В. В. Розанов
правитьЕще о терпимости в печати и политике
правитьЕсли бы своевременно статьи Аксаковых, Хомякова, Данилевского, Кон. Леонтьева, Страхова, Рачинского читались с тем вниманием, с тем распространением или просто спокойствием, с каким читались статьи Михайловского, Лесевича, Добролюбова, Писарева и всех больших и малых русских «социологов», — судьба русского общества была бы совсем другая. Бесспорно, мы не имели бы студенческих обструкций и всей великой смуты университетов. Мы имели бы парламент и конституцию, а не «говорильню» и опять же смуту, контрабандно прячущуюся под флагом «конституционализма». Мы не слышали бы и Россия не читала печальных речей Рамишвили и Зурабянца, и г. Милюков не ездил бы на гастроли в Америку показывать свои усы, свою шевелюру и весьма посредственное красноречие. Всей этой галиматьи не было бы, будь мы национально здоровы; и мы были бы национально здоровы, если бы вот уже полвека не образовалось в нашей печати заговора молчания против русского направления мысли, против русского духа речи. Молчания — или мелкого издевательства, попросту зубоскальства, украшающего улицу и представляющего весьма печальное зрелище в литературе. Вокруг русского и славянофильского направления у нас всегда стоял балаган. Все 50 лет это было только невежеством, которое мы комментировали. Но г. К. Арсеньев в «Слове» возражает нам и говорит, что такого факта не было.
Говорит и сам же подтверждает его. Несмотря на ясные наши слова, приглашавшие Г. Думу слушать г. Милюкова, несмотря на то, что мы вразумительною речью приглашали к бесстрастному выслушиванию всех сторон и в парламенте, и в литературе, г. К. Арсеньев неблагородно инсинуирует, будто мы привели историко-литературные примеры нетерпимости не в иных каких видах, как для того, чтобы «оправдать приемы, равносильные зажиманию рта». Вот подобными благородными приемами полемики и была прогнана если не с арены русской литературы вообще, то с арены литературы живой, читаемой и действующей вся славянофильская и вообще вся русская школа. Вокруг нее стоял балаган насмешек и, что еще хуже, злобная клевета в предательстве народных интересов, в сервилизме власти, подкупности и вообще корысти. Об этом кричали на всю Россию. Ну, и трудно было найти читателей для журналов и книг, авторы и издатели которых были объявлены чуть не взяточниками. Этот старый метод повторяет и г. Арсеньев, повторяет по старой сорокалетней привычке либерального писателя. Назвав нас мимоходом за статью в пользу терпимости к слову «апологетами насилия», он пишет: «На самом деле, для формулы, придуманной апологетами насилия, в русской литературе никогда не было места. Никогда не прекращалась открытая и прямая, — конечно, в пределах возможного (курс, автора, намекающий на цензуру) — борьба с мнениями, присвоившими себе монополию патриотизма. Чем больше выдавался своим талантом или своим влиянием тот или другой представитель этих мнений, — тем чаще направлялись против него удары космополитов». Да, «удары» и «борьба», но в чем они состояли? В том, что Катков продал себя правительству за казенные объявления, что И. С. Аксаков — дурачок или в этом роде, Достоевский — кликуша, Данилевский, автор «России и Европы», — есть невежда в науке, невежда и даже вор, потихоньку стащивший теории какого-то германского ученого. Таковы были перлы полемики, естественно образовавшей обструкцию около названных писателей, которая была совершенно равнозначна с выходом из депутатского зала правых партий, когда поднялся на думскую кафедру г. Милюков. Только эти правые сами вышли, а публицистическая или «направленская» критика, полемика, публицистика полуобманно, полунасильственно уводила читателей от перечисленных писателей. Разница большая и не в пользу «космополитов», оправдать которых взялся г. К. Арсеньев. «Полемикой с Катковым, — опровергает он нас, — наполнялись, в течение двух десятилетий, столбцы газет и страницы журналов. Не оставались незамеченными и сочинения таких теоретиков консерватизма, как Н. Н. Страхов: его „Борьба с Западом“, его статьи о Тургеневе и Л. Толстом обращали на себя внимание не одних только друзей и приверженцев автора. Что касается, наконец, до самой книги Н. Я. Данилевского, то позднее ее распространение объясняется, по справедливому замечанию Вл. Серп Соловьева, совпадением ее основных мыслей с общественным настроением, получившим значительную силу во второй половине восьмидесятых годов. И кто же, притом, всего больше способствовал ознакомлению широкой публики со взглядами Н. Я. Данилевского? Главный его оппонент — Вл. С. Соловьев, высокоталантливые статьи которого, опровергая выводы автора „России и Европы“, возбуждали интерес к обеим сторонам спорного вопроса».
Так пишет историю былых полемик завсегдатай «Вестн. Европы», очень хорошо знающий, что все, что он пишет, есть ложь. Ограничимся примером. Книга Данилевского была «замолчана» критикою во все время жизни ее автора, т. е. около двадцати лет. Но с начала царствования Александра III, лично обратившего внимание на это наукообразное изложение славянофильства, она получила, в изданиях Н. Н. Страхова, ход. Практическая политика этого Государя могла опираться и, может быть, действительно опиралась на тезисы автора «России и Европы». По крайней мере, Государь этот не болел тем «европеизмом», на который, как на патологическое явление русской духовной и общественной жизни, указывал Данилевский. Во всяком случае, книга получила успех не благодаря Вл. Серг. Соловьеву и не путем «оспаривания» «спорных сторон ее» на страницах «Вестн. Евр.». Совсем дело было иначе. И вот когда она нашла, наконец, читателей, на страницах «Вестн. Европы» появилась лживая инсинуация под заглавием: «Немецкий подлинник и русский список», имевшая разъяснить российской публике, что Данилевский не только глупец, неспособный ничего сам придумать, обосновать и развить, но что он, кроме того, и плагиатор, стащивший свою теорийку у германского ученого, издавшего какую-то брошюрку за 20 лет до выхода «России и Европы»!..
Полемика против людей русского направления велась не в идейном направлении, а в политическом. Сам г. К. Арсеньев проговаривается, что полемика начиналась только тогда, когда известные русские взгляды получали «силу». Вот по причине этой «силы» велась двадцать лет и полемика против Каткова или, точнее, велась травля на Каткова, сводившаяся к намекам на «арендованную газету» и «казенные объявления» в ней. Само собою разумеется, что эта полемика не имела никакого литературного значения и таковым значением нисколько не задавалась. Она имела целью убить политическую силу и не церемонилась в средствах, как в сражениях не церемонятся солдаты. Но это солдатское, а не литературное отношение к себе каково было чувствовать философам, мыслителям и если публицистам, то самой чистой воды и безупречной нравственности, каковыми были Аксаковы, Гиляров-Платонов, Страхов, Данилевский. О Каткове мы не говорим, потому что он сам знал страстные увлечения и не щадил кличек и марающих обвинений. Получал их и давал их. Мы говорим о теоретиках русского направления, о славянофильстве. Оно всегда было похоже на Архимеда, чертившего «круги свои», когда вошли в город римские воины. И что сделали эти воины с ним, то, увы, делали наши «космополиты» с людьми русского направления.
Всего этого не поправишь. Все это можно только оплакать. И постыдно, когда о всей этой минувшей истории говорится языком адвоката-софиста.
Впервые опубликовано: Новое время. 1908. 31 янв. № 11454.