По поводу статьи о современном украйнофильстве (Русский Вестник, 1875, февраль), считаю долгом заявить, или лучше сказать повторить, и мое мнение об этом странном направлении некоторых наших украйнолюбивых деятелей, выбивающихся из сил чтобы как-нибудь достигнуть своей фантастической цели. Не стану впрочем входить в подробный разбор этого направления; автор вышеупомянутой статьи весьма верно выставил всю недобросовестность ратоборцев украйнолюбства. Ограничусь только указанием самых главных и существенных его пунктов, имея в виду преимущественно наш Запад и Юго-Запад, так как, по одинаковости их обстоятельств, состояние одного обыкновенно отражается на другом. В том же смысле как теперь я уже высказался несколько раз (особенно в статьях: Голос из юго-западной Руси, Русское Слово, 1859 года; О русском языке, Современная Летопись, Москва, 1863 года и О послании Поднепрянина к Киевским Болгарам и Сербам, Киев, 1864).
Что такое украйнофильство? Если б то была только любовь к Украйне, как своей родине, то любовь эта была бы делом добрым; но беда в том, что наше украйнолюбство страдает иногда довольно болезненным избытком; в своем избытке оно болезненно потому, что какая-то горсть любителей своего уголка, называемого Украйною, воображает подчинить своим вкусам и весь наш Запад и Юго-Запад. Дело вот в чем. Известно, что наши западные соседи, после вековых усилий, успели сильно подавить наш южно-русский (а равно и западно-русский) народ в западной полосе; но эти успехи не довершились и были прерваны, благодаря воссоединению всего нашего Запада с центральною Россией и образованному, богатому литературою обще-русскому языку. Продолжать прежнюю систему действий нет для них теперь никакой возможности, и вот, издалека пущена в ход другая система (подобная ей впрочем и прежде неоднократно употреблялась ими в дело). Теперь сочинители этой системы желали бы ослабить православное русское население нашего Юга и Юго-Запада, ограничить его письменность и обучение только его просторечием и проводя в нем всевозможными инсинуациями вражду к центральной России. В такт с этими прямо гибельными для нас желаниями наших соседей, к тому же направляли свои довольно странные усилия и некоторые наши любители Украйны. И вот, в этом и состоят главные, излюбленные ими пункты. Конечно, эта искусственная система обнаруживает изворотливую ловкость в своих авторах; но зато она обнаруживает и некоторую недалекость в наших земляках: они накинулись на эту систему как мотыльки на пламя горящей свечи, воображая что совершают для нас дивно благотворный подвиг. Остановлюсь преимущественно на усилии некоторых любителей Украйны, направленном против русского языка; что касается прямых и косвенных выходок против центральной России, то касаюсь их только мимоходом, в немногих словах, так как об этом вопросе я уже высказал мой взгляд довольно подробно в вышеупомянутой статье О послании Поднепрянина к Киевским Болгарам и Сербам, стр. 15-51. {Для образчика подобных выходок укажем только на два примера:
1) Львовское Слово, которое сочувственно относится к России и к русскому языку, некоторые любители Украйны стараются всячески унизить, тогда как какой-то галицкой мнимой Правде враждебной России, расточают похвалы, или если и указывают в ней на некоторые недостатки, то только на второстепенные, возможные в каждом периодическом издании, но отнюдь не на ее общее направление, неприязненное России. По нашему мнению, о подобном издании или вовсе говорить не стоит, или если говорить, то нужно указать на то что оно враждебно России. Не имея возможности унизить направление львовского Слова, наши деятели украйнолюбства усиливаются по крайней мере очернить самого издателя. А все из-за чего? Из-за того что издатель сочувственно относится к России и к целому шестидесятимиллионному русскому народу, а не к одной Украйне, которая, правду сказать, для нас безразлична. Но напрасно украйнофилы бегают и хлопочут чтоб унизить Слово, мешающее их пигмейским затеям. Пока Слово сочувствует России и всему русскому народу, и мы будем ему сочувствовать.
2) Другим образчиком может быть композиция Хмары на южно-русском просторечии. В этой композиции автор хотел выставить в самых темных красках одного воспитанника Киевской духовной академии, уроженца северной России. Заниматься разбором подобных композиций не стоит. Заметим только, что в период нашего воспитания, мы постоянно встречали самые прекрасные типы молодых людей из уроженцев северной России и постоянно остаемся в убеждении, что для общего нашего блага нужен у нас между Севером и Юго-Западом постоянный взаимный обмен умственных сил и деятелей. Мы желали только знать: неужели автору Хмар не жаль времени и труда, потраченных на эту жалкую работу? Писать подобные сочинения то же самое что заниматься ябедами и крючкотворством.}
Наши любители Украйны, как нам кажется, усиливались так повести дело, чтобы вытеснить обще-русский язык и учебники на обще-русском языке и как-нибудь ввести учебники и объяснения только на южно-русском просторечии, по крайней мере в элементарных школах. Чего не говорено было, лишь бы достигнуть цели? Прежде всего старались уверить, что обще-русский язык в элементарных школах непонятен. Что сказать об этом уверении? Можем сказать смело, что эта ссылка на непонятность обще-русского языка и элементарных учебных книг на обще-русском языке в первоначальных школах несправедлива. Обще-русский язык учебных книг в элементарных школах у нас не только понятен детям, но часто даже понятнее южно-русского жаргона, выдумываемого некоторыми нашими любителями Украйны, так как южно-русское просторечие не одинаково в разных полосах южной и юго-западной России. Конечно, для начинающего учиться будут и на обще-русском книжном языке встречаться слова и понятия неизвестные, точно так же как они были бы, и притом несравненно в большем количестве, на придумываемом южно-русском просторечии; но для того, чтобы эти редкие непонятности сделать понятными, существуют объяснения, а эти объяснения слов и фраз никто не воспрещает сделать, если это действительно нужно где-нибудь в глуши, и на местном просторечии; никто же не воспрещает, если кому угодно, читать и какие-нибудь композиции на южно-русском просторечии. К чему же, спрашивается, хлопотать и суетиться о каком-то формальном, систематическом двуязычии в обучении на нашей Русской земле, где в среде главного ее народонаселения вовсе нет того двойства, которое действительно мы находим в некоторых других странах? Прибавим еще, что во многих, очень во многих первоначальных школах, вовсе не потребуется даже и этих объяснений русских слов и фраз на местном просторечии, потому что в них дети прекрасно все понимают без всяких переводов на местное просторечие. Вводить для них лишние объяснения даже этих отдельных слов и фраз на местном просторечии, значило бы просто только замедлять ход их обучения и толочь в ступе воду. Говорю это твердо, потому что весьма хорошо знаю, как не только сотни вместе со мною, но, подобно мне, тысячи детей, говоривших до 7-8 лет только на местном южно-русском просторечии, начинали потом учение, без малейших затруднений, по книгам на обще-русском языке и все понимали также как понимали бы их дети живущие в центральной России. Мало того, я думаю, что большинство детей нашего Запада и Юго-Запада даже лучше будет понимать простой книжный обще-русский язык нежели дети некоторых отдаленных северных губерний, знакомые только с местным просторечием. Так было на нашем Юго-Западе (и Северо-Западе) даже до тридцатых годов, когда на всем пространстве его существовали только польские светские училища, русские же училища были только духовные, и когда, смело можно сказать, во сто раз меньше было возможности учиться на русском языке. В настоящее же время, когда средства образования значительно увеличились, когда существует столько училищ и столько учебных руководств, когда русский язык так распространен даже в отдаленных западных губерниях, было бы признаком некоторой неискренности уверять что русский язык непонятен в школах, что нужно вытеснить его и заменить каким-то новосочиняемым южно-русским книжным языком. В других странах, где даже главное народонаселение бывает очень разноплеменно, и где языки на которых оно говорит совершенно чужды один другому, как например, мадьярский или немецкий русскому, конечно, большею частью обучают сначала на местных языках или наречиях; но у нас, в областях западных и юго-западных, где сплошное народонаселение почти все славяно-русское, стыдно для устранения обще-русских учебных книг и объяснений, для ограничения этого народонаселения какими-то, кем-то составленными жаргонными книжонками, прибегать к уверениям будто обще-русские элементарные книги не понятны. И одной этой понятности общерусских учебных книг достаточно для доказательства неуместности введения какого-то двойственного книжного учебного языка.
Но мы и не вправе устранять обще-русские учебные книги и заменять их какими бы то ни было другими; потому что обще-русский или просто русский язык также наш, как и жителей северных: он выработан совокупными трудами нашего Севера, Запада и Юга. Это не великорусский только, а общий русский язык, язык культурный, которым каждый сколько-нибудь грамотный будет и должен будет пользоваться во всевозможных случаях практической жизни.
Из того что южно-русское наречие отличается чем бы то ни было от великорусского, ровно ничего не следует относительно нашего образования. Различие между ними может быть предметом филологического исследования для тех, кого это интересует; но оно нисколько не мешает и не должно мешать употреблению одного обще-русского языка в области школьного обучения. Кому угодно, может себе что-нибудь читать на южно-русском просторечии; если изредка бывает действительная необходимость в объяснении слов и фраз русских на местном просторечии, она может быть уважена; но из-за личных вкусов усиливаться изменить целую систему обучения и устранить из школ общий всем нам и понятный русский язык, было бы безрассудно. Подобные притязания всегда казались нам тем более странными, что при серьезном отношении к делу, никто из родителей самого простого звания не пожелал бы, чтоб обучение их [детей] было на южно-русском просторечии.[1] Скорее они пожелали бы, чтобы в состав обучения на обще-русском языке входило и церковно-славянское чтение.
Далее, и из того что некоторые иностранцы говорят иногда о составлении учебников для элементарных школ только на местном просторечии, нисколько не следует что и мы непременно должны следовать их мнению. Их историческая жизнь, этнография, рознь в языках и наречиях и многие другие обстоятельства могут быть вовсе не сходны с нашими; с какой же стати мы непременно должны им следовать, когда, с одной стороны, русский язык принадлежит всем нам и понятен на всех инстанциях обучения, а с другой — недоброжелатели России только и жаждут как-нибудь проводить рознь в среде главного и огромного ее народонаселения. Чужими взглядами в подобном вопросе, по моему мнению, нужно пользоваться очень осторожно; иначе легко можно дойти до результатов, для нас печальных, а для других, быть может, очень желанных и отрадных. Впрочем, если уже ссылаться на иностранцев, то следует иметь в виду не мнения которые случайно высказаны кем-нибудь, но действительное положение дела, а в образованных странах Европы языком преподавания служит один общий всему народу язык. В Германии, также как и во Франции, есть много местных говоров; но ни там, ни тут никакое местное наречие не оспаривает прав общего языка, и немецкий язык для всех немцев есть общий, равно всем родной и дорогой язык национального единения и образования, как французский для всех французов.
Наконец, мы не можем и не имеем права настаивать на том, что прямо клонилось бы к неестественному внутреннему отдалению западных губерний от центральной России, к отнятию у них одного из источников их внутренний силы, сообщаемой нашим прекрасным русским языком, и затем к соделанию из них удобнейшей жертвы для различных пропаганд. Мы уже знаем результаты этих пропаганд в наших западных губерниях. Неужели же мы не поймем, что выбить их можно только силою нашего образованного русского языка на всех инстанциях обучения, и что всякая путаница в этом отношении только упрочит навсегда эти неблагоприятные для нас последствия былой пропаганды. Не можем не вспомнить при этом прекрасного дела гр. А. Д. Б--ой; разумеем основанное ею почти в самом центре одной из юго-западных губерний женское училище. Вот что собственно могло бы оградить и упрочить на будущее время положение нашего несчастного Запада и Юго-Запада; это — живое и основательное усвоение в школах прекрасного русского языка девицами всякого звания и состояния, которые из школ перенесли бы его и в свои семейства, а не эти злосчастные выходки мнимых украйнолюбцев, творимые под камертон наших же недоброжелателей. Вот что, по нашему глубокому убеждению, достойно признательности и подражания. Только русская литература и русский язык могут там вытеснить собою язык до сих пор господствовавший почти во всех сколько-нибудь образованных слоях народонаселения.[2] Выдумывая же хлопоты о каком-то формальном введении в элементарные школы какого-то южно-русского жаргона, которого, как литературного, официального и общего, одинакового нет и быть не может, усиливаясь постоянно объяснять различие между центральною и юго-западною Россией, рекомендуя какие-то официальные переводы при обучении с русского на южно-русский и с южно-русского на русский язык, мы только способствуем тому чтобы продлить, а может быть и увеличить пассивное состояние нашего православного русского населения в западных губерниях пред чуждым нам и иноплеменным населением. К чему же нам раздроблять и запутывать дело обучения, к чему расстраивать его гармонию, когда никто же не мешает, как мы сказали, и при нынешнем книжном единоязычии, если это действительно в некоторых местностях нужно, объяснять какие-нибудь русские слова или фразы на местном просторечии? хотя снова прибавлю, это далеко не так часто нужно как иные господа хотят нас уверить.
Напрасно мнимые украйнолюбцы, чтобы придать себе больше значения, прибегали к таким уверениям, с которыми могут примириться только люди незнакомые с положением нашего русского Запада. Суетясь о каком-то двойстве первоначального обучения, наши мнимые любители Украйны хотят играть роль народолюбцев и рисуют себя как деятелей народного блага; для вящего успеха, они уверяют, что прежние идеи о значении русского языка для нас уже старые и должны уступить место идеям новым, о подавлении русского языка каким-то новосочиненным жаргоном. Слыша подобные самовосхваления, кто-нибудь готов подумать, что для нашего блага и в самом деле нужно устранить русский образованный язык в первоначальных школах. Но когда вникнем в дело, то окажется что это ни больше, ни меньше как самообольщение. Почему же, в самом деле, наше благо невозможно, если мы будем продолжать дело обучения по русским и церковно-славянским книгам? Почему наше благо невозможно, если мы будем напоминать не о том чего жаждут наши недоброжелатели, а о том что действительно для нас нужно, а именно о единстве с центральною Россией, где мы постоянно имеем крепкую точку опоры? Напротив, по нашему убеждению, нельзя ни на минуту сомневаться в том, что возникло бы много зла для нас, если бы мы позволили себе увлечься странными, откуда-то и кем-то навеянными притязаниями на ломку в самом естественном ходе нашего обучения. Зло произошло бы во-первых, от раздробления наших сил; во-вторых, мы повредили бы себе каким-то насильственным придумыванием особого, низшего учебного жаргона, когда его нет и когда есть для всех нас один образованный русский язык; далее мы повредили бы себе ослаблением авторитета русского языка и самого употребления его в западных губерниях, без чего там и все православное русское население неизбежно утратит свою нравственную силу. Наконец, как мы выше сказали, мы повредили бы себе неописанным хаосом как в школах, так и в жизни. В большинстве школ не только не поймут этого жаргона, но и отнесутся к нему с ропотом и неудовольствием, как чему-то дикому и совершенно лишнему. О путанице какая вышла бы от этого прихотливого притязания в жизни и говорить нечего: не странно ли, в самом деле, в стране где все православно-русское народонаселение, сколько-нибудь образованное, говорит и пишет на русском как на своем языке, где и в практической и официальной сфере другого языка и быть не может, домогаться нарушить нынешнюю гармоническую и однохарактерную систему обучения введением книжного двуязычия, которого мы никогда не знали и о котором мы всегда думаем и будем думать как о чем-то неслыханном? Словом, от притязаний, о которых у нас идет речь, произошли бы бедственные последствия, которые всегда и везде обыкновенно происходят от нарушения господствующего, естественного хода жизни и дела.
Неудивителен был бы подобный хаос там, где он неизбежен при действительной резкой разноплеменности, разноязычности и разноверности между главными массами народонаселения, например, между турками и болгарами. Но нам, нарочно, да еще с болезнями рождения, усиливаться произвесть раздвоение, которого нет, нам, из подражания и угождения завидующим нашему единству и пускающим в нашу среду всевозможные крамолы, усиливаться создать раздвоение в существующем единстве обучения едва ли разумно. Да и как будто в самом деле каждое наречие может сделаться общим литературным языком, и особенно, когда мы уже выработали для себя общий литературный, образованный, книжный язык? Как будто в самом деле нам возможно и нужно устроить два литературные языка? Можно себе что-нибудь читать на каком угодно южно-русском просторечии, если это кому-нибудь нравится; но это дело частное, дело личного вкуса. Из того же что кому-то угодно было поскорее написать какие-то книжонки на южно-русском просторечии, и потом бегать, суетиться и хлопотать о том чтоб уверить, что вот есть у нас, дескать, и другая литература, нарочно посвящать страницы периодического издания разбору этих книжонок, как произведений действительно литературных, смешно было бы делать вывод что, из угождения этой непрошенной хлопотливости, мы должны отказаться от одной из самых существенных и постоянных стихий нашего обучения и образования, хотя бы то и низшего. Все эти композиции на южно-русском просторечии, которые решительно не могут быть общими, не литература, а изделия форсированные и искусственные. А потому никогда они не могут заменить обще-русского языка на всех инстанциях обучения.
Что касается старой идеи о русском языке и новой, то после того что выше сказано, ответ на этот довод был бы излишен. Заметим только, что было бы признаком некоторой ограниченности, если бы русские жители нашего Запада и Юго-Запада, из обыкновенного в наше время увлечения идеями выдаваемыми за новые, стали колебать авторитет своего же русского языка на низших инстанциях обучения, а затем и в общем употреблении, то есть если бы мы сами же подкапывали под собою то, что составляет один из источников нашей силы. Было бы легкомысленно, если бы мы измеряли основы народной жизни и благосостояния какими-нибудь идеями потому только, что их выдают за идеи новой работы. Основы жизни имеют и должны иметь силу не только на столетия и тысячелетия, но и навсегда. Еще неизвинительнее было бы, если бы мы, из желания роли, позволили себе эксперименты над народным образованием, которые не выдержат строгой и беспристрастной критики. Впрочем, чтобы наши слова не показались бездоказательными, припомним, что подобное самовосхваление новостию своих идей уже употреблял кой-кто в шестидесятых годах, хотя оно скоро было оценено по достоинству. В 1861 году, в одном из наших столичных журналов была напечатана статья Национальная Бестактность, в которой, между прочим, доказывалось русским галичанам, что они напрасно поручают обучение народа своему духовенству, что гораздо лучше все дело заботливости о галицко-русском народе и его образовании поручить лицам сторонним. Чтобы придать этой статье побольше весу, люди усиливающиеся подавить русских галичан стали везде уверять, что это голос молодой или новой России, то есть, употребляли именно тот же самый маневр, который и теперь усиливаются пустить в ход некоторые люди, лишь бы сколько-нибудь выставить в выгодном свете странные выходки свои против русского языка и центральной России. Каждый понимающий дело очень хорошо знает, что почти единственными учителями русского народа в Галиции могут быть или галицко-русское духовенство, или лица, выходящие из его среды, так как почти все стоящие сколько-нибудь выше простого народа приняли другой язык, другую народность и другое вероисповедание. Что же вышло бы, если бы русские галичане увлеклись советом автора Национальной Бестактности, и поверили, что совет его и в самом деле уже потому и разумен, что назван голосом молодой России? К таким приемам могут прибегать гостинодворцы, для скорейшего сбыта своего товара, но не деятели народного образования.
Заключим же наше пояснение общим примечанием и повторением главных положений: по нашему глубочайшему убеждению, воспитанному не только под родительским кровом, но и долговременным изучением вопроса, помыслы украйнолюбцев об устранении русского языка и русских учебников, да еще о какой-то неизвестной нам южно-русской литературе — вопрос жизни и смерти. Не эти зловредные благожелания нужны нам, а полное единение с центральною Россией, русские учебные книги на всех инстанциях обучения и такой взаимный обмен умственных сил и деятелей между русским Севером и русским Юго-Западом, который бы наилучше упрочивал наше единство с центром России. Всегда и крепко должны мы помнить, что эти три пункта должны быть барометром нашего развития и безопасности на будущее время от всевозможных пропаганд, подобных тем, какие мы уже испытали в былые времена; что без этих условий жизни Запада и Юго-Запада, мы уцелеть не можем. Говорим это потому, что всегда и впредь не будет недостатка и в зложелательных нам людях, и в жертвах их ловитвы, говорим потому, что те и другие будут придумывать всевозможные доводы, лишь бы нас как-нибудь разобщить и уединить, и потом тем удобнее повлечь куда угодно. Считаю долгом заявить это еще раз навсегда, как истый автохтон нашего Юго-Запада, как сознающий его прошлое и нынешнее положение и от всей души желающий ему блага.
- ↑ Знаем это положительно, как факт.
- ↑ Дай Бог, чтобы подобных женских училищ явилось еще хотя по два, по три в каждой юго-западной губернии, особенно подальше к западу; лишь бы в них были хорошие русские библиотеки, хороший надзор и учили бы хорошо русскому языку и русскому произношению. Не нужно много проницательности чтобы выразуметь всю важность подобных училищ, а равно и всю бесполезность украйнофильских тенденций; стоит только знать существовавший до недавнего времени широкий факт и вдуматься в его последствия. Известно, что на нашем Юго-Западе почти все, особенно по селам, знают больше или меньше местное южно-русское просторечие. Но на нем говорили и говорят только в самых низших слоях общества или в разговоре с прислугою; в сферах же сколько-нибудь образованных, или считающих себя образованными, обыкновенно употребляли только язык польский; так было даже в семействах православного духовенства, с редкими исключениями. Понятно теперь, какое следствие вышло бы и что именно мы упрочили бы и на будущее время, если бы мы поколебали авторитет обще-русского языка хотя бы-то и на низшей ступени обучения, и перепутали это обучение выдумываньем и введением какого-то несуществующего общего и культурного южно-русского просторечия… Не даром даже в Галиции, в одном периодическом издании называют украйнофильство скверною раною на теле русском, выкликанною вражьими забегами… (Зоря коломыйска, 2, Воспоминания о Луке Данкевиче, стр. 14—16).