В. В. Розанов
правитьЕще о стиле вещей
правитьЗамечательно, что в тот ожидаемый и маленький образ священника, которого вы хотели бы увидеть в смертный час, не входит и очень большая, «до подробностей знания», доходящая ученость, и проницательный, «до язвительности», ум.
— Не надо этого, не хочу! — скажете вы в смертный час. Но почему? Вот странность.
«Язвительно» проницательный ум колеблет душу. А перед смертью вы хотели бы не колебаться. Смерть, сама она — есть колебание всех вещей: я ухожу из жизни, и через это все вещи — уходят от меня. Полное колебание, разрушение. Тут ухватываешься за что-то, и это «что-то» должно быть абсолютно твердо. Около этого пункта и закипел собственно спор об «автономии» духовных академий и даже о том, нужна ли в этой области большая наука, большая ученость.
«Стильные» архиереи, вроде Антония волынского, сказали:
— Не нужно. Вредит.
Хотя «почему» и особенно кому «вредит» — едва ли разобрали. — А тут нужно именно разобраться.
Приходскому священнику, народному священнику, «большая наука» если и не вредит особенно, то и не очень нужна. Но в стране, но в России и для России, для самой церкви, наконец, как «столпа истины» — огромная и даже огромнейшая наука совершенно нужна, и совершенно она допустима и желательна, если церковь вполне уверена, что она есть «столп истины». Поэтому возражения против высоты науки в духовных академиях частью бесспорно истекают из скептической мысли о неполной правоте православия, каковой скептицизм тяжело видеть в еп. Антонии волынском или Димитрии херсонском. Но другой источник споров против высоты и независимости науки правилен и понятен. Суть церкви в священнике, богомольце. И ему это практически не нужно, жизненно не нужно. И говорят:
— В академиях это не нужно, потому что не нужно.
При этом слово «церковь» суживается до службы при постели умирающего. Повторяем: это — главное. Но главное — всегда есть не все. Между центром круга и его перифериею — большая разница.
Для «периферии» церкви наука нужна, и притом высочайшая и непременно абсолютно свободная. Без этого нет ее достоинства, ее величия исторического. Без блеска, и притом ослепительного и изумляющего, — богословия и богословствующей философии, церковь in pleno [полностью (лат.)] меркнет, гаснет, превращается в уездное, захолустное явление, хотя и очень теплое, глубокое и милое. Она теряет историческое положение, исторические ноги под собою. Поэтому «прижимки» или гонения, каким в наше время подвергнуты проф. М. Тареев, первенствующий в философии религии в наше время, или епископ Никодим, лучший ректор, вытесненный после больших заслуг церкви из московской духовной академии, — бессмысленны, унизительны для достоинства церковного и показывают полное отсутствие большого церковного ума в наших иерархах, смешивающих нужды прихода с мировым положением церкви. И епископ Никодим, и проф. М. Тареев с силою и блеском служили церкви in pleno, церкви в ее периферии, русской православной церкви в ее «миродержавном» значении. Но власти в Москве просто не понимают самых этих терминов, имея ум исключительно епархиальный (не общерусский, не всероссийский), немножко консисторский, немножко деревенски-кладбищенский.
Но практически они правы:
— Наше дело — готовить священников. А священнику большая наука не нужна. Поэтому большая наука не нужна в академии.
Ряд силлогизмов без всякой связи. Лиц, готовящихся крестить, исповедовать, венчать, хоронить, нужно наставлять превосходно в этом именно деле, и вовсе не для чего таких посылать в духовную академию, где изучается все «досконально», с большим скепсисом (непременное условие науки), изучается умом «язвительным», до всего «достукивающимся» и проч. Духовная академия, пусть же одна на всю Россию, должна существовать для «ученых справок» самой церкви, ее иерархии, — которой некогда же самой и рыться в книгах, — для теоретического и полного и притом доказательного оправдания церковных утверждений, тезисов, практических шагов, всего учения и догмы; и самое последнее — для подготовки преподавателей семинарий, т. е. людей светских, отнюдь не священников. Вот для чего нужна духовная академия. Как для подготовки учителей гимназии нужен университет. Что касается семинарий, где и должно заканчиваться подготовление священника, то в них все должно быть сконцентрировано около этой одной задачи: т. е. действительно может быть выкинуто все, до священнических обязанностей не относящееся, и углублено, развито и одухотворено все, связанное с этими обязанностями.
Вот полная мысль.
Свой стиль у семинарии.
Свой стиль у академии.
Они не имеют между собою ничего общего. Любовь и привязанность к богослужению, к службе; высокое художественное развитие в этом отношении; тонкое знание запахов ладана, мерцания свеч; тончайшее уловление и чуткость ко всем этим линиям греческого образа, к чудным художествам вытканного Византиею; понимание состояний души человеческой, и проч. и проч., — вот что нужно в семинарии. Вон физику и «ахростатику» (все это теперь есть в семинарии) и подавайте историю христианского зодчества, историю церковной музыки. Народные былины, народные сказки, народные обрядовые песни, надгробные народные «причитанья» — уместны и даже непременны в семинарии; но Тургенев и Гончаров совершенно неуместны и не нужны. К этому прибавим непременно добрый нрав, ясную и спокойную душу, хорошую, четкую речь, непременное отсутствие явной большой корысти. Вот «определители», по которым «постановляется священник». Без всех этих качеств, и умственных и сердечных, без этих качеств и характера невозможно ставить на священный сан: пусть иные идут в иную службу, в консисторию, в светские канцелярии; пусть идут в духовную академию. Но без мягкого характера невозможно делаться священником!!
А без алгебры можно. Теперь наоборот: без алгебры — нельзя, а хоть при зверском характере — можно. Семинарии и обратились в «собак» в отношении священнических задач, как их перед смертью назвал Победоносцев. Но для чего же именно он оставил эту мешанину стилей, этот винегрет вкусов, этот хаос понятий и наук.
Мне, и нам всем предсмертно, понадобится священник твердый в вере, добрый в жизни, правдивый (без этого нет священника!), разумный в меру, без тонкостей, ученый умеренно, «друг души и жизни», — и больше ничего. Зачем нам алгебра в нем? Философствование, как у Канта, ученость, как у Деллингера, критицизм, как у тюбингенцев, душепытание, как у иезуитов?
Не нужно.
А в академии все это нужно. Но у нее совсем другой стиль, на котором мы не останавливаемся.
Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 8 дек. № 12121.