Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920—1925)
СПб.: ООО «Издательство „Росток“, 2002.
Я не имею чести принадлежать к числу профессиональных политиков. Я не претендую на их испытанную мудрость. Мое частное, в некотором роде безответное положение, дает мне известные преимущества: я могу иметь свои мнения, и главное, могу свободно их высказывать. Никто, кроме меня, за них не отвечает.
Если я занимаюсь „политикой“ — то ведь ясно: политика давно стала жизнью, а жизнь политикой. Их уже не разделишь. А не заниматься жизнью могут только мертвые. В Совдепии все, еще не умершие, художники, литераторы, артисты, музыканты („Х-Л-А-М“, по терминологии большевиков) все — политики. Несколько нового типа политики, — ведь и большевики тоже нового типа. Мы там, как и большевики, не запутывались в сложных политических узлах. Мы придерживались линий прямых, простых, — свежих, если угодно: благодаря этому методу, мы отлично стали понимать большевиков и научились заранее угадывать их поведение в том или другом случае. Мы сделались политиками от здравого смысла.
Правда, большевики сами помогали нам своей откровенностью. Ведь они откровенны до полного цинизма. Убеждены, что „старый мир“ так глух, что все равно ничего не услышит. А мы, домашние, наученные, — quantité négligeable[1], у нас тряпка во рту, что мы значим?
Еще до слов Ленина о мирной компании с соседями (эти слова были приведены мною в первой заметке „Мир с большевиками“) — мы знали, что такова именно ближайшая тактика „советской власти“. Знали мы и намерения этой власти забросить удочку „товарообмена“ — товарообмена, чтобы выудить из взбаламученного европейского моря снятие блокады, а затем и свое „признание“.
Мы не думали только, что это обернется так скоро. В сроках, вообще, мы склонны ошибаться, — в них часто ошибаются и большевики.
Первые переговоры с Эстонией были прерваны, но это нас не обмануло. Мы видели, что они возобновятся и завершатся „миром“ со всеми его последствиями. „Эстония будет первой“, — сказал Ленин. И прибавил, через несколько дней: — „на нашу пропаганду в Эстонии, мы, конечно, не будем жалеть средств“.
В это самое время правительство Эстонии тщательно заготовляло мирный договор с пунктом отказа от пропаганды. Вскоре Ленин с чистой совестью этот договор и подписал.
Да, с чистой совестью, это не оговорка. Напротив, Ленин изменил бы своей „совести“, своим принципам (которых он не скрывает, к тому же), если б, подписав действительно, отказался от пропаганды. Изменил бы себе и в другом случае: если б отказался подписать такое условие. В подобном отказе было бы признание эстонского правительства, как законного; а Ленин по совести не считает (и опять этого не скрывает) никакое правительство законным, кроме своего, „рабоче-крестьянского“.
Для нас, все это понимающих, хорошо осведомленных „совдепских“ политиков», так непонятна была наивная вера в «бумажку» со стороны эстонского правительства, что мы этой вере не верили. Мы решили, что есть какие-нибудь, нам неизвестные, обстоятельства, ввиду коих эстонское правительство вынуждено подписать мир с большевиками, т. е. подписать смертный приговор себе самому. Тем более, что срок исполнения не указан…
С тех пор прошло несколько месяцев. В совдепских газетах завелась постоянная рубрика «Наши дела в Эстонии». Товарищи подробно извещались о ходе коммунистической пропаганды, о близости водворения там «советского» правительства. А вот извещение уже не совдепской, а здешней, зарубежной. Газеты от 18 июля 20 г.
«Внутреннее положение Эстонии очень тяжело. Министерский кризис был вызван выступлением против смертных казней над коммунистами. Коммунисты развивают усиленную пропаганду. Образуются тайные советы рабочих депутатов. Не исключена возможность выступления советского правительства против демократической Эстонии».
Все это в порядке вещей, все идет нормально — с нашей точки зрения, «политиков нового типа». Вырвавшись из Совдепии, мы точку зрения не изменили, опыта нашего не забыли. Вот, разве, в чем только перемена: мы начинаем убеждаться, что напрасно подвергали сомнению наивность правительств, заключающих миры с большевиками. Кажется, наивности этой, вере этой в святость бумаги, подписанной большевиками — нет никаких пределов.
С ней, очевидно, нельзя бороться словами. Необходим опыт. И, главное, некоторое подобие опыта уже имели дипломаты и политики «старого» европейского мира. Не назвала ли Германия, в нужную ей минуту, подписанный ею договор — «клочком бумажки»? Крылатое слово это облетело всю Европу.
Правительство Вильгельма, как ни близко по духу и по форме к правительству Троцкого, — все же было европейское правительство. Какая же нужна сила слепоты и Божьего попущения, чтобы думать, что российско-азиатский Большой Кулак не сможет в любую минуту разорвать все подписанные им договоры?
Нет, очевидно, тут необходим дальнейший, — полный, — опыт. Не только политика, разлившись в жизнь, вырвалась из рук так называемых «политиков», но и сама жизнь, история, выходит за пределы человеческого разумения и человеческой воли. Мы вступаем в полосу Рока.
Не знаю я, где святость, где порок,
И никого я не сужу — не меряю:
Я лишь дрожу предвечною потерею
Кем не владеет Бог — владеет Рок.
Впервые: Свобода. Варшава, 1920. 23 июля. № 6. С. 1.
…Вскоре Ленин <…> этот договор и подписал. — 2 февраля 1920 г. Эстония подписала мирный договор с РСФСР.
«клочок бумажки» — выражение германского рейхсканцлера Т. Бетман-Гольвега (1856—1921), произнесенное 4 августа 1914 г. в ответ на напоминание ему английским послом в Германии о гарантиях нейтралитета Бельгии, после чего Англия объявила войну Германии. Выражение получило тогда широкую огласку.
«Не знаю я, где святость, где порок…» — З. Н. Гиппиус. Три формы сонета (1907).
- ↑ ничтожная величина (фр.).