Жена Пентефрия (Мошин)/ДО

Жена Пентефрія
авторъ Алексѣй Николаевичъ Мошинъ

Источникъ: Мошинъ А. Н. Гашишъ и другіе новые разсказы. — СПб.: Изданіе Г. В. Малаховскаго, 1905. — С. 152.

I

У окна гастрономическаго магазина, на Невскомъ проспектѣ, стоялъ полный, небольшого роста господинъ съ сѣдыми усами, въ весеннемъ пальто, по сезону, и въ котелкѣ; сквозь огромное зеркальное стекло смотрѣлъ онъ съ сосредоточеннымъ видомъ на выставленныя гастрономическія диковинки и выбиралъ. Наконецъ, онъ рѣшилъ что купить, повернулся, чтобы войти въ магазинъ, и вдругъ увидалъ молодого человѣка, который ему поклонился, снимая мягкую плюшевую шляпу.

Господинъ съ сѣдыми усами лѣвой рукой взялся за котелокъ, а правую протянулъ молодому человѣку и сказалъ съ улыбкой:

— Куда скрылся нашъ знаменитый художникъ, почему не кажетъ онъ глазъ къ своимъ друзьямъ?

— Вы такъ заняты, Павелъ Васильевичъ: когда ни спроси — либо въ какомъ-нибудь засѣданіи, либо у министра…

— Такъ жена же дома бываетъ… Ей поневолѣ приходится скучать одной… Ее бы развлекли… Для васъ, Борисъ Михайловичъ, всегда наши двери открыты… Да вотъ поѣдемте-ка сейчасъ къ намъ обѣдать… Вы свободны?

— Свободенъ-то я свободенъ…

— Ну, и нечего отговариваться. Только вотъ на минутку зайдемъ въ магазинъ, — хочу женѣ сюрпризъ сдѣлать: высмотрѣлъ землянику съ Канарскихъ острововъ… Какая прелесть!..

Они зашли въ магазинъ, купили землянику, сѣли въ поджидавшій Павла Васильевича Буласова собственный экипажъ, съ бритымъ кучеромъ въ ливрѣе, и породистый рысакъ быстро помчалъ на Сергіевскую, мягко погромыхивая колесами на резиновыхъ шинахъ.

II

— Вѣрочка, вотъ тебѣ земляника съ Канарскихъ острововъ, только что получена въ Петербургѣ, а вотъ тебѣ и нашъ знаменитый Рубаченко… Не думай, что Борисъ Михайловичъ самъ вспомнилъ про насъ: я случайно поймалъ его на Невскомъ…

Красивая брюнетка лѣтъ двадцати пяти, въ дорогомъ домашнемъ платьѣ, укоризненно взглянула на Рубаченко своими томными глазами:

— Хорошо ли забывать своихъ друзей, Борисъ Михайловичъ?..

— Повинную голову и мечъ не сѣчетъ, Вѣра Николаевна… Къ тому же я и не забывалъ, а только заработался…

За обѣдомъ, который подавали два лакея во фракахъ, — Рубаченку все не переставали журить за то, что онъ забылъ старыхъ друзей…

Послѣ обѣда Павелъ Васильевичъ сейчасъ же уѣхалъ, — онъ спѣшилъ на какое-то засѣданіе, хотя ему сильно хотѣлось полчасика уснуть.

Рубаченко порывался также уѣхать, но Павелъ Васильевичъ сказалъ, что онъ вернется очень скоро: нужно только показаться, — и сейчасъ же можно удрать, и что онъ обидится, если Борисъ Михайловичъ не посидитъ у нихъ часъ, до его возвращенія.

— А что вы безъ меня остаетесь, — какія между нами этикеты, — вы нашъ другъ… — сказалъ Павелъ Васильевичъ.

Рубаченкѣ пришлось остаться.

Вѣра Николаевна и Рубаченко перешли изъ столовой въ гостиную.

— Ну, разсказывайте, Борисъ Михайловичъ, какъ вамъ живется? — спросила Вѣра Николаевна, усаживаясь на кресло, и указала художнику другое, возлѣ себя.

— Вы можете курить, — замѣтила она взглядъ гостя, брошенный на пепельницу.

Рубаченко вынулъ папиросу, закурилъ и сѣлъ на стулъ на почтительномъ разстояніи отъ хозяйки: дымъ папиросы могъ ее безпокоить.

— Живу себѣ скромненько… Работаю понемножку…

— И совсѣмъ нигдѣ не бываете?..

— Бываю въ разныхъ товарищескихъ кружкахъ… Тамъ общіе интересы… Общее дѣло…

— И, конечно, общія симпатіи!.. — добавила Вѣра Николаевна.

— Да, и общія симпатіи, — согласился Рубаченко.

— Мы видимся теперь случайно, Борисъ Михайловичъ, и не скоро опять увидимся… Можетъ быть, вы и правы, что насъ избѣгаете… Не возражайте мнѣ пустыми свѣтскими фразами, — сказала Вѣра Николаевна искреннимъ сердечнымъ тономъ. — Я хочу воспользоваться нашей бесѣдой, чтобы сказать вамъ… Видите ли… Все чаще и чаще я вспоминаю то чудное время, какъ я была еще совсѣмъ молоденькой дѣвушкой, а вы были безъ средствъ, безъ имени… И любили меня… Просили моей руки.

Рубаченко усиленно пыхтѣлъ папиросою.

— Я не понимала еще тогда, что я… любила васъ… и выбрала обезпеченное положеніе, завидное положеніе жены… Павла Васильевича… И вотъ я наказана: я поняла, что люблю васъ.

— И значитъ, вы согласны бы теперь получить отъ Павла Васильевича разводъ и выйти за меня замужъ?

Этотъ прямой вопросъ Вѣру Николаевну смутилъ, но она сейчасъ же оправилась и твердо отвѣтила:

— Нѣтъ.

— Я такъ и думалъ, и потому избѣгалъ этого объясненія. Но… разъ уже пришлось, — поговоримъ откровенно. Я васъ понимаю. Постарайтесь же понять и вы меня. Увы, — я далеко не рыцарь безъ страха и упрека, но я такъ любилъ васъ когда-то, и такъ дорого мнѣ воспоминаніе объ этой несчастной и чистой, незагрязненной любви, что я не промѣняю этого дорогого воспоминанія на удовольствіе быть однимъ изъ вашихъ любовниковъ теперь… И не хочу скрывать: я испытываю необычайно пріятное удовлетвореніе въ томъ, что въ силахъ теперь также отвернуться отъ васъ, Вѣра Николаевна, какъ вы когда-то отвернулись отъ моей первой любви, — отъ беззавѣтной моей любви… А-а-а!.. Свѣтская барыня, львица… Вамъ не довольно вашихъ поклонниковъ… не довольно, что все у вашихъ у ногъ, чего вы добивались, — вамъ нужно еще пристегнуть къ своему хвосту и того бѣднаго безумца, который когда-то всю жизнь свою готовъ былъ вамъ отдать… Вы, можетъ быть, думали и тогда, когда выходили замужъ по расчету, думали, что «этотъ-то никогда отъ меня не уйдетъ»… Но часто, Вѣра Николаевна, расчеты бываютъ ошибочны…

— Ха-ха-ха!.. — какъ-то истерически засмѣялась она. — Мстите!.. Ха-ха-ха!..

И вдругъ ея истерическій хохотъ перешелъ въ громкія рыданія.

Рубаченко нажалъ кнопку звонка и, когда вошла горничная, — указалъ ей на барыню, а самъ взялъ шляпу и уѣхалъ.

III

Жаркое солнце заливало ослѣпительнымъ свѣтомъ южный берегъ Крыма. Въ окрестностяхъ Алупки, у самаго моря, примостился на откосѣ скалы Рубаченко со своимъ мольбертомъ, складнымъ стуломъ и зонтикомъ. Онъ изъ Петербурга поѣхалъ сначала въ Финляндію и, налюбовавшись вдоволь красотою сѣверной природы, перебрался въ Крымъ. Теперь онъ писалъ масляными красками этюдъ. Онъ старался изобразить набѣгавшія одна на другую зеленоватыя волны и ту фіолетовую дымку, что подернула море вдали, до самаго горизонта, а на заднемъ планѣ, съ лѣвой стороны — «Ай-Тодоръ», которымъ заканчивалась выступавшая въ море полоска земли. Прозрачное свѣтлое небо, этотъ воздухъ, который нужно было передать, море, мѣнявшее свои тона при каждомъ набѣгавшемъ легкомъ облачкѣ, — все это приводило художника въ отчаяніе. Но онъ привыкъ къ упорному, настойчивому труду и работалъ, тщательно свѣряя каждый свой мазокъ съ натурой.

По временамъ онъ снималъ легкую англійскую каску изъ морской травы и вытиралъ со лба обильный потъ.

Съ разрѣшенія художника присѣлъ на камень около мольберта худенькій, бритый старичокъ въ соломенной шляпѣ; онъ такъ трогательно просилъ разрѣшить посмотрѣть на работу художника, что послѣдній не могъ отказать.

Старикъ не назвалъ себя: онъ не навязывался знакомствомъ и только вѣжливо поднялъ шляпу. Молча посидѣвъ нѣсколько минутъ возлѣ художника, старикъ освѣдомился, не можетъ ли онъ мѣшать разговоромъ и сталъ дѣлиться съ Рубаченкой своимъ житейскимъ опытомъ, вынесеннымъ изъ знакомства съ Крымомъ, при чемъ оказался довольно желчнымъ субъектомъ.

— Это по недоразумѣнію такъ назвали: «Алупка»; слѣдуетъ: «Облупка». Такія здѣсь невообразимыя цѣны на всякіе продукты существуютъ съ явнымъ намѣреніемъ облупить каждаго обитателя здѣшнихъ мѣстъ. — Да-съ… Вотъ увидите… А позвольте спросить, у васъ какое первое впечатлѣніе получилось?

Художникъ, не отрываясь отъ работы, началъ говорить:

— Прекрасное впечатлѣніе… Зрѣлыя кисти винограда, прямо на лозѣ… Персики на деревѣ… Живыя изгороди изъ миртъ… Стройные кипарисы… А воздухъ, которымъ упиваешься… Да, именно, пьешь этотъ воздухъ, а не дышишь имъ. А это море! Просто голова кружится.

— А татары-проводники, — желчно воскликнулъ старичокъ, — эти татары, которыхъ такъ роскошно наряжаютъ наши богатыя барыни, — какъ великолѣпны эти татары!.. Вы замѣтили?.. Что за чудные у нихъ домики… Что за роскошь внутри… Не жалѣютъ барыни денегъ на убранство, — персидскими коврами стѣны обтягиваютъ…

— Слышалъ я… Просто даже не вѣрится… А, впрочемъ, не все ли равно!..

— Гмъ, разумѣется, все равно, — сказалъ старичокъ, злобно хихикнувъ. — А все-таки вашъ крымскій пейзажъ будетъ недостаточно полонъ, если вы не изобразите на немъ татарина проводника, въ его характерномъ костюмѣ: на немъ кругленькая шапочка съ верхомъ, расшитымъ золотомъ, черные шаровары стянуты поясомъ съ массивнымъ наборомъ чеканнаго серебра… онъ съ гордой осанкой сидитъ на великолѣпной лошади, а рядомъ съ нимъ и амазонка: барыня льнетъ къ татарину, — заглядываетъ ему въ глаза ласково, по кошачьи… Какъ вѣрно все это передалъ Рѣпинъ на своемъ рисункѣ. Вотъ и вы попробуйте изобразить что-нибудь въ этомъ родѣ.

— Я только пейзажистъ, — скромно отвѣтилъ Рубаченко; но старичокъ не слушалъ, — онъ увлекся.

— И вѣдь до чего наши барыни подчиняются имъ, этимъ красивымъ дикарямъ, — не унимался старичокъ, — удивительно!.. И не какія-нибудь… а такъ называемыя интеллигентныя женщины, жены даже весьма почтенныхъ людей… Которыхъ дома эти же самыя супруги поѣдомъ ѣдятъ… Да-съ… Вамъ все это, можетъ быть, тяжело слышать, молодой человѣкъ… Когда-то и я передъ женщиной преклонялся, а теперь вотъ вполнѣ согласенъ съ тѣмъ, что сказалъ одинъ изъ господъ поэтовъ…

И старичокъ началъ декламировать:

«… Не придавай въ мечтахъ ей облика богини,
Цвѣтами чистыхъ чувствъ не усыпай ей путь:
Она лишь женщина, миражъ земной пустыни,
Готовый путника всечасно обмануть…»^[1]

— Вы женаты? — какъ-то машинально спросилъ Рубаченко, быстро изображая кисточкой появлявшіяся кое-гдѣ на волнахъ бѣлыя гребенки пѣны.

— Овдовѣлъ-съ. Не посѣтуйте на старика, заболтался.

Онъ всталъ и дотронулся до шляпы:

— Прощайте, г. художникъ.

IV

Возвращаясь «съ этюда», Рубаченко присѣлъ отдохнуть на скамью подъ тѣнью платана. Направо и налѣво изгибалась шоссированная дорожка, усыпанная гравіемъ.

Раздался шорохъ женскаго платья. Приближалась быстрыми шагами какая-то дама. Голова была низко опущена: сна смотрѣла себѣ подъ ноги; за широкимъ навѣсомъ ея вычурной шляпки не видно было лица. Однако художникъ ее узналъ. Уже приблизившись къ скамьѣ, на которой сидѣлъ Рубаченко, она подняла голову и воскликнула:

— Вы!.. зачѣмъ здѣсь?

— По праву свободнаго художника, Вѣра Николаевна… Если же мое присутствіе здѣсь васъ безпокоитъ…

— Уходите, — Бога ради скорѣе уходите…

Но было уже поздно.

Съ другой стороны приближался здоровенный дѣтина-татаринъ съ черными усами, торчавшими горизонтально… Пригнувъ голову, какъ быкъ, онъ бросалъ исподлобья свирѣпые взгляды то на Вѣру Николаевну, то на Рубаченку и пошевеливалъ игриво правою рукой, въ которой держалъ нагайку.

Вѣра Николаевна инстинктивно уцѣпилась за локоть Рубаченки, татаринъ вдругъ взмахнулъ рукой и нагайка со свистомъ упала прямо на плечи женщины. Она неистово вскрикнула…

Все помутилось въ глазахъ Рубаченки; онъ замахнулся своимъ складнымъ стульчикомъ и, можетъ быть; раздробилъ бы татарину голову, но Вѣра Николаевна крикнула:

— Стойте!.. Не смѣйте его трогать… Это я сама дала ему право… такъ со мной обращаться, — добавила Вѣра Николаевна. — Онъ очень ревнивъ, и принялъ васъ за моего любовника. Пойдемъ, Ахметъ…

Рубаченко еще стоялъ, повертывая свой складной стулъ какъ-бы въ раздумьи: какъ онъ могъ пытаться эту безобидную вещь обратить въ оружіе, а Вѣра Николаевна, прежде чѣмъ скрыться за поворотомъ дорожки, вдругъ обернулась и сказала ему насмѣшливо:

— Чуть было не вышла «битва русскихъ съ кабардинцами!..» Прощайте вы, Іосифъ Прекрасный!.. не поминайте лихомъ…

Примѣчанія

1. Д. М. Ратгаузъ Необходим источник цитаты