Еще отрывки из Афинских писем
править1.
правитьКлеандр к магу Смердису.
правитьС душевным болезнованием беспрестанно помышлял я о несчастьях Азии, когда моровая зараза пожирала ее жителей; казалось, что боги в гневе своем хотели истребить род человеческий; но ужаснейшая месть их теперь постигла Грецию — страну, ненавистную Оромазду, стенящую под бременем жесточайших, неслыханных злоключений.
Бич губительный, невидимый, быстрый в течении своем, опустошавший области персидские, начал распространяться в Греции в то самое время, когда междоусобные несогласия раздирали злополучную страну сию и разоряли ее цветущие селения со свирепостью, превышающей и чаяние, и желание варваров. Кто в состоянии описать несчастия, нанесенные войной, и опустошение богатых провинций, претерпевающих не менее вреда от внутренних раздоров, как и от нападений внешних неприятелей? Возделанные нивы превратились в дикие пустыни; самые необходимые потребности для продолжения бедственной жизни едва находятся в главных городах областей.
Положение Афин ужасно: все жители Аттики собрались в сей город; усиливающаяся зараза свирепствует неукротимо. Хотя, живучи в Саламине, нахожусь в совершенной безопасности; но не могу защитить себя от внутреннего смятения, от мучительных помышлений, от болезненного сострадания: так странник, сидящий на берегу разъяренного моря, томится печалью, смотря на гонимые ветрами корабли, разбиваемые о подводные камни и поглощаемые свирепыми волнами.
Скажи, почтенный Смердис! Ты, который в уединении, посвященном вечному миру, наслаждается счастливым, утешительным беседованием с существами бесплотными, — ты, которого душа свободна, чиста и безмятежна! Скажи мне, на что злобному Ариманию дана власть нарушать порядок, господствующий в творениях великого Оромазда? Не по его ли влиянию человеческий разум, столь удобно развращающийся, отвергает спасительные правила, которые одни могут указать ему истину? Не по наущению ли сего злого существа люди уклоняются от путей добродетели, мучаются под игом затейливых прихотей и заблуждаются в лавиринфе опасных, нечестивых замыслов? Скажи, неужели за пагубное развращение, порожденное ненавистным влиянием злобного Аримания, позволено ему карать жесточайшими несчастьями виновных, которых сам он вовлек в преступления?
Вот неудобства, которых не могу решить! Научи меня познавать власть Оромазда и оправдывать благотворную любовь его. Несчастья, видимые мной ежедневно, погружают душу в мрачное, глубокое недоумение; часто воображение мое против воли предается мучительным сомнениям, когда рассуждаю о сих предметах.
В тихом только уединении, в котором ты скрываешься от мира, душа может возноситься к высоким таинствам; там, озаряемая великим Оромаздом, она отражает от себя немерцающий свет истины. С восхищением вспоминаю о моем путешествии в Бактриану, о собеседовании с тобой; но скорблю духом, мудрый Смердис: помышляя, что среди пленительных видов прекрасной страны, в которой обитаешь, печаль имеет к тебе доступ; скорблю тем более, что я виной твоего беспокойства.
Одна истинная ревность к службе более всех других причин привязывает меня к верному наблюдению выгод царя персидского. Какой бы жребий судьба не назначила мне — со спокойной твердостью потщусь перенести его. Я уверен, что высочайшее существо — которому от вас научился я воздавать чистейшее поклонение — сие бесплотное, невидимое существо, Оромазд — или какое бы ни дано было ему название — не может не быть вместе и сильным, и праведным, и благим; оно не может желать несчастья тому, кто усердно ищет средства сделаться ему угодным добродетельными поступками.
Мудрый Смердис! Я не столько ослеплен высокоумием, чтобы дерзнул питать мнение, не согласное с твоим, к чему бы, впрочем, оно ни относилось. Не могу довольно нарадоваться твоему усердию к благу Персии, твоему глубокому благоговению к великому монарху; однако ж, осмелюсь сказать, что Иппократ не заслуживает такого наказания[1]. Он муж знаменитый и по обширным сведениям, и по важны заслугам. Афиняне возносят его выше всяких благодетелей своих за его бескорыстие, за мужественное постоянство, за любовь к имени греческому; они такое же имеют к нему почтение, какое оказали бы Аполлону или Эскулапу, если бы сии боги сошли с неба для избавления их от настоящих бедствий.
Удивляться должно отказу его на предложения царя персидского. Такое богатство, такие обещания от величайшего монарха в мире могли бы соблазнить самую строгую добродетель; но Иппократ умеет противиться всему. Каждый перс увидит в сем поступке высокомерное упорство, потому что подданные великого царя, живучи под таким образом правления, которое греки зазывают рабским, повинуются не принужденно, с благоговением, из одной ревности, из одной любви к государю. Сей образ правления совершеннее всех прочих, если на престол сядет монарх, нашему подобный; но обычаи народов не одинаковы. Есть обстоятельства, которые в одних отношениях бывают весьма полезны, в других весьма вредны.
Кто воспитан в наставлениях свободной Греции, того ум необходимо соображается с сими началами. Следующие оттуда понятия о величии и добродетели противоположны тем, которые перс должен получать при воспитании. По крайней мере, так было до того времени, пока Греция удерживала еще древнюю свою славу; поступок Иппократа при сем достопамятном обстоятельстве напоминает славнейшие примеры добродетели греков. Кто превзошел их в любви к отечеству? Кто более отличился непоколебимой честностью, мужеством и бескорыстием?
2.
правитьСмердис к Клеандру
правитьНесмотря на твое происхождение от корня греческого, не сомневаюсь в привязанности твоей к нашей религии, также как великий наш монарх не сомневается в твоей верности к персидскому правительству. Беспокойства, упоминаемые в последнем письме, служат новым доказательством почтения твоего к нашей вере, которой сокровенности желаешь проникнуть для того, чтобы удалить все сомнения; но, любезный Клеандр! Сего сделать не можно. Начало Аримания, власть его и отношения к роду человеческому суть таинственны, непостижимы; ум просвещеннейший теряется в сих изысканиях, ужасается и встречает препятствия непреодолимые; одно созерцание Оромазда озаряет его истинными утешительными и обогащает восхитительными познаниями. Не удивляйся тому и будь уверен, что недоумие твое о естестве зла никогда не объяснится; непроницаемый мрак окружает его.
Как сладостно оку, утомленному дикими предметами или внимательным рассматриванием множества различным частей, составляющих многосложную машину; как сладостно взирать на цветущий луг, на лазуревое небо! Подобным чувствованием наполняется дух наш, когда из области Аримания перенесется к размышлению о благодетельном Иездане[2], когда перейдет от смешения к порядку, от вражды к миру, от творца зла к источнику блага.
Тебе известны истины, открытые мудрым Зердустом; они суть эмблемы божества, чистейшие, нежели священный огонь, хранимый в храме Бактры. Будь твердо уверен, что род человеческий получит награду в будущей жизни. Ангелы, стрегущие мост, через который смертным переходить должно, положат на весы каждое из наших деяний. От нас самих зависит, утвердить или разрушить свои надежды, свое счастье.
«Как! — скажешь ты, — разве Ариманию позволено будет наказывать тех, которых сам он обманул, ввел в заблуждение?» Не сомневайся в том; заслужившие развратной жизнью наказание подлежат власти злого начала. Когда Оромазд оставляет несчастных смертным, в ту минуту Ариманий берет их под свое владычество, так точно, как тьма заступает вместо света, когда лучезарный Мифра скрывается за горы.
Для нас довольно знать, что Ариманий есть враг наш и желает торжествовать над нашей слабостью; на что доискиваться его начала? На что осведомляться о причинах его господствования? Разве нельзя возлагать упования на судьбы небес, не проникнув их таинств? Мы хотим достигнуть границ пространства неизмеримого, хотим слабым воображением перелететь за пределы времени и познать естество вечности; хотим проникнуть в сокровенные свойства добра и зла, их начало и продолжение; но тысячи томов написаны о сих предметах — и высокие истины не открыты; суетное дерзновение смертных никогда не поднимет таинственной завесы.
Премудрый Остан — которого ум уподоблялся росе небесной, освежающей засохшую землю — живучи между нами, наполнял божественным восторгом души слушателей, всегда жадных внимать ему, всегда счастливых его наставлениями. Ему известны были непременные законы природы; но он не дерзал изыскивать их причин начальных. Он учил, что стихии и существа, из них составленные, зависят от власти Иездана и управляются законом непременным, необходимым; но боги даровали на волю, озаряемую разумом; сия воля научает нас избирать добро, избегать зло и не мучить себя сомнениями в том, чего не можем постигнуть. Прощай.
Еще отрывки из Афинских писем / [Пер.] М.К-ий [М. Т. Каченовский] // Вестн. Европы. — 1804. — Ч. 16, N 13. — С. 43-52.