Женщина шьёт Саван
правитьЗапоздалый снег падал в мокодан. Снег на мгновение задерживался легким дымом потухающего костра и опускался на черное, высохшее в страданиях лицо Халиманко.
Он лежал на облезлых шкурах, и левая рука его, безвольно опущенная вдоль тела, еще чувствовала тление последних углей, присутствие последнего исчезающего тепла.
Ему хотелось попросить Сэрню, чтоб она подбросила хворосту в костер, но даже мысль об этом наполнила его жгучим страхом.
Сэрня, жена его, сидела по другую сторону костра и, утирая рукавом паницы слезы, шила ему, Халиманко, саван. Еще в бреду он чувствовал, как она примеряла длинные белые холстины к его неподвижному телу. Халиманко метался. Ему хотелось растоптать Сэрню, хотелось ударить ее ножом в наклоненное и сосредоточенное лицо, но изо рта вырывался какой-то горячечный хрип, а руки и ноги не повиновались.
И теперь вот она сидит против него и, сурово всматриваясь в Халиманко слезящимися глазами, скручивает нитку из оленьей жилы и шьет ему белую рубаху для последнего пути…
Она шьет медленно, точно обдумывая каждую стежку, смачивая жильную нитку слюной, чтобы шов был крепким, и все время смотрит на мужа.
Халиманко впервые за всю жизнь боится ее взгляда. Он лежит с закрытыми глазами. Тощая бороденка торчит над его запрокинутой головой. Падает снег на его веки и медленно тает. Дует ветер от моря, и свист его в лозняке по-осеннему тосклив и безутешен.
И тогда, чтобы утешить себя, Халиманко вспоминает сказку:
«Летела с лебеденком в страну солнца лебедка, и теплый ветер поднимал крылья птиц. Но на берегу большой реки стоял охотник. Он поднял лук и натянул тетиву. Свистнула, подобно змейке, голубая стрела с медным наконечником, и упал лебеденок, пронзенный в сердце, на каменистый берег реки с подмятыми крыльями.
С криком закружилась над сыном мать. Она сделала три круга, и не успел охотник поднять раненую птицу, как розовой звездой она рухнула с высоты и разбилась рядом с лебеденком…»
Но Халиманко вспомнил, что нет у него сына, и сказка не утешила его.
Юношей в горах Пай-Хоя он видел беркута. Еле волоча отяжелевшие крылья, беркут подковылял к краю пропасти и, минуту помедлив, сорвался вниз, на кроваво-оранжевые скалы. Тундровые крысы, вспугнутые его предсмертным криком, подбежали к его разбитому телу и, радостно попискивая, окружили его, поджав хвосты и шевеля длинными седыми усами.
Неужели и его, Халиманко, смерти ждут вот такие же крысы?
Холодок омерзения передергивает его тело, и он открывает глаза.
Сэрня шьет саван. Она не торопится. Она видит открытые глаза Халиманко, и впалые губы ее становятся жесткими, тесно стиснутыми.
— Крыса… — с ненавистью выдыхает Халиманко. — Ты крыса…
Женщина медленно шьет, не отводя взгляда от лица Халиманко. Она медленно шьет.
— Помнишь, — говорит она, — я не хотела выходить за тебя замуж, потому что ты был богат? Но ты опоил моего отца, и я стала твоей женой. Ты полгода не бил меня. Потом ты стал бить меня… Ты бил меня тынзеем, рукояткой ножа, таскал за волосы и под конец взял другую жену… Помнишь, — говорит женщина, — как ты бил меня по животу, когда я увидела хорошего человека, пожалевшего меня? Я думала — пришла новая власть, она сделает тебя бедным, и ты будешь от этого лучше. Но ты не стал лучше. Ты убил Егорку Лаптандера и отравил колхозные тропы. Только все это тебе сходило с рук. Но даже во сне ты все время думаешь о мести. Где твой пензер? Ведь ты бы мог позвать тадебциев, и колхозы бы погибли. Но ты не зовешь тадебциев. Ты уже не веришь в их силу.
— Крыса… — шепчет Халиманко, и в уголках его губ появляется мутная пена исступления.
Женщина вздрагивает.
— Зачем ругаться? Позовем тадебциев, и они убьют меня. Ты черный шаман. Сильный шаман. Позови их.
И, резко вскочив с места, женщина подбегает к сундукам и вытаскивает из самого большого бубен тадибея — пензер в виде детского гробика и лагуребц — колотушку из лапы зайца. Вновь опустившись на другую сторону костра, женщина кладет пензер к себе на колени и тихо проводит по нему пальцами. Пензер не гудит. Женщина сушит его перед костром, и тонкий далекий гул наполняет чум.
Закрыв глаза, женщина бьет колотушкой по туго натянутой коже и, опустив голову, шепчет над своими коленями заклинание черного шамана.
Она говорит:
— Помнишь, как ты вызывал смерть для всех, кто не хотел батрачить у тебя? Ты помнишь это? «Господин отец червей, госпожа мать червей, бабушка ящерица, дядюшка смерть, тетушка смерть, милости просим ко мне, вам привет, к вам дочка идет, к вам Сэрня идет. Берите, не пускайте ее больше за нами. В яме между голодных пауков держите…»
Неожиданный порыв ветра тронул чум, заглушив последние слова заклинания. Чум наполнился дымом, и женщина подбросила веточек в костер. Они долго чадили, с хрустом изгибаясь над углями, и вспыхнули неожиданно ярко. В чум вползла старая собака. Она подползла к костру и, положив голову на лапы, мелко подрагивала от холода, прислушиваясь к ветру.
— Она тоже скоро подохнет, но мне жаль ее, — сказала женщина, — ей очень немного осталось жить. Мне тоже немного жить остается, но я поживу хорошо.
И, откинув пензер на шкуры, женщина бросает собаке кусок мяса, кладет на колени саван и продолжает шить.
— Мужчины уже вырыли могилу. Она должна быть широкой, чтобы в нее ушли все богатства, какие имел человек при жизни, и умерший будет положен головою на закат — там, где начинается ночь… Кто хорошо прожил свою жизнь, тому легко умирать…
Женщина смолкла и прислушалась. Кто-то подходил к чуму.
— Это русская учителка Тоня Ковылева. Помнишь, ты ей прострелил руку? Она пришла тебя проведать.
Человек откинул шкуры у входа и, немного согнувшись, вошел. Это действительно была Тоня Ковылева. Лицо ее было покрыто веснушками. Под глазами залегли синеватые пятна.
— Садись, девушка, — ласково сказала женщина и отодвинулась в темноту.
— Как больной? — спросила Тоня, и женщина только сейчас заметила в ее руках домашнюю аптечку. — Все еще не хочет ехать в больницу?
— Полечи его, он ведь так много сделал хорошего и тебе, и колхозникам…
Девушка с удивлением смотрит на женщину и подходит к больному.
И неожиданная сила наполняет тело Халиманко. Он открывает глаза и, когда девушка пытается перешагнуть его ноги, пинает ее в пах. Охнув, девушка откатывается к женщине, сжав руками живот.
Женщина гневно вскакивает. Она наклоняется над девушкой, и ласковые слова слетают с ее губ. Она целует девушку, и боль у той постепенно исчезает.
— Пусть у тебя каждую ночь ночует новый колхозник, кусок вонючей яры, — хрипит Халиманко и, ослабев от бессильной злобы, плачет. — Пусть у тебя…
— Могила уже вырыта, — говорит женщина, — торопись, Халиманко.
Мужчина порывается встать, но сил нет, и только одно слово: «Пусть… пусть… пусть» — вырывается из его рта.
Входят мужчины и уносят девушку. Они говорят, что могила вырыта. Земля была камениста, но они вырыли глубокую могилу.
— Спасибо, — говорит женщина, и лицо ее становится суровым.
— Крыса! — кричит Халиманко. — Крыса!
И сознание надолго покидает его.
…Ночью он вновь открывает глаза.
Женщина греет воду для обмывания. Она втаскивает в чум гроб и медленно устилает его лишайником-ягелем. Шьет подушку, наполняя ее тускло-розовым, прелью тронутым мхом. Закончив все приготовления, она вновь садится за саван. Тело Халиманко подрагивает от предсмертной стужи. Он видит, что осталось сделать всего несколько стежек. Он вспоминает все дорогое, что сделал своей жене, но это не припоминается, этого так мало — меньше, чем остающихся стежек, и он начинает умолять. Он просит ее подождать до утра. Он будет теперь совсем другой. Он изменится. Он будет лучший человек на свете, если она подождет до утра. Пусть его сошлют в Сибирь на много лет. Пусть он будет в нищете и голоде, он нисколько не укорит никого в этом, если она подождет до утра…
Но женщина неумолима. Она медленно шьет саван и под свист весеннего ветра вспоминает свою жизнь с Халиманко, черным шаманом с реки Неруты.
К утру она делает последнюю стежку. Она хочет сказать, что все готово, но говорить это уже некому…
