Жизненный кризис (Лухманова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Жизненный кризисъ |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Женское сердце. — СПб.: Изданіе А. С. Суворина, 1899. — С. 201. |
— Да еслибъ Михаилъ Ивановичъ только слово сказалъ, я бы, конечно, не поѣхала на этотъ балъ! Но ему лучше, гораздо лучше, и онъ такъ просилъ меня развлечься, что я это и сдѣлала, скорѣе для него, чѣмъ для себя. Да вы, Иванъ Сергѣевичъ, меня, кажется, и не слушаете?
Но тотъ, къ кому она обращалась, не отвѣтилъ ни слова. Очевидно, что ни сказанное ею раньше, ни этотъ возгласъ не достигли его ушей, не разбудили отъ какой-то тяжелой, поглотившей его думы.
Красивая, но уже немолодая брюнетка встала, поправила нѣсколько раздраженнымъ жестомъ спускавшееся на плечахъ слишкомъ откровенное декольтэ, почти съ презрѣніемъ взглянула на своего собесѣдника и, шурша шелковымъ платьемъ, направилась въ залъ, гдѣ раздавался ритурнель кадрили.
Иванъ Сергѣевичъ даже не замѣтилъ ея ухода, онъ продолжалъ сидѣть въ узенькой гостинной, въ которой теперь остался одинъ. Вынувъ часы и отвѣчая на свое внутреннее волненіе, онъ проговорилъ почти вслухъ:
— Третій часъ! — затѣмъ всталъ, нервно поежился, нечаянно взглянулъ на себя въ зеркало и иронически улыбнулся.
Фигура его, дѣйствительно, была далеко не бальная. Средняго, хорошаго роста, онъ былъ сложенъ довольно плотно, безъ юношеской уже граціи въ движеніяхъ, какъ разъ на рубежѣ тѣхъ лѣтъ, когда про человѣка говорятъ, что онъ еще не старъ. Густые волосы, свѣтлые, остриженные ершомъ, и самые обыкновенные глаза, красивые въ настоящее время только своимъ глубоко человѣческимъ взоромъ, выражавшимъ и мысль, и затаенную печаль.
Подойдя къ двери зала, онъ прислонился къ косяку и внимательно, пара за парой, осмотрѣлъ танцующихъ. Его жены между ними не было. Тогда тихонько онъ вернулся назадъ, прошелъ ту же гостинную, курильную, гдѣ играли на трехъ столахъ въ карты, затѣмъ вышелъ налѣво корридорчикомъ, минуя буфетную, гдѣ шумно и весело закусывали и выпивали кавалеры, угощая дамъ, предпочитавшихъ хлопанье пробокъ и звонъ плоскихъ чашъ съ шампанскимъ музыкѣ и духотѣ бальной залы.
Хорошо знакомый съ домомъ Веретьевыхъ, гдѣ давался балъ, Иванъ Сергѣевичъ шелъ въ будуаръ хозяйки, который въ такіе вечера былъ тоже открытъ для гостей. Дойдя до спущенной портьеры, онъ чуть-чуть раздвинулъ ее и поглядѣлъ.
Большой фонарь лилъ съ потолка зеленоватый свѣтъ; пальмы, араукаріи, какая-то висячая зелень и толстое стекло ширмъ, отдѣлявшихъ уголки, дѣлали комнату похожей на акваріумъ. Золотыя рамы картинъ и зеркалъ, хрустальные подвѣски фонаря блестѣли тускло, какъ сквозь сонъ. Зеленый коверъ съ ползучими вѣтвями какихъ-то цвѣтовъ напоминалъ морское дно; мебель капризно изогнутая, обитая блѣдно-розовымъ атласомъ, отливала серебромъ и перламутромъ, какъ внутренность громадныхъ раковинъ.
И въ этой рамкѣ, какъ прелестная живая картина, на низенькомъ пуфѣ сидѣла совсѣмъ молодая женщина, казавшаяся дѣвушкой отъ узкихъ плечъ, тонкой тальи и необыкновенно свѣтлыхъ, серебристыхъ волосъ; брови и рѣсницы болѣе золотистые, темные придавали жизнь милому, нервному личику. Бѣлое платье, пышное, легкое, безъ рукавовъ, глубоко открытое на груди, лежало на полу какъ мягкая молочная пѣна; только маленькая ножка, въ золотистомъ башмакѣ, высунулась впередъ.
Противъ нея, касаясь ея колѣнъ своими, сидѣлъ высокій, блѣдный офицеръ, братъ хозяйки дома. Его холодное, длинное лицо съ большими, красивыми, но пустыми глазами теперь получило смыслъ, окрасилось чувственной страстью отъ близкаго тепла молодого тѣла, отъ безнаказаннаго одиночества и маленькихъ ручекъ, которыя онъ мялъ въ своихъ большихъ рукахъ. Влажныя, красныя губы его открывались на бѣлыхъ блестящихъ зубахъ, онъ о чемъ-то молилъ, въ чемъ-то уговаривалъ.
Кровь стучала въ вискахъ Ивана Сергѣевича, онъ уже готовъ былъ грубо рвануть портьеру и войти, какъ вдругъ ему стало стыдно, невыразимо стыдно за то, что они сейчасъ узнаютъ, что онъ видѣлъ ихъ. На глаза его даже выступили слезы, но справившись съ собою, онъ сдѣлалъ шагъ назадъ и вдругъ, обращаясь какъ бы къ проходившему лакею, сказалъ громко:
— Ѳедоръ, ты не видалъ Марью Михайловну? Нѣтъ? Ну, самъ найду!
И затѣмъ, уже не задерживая шага, вошелъ въ будуаръ. Первый взглядъ его уловилъ колебаніе противоположной портьеры, и онъ убѣдился, что жена его одна. Она стояла передъ большимъ трюмо, поднявъ кверху изящныя, тонкія руки и поправляла прическу. Длинныя, бѣлыя перчатки, очевидно, грубо, съ страстнымъ нетерпѣніемъ сдернутыя, почти вывернутыя на изнанку, валялись тутъ же на полу. Не обертываясь, она въ зеркало увидѣла странное, взволнованное лицо мужа и маленькая складка, не то тревоги, не то злости, легло между ея бровей.
— Боже, какое у тебя всегда трагическое лицо! можно подумать, что здѣсь не балъ, а спектакль съ благотворительной цѣлью, и мы съ тобой собираемся репетировать — я Дездемону, а ты Отелло.
— Не гожусь — ни для танцевъ, ни для сцены. Я просто усталъ — пора домой.
Голосъ его былъ такъ низокъ и хриплъ, что молодая женщина пристальнѣе взглянула на него.
— Ты или заснулъ или не въ мѣру выпилъ шампанскаго.
— Ты знаешь, что я почти не пью, а заснуть здѣсь трудно; поѣдемъ домой.
— Поѣдемъ домой, поѣдемъ домой! вотъ вѣчная пѣсня, когда мнѣ весело! Мнѣ жарко, я только что кончила танцовать и вошла сюда поправить волосы, я дала слово на котильонъ, сейчасъ начнутъ. А затѣмъ мы не останемся ужинать… Но если ты такъ усталъ… — она запнулась.
— Я очень усталъ.
— Такъ поѣзжай одинъ, оставь мнѣ карету, меня довезетъ кто-нибудь.
— Кто же, напримѣръ?
— Ну… ну… ну хоть братъ Ольги, Николай Александровичъ.
— Не надо, не надо! Не играй эту комедію! Не вынуждай меня на объясненіе здѣсь! — и сдѣлавъ страшное усиліе надъ собою, не обращая вниманія на вспыхнувшее лицо жены, онъ добавилъ уже другимъ голосомъ. — Я нездоровъ, мы поѣдемъ сейчасъ.
Онъ поднялъ перчатки, продѣлъ ея руку подъ свою и, тяжело шагая между хрупкой мебелью, повелъ ее къ выходу.
Молодая женщина, чувствуя жаръ и силу его руки, угадывая въ его «не надо!» раскатъ сдерживаемой страсти, не смѣла противиться. Но злость, чисто женская, безсильная и готовая разразиться криками и слезами, дрожала въ каждой ея жилкѣ.
— Вѣчныя сцены! вѣчный скандалъ! — шептала она сквозь стиснутыя зубы. — Это не жизнь, а каторга, цѣпи!
Изъ корридорчика они вышли въ громадную буфетную и среди охватившаго ихъ свѣта, голосовъ, весело окликавшихъ ихъ на пути, они шли медленно: онъ, повидимому, спокойный, играя ея длинными перчатками, она улыбаясь, кивая головой, разсылая привѣтствія направо и налѣво. Подобравъ граціозно лѣвой рукою шлейфъ, сверкая брилліантами на тонкихъ пальцахъ, она своею скользящей граціей напоминала прелестную бѣлую кошку, возвращающуюся спокойно домой послѣ любовнаго дуэта на крышѣ.
Также мило, весело простились они съ хозяйкой дома, съ тѣмъ же невиннымъ, замѣчательно чистымъ взоромъ, она дала поцѣловать кончики пальцевъ Николаю Александровичу въ награду за то, что лишала его котильона, и когда Иванъ Сергѣевичъ, взявъ изъ рукъ лакея бѣлую шитую золотомъ ротонду, окутывалъ ею плечи своей жены, до него долетѣлъ голосъ какого-то подвыпившаго bon vivant’а[1].
— Этакое счастливое животное! Въ эти годы и увозитъ съ собою, на законномъ основаніи, такую красавицу!
Марья Михайловна тоже слышала это безцеремонное восклицаніе и, освободивъ изъ кружевъ личико, кинула на мужа взглядъ, густо подчеркнувшій эти годы.
Маленькая каретка, уютная, тѣсная, каретка для двухъ интимно связанныхъ существъ уносила ихъ домой.
«Съ нимъ, а не со мною разсчитывала она ѣхать теперь!» — съ бѣшенствомъ подумалъ Иванъ Сергѣевичъ.
Лошади мчали ихъ туда, въ роскошную барскую квартиру, гдѣ въ отдаленной комнатѣ, въ кроваткѣ за бѣлымъ кружевнымъ пологомъ лежала ихъ годовая дѣвочка, такая же бѣленькая, какъ мать, но крѣпкая, черноглазая, какъ отецъ.
Всего два года какъ куплена эта каретка; та же гранатная обивка, — еслибъ звуки поцѣлуевъ, смѣха, ласковаго шопота могли оживать, они наполнили бы теперь карету.
«Вѣдь любила жъ она меня! — съ отчаяніемъ думалъ Иванъ Сергѣевичъ. — Много ли я былъ моложе и красивѣе два года тому назадъ? 36 лѣтъ тогда, теперь 38, ей 18, теперь 20. Громадная разница! Но вѣдь тогда она была въ провинціи, дочь отставного превосходительства, а онъ былъ уже петербургское свѣтило — сановникъ, командированный по службѣ во всемъ блескѣ столичнаго дѣятеля». И снова, при воспоминаніи видѣнной имъ сцены, бѣшенство съ такой силой охватило его сердце, что онъ стиснулъ руки и отвернулся къ окну.
«Задушить! раздавить! — клокотало въ немъ, — или… уйти, бросить… ну, словомъ, все, все — только не эта жизнь!..»
Швейцаръ дома Вавиловыхъ, едва продирая глаза отъ сна, бросился снимать съ нихъ верхнее платье, съ видомъ человѣка, не знающаго ни сна, ни отдыха въ отсутствіе своихъ господъ.
— Сестрица вашего превосходительства, Анна Сергѣевна изволили пріѣхать! — вспомнилъ онъ, когда господа поднимались по лѣстницѣ.
— Анна Сергѣевна пріѣхали! — подхватила и горничная Даша, вышедшая навстрѣчу со свѣчей.
— Когда? — радостно спросилъ Иванъ Сергѣевичъ и осѣкся, поймавъ на себѣ вопросительный, почти злобный взглядъ жены.
— Да часовъ въ десять, почитай, какъ только вы уѣхали. Я ихъ въ китайскую комнату провела, гдѣ гости останавливаются.
— Хорошо, хорошо, не буди теперь, завтра увидимся.
— Гдѣ будить, чай спятъ съ усталости.
— Ступай, Даша, въ спальную, зажги канделябры!
Марья Михайловна разстегнула капюшонъ съ головы и бросила на руки горничной.
— Ты ее выписалъ? Зачѣмъ? Надолго ли? — нервно осыпала она мужа вопросами, едва давъ дѣвушкѣ выйти за дверь.
— Да, я!
— Ну, помни, она между нами не судья и вмѣшиваться ей въ наши дѣла я не позволю.
— Ступай спать и благодари Бога за то, что я могу молчать, — завтра мы объяснимся.
Но молодая женщина уже повернулась къ нему спиной и, отчетливо стуча каблучками, вышла. Иванъ Сергѣевичъ не послѣдовалъ за нею. Уже мѣсяцъ тому назадъ, вслѣдствіе какой-то пустой ссоры, начавшейся вечеромъ въ спальнѣ, онъ сказалъ, что ему нѣтъ покоя ни днемъ, ни ночью, и что лучше онъ будетъ спать у себя въ кабинетѣ. Марья Михайловна ухватилась за эту мысль и на томъ основаніи, что онъ самъ захотѣлъ такъ, ему съ тѣхъ поръ начали стлать отдѣльно. Какъ всегда, излишняя совѣстливость, застѣнчивость въ этого рода дѣлахъ, самолюбіе, заставлявшее ждать отъ жены перваго шага, сдѣлали то, что, какъ говорятъ французы: «le pli etait pris»[2] — складка загнулась и разгладить ее было трудно. — Онъ отправился въ кабинетъ. Холодно и неуютно показалось ему въ большой комнатѣ, а главное нелѣпо. Почему они врознь? Почему онъ скрываетъ отъ нея свои муки, свои догадки? Зачѣмъ даетъ ей убѣжденіе, что онъ ничего не знаетъ, или вѣрнѣе, не смѣетъ предполагать ничего, кромѣ пошлой игры, дозволеннаго свѣтомъ flirt’а[3]? — И тутъ же онъ созналъ, что до сихъ поръ его удерживалъ отъ объясненій страхъ своею безумною ревностью толкнуть ее перейти границу, дать оправданіе ея поступкамъ злостью, оскорбленіемъ, разными странными, сложными чувствами, которыя руководятъ въ подобныхъ случаяхъ женщинами.
Онъ сталъ ходить по комнатѣ.
«Что такое съ женой? послѣ родовъ, едва оправившись, она стала какъ сумасшедшая: балы, вечера, выѣзды, — только бы не сидѣть дома. И этотъ пошлый фатъ, который навѣрно ставитъ свою лошадь выше всякой любовницы! Да не можетъ же быть, чтобы она его любила! Господи, кто ему разгадаетъ это женское сердце! Вѣдь вотъ онъ стоитъ передъ своей женой и ничего не понимаетъ. Онъ чувствуетъ одно — что надо что-то сдѣлать, чтобъ вернуть ее, отрезвить, привязать къ дому, не дать распасться семьѣ… Но какъ это сдѣлать?»
И онъ ходилъ, ходилъ взадъ и впередъ и сердце горѣло то бѣшенствомъ, то страшной тоской.
«Нѣтъ, тутъ можетъ помочь только женщина!» — рѣшилъ онъ.
И чувствуя, что ему нужны вотъ сейчасъ какія-нибудь слова и мысли, онъ снялъ сапоги, надѣлъ мягкія туфли и тихонько, безъ свѣчи, направился къ китайской комнатѣ, гдѣ остановилась сестра. Изъ-подъ двери выходилъ тонкій лучъ свѣта.
«Не спитъ», — подумалъ онъ и чуть-чуть постучалъ.
Дверь открылась немедленно, какъ еслибъ его ждали.
Сестра Вавилова, высокая женщина лѣтъ 30-ти, при видѣ его отступила назадъ, подождала пока онъ заперъ за собою дверь, горячо обняла его, подвела къ лампѣ, взглянула въ лицо и еще разъ поцѣловала крѣпко.
— Ну, садись, что обозначаетъ твое письмо? зачѣмъ я тебѣ нужна? что случилось? говори!
— Все скажу.
— Да, Маня здорова? Валю я видѣла, что за дѣвочка — прелесть!
— Неправда ли, неправда ли? — сразу просвѣтлѣлъ Иванъ Сергѣевичъ и тутъ же закрылъ лицо руками, опустилъ голову на руки и сестрѣ показалось, что онъ беззвучно рыдаетъ.
— Вотъ какъ намучился! — проговорила она, гладя его голову. — Ну, говори, въ чемъ же дѣло?
— Вотъ видишь, — началъ Иванъ Сергѣевичъ, подавляя волненіе, — она вѣдь меня любила. Я, можетъ быть, неуклюжъ тамъ, ну ужъ какой есть! Но, женившись на ней, отдался весь. Ты вѣдь не имѣешь понятія, что значитъ для мужчины моихъ лѣтъ вдругъ перейти на легальныя, чистыя отношенія, имѣть свою жену. Понимаешь, все, что было въ душѣ лучшаго, добраго, все всколыхнулось съ такой силой! А когда забеременѣла она, такъ я подъ собой земли не слышалъ, гордость какая-то, ликованье! Ну, такъ вѣдь это я! Съ нею же произошло совсѣмъ наоборотъ. Беременность была тяжелая, послѣднее время доходило такъ, что она чуть не съ ожесточеніемъ думала о ребенкѣ. Еслибъ ей кто предложилъ безнаказанную и вполнѣ безвредную помощь, она сейчасъ же согласилась бы вырвать изъ себя это ненавистное ей существо.
— Какъ мнѣ больно, что вы были одни! Вотъ что значить дѣвушка, выросшая безъ матери.
— Да, у меня вѣдь тоже никого кромѣ тебя, и будь ты здѣсь, можетъ быть, все было бы иначе. А я — что я могъ? Ну, исполнялъ всѣ ея капризы, баловалъ, стерегъ день и ночь, — вѣдь она чуть не умерла родами. Потомъ опять дѣвочка, ей почему-то хотѣлось сына, точно не все равно! А когда она выздоровѣла, пошли обожатели, поклонники и, между прочими, братъ ея подруги, пустой, безсердечный малый, но красивый и страстный, какъ животное. Его заслуга уже въ томъ, что онъ чуть не вдвое моложе меня, и въ то время какъ я волнуюсь, трушу или съума схожу отъ бѣшенства, не нахожу словъ для объясненія съ женой, они отлично понимаютъ другъ друга. На дняхъ онъ при мнѣ сказалъ ей, что женщина не самка и не создана исключительно для того, чтобы производить дѣтей на свѣтъ, что молодость требуетъ любви и свободы.
— Ты ничего не сказалъ ему на это?
— Напротивъ, наговорилъ, кажется, много глупаго! Я такъ горячо развивалъ обязанности жены и матери, такъ клеймилъ всѣхъ женщинъ, бросающихъ домашній очагъ, что оттолкнулъ ее еще больше. Затѣмъ сегодня…
И Иванъ Сергѣевичъ, волнуясь и вздрагивая отъ воспоминаній, передалъ всю сцену въ зеленомъ будуарѣ. Сестра не сводила съ него глазъ, пока онъ говорилъ. Ея блѣдное, худое лицо вспыхнуло.
— Да, дѣло зашло далеко! Если женщина можетъ такъ хладнокровно хитрить, то она уже остановилась на чемъ-нибудь. Чѣмъ же я могу тебѣ помочь? Во-первыхъ, вѣдь я совсѣмъ не знаю твою жену. Пять лѣтъ я безвыѣздно прожила за границей, и это время болѣзни моего мужа и его смерти надо прямо вычеркнуть изъ моей жизни. Я даже не въ силахъ была интересоваться твоей жизнью, а между тѣмъ ты знаешь, какъ я люблю тебя.
— На это-то я и разсчитываю, Анна. Послушай… — онъ всталъ, привлекъ ее къ себѣ и обнялъ за шею. — Мнѣ нуженъ совѣтъ женщины-друга, сестры. Вѣдь вы тоньше, болѣе чутки насчетъ разныхъ тамъ болѣзней, ощущеній, — я же ничего не знаю, боюсь себя, вѣдь если я разъ заговорю — на чемъ я остановлюсь — почемъ я знаю? Поговори ты съ ней, выпытай ее, посовѣтуй! Я убѣжденъ, серьезнаго въ этомъ флиртѣ нѣтъ ничего, но въ то же время нашей Валѣ всего годъ, пойми, годъ, а мать на нее совсѣмъ не смотритъ. Господи, какъ тяжело! — онъ сѣлъ и снова закрылъ лицо руками.
Анна Сергѣевна сидѣла тоже не шевелясь.
— Ну, — сказала она наконецъ, подымаясь, — спокойной ночи! Иди спать, голубчикъ, мнѣ тоже надо отдохнуть. Во всякомъ случаѣ она очень молода и въ ней происходитъ тотъ опасный переломъ, послѣ котораго женщина или дѣйствительно становится разумнымъ существомъ, женою и матерью, или на долгіе годы портитъ себѣ и другимъ жизнь, гоняясь за страстью и разными сильными ощущеніями. Имѣй больше характера! — она открыла дверь. — Мнѣ кажется, что ты напрасно молчалъ до сихъ поръ, ты слишкомъ мало проявилъ энергіи, а съ иными женщинами мягкостью и молчаніемъ ничего не возьмешь. Ну, спокойной ночи!
Дверь затворилась, Иванъ Сергѣевичъ пошелъ къ себѣ, а изъ-за шкафа, стоявшаго въ нишѣ противъ самой китайской комнаты, отдѣлилась тоненькая фигура въ бѣломъ пенюарѣ. Марья Михайловна слышала отчетливо только послѣднія слова, но ей казалось, что она знаетъ достаточно.
«Онъ выписалъ сестру, чтобы ее скрутить, ну такъ она завтра же поднесетъ ему сюрпризъ».
Она проскользнула въ свою комнату и на всякій случай заперла дверь на ключъ.
На другое утро въ домѣ Вавиловыхъ царствовала странная тишина, полная шороха, торопливаго шопота, какъ въ домѣ, гдѣ случилось внезапное несчастье.
Горничная Даша заплаканная, съ растеряннымъ видомъ ставила и уносила чайныя принадлежности. Старый Степанъ, уже много лѣтъ бывшій при баринѣ, сторожилъ его звонокъ у самыхъ дверей кабинета; его добродушное лицо было потуплено, губы беззвучно шевелились, очевидно, онъ обдумывалъ тѣ отвѣты, которые придется давать.
Анна Сергѣевна съ поспѣшно завернутой косой, въ блузѣ, блѣдная, съ темными кругами подъ глазами, измученная, встревоженная, то и дѣло начинала снова разспрашивать Дашу.
— Ну, послѣднее-то, послѣднее, что она тебѣ сказала, какъ ты запирала за нею дверь?
— Да то и сказала. «Прощай, — молъ, — Даша, у васъ теперь больше порядка будетъ, — Анна Сергѣевна старая хозяйка, а я хочу на свободу — больше не увидимся!»
«Значитъ, это я была послѣдней каплей, придавшей ей рѣшимость!» — подумала Анна Сергѣевна.
Въ столовую вошла мамка. Ея круглое полное лицо подергивалось отъ злости, сухіе глаза такъ и горѣли.
— Ну что жъ, — начала она сразу, — намъ-то что, мы съ Валей не очень-то и привыкли къ ейнымъ ласкамъ, храни Богъ только барина, а это что? Ребенка на руки не возьметъ. Да нешто Валюшка теперь сиротой стала? Какъ родилась на свѣтъ, такъ осиротѣла, не хуже мово, что на чужихъ рукахъ брошенъ!
И сопоставленіе этихъ двухъ бѣдныхъ сиротъ и двухъ матерей, изъ которыхъ одна бросаетъ ребенка потому, что хлѣбъ нуженъ для всей семьи, а другая — по безсердечію, вызвали въ мамкѣ реакцію, — слезы брызнули изъ ея глазъ и, всхлипывая, накинувъ передникъ на голову, она побѣжала въ дѣтскую и въ дверяхъ столкнулась съ Иваномъ Сергѣевичемъ, входившимъ въ столовую.
Его лицо было блѣдно, губы безкровной полоской открылись на стиснутыхъ зубахъ. Отстранивъ кормилицу, не глядя ни на кого, онъ прошелъ въ комнату жены. Анна Сергѣевна шла за нимъ. Кровать была не смята, одна подушка, кинутая на кушетку, еще сохранила на тонкомъ батистѣ ямку, гдѣ, вѣроятно, недавно лежала головка молодой женщины. Другая, маленькая, была брошена въ широкомъ креслѣ, — ясно, что Марья Михайловна переходила съ мѣста на мѣсто, тоскливо ожидая утра. На туалетномъ столѣ былъ безпорядокъ, ящики маленькаго бюро выдвинуты, на синемъ бархатѣ письменнаго стола лежалъ бѣлый конвертъ; для того, чтобъ онъ первый бросился въ глаза, всѣ остальные предметы были сдвинуты. И дѣйствительно, войдя, Иванъ Сергѣевичъ кинулся сейчасъ же къ нему, разорвалъ конвертъ и, шагнувъ къ окну, такъ безпомощно грузно прислонился къ косяку его, что кружевная гардина съ сухимъ трескомъ оторвалась отъ карниза.
«Я ушла навсегда, я думаю, что каждый день вы могли этого ожидать. Я ошиблась, выходя за васъ, теперь я понимаю, что не люблю, а потому не могу быть хорошей матерью вашему ребенку. Жалѣть меня не стоитъ, а искать незачѣмъ — все равно я не вернусь. Чтобы доказать вамъ непоправимость моего шага, я скажу вамъ, что люблю, любима и хочу быть счастлива».
— Что это такое? Господи, что это такое? Да развѣ такъ можетъ писать женщина, у которой есть сердце и совѣсть?.. Господи, да вѣдь здѣсь же, въ этой спальнѣ… — онъ съ какимъ-то ужасомъ оглянулся кругомъ.
Ему казалось, что эти нѣмые свидѣтели нѣжныхъ ласкъ, таинственныхъ словъ, что шепчутся на ухо даже въ полной тишинѣ и уединеніи, должны были возмутиться, удержать ее, напомнить ей.
— Господи, да вѣдь вотъ здѣсь же…
Онъ не договорилъ, онъ только видѣлъ, ясно видѣлъ, какъ въ первую ночь послѣ брака онъ заперъ за собою эту дверь. Она сидѣла тутъ же, въ этомъ креслѣ, блѣдная, взволнованная, но смѣющаяся, окутанная по горло въ пѣну бѣлыхъ кружевъ. Онъ взялъ ее на руки, прижалъ всю къ своей груди, отнесъ вотъ сюда, къ этому самому кіоту, полному старинныхъ образовъ, поставилъ ее и самъ сталъ рядомъ.
— Господи, Господи, благослови нашъ бракъ!
И она, прижавшись къ нему, крестилась и тоже шептала:
— Господи, благослови!
А затѣмъ этотъ долгій поцѣлуй, крикъ восторга и счастья, когда она шептала ему слова раздѣленной любви.
Анна Сергѣевна взяла изъ рукъ его письмо, прочла и глубоко задумалась.
Прошло, можетъ, четверть часа и въ комнатѣ, гдѣ надламывалось отъ страданія человѣческое сердце, было все тихо, спокойно, пѣла канарейка и въ угловой корзинѣ также благоухали ландыши, какъ и въ самые счастливые дни.
— Какъ же ты намѣренъ поступить? — какъ-то дико нарушая тишину раздался голосъ Анны Сергѣевны.
Иванъ Сергѣевичъ вздрогнулъ.
— Какъ? Ахъ почемъ я знаю какъ! Ушла… бросила… насильно милъ не будешь… Умереть!.. А Валя? Вѣдь не могу же я погубить и ее? — голосъ его звучалъ такою тоской и рыданьемъ, что Анна Сергѣевна не выдержала, обняла его и тоже заплакала.
— Ахъ, оставь меня! — Вавиловъ отстранилъ сестру. — Оставь меня одного! Я чувствую, что что-то надо сдѣлать, но что именно — не знаю!.. Дай одуматься, запри дверь. Не смотри на меня такъ, не бойся, я ничего надъ собой не сдѣлаю. Какъ только я приму какое-нибудь рѣшеніе, я позову тебя.
Анна Сергѣевна поглядѣла ему въ глаза и, встрѣтивъ, не смотря на припухшія отъ слезъ вѣки, твердый и ясный взглядъ, вышла, заперевъ за собою дверь.
Оставшись одинъ, Иванъ Сергѣевичъ долго ходилъ по спальнѣ. Ему не пришло въ голову осматривать ящики жены, искать слѣдовъ преступленія. Онъ думалъ, думалъ, рылся въ собственной душѣ и совѣсти. Нѣсколько минутъ онъ стоялъ неподвижно передъ портретомъ жены, затѣмъ остановился передъ кіотомъ, прижался лбомъ къ холодному стеклу, закрылъ глаза, сжалъ вѣки, точно удерживая слезы, готовыя снова хлынуть. Молился ли онъ, искалъ ли онъ просто просвѣтленія мыслей отъ близости образовъ, передъ которыми съ такой беззавѣтной вѣрой склонялся еще ребенкомъ, рядомъ съ своею матерью? Можетъ быть и ея душа видѣла теперь мученья сына.
Огонекъ лампадки, слабо горѣвшій послѣдними каплями масла, поблескивая, освѣщалъ золотые вѣнчики и два обручальные кольца его отца и матери, висѣвшіе на черной лентѣ.
Открывъ глаза, Иванъ Сергѣевичъ увидѣлъ именно эти кольца, ему вспомнилось блѣдное лицо матери, ея почти предсмертныя слова: «Охъ, какъ легко жениться и какъ трудно прожить вмѣстѣ вѣкъ! Сколько всепрощенія надо внести въ эту жизнь, — охъ, сколько!»
Онъ отошелъ отъ кіота, открылъ дверь и громко позвалъ сестру.
— Вотъ что, Анна, — сказалъ онъ, беря вошедшую за руку и усаживая съ собою на диванъ. — Теперь я могу уже говорить спокойно. Ее надо вернуть… слышишь, вернуть какъ можно скорѣе!
— Какъ же вернуть, вѣдь ты прочелъ ея письмо?
— Прочелъ, и все, что говорилъ тебѣ вчера, передумалъ. Я глубоко виноватъ передъ нею, а если теперь дамъ ей погибнуть, то сдѣлаю преступленіе. Изъ моей вчерашней исповѣди не пришло тебѣ въ голову, что моя жена больна?
— Больна?
— Ты слѣди за моей мыслью, разбери ее. Вѣдь она дѣвушка хорошей семьи и хоть мать ея умерла рано, у ней были тетки, бабушка, — въ ихъ семьѣ ни одной разведенной. Когда я взялъ ее, она была дѣвушка чистая, религіозная, нѣжная и добрая.
— Да, ты такъ писалъ о ней.
— Вѣдь она любила меня.
— Любила?
— Да, и въ этомъ я не могъ обмануться! Какъ она встрѣчала меня, какъ бросалась на шею, какіе глаза у нея были, какія… — спазмъ сжалъ его горло. Онъ прошелъ по комнатѣ. — Все это измѣнилось только съ беременностью, мало-по-малу, страданья сломили ее, испугали и отдалили отъ меня, а я струсилъ и призналъ себя виноватымъ. Ты, какъ женщина, понимаешь, при чемъ тутъ я? причина лежитъ въ ея слабой, можетъ быть, не совсѣмъ нормальной организаціи. Но я, вмѣсто того, чтобы растолковать ей это, склонилъ голову, далъ въ ней укорениться нелѣпому взгляду, что я виновникъ ея страданій, и что она права, ненавидя меня за нихъ. Тяжелые роды окончательно пошатнули ее. И вотъ тутъ-то, вмѣсто того, чтобы увезти ее въ деревню, куда-нибудь къ морю, окружить полнымъ уединеніемъ и спокойствіемъ, возстановить ея силы и научить ее любить ребенка, я удалилъ дѣвочку на край дома, чуть не пряталъ, чтобъ только она не попадалась матери на глаза. А затѣмъ, едва оправившейся женѣ широко открылъ доступъ ко всякимъ свѣтскимъ удовольствіямъ, и все молчалъ, скрывалъ и свою ревность, и свое бѣшенство за ея кокетство. Да вотъ вчера сцена, которую я разсказалъ тебѣ, — вмѣсто того, чтобъ войти немедленно, дать ей пережить все униженіе женщины, застигнутой мужемъ въ подобной позѣ, я съигралъ комедію, предупредилъ ихъ, а затѣмъ, чуть не насильно, увезъ ее съ бала. Я убѣжденъ, что она не вѣритъ въ мою любовь, мало того, считаетъ меня лицемѣромъ и трусомъ! Все это я думалъ отрывками, въ минуты просвѣтленія, я затѣмъ и вызвалъ тебя, чтобы ты по-женски, мягче объяснила ей. А вотъ теперь, пожалуй, именно этимъ я ускорилъ развязку, толкнулъ ее на погибель.
Онъ вскочилъ съ кресла, на которое было опустился на минуту, застоналъ и заметался, какъ отъ физической боли.
— Чѣмъ я ногу помочь тебѣ? Что мнѣ сдѣлать? — Анна Сергѣевна съ глубокой жалостью глядѣла на брата.
— Ее надо вернуть, Анна, вернуть во что бы то ни стало! она должна очнуться, понять! Ей надо на руки положить Валю, ее надо молить, проситъ, запереть! Словомъ, дать ей возможность одуматься, оцѣнить, что она сдѣлала. Если потомъ, ну хоть черезъ полгода, она снова броситъ меня, она сдѣлаетъ это сознательно, и я тогда страдать ужъ не буду.
Анна Сергѣевна молчала. По какому-то странному, чисто женскому чувству, ее оскорбляло, что братъ страдаетъ по бросившей его женщинѣ. Безпощадная, какъ и всѣ, къ чужимъ ошибкамъ, она согласна была только съ однимъ — вернуть бѣжавшую, но не для того, чтобы простить ей все, а чтобы наказать, не дать насладиться тѣмъ счастьемъ, котораго она искала. Она обдумывала, какъ приступить къ дѣлу.
— Поѣзжай къ Веретьевой, сестра, спроси адресъ, она должна знать все. Поѣдешь, Анна?
— Попробую.
Анна Сергѣевна вышла и черезъ четверть часа, вся въ черномъ, блѣдная, раздраженная поѣхала къ Ольгѣ Александровнѣ.
Иванъ Сергѣевичъ прошелъ въ дѣтскую, осыпалъ ножонки Вали поцѣлуями и затѣмъ, проходя въ свой кабинетъ, удивилъ всю прислугу, сдѣлавъ спокойное распоряженіе всѣмъ быть на мѣстѣ, чтобы барыня, вернувшись, не нашла ни въ чемъ безпорядка.
Веретьева сидѣла въ «подводномъ царствѣ», какъ она называла свой будуаръ, но видъ ея былъ самый жалкій; не успѣвъ ни напудриться, ни причесаться, она, на настоятельное требованіе брата, очевидно, прямо съ кровати перешла въ кресло-раковину и своимъ обрюзглымъ, желтымъ и кислымъ видомъ скорѣе напоминала устрицу, чѣмъ наяду, какою воображала себя.
— Qu’est ce qu’il y a, Nicolas? on ne prend pas une femme au saut du lit pour cause affaire![4] Что надо? Опять деньги?
— Деньги всегда надо, но теперь не въ нихъ дѣло. Эта сумасшедшая Вавилова бросила мужа и убѣжала ко мнѣ.
— Что? — Ольга захохотала. — Убѣжала къ тебѣ? Когда? Вчера, пряно съ бала?
— Хуже, сегодня прямо съ кровати. Mais elle est plus interessante que toi.[5]
— Оставь глупости! — Ольга тревожно, близорукими глазами стала всматриваться въ зеркало.
— Перестань, я дразню тебя, ты прелестна какъ Венера въ гротѣ морскомъ. Мари прилетѣла сегодня, какъ сумасшедшая, задыхаясь, рыдая… Боже, какъ вы всѣ женщины взбалмошны! Разсказываетъ, что мужъ выписалъ сестру, какую-то вѣдьму, которая совѣтуетъ чуть не избить ее и связать для поощренія въ супружеской вѣрности. Вѣдь не могъ же я прогнать ее est puis elle est si jolie[6].
— Ничего не нахожу въ ней особеннаго. Ну, а мужъ?
— Вотъ тутъ и вопросъ! Мари говоритъ, что онъ не посмѣетъ преслѣдовать ее!.. Что онъ трусъ и тряпка, въ этомъ я убѣдился самъ, цѣлуясь съ его женою чуть не передъ его носомъ, но вопросъ въ томъ, дастъ ли онъ ей средства, если она потребуетъ разводъ?
Ольга расхохоталась.
— Вотъ какъ! ты хочешь и жену, и деньги? что же Вавилову останется?
— Ребенокъ! Ужъ его я навѣрно не попрошу у него! Нѣтъ, да вѣдь долженъ же онъ вознаградить ее за нелѣпую свадьбу! Ей 20, ему чуть не 40 — это безобразіе! За два года счастья онъ долженъ заплатить!
— И сколько ты хочешь, чтобы жениться на ней?
— Сто тысячъ — это такая круглая цифра и выговаривается легко. C’est à prendre ou à laissér.[7] Жена его останется въ свѣтѣ, въ средѣ честныхъ женщинъ и будетъ m-m Веретьевой, или… войдетъ въ разряды déclassèes[8] — разводокъ и соломенныхъ вдовъ, — я достаточно рискую въ полку этимъ скандаломъ и жениться par honneur et devoir[9] — не желаю. Я пришелъ это тебѣ сказать, а теперь дай мнѣ немного денегъ — все-таки начинается мой lune de miel[10], надо быть au niveau des convenances[11].
— Интересная исторія, только прошу, устрой, чтобы она не вздумала пріѣхать ко мнѣ, пока что… Я не могу ее принять…
— И ради Бога не принимай, потому что я не желаю скомпрометировать себя настолько, чтобы нельзя было выпутаться. Квартирка, въ которую она прибѣжала, нанята на имя тети Доры, она, какъ уѣхала въ деревню, велѣла мнѣ ее сдавать, а я все тянулъ, тянулъ для моихъ личныхъ цѣлей, такъ она и считается до сихъ поръ за нею, и со всею обстановкою, значитъ, Мари не у меня, и я формально ни причемъ. Какъ ты думаешь, Вавиловъ дастъ ей средства?
— Конечно дастъ, il est si bête[12].
Въ будуаръ постучали.
— Ah, mon Dieu! qu’est-ce qu’il y a encore?[13] спроси, Nicolas!
— Васъ спрашиваетъ госпожа Пекарская, непремѣнно проситъ принять.
— Какія глупости! Что ей надо? Что за госпожа? Я ее не знаю.
— Сестра Ивана Сергѣевича Вавилова.
Братъ и сестра переглянулись.
— Сестра Вавилова?
— Ахъ, Nicolas, вотъ и начались безпокойства!
— Ольга, я надѣюсь на твой умъ, съ женщиной ты можешь говорить безъ церемоній, все такъ и скажи, je me sauve[14]! Деньги пришли на мой настоящій адресъ!
Онъ расцѣловалъ руки сестры и выбѣжалъ въ противоположную дверь.
— Попросите подождать въ залѣ госпожу Пекарскую! — крикнула Веретьева горничной и скрылась въ спальнѣ.
— Я пришла къ вамъ какъ къ другу нашей Маши.
Веретьева, напудренная, разрисованная, въ изящномъ розовомъ шелковомъ капотѣ, полулежала въ креслѣ. «Маша! какъ тривіально!» — мелькнуло въ ея головѣ.
— Мари? Ваша belle soeur[15]? Но мнѣ кажется… — и она такъ зло засмѣялась, что Анна Сергѣевна поняла, что ей все извѣстно.
— Да, Маша, жена брата, сегодня утромъ бросила домъ и ушла, куда? — не знаю! Но если вамъ извѣстенъ ея адресъ, будьте другомъ ей, не мучьте ни меня, ни брата, скажите; вѣдь не черезъ полицію же намъ ее искать?
— Quelle horreur[16] — полиція! Я не понимаю, зачѣмъ же вамъ искать ее, если она рѣшилась бросить домъ, ну, дайте же пройти времени… можетъ, она сама сообщитъ вамъ…
— Ждать? Да развѣ это возможно! Вѣдь братъ любитъ ее, вѣдь у нея ребенокъ!
— Но вѣдь она не ребенокъ, оставьте ей свободу! что вашъ братъ хочетъ дѣлать?
— Вернуть ее немедленно.
— Но это скандалъ!
— Меньше, чѣмъ тотъ, что она бросила его… она не должна ни одной ночи провести не подъ кровомъ мужа.
— Какое варварство! Какое насиліе! Я думаю, ни она первая, ни она послѣдняя бросила мужа, — всѣ примиряются съ этимъ.
— А мой братъ не примирится.
— И не дастъ ей развода?
— Этого не знаю, но убѣждена, что не дастъ женѣ ни гроша, если она не вернется.
— Но это гадко!.. Это… не порядочно!..
— Объ этомъ не будемъ судить! Но вѣрьте мнѣ, клянусь вамъ, братъ не дастъ ни гроша и будетъ розыскивать жену всѣми путями, не исключая полиціи! Онъ попроситъ допросить вашего брата!
— Брата? Nicolas? но это испортитъ его карьеру! Какое мѣщанство!.. Ея адресъ: Моховая, 66.
Веретьева съ гнѣвомъ вышла изъ комнаты.
Прошло три дня. Братъ и сестра сидѣли въ столовой другъ противъ друга и молчали, ожидая ухода прислуги. Свѣтло-сѣрыя сумерки весеннихъ дней, грустныя, холодныя, глядѣли въ окна. Со стола былъ принятъ почти нетронутый обѣдъ, большой серебряный кофейникъ, забытый Анной Сергѣевной, медленно выпускалъ изъ носика ароматный паръ; замиравшее пламя спиртовой лампочки вдругъ вспыхивало высокимъ сине-краснымъ языкомъ и въ висѣвшемъ надъ нимъ вѣнскомъ чайникѣ вода кипѣла, приподнимая съ легкимъ постукиваніемъ выпуклую крышку.
Даша спросила: «не спустить ли шторы? не подать ли огня?» — и, не получивъ никакого отвѣта, ушла, чуть-чуть пожавъ плечами въ дверяхъ.
— Даже не беретъ денегъ?
— Не только не беретъ, а я чуть на скандалъ не нарвалась. «Если, — говоритъ, — еще хоть разъ въ кухню сунетесь, дворника крикну, пусть въ участокъ съ вами сходитъ, тамъ всякія свѣдѣнія дадутъ про барыню, а я здѣсь не для рапортовъ состою!» И все это нахально, и дворникъ, и швейцаръ, очевидно, всѣ закуплены и имъ даны хорошія инструкціи. Я пробовала ждать ее на улицѣ, но ни разу не видѣла, чтобы она выходила съ подъѣзда.
— Ни разу не видѣла ее выходящей изъ подъѣзда?
— Ни разу.
Иванъ Сергѣевичъ всталъ и, какъ всегда, повинуясь душевной тревогѣ, началъ ходить по комнатѣ.
— На мои письма, по почтѣ и съ посыльнымъ, тоже нѣтъ никакого отвѣта, но я добьюсь свиданія съ ней, я не могу оставить такъ дѣло, мнѣ она нужна здѣсь, передо мной, чтобы я слышалъ какъ она собственнымъ языкомъ, стоя вотъ въ этомъ, своемъ домѣ, передъ лицомъ своего ребенка, откажется навсегда отъ насъ, порветъ всякую связь! Ты понимаешь, Анна, можетъ, это начало сумасшествія, но это моя idée fixe[17], я долженъ глядѣть въ ея глаза, слышать ея голосъ, иначе я не повѣрю ничему, никому и не успокоюсь и не приду ни къ какому рѣшенію. Больше не хлопочи, не дѣлай никакихъ попытокъ, — я самъ увижусь съ нею. Что я послалъ впередъ тебя — это была трусость; при одной мысли, что я могу встрѣтить ее объ руку съ нимъ — у меня все клокотало въ груди, въ глазахъ точно огни мелькали, я не отвѣчалъ ни за свои слова, ни за поступки, а вѣдь каждый скандалъ обрушился бы всею тяжестью на нее… Теперь я уже окрѣпъ, овладѣлъ собою, и могу ручаться за себя!..
Снова наступило молчаніе.
— Иванъ, я думаю, не уѣхать ли мнѣ, можетъ, она, узнавъ, что меня нѣтъ, скорѣе согласится на свиданіе?
— Можетъ быть… уѣзжай… не потому, что ты мѣшаешь ей вернуться въ домъ, а… потому что теперь мнѣ уже никто помочь не можетъ, я поглощенъ одною идеей и не могу быть справедливымъ и добрымъ… Прощай и прости…
— Богъ съ тобою, въ чемъ прощать?.. Я пойду собираться, не забудь, что я недалеко, въ имѣньи, чуть что — пришли телеграмму, я на другое же утро пріѣду.
Брать и сестра обнялись, поцѣловались и вечеромъ Анна Сергѣевна уѣхала. Иванъ Сергѣевичъ всю ночь ходилъ, ходилъ по кабинету, составляя свой планъ.
На другой день, высмотрѣвъ еще заранѣе, что дворъ дома, въ которомъ жила теперь жена его, проходной и вторыя ворота выходятъ на Моховую, онъ около трехъ часовъ, соображая, что это былъ обыденный часъ ея прогулки, подъѣхалъ въ маленькой, такъ называемой докторской, кареткѣ въ одну лошадь къ сосѣднему дому и велѣлъ кучеру сидѣть такъ, какъ еслибы карета стояла пустая у подъѣзда, и, откинувшись въ глубину, ждалъ.
Ровно въ три Вавиловъ увидалъ шедшаго съ противоположной стороны Веретьева, который, не обращая вниманія на каретку, вошелъ въ ворота сосѣдняго дома.
Прошло еще полчаса, и на тротуарѣ появилась Марья Михайловна въ элегантномъ сѣромъ туалетѣ, съ опущеннымъ вуалемъ, подъ руку съ офицеромъ.
Сердце Ивана Сергѣевича забилось, кровь волной хлынула въ грудь, сжала горло, зашумѣла въ ушахъ и снова отхлынула; пальцы рукъ похолодѣли, инстинктивно онъ глотнулъ раза два слюну, чтобы промочить пересохшее горло, и, допустивъ жену почти поровняться съ дверцой кареты, открылъ ее и сталъ на тротуарѣ передъ шедшими. Марья Михайловна метнулась въ сторону, ахнула, Веретьевъ поблѣднѣлъ и машинально опустилъ руку, на которую опиралась молодая женщина.
— Вы поѣдете со мною! — съ трудомъ, хриплымъ голосомъ проговорилъ Вавиловъ, крѣпко взявъ жену за руку.
— Вы съума сошли!.. Я — съ вами? Оставьте меня!
— Если вы будете кричать, если будете биться, я не выпущу васъ, и — хотите, мы всѣ втроемъ отправимся въ участокъ, откуда васъ уже съ полицейскимъ въ этой же каретѣ препроводятъ ко мнѣ.
— Николай Александровичъ, да что же это? — голосъ Мани упалъ, она растерялась.
— Милостивый государь, это насиліе! — Веретьевъ самъ не сознавалъ что говорилъ, но Иванъ Сергѣевичъ даже бровью не повелъ въ его сторону.
— Мнѣ нѣтъ другого выбора заставить васъ выслушать меня, притомъ со своею женою я могу говорить только дома. Ѣдете вы?
Все еще держа Маню за руку, онъ сдѣлалъ шагъ къ каретѣ.
Какъ ни пуста была улица при началѣ разговора, вышедшая изъ лавки женщина остановилась и, перекинувъ черезъ руку длинную бороду зеленаго лука, подошла къ экипажу; остановился какой-то чиновникъ съ портфелемъ, съ противоположной стороны подходилъ дворникъ.
— Montez, montez, si vous ne voulez pas avoir un scandal[18], — сквозь зубы проговорилъ Николай Александровичъ и, обращаясь къ спинѣ Вавилова, громко произнесъ. — Завтра къ вамъ для объясненій я пришлю двухъ товарищей!
Не получивъ отвѣта, онъ повернулъ и быстро зашагалъ отъ нихъ.
Марья Михайловна, едва передвигая ноги, съ помощью мужа сѣла въ карету. Едва Иванъ Сергѣевичъ захлопнулъ за собою дверцу, какъ кучеръ натянулъ возжи и лошадь, къ разочарованію собравшейся кучки, взяла размашистой рысью и экипажъ быстро скрылся ивъ глазъ.
Ни мужъ, ни жена не находили слова. Она замерла, отбросившись въ уголъ кареты, сосредоточивъ все злобное вниманіе, чтобы сжаться въ комокъ, не дотронуться даже платьемъ до мужа; онъ сидѣлъ тупо, широко, опустивъ голову, тяжело дыша.
Не прошло десяти минутъ какъ каретка остановилась. Выбѣжавшій швейцаръ отперъ дверцы и глупо оторопѣлъ при видѣ Марьи Михайловны.
Вавиловъ вышелъ первый, жена выпрыгнула, не дотронувшись до его руки.
На поданный въ квартиру звонокъ Даша открыла дверь, ахнула и исчезла.
Иванъ Сергѣевичъ, войдя въ прихожую, подошелъ къ выходной двери, повернулъ въ ней ключъ и положилъ его въ карманъ.
Шляпа, накидка, перчатки Марьи Михайловны полетѣли на полъ, молодая женщина, дрожа, сорвала съ себя все и бросилась въ залъ. Глаза ея буквально сыпали искры, она задыхалась, не находя, казалось, достаточно оскорбительныхъ, злыхъ словъ, которые ей хотѣлось бросить въ лицо мужа, стоявшаго передъ ней.
— Вернули силой! какъ пропавшую собаку! Почему не на веревкѣ? Зачѣмъ вернули? Чтобъ я вамъ сказала, что у меня есть любовникъ? Что я его люблю, потому что онъ молодъ, хорошъ, веселъ? Что васъ я ненавижу!
— Я все это знаю, я вернулъ тебя потому, что ты моя жена.
— Жена? Жена послѣ всего?
— Да, послѣ всего, что ты сказала, что ты сдѣлала, ты моя жена, мать моего ребенка.
— Но я васъ ненавижу, презираю!
Марья Михайловна топала ногами, била кулакомъ по столу, слезы градомъ текли по ея лицу.
— Молчать! — вдругъ крикнулъ Вавиловъ и голосъ его какъ раскатъ грома наполнилъ всю квартиру.
Марья Михайловна упала въ кресло.
— Убей, убей, я буду счастлива.
— Молчать! — еще разъ крикнулъ Вавиловъ. — Теперь я буду говорить, а ты слушай! Ни убивать тебя, ни держать здѣсь насильно я не намѣренъ! Еслибъ ты приняла меня у себя или пришла ко мнѣ, какъ я умолялъ тебя въ письмахъ, ты избѣжала бы всего этого скандала! Пойми ты, глупая, пустая женщина, я былъ бы подлецъ, еслибъ воспользовался твоимъ побѣгомъ, чтобы отвязаться отъ тебя и пустить на всѣ четыре стороны.
— Мнѣ ничего другого не надо!
Молодая женщина пыталась сохранить свой тонъ, но передъ ней стоялъ новый человѣкъ, ни голоса, ни лица котораго она не знала и то, что происходило, было слишкомъ далеко отъ тѣхъ слезъ, просьбъ, ползанья на колѣняхъ или подлыхъ угрозъ, которыхъ она ожидала отъ мужа.
— Тебѣ-то все равно, а мнѣ нѣтъ! Мнѣ надо знать, кому я тебя отдалъ, я долженъ устроить твою жизнь, именно потому, что я вдвое старше тебя, что я виноватъ передъ тобою. Слышишь, я виноватъ, что повѣрилъ любви лживой, пустой дѣвчонки!
— Я не лгала, я любила тебя! Такъ любила… — она запнулась, замолкла; оправданіе это, такъ внезапно вырвавшееся изъ сердца, горячей краской стыда залило ея щеки.
Отъ искренняго звука ея голоса у Ивана Сергѣевича тоже все задрожало въ груди, но онъ овладѣлъ собой.
— Мало любила, коли могла разлюбить и бросить. А бросила ты меня за то, что я былъ слабъ, стала презирать — и совершенно права, слышишь, права! Мужчина, который весь подавленъ любовью, не въ силахъ ни руководить женой, ни отстоять передъ нею свое достоинство, ни высказать ей все свое отвращеніе къ пошлому заигрыванію на его глазахъ съ другими мужчинами, ничего кромѣ презрѣнія не стоитъ. Вѣдь я стоялъ въ дверяхъ зеленой комнаты и видѣлъ, какъ въ чужомъ домѣ, гдѣ каждый лакей могъ подсмотрѣть за тобою, ты сидѣла чуть не на колѣняхъ своего любовника, и когда я далъ вамъ знать о своемъ присутствіи, вошелъ, и ты стояла уже одна, нагло глядѣла мнѣ въ глаза, смѣялась надо мной, — я не посмѣлъ сказать тебѣ ни слова, пойми: не посмѣлъ! Я только увезъ тебя съ бала. И за эту дерзость ты бросила меня. Но ты убѣжала изъ дому тайно, мерзко, трусливо, — я вернулъ тебя насильно, другого способа не было, но только не затѣмъ, чтобъ сдѣлать тебя своею женой — Боже избави! Да неужели ты можешь вообразить себѣ, что я такъ низокъ и подлъ, что могу желать тебя, когда ты меня презираешь, или запереть тебя и играть роль тюремнаго сторожа?
— Такъ зачѣмъ же ты вернулъ меня? Зачѣмъ?
— Затѣмъ, чтобы не дать тебѣ погибнуть. Я клялся быть твоимъ защитникомъ, опорой и долженъ это исполнить. Ты уйдешь, если захочешь, изъ моего дома опять къ этому же господину, но уйдешь не какъ его любовница, а какъ жена. Ты напишешь ему или потребуешь къ себѣ его сестру и передашь черезъ нее, что я даю тебѣ разводъ, вину беру на себя. Но вѣдь вы же люди, не животныя, можете вы погодить съ своею страстью три-четыре мѣсяца; я никакихъ денегъ не пожалѣю, чтобъ дѣло кончилось скорѣе! Но до тѣхъ поръ ты будешь жить здѣсь въ домѣ, или въ имѣньи моей сестры. Выбирай! Ребенка ты все это время будешь имѣть при себѣ, потому что никогда Валя не выростетъ сиротой! Ея мать можетъ разойтись съ отцомъ, но должна остаться для всего общества женщиной уважаемой и съ именемъ, — я такъ хочу! И отъ этого я не отступлюсь! Иди въ свою комнату и поступай сообразно тому какъ я сказалъ! Пиши кому хочешь, увѣдомь обо всемъ. Скажи, могу я вѣрить, что ты еще разъ не убѣжишь изъ дому и не попытаешься видѣться съ нимъ, пока онъ формально не будетъ просить твоей руки?
Марья Михайловна, подавленная, растерянная, едва выговаривая, дала слово и ушла въ свою комнату.
— Маруся, милая, онъ не виноватъ! Ну пойми же, какъ онъ можетъ жениться на тебѣ? Ни у него никакихъ средствъ, ни у тебя! Вѣдь его жалованье — ce n’est pas de l’argent[19]! Онъ страшно любить тебя, еслибъ ты видѣла, какъ онъ страдаетъ! Но вѣдь это скандалъ! Твой мужъ придумалъ невозможную комбинацію! Это такой безсовѣстный человѣкъ.
Марья Михайловна вздрогнула.
— Я думаю, мы можемъ не говорить о немъ!
— Какъ же не говорить, вѣдь онъ осрамилъ Nicolas! Со временемъ, ну тамъ съ годами, можетъ быть вы какъ-нибудь и устроились бы, les faux ménages[20] такъ часто признаются свѣтомъ, но теперь — этотъ разводъ, это смѣшное положеніе, Nicolas женихъ, чей? Вѣдь какъ хочешь, Маруся, а твой побѣгъ изъ дому не остался тайной, это страшно скомпрометировало Nicolas, всѣ скажутъ, что твой мужъ приказалъ ему жениться на тебѣ. Ты вѣдь знаешь, Nicolas вызвалъ его на дуэль, но этотъ трусъ говоритъ, что приметь вызовъ только тогда, когда устроить тебя.
— Николай Александровичъ вызвалъ мужа на дуэль? но вѣдь Иванъ Сергѣевичъ бьетъ птицу налету.
— Ты не бойся за Nicolas, этой дуэли вовсе не будетъ… Nicolas уѣхалъ…
— Что?
— Онъ взялъ командировку, уѣхалъ, нельзя же ему присутствовать при этомъ смѣшномъ разводѣ! Онъ просилъ меня передать тебѣ, что онъ страшно, страшно несчастливъ, но жениться при этихъ условіяхъ не можетъ. Слушай, Маруся, будь благоразумна, помирись съ твоимъ мужемъ, мнѣ кажется, тебѣ такъ легко его снова окрутить.
— Уйди, уйди, ради Бога, уйдите! Оставьте!.. оставьте!.. оставьте меня!..
Съ Марьей Михайловной сдѣлался страшный истерическій припадокъ. Даша и мамка прибѣжали на помощь.
Ольга Александровна торопливо, съ испуганнымъ и брезгливымъ выраженіемъ лица, бѣжала домой. Все, что случилось въ этомъ домѣ, нарушало, по ея мнѣнію, всѣ понятія о свѣтскомъ приличіи.
Больную, надломленную Марусю вернувшаяся на недѣлю Анна Сергѣевна увезла къ себѣ въ деревню. Какъ-то внезапно подкравшаяся весна шумѣла теплымъ вѣтромъ, растряхивая почки въ молодую липкую зелень. Солнце смѣялось на небѣ, земля просыпалась, умытая дождемъ, и съ каждымъ днемъ все расцвѣтало, все наполнялось жизнью и силой.
Валя, увезенная съ матерью въ деревню, начинала свои первые самостоятельные шаги. Закинувъ головку, сверкая прорѣзавшимися зубенками, она съ отчаянной рѣшимостью бросалась отъ кормилицы къ матери и съ хохотомъ падала головенкой въ ея колѣни.
Прошло лѣто, заколосилась рожь, темнѣе стали вечера, длиннѣе ночи. Вотъ уже мѣсяцъ каждое утро, смущенный надеждой, которую подало ему послѣднее письмо сестры, Иванъ Сергѣевичъ входилъ въ спальню жены и глядѣлъ на синій бархатъ письменнаго столика. И вотъ, черезъ полгода, тамъ снова лежалъ бѣлый конвертъ. Какъ и тогда волнуясь, дрожащими руками онъ вынулъ письмо. Это было первое слово отъ жены за все время разлуки, въ теченіе которой онъ ни разу не видѣлъ ее.
«Прости и пріѣзжай, если можешь забыть. Я не лгала, когда говорила тебѣ, что любила. Маня».
Онъ схватилъ бланкъ и написалъ:
«Господь да благословитъ тебя. Сегодня выѣзжаю».
— Степанъ, на извощикѣ, быстро на телеграфъ! — и, оставшись одинъ, онъ всплеснулъ руками. — Господи, Господи! Господи! — и другихъ словъ, другой молитвы не нашлось у этого человѣка.
Августовское солнце, точно отстаивая конецъ лѣта, жарко золотило всю комнату, громко заливались канарейки, а изъ угловыхъ корзинъ любимые ландыши Маруси такъ и дышали ароматомъ.