Анатолий Каменский
правитьЖенщина
правитьI
правитьВ июле месяце Нежданов приехал из Харькова по делам в Петербург. Остановился он в пустой городской квартире своей замужней сестры, бывшей в то время за границей. Днем ходил по банкам и по присутственным местам, вечерами ездил куда-нибудь за город развлечься. В столице, которую он знал как свои пять пальцев и где он года три тому назад окончил университет, как всегда после продолжительной отлучки, все его приятно возбуждало и волновало. Волновали звонки трамваев, спущенные парусиновые маркизы, политые улицы, деревянные новенькие шашки ремонтируемых мостовых и даже запах смолы и асфальта, несущийся со всех сторон. И в своем новом летнем костюме, с каким-нибудь красненьким или желтеньким цветочком в петлице, в белой панаме, умышленно измятой и отодвинутой на затылок, он с наслаждением целыми днями ходил по улицам своей чуть-чуть покачивающейся походкой, делал дела, завтракал и обедал в ресторанах, а под вечер сидел где-нибудь в сквере, развалившись на скамейке, с газетой в руках.
Однажды, вернувшись домой часов в шесть и похаживая по квартире в одной рубашке с отстегнутым воротничком и голой шеей, Нежданов сел перед туалетным столиком в спальне сестры и начал размышлять, куда бы ему сегодня поехать. Он был красивый блондин с черными глазами, маленьким ртом и нежно очерченным подбородком. Усы и бороду он брил, и это придавало ему женоподобный вид. Рассматривая себя в зеркало и слегка дурачась, Нежданов взял один из оставленных сестрой на столике карандашей и подчернил себе брови, потом напудрил лицо. Вышло красиво, но губы показались ему недостаточно яркими, и он подкрасил их другим карандашом. Затем вырезал маленькую черную мушку и наклеил ее на щеку. Притворно кокетничая, улыбаясь, блестя своими превосходными мелкими зубами, Нежданов вдруг страшно понравился самому себе, и ему захотелось новых, более рискованных дурачеств. Не устроить ли себе декольте, не обнажить ли свои белые, круглые женственные плечи? Он встал и начал рыться в зеркальном шкафу сестры, где висели платья и пеньюары, а внизу, среди коробочек, лент, скомканных вуалей, виднелись кончики разноцветных туфель. Продолжая кокетничать, Нежданов сбросил рубашку и быстро накинул на плечи легкий розовый пеньюар. Из большого зеркала на него смотрела высокая, коротко остриженная бледная дама в пеньюаре и брюках, с соблазнительными красными губами и ужасно пикантной мушкой.
— Милая, ты мне очень нравишься! — сказал Нежданов вслух.
Он сел на диванчик против зеркального шкафа, положил ногу на ногу и закурил папиросу. Стало еще пикантнее и смешнее. Опустился край пеньюара около плеча, блеснуло нежное, выхоленное тело.
«Черт возьми! — подумал Нежданов. — Да ведь я совершенная баба, даже обидно».
И вдруг дикая, мальчишеская, но в то же время странно заманчивая мысль пришла ему в голову. Он быстро перерыл все оставленные сестрою платья в нескольких незапертых шкафах, разыскал низенький мягкий корсет, ажурные чулки, тончайшее шелковое белье, светлые туфли на высоких каблуках, большую черную соломенную шляпу с белыми цветами. В непонятном волнении, стараясь не позабыть ни одной мелочи из женского туалета, который он знал едва ли не лучше своего собственного мужского, Нежданов разложил по креслам целую кучу легких, приятно шелестящих, очаровательных вещей. Потом, поспешно накинув пальто, сбегал к ближайшему парикмахеру, побрился и взял напрокат красивый золотистый парик с пышными локонами сзади. «Отчего не решиться, — волнуясь думал Нежданов, — ведь ошибался же в маскарадах мой собственный умудренный опытом взор, принимая за женщин переодетых на скорую руку мужчин. Если же это сделать со всею тщательностью, во всех деталях, то никому ни за что не догадаться».
Опустив шторы, раздевшись донага, улыбаясь и нежась, любовно оглядывая свое тело, он постепенно облачился в прелестное тонкое, почти не ощущаемое белье, натянул чулки и застегнул мягкий, великолепно сшитый корсет. От спущенных штор, просыпанной пудры, пролитых духов и охватившего его волнения в спальне сестры вдруг сделалось сладостно-душно. Платье он выбрал светлое сиреневое из французского батиста с едва намеченными белыми цветами и когда надел его на себя, то удивился, что оно как раз пришлось впору: сестра всегда представлялась ему выше и полнее, чем он сам. Нежданов ходил по комнате, высоко придерживая над коленями юбку, выделывая всевозможные па, и непривычный костюм не только не казался ему неудобным, но, наоборот, после грубоватой и тяжеловатой мужской одежды, на теле точно не ощущалось ничего.
Даже не чувствовался корсет. Положительно, Нежданову становилось весело от всей этой нелепой мальчишеской затеи, а собственные ноги в изящных туфельках, оголенные до локтей руки, открытая шея были до такой степени красивы, что хотелось расцеловать их. И минутами уже казалось невозможным не чувствовать себя, хотя бы наполовину, действительной, настоящей женщиной. И когда пышный парик, накрашенные губы, матовое напудренное лицо заслонили от него последние намеки на прежний привычный мужской образ, у него странно закружилась голова и, отбежав от зеркала, он быстро поднял штору и распахнул окно.
— Вот чертовщина! — невольно воскликнул он.
Подышав воздухом, Нежданов вернулся к зеркалу, веселый, заинтригованный и почти трезвый, но как ни всматривался, все видел перед собою незнакомую страшно красивую и в то же время особенно, непонятно соблазнительную женщину. И тогда он решил не бороться с обманом и весь отдался острой необыкновенно радостной новизне ощущений. Засмеялся длительно и томно, блистая глазами, и как-то отдельно от него засмеялась женщина, и показалось ему, что она сама, по своей особой женской инициативе, погрозила ему пальцем.
— Я сейчас поцелую тебя, — медленно произнес он, подступая вплотную к зеркалу и внимательно вслушиваясь в свой высокий певучий голос. И вдруг от него отвернулось хорошенькое личико, и тот же голос, показавшийся ему уже низким приятным контральто, сказал в ответ:
— Только посмейте! Ни за что, ни за что…
От всех этих опытов, дурачеств и шуток Нежданов был как в тумане. Неужели он решится довести свою затею до возможного конца? Неужели ему удастся эта красиво задуманная комедия обмана и самообмана?
Он решился. Надел открытый черный шелковый жакет, кружевные летние перчатки без пальцев, черную шляпу с белыми цветами, подвязал модным бантом вуаль сбоку от подбородка, взял маленькую сумочку, белый кружевной зонтик и, легко постукивая каблуками, слегка покачивая станом, двинулся в прихожую.
— Кажется, я схожу с ума, — тихо говорил он, улыбаясь уже совсем по-женски, немного чопорно, одними кончиками губ.
II
правитьХлопнула дверь на одной из верхних площадок лестницы, поспешно и дробно застучали по ступенькам шаги, и через некоторое время мимо швейцара, шелестя платьем и распространяя аромат духов, прошла незнакомая очень красивая дама. Судя по количеству шагов и по давным-давно изученному стуку двери, дама эта вышла из квартиры, где остановился Нежданов, и в этом, конечно, не могло быть ничего удивительного. И швейцар, распахивая дверь, почтительно приподнял фуражку и сказал привычным тоном: «до свиданья-с». Но для Нежданова-женщины эти минуты оказались, пожалуй, самыми жуткими за целый вечер, и с бьющимся сердцем он вступил в кокетливую узенькую улицу, наполненную мягкой вечерней тенью, и замирающими звуками, и теплым дыханьем стен. Затем его охватило такое множество неожиданно новых, волнующих ощущений, что в них совершенно потонул минутный страх. «Вздор, чепуха, не может этого быть, — думал озадаченный Нежданов, — не могут все эти тряпки сами по себе дать так много. Тут, вероятно, скрывается что-нибудь еще, ну, например, дремавшее во мне женственное начало и вообще какая- нибудь психология, а не одни тряпки. И надо внимательнее всего следить за самим собой». Он думал и шел по тротуару, весь мягкий и гибкий и непонятно легкий от окружающих его тело воздушных тканей, и теплые волны воздуха овевали его ноги в шелковых панталонах и в ажурных чулках. А ноги эти, помимо его воли, инстинктивно делали мелкие семенящие шаги и с особой осторожностью обходили самые маленькие лужицы от поливки. Чуть-чуть прищуренные глаза по-новому любопытно, по-новому брезгливо, по-новому скромно встречались с людьми, равнодушно скользя по красивым женским лицам и — о ужас! — останавливаясь внимательно на неинтересных до сих пор подробностях костюма, на перчатках, туфельках, вуалях. И улица, казалось, встретила не прежнего Нежданова, а совсем другое, новое существо. Мальчишка из зеленной лавки с опрокинутой корзиной над головой вдруг перестал насвистывать, шарахнулся в сторону, придал почтительно-дурацкий испуг глазам и уступил дорогу нарядной красавице даме. Извозчик как-то особенно улыбнулся и добродушно, странно-фамильярно и по-своему галантно повернул к Нежданову бородатое лицо: «Вот, пожалуйте, сударыня». Только рабочие, шедшие группами отовсюду, сторонились лениво, почти не охватывая взором красивой женщины, да закоренело-равнодушные петербуржцы, читавшие газету на ходу, не всегда отрывали от нее глаза. Уже двое мужчин шли за Неждановым — один почти по пятам, другой поодаль, — и, слыша за собой их преследующие шаги, стараясь во всем отдавать себе отчет, Нежданов чувствовал не свой обыкновенный, а какой-то чуждый, особенный испуг, и интерес, и досаду, и, весь насторожившись, шел, огибая лужицы и время от времени приподнимая платье. Еще один встречный мужчина, молодой, элегантно одетый, вдруг расширив глаза, посмотрел Нежданову прямо в зрачки и, едва миновав его, медленно повернулся и тоже пошел почти по пятам. Сильнее забилось сердце, и Нежданов почувствовал, что вот сию минуту он неизбежно остановится у первой витрины, чтобы прекратить за собой погоню и перевести дух. У поворота на Невский он остановился перед книжным магазином и, ничего не видя, но с величайшей серьезностью начал рассматривать обложки книг. Двое преследователей тотчас же прошли вперед, один по-прежнему быстро, другой — замедленным шагом и повернувшись к витрине спокойным улыбающимся лицом. Третий, и самый последний, как ни в чем не бывало стал с Неждановым рядом.
— Жизнь в тысячу раз интереснее книг, — сказал он беззаботным тоном, как бы ни к кому не обращаясь и глядя прямо перед собой.
— Стоит ли утруждать такие хорошенькие глазки и морщить бровки, — продолжал он немного погодя, — ай-ай-ай, да мы, оказывается, совсем-совсем серьезная особа. Скажите пожалуйста.
«Неужели я наморщил брови?» — подумал Нежданов и вдруг, неожиданно для себя, боясь засмеяться, презрительно сжал губы и с радостным чувством безнаказанности произнес:
— Оставьте меня в покое, нахал!
Потом он спокойно отошел от витрины и, подняв голову, посмотрел на думские часы. Было половина восьмого.
— Извозчик! На царскосельский вокзал, — почти машинально, но в то же время раздумчиво и томно сказал он, оправляя кружевные перчатки и держа зонтик и сумочку в одной руке.
Трое мужчин стояли в разных местах, и, садясь на извозчика, Нежданов видел, как двое из них — тот, который только что получил «нахала», и тот, который, не оборачиваясь, прошел мимо витрины, — проводили его глазами, а третий, высокий брюнет, в белой фетровой шляпе, красных перчатках и застегнутой на все пуговицы визитке, медленно влез на другого извозчика, сделал по направлению к Нежданову указующий жест рукой и поехал за ним.
Ощущения рождались и усложнялись, и легкомысленная выдумка постепенно превратилась в умную, тонкую, возбуждающую игру. Положив ногу на ногу, откинув в сторону зонтик, любуясь собственной туфелькой, высунувшейся из-под платья, Нежданов то забывал на минуту, что он мужчина, то проникался странным мужественным интересом к разбуженному, выплывшему из тайных недр женственному своему существу. Невольно он то хмурился, то улыбался на обращенные к себе, никогда не виданные до сих пор, странно пристальные взоры мужчин, и жадно ловил многоголосый уличный шум, и инстинктивно кокетливым жестом придерживал за край свою большую соломенную шляпу. Он так и не мог подробно обдумать своего плана и, предавшись какой-то сладостной инерции, поминутно проникаясь все новым и новым обманом, воображал себя поочередно кокоткой, искательницей приключений, любовницей, едущей на свидание, невинной девушкой, покинутой женой.
Еще до вокзала господин в белой фетровой шляпе обогнал Нежданова на извозчике несколько раз. Повернув свое выразительное лицо, с красиво удлиненными глазами и перпендикулярно стоящими кверху тонкими кончиками усов, он смотрел на Нежданова-женщину без тени наглости и без тени страха, с таким простодушно-веселым выражением, как будто говорил: «Ну, что же? Ну, давай я пересяду к тебе или ты ко мне, и будем проводить время вместе».
Подъехали на извозчиках рядом и расплатились одновременно, не торгуясь и не беря сдачи, и вместе прошли в подъезд. Стоя в длинном хвосте публики, едущей в Павловск на концерт, Нежданов слышал за собою нетерпеливое, похожее на какой-то добродушный стон покашливанье незнакомца и, теснимый им, медленно подвигался вперед. И когда он нагнулся к окошечку кассы и увидал глаза кассира, вспыхнувшие все тем же, никогда не виданным раньше, искрящимся и проницательным огоньком, то на минутку он весело рассердился, и ему неудержимо захотелось выкинуть какое-нибудь сальто-мортале, громко рассмеяться, задрать до самой головы юбку и обругать нехорошими словами этих лезущих отовсюду мужчин. Но вместо всего этого его губы медленно и чопорно произнесли:
— Пожалуйста, один билет первого класса в Павловск и обратно.
И потом, поднимаясь по лестнице, он уже привычным, спокойным жестом придерживал легкий подол платья, сознательно и почти сладострастно, точно кому-то назло, обнажая ажурные чулки. Офицеры и студенты в кителях, идущие по платформе ради какого-то особенного шика расслабленно-ленивой походкой, непонятно суетящиеся женщины, газетчики, предлагающие концертные программы почему-то не своим голосом, прекрасно выстриженная седая борода обер-кондуктора, запах угля, шипенье пара, тающие, повторяемые эхом, изменчивые голоса — все это было знакомо давно. Но не по-прежнему назойливо, вкрадчиво и нежно, и чуть-чуть нахально надвигалась на Нежданова вся эта пестрая панорама, и с какой-то новой, совсем особой волной — преследуемой, а не преследующей, убегающей, а не догоняющей — сливалась его душа. Звонко и сладостно стучали его тоненькие, особенно твердые и чуть-чуть шаткие каблучки, и белый зонтик с манящим шипеньем временами тащился по асфальту.
Все тот же брюнет в белой фетровой шляпе догнал и пошел почти рядом, повернув лицо и глядя почти в упор своими синими и вблизи очень умными глазами. А его губы чуть-чуть улыбались и не то говорили, не то целовали Нежданова-женщину частыми, едва заметными поцелуями.
«Что делать, — думал между тем Нежданов-мужчина, краснея и ускоряя шаги, — обыкновенная нерешительность и обыкновенное уличное нахальство были бы проще всего. Их легко было бы не замечать. Но что делать с этим славным, веселым парнем, вроде меня самого. И если бы не весь этот водевиль, то как весело мы могли бы провести с ним вместе время».
Однако надо входить в вагон. Нежданов забрал в одну руку сумочку и зонтик, подхватил спереди платье и вдруг почувствовал, что чужая, затянутая в перчатку рука крепко, но без фамильярности поддержала его локоть. И опять, играя прежнюю волнующую игру, он улыбнулся кончиками губ, слегка кивнул головой и сказал:
— Мегсі.
III
правитьНет, это был не маскарад и не простая мальчишеская шутка. В вагоне вместе с Неждановым ехало много красивых, молодых, изящно одетых женщин того раздражающего петербургского типа, среди которого сам Нежданов все эти дни искал знакомств и приключений. И вот теперь все эти женщины не только были лишены для него соблазна, но в обществе их он сразу почувствовал ту несколько враждебную отчужденность, которая в них самих ему всегда бросалась в глаза. Как и на улице, он бегло окинул взором их прически и туалеты и после этого почти инстинктивно подтянулся, поправил платье и слегка изменил позу. Среди шести или семи человек, сидевших с ним по соседству, были два офицера и двое шикарно одетых молодых людей, а против Нежданова уселся вошедший с ним вместе брюнет в белой шляпе. И все они, нисколько не прячась, смотрели на него, не сводя глаз, и мало-помалу он догадался, что интереснее и соблазнительнее его нет ни одной женщины в вагоне и, быть может, целом поезде. И забавнее всего было то, что и для самого Нежданова не было женщины более интересной, чем он сам. И минутами ему казалось, что сам себя он охраняет от окружающего и от этих циничных, ищущих взоров еще более ревниво, чем ревнивый муж собственную жену.
И если это маскарад, то какой веселый, сладостный маскарад! В открытые окна вагона льется теплый, дышащий утомлением и тайным зноем, насыщенный любовью воздух, с мягким певучим постукиваньем скользит, покачиваясь, вагон и новый, двойственный, взволнованный, непонятный самому себе Нежданов, влюбленный в невидимую женщину — в себя самого, чувствующий под тонкими одеждами свое нежное — и что бы там ни было — женское тело, мчится не в Павловск, а в какую-то другую, неведомую страну. Доверчиво подчинившись себе, он весь отдался фантастической смене ощущений и снова казался себе то чьей-то покинутой женой, то возлюбленной, едущей на свиданье, то невинной девушкой, похоронившей и еще не оплакавшей жениха. И от этого его глаза горели сменяющимся загадочным огнем и странно горели губы. И в то же время прежним уголком сознания он был влюблен поочередно во всех этих заключенных в нем женщин и ревновал их ко всем устремленным на себя взорам. А взоры эти впивались, искали и обнажали и, сплетаясь между собою, уже начинали казаться чьим-то одним сосредоточенным, гипнотизирующим оком. Было и весело и жутко, трудно было поднять глаза, и, только когда поезд на минутку остановился в Царском, Нежданов слегка пришел в себя и решился взглянуть на своего визави. Симпатичный брюнет одобряюще улыбался, смотрел своими пристальными, умными и простодушными глазами и по-прежнему точно говорил: «Ну, вот и великолепно, что ты перестала думать, ну, улыбнись же, ведь все на свете ужасно просто… Да, ну же, а то я вот возьму сейчас и заговорю».
Стали выходить в Павловске. Брюнет пропустил Нежданова вперед и пошел позади него близко-близко и, наклоняясь над ним, заглядывая в лицо, все время издавал какие-то добродушно- нетерпеливые, покашливающие и чуть-чуть стонущие звуки. И по платформе он шел с Неждановым почти рядом, и все покашливал, и все что-то говорил глазами и губами, и, сняв одну красную перчатку, весело пощелкивал на ходу пальцами. «Как он забавно преследует женщин, — подумалось Нежданову на секунду, — и как жаль, что нельзя подружиться с ним и позабавиться вместе». Потом вновь охватила жуткая, сладостная, щекочущая волна. Скорее, скорее к зеркалу, вместе с этой шелестящей, бурно стремящейся вереницей. Он переступил порог дамской уборной естественно, просто, без нечистого любопытства и ни на мгновенье не был мужчиной среди множества оправляющихся, пудрящихся и причесывающихся женщин. Стоя против большого трюмо и видя в нем себя с горящими глазами и губами, он снова любовался незнакомой, необыкновенной, непонятно соблазнительной женщиной — собою, ни о чем не мог думать и только слышал хлопанье двери и врывающуюся, вдохновенную музыку оркестра. И, спеша уйти из уборной, он совсем как женщина бесстыдно и машинально нагнулся, высоко поднял платье и быстро подтянул немного ослабевшие чулки.
Белая фетровая шляпа сразу бросилась ему в глаза, и высокий брюнет, стоящий снаружи в двух шагах от дверей, тотчас же двинулся за ним.
— Наконец-то, — услышал Нежданов над самым ухом радостный голос, — а я начал бояться, не прозевал ли я вас.
Узким проходом между рядами скамеек, стесненные движущейся толпой, оглушенные ликующим гулом вагнеровской увертюры, пошли по концертному залу двое мужчин: один — смущенный, весело взволнованный, в вуали и большой черной шляпке с белыми цветами, другой — спокойно улыбающийся, помахивающий одной рукой и пощелкивающий пальцами.
Наклоняясь, ища глазами глаз, высокий брюнет говорил:
— Ах, какая волшебная, какая невероятная красота. Да, ей- богу! Нечто подобное увидишь разве только на старинных портретах. Умоляю вас, не делайте мне скандала сразу, а лучше немного погодя, ну, так, минут через пять. Если не хотите, не отвечайте мне ни слова. Хотя мне было бы бесконечно приятно услышать еще раз ваш голос. Я уже слышал его, когда вы брали в Петербурге билет. Тоже волшебный, неповторяемый голос. Право, не нужно сердиться и делать историй. В том, что я разговариваю и иду рядом с вами, как хороший знакомый, для вас не может быть ничего оскорбительного. Не правда ли? Ведь не всякий разговор мужчины с незнакомой женщиной представляет из себя уличное нахальство? Вот, я вижу, что вы чуть-чуть улыбаетесь. Значит, мои слова не шокируют вас?..
Нежданову в образе женщины, помнившему целый ряд своих удачных и неудачных уличных знакомств, не могли казаться ни оскорбительными, ни даже просто неудобными все эти расспросы, клонившиеся к одной понятной и совершенно определенной цели, и в голосе незнакомца он усмотрел, что это — подобный ему самому, скучающий, ищущий не банальных приключений интеллигент. Внешний же образ женщины, подчеркнутые париком и пудрой, и гримом, и черной мушкой женственные черты, воздушно сидящее платье, мелко семенящие туфельки, сумочка и зонтик в руках, все это слегка волновалось и протестовало инстинктивно, помимо его воли. И губы улыбались почти незаметно и выражали собой и подобие протеста, и осторожное невольное любопытство, и некоторую досаду на себя.
— Улыбка тоже волшебная, неповторяемая, как на тех же старинных портретах, — продолжал брюнет. — Боже мой!.. Но удивительнее всего глаза, полные скрытого внутреннего света. Нет, нет, вы разрешите говорить с собой. Вы не позовете кондуктора или жандарма. Это было бы так скучно…
«Конечно, скучно, — думал Нежданов, улыбаясь своим мыслям, — конечно, я не позову жандарма, но какая я, должно быть, обыкновенная женщина, если я не могу победить сразу предрассудка и мне приходится столько времени объяснять то, что я знаю сам. Сама, — мысленно поправился он, — как смешно».
Играл уже другой, военный оркестр на площадке перед вокзалом, и шли они уже среди сплошной громадной толпы по хрустящему морскому песку. Где-то далеко за чернеющим бордюром сосен медленно угасал закат, а совсем близко пыхтел паровоз и, дико врываясь в мелодию вальса, звучал рожок стрелочника или монотонно звонил звонок. Толкаясь, спешили куда-то в кургузых кителях и с хлыстиками гимназисты и правоведы и, никуда не спеша, а развалившись на скамейках, с небрежно перекинутой через спинку рукой, сидели дачные чайльд-гарольды в белых распахнутых пиджаках и таких же белых, подвернутых снизу брюках.
Высокий господин шел уже рядом с Неждановым близко-близко и говорил совершенно спокойно, чуть-чуть сердясь:
— Допустим, что я так глуп и неинтересен, что не стоит даже отвечать на мои вопросы, но тогда скажите, по крайней мере, чтобы я убирался к черту, если я не могу оставить вас в покое.
— Ну хорошо, — неожиданно для самого себя, отчетливо и немного протяжно сказал Нежданов, поднимая на него глаза и смеясь, — убирайтесь к черту, если вы не можете оставить меня в покое.
— Браво, браво, браво! — воскликнул высокий господин. — Вот это я понимаю! Великолепно!
— Ну, и что же дальше? — спрашивал Нежданов.
— Ну, конечно, теперь-то уж я ни за что от вас не уйду. Теперь-то я уж вижу, что вы милая, хорошая, что вы прямо прелесть.
— Вот это логика! — сказал Нежданов. — Это уже мне начинает нравиться… как женщине, — весело докончил он.
IV
правитьПервые полчаса знакомства протекли в непринужденной болтовне. То по-актерски увлекаясь ролью красивой женщины, за которой ухаживает красивый мужчина, то попросту дурачась и проделывая шуточный эксперимент, Нежданов незаметно обнаружил свою образованность и весь свой литературный багаж и, посматривая искоса на своего собеседника — присяжного поверенного Осташкевича, видел, что тот, хотя и обманут в своих прямых, определенных надеждах, но в то же время приятно заинтригован. Потом ужинали на открытой веранде и пили вино.
Молодой адвокат все с прежним выражением смотрел на Нежданова простодушно прямо в зрачки, чокался с ним и говорил:
— Вот не ожидал, что вы такая начитанная, передовая. Но давайте рассуждать не о высоких материях, а о вас. Кто вы, что вы, как вы живете? Вероятно, вы замужем? Чем занимается ваш муж?
— Не будем говорить об этом, — говорил Нежданов томно, — я уже давно не живу с мужем.
И тут же он вспомнил о том, как сначала на извозчике, а потом в вагоне он воображал себя чьей-то покинутой женой, и ему снова по-настоящему сделалось грустно.
— Почему же? — участливо расспрашивал адвокат. — Надеюсь, вы можете рассказать в общих чертах.
— Нет, нет, — настаивала женщина устами Нежданова, — мне будет очень тяжело. Лучше будем болтать о чем-нибудь веселом и слушать музыку.
— А вы играете сами на чем-нибудь? — спросил адвокат.
— Играю немного на рояле.
— А я немного пою, — сказал тот и вдруг оживился: — Не хотите ли как-нибудь помузицировать вместе? Милая моя, хорошая, ведь вы умница. Давайте поедем отсюда ко мне. Знаете, запросто, без предрассудков. Вот будет великолепно.
Нежданов видел смотрящие на него в упор синие, вдруг заблестевшие глаза, слышал музыку, и у него немного кружилась голова от слишком долгого притворства и от выпитого вина. Он уже чувствовал себя не усталым, а «усталой», немного хотелось спать, и эти как будто привычные мягкие одежды, и запах роз, купленных адвокатом и стоящих в высоком бокале тут же на столе, делали его все более и более томным.
— Неужели вы мне ответите столь банальным в этих случаях отказом, — говорил между тем адвокат, — в устах такой начитанной, такой современной женщины это звучало бы диссонансом.
— Я очень устала, — сказал Нежданов, сонно улыбаясь, — право, лучше как-нибудь в другой раз. Походим немного по парку.
— Походим, это само собой, а потом поедем. Нет, правда, — не дожидаясь возражений, говорил он. — Послушайте, человек!
Адвокат расплатился, взял розы из бокала и подставил Нежданову согнутый локоть руки. Медленно пошли в парк. Снова, перед концом программы, на площадке играл что-то громкое военный оркестр, и устало догорал за соснами, словно отодвигаясь все дальше и дальше, закат. Белое медленное покрывало стлалось впереди над узким мостиком в парке и над холодным прудом, и шины невидимых велосипедистов шипели там и сям мелькающим ползучим звуком. Было темно и сыро, а когда адвокат зажег спичку и закурил папиросу, то стало как будто тепло и страшно уютно.
— Дайте и мне, — сказал Нежданов, — я курю иногда по студенческой привычке.
— По студенческой? — переспросил адвокат.
— Да, я была на курсах.
— Вы милая, необыкновенная, — говорил адвокат, — я чувствую, что если мы будем с вами встречаться, то я увлекусь вами без памяти. Знаете, в ваших словах, в ваших манерах, в вашем голосе есть что-то редкостное, чего так часто и так тщетно ищешь в женщине и не находишь. Какая-то умная, я бы сказал, мужская простота. Милая, — попросил он еще раз, — поедем сейчас ко мне. Я живу совсем один. Во всей квартире я да слуга. Будем музицировать хоть до утра.
— Какая тихая ночь! — делая вид, что ничего не слышит, устало и мечтательно говорил Нежданов. — Какая тихая ночь.
— А вы все-таки кокетка! — воскликнул адвокат. — Вот вы и умница, а все-таки ведете обычную женскую комедию — заманиваете, дразните, обещаете, откладываете на завтра. Ну, хорошо, мы встретимся с вами еще и еще раз. И вы знаете, что жизнь не останавливается на полдороге и через какой-нибудь месяц произойдет то, что могло бы произойти сегодня. Не все ли равно? — говорил он с веселой грустью.
— Конечно, не все равно, — возражал Нежданов серьезно, — мы больше не встретимся никогда.
— Вот пустяки, — сказал адвокат, — почему?
Нежданов молчал и, остановившись, чертил зонтиком песок.
— Нет, вы это серьезно? — повторил адвокат.
— Да, — отвечал Нежданов.
— Голубушка, но почему же? — спрашивал адвокат уже с испугом.
— Мы не должны встречаться. Не спрашивайте, это тайна.
— Позвольте, да как же это? Давайте сядем куда-нибудь. Объясните хоть что-нибудь, ради Бога.
Они сидели под деревьями на скамейке. Адвокат сжимал Нежданову руки, ажитировался, и в его голосе слышалась непритворная грусть.
— Не спрашивайте, не спрашивайте, — однотонно говорил Нежданов.
— Вы любите, я понял, — упавшим голосом произнес адвокат, — скажите мне прямо: вы любите?
«Люблю ли я?» — спрашивала в Нежданове грустная покинутая жена.
— Нет, — тихо прошептал он.
— Тогда что же, скажите, умоляю вас.
Нежданов молчал и, воображая себя на месте адвоката, проникался его грустью, и ему вместе с ним хотелось расспрашивать, добиваться разгадки, и в то же время скрытая в Нежданове усталая и грустная женщина была полна для него самого прежнего непонятного соблазна. «Сейчас он начнет мне целовать руки», — не успел он подумать, как почувствовал горячие поцелуи на своих руках. «Какая чепуха!» — хотелось крикнуть Нежданову-мужчине. «Все-таки он хороший», — подумал Нежданов-женщина.
— Я вижу, что нас разделяет какая-то тайна, — говорил адвокат проникновенно, — я верю, что это не пустые отговорки. Может быть, простите меня, вы ехали сюда с намерением немного развлечься, слегка пощекотать нервы, и я сначала внушил вам доверие, а потом испугал вас своей поспешностью. Ну, ради Бога, сделаем так, как будет угодно вам. Познакомимся официально, я стану бывать у вас, я не буду опережать жизнь. Вы такая милая. Не встречаться с вами было бы такой потерей.
«Он хороший», — еще раз подумал Нежданов-женщина, и еще раз затуманилась в нем грустью покинутая жена. «Славный, хороший, он мог бы быть таким другом», — думал Нежданов за грустную женщину, дослушивая последние аккорды марша и чувствуя непреодолимое желание опустить адвокату голову на плечо.
— Да говорите же что-нибудь! — крикнул адвокат.
— Я скажу вам кое-что, — медленно и очень серьезно проговорил Нежданов, — я, должно быть, умная, интересная и не совсем обыкновенная женщина, и меня стоило бы сильно любить, и я сама себе нравлюсь, но у меня есть тайна, которую вы никогда не узнаете. Мне ничего не стоило бы сказать вам сейчас, но воображаю ваше разочарование, ваш гнев, а может быть, и ваш хохот. Нет, нет, для вас же лучше сохранить иллюзию. Мы не встретимся, да и не можем встретиться никогда, как бы вы меня потом ни искали.
— Да что такое! — уже совсем кричал адвокат. — Я не могу опомниться, вы столько наговорили… Почему, прежде всего, я не мог бы вас встретить? Что же вы — видение, греза? Не понимаю!
Нежданов молчал.
— Послушайте, — говорил адвокат, сердясь, торопясь, почти плача, — кто вы? Вы, может быть, не живете в Петербурге? Ну, я буду угадывать… Отвечайте же: вы светская женщина?
— Нет.
— Актриса?
— Нет.
— Гм… гм… Вы меня ставите в ужасное положение, но я не виноват… Какую же личину вы носите? Неужели, неужели…
— Нет, — договорил за него Нежданов, — я не проститутка, не пугайтесь… Я единственная женщина в вашей жизни, о которой вы по-настоящему сохраните красивую поэтическую память.
Он говорил уже новым, каким-то светлым голосом, увлекаясь уже новой неожиданной ролью. Он не был ни невестой, ни любовницей, ни кокоткой, ни покинутой женой, он был воплощенной тоской по утраченной людьми чистоте первых встреч, воплощенной грустью за пошлую мимолетность, за обыденщину, способную пресытить самый волшебный случай. И ему казалось, что на месте присяжного поверенного Осташкевича, встретив женщину, подобную той, которая говорила его устами, он припал бы на минуту к ее ногам.
— Я не проститутка, — повторил он, идя вперед с высоко поднятой головой, — я самая светлая из женщин, которых вы когда-либо знали и которых будете знать.
— Я боюсь, что вы сумасшедшая, — тихо сказал адвокат, идя рядом.
— Вы никогда не угадаете, — спокойно произнес Нежданов, — постарайтесь вызвать и полюбить мой образ в самом себе… Это не так трудно. Ну, прощайте, — говорил он, идя уже мимо вагона, — вы поедете со следующим поездом. Я так хочу.
— Хорошо, — покорно сказал адвокат, и в его глазах Нежданов прочитал, как все еще упорно работает его мысль.
— Прощайте, — еще раз повторил Нежданов, поднимаясь на площадку вагона.
— Прощайте, — тихо сказал адвокат и жарко несколько раз поцеловал протянутую ему руку. Потом, повернувшись, пошел прочь, странно махая руками и пощелкивая пальцами, и фалдочки его плотно застегнутой визитки висели точно опущенные крылья.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.