предлогом не пришел ли мой господин, тотчас от него вышел и спрятался в чулане, где пробыл часа с два: когда Г. Б. пришел домой, то хозяин дома рассказал ему о моем с ним разговоре, и оба смеялись над тем жаром, с каким я защищал мое учение и христианство. — Однако я на другой же день купил себе золотой крест, заплатив за него 3 рубля.

Мы пробыли в Астрахани с лишком две недели; Г. Б. крайне торопился оттуда выехать, тем более что было дано повеление, чтоб возвращающиеся из персидского похода штаб- и обер-офицеры явились к полкам к назначенному сроку, не останавливаясь нигде. Ростовский драгунский полк, к которому господин мой принадлежал, расположен был на Кавказской линии в Ставропольской крепости, куда он и спешил всячески выехать; но прежде надобно было достать мне паспорт. Он спросил у меня, как зовут меня по отечеству и фамилии и бранился за тяжелое слово Аставац-Атур, что значит Богдан, имя моего отца, а пришед в правление, и совсем оное позабыл и написал мне отечество своим именем — Ивановым.⁵⁹ Мне надлежало бы получить паспорт из армянского магистрата, но члены оного оказали к тому крайнее нерасположение, за то Г. Б., наговоривши им со всем жаром вспыльчивого человека множество драгунских приветствий, взял паспорт от губернского правления. — Я с своей стороны также им заметил, что они, конечно, забыли, что сами не что иное, как беглые персидские подданные, каким они величали меня, и, может быть, некоторые из них пришли в Россию такими же нищими, как и я, или еще и хуже.

Из Астрахани выехали мы в последних числах мая, и, проезжая мимо Кизляра, надобно было заехать в город, но нас не пустили, показав на то объявленное повеление, почему и принуждены были остановиться в ближайшей деревне Каргалинка; откуда Г. Б. для исправления некоторых надобностей посылал в город казака. От Астрахани до Кизляра терпели мы самое мучительное беспокойство от комаров. От них потерял я на сей дороге шапку, которую, уронив, не мог отойти нескольких сажен потому, что никак нельзя было открыть лица, ибо комары тучами лезут в ноздри, глаза и уши, а потому принужден был оставить мою шапку, может быть, не далее 10 или 20 сажен от повозки. Мы приехали сюда в самый семик⁶⁰ и пробыли до воскресенья. Хороводы, песни и венки доставляли мне большое утешение, которое окончилось великою печалию о том, что у меня во время сна сняли купленный мною в Астрахани крест. Г. Б. также был очень прискорбен от того, что предписанный срок явки к полку давно уже прошел. От сего места до Александровска ехали мы с великим страхом потому более, что пред нами за 6 часов горские хищники разбили проезжающих и увлекли в плен. — В Александровске Г. Б., к великому прискорбию, узнал, что полк из Ставрополя вышел в Торжок. Он был женат и имел детей и хотя всех их нашел здоровыми и радовался сему как добрый супруг и отец, но со всем тем расстройка очень его огорчала, ибо он был человек недостаточный. Надлежало ехать в Торжок со всем семейством. К счастию, полковый обоз пришел в Ставрополь в то же время. Г. Б. из имущества оставил при себе только, что было необходимо и удобно взять в дорогу, а прочее все распродал. Между тем каждый день после обеда для прогулки ходил он со всем семейством и гостями в Булгакову дачу, где в одном приятном месте вытекает источник, и здесь проводили время до вечера. Г. Б. сколько ни был огорчен своими обстоятельствами, но чтоб не печалить своего семейства, имел дух притворяться совершенно веселым. В числе гостей был тамошний доктор из немцев. Он вздумал посмеяться надо мною, сказав, что я, конечно, из Хоя, выговорив название сего города неправильным образом. Такая неприличная шутка его и общий смех меня раздражили. Я попросил позволения, чтоб ему отвечать с полною свободою, не так, как слуге, но как равному ему. Доктор согласился на сие потому более, что согласились все, примолвив, что если я скажу что-нибудь и грубое, то он примет это без обиды, потому что будет говорить дурак. Я начал с того, что прежде надлежало бы ему дойти до источника значения сего слова и кто творец оного, что слово сие существует несколько тысяч лет и будет существовать до скончания мира, что праведный Ной, сошедши с горы Арарата, первое место, где посадил виноградное дерево, назвал Эарк-Уры, что значит первонасажденное древо. Потом поселился на другом и назвал оное Нахичеваном, что значит новое селение; потом построил Майрант, где погребена его жена, вторая мать человеческого рода, и сие сложное слово Майрант значит мать там, а напоследок по размножении семейства своего расселил сынов и внучат своих по другим местам и каждому дал особое приличное название, в том числе и город Хой, каковое название дается коноводному или старшему барану, водящему стадо, и как в те времена, так и ныне означает собственно силу и власть; что таковые названия вообще тамошних мест даваны были самим Ноем и тем языком, коим говорил общий наш праотец и коим говорим мы, армяне, как потомки его и непременные жители Араратской страны; впрочем, он по своему языку, рассудку и просвещению может теперь смеяться как хочет, но я знаю, что честные люди таковых насмешек всегда избегают, а потому я прошу его от них меня избавить и не накладывать на мои плечи сего тяжелого бремени, ибо я и без того занят довольно моею должностию и не за тем тут нахожусь, чтоб слушать его насмешки и ему на них отвечать; если же слова мои ему неприятны, то он сам в том виноват, позволив мне говорить ему все. Мои хозяева и прочие гости, хлопая в ладоши, со смехом кричали мне: «Правда, правда», — а я решился лучше от них уйти и пошел домой.

После сего чрез два дня Г. Б. с своим семейством выехал из Ставрополя. Как человеку военному и походному ему скучны были тяжелые семейственные сборы, сколько по хлопотливости, а более того по издержкам, кои по состоянию его довольно были для него тягостны. — Денщик, крепостной его мужик и я искренне разделяли с ним неудовольствие его. В обозе нашем была карета, в которой ехал Г. Б. с своею женою и детьми и компанионкою; фура с пожитками и повозка, в которой сидела крепостная баба с тремя детьми. — От Ставрополя до Черкасска я, денщик и мужик претерпели много беспокойства; днем томил ужасный зной, а ночь должно было посменно караулить: одному при обозе, другому при лошадях, а третьему быть при господине, не дремать и быть готову на первый вопрос. Сверх того, вообще все подвержены были страху от набегов горцев; цыгане, шатавшиеся там во множестве большими партиями, не менее были опасны. Они могли напасть, ограбить и даже умертвить. Однако благодаря бога мы имели одно только приключение накануне приезда в Черкасск, которое было вместе и огорчительно и смешно. Мы обыкновенно остановлялись на ночь на степи; лошади между тем отдыхали и щипали траву, и в последнюю ночь я находился при них караульным. Я не спал несколько суток сряду, и при безмерной усталости нельзя было не задремать; но только что сомкнул глаза, как услышал небольшой топот и увидел, что цыгане, стоявшие от нас недалеко, увели у меня одну лошадь. Забывая собственную опасность и что для одной оставляю на расхищение двенадцать, крича по-персидски «харай!» (то же что по-русски «караул!»), побежал за цыганами, с тем чтоб по крайней мере заметить палатку, к которой пристанут, но, исполнив мое намерение, тотчас увидел неосторожность свою, что со мной может последовать худо и что прочие лошади между тем могут быть все уведены, бросился опрометью назад и считал себя очень счастливым, что не случилось ни того, ни другого. Наутро, лишь только Г. Б. вышел из кареты, я отрапортовал ему о сем похищении. — Он, огорчась до крайности, тотчас пошел со мною к палаткам сих всесветных мошенников и, осыпая их ругательствами и угрозами, укорял гнусностию образа их жизни, что они служат омерзением всему человеческому роду, и имел даже терпение принять на себя слишком напрасный труд: советовать им, чтоб они старались исправиться и не подвергать детей своих такому же жребию, какой несут сами, не зная того, что жребий их кажется им весьма приятен и лучшим всех на свете жребиев и что они не пожелают жить ни в каких чертогах, лишь бы иметь свободу скитаться по всему свету, и что обман есть собственно принадлежащее им ремесло. — Цыгане сначала запирались, потом, окружив нас, человек до 50, все протянули руки и каждый кричал: «Вот смотри мою руку, я не украл». Г. Б. приходил еще в большее огорчение от сей наглой насмешки, а я, верно бы, досыта насмеялся, если бы не видел того, что мы в такой необузданной толпе недалеко от опасности. Г. Б. принужден был показать им на саблю и угрожал, что если не отдадут лошади, то они не успеют никуда укрыться и что их переловят; более же всего подействовала над ними строгость правительства, как скоро оная поставлена им была в виду. Тогда старшие закричали: «Вчерась, сударь, поймали у нас одну лошадь. Посмотрите, если она ваша, то извольте взять, и хоть всех пересмотрите лошадей». Г. Б. смотрел и пойманную и других, но не мог узнать и хотел идти прочь, но я, подошед к показываемой лошади, приметил, что шерсть ее нарочно вымарана, грива и хвост окрашены и что она надута и потому казалась жирною. Воротя Г. Б., я уверил его, что эта точно наша лошадь, и показал ему цыганский обман. Он опять принялся ругать их и охотно бы побил, если бы мог сладить со всею толпою. Взяв нашу лошадь, воротились к своему обозу, а цыгане, провожая нас со смехом, кричали: «Что ж, господин, вы смотрели нам на руки, и лошадь нашлась, пожалуйте на водку». К вечеру того дня приехали мы к Дону и переправились в город. До сего места я отправлял должность форейтера, денщик кучера, а мужик сидел на фуре. — Не зная вовсе, что на время водополья и большой после того грязи в Черкасске есть высокая деревянная мостовая и по которой из трех встретившихся дорог надлежало ехать, спрашивал денщика, а тот тоже не знал, и так я не попал на мостовую, а на грязь и остановил карету. Тут Г. Б. при всем своем великодушии и милостивом ко мне расположении весьма порядочно наказал меня калмыцкою нагайкою, хотя я нимало не был виноват в том, и что ему самому надлежало нам говорить, если знал дорогу. Денщику и мужику досталось равномерно, хотя последний, как ехавший сзади, и еще менее был виноват. После сего за неспособностию моею быть форейтером он переместил меня в должность фурмана, где надлежало мне сидеть на высоконагроможденных сундуках и управлять тремя сильными лошадьми. Проехав Черкасск и Аксай, ночевали мы в поле. Проезжая Нахичеван, населяемый армянами, Г. Б. опасался, чтоб я здесь от него не отстал, и для того в нем не остановился. После сего чрез двое суток надобно было переправляться нам чрез глубокий овраг. Каретные колеса отормозили, но моя сильная тройка не допустила сего сделать и спустилась в овраг. Г. Б. кричал только мне, чтоб я крепче держал лошадей. Взглянув в глубину оврага и сидя в таком положении, что самому надлежало держаться, чтоб не свалиться, я увидел тотчас, что на сем месте невозможно остаться мне делу; недолго держал лошадей и принужден был, опустя вожжи, прижаться крепче к сундукам, чтоб только не упасть под колеса. Тройка моя понеслась и, прежде всего задев карету, изломала на запятках ручки, потом спали передние колеса, и я сам не остался бы жив, если бы они, сбежав на ровное место, не остановились. Тут Г. Б. опять меня побил и довольно крепко. По приезде в Острогорск, видя, что он не может скоро поспеть к своему месту, принужден был семейство свое оставить и, взяв меня с собою, поехал на почтовых. В Туле, проезжая чрез рынок, купил я около 10 фунтов крыжовнику, считая его за последний виноград и заплатя 15 копеек, удивился, что в России виноград так дешево продается, но только что взял в рот первую ягоду, то узнал свою ошибку по дикому незнакомому мне вкусу и тотчас выбросил все ягоды там же; все видевшие удивились моему поступку, а другие величали меня сумасшедшим. — Приехав на первую перемену лошадей, в одной раскольнической деревне со мною приключилось то же, что в Науре. Когда мужики мазали колеса, я имел неосторожность на вопрос их сказать им, что я армянин; они, опустив ось, все бросились ниц на землю. Г. Б., вышед на это время к повозке, начал меня бранить, говоря: «Ты опять спроказничал! я столько лет служил, да никто мне не делает такой чести, как тебе». Я принужден был удалиться и стоять, отворотя свое лицо, пока все не было исправлено. Напоследок приехали в Москву и остановились в Цареградском трактире. Я удивлялся тем городам, чрез кои проезжали, но по приезде в Москву удивление мое от огромности сего города ни с чем сравниться не могло. Пробыв в Москве трое суток, отправились в Торжок, где стоял полк Г. Б., и приехали в сей город, нигде на дороге не останавливаясь и без всяких приключений.

С начала прибытия Г. Б. к полку он в воздаяние моих трудов и верности обнадежил всегдашним покровительством, хотел записать в свой полк и представлял с одобрением к г-ну шефу, который также обещался не оставлять меня своими милостями, но, приехав в С.-Петербург (17 августа 1797 года), я переменил свое намерение и решился остаться в столице, ибо найдя в ней своих единоверцев, уведомился от них обстоятельно о пользах, кои приобретать могут, и о спокойствии, коим наслаждаются все мне подобные и неподобные пришлецы под благим покровом монархов российских и законов. — Сверх того, красота и огромность столицы, богатство вод величественно текущей Невы приводило меня в восхищение. Мне блеснул светлый луч надежды, а предчувствие удостоверительным голосом сказало мне — здесь обретешь ты мир душе твоей и благосостояние. Г. Б., также расположась с семейством на пребывание в Туле, вознамерился перепроситься в Тульский кавалерийский полк; но вскоре вместо перемещения почувствовал слабость своего здоровья, вышел в отставку; он уговаривал меня следовать с ним, но я, так сказать, обвороженный столицею и моими надеждами, на сие не согласился. И так, по-благодаря душевно Г. Б. за все его милости и за доставление меня в столь вожделенное пристанище, простился с ним и с его почтенным семейством, пожелав им от всей моей души всяких благ.

Таким образом, водворил себя на жительство в С.-Петербурге; в первые годы перенес много трудностей и не обошелся без новых приключений, хотя не слишком огорчительных, но весьма смешных.

Потом при помощи божией я устроил порядочный себе образ жизни и по умеренности моей имею безбедное пропитание.

Наконец, остается мне торжественно сказать, что русское царство есть единственное, где всякий пришлец, сын чуждой земли, может найти себе самое блаженное пристанище и жить без опасения. Слава богу, благодеявшему мне во мнозе, избавившему от нетления живот мой, возведшему меня от врат смертных и от глубоких вод в необоримое ограждение крепости святой русской земли, поставившему на пространстве нозе мои и увенчавшему меня милостями и щедротами. Благодарение и благословение русской земле! Я буду ей верен и усерден до гроба! благодарю душевно всех моих благодетелей, и память их пребудет вечно, прощаю искренно всех моих гонителей и мучителей, желаю им от всего сердца: покойникам отпущения грехов их, а живым соделаться честными и добрыми людьми.

Конец второй и последней части

Примечания

Публикуется по первому (СПб., 1813) и единственному на русском языке изданию — по экземпляру, хранящемуся в Отделе редких книг БАН СССР (два тома, шифр 1813/14).

Известно всего несколько экземпляров этого издания кроме указанного: в Гос. библ. им. В. И. Ленина, Гос. публ. библ. им. M. E. Салтыкова-Щедрина, Матенадаране и в тбилисской Гос. публ. библ. им. К. Маркса. Портрет автора (1808 г.) обнаружен лишь в одном (Матенадаран, шифр № 20990, 20993) — с дарственной надписью Араратского на армянском языке неизвестному лицу. Вероятно, вклеен позже. Второй публикуемый нами портрет находится в фондах Гос. музея литературы и искусств Арм. ССР им. Е. Чаренца. Судя по надписи под ним («Né en 1774 20 Avril. Peint 20 Avril 1818»), изготовлен, как и предыдущий, ко дню рождения Араратского и, возможно, для предполагавшегося французского издания мемуаров. На гравюре изображены два тома — на корешке одного из них отчетливо читается: «Vie Arte… Arara… А--А. 2. 1813».

Воспроизводимые нами «шесть гравированных эстампов, изображающих виды городов Персидских», выполнены с рисунков Гавриила Сергеева известными русскими граверами того времени А. И. Казачинским (1774—1814) и А. Петровым (см.: Подробный словарь русских граверов XVI—XIX вв. Составил Д. А. Ровинский, т. II. СПб., 1895, с. 450, 764).

Текст воспроизводится по принятым ныне нормам орфографии (за некоторыми исключениями, например «олтарь»; «крылос» вм. «клирос») и пунктуации с сохранением особенностей авторского написания географических названий и имен.

Сведения исторического характера, в частности о военно-политических событиях на Кавказе в конце XVIII в., приведены нами в основном по книгам:

• Описание достопамятных происшествий в Армении, случившихся в последние тридцать лет, т. е. от патриаршества Симеонова (1779 г.) до 1809 года. Сочинение Егора Хубова. С армейского перевел армянской церкви архидиакон Иосиф Иоаннесов. СПб., 1811.

• Глинка С. Н. Обозрение истории армянского народа, ч. I и II. М., 1831, 1833.

• Бутков П. Г. Материалы для новой истории Кавказа с 1722 по 1803 г. СПб., 1869.

• История армянского народа, т. IV. Ереван, 1972 (на арм. яз.).

• Бердзенишвили Н. А., Дондуа В. Д. и др. История Грузии с древнейших времен до 60-х гг. XIX в. Тбилиси, 1962.

• Кикодзе Г. Ираклий И. Пер. с грузинского А. Зердиашвили. Второе дополненное издание. Тбилиси, 1948.

• Иоаннисян А. Р. Россия и армянское освободительное движение в 80-х годах XVIII столетия. Ереван, 1948.

• Григорян В. Р. Ереванские ханства в конце XVIII столетия (1780—1800). Ереван, 1958 (на арм. яз.).

• Григорьян К. Н. Из истории русско-армянских литературных и культурных отношений (X—нач. XX в.). Ереван, 1974.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

¹ Насколько Гавриил Сергеев был «искусным и известным художником», судить трудно. Сведения о нем весьма скудны. Его вид Эчмиадзина по композиции напоминает одноименную картину M. M. Иванова (ГРМ, 1783). Сергеев был на Кавказе, по-видимому, в дни похода русских войск в 1796 г. при штабе главнокомандующего Валериана Зубова в качестве военного живописца.

Сведения о Гаврииле Сергееве см.: Федоров-Давыдов А. Русский пейзаж XVIII—начала XIX века. М., 1953, е. 328—329.

² Эчмиадзин (до 1945 г. — Вагаршапат) — один из древнейших городов Армении, построен в первой половине II в. С начала IV в., после провозглашения христианства государственной религией и основания эчмиадзинского монастыря, по XII в. и с 1441 г. по настоящее время является центром армяно-григорианской церкви и резиденцией католикоса, верховного патриарха армянской церкви.

³ …верховного патриарха всей Армении Симеона — ок. 1712—1780; о нем см.: Диван (Архив) армянской истории, кн. 3. Тифлис, 1894 (на арм. яз.).

⁴ [Псалмы, 120 : 1—2.]^[54]

⁵ [Мф., 5 : 39; Лк., 6 : 29.]

⁶ …сорочинское пшено... — Несколько удивляет, что тогда, в XVIII в., в этих местах Армении, где так мало водных ресурсов, сеяли рис, требующий много влаги, воды.

⁷ [Иов, 3 : 1—26.]

⁸ …природная гайканка... — Предание о происхождении армянского народа по изложению древнеармянских авторов см. в книге Иосифа Аргутинского-Долгорукова «Исповедание христианской веры армянской церкви» (СПб., 1799), где сказано: «Достовернейшее повествование о родословии праотцев Армейского племени гласит тако: Ной родил Афета, Афет родил Гомера, Гомер родил Тираса, Тирас родил Торкома, Торком родил Гайка, который обще с Немвродом предпринял Вавилонское столпотворение. Поелику же не хотел он признать над собою верховной власти Немврода, то, оставя предприятие оно, возвратился в свою землю; за что от Немврода нанесена ему была война, в которой Гайк победил и убил Немврода. По чему народы, повинующиеся Гайку, почитая его за отца своего и государя, стали называть себя от имени его Гайканами, а землю, обитаемую ими, Гайканскою. И так до сего времени, как в писаниях, так и в общем разговоре, называем мы себя Гайканами. Сей Гайк родил Армена, который силою оружия покорил многие соседственные народы и, утвердя над ними власть свою, много распространил свое владение. От имени его, славного завоеваниями, стали иностранные народы называть нас Арменами, а землю Армениею».

⁹ Христианство было объявлено в Армении государственной религией в 301 г. при царе Трдате III (287—ок. 330).

В «Истории Армении» Агатангехоса (V в.) сохранилась традиционная национальная версия о принятии веры от первого патриарха армянской церкви Григория Просветителя. Эту версию довольно близко воспроизводит Русский хронограф (западно-русской редакции), в котором повествуется о «священомученике Григории», брошенном по повелению царя Трдата в глубокую яму со змеями и скорпионами, «чтобы эти гады съели его». Пятнадцать лет пробыл Григорий в этой яме. Он питался пищею, доставляемой одной вдовой. Божий гнев покарал Трдата, который обратился в дикого кабана. «И великий страх напал на всю армянскую землю». Тогда открылось «тайное видение» сестре Трдата Хосровадухт. Григорий был извлечен из ямы. По его молитвам царь снова принял человеческий образ. Трдат принял христианство и вместе с ним «была озарена светом» и вся Армения.

Полн. собр. русск. летописей, т. XXII, ч. II. Пг., 1914, с. 86—87.

¹⁰ [Автор имеет в виду вторжение в 1755 г. аварского владетеля Нурсал-бека с 20-тысячным войском. После тяжелых боев победа осталась на стороне Грузии.]

¹¹ [Примечание Артемия Араратского показывает, что он был знаком с начальной (легендарного периода) историей армянского народа. Неизвестно, приобрел ли он свои знания понаслышке или читал Моисея Хоренского («История Армении», ч. I, гл. X—XI), но он в основном близок к этому источнику.]

¹² кябин (свадебный контракт) — совершают во время не помолвки, а свадьбы.

¹³ Историк Агафангель — автор «Истории Армении» Агатангехос (V в.), откуда заимствована христианская легенда о великомученицах Рипсиме и Гаяне с прочими 37 девицами.

¹⁴ [Дан., 3 : 12-100.]

¹⁵ масир, вернее, масур (арм.) — кусты горного шиповника.

¹⁶ [На острове оз. Севан известны две армянские церкви: Аракелоц (апостолов) 874 г. и Аствацацин (богородицы), также IX в. В селениях на берегах Севана в последней четверти IX в. были построены церкви Айриванк, Котаванк, Макеноцванк.]

¹⁷ [О родоначальнике Гехаме и постройке им Гехаркуни (Гелакуни) повествует армянский историк V в. Моисей Хоренский в главе XII части I своей «Истории Армении».]

¹⁸ … птица Керунк — крунк (арм.), журавль.

¹⁹ … пряла бумагу — хлопок.

²⁰ [В XVIII в. Грузия почти не выходила из состояния войны. Иран, Турция, дагестанские феодалы разоряли слабо вооруженную, не имевшую регулярного войска страну. Поход Ираклия II 1779 г. на Ереван был одним из звеньев в этой цепи военных действий. Ираклию стало известно, что Грузии угрожает нападение могущественного Фатали-хана дербентского, кубинского и ширванского в союзе с ханами ганджинским и ереванским. Ираклий привлек на свою сторону Ибрагим-хана шушинского (карабахского), и, объединив войска, союзники выступили в поход. Ираклий шел с тем, чтобы взять Ереванскую крепость и потребовать дани от хана как от своего вассала: экономика Грузии все более приходила в упадок и требовала средств, а победа над ханом ереванским могла нанести урон планам Фатали-хана. Известно, что в Ереване хан уступил довольно быстро и обещал платить дань.

Поход не был затяжным, но большое войско, устрашившее хана ереванского, было неоднородно: его пополняли ряды людей Ибрагим-хана. И если в дни осады крепости и позднее в селениях происходили убийства, грабежи и бесчинства в церквах, то это могло быть только со стороны военных союзников Ираклия. Ни на жестокость среди населения, ни на оскорбление христианской святыни грузинское войско пойти не могло. Этому не могла способствовать и конфессиональная рознь, она проявлялась иначе.

На территории Картли и Кахети благополучно проживали армяне — грузинские подданные — дворяне, купцы, ремесленники, духовенство, крестьяне. Они жили наравне с коренным населением. Ираклий II благоприятствовал торговле, армянские купцы не были стеснены, а у наиболее состоятельных из них Ираклий сам брал денежные ссуды — у государя не было денег. Ираклий покровительствовал наукам и литературе — грузины и армяне сотрудничали, переводили сочинения армянских авторов на грузинский язык и т. п. Но более того, Ираклий был связан с крупнейшими деятелями армянского освободительного движения, такими как Иосиф Эмин, Шаамир Шаамирян и др. Был выдвинут проект объединения Грузии и возрожденной Армении под общим протекторатом России. Проект, как известно, не был осуществлен. Выполнение такой государственной задачи было сопряжено со многими условиями и среди них с условием единодушия сторон, но Ираклий не настаивал, а влиятельный армянский католикос Симеон был противником проекта и имел сторонников.

В описании Артемия Араратского Симеон выступает как лицо, умиротворяющее Ираклия в защиту армянского населения. Жители ханства, в особенности в районах, близко расположенных к крепости, естественно, страдали от военных действий, а католикос пытался уберечь свою паству. Однако события он мог расценить и иначе: армяне, жившие на своей исконной земле, страдали и от гнета иранских захватчиков. Приход дружественного армянам Ираклия был направлен против общего врага.

В 1779 г. Артемий Араратский был пятилетним ребенком. Он не свидетель, но слышал подробные рассказы, многое он мог слышать от лиц из окружения католикоса Симеона.

Отрицательная характеристика Ираклия в данном случае противоречит тому, что пишет автор на последующих страницах своей книги.

В связи с описанием событий 1779 г. в Ереване следует обратить внимание на дальнейшие сообщения автора, относящиеся к весне 1795 г., когда над Ереваном нависла угроза наступления шаха Ага-Мухаммед-хана (с. 64—65, 81—83). Араратский не пишет только, что Ереван сдался шаху добровольно и что высшее духовенство в Эчмиадзине в свою очередь признало шаха.]

²¹ ...монастыри и церкви на Аракатской горе — древние храмы на склоне горы Арагац.

²² …отдалившись от веры отцов своих, утвержденной на Никийском соборе, и сделавшись папистами… — Никейские соборы — церковные соборы в Никее, в Вифвании. Первый Вселенский никейский собор состоялся в 325 г. В 536 г. армянская церковь отвергла формулу Халкедонского собора и с тех пор отделилась в особую церковь, которая была названа именем Григория (первого христианского просветителя Армении) — Григорианской. Паписты — армянские католики, составляющие и поныне незначительный процент.

²³ В политических переговорах армян с Россией видную роль тогда играли патриархи армянской церкви: Симеон, Гукас (Лука), а впоследствии Иосиф Аргутинский-Долгорукий. Эчмиадзин после потери Арменией государственности (XIV в.) в известной мере выполнял государственные функции, и католикос рассматривался и то время не только как религиозный, но и как своего рода политический глава армянского народа.

²⁴ …скрывши в сухом коровьем навозе... — сказано неточно, едва ли понятно. Речь идет об одинаковых размеров срезанных из навоза плитах типа кирпичей, которые сушатся на зиму сложенные в своеобразные пирамиды. В них-то и прятала мать от десятника своего сына.

²⁵ Пара (турецк.) — деньги; пара (перс.) — денежная единица; 72 пары составляли 120 коп.

²⁶ [Удар, нанесенный Грузии Омар-ханом лезгинским в 20-х числах сентября 1785 г., был рассчитан: он был направлен на важнейший источник доходов страны — рудники и медеплавильные заводы в Ахтале (окр. Ворчало). Добыча серебра, золота, меди и железа, поддерживавшая скудную казну, прекратилась надолго: рудники и заводы были полностью разрушены. Двадцатитысячное войско Омар-хана увело множество пленных, среди них и местных жителей — грузин, армян, греков. Участие на стороне Грузии русского отряда под командованием С. Д. Бурнашева не спасло положения.

Как место нахождения рудников Артемий Араратский называет «местечко Мадан», расположенное вблизи селения Садахло. По-видимому, автор подразумевает Мисхану — селение, построенное и заселенное греками, работавшими на рудниках. Селения Мадан ни географ и историк Вахушти (1696—1772), ни другие грузинские источники не упоминают.]

²⁷ …несмотря на устав, запрещающий женщинам входить в монастырь, кроме двух раз в году… — Это правило когда-то существовало, но оно давно отменено армянской церковью.

²⁸ Юнжа — вернее, ёнджа.

²⁹ [Как место погребения Багратидов Авам неизвестен. Сведения, полученные автором от престарелого попутчика, очевидно, связаны с давним народным преданием.]

³⁰ [Надпись датирует Тегер 1232 г.]

³¹ Месроп Маштоц (361—440) — выдающийся просветитель, основатель армянской письменности. Вместе с Сааком Партевом ок. 393 г. создал армянский алфавит.

³² [Бытие, 3 : 19.]

³³ [Мф., 11 : 28.]

³⁴ [Парби — один из монастырей па склонах горы Арагац, был построен в VI—VII в. Григорий Просветитель жил в IV в.]. С этим монастырем связана жизнь и деятельность древнеармянского писателя-историка Лазара Парбеци (V в.).

³⁵ Легенда о Давиде Праведном широко была распространена в Армении. Сюжет ее встречается и в армянской литературе.

³⁶ Аматуни — один из видных княжеских родов (V в.) (нахарарств) в древней Армении.

³⁷ …Месроп как уроженец ушаканский... — Ошибочно. Месроп Маштоц родом не был из Ошакана; там только его могила. Родился же он в деревне Ацекац области Тарон исторической Армении.

³⁸ По старинным армянским обычаям отец жениха обязан взять на себя все расходы свадьбы. Кроме того, он должен дать отцу невесты известную сумму для приданого. Жених приносил с собой для родителей невесты подарки (верхнюю одежду, золотые украшения). Все это вместе называлось барк или барху.

Участники свадьбы одаривают жениха подарками (например, медной посудой) или деньгами; брат жениха (или один из почтенных гостей) громко объявляет сумму (или подарок) и имя того, кто дарит.

³⁹ Обычай сохранился до сих пор в несколько видоизмененной форме.

⁴⁰ Этот обычай надолго сохранился в армянской деревне. Язык знаков молодых армянских женщин заинтересовал в свое время Н. Я. Марра для обоснования тезиса о существовании в течение длительного времени «ручной речи» до возникновения звуковой.

Араратский в изображении положения армянской женщины в семье, как и в ряде других случаев, сгущает краски.

⁴¹ Язитцы — езиды — название части курдов, исповедующих особую религию. [Описание быта и представлений курдов-езидов, относящееся к XVIII в., в наше время представляет значительный историко-этнографический интерес]

⁴² [Иона, 3.]

⁴³ Значение женского имени Манушак — фиалка.

⁴⁴ Турки на время заняли Ереван в 1722 г., в 1735 г. персы снова вернули себе город.

⁴⁵ Для охраны садов на ветвистых деревьях укрепляют крестообразно доски, покрывают сеном и получается нечто похожее на кровать (априкос), стелят постель и спят.

⁴⁶ …отправят его в Рим в хлопчатой бумаге... — калька с армянского идиоматического выражения. Означает отправление со всеми почестями.

⁴⁷ Монастырь Айриванк, или Гехард, славится своими пещерными храмами, представляющими собой шедевр средневекового зодчества Армении. Главная церковь, согласно надписи, сооружена в 1215 г. Первая пещерная церковь высечена архитектором Галдзаком в 1283 г. при армянском князе Проше (см.: Арутюнян В. М., Сафарян С. А. Памятники армянского зодчества. М., 1951, с. 58—59).

⁴⁸ [Крепость Гарни была построена в I в. н. э. (в 77 г., согласно новейшим исследованиям) армянским царем Трдатом I (автор смешивает Трдата I с Трдатом III, основываясь на сведениях Моисея Хоренского). См.: Тревер К. В. Надпись о построении армянской крепости Гарни. Л., 1949, с. 29—31.]

⁴⁹ Арзакану — пещерная усыпальница в Гехарде. Сооружена в 1288 г. князем Папаком (сыном Проша).

⁵⁰ Хор-вираб — глубокая яма, в которую, по преданию, был брошен царем Трдатом III Григор Просветитель (см. примеч. 9). На этом месте (в Араратской долине, на берегу Аракса) был построен храм.

⁵¹ [Лк., 15 : 21.]

⁵² [Монастыри и церкви на склонах горы Арагац автор упоминает неоднократно, не называя их. Из их числа назовем: Иринд, Адиаман и Парби, датируемые VII в., Тегер 1232 г. Два последних монастыря автор упоминает отдельно, так как он их посетил.]

⁵³ [Описание селения Карби построено, как мы полагаем, на фольклорных данных. Когда были построены церкви в этом селении, данных нет.]

⁵⁴ …учитель мой... — Иоанн Воскерчянц. См. о нем: Аракел Араратян. Краткое жизнеописание протоиерея Иоанна Воскерчянца (на арм. яз.), Тифлис, 1859.

⁵⁵ Монастырь Сагмосаванк построен в 1215 г. на скалистом обрыве ущелья реки Касах. Один из центров культуры феодальной Армении; славился хранилищем рукописей.

⁵⁶ Джашуш, — вернее, джашуши (груз.)--шпион.

П. А. Чобанян убедительно доказал несостоятельность существующей в литературе тенденциозной версии о причастности Араратского к измене при защите Тбилиси. Трудно представить себе, чтобы человек последовательной русской ориентации, преданный интересам России, мог оказать какое-либо содействие персидским войскам. Страницы его книги, где он описывает разоренную полчищами Ага-Мохаммед-хана столицу Грузии, полны сочувствия к населению. См.: Чобанян П. А. Новые материалы о жизни и деятельности Арутюна Араратяна (на арм. яз.). — Ист.-филол. журн. АН АрмССР, 1978, № 1, с. 80—84.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

¹ [Ираклий II считал Ганджу, как и Ереван, своим владением и незадолго до наступления Ага-Мухаммед-хана на Грузию направил против Джават-хана ганджинского свои войска. Джават-хан поддерживал шаха в намерении напасть на столицу Картли — Кахети.]

² [С царем имеретинским Соломоном II, своим внуком, Ираклий в 1790 г. заключил союзный военный договор. Но войску Ага-Мухаммед-хана, хорошо вооруженному пешими и конными воинами, соединенные силы Картли, Кахети и Имерети почти не могли сопротивляться.]

³ Персидский шах Ага-Мухаммед-хан (1742—1797) давно строил планы похода в Грузию. Его особенно раздражал русско-грузинский трактат 1783 г. Накануне событий 1795 г. персидский шах обратился к грузинскому царю Ираклию II (1720—1798) с письмом, в котором он требовал «порвать с русскими». «Если же приказания наши не исполнишь, — угрожал Ага-Мухаммед-хан, — то в самое короткое время мы совершим поход на Грузию, прольем вместе грузинскую и русскую кровь и создадим из нее реку наподобие Куры» (Сборник материалов для описания племен и местностей Кавказа. Вып. 29, Тифлис, 1901, с. 148).

Летом 1795 г. с 50-тысячной армией начал свой поход в Грузию. 12 сентября войска хана ворвались в столицу Грузии, ограбили и предали ее огню.

⁴ [Крепость Шушу шах не миновал. Эту твердыню, которую защищали и войско, и жители Карабаха, Ага-Мухаммед-хан осаждал на протяжении четырех месяцев. Покинув крепость, он двинулся к своей главной цели — столице Грузии. Ганджа сдалась весной 1796 г., и не Ага-Мухаммед-хану, а Ибрагим-хану шушинскому.]

⁵ …в последних числах августа 1794 года... — ошибочно. Речь идет о событиях 1795 г., накануне вступления войск Ага-Мухаммед-хана в Тбилиси (12 сентября 1795 г.).

⁶ Монастырь св. Нины. «По словам Ал. Иоселиани („Путевые записки по Кахетии“), Нино-цминдский храм, — пишет грузинский царевич Вахушти, — построен на месте языческого капища еще во время жизни св. Нины (Нино-цминда значит св. Нина). До половины XVIII в. храм этот стоял крепко своею мрачною архитектурою, с своими восемью входами через восьмиугольные толстые стены с странными делениями и нишами внутри, не известных в христианстве назначений. В 1824 г. храм сильно пострадал от землетрясения» (Царевич Вахушти. География Грузии. — Зап. Рус. геогр. о-ва, кн. XXIV, вып. 5, Тифлис, 1904, с. 104—105).

⁷ …старший из царевичей… — Георгий, сын Ираклия II, впоследствии царь Грузии Георгий XII.

⁸ [Сигнахи был удельным владением Георгия, старшего сына Ираклия II (от первого брака).

Ираклий, стремившийся к объединению Грузии, успел в этом только в отношении Картли и Кахети: слишком велико было сопротивление остальных царств и княжеств — объединение не совпадало с интересами феодалов. В 1792 г. Ираклий был вынужден пойти на уступки своей третьей жене царице Дареджан и сыновьям от этого брака и поделить свое царство на уделы.]

⁹ [Известно, что в противоположность своему отцу будущий царь Картли и Кахети не отличался ни талантом, ни умом государственного деятеля. Частная жизнь была больше в интересах Георгия, чем решение ответственных вопросов, касающихся управляемой им страны, тем более в сложной обстановке.]

¹⁰ [11 сентября войско Ага-Мухаммед-хана подступило к Тбилиси. Грузины ожесточенно сопротивлялись и одержали победу. 12 сентября у селения Крцаниси (предместье Тбилиси) произошло второе, и уже решающее, сражение: грузины были разбиты, враг занял город.]

¹¹ [Нашествие Ага-Мухаммед-хана на Картли вызвало повсеместные народные восстания. Народ в отчаянии обратился против царской семьи. Автор повторяет известия, принесенные в Сигнахи тбилисцами: «сам царь скрылся неизвестно куда». Обвинения, брошенные в лицо царевичу Георгию, и его арест также говорят о возмущении народа: «…как пришла опасность, то хочет нас бросить» (а до того пользовался их быками, баранами и вином!), «умирай вместе с нами».

Важные в этом смысле сведения автор сообщает и дальше о разбойниках, об уважении большинства народа к Ираклию и ненависти к его жене Дареджан. Возмущение жителей действительно сопровождалось грабежами, насилиями и разбоем.]

¹² [Мцхета до V в. н. э. — столица древней Иберии (Картли). В V в. при Вахтанге Горгасале столицей стал новый город — Тбилиси.

Кафедральный собор Свети-Цховели был построен в период с 1010 по 1029 г. при католикосе — патриархе Грузии Мелхиседеке. Город превратился в резиденцию главы грузинской церкви.] Мцхета, храм Джвари (VI—VII вв.), воспет в поэме М. Ю. Лермонтова «Мцыри».

¹³ [Слухи о возвращении Ага-Мухаммед-хана в Грузию не соответствовали действительности: разрушив и почти опустошив Тбилиси, шах направился в сторону Азербайджана, пробыл некоторое время в Муганской степи, а затем вернулся в Иран. До 1797 г. Ага-Мухаммед-хан в Закавказье не появлялся.]

¹⁴ …Тапитагские ворота... — В то время столица Грузии была обнесена крепостными стенами. По плану 1800 г. у города было шесть ворот, главными из которых считались «торговые» — Гянджинские ворота. См.: Царевич Вахушти. География Грузии. — Зап. Рус. геогр. общества, кн. XXIV, вып. 5, Тифлис, 1904; Полиевктов М., Натадзе Г. Старый Тифлис. [Тифлис], 1929, вклейка между с. 32—33 (план Тбилиси, сост. Вахушти). См. также примечания Н. Тархнишвили к книге Иосифа Гришашвили «Литературная богема старого Тбилиси» (Тбилиси, 1977, с. 106).

«Беспрестанные набеги окрестных горцев содержали ежеминутно в страхе обитателей Грузии. Тифлис спасался только каменною стеною с железными воротами, которою был обнесен кругом. В город можно было войти только через ворота (Тапитагские, Банные, Гарет-Убанские, Гянджинские), ключи от которых находились у минбаши, доверенного лица царя Ираклия II. Минбаши, по-персидски тысяченачальник, — писал Платон Зубов, — означало в Тифлисе коменданта. Он имел у себя ключи от всех ворот Тифлиса и жил в древней цитадели, построенной царем Левангом в начале XI века, коей развалины и теперь еще видны» (см.: Зубов П. Прекрасная грузинка, или нашествие Ага-Магомет-хана на Тифлис в 1795 году. Исторический грузинский роман. 2 части. М., 1834, ч. I, с. 7, 67, 140, 180—181).

¹⁵ [Душети, расположенный на равнине у Базалетской возвышенности, в ущелье Белой и Черной Арагви (Мтиулети), в XVII в. был резиденцией Арагвских эриставов (владетелей). В середине XVIII в. Душети, сожженный в 1688 г., был заново отстроен, и в 1784 г. Иракий II объявил его городом. Это было связано с восстановлением в середине столетия Дарьяльского торгового пути.]

¹⁶ [Ананури — город, основанный в XIV в. на правом берегу Арагви (в Мтиулети), до 1740 г. был резиденцией Арагвских эриставов. Город охраняла мощная крепость, внутри которой в XIV в. была построена церковь. Выше крепости в XVII в. построили вторую церковь, обновленную в XVIII в. Ананури, как и Душети, стоял на Дарьяльском торговом пути].

¹⁷ [Монастыря в Ананури не было. Автор, вероятно, подразумевает церковь XIV в., стоявшую внутри крепостного двора.]

¹⁸ [В 1735 г. Надир-шах (Тахмаси-Кули-хан в период с 1726 по 1732 г.) занял Восточную Грузию. Это произошло в разгар войны Ирана с Турцией, начавшейся в 1729 г. за Азербайджан и Дагестан, захваченные Турцией, а также за Гилян и другие земли у Каспийского моря, в свое время занятые Россией. В 1743 г. война закончилась полной неудачей Надира в Дагестане.

С 1737 по 1748 г. Ираклий II состоял в свите Надира и участвовал в походе в Кандахар (1736—1738), в Индию (1738—1739), в Бухару и Хиву (1740). В 1744 г. Надир поставил Ираклия царем в Кахети, а его отца Теймураза II (1700—1762) — царем Картли. В 1762 г. Ираклий объединил Картли и Кахети в одно царство. Во время нашествия Ага-Мухаммед-хана на Тбилиси Ираклий II сражался во главе своего войска, разделив его на пять отрядов, из которых тремя командовали его сын Вахтанг и два внука — Давид и Иоанэ, сыновья Георгия.]

¹⁹ [Законы 1791—1792 гг. об удельных владениях в Картли и Кахети были изданы Ираклием II не для «лучшего управления», а под давлением его семьи.]

²⁰ [Евнух — Ага-Мухаммед-хан.]

²¹ [Ираклий II не лишился престола, он царствовал до дня своей смерти 11 января 1798 г.]

²² [Сведения члена царской семьи, царевича Теймураза Георгиевича, приведенные в его сочинении «Взятие Тифлиса Ага-Магомет-ханом в 1795 г.», таковы: царицу, двор и большую часть жителей Тбилиси еще до начала военных действий Ираклий II отправил в Арагвское ущелье (в Мтиулети), где после поражения находился и сам.]

²³ [Сведения Артемия Араратского приводят к выводу, что бегство царицы Дареджан из осажденного Тбилиси в горы возмущенный народ воспринял как бегство царской супруги от ответственности за свою страну и свой народ. Чувствуя себя брошенным, народ в отчаянии «разбежался почти весь». (Следует оговорить, что после взятия Тбилиси войско Ага-Мухаммед-хана увело множество пленных, среди них и жителей города).]

²⁴ Сергевил (арм.), комши (груз.) --айва.

²⁵ [В алчной и властолюбивой Дареджан народ видел виновницу своих несчастий и ненавидел ее по заслугам. Интриги Дареджан сыграли самую отрицательную роль не только в жизни ее семьи, но и в жизни грузинского народа. «Междоусобица» внутри царского семейства выходила за пределы частного обихода и приводила к далеко идущим последствиям, прежде всего нарушая одну из наиболее конструктивных идей Ираклия — единства грузинских земель и централизации власти. Предстоящая борьба за власть после смерти Ираклия задолго начала волновать его сыновей и имела поддержку в среде местных феодалов. За спиной у царевичей стояли их единомышленники, противники политики Ираклия. Не всеми разделялась и идея русской ориентации царя, иногда противники предпочитали проиранские или протурецкие связи, вызывавшие и измены, и перебежки в стан вековых врагов. Все эти и многие другие последствия розни ослабляли страну, и без того ослабленную, и отражались прежде всего на жизни народа — крестьян и городского люда. То здесь, то там вспыхивали восстания, и это были уже проявления классового протеста.

Артемий Араратский за время, проведенное в Грузии в 1795 г., видел многое, но не все мог правильно оценить. Для нас представляет интерес то, что, дважды быв свидетелем народного гнева, открыто и бесстрашно направленного против царствующего дома (в Сигнахи — против царевича Георгия, в Ананури — против царицы Дареджан), он в немногих словах, но ярко обрисовал то, что видел.]

²⁶ Голоенц Багдасар (правильно — Галоенц) — известный музыкант в Тбилиси. См. о нем: Ахвердян Геворг. Саят-Нова. М., 1852, с. 5 (на арм. яз.).

²⁷ [Правильно: бзе ара гаквс саскидели — не имеешь ли солому продать?]

²⁸…фас (род малой скуфъи) — остроконечная, бархатная черная или фиолетовая мягкая шапочка у православного духовенства.

²⁹ [Иона, 2 : 2—10.]

³⁰ …паста (турецк.) — хлеб (лепешки) из толченого проса или кукурузной муки.

³¹ [Будущего императора Александра I (род. 12 декабря 1777 г.).]

³² [Поход в Иран под командованием В. А. Зубова начался в апреле 1796 г. из Кизляра. Замечание Артемия Араратского относится к январю. Очевидно, автор имеет в виду концентрацию русских войск перед выступлением, хотя известно, что В. А. Зубов в феврале еще только получал инструкцию. Далее автор сообщает, что войска выступили в поход во вторник на пасхальной неделе.]

³³ «Харай!» (турецк.) — крик на помощь.

³⁴ [Под инициалами С., Г. С. (очевидно, господин С.), А. В., автор скрыл имя Аверьяна Григорьевича Сереброва-Жулфинского (Джульфинского), который в год издания книги, вероятно, был еще жив. О нем см. в статье Р. Р. Орбели, с. 194.]

³⁵ [За время похода русские войска заняли Дербент, Шемаху, Ганджу и Баку.]

³⁶ [Владетель Дербента при защите города рассчитывал на укрепление не только своими силами, но и с помощью других дагестанских владетелей (см. далее и примеч. 41).]

³⁷ [Отряд генерала Савельева находился в Дагестане с осени 1795 г. в связи с ожидавшимся вторичным нашествием Ага-Мухаммед-хана. С началом Персидского похода он был присоединен к войскам В. А. Зубова. Войска В. А. Зубова насчитывали свыше 20 000 человек. Они состояли из пехоты, конницы и артиллерии.

³⁸ [Шейх-Али-хан и его сестра Пердже-ханум были детьми от разных браков грозного Фет-Али-хана дербентского и кубинского. Просьба Сегерназ, матери Шейх-Али-хана, и Пердже-ханум пощадить хана за то, что он «по молодости» (ему было 18 лет) «осмелился противиться», в то время как главнокомандующий оказал хану «величайшую ласку», а мать и сестру его принял «весьма милостиво», — было с обеих сторон дипломатическим приемом: В. А. Зубов действовал в соответствии с полученной инструкцией — лаской привлекать ханов на сторону России, а женщины мнимым самоуничижением пытались ввести его в заблуждение. Насколько удавалось В. А. Зубову проводить эту политику по отношению не только к хану дербентскому, но и к другим ханам, видно из последующих страниц книги Араратского.]

³⁹ [Инструкция, данная В. А. Зубову, предписывала всех сопротивляющихся отправлять в Астрахань.]

⁴⁰ [Ахмет — хан кубинский, брат и подданный Шейх-Али-хана, явившийся к В. А. Зубову с дарами и изъявлением добровольного желания стать подданным России, действовал, вероятно, по определенному расчету. Неизвестно, как поступил он через несколько дней. «Доброта души и сердца» главнокомандующего и в этом случае проистекала из инструкции (см. примеч. 38).]

⁴¹ [Вот как те же события описал пристав при Шейх-Али-хане А. Г. Серебров: «Российские войска приступили к Дербенту. Кубинский и сего Дербента Шейх-Али-хан, тот самый, о, коем часто упоминалось с владетелем Хамутаем казакумыцким и табасаранскими — Махмут-беком и Масум-беком, — учинил согласие на защищение Дербента, оспоримость сия недолго продолжалась, а усилением орудия российских войск Дербент покорился России. За сопротивлением Шейх-Али-хан принес свою невинность, а налагая за то заслуживающих наказание на некоторых своих чиновников, которыми он по младости лет своих был отвлечен от союза и преданности к России. Главнокомандующий российскими войсками таковых яко злоумышленников отправил в Россию за присмотром, Шейх-Али-хан же по некоторым важным причинам оставлен при войсках российских, а правление его поручено наибам: Дербент — Хадыр-беку, Куба — Вали-беку, а Сальян — вышеупомянутому Кубат-султану.

Во время приближения российских войск к ширванской границе, усумнясь, Шейх-Али-хан, чтобы не подчинили его Мустафе-хану шемахинскому, который с ним держал непримиримую вражду… у границ шемахинских скрылся в Ахтинских горах. Дабы сих трех провинций, Дербента, Кубы и Сальяна, не оставить без главного правителя, по просьбе жителей, на ханство возведен Гасан, третий и последний брат меньший сего Шейх-Али-хана.

По выступлении же войск российских паки оный Шейх-Али-хан, возвратясь из гор, при помощи Хамутайского Сурхай-хана овладел от брата Гасана Дербент, Кубу и Сальян и вступил в правление» (Серебров А. Г. Историко-этнографическое описание Дагестана. 1796 г. — В кн.: История, география и этнография Дагестана XVIII—XIX вв. Архивные материалы. Под ред. М. О. Клевена и X. М. Хашаева. М., 1958, с. 192—193).]

⁴² [Псалмы, 136 : 5—6.]

⁴³ [В 1759 г. Ганджа стала данницей Грузии. Затем на протяжении десятилетий взаимоотношения Грузии с Ганджой не раз осложнялись, и Ираклий II усмирял и хана, и его подданных. Весной 1795 г. Ганджу взял Ага-Мухаммед-хан, легко занявший крепость и город, так как Джават-хан фактически был его союзником. В феврале и марте 1796 г. сын Ираклия II Александр, а затем Ибрагим-хан шушинский делали попытки захватить Ганджу, но это им не удалось. В июне к походу стал готовиться Ираклий II и просил поддержки со стороны русской армии.]

⁴⁴ …архиепископ армянский… — Иосиф Аргутинский-Долгорукий (1743—1801). В 1800 г. избран верховным патриархом, но спустя несколько месяцев скончался. Видный армянский культурный и политический деятель. Его роль была весьма значительной в екатерининскую эпоху, когда русской дипломатией разрабатывались планы возрождения армянского государства как существенной части русской восточной политики (см.: Глинка С. Обозрение истории армянского народа, ч. вторая. М., 1833, с. 262; см. также: Иоаннисян А. Р. Россия и армянское освободительное движение в 80-х гг. XVIII столетия. Ереван, 1947; Нерсисян М. Г. Из истории русско-армянских отношений, кн. I. Ереван, 1956).

…посланник царя Ираклия К. Ч. — Гарсеван Чавчавадзе вместе с Иоанном Мухрабатони были представителями царя Ираклия II при подписании 24 июля 1783 г. в крепости Георгиевское (Сев. Кавказ) трактата (дружественного договора) между Россией и Грузией.

[Приезд из России в лагерь В. А. Зубова таких видных и влиятельных деятелей Закавказья, как армянский архиепископ Иосиф Аргутинский и посол Ираклия при дворе Екатерины II князь Гарсеван Чавчавадзе, мог быть вызван только очень важными причинами. Круг вопросов, обсуждавшихся во время переговоров с главнокомандующим, касался несомненно военно-политического положения Закавказья — Грузии, Азербайджана и Ереванского ханства — исконно армянской земли. В центре внимания, естественно, должен был находиться вопрос о занятии Ганджи: это было задачей не только Ираклия II, но и В. А. Зубова, возглавлявшего Персидский поход. В силу этого помощь Ираклию II вполне отвечала интересам В. А. Зубова. Часть войска командующего корпусом С. А. Булгакова незамедлительно, в первых числах августа, была отправлена к Гандже. Выполнив свою миссию, Аргутинский и Чавчавадзе отправились с войском Булгакова (там же). Однако сражение не состоялось — Джават-хан сдался без боя и принял все условия Ираклия II. Обоюдные интересы Грузии и России были удовлетворены — в этот исторический период Россия стремилась поддержать Грузию — опасность новой войны с Турцией оставалась в силе.

Поездка Иосифа Аргутинского к шемахинскому хану Мустафе состоялась, вероятно, по просьбе В. А. Зубова, выполнявшего порученную ему задачу привлечения владетелей на сторону России: Зубову предстояло занять Шемаху. Взаимные заверения зашли далеко — с присягой архиепископа хану и с ходатайством хана в защиту неизвестного ему офицера русской армии. Как позднее поступил Мустафа, просивший покровительства, — рассказано далее.]

⁴⁵ [В. А. Зубов одновременно отправлял часть своих войск в помощь Ираклию II для осады и взятия Ганджи (что обязан был сделать и независимо от грузин по планам Персидского похода) и посылал гонца к Джават-хану ганджинскому с мирным предложением вступить в подданство России.]

⁴⁶ [В проведении политики «ласкательства» владетелей В. А. Зубов, вероятно, превзошел полученное в Петербурге задание, действуя неосмотрительно и дав себя обмануть. Однако ни бегство Шейх-Али-хана, ни заговор Нурали-хана и Мустафы шемахинского не послужили ему уроком.]

⁴⁷ [Обстоятельства возведения Касима в достоинство хана шемахинского А. Г. Серебров описывает несколько иначе, а церемонию — много подробнее. Но значительных расхождений в описании нет (Серебров А. Г. Историко-этнографическое описание Дагестана. 1796 г. — В кн.: История, география и этнография Дагестана XVIII—XIX вв. Архивные материалы. Под ред. М. О. Косвена и X. М. Хашаева. М., 1958, с. 194—195). Интересную характеристику Касима, грабителя своих подданных, приводит автор на с. 140.]

⁴⁸ [Брат Ага-Мухаммед-хана Муртаза-Кули-хан многие годы прожил в России, с которой ранее как правитель Гиляна вел большие торговые дела. В описываемое время, как то было обещано русским правительством, он мог рассчитывать на шахский престол, еще занятый его братом. Так и не став шахом, Муртаза-Кули-хан через четыре года умер в Астрахани.]

⁴⁹ [Екатерина II умерла 6 ноября 1796 г. Павел I отменил Персидский поход.]

⁵⁰ [иордань — прорубь, вырубаемая во льду для водосвятия в праздник крещения.]

⁵¹ [Взятие Баку предусматривалось Персидским походом с целью его присоединения к России, так же как и Дербента. Со смертью Екатерины II и отменой похода В. А. Зубов еще не был отозван и поступательное движение войск не прекратилось. Без кровопролития Зубов получил от бакинского хана присягу на подданство России. Окончательно Баку сдался русским только в 1806 г.]

⁵² тонир, или тондыр — печь, в которой пекут лаваш. Почти в человеческий рост, закопанная в землю, круглая глиняная печь, на горячие стенки которой прилепляют (особым приспособлением) тонко раскатанный лист теста и через несколько минут отрывают (тоже особым приспособлением) подрумяненные лаваши.

⁵³ [Артемий Араратский, присоединившийся к свите Муртаза-Кули-хана при осмотре «горящей земли» в окрестностях Баку, был, очевидно, в селении Сура-ханы, так как именно там находилось священное место молений индийских огнепоклонников.]

⁵⁴ Зор-хана (перс.) — место для физических упражнений, школа атлетов.

⁵⁵ [Псалмы, 3 : 6.]

⁵⁶ [Псалмы, 3 : 5; см. также 85 : 7; 119 : 1.]

⁵⁷ [Противник планов Екатерины, Павел I вскоре после ее смерти действовал решительно, что знаменовало предстоящий поворот в восточной и кавказской политике империи.]

⁵⁸ [В. А. Зубов был известен своей жестокостью и цинизмом. Это проявилось в особенности в период его службы в Польше за два года до Персидского похода.]

⁵⁹ [Таким образом, инициалы «Г. Б.» можно пополнить: «Г. [И.] Б.», т. е. «господин Иван Б.». Однако фамилия этого офицера остается неизвестной, и личность его пока ни с кем не отождествляется.]

⁶⁰ Семик — седьмой четверг после Пасхи. Народный праздник, сохранивший пережитки языческих верований.

---

1. На сем месте в древности был большой столичный город, построенный армянским царем Вагаршом, который назвал его своим именем Вагаршапатом.
2. Поля, на коих посеяно сорочинское пшено,⁶ держатся покрытые водою до самого его созрения. Когда же сеют его, то надобно прежде мутить воду ногами; также пускают для сего и скотину, и семена бросают в мутную воду, дабы таким образом могли быть под водою покрыты несколько землею.
3. Гайкус, праправнук Афета, одного из сыновей праведного Ноя, — есть первый основатель Армении; он предприял вместе с Немвродом столпотворение вавилонское, но, не захотев признать над собою верховной власти Немврода, удалился в свою землю, и после в возгоревшейся за то между ими войне убил его. По имени его армяне называются и гайканцами, или племя гайканское.¹¹
4. Провинция Газах принадлежит Грузии и граничит с Персиею.
5. Историк Агафангель,¹³ бывший секретарем армянского царя Тридата, пишет, что Рипсима с прочими 37-ю девицами христианками, бежав от Диоклитиана, который хотел жениться на Рипсиме, укрывалась в Армении. Диоклитиан, узнав о сем, писал к Тридату, чтоб он Рипсиму или прислал к нему, или бы сам на ней женился. Но Рипсима, быв отыскана, по наставлениям старшей из них Каияне отреклась от всех предложений и за то приняла мученическую смерть, в лето от Р. X. 282, все, кроме двух Нуни и Мани, кои удалились в Грузию, и привели ее в христианскую веру.
6. Масир,¹⁵ или масровое дерево, имеет алые ягоды и спицы, как у шиповника.
7. Провинция Муш, Курдустанской области, состоит под турецким владением в Малой Армении. — Главный город Муш стоит на самом берегу Евфрата. Владеют сею провинциею преемственно Ики-Туглу-Паши (т. е. двухбунчужные) из рода Курт.
8. Женщина родильница по нашему обычаю прежде шести недель не может ходить со двора днем, кроме вечера, когда скроется солнце; и никто во все то время не будет есть из ее рук или приготовленной ею пищи.
9. Я собственно для себя заметил, что в Фомино воскресение избавилась мать моя от Сафар-бека.
10. Аштарак от Вагаршапата примерно верстах в сорока.
11. Крепости сей прежде не было, а построена попечением патриарха Симеона.
12. Армяне были и есть всегда все свободные, и присвояют их некоторые в крепость совсем неправильно, не имея на то никаких документов, да и быть оных никогда не может. Турки никогда армян не покупают, что строго у них запрещено, а грузинцев покупают обыкновенно, как и прочих невольников.
13. Персияне храм всякой религии, несмотря на разность закона, уважают столько, сколько должно уважить место, посвященное богу и молитвам. Шах-Аббас при своем нашествии повесил в Эчмиацыне богатую лампу, которая и доныне там находится. Нынешний шах (или Шах-Зада), быв в эчмиацынском монастыре, вошел в храм не иначе, как входят и в свои мечети, скинув в преддверии туфли п повелев наперед пол храма устлать драгоценными коврами.
14. Патриарха Симеона по справедливости можно почесть четвертым по просветителе Григории. — Он возобновил и устроил в совершенном порядке церковное служение, которое до того по разным упущениям в рукописях приведено было в большое неустройство; усовершенствован типографиею своею прежние ошибки и святцы, им написанные, сохранят вечный порядок и будут свидетельством как великих его дарований, так и приверженности к службе божией и церкви. — Равным образом прилагал он неусыпное старание о благосостоянии народа, выписывал нужных художников, ободрял всякие полезные мастерства и делал все нужные пособия.
15. Азбуку учат у нас на доске из дерева грецких орехов, на которой учитель пишет буквы тушью. За ученье платы нет, а по праздникам родители дарят того человека чем могут. Сверх того ученик делает у него в доме все, как крепостной работник. Вообще учители поступают с своими учениками самовластно и часто наказывают их самым тиранским и бесчеловечным образом.
16. Бедному почти невозможно или весьма трудно попасть у нас в монастырь. Туда принимают только достаточных или по покровительству какого ни есть богатого человека, что со мною и случилось.
17. Железо наподобие каменщичьего кирка, насаженное на длинной палке аршина в полтора, чем полют у нас траву, растущую между хлопчатой бумаги.
18. Деревья гибкие и не толще как в палец, из которых делают чубуки; если намазать их маслом, то они будут мягки как плети и не ломаются.
19. Канкан работа есть ископание колодцев, посредством коих от высоких или холмовых мест проводят на поля под землею воду. Таковые колодцы и проводимые ими сообщения до желаемого места по чрезвычайной вязкости и плотности вообще тамошнего глиняного грунта земли никогда не осыпаются и могут назваться вечными.
20. Трава сия косится в лето по три раза и употребляется в корм только сухая, ибо скотина, наевшись ее сырой с корня, раздуется и лопнет менее нежели чрез час. В таких случаях помогают только тем, что, насыпав объевшейся скотине в проход толченого, перегоняют беспрестанно до тех пор, пока ее очистит. Юнжа первоначально имеет довольно приятный вкус, и молодые люди едят ее стебель, очищая от листьев, которые довольно велики.
21. Деревня Мерке-Кулап лежит в Курдустанской области, неподалеку от Коги, весьма хорошего селения, где находится большая гора, содержащая так называемую каменную соль, которою снабжается вся тамошняя страна, Грузия, Армения и многие другие области, под турецким и персидским владением состоящие. Соль сия местами так бывает прозрачна, что как бы ни была велика толщина вырубленной глыбы, видно сквозь ее, как чрез обыкновенное стекло.
22. Морм по фигуре походит на скорпиона, но мягок, как мышь, и покрыт шерстью, которая бывает рыжеватая, черная и других цветов. Морм от земли прямо бросается в лицо. Язвы его смертоносны.
23. Амперт значит место, натурою укрепленное; ближайший же перевод сего слова без крепости крепкое, по которому и река название свое имеет.
24. Подверженные бешенству от укушения бешеной собаки приводятся и поныне к сему месту и получают исцеление или же берут несколько земли из средины церкви и кладут в воду, которую дают пить беснующемуся. Первая причина таковому действию следующая: во время отправления св. Григорием литургии некоторые язычники бросили в церковь бешеную собаку (не знаю мертвую или живую), сказав Григорию в смех: «Если твой бог силен, то вылечи эту собаку». Св. Григорий принес богу моления и испросил помянутое чудесное действие, чтоб беснующиеся получили на сем месте исцеление. Собака тогда же выбежала из церкви здоровою.
25. У нас верят мертвецам и полагают между прочим от живого человека ту разницу, что у него следы ног должны быть оборочены пятками вперед.
26. В деревне Ушакан растут два примечательных корня, один называется торон, из которого делается красная краска, которая употребляется здесь в России и называется мореною, а другой лоштак, или манракор, имеющий по своей фигуре совершенное подобие человека и употребляется у нас в лекарства. Он довольно велик и его вытаскивают обыкновенно собакою, таким образом, что, окопав около его землю, привязывают к нему веревкою собаку и понуждают ее тянуть, пока корень не выйдет совсем из корня. Причина сему, как во всех наших местах говорят, та, что если оный корень вытащит человек, то он неминуемо от того умрет тут же или весьма скоро и что при вытаскивании его всегда бывает слышим стонающий человеческий голос; но я сего не утверждаю, и как сам не видал, то и не очень верю.
27. По нашему обычаю траур означается так: мужчина расстегивает ворот рубашки и грудь держит обнаженною, а женщина имеет распущенные волосы и покрывает голову черным платком.
28. Говорят, что здесь в древности протекала река, но после сокрылась, что легко и быть может; ибо я, проходя сим местом, действительно слышал довольно чувствительный шум текущей воды под землею.
29. Род скуфьи, которые обыкновенно азиатские народы носят на голове под шапкою. Они делаются двояким образом: одни малые, круглые, а другие с длинною широкою лопастью, и сии последние продаются весьма дорогою ценою.
30. Хнус в той же Курдустанской области.
31. При выезде из Еривана я не упустил осмотреть его со вниманием, а особливо крепость, когда мы привезли туда пшено. Здесь прилагается вид сего города.
32. Главный начальник над крепостью и над всем внутри города, поверенная особа хана.
33. Сей монастырь находится в области Маку и есть главнейший по Ечмиацыне.
34. Корчак имеет совершенное сходство с зерном кофе, оно столь жирно, что тотчас дает масло, если пожать его пальцами. Имеет чрезвычайно слабительное свойство и употребляется только для освещения.
35. Сей самый царь мучил священномученика Григория, просветителя Армении, и после от него крещен.
36. В Червезе находится великое множество кремня, который истолча, выжигают из него стекла.
37. Яма сия при Тридате была местом самого жестокого наказания виновников. Никто не оставался в ней живым даже до суток и в которой священномученик Григорий, брошенный по повелению Тридата, находился. между змиями, скорпиями и прочими ядовитыми животными 14 лет.
38. Дерево сие находится ныне в Ечмиацынском монастыре; но с которого времени, сказать верно не могу, оно сероватого цвета, имеет костяную твердость; запах приятный, но незнакомый; и отличное от всех почти известных дерев, так что ни к какому применить нельзя; а притом обделка его показывает теску обыкновенного топора, вместо которого во всей нашей стороне употребляется орудие, другим совсем образом сделанное наподобие большой кирги.
39. Фамилия Иова есть древняя в нашем селении и, можно сказать, единственная. Евангелие писано на пергаменте; но кем именно, не знаю и ни от кого не слыхал, знаю только то, что к нему, кроме священника, одеянного в ризы свои, частный человек прикасаться не может. При нашествии Шах-Аббаса бывший в то время хозяин, или начальник дома сей фамилии, чтоб евангелие не досталось в руки магометанам, спрятал его под мостом в речке Соломоновой, где находилось оно в воде под камнем до возвращения жителей 7 лет, и по прошествии толикого времени найдено хозяином в совершенной целости без малейшего повреждения. Его неоднократно брали в монастырь в церковь; но оно всегда возвращалось на прежнее место и после нескольких попыток оставалось в доме означенной фамилии.
40. Так называется все пространство, обитаемое лезгинцами в Кавказских горах.
41. Переселение сие осетинцев и приведение их в христианскую веру было насильное, а потому они весьма худые христиане, да и то по одной только наружности.
42. Место рождения моей матери.
43. Хлебы у осетинцев делаются кроме пшеничной и из просяной муки и называются по-ихному коржина.
44. Сей озноб ног я и ныне несколько чувствую в холодное время.
45. Немалый повод подало мне верить от него мне обещанному и то, что я, никогда еще не видав пудреных голов и сочтя потому Г. С. седым, думал про себя, неужели такой почтенный пожилой человек станет меня обманывать?
46. При сем прилагается вид города Дербента.
47. По общему обвинению С., сколько мне было известно, состояло в том. Первое: что он худо наблюдал за поведением хана и не токмо не старался проникать в намерения, но даже и действия его оставлял, по-видимому, без примечания. Второе: что, зная свойство персиян, ни сам не принимал осторожных мер, ни же предварил о том начальство и допускал хана поступать слишком свободно. Третие: что он, как всеми примечено, занимался только пиршествами и чрез то допустил себя быть обольщенным мнимою веселостию хана и что вообще упустил свою обязанность. Впрочем, много еще и кроме того говорено было.
48. При сем прилагается точный вид церемониала.
49. Поелику персияне верят древним своим преданиям, что когда вооруженные христиане войдут в железные врата, то тогда воспоследует всеконечная гибель мусульманскому роду, посему богатые жители, все свое имение распродав, отправились далее к Шаму, т. е. к Дамаску.
50. У персиян есть несколько главных родов, имеющих собственные названия.
51. Вообще в Азии существует благодетельное для человечества обыкновение, что богатые люди на проезжих дорогах строят для путешественников подобные караван-сараи, или вырывают колодцы, или делают мосты, смотря по месту, где сие необходимо нужно.
52. При сем прилагается вид города Баки.
53. Остатки помянутой епанчи и до сих пор у меня сохраняются со тщанием в хрустальной банке как вещь драгоценнейшая в памяти минувших моих страданий.
54. В квадратных скобках приведены комментарии Р. Р. Орбели.