Борис Верхоустинский
правитьЖенечка
правитьКак белая лилия она, а щеки ее матово-розовые. Глаза же карие, задорно бегающие. Ходит по городу с черным портфелем под мышкой и преважно надувает губы. Мальчишки у лотков и шустрые газетчики окидывают проницательными взорами модное пальто с куньим воротником и принимают за курсистку, идущую на занятия, но глубоко ошибаются: это Женечка; в ее объемистом портфеле не лекции и учебники, а образчики материй, прейскуранты усовершенствованных паровых молотилок, описания пишущих машин и два-три настольных календаря.
…Подходит к парадному подъезду, швейцар лениво отрывается от газеты и распахивает дверь, сердито оглядывая стройную фигуру нарушительницы его покоя.
Женечка, не удостоив его взглядом, величественно проплывает мимо, подымается по лестнице и озабоченно морщит переносицу, что-то соображая.
С апломбом звонит:
— Господин Дудов дома?
— Выпивши…
— Доложите.
Сует в руку мужиковатой горничной визитную карточку с задумчивыми готическими буквами: "Евгения Николаевна Осокина. Представительница фирмы «Хлебопашец», компании «Описки» и издательства «Золотые Паникадила».
— Гони ее к черту! — звероподобно рычит где-то в перспективе матерый голос, и дверь с шумом захлопывается за Женечкой, потому что:
— Они нализавшись, злющие…
— Нахал! — мысленно бушует Женечка, важно спускаясь по лестнице и опаляя хмурого швейцара молниеносным взглядом, за то, что он прислуживает таким грубиянам, как господин Дудов.
— Газетку не пожелаете? — подкатывается на улице газетчик. Женечка роется в желтеньком портмоне, вытаскивает серебряный пятачок и покупает левейшую газету. Потом влетает в вагон трамвая и утопает в новостях дня; ее розовый носик выглядывает из-за газеты очень многозначительно.
— Ай… ай… ай! — вдруг не выдерживает она. — Сормовские-то 96! И куда только мы катимся…
— Иван Петрович! Голубчик вы мой, здравствуйте! — неожиданно замечает она вошедшего в вагон знакомого. — Присаживайтесь сюда, веселее будет…
— Кого я вижу! — радуется Иван Петрович. — Мое почтение-с, уважаемая Евгения Николаевна. Давненько не виделись. Что новенького слыхать?
— Да вот с сормовскими швах…
— Эх! — отмахивается рукой Иван Петрович. — И не говорите, везде застой.
— И младотурки пошатываются.
— Да, да, представьте себе…
Потом оба замолкают, погруженные в степенное раздумье.
— Какая у вас малюсенькая ручка! — неожиданно осклабляется Иван Петрович, и его лошадиная физиономия озаряется робкой улыбочкой.
Но Женечка обдает его ледяной струйкой презрения: потакать ухажерам она не охотница.
— Н-да, сормовские… Не ожидала!
Собеседник смущается, не зная хорошо чего собственно Женечка не ожидала. Наконец, не выдерживает этой пытки — поднимается:
— Счастливо оставаться… Мне здесь.
— Au revoir! — сухо отвечает Женечка и вновь погружается в газету. Прочитав ее от доски до доски, бережно складывает в портфель и вытаскивает из кармана записную книжку:
«Присяжный Тарантасов думает купить машину с открытым шрифтом. Надо будет потом заехать к нему… Кстати и календарь всучу: все-таки с двух рублей сорок копеек комиссионных. Если три — вот тебе уже и рубль двадцать»…
Вагон останавливается. Женечка проскальзывает, шелестя шелковыми юбками, на площадку, выскакивает…
Снова подъезд, швейцар, лестница и на этот раз миловидная горничная с плутоватыми глазами.
— Мосье Козодоев дома?
— Дома-с.
— Проведите меня к нему.
Горничная проводит.
— Пожалуйста! — предлагает в кабинете Женечке стул тучный хозяин с сизоватым носом и вытаращенными глазами, похожими на мерзлые луковицы.
— Чем могу быть полезен?
— А вот, видите ли, я принесла вам прейскурант усовершенствованных паровых молотилок. Последнее слово техники. Машины безукоризненны. Вне конкуренции! Доставка за наш счет. Перед нашею фирмой Мак-Кормик ничто.
— Прекрасно, прекрасно… Очень приятно слышать, но…
— Непременно купите; если вы желаете, можно и в рассрочку.
— Постараюсь, постараюсь… — мнется хозяин, незаметно поглядывая на пышную грудь гостьи, а она хмурит черные густые брови и оживленно расписывает достоинства паровых молотилок
— Вне конкуренции! Уверяю вас. В большом хозяйстве незаменимы.
И уже подсовывает потеющему хозяину какую-то загадочную бумагу:
— Вот здесь и там… Распишитесь.
— Господи! — пыхтит хозяин, но — делать нечего, — подписывается.
«Какая жалость, что у этого болвана уже валяется на столе календарь», — думает Женечка, мельком осматривая комнату и прощаясь:
— Через неделю молотилка на месте. Теперь удобно: снег.
— Снег! Именно снег! — ни к селу ни к городу повторяет покупатель и смущается, точно его невзначай щелкнули по носу.
Женечка, очень довольная сделкой, выходит на многолюдную улицу и быстро шагает к присяжному Тарантасову, уверенно поглядывая на прохожих, как человек, знающий себе цену.
Вскоре пушка ударяет бб-ум! Адмиральский час.
Тарантасов, долго отлынивая от навязываемой ему пишущей машины, утомляет Женечку, так что, покинув его, она чувствует потребность червячка заморить. Входит в ресторан средней руки, выпивает рюмочку дрей-мадеры, заказывает себе завтрак и поспешно съедает его. Потом достает из кармана юбки изящную слоновую коробочку и вынимает из нее маленькую папиросочку, закуривает. С наслаждением втягивает в себя струйки ароматного дыма и слегка щурится. Щечки ее розовеют, а глаза игриво усмехаются. Женечка чуть-чуть опьянена выпитой рюмкой дрей-мадеры. Но это ей нравится, хочется изогнуть спину и замурлыкать. Однако, дел еще по горло. Женечка поспешно расплачивается и вновь смешивается с уличной толпой.
Когда ночь поднимает свое черное знамя, а город зажигает бесчисленные огни, утомленная Женечка возвращается домой. Неумолчный шум, грохот колес, фырканье автомобилей, люди, небо, дома так надоедают Женечке за день, что она с наслаждением прислушивается к тишине двух своих крохотных комнаток и чему-то радостно улыбается.
Живет она в «меблирушке»; задняя комната с девственно белыми подушками и одеялом на кровати — ее спальня. Так хорошо в ней, так уютно, а круглое зеркало на туалете смотрит так ласково широким светлым глазом. Белые гардины, легкие стулья бронзового цвета, — спальня Женечки как хорошенькая бонбоньерка.
Передняя же комната с дверью в коридор очень мрачна. Большой дубовый письменный стол, массивные счеты на нем, кипы бумаг, папок, свод законов и шесть сердитых венских стульев у стен; эти стулья черны, как эфиопы. Около стола кресло, тоже черное. Сидя в нем, Женечка до глубокой ночи что-то подсчитывает, что-то пишет, иногда о чем-то задумывается, и тогда ее белые зубки изгрызают деревянную ручку пера.
Порою же на душе Женечки становится грустно, тогда Женечка берет лист бумаги, раздушенной и в вензелях, и пишет старушке матери:
«Надоело все! Осточертело! Еду к тебе, родная».
Однако, не едет.
Перед сном грядущим Женечка гадает. Позевывает, ко сну ее клонит, но маленькие ручки быстро перетасовывают новенькую колоду карт, вывезенную из Финляндии.
Короли похожи на морских волков, грозных викингов, валеты — бесстрашные рыцари с русыми волосами до плеч и грозно поднятыми секирами, а дамы загадочно и обольстительно красивы.
О, волки седые, бесстрашные пенители бушующих морей, откройте дочери милого севера печали, ее ожидающие, тоску, к ней подкрадывающуюся, и золотое счастье, зарытое, как клад заветный, в туманах отдаленного будущего. И вы, гордые королевы, смотрящие бесстрашными глазами на жизнь, проходящую мимо, тонкими пальцами божественных рук поднимите полог грядущего.
— С поздней дороги получится письмо…
— От кого бы это? — задумывается Женечка и решает: — От мамочки, вероятно.
— Женщина в черном умрет… Какая-то вдова.
Тоска угнетает сердце: туз проклятый, враждебной человеку масти пик, зачем ты поднял острие свое кверху?
— Не твоя ли могила, моя добрая, славная старушка? Твое личико покрыто морщинами, твое тело дряхлеет, смерть приближается…
И хочется крикнуть:
— Не надо смерти! Прочь, беспощадная хищница: жизнь хороша и пленительна.
Женечка сердито смешивает карты и идет в спальню. Зажигает розовый фонарь, свисающий с потолка на бронзовых цепочках, комнатка становится чарующе розовой, все предметы, находящиеся в ней, начинают улыбаться и радоваться.
Печаль, навеянная гаданьем, понемногу отходит. Женечка сбрасывает с себя платье и утопает в пуховиках постели. Потягивается, позевывает; два белых упругих полушария волнуются, словно пытаясь вырваться из-за белых стен обшитой кружевами сорочки, стесняющей их вольную волю.
…Томится молодое тело, рвется вдаль, вперед, тоскует о жгучих объятиях и о сладком шепоте любви! Женечка глубоко вздыхает и легкое облачко грусти опять подплывает к ее маленькому сердечку.
Смотрит на розовый фонарь, темные зрачки глаз расширяются. Встает в памяти тень когда-то любимого человека, вспоминается гордое сердце, не помирившееся с жизненным ужасом.
— Родной мой! Возлюбленный!.. — хочет тихо и горестно прошептать она, но не решается — любовь похоронена.
В звонких цепях, в арестантской куртке, с душой опозоренной и с телом поруганным, в каторжном каземате томится добрый молодец — золотая бородушка. Странен и непонятен ей он, обреченный на долгие-долгие годы задыхаться под низкими сводами тюрьмы. Иногда он ей кажется звездою, павшею с небес и принявшею человеческий образ, — так велика его неувядающая вера и так светла любовь его, — но чаще всего она его находит только безумным и смешным, ибо любить туманные призраки и страдать за любовь к этим призракам может или великий сердцем или безнадежно больной. У Женечки же сердце маленькое, а сама она такая округлая, здоровьем пышущая, розовая. Вначале, когда он был подследственным, она ходила к нему на свидания, но потом стало жаль из-за каких-нибудь 5-10 минут терять целый день в скучных ожиданиях в тюремной приемной, и она перестала ходить. Вскоре и писать ему перестала. И закатилась любовь, как солнце вечернее. С ужасом Женечка вспоминает, как у нее под кроватью целых полтора месяца хранился ящик с оружием, и удивляется, как это она могла быть такою дурой, чтобы из-за каких-то браунингов подвергаться страшной опасности.
Но все-таки Женечка часто грустит о погибшем друге-мечтателе. И смутная досада в груди пробуждается — зачем не стал царем тела юного, когда однажды ночевал у нее, скрываясь от сыщиков.
…Наконец, сон берет свое — глаза Женечки смыкаются.
Ласково смотрит на спящую девушку розовый фонарь, а тишина ловит ее вздохи. И видятся сладкие сны… Впрочем, снится и страшное: то будто бы ее кидают с высокой-высокой стены и она переживает все муки падения, то блуждает в каком-то колоссальном сарае, сплошь заставленном гигантскими паровыми молотилками и пишущими машинами, похожими на мрачные крепости. Шумят, гудят, железом постукивают, адской трескотней потрясают кирпичные стены, и все ближе, ближе к беспомощной девушке, тщетно пытающейся найти спасительный выход…
— Скучно одной! Страшно! — думает она, проснувшись, становится жутко своего одиночества.
— Замуж выйду! — решает она. — Мужа под каблук, наряжусь, как гордая царица, и стану играть на бегах.
Опять истомно вздымаются два белые полушария, а стройное тело млеет и ждет чего-то захватывающего, неясного.
Из полусумрака памяти выглядывает пара голубых правдивых глаз. Женечка знает, кому они принадлежат, и плотно сжимаются от гнева ее белоснежные, как у хищного зверька, зубы… Гражданин мертвого дома! Каторжник поротый! Безумец, променявший женщину на призрак!..
…Презирать его, ненавидеть за то, что не ворвался, сверкая ищущими глазами, не схватил в железные объятья ее трепещущего тела и дерзкими руками не сорвал одежд! Нагою и смущенною стояла бы пред ним и украдкой взглядывала бы на его губы, красные, как свежепролитая кровь.
И так шептала бы:
— Бей! Что хочешь делай… Ну же, ну!
Руки бы его целовала, на колени бы пала, покорная, и дрожащим голосом сказала бы слово простое, простотою своею великое: «люблю я»!
Но он не пришел.
…Молчит ночь, молчат стены, книги, круглое зеркало, все молчит, только в сердце назревает протяжный крик:
— Не пришел!
Женечка поднимается с кровати, берет юбку со стула, находит в кармане ее слоновую коробочку и закуривает крошечную папироску. Потом опять утопает в пуховиках, размышляя:
«Жить надо для себя… Только!»
К розовому потолку тянутся кольца синеватого дыма. Пускание этих колец успокаивает Женечку; докурив папироску, она крепко засыпает.
Перед самым рассветом розовый фонарь гаснет, и в комнате становится темно, но ненадолго — скоро над городом повисает бледное солнце зимы.
Долго валяться в постели Женечка не привыкла: время — деньги, им нужно дорожить. Но по воскресеньям она встает на полчаса позднее, потому что тогда ей некуда торопиться.
Гремит педаль мраморного умывальника, течет ледяная струйка воды — пальцы Женечки коченеют, а лицо свежеет: послесонной вялости как не бывало.
Старательно вытеревшись мохнатым полотенцем, Женечка сбрасывает с себя сорочку и, нагая, делает гимнастику по самой модной системе. Вытягивается, приседает, барахтается на персидском ковре, выгодно купленном по случаю, и, наконец, с грустью пробует свои мускулы — не прибавились ли… ее заветная мечта — стать физически сильною: борцы, атлеты, жилистые спортсмены вызывают в ней восхищение. Летом она до одури катается на велосипеде, зимой же приходится довольствоваться одной гимнастикой. У стен спальни стоит около десятка чугунных шаров, некоторые из них так тяжелы, что ей не поднять их даже обеими руками, но она все же не унывает…
Покончив с гимнастикой, Женечка наряжается у круглого зеркала. Платья носит она просторные, корсеты же совсем изгнаны из ее обихода, ибо Женечка… оккультистка. Ей хорошо известно, почему давние маги и современные священники в таких странных нарядах с огромными рукавами: не надо лишней обузы — уже не говоря о неправильном кровообращении, от этого страдают астральные, магнетические и электрические отправления нашего организма.
Но вот с туалетом покончено, Женечка идет в кабинет пить утренний кофе. На зеленом сукне стола уже стоит пузатенький никелированный кофейник на таком же блестящем подносе. Рядом возвышается горка свежих булочек-плюшек, завитушек, маковиков, розанов и превкусных филипповских сухарей. Все это принесено квартирной горничной, когда Женечка прихорашивалась у зеркала. Тут же лежит целый ворох писем: из Киева, от управления салотопенного завода, из Ревеля от крупного торговца кильками, из Владивостока, из Варшавы…
Женечка, не спеша, разрывает конверты и читает. Письма все больше деловые, но одно городское — пригласительное: «Многоуважаемая Евгения Николаевна. Честь имею покорнейше просить Вас пожаловать ко мне в воскресенье, к 7-ми часам вечера. Надеюсь, что наш тесный кружок и на этот раз не будет лишен удовольствия видеть Вас. Преданный Вам Краснобык».
Это значит, что Женечку приглашают на карточное сражение. Балы посещать она не охотница; какие там люди, — не люди, а людишки, куклы прыгающие; то ли дело пройтись по зеленому полю, да так пройтись, что сердце из груди готово выпрыгнуть. Играет она азартно: в макао, в Наполеона, в стуколку и в польский банк. Не прочь бывает и повинтить. Часто в один вечер опускает весь свой месячный заработок, а затем с прискорбным видом сообщает м-ме Лурье, владелице «меблирушки», что уплатит за комнаты после.
Ее не смущает, что Краснобык холост и что она будет одна среди мужчин, разгоряченных азартом и вином, — какое ей дело до всего этого, если ей хочется играть и наслаждаться остротой гордого риска. Придет время, спустятся на землю тени, покажут золотые часики полчаса седьмого, — Женечка выйдет на улицу, кликнет извозчика и поедет… И это будет хорошо, потому что ей так хочется; на остальное плевать, ибо оно только декорация к ее независимому «я».
Женечка пьет из маленькой японской чашечки кофе по-турецки и думает о Краснобыке. Ничего человек он, ей-Богу: в меру умен, и в меру благообразен — как раз такой, какие нужны ей, Женечке… Слишком умные — несносны, угнетают умом своим, а красавцы, как тепличные растения, требуют постоянного ухаживания… Два дома, завод, около десятка магазинов и прекрасная вилла в Крыму. Об этом стоит подумать. Влюблен же в нее он давно.
— «Преданный вам Краснобык». Ха-ха! — Женечка смеется. — Шалишь, брат, тень наводишь, не преданного ей надо, а покорнейшего слугу. Впрочем, и за этим дело не станет.
Женечка нажимает кнопку электрического звонка над письменным столом; является горничная в белоснежном переднике и уносит пузатый кофейник, сухарницу и японскую чашечку.
Старательно заперев за ней дверь, Женечка с озабоченным видом вынимает из ящика письменного стола толстую книгу с изображением астрального человека на обложке и две тетради: одна — с золотыми обрезами, маленькая, в шагреневом переплете, другая же — попроще и потолще.
— С чего бы начать? — колеблется Женечка. Наконец, останавливается на книге. Книга эта очень оригинальна. Автор в ней трактует о вопросах бытия и небытия с такою точностью и достоверностью, что только самые желчные старики и безнадежные скептики не поверят. Свою фамилию он благоразумно умалчивает, вместо нее красуется оккультный псевдоним — квадрат с треугольником посредине.
«Я сам там был, — скромно сообщает он, говоря про загробные страны, — и скитался двенадцать месяцев; вернувшись, я приступил к написанию этой книги — она есть вдохновенный плод двадцати лет размышления и двенадцати месяцев личного опыта».
— Какой умный! — восторгается Женечка. — Хорошо бы погулять вместе с ним среди теней и призраков.
«Черные маги всячески препятствовали моему труду, но всуе — сила моя победила».
— Ого! — удивляется Женечка. — Он пишет книгу, а кругом — черные маги… Фыркают, сопят, глазами огненными поблескивают и стулья ломают. Должно быть, очень мужественный старик.
И с покрасневшим от восторга лицом читает про Гермеса Трисмегиста, про сокровенную мудрость Каббалы, разбирается в библейских символах и удивляется, удивляется… Следит за тем, как бог, которого Каббала называет Короной, разветвляясь в Силу и Любовь — мужское и женское начала, — доходит до человека, занимающего Славу — седьмую стадию космического развития, чтобы вновь вернуться к «десятой стадии Сиферот». И когда она узнает, что бессмертия достигают только влюбленные, непорочные пары, она дает себе слово никогда не грешить против нравственности и быть женою верною мужу, дабы не погубить своей индивидуальности, знает, что предстоит страшная борьба с бунтующей плотью, но… ничего не поделаешь: вечность соблазнительна.
Оккультизм для Женечки — та милая безделушка, в которой так нуждаются энергичные люди. Каббалистические термины пленяют воображение, непризнанность учения выделяет из толпы. Женечка — ярая сторонница астрологии и алхимии, верит в философский камень, в гомункула и в жизненный эликсир. На мизинце ее левой руки красуется золотое колечко с крупной бирюзой, это — амулет. Женечка родилась под знаком Стрельца, и бирюза — ее благосклонный камень.
Дочитав до главы «Карма», Женечка закрывает книгу. Хорошенького помаленьку, — в следующее воскресенье она узнает, что в мире семь измерений, что 99+33=24, и что истина в метафизике.
Уже давно Женечке хочется вступить в какой-нибудь спиритуалистический кружок, но все не собраться с духом, и, пока что, она остается на положении вольно-философствующей и пишет в большой тетради свои воспоминания:
«Когда я была младшей наложницей царя Ассурбанипала»…
Дальше первой строчки у нее не вытанцовывается, напрасно она хмурит густые брови — никак не вспомнить свою жизнь в гареме ассирийского повелителя и интересные мемуары младшей наложницы Ассурбанипала остаются недоконченными.
Поневоле приходится браться за маленькую золотообрезную тетрадь в шагреневом переплете и писать мистические стихотворения о душе, символ которой — Вода, о Короне, принципе мирового движения и о страшной Пантере — похоти человеческого тела.
После обеда Женечка отправляется в кинематограф. Театры она посещает редко, и то лишь оперу да балет, зато кинематограф на нее действует, как бой быков на жгучую испанку, или гладиаторские сражения на римскую матрону времен упадка Империи. Сердце то замирает в предчувствии чего-то ужасного, то бьется гордо и радостно, в упоении сказочною стремительностью необычайной жизни, протекающей на полотняном экране.
Мелькают картины, молчит, затаив дыхание, разношерстная толпа, на миг забывшая скучную обыденность и жизненные томления, а Женечка, плотно сжав губы и волнуясь, следит за мрачным убийцей, крадущимся к беззащитной жертве. Душа Женечки трепещет и преклоняется перед дерзостью человека, вонзающего нож в горло своего ближнего… И если бы ее спросили врасплох в тот момент, когда окровавленное тело надает на мостовую, — кто убил? — Женечка, не колеблясь, ответила бы: «я!» и смутилась бы, как уличенная в тягчайшем из преступлений.
Вероятно, поэтому-то она и не любит ходить в кинематограф в сопровождении кого-либо из своих знакомых, которые только стесняли бы ее, заставив быть настороже, чего-то остерегаться.
Одна она чувствует себя гораздо лучше.
…Мир за миром. Картина за картиной. Какая пестрота! Какое разнообразие! То Женечка становится изящной дамой, фавориткой всесильного короля, окруженною всею пышностью средневековья, и за ней белокурые пажи несут ее длинный шлейф, а смелые рыцари не могут сдержать своего восторга перед ее дивною красотою. То она превращается в Красную Шапочку, кроткую девочку в стоптанных башмачках и с пепельными кудрями; безбоязненная, встречает в лесу серого волка, простосердечная, верит его лживым словам. Бежит к доброй бабушке, несет букет пахучих цветов и кусок вкусного пирога… Топ-топ! Топ-топ! Уже вдали, на поляне, видна ветхая избушка со слюдяными окошками.
Так упоительно забыть грохот каменного города, стать, хотя бы на миг, маленькой девочкой, чуждой лжи и жестокости, и стоптанными башмачками ступать по дремучему лесу неведомого тридевятого царства!
Но вот зрелище кончено. Вдоволь наволновавшись и посмеявшись, Женечка вместе с толпой спускается по лестнице к выходу, очень довольная и еще под свежим впечатлением виденного. Зимнее небо уже потемнело: дни коротки и угрюмы. В тысячеглазых домах вспыхивают желтовато-белесые огоньки, такие слабые, такие болезненные. Холодные камни города похитили благородную душу священного Огня, оставив людям безжизненные тела, томящиеся в лампах, фонарях, стекле, фаянсе, бронзе и железе. Где воля, где неистовство стихии, где красные языки, вонзающиеся в небо и больно жалящие его? Стальною волей всемогущего человека побежден божественный Огонь, некогда согревший в сердце Зороастра восторг и мудрость, мудрость и любовь.
…Поскрипывает снег под ногами пешеходов, мороз пощипывает уши, а ярко-освещенные витрины магазинов лукаво блестят и соблазняют. С церквей же доносятся тягучие колокольные звоны, парящие над городом, как стая коршунов, распластавших широкие крылья. Женечка нанимает извозчика, садится в сани, бережно прикрываясь меховою полостью, и мечтает. О золотой весне, когда оживают задумчивые леса и ликуют пернатые певцы, вернувшиеся из далеких стран; о белых ландышах и о сладком шепоте листвы.
— Уеду я, — думает она, — обязательно уеду к мамочке: скучно старушке одной.
Но крепки холодные объятия города и властен призыв его, — не вырваться, не уйти: город-спрут. Женечка знает это и озлобляется:
— Извозчик! Если вы не прибавите ходу, я сойду.
— Н-но, ты, близорукая! — понукает бородатый возница свою клячу, и уже скоро Женечка у богатого подъезда.
Расплатившись с извозчиком, величественно проплывает по красному ковру широкой лестницы, звонит. В передней ей помогает раздеться мрачный лакей, такой представительный и высокий, что Женечке становится жутковато. Его Краснобык вывез из Англии и объясняется с ним мимикой, потому что в языках не силен, а упрямый потомок Джона Буля знать не хочет никакого наречия, кроме своего отечественного.
Развесив по медным крючкам вешалки пальто, кунью шапочку и кунье боа, долговязый британец сумрачно распахивает перед Женечкой дверь и пропускает в просторную комнату, в стиле Louis XVI. Высокий потолок, со спускающейся с него бронзовой люстрой, на стенах дорогая подделка под гобелены, у стен — рыцарь со спущенным забралом, Амур и Психея из белого мрамора и, наконец, сам Нил Маркович Краснобык, сутулый, приземистый, с приторно-слащавым лицом.
— Евгения Николаевна!
— Нил Маркович!
Жмут руки, оба по-американски, сильно встряхивай кистью. У Женечки это выходит естественно, у Краснобыка же — подражательно.
— Пожалуйста, присаживайтесь… — начинает он неуверенным голосом, почему-то избегая ее взглядов, — наши партнеры сегодня, невидимому, с запозданием, чему я несказуемо рад.
— Ну! — удивляется Женечка, настораживая уши и бросая на собеседника игривый, зазывающий взгляд, один из тех, которые воспламеняют мужские сердца.
— Неужели? — улыбается она бархатной улыбкой, полной чистоты и беспечности.
Краснобык хлопает глазами: в его грудь закинуто что-то жгучее, красное, позывающее к греху:
«Бой-девка! Настоящее золото… С такою женой — как у Христа за пазухой. Деловая, образованная, любого фабриканта за пояс заткнет. А ножки малюсенькие, из-под подола выглядывают… Этакая стрекоза, симпумпончик розовый»…
В маленькой же головке самые рискованные планы, осуществление которых, даст или полную победу или непоправимое поражение. Женечка знает наверняка, что Краснобык нарочно подстроил tête-à-tête, из простого желания полюбезничать с нею наедине, но это tête-à-tête должно ему дорого обойтись. Повернет речь в желаемую ей сторону и волею, как бичом, загонит простоватого Краснобыка в тупик.
— Страшно рада вас видеть, Нил Маркович, — вскользь замечает она, — кругом скука, пустота, живого человека нет — мертвецы ходячие. У всех лица плоские, глаза тупые и одинаковые. Презренная толпа! Все надоели, Нил Маркович, так бы и ударилась об стену лбом… Вот и плывешь к вам, как на огонь спасительного маяка.
И шаловливо грозит пальчиком:
— Смотрите! Если огонь ложный, судно разбивается о рифы и бывает кораблекрушение.
Польщенный Краснобык совсем расчувствывается:
— Я не пират, Евгения Николаевна… Ей-Богу, отродясь, хе-хе! морскими экспроприациями не занимался. Скорее ваш покорнейший военнопленник.
«Дубина ты стоеросовая, а не военнопленник!» — думает коварная Женечка, вслух же томно вздыхает и жалуется на свою горькую долю:
— Ужасно, Нил Маркович, ужасно… Жить скучно, одиночество невыносимо.
И вновь бросает на него позывающий бархатный взгляд, — дескать, сердце мое к вам, Нил Маркович, давным-давно припаяно крепчайшей любовью.
Делать нечего: кряхтя и заикаясь, Краснобык приступает к изложению своих нежных чувств и сам удивляется: да как же так это случилось — не думано, не гадано, и вдруг — предложение руки и сердца, а над холостецкой жизнью крест.
«Ай да я! — сияет Женечка, слушая с потупленными глазами сердечные излияния Краснобыка. — Знай наших, такую свадебку сыгранем, что небу сделается жарко, а хождениям по городу конец».
Через час, сидя за ломберным столом в ярко-освещенной комнате, Краснобык в рассеянности ходит вместо туза восьмеркой, ломает подряд два мелка и невпопад отвечает на вопросы. Вид у него недоумевающий, словно он еще не совсем очухался после здоровенного удара обухом по голове. Две недели! Только две недели, а потом… его свадьба с Женечкой и тогда же он должен перевести на ее имя половину своего состояния, чтобы она была независима. Это — ее непреклонное требование. Лишь на таком условии Женечка согласилась стать его женою. Сперва она и слышать ничего не хотела, вскочила с кресла и заплакала: «Не надо мне вашей руки, не надо!» — но когда он униженно пал перед ней на колени и пообещал застрелиться, Женечка согласилась.
— …Малый шлем, господа… Нил Маркович, не спите, дорогой.
Это говорит плутовка Женечка, нетерпеливо постукивая кольцом-амулетом по столу. Ее щечки разгорелись от выпитого ликера, от игры и от одержанной победы. Москва — Берлин — Париж — Лондон — Нью-Йорк — такова будет ее свадебная поездка. Дома, чистокровные рысаки и завод — ее военная добыча.
О, теперь-то Женечка покажет свои коготки, благосклонная бирюза ее охраняет: старая ворчунья-жизнь выводит на широкую дорогу.
Но Нил Маркович растерянно улыбается:
— Мой ход! Сейчас, божественная, простите…
И ломает третий мелок.
Впереди — свадьба.
1912 г.