Жена Пентефрия (Мошин)

Жена Пентефрия
автор Алексей Николаевич Мошин

Источник: Мошин А. Н. А. Гашиш и другие новые рассказы. — СПб.: Издание Г. В. Малаховского, 1905. — С. 152.

I

У окна гастрономического магазина, на Невском проспекте, стоял полный, небольшого роста господин с седыми усами, в весеннем пальто, по сезону, и в котелке; сквозь огромное зеркальное стекло смотрел он с сосредоточенным видом на выставленные гастрономические диковинки и выбирал. Наконец, он решил что купить, повернулся, чтобы войти в магазин, и вдруг увидал молодого человека, который ему поклонился, снимая мягкую плюшевую шляпу.

Господин с седыми усами левой рукой взялся за котелок, а правую протянул молодому человеку и сказал с улыбкой:

— Куда скрылся наш знаменитый художник, почему не кажет он глаз к своим друзьям?

— Вы так заняты, Павел Васильевич: когда ни спроси — либо в каком-нибудь заседании, либо у министра…

— Так жена же дома бывает… Ей поневоле приходится скучать одной… Её бы развлекли… Для вас, Борис Михайлович, всегда наши двери открыты… Да вот поедемте-ка сейчас к нам обедать… Вы свободны?

— Свободен-то я свободен…

— Ну, и нечего отговариваться. Только вот на минутку зайдём в магазин, — хочу жене сюрприз сделать: высмотрел землянику с Канарских островов… Какая прелесть!..

Они зашли в магазин, купили землянику, сели в поджидавший Павла Васильевича Буласова собственный экипаж, с бритым кучером в ливрее, и породистый рысак быстро помчал на Сергиевскую, мягко погромыхивая колёсами на резиновых шинах.

II

— Верочка, вот тебе земляника с Канарских островов, только что получена в Петербурге, а вот тебе и наш знаменитый Рубаченко… Не думай, что Борис Михайлович сам вспомнил про нас: я случайно поймал его на Невском…

Красивая брюнетка лет двадцати пяти, в дорогом домашнем платье, укоризненно взглянула на Рубаченко своими томными глазами:

— Хорошо ли забывать своих друзей, Борис Михайлович?..

— Повинную голову и меч не сечёт, Вера Николаевна… К тому же я и не забывал, а только заработался…

За обедом, который подавали два лакея во фраках, — Рубаченко всё не переставали журить за то, что он забыл старых друзей…

После обеда Павел Васильевич сейчас же уехал, — он спешил на какое-то заседание, хотя ему сильно хотелось полчасика уснуть.

Рубаченко порывался также уехать, но Павел Васильевич сказал, что он вернётся очень скоро: нужно только показаться, — и сейчас же можно удрать, и что он обидится, если Борис Михайлович не посидит у них час, до его возвращения.

— А что вы без меня остаётесь, — какие между нами этикеты, — вы наш друг… — сказал Павел Васильевич.

Рубаченко пришлось остаться.

Вера Николаевна и Рубаченко перешли из столовой в гостиную.

— Ну, рассказывайте, Борис Михайлович, как вам живётся? — спросила Вера Николаевна, усаживаясь на кресло, и указала художнику другое, возле себя.

— Вы можете курить, — заметила она взгляд гостя, брошенный на пепельницу.

Рубаченко вынул папиросу, закурил и сел на стул на почтительном расстоянии от хозяйки: дым папиросы мог её беспокоить.

— Живу себе скромненько… Работаю понемножку…

— И совсем нигде не бываете?..

— Бываю в разных товарищеских кружках… Там общие интересы… Общее дело…

— И, конечно, общие симпатии!.. — добавила Вера Николаевна.

— Да, и общие симпатии, — согласился Рубаченко.

— Мы видимся теперь случайно, Борис Михайлович, и нескоро опять увидимся… Может быть, вы и правы, что нас избегаете… Не возражайте мне пустыми светскими фразами, — сказала Вера Николаевна искренним сердечным тоном. — Я хочу воспользоваться нашей беседой, чтобы сказать вам… Видите ли… Всё чаще и чаще я вспоминаю то чудное время, как я была ещё совсем молоденькой девушкой, а вы были без средств, без имени… И любили меня… Просили моей руки.

Рубаченко усиленно пыхтел папиросою.

— Я не понимала ещё тогда, что я… любила вас… и выбрала обеспеченное положение, завидное положение жены… Павла Васильевича… И вот я наказана: я поняла, что люблю вас.

— И значит, вы согласны бы теперь получить от Павла Васильевича развод и выйти за меня замуж?

Этот прямой вопрос Веру Николаевну смутил, но она сейчас же оправилась и твёрдо ответила:

— Нет.

— Я так и думал, и потому избегал этого объяснения. Но… раз уже пришлось, — поговорим откровенно. Я вас понимаю. Постарайтесь же понять и вы меня. Увы, — я далеко не рыцарь без страха и упрёка, но я так любил вас когда-то, и так дорого мне воспоминание об этой несчастной и чистой, незагрязнённой любви, что я не променяю этого дорогого воспоминания на удовольствие быть одним из ваших любовников теперь… И не хочу скрывать: я испытываю необычайно приятное удовлетворение в том, что в силах теперь также отвернуться от вас, Вера Николаевна, как вы когда-то отвернулись от моей первой любви, — от беззаветной моей любви… А-а-а!.. Светская барыня, львица… Вам не довольно ваших поклонников… не довольно, что всё у ваших у ног, чего вы добивались, — вам нужно ещё пристегнуть к своему хвосту и того бедного безумца, который когда-то всю жизнь свою готов был вам отдать… Вы, может быть, думали и тогда, когда выходили замуж по расчёту, думали, что «этот-то никогда от меня не уйдёт»… Но часто, Вера Николаевна, расчёты бывают ошибочны…

— Ха-ха-ха!.. — как-то истерически засмеялась она. — Мстите!.. Ха-ха-ха!..

И вдруг её истерический хохот перешёл в громкие рыдания.

Рубаченко нажал кнопку звонка и, когда вошла горничная, — указал ей на барыню, а сам взял шляпу и уехал.

III

Жаркое солнце заливало ослепительным светом южный берег Крыма. В окрестностях Алупки, у самого моря, примостился на откосе скалы Рубаченко со своим мольбертом, складным стулом и зонтиком. Он из Петербурга поехал сначала в Финляндию и, налюбовавшись вдоволь красотою северной природы, перебрался в Крым. Теперь он писал масляными красками этюд. Он старался изобразить набегавшие одна на другую зеленоватые волны и ту фиолетовую дымку, что подёрнула море вдали, до самого горизонта, а на заднем плане, с левой стороны — «Ай-Тодор», которым заканчивалась выступавшая в море полоска земли. Прозрачное светлое небо, этот воздух, который нужно было передать, море, менявшее свои тона при каждом набегавшем лёгком облачке, — всё это приводило художника в отчаяние. Но он привык к упорному, настойчивому труду и работал, тщательно сверяя каждый свой мазок с натурой.

По временам он снимал лёгкую английскую каску из морской травы и вытирал со лба обильный пот.

С разрешения художника присел на камень около мольберта худенький, бритый старичок в соломенной шляпе; он так трогательно просил разрешить посмотреть на работу художника, что последний не мог отказать.

Старик не назвал себя: он не навязывался знакомством и только вежливо поднял шляпу. Молча посидев несколько минут возле художника, старик осведомился, не может ли он мешать разговором и стал делиться с Рубаченко своим житейским опытом, вынесенным из знакомства с Крымом, причём оказался довольно жёлчным субъектом.

— Это по недоразумению так назвали: «Алупка»; следует: «Облупка». Такие здесь невообразимые цены на всякие продукты существуют с явным намерением облупить каждого обитателя здешних мест. — Да-с… Вот увидите… А позвольте спросить, у вас какое первое впечатление получилось?

Художник, не отрываясь от работы, начал говорить:

— Прекрасное впечатление… Зрелые кисти винограда, прямо на лозе… Персики на дереве… Живые изгороди из мирт… Стройные кипарисы… А воздух, которым упиваешься… Да, именно, пьёшь этот воздух, а не дышишь им. А это море! Просто голова кружится.

— А татары-проводники, — жёлчно воскликнул старичок, — эти татары, которых так роскошно наряжают наши богатые барыни, — как великолепны эти татары!.. Вы заметили?.. Что за чудные у них домики… Что за роскошь внутри… Не жалеют барыни денег на убранство, — персидскими коврами стены обтягивают…

— Слышал я… Просто даже не верится… А, впрочем, не всё ли равно!..

— Гм, разумеется, всё равно, — сказал старичок, злобно хихикнув. — А всё-таки ваш крымский пейзаж будет недостаточно полон, если вы не изобразите на нём татарина проводника, в его характерном костюме: на нём кругленькая шапочка с верхом, расшитым золотом, чёрные шаровары стянуты поясом с массивным набором чеканного серебра… он с гордой осанкой сидит на великолепной лошади, а рядом с ним и амазонка: барыня льнёт к татарину, — заглядывает ему в глаза ласково, по кошачьи… Как верно всё это передал Репин на своём рисунке. Вот и вы попробуйте изобразить что-нибудь в этом роде.

— Я только пейзажист, — скромно ответил Рубаченко; но старичок не слушал, — он увлёкся.

— И ведь до чего наши барыни подчиняются им, этим красивым дикарям, — не унимался старичок, — удивительно!.. И не какие-нибудь… а так называемые интеллигентные женщины, жёны даже весьма почтенных людей… Которых дома эти же самые супруги поедом едят… Да-с… Вам всё это, может быть, тяжело слышать, молодой человек… Когда-то и я перед женщиной преклонялся, а теперь вот вполне согласен с тем, что сказал один из господ поэтов…

И старичок начал декламировать:

«… Не придавай в мечтах ей облика богини,
Цветами чистых чувств не усыпай ей путь:
Она лишь женщина, мираж земной пустыни,
Готовый путника всечасно обмануть…»^[1]

— Вы женаты? — как-то машинально спросил Рубаченко, быстро изображая кисточкой появлявшиеся кое-где на волнах белые гребенки пены.

— Овдовел-с. Не посетуйте на старика, заболтался.

Он встал и дотронулся до шляпы:

— Прощайте, г-н художник.

IV

Возвращаясь «с этюда», Рубаченко присел отдохнуть на скамью под тенью платана. Направо и налево изгибалась шоссированная дорожка, усыпанная гравием.

Раздался шорох женского платья. Приближалась быстрыми шагами какая-то дама. Голова была низко опущена: сна смотрела себе под ноги; за широким навесом её вычурной шляпки не видно было лица. Однако художник её узнал. Уже приблизившись к скамье, на которой сидел Рубаченко, она подняла голову и воскликнула:

— Вы!.. Зачем здесь?

— По праву свободного художника, Вера Николаевна… Если же моё присутствие здесь вас беспокоит…

— Уходите, — Бога ради скорее уходите…

Но было уже поздно.

С другой стороны приближался здоровенный детина-татарин с чёрными усами, торчавшими горизонтально… Пригнув голову как бык, он бросал исподлобья свирепые взгляды то на Веру Николаевну, то на Рубаченко и пошевеливал игриво правою рукой, в которой держал нагайку.

Вера Николаевна инстинктивно уцепилась за локоть Рубаченко, татарин вдруг взмахнул рукой, и нагайка со свистом упала прямо на плечи женщины. Она неистово вскрикнула…

Всё помутилось в глазах Рубаченко; он замахнулся своим складным стульчиком и, может быть; раздробил бы татарину голову, но Вера Николаевна крикнула:

— Стойте!.. Не смейте его трогать… Это я сама дала ему право… так со мной обращаться, — добавила Вера Николаевна. — Он очень ревнив, и принял вас за моего любовника. Пойдём, Ахмет…

Рубаченко ещё стоял, повёртывая свой складной стул как бы в раздумье: как он мог пытаться эту безобидную вещь обратить в оружие, а Вера Николаевна, прежде чем скрыться за поворотом дорожки, вдруг обернулась и сказала ему насмешливо:

— Чуть было не вышла «битва русских с кабардинцами!..» Прощайте вы, Иосиф Прекрасный!.. Не поминайте лихом…

Примечания

1. Д. М. Ратгауз Необходим источник цитаты