Женский вопрос (Страхов)

Женский вопрос
автор Николай Николаевич Страхов

Опубл.: 1870. Источник: az.lib.ru • Разбор сочинения Джона Стюарта Милля «О подчинении женщины»

ЖЕНСКИЙ ВОПРОС Разбор сочинения Джона Стюарта Милля «О подчинении женщины»

Глава I. Современная философия. Время вопросов. — Вера в разум. — Сущность современной популярной философии. — Отрицательный смысл этого умственного движения. — Чистый скептицизм

Глава II. Причины различия между мужчиною и женщиною. Милль-скептик. — Его постановка вопроса. — Его тайная мысль. — Право сильного. — Природа женщины неизвестна. — Ее сердце испорчено. — Женщины опоздали и не успели. — Наука об образовании характера

Глава III. Уравнение прав. Эксперимент, предлагаемый Миллем. — Юридическое решение. — Русское и английское понятие о правах. — Властолюбие. — Русские законы. — Заносный и сочиненный характер наших «вопросов».

Глава IV. Женский идеал. Для чего нужна свобода. — Фальшивый вид дела. — Семейство. — Отсутствие расположения к замужеству. — Экономическая борьба. — Политическое властолюбие. — Отношения между полами

ПОДЧИНЕННОСТЬ ЖЕНЩИНЫ, сочинение Джона Стюарта Милля. Перевод с английского, с предисловием Николая Михайловского, с приложением писем О. Конта к Д. С. Миллю, по женскому вопросу. С.-Петербург. Издание книгопродавда С. В. Звонарева. 1869.

О ПОДЧИНЕНИИ ЖЕНЩИНЫ, сочинение Джона Стюарта Милля. Перевод с английского, под редакциею и с предисловием Г. Е. Благосветлова. Исторические женские типы. Статья Иоганна Шерра. Перевод с немецкого. С.-Петербург. 1869.

Глава I.

Современная философия.

Время вопросов. — Вера в разум. — Сущность современной популярной философии. — Отрицательный смысл этого умственного движения. — Чистый скептицизм

Наше печальное время очень любит всякого рода вопросы. Возбудить, поднять, поставить вопрос считается заслугою, некоторым умственным подвигом. Подвергать сомнению существующие мнения и установившиеся порядки признается делом не только позволительным, но и похвальным, как самая правильная и законная деятельность ума. Многие притом уверены, что все области человеческой жизни так и кишат вопросами, что стоит только поумнее взяться за любой предмет и он тотчас обратится в вопрос.

Какое странное направление умов! Давно уже замечено, что задавать вопросы легко, а отвечать на них трудно; лица, занимающиеся фабрикацией вопросов, очевидно берут на себя самую меньшую долю работы и предоставляют другим самую существенную и важную ее долю. Пословица говорит, что на вопросы одного дурака не сумеют отвечать десять умников. А во множестве случаев глупость есть непременное условие для того, чтобы мог возникнуть вопрос. Самое простое и ясное дело становится вопросом для того, кто или не в силах его уразуметь, или не считает себя обязанным напрягаться для его уразумения. «Я ничего не понимаю!» кричит иная тупая голова; «объясните мне то и это!» И вот готовы бесчисленные вопросы, которые потому только и существуют, что есть множество глупых и самоуверенных людей, не могущих уразуметь вещей самых простых и ясных.

Но таково наше печальное время, что умственное движение, создание вопросов и господствующих мнений по-видимому вполне предоставлено людям тупым и глупым. Нынче предполагается, что каждый дурак имеет право предлагать вопросы, и что умные обязаны отвечать ему. Таким образом ум обращен в слугу глупости и должен удовлетворять всем ее прихотям и капризам. Люди ничего не понимающие гордо и смело заявляют свое непонимание, как будто именно в непонимании заключается право возвышать голос и требовать всеобщего внимания; люди же хоть что-нибудь понимающие обязаны смиренно представлять свои объяснения, и горе им, если тупоголовые предлагатели вопросов найдут эти объяснения недостаточно для себя вразумительными! Каждый из дураков считает себя в праве наложить свое veto на любое мнение и учение, и не снимать этого veto до тех пор, пока и его глупая голова не уразумеет чего-нибудь в этом деле.

На это нам заметят вероятно, что мы преувеличиваем и искажаем современное настроение умов. Можно, скажут нам, дать всему этому движению более глубокий и правильный смысл. Вопросы, как выражение сомнения, как стремление отдать себе отчет в своих мыслях и действиях, есть неизбежный и правильный прием ума. Если наш век продолжает дело скептицизма и анализа, начатое прошлым веком и даже гораздо раньше, то в этом нельзя видеть ничего дурного. Это признак того, что спящие умы все больше и больше пробуждаются, что даже дураки начинают мыслить, начинают рассуждать и спрашивать. Причина обилия вопросов в наше время не есть одна глупость и одно непонимание, а напротив избыток ума, предлагающего столь глубокие запросы, заявляющего столь высокие требования, что их не могут удовлетворить существующие мнения и порядки. Вопросы возникли и усилились именно потому, что ответы на них давались все слабее и несостоятельнее. Партия вопрошающих потому и получила такой победный вид, такую дерзость и развязность, что партия отвечающих все больше и больше робеет, все меньше и меньше чувствует в себе сил на ответы.

Положим так; тогда современное движение нам следует рассматривать как чистый скептицизм, как выражение сомнения, постепенно разрушающего существующие убеждения, постепенно берущего верх над уверенностью в старых понятиях.

Но справедливо-ли это? Справедливо-ли что наш век болеет сомнением, а не чем-нибудь другим, не какою-либо излишнею верой? Сомнение, действительное сомнение есть чувство тяжелое и мрачное. Для человека, любящего свет разума, сомнение представляет мрак и ужас. В жизни мысли сомнение есть тоже самое, что отчаяние в жизни сердца. Толи мы видим в полчищах современных скептиков и создавателей всякого рода вопросов? Похожи-ли они на людей отчаивающихся? Очевидно нет. Они сияют какой-то радостью, которая ясно показывает, что ими владеет не печаль о потерянной истине, а напротив твердая вера, крепкое убеждение.

Эту веру легко назвать; это вера в человеческий разум, вера слепая и фанатическая, как и многие другие веры. Эти скептики незыблемо веруют в то, что разум человеческий может все разрешить и все постигнуть, что для него нет тайн ни на земле, ни на небе. Эти скептики готовы во всем сомневаться только по тому, что в одном они никогда не сомневаются, — в силе своего собственного разума. От того они так легкомысленно и дерзко ставят вопрос за вопросом, возбуждают сомнение за сомнением; им кажется, что чем скорее они это сделают, тем скорее они получат и ответы, разрешающие эти вопросы и сомнения. Так как собственный разум признается единственным руководителем людей, единственною надежною верою, то всем дается право спрашивать и всем внушается надежда, что они могут получить ответ, могут уразуметь указания своего единого божества. Вот почему и дураки, за исключением слишком явных идиотов, призваны к этой новой утешительной вере, подобно тому, как некогда бедные, страждущие и нищие духом получили обетование царствия небесного. Всем обещается, что они все уразумеют, что им будут разрешены всякие вопросы и разъяснены всякие недоумения. Признается общее равенство по разуму, подобно тому, как некогда было провозглашено общее братство по Христу. За всеми признается право на разум, точно также как некогда за всеми было признано право на высшее нравственное достоинство. Приводить-ли здесь возникшие отсюда декламации против аристократии ума, против слишком трудных наук, против умственных занятий, требующих слишком много времени и сил? Таких декламаций можно множество найти в западной литературе; наши новые отечественные писатели представляют тоже образчики, не уступающие красотою своим образцам.

И так вот в каком положении дело. Не скептицизм гнетет и омрачает современные умы, а их воодушевляет и возбуждает новая пламенная вера. Отсюда-то такой азарт, такая торопливость п жар в этом умственном движении. Только одна слепая вера в разум могла породить столько нелепостей, расшевелить самые тупые головы, развязать самые мямлящие языки, и таким образом дать значительный перевес глупости над умом. Наперерыв, в перегонку, все пустились предлагать и разрешать вопросы, твердо веруя, что они таким образом исполняют заповедь своего нового божества, и что это божество не замедлит обнаружить свое всесильное могущество. Последний дурак возмечтал, что он может стать на ряду с первыми умами человечества, и что глупости, приходящие ему в голову, имеют такое же право на существование, на обсуждение и разбирательство, как и заветнейшие мысли великих философов и поэтов. Движение и развитие литературы получило странный ход. Чем грубее и тупее писатель смотрел на вещи, чем меньше он проникал в их глубину, тем больше он находил себе последователей, тем значительнее был его успех в массе умов, верующих в свои силы, а между тем стоящих на степени самого низкого и грубого развития. Таким образом вышло, что самое распространенное явление нынешнего умственного прогресса есть непонимание вещей не только глубоких и трудных, но даже самых простых и ясных. Нынче господствует не скептицизм, а простое тупоумие; не высокие требования и глубокие запросы волнуют умы и истощают их силы в безнадежно-трудных изысканиях, а напротив наибольший ход имеют самые низменные взгляды, самые общедоступные и грубые глупости.

Но нам скажут опять, что мы преувеличиваем и клевещем на разум. Разум, скажут нам, сдержал или готов сдержать свои обещания. Если современное настроение, не заключает в себе отчаяния в достижении истины, то это потому, что истина действительно оказывается все более и более доступною человеку. Несправедливо сказать, что в наше время господствует непонимание и недоумение: вопросы, возникающие из сомнения в прежних учениях и порядках, не остаются на степени вопросов, а постепенно получают новое, более удовлетворительное решение. Наш век не век скептицизма, а век положительных, твердых знаний, понемногу вытесняющих прежние шаткие и фантастические понятия. Перевес принадлежит теперь не глупости, а истинам очевидным, доступным поверке каждого и потому не составляющим принадлежности немногих избранных умов, а делающихся собственностью массы, убеждением каждого сколько-нибудь не чуждого просвещению человека.

Так конечно скажут поборники современного прогресса; они очевидно люди, исполненные самых радужных надежд и самой пламенной веры, а вовсе не унылые скептики, измученные трудными вопросами.

Если так, то посмотрим же, как они решают свои вопросы; взглянем на ту широкую дорогу к истине, которую они по-видимому вполне открыли и очистили, так что по ней теперь стремятся целые толпы без различия степеней умственной зрелости. Какие истины получают в наше время все больше и больше ходу? Какие новые решения получились для старых вопросов? В чем состоит новая мудрость?

Сущность этой мудрости уже так ясно обнаружилась, так отчетливо проявилась, что ее можно выразить в немногих и совершенно определенных словах. Новое решение стародавних вопросов, то смело высказываемое, как уже вполне добытое, то предлагаемое в виде отрадной и скоро имеющей сбыться надежды, заключается в следующем:

Между Богом и природою нет разницы. Бог есть природа, олицетворенная человеческою фантазией.

Между духом и материей, нет разницы. Дух есть некоторая деятельность материи.

Между организмами и мертвыми телами нет разницы. Организмы суть создания физических и химических сил.

Между животными и растениями нет разницы. Чувствительность и так называемое произвольное движение суть явления рефлексов, совершающихся механически.

Между человеком и животными нет различия. Душевные явления человека совершаются точно также как и у животных.

Между душою и телом нет различия. Душа есть некоторая деятельность тела.

Между мужчиною и женщиною нет различия. Женщина есть как бы безбородый мужчина меньшого роста, чем обыкновенно бывают мужчины.

Между нравственностью и стремлением к счастью нет различия. Нравственно то, что ведет к человеческому благополучию.

Между прекрасным и полезным нет различия. Прекрасно только то, что ведет к некоторой пользе.

Между искусством и наукою нет различия. Искусство есть только особая форма для популяризации истин науки.

Продолжать ли этот список новейших истин, этот перечень блистательных открытий, которыми новое время озаряет нам глубочайшую природу и сущность вещей? Мы могли бы, если бы захотели, тянуть этот перечень сколько угодно, ибо мир природы и мир человека весьма разнообразны, и нет кажется ни одной черты этого разнообразия, в которой бы ни усомнилось наше мудрое время. Вся совокупность человеческих отношений, все эпохи истории с ее незапамятных времен были подвергнуты действию современного анализа, и этот анализ везде увидел одно и тоже, ни в чем не нашел никакого различия и порешил, что действия человеческие всегда имеют один и тот же смысл, одни и те же побуждения. Точно так все явления природы, от падения камня до развития прекраснейших человеческих форм, — сведены новою наукою к одному, — к движению атомов, бесконечно притягивающихся, отталкивающихся, вращающихся, зыблющихся и таким образом составляющих ту безмерную и однообразную толчею, тот нескончаемый, бесцельный, серый вихорь, который мы называем мирозданием. Все однообразно, все равно одно другому, все имеет один и тот же источник, одну и ту же сущность, одну и ту же цель — таково глубочайшее решение всех вопросов, к которому все ближе и ближе приходит наше время и которое оно считает своим лучшим умственным достоянием.

Читатели на этот раз вероятно согласятся, что мы не преувеличиваем, что таков именно характер современной популярной философии, приобретающей все большую и большую силу. Эта философия не многосложна, не трудна и не туманна, в противность обыкновенному мнению о всякого рода философии. Стоит назвать эту новую мудрость и все ее узнают.

Но какой же смысл в этих простых положениях? Какое разумение вещей в них содержится? Если судить по самым вещам, то никакого. Ибо каковы бы ни были вещи сами в себе, познание во всяком случае должно состоять в том, чтобы эти вещи были различены между собою, чтобы найдено было их взаимное разграничение, тот порядок, по которому они не смешиваются между собою, чтобы открыто было то единственное значение, которое принадлежит каждой познаваемой вещи и которое никакой другой принадлежать не может. Мудрость, по самому простому определению, состоит в том, чтобы знать цену вещам, то есть знать их относительное достоинство, их степень и место в мироздании, а следовательно и ту степень и то место, которое они должны занимать в наших желаниях и нашей любознательности. Таково старинное понятие о мудрости, и едва ли его придется изменить. По этому понятию не тот мудр, кто не видит никакой разницы между человеком и животными, а напротив тот, кто ясно и отчетливо понимает, чем человек возвышается над животными, кто знает цену истинно-человеческих мыслей и действий; не тот кто о женщинах судит точно также

как о мужчинах, а тот, кто с величайшею тонкостью понимает своеобразные черты как женской так и мужской натуры. Тоже самое нужно сказать и обо всем остальном. В каждой вещи нужно уметь различать существенное от случайного, важное от маловажного, дух и содержание от формы и внешности; а в совокупности вещей нужно видеть их иерархию, находить те центры, около которых вращается мироздание, и уметь с точностью определять расстояние, в котором каждая вещь находится от этих центров и которого по самой сущности своей она изменить не может. Как видеть значит различать предметы в пространстве, по цвету, величине, форме и расстоянию, так и разуметь значит распределять вещи в уме по их качеству, достоинству, сущности и важности. Знать что-нибудь значит уметь отличать знаемую вещь от всех других вещей. И следовательно новая мудрость, утверждающая, что для нее вещи друг от друга не различаются, тем самым утверждает, что она ничего о них не знает, что она отрекается от познания, что она забыла или потеряла и то первое ведение, которое по священным сказаниям получил первый человек и которое состояло тоже в умении различать, именно различать доброе от злого.

И так не далеко же подвинулись мы в разрешении всякого рода вопросов, и не очень блистательны результаты, получившиеся от нашего служения разуму, от предоставления ему полной свободы, от веры, по которой поклонники этого божества думали, что они до всего могут дойти собственным умом. До чего мы дошли? Мы вернулись к исходной точке всякого мышления и познания; мы на всевозможные лады твердим одно: мы ничего незнаем, мы не умеем находить различия между вещами, для нас весь мир сливается еще в однообразную массу, в которой мы еще не умеем разглядеть ни единой черты гармонии и порядка!

При том — какое нелепое положение! Предаваясь умствованиям и разглагольствиям, которых существенный смысл есть исповедание неведения, эти люди однако же твердо уверены, что они владеют целыми сокровищами истины. Они бродят в густейших потемках, а воображают, что их окружает свет, и что даже сами они носители этого света. К такому странному ослеплению привела вера в разум. Если перевес в нынешнем умственном движении принадлежит не глупцам, то во всяком случае он достался на долю слепцов, на долю людей с тупым и близоруким зрением, для которых весь мир обратился в серый хаос, и которые всем хором стали уверять, что разнообразие, красота и стройность мира есть ложь и выдумка коварных хитрецов, желающих захватить власть над ними, слепцами, и что в сущности, как в этом легко убедится каждый слепец собственным опытом, все вещи имеют серый цвет или даже вовсе не имеют никакого цвета.

И так, если мы хотим усмотреть разумный и законный смысл в современном умственном движении, то никак не должны толковать его в положительную сторону, видеть в нем прогресс познания. Единственный правильный смысл его — отрицательный; единственная разумная речь современного мудреца была бы такого рода: я не знаю различия между вещами и не берусь его указать; но я убедился, что то различие, которое признавалось прежними понятиями, несправедливо, несостоятельно. Я не умею решать вопросов, но нахожу, что существующее их решение не годится. Например, я не знаю, в чем заключается разница между человеком и животными, но меня не удовлетворяет то объяснение, что у животных не достает особой сущности, души, которая есть у человека. Я не знаю, в чем состоит тайна психических явлений, но не нахожу, чтобы признание существования в теле особого духовного начала было их действительным объяснением. Словом я не отвергаю различий, о которых не знаю и не могу судить, а отвергаю только те объяснения этих различий, какие были сделаны до сих пор. Если я иногда выражаюсь так, как будто для меня не существует никаких различий между вещами, то это не имеет того нелепого смысла, будто между ними действительно нет различия, а только тот чисто субъективный и весьма дозволительный смысл, что я сам не имею еще оснований, чтобы твердо и ясно судить об этих различиях, и что существующие до сих пор основания для таких суждений меня не удовлетворяют.

Вот единственный разумный смысл, который имеет современная популярная философия. Этот смысл заключается не в новых взглядах, не в расширении познаний, не в лучшем, более светлом и общедоступном постижении вещей, а в чистом скептицизме, который, как мы уже заметили, всегда законен, если представляет правильное стремление ума отдать себе отчет в своих суждениях. Было бы великою нелепостью с нашей стороны, если бы мы упускали из виду эту законную сторону современного умственного движения; но в то же время мы бы очень дурно понимали это движение, если бы вообразили, что здравый скептицизм составляет его душу. Его истинные двигательные силы — общераспространенная тупость понимания, вера в собственный разум и самообольщение познаниями, которые под видом лучшего постижения вещей содержат в себе отрицание всякого их познания.

Предыдущим небольшим рассуждением мы приготовили себе некоторые твердые точки для суждений о явлениях нынешней популярной философии. Эти точки — следующие:

1. Новая философия не содержит в себе никакого решения вопросов, которыми она занимается. Относительно каждого такого вопроса можно доказать, что он несмотря на все толки этой философии сохраняет всю свою глубину и загадочность.

2. Самая глупая черта новой философии заключается в убеждении, что она имеет силу разрешать вопросы. Всего нелепее те писатели и те сочинения, который провозглашают, как новое открытие и решение, что между предметами, входящими в вопрос, нет никакого различия.

3. Всего умнее те писатели и те сочинения, которые всего ближе держатся скептицизма, и следовательно как можно меньше покушаются на решение вопросов.

А впрочем и все, вместе взятое, т. е. и вопрос, и новое решение, и самое сомнение в прежнем решении может оказаться сплошным вздором, сплошною глупостью. Этого никак не должно упускать из виду, если мы не желаем впасть в глубокую ошибку, именно приписать болезненному и фальшивому брожению мыслей важность действительного философского движения. Сомнение в вещах очевидных сильно затрагивающих ум и сердце, собственно несравненно нелепее, чем признание известных взглядов на эти вещи, положим взглядов односторонних и грубых, но все-таки дающих некоторый ответ на то, на что ответ непременно требуется и непременно существует. Понятно и извинительно, если человек увлекается подобием истины и красоты; но какое извинение приискать для того, кто глух на всякие доводы и не понимает вещей, которые должны бы громко говорить в душе каждого? Есть случаи, когда незнанием и непониманием отговариваться невозможно, когда сомнение оказывается не стремлением углубиться в вопрос, а слепотой ума и глухотой сердца.

Вот точки зрения, с которых, как мы думаем, следует рассматривать женский вопрос, как и многие другие современные вопросы. Последняя книжка Милля, как и все его другие произведения, очень удобно подводится под эти точки зрения.

Глава II.

Причины различия между мужчиною и женщиною.

Милль--скептик. — Его постановка вопроса. — Его тайная мысль. — Право сильного. — Природа женщины неизвестна. — Ее сердце испорчено. — Женщины опоздали и не успели. — Наука об образовании характера

Женский вопрос есть вопрос весьма легкий, конечно не сам по себе, не по сущности тех вещей, которые входят в него, а по тому виду, в каком этот вопрос существует в современной литературе, по малосодержательности и легкости тех рассуждений, которые к нему относятся. Контраст между действительною сущностью дела и между постановкой его у нынешних популярных философов так велик, что резко и ясно бросается в глаза. Вот почему мы не побоялись взять на свою ответственность несколько простых замечаний, которые намерены предложить читателям.

Дело наше будет не трудное. Мы не пишем трактата о различии между мужчинами и женщинами; мы не имеем ни нужды ни обязанности правильно и ясно формулировать самый вопрос, о котором идет речь (задача вовсе не легкая, как то известно всякому серьезно-мыслившему человеку); мы обязаны только точно анализировать некоторые мнения об этом вопросе, ту постановку, которую ему дают современные мыслители, и нам кажется, что эта новая мудрость вовсе не требует для своего постижения больших усилий.

Весь смысл книжки Милля, ее главное положение, к которому сводятся все остальные рассуждения, заключается в следующих словах:

«Никто в настоящее время не имеет права утверждать даже, что есть какая-нибудь разница между обоими полами, рассматриваемыми как разумные и нравственные существа». (Подч. женщ. стр. 56).

Вот полная формулировка женского вопроса по Миллю. Вот та истина, которую он считает вполне доказанною, вполне несомненною. Все другие свои рассуждения он выдает только за догадки и предположения, но это положение имеет в его глазах совершенную достоверность.

Сделаем некоторые необходимые пояснения.

Милль — скептик по самой сущности своего ума; в скептицизме заключается единственная важность, которую имеют его труды; скептицизм делает его умнейшим из современных популярных мыслителей. Но к великому сожалению он сам не знает, в чем заключается его сильная сторона, он преспокойно воображает, что обладает орудиями для добывания положительных результатов и потому постоянно пытается не только ставить вопросы, но и решать их. В сущности Система Логики, которую он написал, есть наука не о том, как познавать вещи, а о том, как сомневаться в вещах и их познании. В основе этой книги лежит отрицание мышления, как силы способной к познанию. С замечательною последовательностью Милль проводит свой анализ по всем приемам мышления и в каждом из них отрицает тот элемент, который делает из этого приема орудие познания. Если бы Милль твердо держался этой точки зрения, и если бы самый его скептицизм был чем либо новым, а не составлял прямого продолжения и развития скептицизма Давида Юма, то Милль был бы очень важным философским явлением. В настоящей же своей деятельности Милль представляет только интересный пример человека непоследовательного, который стремится согласовать с своим скептицизмом разные положительные истины, любезные ему совершенно независимо от его философских взглядов.

Как бы то ни было, в женском вопросе Милль оказался скептиком и придумал для этого вопроса умнейшую формулу, какую этот вопрос допускает, а именно, что до сих пор будто бы мы не знаем между мужчинами и женщинами, как разумными и нравственными существами, никакой разницы.

Точный смысл этих слов вот какой: Милль допускает, что существует физическая разница между людьми того и другого пола; но относительно умственных способностей и нравственных качеств он утверждает, что мы ничего достоверного не знаем. В этом отношении вопрос: в чем состоит естественное различие полов? он считает труднейшим из вопросов, (стр. 55) и полагает, что «никто до сих пор не имеет права заявлять положительное мнение об этом предмете» (стр. 56).

Такова самая умная постановка вопроса; легко видеть однако же как она ведет к самой глупой. Милль делает некоторые недурные замечания с целью показать, как шатки, неясны, а иногда п неправильны те различия между двумя полами в умственном и сердечном отношении, которые обыкновенно указываются. Понятно, что на эту тему можно наговорить не мало умных вещей. Самое остроумное и глубокомысленное изложение различия между данными предметами все еще допускает поправку, возражение, пояснение. Но беда в том, что главная цель при этом у Милля вовсе не состоит в скептической проверке существующих мнений; тайная его мысль заключается в положительном признании, что нет никакой разницы между умом и сердцем мужчины и умом и сердцем женщины. Свой скептицизм Милль употребляет не как орудие для достижения истины, какова бы она ни была, а как средство достигнуть заранее предположенной цели. Он заявляет, хотя в виде догадки и предположения, что вероятно «не обнаружится никаких врожденных стремлений, отличающих женский ум (также точно, конечно, и нравственный женский склад) от мужского» (стр. 180).

Вот это есть уже совершенная нелепость, это тС глупое решение женского вопроса, которое стало ходячим мнением, пришлось по плечу новейшим просвещенным людям — и составляет одну из побед тупоумия над разумным пониманием вещей. Как скептик, Милль конечно имел право на самые нелепые предположения; но в том и беда, что он плохой скептик, и ему дорого не право отрицать известную истину, а право поставить на ее место одну из нелепостей, вытекающих из ее отрицания. Кто сомневается в том, что земля кругла, тот может конечно сказать: может быть она имеет вид куба, или цилиндра или треугольной шляпы; истинный скептик нарочно придумывает нелепое предположение, чтобы тем показать, как далеки мы от средств узнать истину. Но скептик, предлагающий возражения против круглоты земли и питающий в тоже время тайную мысль доказать, что земля имеет вид треугольной шляпы, есть очевидно не скептик, а жалчайший фантазёр. И в таком положении находится Милль, так что если бы мы не знали его добросовестности и действительного скептического настроения его ума, то могли бы подумать, что самый скептицизм его напущен им на себя ради предвзятых целей.

Милль допускает физическое различие между мужчиною и женщиною; еще бы он решился его отвергать! Но он сомневается в существовании нравственного и умственного различия; по какому же праву?

Вообще говоря, это различие непременно должно существовать, и сомневаться в нем нельзя уже a priori, в силу чистых логических требований. Ибо этого различия необходимо требует уже то понятие, что женщина и мужчина суть различные организмы; относительно органических явлений имеет силу правило: каждая часть и каждое явление организма имеют на себе особый отпечаток, отражают на себе особенность целого. В организме все связано, все находится во взаимной зависимости и гармонии. Увидев двух человек ходящих на подставных ногах, я могу конечно предположить, что не смотря на все различие этих людей, их подставные ноги состоят из того же материала, имеют совершенно одинаковую крепость и форму; но относительно живых ног двух различных людей я наперед заключаю, что они различны на столько же, на сколько различно и остальное тело. Психический строй человека имеет строгую параллельность с его физическим строем. Тело есть оболочка души и различие в телесном устройстве непременно влечет за собою различие душевных способностей. Если опытный анатом с первого взгляда отличает женскую кость от мужской, если самые ненаблюдательные люди умеют отличить женский почерк от мужского, то как же сомневаться в том, что и во всех психических отправлениях существует подобная же разница?

Давно уже мы привыкли судить по этим категориям, заранее признавать всестороннее различие между вещами, имеющими характер организмов. Если дело идет о различных исторических эпохах, о различных человеческих племенах, о различных народах и даже о мелких подразделениях каждого народа, везде мы привыкли предполагать особый умственный и нравственный склад, отличающий каждую группу человеческого рода и каждую степень развития этой группы от других степеней и групп. Точно также, рассматривая языки, искусства, философские системы, религии, государственные и общественные строи, мы всегда полагаем между ними органическую разницу, то есть разницу простирающуюся на все части рассматриваемого явления. И это не какие-нибудь гипотезы и мечтания, а простые требования науки. Натуралист считает непременною и прямою обязанностью науки разрешать такие задачи: по одной части организма определить все остальные его части. И были случаи, когда, например, Кювье по одной кости животного действительно составлял заключения об особенностях всего его остального тела. Так точно для антрополога существует следующая точная и строгая научная задача: по данному органическому различию между мужчинами и женщинами — определить все другие их различия, как в телесном устройстве, так и в психических отправлениях. Связь непременно должна быть, хотя бы мы в настоящую минуту не умели указать ни единой ее черты.

Эти логические требования столь неизбежны, столь мало произвольны, что волею или неволею и Милль должен был им покориться. Но, идя по единственному возможному пути, Милль, как и подобает скептику, упирается на каждом шагу — (что конечно весьма простительно), и сверх того беспрестанно сбивается на свою предвзятую мысль — что уже вовсе непростительно, по крайней мере с точки зрения логики.

Все различие, которое ныне существует между мужчинами и женщинами и которое Милль называет громадным (стр. 38), он выводит из разницы в физической силе. Мужчина будучи сильнее женщины, поставил ее в подчиненное положение, и вследствие этого подчиненного положения развились все те особенности, которые теперь отличают женщин от мужчин.

Так как мы привыкли думать, что вообще история управляется нравственными идеями, что отношения между людьми зависят от некоторых понятий о правах и обязанностях, то Милль, для доказательства своей темы, старается опровергнуть подобные взгляды на историю.

«Если люди», говорит он, «по большей части пребывают в таком неведении о том, до какой степени, с самого существования нашего рода, право сильнейшего было единственным общепризнанным, а всякий другой закон был исключением и последствием особых отношений, и как недавно еще общественные порядки стали управляться, даже номинально, каким-нибудь чисто нравственным законом, то конечно не понимают и не соображают того, каким образом учреждения и обычаи, никогда не имевшие другого основания, кроме права сильнейшего, могут держаться в таких веках и при таком состоянии общественного мнения, которые никогда не допустили бы им заново учредиться» (стр. 21).

Таков взгляд Милля на всеобщую историю. Нравственные начала вошли в эту историю только очень недавно, а до этого недавнего времени она исключительно управлялась законом превосходства силы (стр. 16). В доказательство Милль ссылается на разные исторические факты, между прочим на то, что и до сих пор существует в Европе абсолютная монархическая власть, которая будто бы есть ничто иное, как военный деспотизм, не имеющий никакого оправдания в нравственной натуре человека.

Если вся история основана на законе превосходства силы, то понятно, что и положение женщины определилось этим же законом, а не нравственною природою женщины. Эта природа не только не была основанием общественного положения женщины, но до сих пор остается совершенно неизвестною, так как была совершенно заслонена разницею физических сил. Этого мало; в настоящее время природа женщины совершенно искажена ненормальным ее положением, и достигнуть познания естественных свойств женщины можно не иначе, как после новых долгих опытов, после преобразования всей нашей жизни.

«Становясь на почву здравого смысла, говорит Милль, и основываясь на устройстве человеческого ума (вероятно души) я отрицаю, чтобы кто-нибудь знал или мог знать природу обоих полов до тех пор, пока их видели только в их настоящем положении в отношении друг к другу. Если бы когда-нибудь существовало общество мужчин без женщин или женщин без мужчин, или существовало бы общество мужчин и женщин, в котором женщины не были бы подвластны мужчинам, — тогда можно было бы узнать что-нибудь положительное насчет умственных и нравственных различий, может быть врожденных каждому полу. То, что теперь называется природою женщины — вообще в высшей степени искусственный результат принудительного стеснения в некоторых направлениях, неестественного подстрекательства в других. Можно не задумываясь утвердительно сказать, что ни у одного другого сословия зависимых лиц характер не был до такой степени искажен и отклонен от своего естественного развития». (стр. 52).

И так Милль допускает, что может быть есть различия, врожденные полом и могущие получить естественное развитие; но говорит, что мы этих различий не знаем, и что их развитие совершенно искажено. Чтобы добыть познание об естественном различии между полами, нам остается одно средство — изучать его искажение и уклонение. Милль неоднократно и упорно указывает на существование особой науки, особого отдела психологии, который один может нас просветить в этом случае. Это — наука о развитии характера. Только углубившись в эту науку мы будем в состоянии судить, какие различия между полами естественные, и какие искусственные. Но к величайшему сожалению и самая наука эта еще совершенно не разработана, находится так сказать в одном предположении.

«Из всех трудностей, говорит Милль, препятствующих прогрессу мысли и развитию на здоровых основаниях мнений о жизни и общественных порядках, величайшая в настоящее время заключается в неизреченном невежестве и невнимательности человечества относительно влияний, развивающих человеческий характер» (стр. 54).

Поэтому разрешение женского вопроса путем чисто теоретическим, посредством изучения истории, поэзии, психологии и т. д. до сих пор совершенно невозможно. Таков главный вывод Милля, которого он строго держится.

«Естественными, говорит он, можно считать только те различия, которые никаким образом не могут быть искусственны, т. е. которые остаются по устранении каждой особенности того или другого пола, могущей быть объясненной воспитанием или внешними обстоятельствами. Нужно глубочайшее знание законов развития характера, чтобы иметь право утверждать, что есть какая-нибудь разница, тем более, в чем разница между обоими полами, смотря на них как на разумные и нравственные существа. А так как никто еще не имеет этого знания (потому что нет предмета, который, в сравнении с его важностью, так мало изучался), то никто до сих пор не имеет права заявлять положительное мнение об этом предмете. Можно делать догадки — больше ничего». (стр. 56).

Вот скептический взгляд на дело, вполне характеризующий приемы мышления Милля. Если строго держаться такого взгляда, то отсюда можно пожалуй вывести, что женщины в настоящее время гораздо лучше, чем их создала природа; по крайней мере можно утверждать, что этого никто еще не имеет права отрицать.

Некоторые догадки Милля, относящиеся к новой науке о развитии характера, дают нам полную возможность думать, что женщины, в настоящее время, гораздо выше мужчин. Например Милль вообще говорит:

«Порабощение там, где оно не окончательно обращает порабощенных в подобие скотов, хотя и тлетворно действует на нравственность обеих сторон, однако менее развращает рабов, чем рабовладельцев. Для нравственной натуры человека здоровее быть обуздану, чем иметь возможность самому пользоваться неограниченною произвольною властью».

Из этого следует, что женщины во все течение истории развивались в более здоровых, менее развращающих условиях, чем мужчины и следовательно, теперь, стоят выше мужчин. Вывод этот относится к нравственной стороне, но и относительно умственной стороны можно сделать подобную же догадку. Отчего не предположить, что история исказила мужской ум в несравненно большой степени, чем она исказила ум женский? Предрассудки, и дикие уклонения от истины, наполняющие собою историю, принадлежат преимущественно мужчинам; почему не предположить, что женщины именно потому, что всегда были менее пропитаны ложною мудростью, сохранили более здоровые умственные инстинкты, более ясный и естественный взгляд на вещи?

Но Милль не простирает своего скептицизма так далеко. Руководимый своею тайною мыслью, он делает догадки совершенно в другую сторону. Он предполагает, что в течении истории женская натура не улучшалась, а напротив становилась все хуже и хуже. С глубокою верою в превосходство мужской натуры, — верою весьма неизвинительною для такого крайнего скептика, — Милль почитает недостатком женщин все то, чем они отличаются от мужчин. Для ясности приведем два существенных пункта.

Известно, что женское сердце — есть лучшая красота женского существа, что мужчины не могут равняться с женщинами в достоинствах сердечных чувств. Милль видит в этом только дурное влияние власти мужчин.

«Мужчины», пишет он, «требуют от женщины не только, чтобы она ему повиновалась, но еще, чтобы она отдала ему всю свою душу (какие злодеи!) Все мужчины, кроме настоящих скотов, желают иметь в женщине, наиболее близкой к ним, рабыню, служащую им не по принуждению, а по доброй воле, и не только рабыню, но и фаворитку». (стр. 36).

Вот где великое зло! Женская натура потерпела глубокое искажение вследствие того, что мужчины искали любви женщин, что они не удовольствовались обращением их в рабынь, как на Востоке, а пожелали сделать из них своих подруг, заслужить их привязанность и нежность,

«Все нравственные правила, продолжает Милль, которым учат женщин, внушают им, что долг женщины и притом природное душевное влечение ее — жить для других, предаться полному самоотречению и не иметь жизни, кроме как в своих привязанностях, — а под „своими привязанностями“ разумеют только те привязанности, которые им позволяют иметь — привязанность к мужчинам, которым они близки, или к детям, которые составляют положительную и несокрушимую связь между ними и одним мужчиной». (стр. 87).

И так вот на что жалуется Милль. Любовь, которую женщина питает к мужу и детям, ему кажется искусственною, нарочно развитою сверх меры — как будто есть мера любви! Милль находит, что мужчины даже своих детей обратили в средство для подчинения женщин и хвалят материнскую любовь только потому, что эта любовь дает им власть над женою! Нужно быть англичанином, нужно очень любить власть и иметь в груди очень холодное сердце, для того чтобы рассуждать подобным образом.

Как бы то ни было, женский характер, по мнению Милля, в настоящее время искажен, и Милль выражает надежду, что лишь со временем он, может быть, исправится от этого недостатка.

«Если женщины, говорит он, действительно чем-нибудь лучше мужчин, то это именно способностью к личному самопожертвованию ради членов своей семьи. Но я этому качеству не придаю особой цены до тех пор, пока им со всех сторон внушают и твердят, что они рождены и созданы исключительно для самопожертвования. Я полагаю, что равноправие поуменьшило бы чрезмерное, преувеличенное самоотречение, составляющее нынешний искусственный идеал женского совершенства, и что хорошая женщина сделалась бы не более способной к самопожертвованию, чем хороший мужчина». (стр. 104).

Наш философ очевидно хочет, чтобы все было в меру; он хвалит и самоотречение, но только тогда, когда оно не переходит известных границ.

И так мы, мужчины, испортили женское сердце; мы же, по словам Милля, не давали развиться и женскому уму, всячески его давили и задерживали. Но тут дело оказывается сложнее. Перебирая великих ученых, мыслителей, художников, мы никак не можем сказать, что именно те мужчины отличились умственными подвигами, которые не встречали никаких препятствий или получили наилучшее образование. Напротив мы привыкли думать, что гений побеждает недостаток благоприятных условий; он не всегда гибнет при дурных обстоятельствах. Отчего же ничего подобного мы не видим у женщин? Милль не скрывает от себя этого возражения, и вот как характеризует умственную деятельность женщин:

«Если мы рассмотрим произведения женщин в новейшие времена и сравним их с произведениями мужчин по литературной или художественной части — окажется, что недостаток, в котором можно укорить их, весь сводится почти исключительно на одно — впрочем надо сознаться, что это одно чуть ли не самое главное: на недостаток оригинальности, т. е. не на совершенный недостаток, потому что каждое произведение ума, имеющее самобытную цену, имеет непременно оригинальность своего рода, есть порождение собственного ума, а не копия с чего-нибудь другого. Оригинальные мысли, в смысле незаимствованных ни от кого, а выработанных умственным процессом в собственном мозгу, путем собственных наблюдений, — изобилуют в сочинениях женщин. Но женщины пока еще не произвели ни одной из тех великих, светлых идей, которыми отмечаются новые эры в мышлении, и ни одной из тех радикально новых концепций в искусстве, которые раскрывают впереди целый ряд возможных результатов, до тех пор неизвестных, и служат основанием новым школам. Их сочинения по большей части построены на существующем фундаменте мысли, и их творения немного уклоняются от существующих типов». (стр. 173).

Чем же объяснить такой разительный факт? В этом случае Милль уже не прибегает к теории искажения; он ищет причин более объективных. Женщины потому не могут поравняться с мужчинами в науках и художествах, что слишком поздно довелось им вступить на это поприще.

«С тех пор», пишет Милль, «как сколько-нибудь значительное число женщин смело заниматься отвлеченным мышлением, оригинальность уже не могла даваться легко. Почти все результаты, до которых можно было дойти силою собственных, самобытных способностей, давно уже достигнуты, а оригинальность в высоком смысле теперь почти никем не достигается, кроме умов, подвергшихся тщательной и строгой разработке и имеющих обширные знания по части результатов мысли прежних веков. Г. Морис кажется первый заметил, что наиболее оригинальные мыслители нашего века те, которые лучше всех знали все, что мыслили их предшественники, — так отныне будет всегда». (стр. 175).

И так самобытными способностями женщины не могли ничего сделать потому, что их предупредили мужчины; а с тех пор, как, по замечанию г. Мориса, ход умственной истории человечества будто бы совершенно изменился, и для оригинальности требуется еще огромная ученость, женщины еще не успели предаться этой учености. Поприще науки, с одной стороны, почти все захвачено мужчинами, а с другой стороны с недавнего времени представляет новые условия, новые трудности, которых еще не успели победить женщины. В одном случае они уже опоздали отличиться, в другом еще не успели.

Самый свободный дар есть дар поэзии; в отношении к художественным талантам вероятно и г. Морис не скажет, чтобы в человечестве наступили новые условия для их развития. Поэтому неудачу женщин в художествах Милль объясняет исключительно тем, что они опоздали. Для доказательства он ссылается на историю различных литератур вообще.

«Если от чистого мышления, говорит он, мы обратимся к литературе в полном смысле этого слова и к художествам, мы найдем весьма уважительную и простую причину, по которой женская литература, по общей концепции и главным чертам своим, есть подражание мужской. Почему римская литература, как нам критики досыта нажужжали, не есть литература оригинальная, а есть подражание греческой? Просто потому, что греческая предшествовала ей по времени. Если бы женщины жили в другой стране чем мужчины и никогда не читали бы ни одного мужского сочинения, у них непременно сложилась бы собственная литература. Так как этого нет, то они не создали литературы, потому что нашли целую, сильно развитую литературу уже созданную». (стр. 178).

Так просто и легко объясняет нам философ самые трудные вещи. Различие между духом Греков, художественным по преимуществу, и духом Римлян, преимущественно политическим — это различие не существует для нашего скептика. Он твердо уверен, что все люди равны по способностям, и что если бы не было Греков, их дело было бы совершено Римлянами.

Такие и подобные соображения и догадки предлагает Милль для объяснения разницы, существующей между мужчинами и женщинами. Характер этих объяснений очень ясен, да ясен и тот результат, к которому они стремятся. Несмотря на то, что никто еще не знает науки об образовании характера, мы уже теперь можем видеть существенные приемы и цели этой науки. Эта наука заранее признаёт, что все характеры равны и что их различие есть случайное, зависящее от совершенно внешних обстоятельств, напр. от физической силы. Она признает, что нет различий существенных, прирожденных, что все различия образовались из некоторого первобытного безразличия. Очевидно это не скептицизм, а весьма упорный догматизм. История всех народов, опыты всех веков отвергаются только потому, что они не совпадают с предвзятою мыслью. Милль находит, что вся эта история и все эти опыты только мешали развитию женщин, препятствовали естественному обнаружению их характера. Милль беспрестанно приходит к требованиям и предположениям, представляющим полное отрицание самых естественных, самых необходимых условий существования женщины. В одном месте он выражает желание, чтобы не было той положительной и несокрушимой связи, которую дети образуют между женщиною и мужчиною; в другом месте ему хотелось бы, чтобы существовало общество одних женщин; в третьем, чтобы женщины не читали бы ни одного мужского сочинения. Вот при каких условиях, по мнению Милля, могла бы во всем блеске проявиться женская натура. Теперь же будто бы все испорчено и искажено, так как к великому несчастию женщин существуют мужчины, которые их любят, приживают с ними детей и дают им читать свои сочинения. Очевидно Милль, руководствуясь своею новою наукою об образовании характера, готов видеть неестественность и искажение в вещах самых простых и нормальных.

Глава III.

Уравнение прав.

Эксперимент, предлагаемый Миллем. — Юридическое решение. — Русское и английское понятие о правах. — Властолюбие. — Русские законы. — Заносный и сочиненный характер наших «вопросов».

Из условий, предлагаемых Миллем для правильного и беспрепятственного развития женщины, есть однако же одно возможное, и в нем-то, как оказывается, все дело. Чтобы узнать истинные свойства женской натуры, невозможно составить общество из одних женщин, нельзя уничтожить все мужские книги и художественные произведения, нельзя воспрепятствовать несокрушимым связям, образующимся между женщинами и мужчинами, но можно устранить все юридические преимущества одного пола над другим и посмотреть, что тогда будет.

Милль рассуждает довольно последовательно с своей скептической точки зрения. Он говорит, что женская натура до сих пор не могла свободно обнаружиться, так как на положение женщины имел влияние посторонний делу элемент, — физическая сила мужчин, из которой проистекли и юридические преимущества одного пола над другим. Но правилам экспериментальной философии, когда требуется определить истинную природу какого-нибудь явления, нужно отнимать одно условие за другим и таким образом определить какие свойства необходимо принадлежат явлению и какие для него случайны. Такого рода эксперимент и предлагает сделать Милль над женщинами. Попробуем отменить все особенные права и привилегии, которыми пользуются мужчины, и тогда мы увидим какова настоящая, неискаженная женская натура.

«Если бы, говорит Милль, власть мужчины над женщиной при первом ее водворении была результатом добросовестного сличения различных способов уладить строй общества, если бы по испытании разных других способов общественной организации — власти женщины над мужчинами, равенства между ними, или наконец разных комбинаций, которых много можно было бы выдумать, — было решено на основании опыта, что тот способ, при котором женщина находится вполне под властью мужчины, не пользуясь ни малейшим участием в публичных делах и будучи в частной жизни обязана законом повиноваться мужчине, с которым она соединила свою судьбу, — более всех способствует к счастью и благоденствию того и другой, — тогда еще можно было бы с некоторым основанием признать общее принятие этого способа за доказательство, что во время принятия его он был лучшим из всех».

«Но женский вопрос во всех отношениях поставлен как раз наоборот. Мнение в пользу существующей системы, вполне подчиняющей слабейший пол сильнейшему, основано на одной теории, потому что никогда не было испытано никакой другой системы, так что опытность, в том смысле, в каком она обыкновенно противопоставляется теории, уже никаким образом не участвовала в приговоре». (Стр. 9, 10, 11).

И так вот источник великих несчастий и заблуждений человечества. Люди не сделали надлежащих опытов и принялись жить по первой попавшейся системе, не догадываясь, что могли бы жить по другим системам, которые может быть оказались бы лучше. Экспериментальная философия, эта глубокая мудрость, до которой мы наконец достигли, требует поступать иначе. Сделаем сперва все возможные комбинации отношений между женщинами и мужчинами, и тогда опыт решит, которая из них ведет к наибольшему счастью; ту мы и выберем. Теперь же мы живем по такой системе, в выборе которой опыт ни мало не участвовал.

Но точно также, как Милль оказался непоследовательным скептиком, он оказывается не вполне последовательным и в методе экспериментов. С помощью различных соображений он отказывается от длинного и медленного пути опыта, и думает, что можно ограничиться всего одним экспериментом, который считает не только необходимым, но и совершенно достаточным, чтобы порешить вопрос. Нужно испробовать по его мнению одну следующую комбинацию или систему: установить равенство между полами. В доказательстве необходимости и пользы этого эксперимента и заключается сущность всей разбираемой нами книги.

Таким образом цель книги Милля — чисто юридическое решение вопроса. По многим страницам можно подумать, что автор имел и другие цели, может показаться, что его занимали философские, нравственные, эстетические и другие вопросы, но в сущности он имел в виду — доказать, что женщинам должны быть предоставлены те же права, как и мужчинам. В этом отношении Милль совершенный англичанин; сперва он кажется отчаянным скептиком, отвергающим самые простые истины; затем вдруг является решительным практиком, для которого отвлеченные рассуждения не имеют большой цены, который имеет в виду практическое дело и стремится к нему с уверенностью и настойчивостью, чуждою малейшего скептицизма. В настоящем случае Милль думает, что его скептицизм и его практические цели совершенно совпадают.

«Люди, говорит он, по большей части не имеют ни малейшего понятия о действительной природе женщин, да и невозможно в настоящее время ни отдельным личностям из мужчин, ни всем мужчинам вместе иметь достаточного знания о ней, чтобы иметь право предписывать женщинам путем закона, в чем их призвание и в чем нет. К счастью такое знание не нужно для практического решения вопроса о положении женщины в отношении к обществу и к жизни. По всем принципам, руководящим современными общественными вопросами, это должно быть предоставлено решить самим женщинам.» (Стр. 64).

Это значит, что по современным принципам женщинам должны быть предоставлены все права, какие вообще предоставляются разумным и нравственным существам. И для этого нам вовсе не нужно изучать действительную природу женщины, не нужно знать, искажена ли она или нет, не нужны все те рассуждения, которыми наполнил свою книжку Милль.

Таким образом вопрос представляется в двояком виде: то он является как интересный эксперимент для открытия истинной природы женщины, то вдруг является как простое требование принципов, руководящих современными общественными вопросами. В первом отношении это предмет сомнительный, сложный, трудный; во втором, к нашему великому счастью он не допускает никакого сомнения и колебания. Хотя бы мы не имели никакого понятия о разнице между мужчинами и женщинами, хотя бы считали женщин несравненно выше, или несравненно ниже мужчин, нам все-таки следует уравнять в правах оба пола.

Принцип же, из которого прямо истекает такое решение, и который получил большую силу в современных юридических понятиях, есть следующий:

«По новейшему убеждению, говорит Милль, плоду тысячелетнего опыта, все дела, в которых личность прямо заинтересована, никогда нейдут хорошо, если они не предоставлены ее собственному усмотрению, и подчинение их правилам, сочиненным властями, далее того, что требуется для охранения прав других, действует непременно вредно.» (Стр. 42).

Вот главный принцип, на основании которого Милль требует, чтобы закон и учреждения не налагали на женщин никаких ограничений, чтобы на всех поприщах общественной и политической жизни женщинам предоставлена была свободная конкуренция с мужчинами.

Но если так, то все дело принимает иной вид. Если женский вопрос сводится только на вопрос о праве, то он суживается и упрощается; он получает несравненно меньший объем, чем думает Милль. Дело становится даже совершенно простым и элементарным, если для самого права признать принцип, выставляемый Миллем, знаменитый принцип laissez faire laissez aller, принцип свободной конкуренции, свободной торговли. Тогда решение будет такое: не вмешивайтесь ни во что, не определяйте заранее ни цели ни содержания чьей либо деятельности. Все определится само собою; наилучший порядок тот, который сам собою возникает из беспорядка.

Но если так, то отсюда следует прежде всего, что все предыдущие рассуждения Милля совершенно излишни. Если требование уравнения полов вытекает просто из того положения, что женщины такие же разумно-нравственные существа, как и мужчины, и что не религия или государство, а свободная конкуренция должна решать их годность или негодность к известному положению в обществе, к известной деятельности, то не настоит уже ни малейшей надобности рассуждать о природе женщины или заботиться о ее благополучии. Если бы в силу свободной конкуренции женщины пришли в несравненно худшее положение, чем ныне, то и тогда, как известно из политической экономии, сумма общего благополучия вышла бы более прежней, и следовательно худа никакого не было бы.

Отсюда нам открывается особенный характер книжки Милля. Очевидно право у него имеет преувеличенное значение, несогласное с его собственными принципами. Попробуем рассмотреть женский вопрос с этой стороны, различить в нем его действительное содержание от посторонних примесей.

Зачем рассуждать о природе женщины? Разве негры освобождены потому, что мы убедились в невозможности найти существенные отличия их от белого племени или уверовали в их полное равенство с белыми людьми? Если бы равенство способностей требовалось для равенства прав, то мы пришли бы к величайшим несправедливостям. Не в том ли состоит истинно человеколюбивое и христианское начало, что человеческое достоинство признается и за людьми мало развитыми, за слабыми и неспособными? Если тупой и бессильный мужчина пользуется известными правами, то на каком основании этих прав может быть лишена умная и энергическая женщина?

И так весьма неправильно поступают те, которые ратуя за равноправность женщины, опираются на то, что будто бы тот и другой пол имеют одинаковые духовные силы. Читая Милля можно подумать, что если женщины неспособны к гениальности в науках и художествах, если они не могут поравняться во всем с мужчинами, то будто бы можно их лишить некоторых прав. Но отчего же так? Почему можно думать, что для какого-бы то ни было права, даже например для права заседать в парламенте, — необходимы доказательства великих способностей? Нельзя же сказать, что это право дается только Аристотелям и Шекспирам и что каждый член только потому и сидит в парламенте, что подает надежду произвести и высказать хоть одну гениальную мысль. Напротив мы будем ближе к истине, если предположим, что между членами парламента есть и такие, которые, как говорится, хуже всякой бабы, или по крайней мере не выдумают пороху. А если так, то почему рядом с ними не может сесть и умная и бойкая женщина? Как ни важны дела решаемые в парламенте, нельзя опять таки сказать, что для участия в них необходимо быть гением; очень может быть, что даже нужно не быть гением, что, например, Рафаэль или Бетховен пожалуй были бы весьма плохими членами парламента. Для этих дел иногда всего пригоднее может быть были бы люди средственных талантов; и следовательно отчего же в них не участвовать женщинам?

Вот как мы смотрим на дело. Если права должны быть даны женщинам, то не потому, что право есть нечто драгоценное, доступное лишь избранным, а потому, что обладание и пользование правами возможно и для людей мало способных и может быть им предоставлено без всякого препятствия.

Вот то различие в понятиях о праве, из которого мы выводим точку зрения Милля и объясняем себе содержание его книги. Как западный человек вообще, и как чистый англичанин, Милль придает правам гораздо больше значения, чем мы, русские. Для него право — главный, существенный вопрос, которому подчиняется все остальное. На всякое дело он смотрит с этой стороны; лишение права для него есть высшее зло, какими бы выгодами это лишение не сопровождалось, а обладание правом есть высшее благо, к которому должны сводиться все цели и способности человека.

В одном месте он говорит:

«Так как подчиненность женщин мужчинам есть с незапамятных времен всемирный обычай, то всякое уклонение от него совершенно естественно кажется неестественным».

Например:

«Англичанам кажется в высшей степени неестественным, что бы женщина была солдатом или членом парламента», (стр. 30 и 31).

И так быть солдатом и быть членом парламента — в глазах Милля суть два права, которых мужчины не дают женщинам в силу привычки с незапамятных времен держать женщину в своем подчинении.

Не очевидно ли, однако же, что быть солдатом есть не столько право, сколько обязанность, притом весьма тяжкая? Мы привыкли думать, что освобождение женщин от военной службы есть некоторая привилегия женщин, но Милль, как видим, и здесь находит лишение права. Если хорошенько вдуматься, то такая же разница в понятиях окажется и относительно другого права — быть членом парламента. Милль конечно не сомневается, что это есть высокое право, которым всякий должен дорожить, которого всякий должен добиваться; но нам русским прежде всего бросается в глаза другая сторона дела, и мы находим, что и быть членом парламента значит исполнять некоторую важную и очень ответственную обязанность. Мы готовы видеть льготу для женщин в том, что они не несут государственной службы. Что для англичанина право, то для нас служба, и мы несем то, чем они пользуются.

Вообще всякое дело, всякое положение имеет эти две стороны: право и обязанность, и кто берет на себя известные права, тот берет вместе и соответствующие обязанности. Поэтому в глазах людей всякое дело получает различный вид, различную цену и значение смотря по тому, что дороже человеку, власть или совесть. Если человек властолюбив, то ему всего более льстит обладание правами; а если он совестлив, то его всего больше пугает мысль об обязанностях. Мы, русские, очевидно принадлежим к этому второму разряду; мы гораздо больше думаем об обязанностях, чем о правах, и не любим брать на себя большую ответственность. Этим свойством многое объясняется в нашей истории; от него вероятно зависит не мало темных и плачевных сторон нашей жизни; ибо где не любят и не ценят права, там оно часто попирается; где не дорожат властью, там легко злоупотреблять ею тем, у кого она в руках.

Западный человек напротив властолюбив в высокой степени; он дорожит правами и добивается их, потому что верит, что вполне способен пользоваться ими, что может наилучшим образом сделать все то, на что имеет право. Подобная вера в себя приводила и приводит европейцев часто к насилиям, которых русские никогда не совершали в таких размерах и с такою последовательностью, как европейцы. Нам никогда не приходило в голову, что мы можем держать в рабстве другой народ на том основании, что мы выше его своим развитием. Гордясь своими духовными началами, ставя свой народ весьма высоко, мы однако же не выводили из этого необходимости юридических различий между собою и инородцами. Только тот, кто считает, что высшие способности дают непременно и высшие права, может доказывать справедливость освобождения негров тем, что и негры способны к наилучшей умственной и нравственной деятельности. По нашему же негры должны быть свободны, хотя бы далеко не могли поравняться с белыми в душевных силах.

Английские понятия о праве отразились разумеется и в английской жизни. Так например мы можем поверить Миллю, когда он утверждает, что подчинение женщин имело своим источником властолюбие мужчин.

«Несомненно лестно для гордости, говорит он, — обладать властью и выгодно лично пользоваться ею, и это удовольствие, эта выгода в этом случае (т. е. в женском вопросе) не ограничиваются одним каким-нибудь классом людей, а простираются на всю мужскую половину человечества». «Этот вопрос касается личности и домашнего очага каждого мужчины, главы семейства, или имеющего в виду сделаться главой семейства. Последний мужик пользовался и будет пользоваться своею долею власти наравне с первым вельможей. Наконец вопрос касается именно тех отношений, в которых более всего хочется власти: ведь каждому, кому власти хочется, хочется иметь ее над людьми наиболее близкими к нему, с которыми у него наиболее общих дел и в которых независимость от его авторитета всего чаще может мешать его личным вкусам». (стр. 24 и 25).

Вот изложение чисто-английских чувств, того властолюбивого духа, из которого возникло юридическое устройство английского семейства. Отношения между членами семьи английские законы возвели на степень юридических обязанностей, и естественное главенство мужа обратили в законную власть. Приведем главные черты этого устройства, как их излагает Милль.

«По старым английским законам муж назывался повелителем жены (lord). На него буквально смотрели, как на ее личного государя, и убийство мужа женой называлось изменой (только малой, — petty treason — в различие от высшей, high treason, или государственной измены).» (стр. 74).

Но и в настоящее время законы в Англии сохраняют тот же характер.

«Жена, пишет Милль, — в полном смысле невольница мужа, — нисколько не менее невольница, относительно легальной обязанности, чем настоящие купленные рабы. Она пред алтарем клянется в пожизненном повиновении и закон обязывает ее до гроба соблюдать эту клятву.»

«Она не может делать ничего иначе, как по разрешению мужа. Она не может приобретать собственность иначе, как для него. В ту минуту, как собственность поступает в ее руки, хотя бы по наследству, она переходит в его власть. В этом отношении положение женщины по английским законам хуже положения невольника.» (стр. 75).

Таково положение относительно собственности; не менее обделена женщина и в другом отношении.

«Какое положение занимает она относительно детей, в которых она и повелитель ее одинаково заинтересованы? Они по закону его дети. Он один имеет над ними легальное право; она не может совершить ни одного действия относительно их иначе как по его разрешению и повелению. Даже после его смерти она не делается их законной опекуншей, если он не назначит ее опекуншей в своем духовном завещании.» (стр. 78).

Таковы английские законы. Об них одних только и говорит Милль, ни разу не упоминая о других законодательствах. Между тем, если бы он принял в соображение и законы других стран, то может быт убедился бы, что не везде господствует то мужское властолюбие, которому он приписывает ограничение прав женщины, и что едва ли существует тот общий заговор мужской половины человеческого рода против женской, о котором можно заключить из многих мест книжки Милля.

По нашим русским законам женщины ограничены несравненно менее. Пользуясь, как и везде, свободою от некоторых повинностей, они у нас обладают многими гражданскими правами совершенно в той же мере, как мужчины. Так жена есть полная собственница своего имущества, и муж не имеет на это имущество ни самомалейших прав. В случае смерти мужа, его дурного поведения и т. п. жена признается законом опекуншей над детьми. В дворянских собраниях женщины обладают выборным голосом наравне с мужчинами и пр. Одним словом в нашем законодательстве вовсе не существует того принципа полной бесправности женщины, который господствует в законодательстве английским. Как в отношении к инородцам, так и в отношении к женщинам русские люди никогда не были так скупы на права, как англичане.

Отсюда мы видим особенный характер книжки Милля. Очевидно это сочинение есть отчасти протест против существующего в Англии порядка, протест, для которого у нас нет таких сильных и многочисленных поводов, как там. Мы были поэтому весьма удивлены соображениями г. Благосветлова, который в предисловии к переводу Милля выражается так:

«Если предлагаемый Миллем идеал свободной женщины еще далек от своего осуществления в среде такой высокой цивилизации, какова английская, то какое же отношение он может иметь к нам, идущим по крайней мере на два столетия позади англичан в умственной культуре?» (см. стр. III).

Подобные общие соображения весьма неосновательны. В действительности оказывается, что по женскому вопросу, если в нем за главную сторону признавать юридические отношения, мы ушли далеко вперед англичан. В Англии требуется коренного изменения в законодательстве, внесения в него нового принципа; у нас же оказывается нужным только развить те самые начала, которые уже лежат в основании наших законов.

Мы видим таким образом, что женский вопрос в том виде, как его представил Милль, имеет своеобразный, именно вполне английский характер. С другой стороны мы можем отчасти видеть, что такое женский вопрос у нас в России. Этот вопрос очевидно никак не составляет выражения потребностей русской жизни. Это явление отчасти привозное, отчасти сочиненное. Завезли его к нам иностранные книжки, а подсочинили его петербургские сочинители, которые, подобно г. Благосветлову, далеки от всякого прикосновения с русской жизнью, которые вовсе не обращают на нее внимания, а занимаются писанием статей и изданием журналов. Статьи пишутся и журналы составляются по тому рецепту, который так наивно обнаружен г. Благосветловым в приведенных нами словах. Принципы для суждений и темы для вопросов целиком заимствуются от каких-нибудь передовых европейских людей. Поступая таким образом наши писатели заранее уверены, что они приносят к нам лучшие плоды прогресса, последние выводы человеческого ума, и что таким образом способствуют просвещению своего невежественного отечества. Знать же свое отечество они почитают совершенно излишним, на том самом основании, которое приводит г. Благосветлов: если что-нибудь, думают они, составляет прогресс для Англии, то тем более то же самое должно составлять прогресс для России.

Таким образом произошло, что, например, наши просвещенные люди вдруг воспылали против нашего смирного и забитого духовенства тою ненавистью, которую возбудили против себя на западе властолюбивые и могущественные католические духовные. Возгорелась война против капитала, тогда как у нас нет капиталов; явился фабричный вопрос, тогда как наши фабрики составляют весьма незначительное явление среди массы народа, занимающейся земледелием, скотоводством и т. п.

Точно также возник и женский вопрос. К величайшему сожалению нужно признать, что в этом вопросе нет ни единой нашей самобытной черты, что мы не слышим в нем выражения какой-нибудь действительной потребности русских женщин, а видим только напускные требования, подражание иностранцам, фантазию, не имеющую никакой правильной и ясной связи с действительностью.

Вот зло — величайшее, и кто хлопочет о женском вопросе, тот должен сюда устремить все свои усилия. При том постоянном возбуждении умов, которое производится у нас авторитетом и влиянием запада, женский вопрос имеет у нас неизбежное и в известном смысле законное существование. Лишить этот вопрос его фантастических форм, как-нибудь сблизить его с действительностью, откинуть бессодержательные, напыщенные декламации и свести дело к действительным надобностям и к возможным средствам для их удовлетворения — вот настоящая цель для наших новаторов и прогрессистов.

Но они кажется думают не о том. Не считает ли себя тот из них превосходнее других, кто заскакал всего дальше от действительности и от настоящих живых интересов?

Впрочем нынче являются многие признаки отрезвления, и авось время все перемелет, авось мы дождемся и самостоятельного умственного движения у наших женщин и мужчин.

Глава IV.

Женский идеал.

Для чего нужна свобода. — Фальшивый вид дела. — Семейство. — Отсутствие расположения к замужеству. — Экономическая борьба. — Политическое властолюбие. — Отношения между полами

Англичанки находятся в очень дурном юридическом положении, гораздо худшем, чем русские женщины. И однако же всему свету известно, что такое англичанка. Это очень высокий тип женской красоты и женских душевных качеств, и с этим типом не могут равняться наши русские женщины, не смотря на то, что издавна находились в несравненно лучшем юридическом положении. Вот сторона женского вопроса, очевидно вовсе упущенная из виду Миллем. Между тем это сторона вполне действительная и для нас весьма важная. Во многих русских семействах девушек учат английскому языку именно для того, чтобы сделать им доступною английскую литературу, в которой отразился образ английской женщины. Английские романы составляют обыкновенное, давно у нас принявшееся и заведомо доброкачественное чтение для женщин и девушек. Англия — классическая страна чистых семейных нравов, подобно тому как Франция есть классическая страна любовных похождений. Вот сторона дела, которую по-видимому никак нельзя упускать из виду и которая не может нас не интересовать. Что будет из русской женщины? Даст ли она миру новый образец красоты человеческой природы, или же останется примером бесцветности и, пожалуй, какой-нибудь нравственной уродливости?

В сущности ведь это одно только и важно; важно не право, не свобода, а то, для чего нужны право и свобода. Право и свобода суть только возможность что-нибудь делать, только отрицательное условие деятельности, только отсутствие помех для раскрытия сил. Истинная же пружина жизни, положительное ее условие суть некоторые определенные цели и желания, некоторый идеал деятельности, ясно установившийся в душе. Только те стремления и хороши и сильны, которые опираются на такой определенный идеал. Мы непременно завоюем известное право, непременно добьемся известной свободы, если это право и эта свобода для нас не беспредметны, если они дороги нам по положительным целям в них содержащимся.

Чем должна быть, или все равно — чем хочет быть женщина?

На этот вопрос мы не встречаем у Милля никакого ответа. Может быть нам скажут, что в этом случае мы несправедливы к Миллю, что он, по самой цели своего сочинения не считал нужным задаваться таким вопросом. Самое заглавие книги показывает, что он имел в виду только один юридический вопрос, хотел говорить только о подчинении женщин, а не о том идеале, к которому они должны стремиться. На это заметим, что разделить эти два предмета невозможно и что главная ошибка Милля конечно заключается в том, что он не взял женского вопроса во всей его обширности, упустил из виду главную точку зрения.

Так этому и следовало быть вследствие самых приемов и основ мышления Милля. Мы рассмотрели его книжку с двух сторон, с теоретической и с практической. В философии Милль скептик, в практике — индивидуалист, в том и в другом случае чистейший англичанин и протестант. По счастью, как он сам говорит, одно другому не мешает; мы же могли бы сказать — по несчастью одно другому помогает. Какой может быть идеал женщины у скептика, который настойчиво утверждает, что мы не имеем ни малейшего ясного познания о женской натуре? С другой стороны, какой может быть идеал женщины у индивидуалиста, для которого независимость одного человека от другого есть лучшая идея человеческой жизни, для которого власть, право — дороже всего на свете? Даже на самые естественные связи женщины, на ее связь с мужем, с детьми, Милль смотрит прежде всего как на некоторые препятствия свободе и приписывает им даже вредное влияние на развитие женщины.

Идеала женщины очевидно нужно искать в другом разряде идей, в другом направлении мышления. Только тот, кто сколько-нибудь разумеет своеобразие женской натуры, кто видит красоту и достоинство человеческой жизни не в одном обладании правами, не в одном ненарушимом произволе личных вкусов (так, как мы видели, выражается Милль), только тот может прийти к понятию о некотором женском идеале.

Для скептика все равно, есть ли разница и в чем разница между мужчиною и женщиною. Но для того, кто признает между полами определенную разницу, уже не может быть все равно, как и в чем эта разница проявляется. Мы любим и ценим именно те вещи, в которых их род выражается со всею определённостью. Нам одинаково противны и женоподобный мужчина и мужеподобная женщина. Так точно мы не любим и стариков прикидывающихся молодыми, и юношей блистающих зрелостью, и всякого другого извращения природы, столь обыкновенного между людьми. Поэтому прежде всего и больше всего мы желали бы в женщине самого чистого и ясного развития женских качеств, а не каких-нибудь других.

Женщина, как известно, по красоте, по прелести душевной и телесной есть первое существо в мире, венец создания. Не даром же статуи языческих богинь и картины христианских мадонн — представляют высочайшие выражения красоты, доступной художеству. Но благородство и прелесть женской натуры принадлежат ей только на том условии, чтобы она не изменяла самой себе. Чем прекраснее вещь, тем отвратительнее ее уклонения от типа, извращения ее природы. Из женщин выходят не одни богини и мадонны, из них же выходят и фурии и ведьмы. Уклонения тем возможнее, тем многочисленнее и глубже, чем выше и чище идеал. Мужчина по самому существу дела никогда не может достигнуть той степени отвратительности, до которой доходит женщина.

И следовательно, если мы только признаем за собою некоторое разумение женской натуры, то главною целью нашею будет охранение ее во всей чистоте, развитие тех качеств, которые она может иметь, и устранение тех недостатков, которые ей свойственны.

Обыкновеннейший порок женщин есть их фальшивость, отсутствие искренности и естественности. Одно из самых злых замечаний относительно женщин принадлежит Пигасову (в «Рудине» Тургенева), который уверял, что добыть естественный звук от женщины можно не иначе, как неожиданно хвативши ее колом в бок. Новейшие преобразователи истории, желающие радикально изменить человеческое общество и человеческую натуру, должны бы кажется подумать об исправлении этого недостатка; между тем они думают о прямо-противоположном, они внушают женщинам новое притворство, новую фальшивую роль: они хотят, чтобы женщины — подражали мужчинам.

Если бы женский вопрос истекал из каких-нибудь женских потребностей, если бы он был делом самих женщин, мы бы весьма охотно с ним помирились, простили бы ему все крайности. К несчастию дело идет иначе; женский вопрос выдуман мужчинами, и женщины схватились за него, как они хватаются за все, чем надеются привлечь внимание мужчин. Женщины вдруг почувствовали то, чего они никогда не чувствовали; они почувствовали жажду к наукам, как будто науки в первый раз явились им, а до тех пор существовали не в кабинетах их мужей и братьев, а где-нибудь за тридевять земель. Вдруг женщины стали мечтать о политических правах, как будто до сих пор они и понятия не имели о том, что есть на свете политические права. История вовсе не представляет нам примеров стремления женщин к политическим правам; это стремление выдумано современными мужчинами.

И однако же мы вовсе ничего не имеем против развития законодательства в смысле уравнения прав полов; нас возмущает только фальшивый вид всего дела, преувеличенное значение, приписанное одной его стороне, и нелепый скептицизм относительно самых простых вещей.

В одном месте Милль сам сознается, что если бы женщинам даны были всевозможные политические права, то для большинства женщин эти права оказались бы совершенно не нужными, совершенно лишними. Вот это прекрасное место:

«Женщина, выходя замуж, собственно говоря уже выбирает себе род занятий точно также, как мужчина, выбирающий профессию: о ней можно сказать, что она посвящает себя ведению хозяйства, воспитанию детей, как специальности, на столько лет своей жизни, сколько потребуется на это дело, и потому отказывается на это время не от всяких занятий вообще, но от занятий, помешавших бы ей в исполнении избранных ею обязанностей. Постоянные, систематические занятия вне дома при таком взгляде сами собою, без постороннего вмешательства не входили бы в программу большинства замужних женщин. Но следовало бы предоставить всевозможный простор применению общих правил е личным особенностям, и не должно бы быть никакой помехи, препятствующей женщине, которую способности ее исключительно влекут к тому или другому роду занятий, следовать своему призванию не смотря на брак, при чем всегда найдется способ как-нибудь иначе уладить неудобства, которые неизбежно вкрадутся в семью и в хозяйство вследствие неполного исполнения ею простых обязанностей хозяйки и матери семейства. Все эти вопросы, если бы только общественное мнение взглянуло на них как следует, можно бы без малейшей опасности предоставить собственному решению заинтересованных лиц, без всякого вмешательства закона». (Стр. 120 и 121).

И так, для большинства замужних женщин — невозможно посвящать себя другим делам, кроме простых обязанностей хозяйки и матери семейства. Но найдутся женщины с особенными способностями, с особенным призванием к делам менее простым; тогда возникнут неудобства и неполное исполнение семейных обязанностей, но Милль уверяет, что будто бы тут нет даже малейшей опасности, что и тут нужно держаться правила laissez faire, laissez passer.

В других местах Милль еще яснее показывает, для кого он собственно хлопочет.

«Женщины, говорит он, на которых лежит забота о семействе, покуда заботы эти не сняты с них, имеют хотя этот исход своим способностям и деятельности, и он вообще оказывается достаточным. Но что же скажем мы о постоянно возрастающем числе женщин, не имевших случая исполнить призвание, которое, точно в насмешку уверяют их, исключительно прилично им? Что скажем мы о женщинах, потерявших детей через смерть или разлуку, или дети которых выросли, переженились и повышли замуж и обзавелись собственным хозяйством?» (стр. 248).

И так старые девы и пристроившие всех детей своих старухи — вот те лица, для которых необходимы политические права. Число старых дев по уверению Милля постоянно возрастает, и кажется для них-то главным образом и подымается женский вопрос. Говоря о том, что конечно молоденькие женщины не годятся в члены парламента, Милль делает следующее весьма определенное замечание.

«Здравый смысл говорит, что если бы подобные должности стали бы вверять женщинам, то только тем из них, которые бы оказались без особенного призвания к супружеству или предпочли бы другое употребление своих способностей (ведь и теперь много женщин, предпочитающих браку любое из тех немногих почетных занятий, от которых они не исключены), и потому посвятили бы большую часть своей молодости стараниям подготовить себя к занятиям, которым они намерены посвятить свою жизнь; или еще чаще, по всей вероятности, — вдовам и женам лет под сорок, под пятьдесят, которым знание жизни и уменье управлять, приобретенное в семействе, при помощи нужных научных занятий могли бы весьма пригодиться в менее тесной сфере.» (стр. 251).

И так вот кого мы увидим в парламенте. Это будут те немногие пятидесятилетние старухи, которые сохранили свои силы не смотря на семейные заботы; да кроме того это будут те интересные девицы, которые не имеют особенного призвания к браку, или предпочитают супружеству другие занятия, вероятно кажущиеся им более почетными. Милль точно радуется, что таких девиц становится все больше и больше; они составляют конечно главный предмет его забот.

Вот где было бы совершенно кстати вспомнить науку об образовании характера. Не объяснила ли бы нам хоть эта наука, как являются женщины, не чувствующие склонности к браку, и какого свойства бывают эти женщины?

Общий вывод совершенно ясный: для общественных дел требуется женщина бесполая, то есть или такая, которая не имеет пола от рождения, или такая, которая перешла уже за пределы полового возраста. Бесполость достигается еще одним средством, весьма известным в истории женщин, игравших политические роли; обыкновенно такие женщины, отвергая брак, отвергают вместе и любовь и стыдливость; они становятся развратными не в силу похотливости, как обыкновенные испорченные женщины, а в силу равнодушия к чисто женским стремлениям, в силу уклонения от пути женской натуры.

И так женский вопрос имеет главнейшую важность и силу для бесполых женщин; развитие женского вопроса стремится к распространению бесполости между женщинами. Что же хорошего во всем этом? Не есть ли это крайняя уродливость, о которой невозможно говорить без отвращения? Застарелая дева, или женщина распущенных нравов — вот один из результатов, к которому необходимо приведут эксперименты, предлагаемые Миллем. Пусть женщинам будут открыты всевозможные поприща; что же из этого выйдет? Может быть явится из женщин несколько порядочных солдат, несколько недурных членов парламента. Велик ли от этого будет выигрыш для человечества? А какое извращение истинной женской природы, какой опасный пример!

С ясным духом и спокойною совестию Милль советует зачеркнуть все наши понятия о женском идеале, забыть все то, в чем мы полагаем красоту и достоинство женской жизни, выбросить из головы все цели и стремления, определяющие собою житейское поприще женщины, и — начать все сызнова. Если бы подобная нравственная анархия была возможна, если бы женщины вдруг могли забыть свой пол и пуститься в свое жизненное поприще, не отличая себя от мужчин, не имея никаких чисто женских целей, то отсюда произошли бы для женщин величайшие затруднения и опасности. Эту опасную сторону женского вопроса напрасно упускают из виду, — и нравственная опасность, по нашему мнению тем страшнее, что она менее бросается в глаза, а между тем существует столь же реально, как материальная.

Не думаем, чтобы когда-нибудь на женщин была возложена рекрутская повинность. Самым ярым завоевателям, которые забирали в войска всех мужчин своего народа, пригодных для войны, никогда не приходило в голову усилить свое войско хоть одним отрядом женщин. Но гораздо возможнее — ввести женщин в экономическую борьбу, поставить их в ряды самостоятельных трудящихся, непрерывно воюющих за средства и удобства существования. Если бы это могло произойти в больших размерах, то результат вышел бы самый плачевный. Нет никакого сомнения, что в свободной конкуренции труда мужчины задавили бы женщин, имели бы над ними постоянное и громадное превосходство, и следовательно заставили бы их влачить весьма жалкое существование. Наконец в нравственном отношении опасность никак не менее. Женщина, отказавшаяся от идеала жены и матери, возмечтавшая о более почетных занятиях (как будто есть на свете звание более почетное, чем, например, мать!), такая женщина легче всякой другой испортит свою судьбу, доведет себя до какого-нибудь нравственного уродства, которого пожалуй не только не будет замечать, но которым будет даже хвалиться!

Горе тем, которые потеряли руководящий нравственный идеал! Промышленность, труд, политические права, государственные дела — все это вещи прекрасные; но есть нечто, что стоит и должно стоять выше всего этого. Мы, русские, всегда это понимали, никогда не ставили красоту и достоинство человеческой жизни в тех вещах, в которых они вполне заключаться не могут. Идеал жизни для нас всегда стоял выше.

Общество должно свято хранить женский идеал и давать всякий простор его раскрытию и его осуществлению. Но это делается не столько законами и правами, сколько тем духом, в котором заключается внутренняя сила общества.

Что же касается до прав и привилегий, то нельзя не пожелать от души, чтобы женщинам были открыты всевозможные поприща. Но для чего мы желаем этого? Это нужно, по нашему мнению, на случай несчастия, на случай неудачи в жизненном пути, на тот случай, когда женщине нужен какой-нибудь исход из бедственного положения. Жизнь человеческая полна несчастий. Девушка не нашла себе супруга, жена потеряла мужа, мать детей. Прежде в таких случаях часто шли в монастырь; нынче Милль предлагает поступить в солдаты или добиваться места в парламенте. Что же? Когда некуда себя девать, когда жизнь разбита — казарма и парламент тоже годятся для того, чтобы как-нибудь скоротать свой век.

И так на случай крайности, в виде исключения, в виде неизбежного зла — можно и женщинам вступать на неженские поприща. Но видеть в этом что-либо желательное, и всячески толкать женщин на несвойственные им пути — было бы нелепо и вредно. Нынче все помешались на счастье и думают, что при всевозможных случайностях можно устроить для человека счастливую жизнь. Нам кажется это невозможным и мы думаем, что права и привилегии нужны именно для несчастных женщин, и притом, не для уничтожения, а только для облегчения их несчастия.

Женский вопрос — один из самых интересных и простых примеров влияния на нас Европы. Подчиняясь авторитету Запада, постоянно обращаясь к нему, как к источнику просвещения и умственного развития, мы и в женском вопросе идем по его следам. Что же он дает нам? Вместо идеала женщины, вместо представления того, в чем должна состоять красота женской души и достоинство женской жизни, Европа насылает на нас только те болезненные стремления, которыми сама страдает. Недавно, преимущественно со стороны Франции, к нам приходило и прививалось учение о так-называемой реабилитации плоти, о свободе связей между мужчинами и женщинами. Мы преклонялись перед Лукрецией Флориани, женщиной, до такой степени холодной и в тоже время исполненной страстных порывов, что она ни одного мужчину не любила более восьми дней (так она сама признавалась, уверяя, что затем она уже поддерживала связь без любви), и в тоже время едва ли более восьми дней провела без какого-нибудь мужчины. Мы русские очень снисходительны в этом случае; мы не особенно караем и преследуем наших Магдалин, но и не возводим их в героини и святые. Нужна была католическая крайность, католическое преувеличение презрения к плоти, чтобы вызвать в виде реакции ту распущенность понятий, которая некогда разумелась под эмансипацией женщин. А мы принялись впитывать в себя эту распущенность, как будто и без того в нашей жизни было мало всякого рода безобразий.

Ныне другое явление; из Англии и из Америки к нам прививается — политическое властолюбие, заразившее там женщин. Мужчины там так властолюбивы, что некогда лишили женщину всяких прав; теперь же свою страсть к власти они внушают своим женам и сестрам. Подобное явление весьма естественно на Западе, где права имеют такое высокое значение, где естественная реакция должна была вызвать со стороны женщин требование прав. Но какой смысл имеет это у нас? К нашему счастью или несчастию мы ставим право не высоко, мы легко от него отрекаемся; мы никогда особенно не притесняли наших жен и сестер; и вдруг поднимается протест против какого-то мнимого зла в общественном устройстве. Наше общество пока таково, что немного прав принадлежит мужчинам, немногие умеют их ценить и пользоваться ими, очень часто попадается бесправие и беззаконие; и что же? Вдруг оказывается, что зло будто бы заключается не в общем порядке вещей, которому одинаково подчинены мужчины и женщины, а в том будто-бы, что мужчины стоят за свое первенство и не хотят уступить места женщинам. Не странно-ли подобное извращение дела? Не значит-ли это — драться из за медвежьей шкуры прежде чем убит медведь?

Таким образом все, что приносит к нам Запад по женскому вопросу, и весьма мало касается нашей жизни, мало идет к ней, и в тоже время отличается явной односторонностью, явным отсутствием какого-нибудь дельного взгляда на дело. Запад очевидно не имеет ясного идеала женщины; он его утрачивает или забывает, и русская женщина, если не имеет своего собственного идеала, не найдет для себя руководства передовых европейских писателях.

Читатели нас простят, если мы не говорили здесь о самых важных и интересных сторонах женского вопроса, об отношениях женщин к мужчинам, о детях, семье и пр. Книжка Милля, как мы видели, не касается этих важных предметов и имеет центр тяжести в вопросе о праве. Вот самое лучшее доказательство односторонности и неполноты, с которою трактуется все дело. Говоря о правах и обязанностях жены н мужа, Милль вовсе не думает о той связи, которая существует между этими лицами, как женой и мужем, а рассматривает брак как всякое другое товарищество.

«Личная ассоциация, говорит он, помимо брака чаще всего встречается в виде товарищества по торговым делам, и никто до сих пор не ощущал надобности в законе, постановляющем, чтобы в каждом таком товариществе один из членов фирмы пользовался полной властью во всех делах, а другие были обязаны повиноваться ему».

«Закон никогда ничего подобного не делал, и опыт вовсе не доказывает необходимости существования какой-то теоретической неравноправности между членами одной фирмы, или других условий товарищества, кроме условий, которыми сами товарищи свяжут себя по контракту. Между тем исключительная власть в этом случае была бы менее опасна для прав и интересов подчиненного, чем в брачном товариществе, потому что члены торговой фирмы все-таки сохранили бы право свободного выхода из ассоциации; жена же этого права не имеет». (Стр. 96, 97).

Вот та точка зрения, с которой Милль смотрит на брак; он удивляется, что брачное товарищество не рассматривается законом как всякое другое товарищество; он больше всего заботится о власти и желает, чтобы люди и в браке также ревниво ее оберегали, как и в торговых ассоциациях.

О любви и супружеской нежности Милль ничего не говорит, как будто это предмет вовсе посторонний для женского вопроса, как будто это одно из случайных или искусственных условий современного быта, испорченного историей. Вот где глубочайшая ошибка. Легко было бы однако же усмотреть, что не будь половых различий и половых отношений между женщинами и мужчинами, не было бы вовсе и женского вопроса. Если бы для женщины не было наилучшим условием правильной жизни — связать себя навсегда с одним мужчиной, а для мужчины с одною женщиною, тогда конечно закон не имел бы никакого повода рассматривать брачное товарищество иначе, чем всякое другое. Тогда вопрос о власти между супругами не имел бы никакого смысла, и тысячи затруднений, возникающих из сущности брака вовсе не существовали бы. Современные мыслители очень хлопочут о том, чтобы уничтожить эти затруднения, но кажется эти хлопоты сводятся у них к одному, весьма простому соображению: если уничтожить брак, то уничтожатся и все его затруднения.

Так врачи, не умея вылечить больной руки или ноги, отрезывают эту руку или ногу. Не нужно однако же забывать, что подобные средства представляют только выбор более легкого из двух тяжких зол и что есть предел такому выбору: нельзя отрезать больную голову; а выкинуть брак из жизни людей по нашему мнению тоже, что отрезать голову человеку, у которого она ранена или заражена.

Несправедливо Милль говорит, что положение женщины определилось двумя факторами: властолюбием мужчин и перевесом на их стороне физической силы. Существенный фактор, определявший и имеющий определять это положение есть пол женщины. Взаимное влияние мужчины и женщины зависело главным образом от того, что они смотрели друг на друга, как на существа разного пола; существенный интерес для той и для другой стороны заключался в этом их отношении. Мужчина подчинялся требованиям, которые делала женщина, желавшая от него известных качеств, как от жениха, возлюбленного, мужа, отца своих детей. Женщина развивалась под влиянием идеала, который мужчина составлял себе о невесте, любовнице, жене, матери. Несправедливо и нелепо говорить, что мужчины при этом думали только о власти; есть вещи гораздо слаще власти, есть в человеке стремления более высокие и никогда не заглушающиеся. Человечество засвидетельствовало, что оно гораздо лучше, чем о нем думает Милль. Чистота девы, любовь жены, чувства матери — составляют предмет благоговения мужчин, перед которым они преклоняются и который охраняют часто гораздо ревностнее, чем всякую власть и всякий закон.

Отношения между полами, эти таинственные и многозначительные отношения, — источник величайшего счастья и величайших страданий, воплощение всякой прелести и всякой гнусности, настоящий узел жизни, от которого существенно зависит ее красота и ее безобразие, — эти отношения упущены из виду Миллем и не внесены им в женский вопрос. Это значит — философ выпустил из рассматриваемого явления самую существенную его сторону, и думал однако же понять и объяснить явление.

Не в праве ли мы после этого сказать, что женский вопрос после всех подобных толков остается столь же загадочным и неисчерпанным, как и прежде? Все рассуждения Милля ходят только вокруг да около; его скептицизм и неправильные попытки приложения экспериментального метода всего больше и яснее свидетельствуют об одном — о слепоте к самым ясным явлениям, о глухоте к самым громким требованиям человеческой природы. Женский вопрос, так как понимает его Милль, вытекает не из сущности отношений между женщинами и мужчинами, а из источников совершенно посторонних. И следовательно мы в праве сказать, что этот вопрос есть плод непонимания дела, а вовсе не какого-либо слишком глубокого проникновения в него.

Н. СТРАХОВ.

1870.

11 февраля.