Михаил Первухин
правитьЕлка
правитьВполне понятно, что это было не летом, а зимою. Вполне понятно, что это было именно перед рождественскими праздниками или во время их, а не на масленице, и не Великим постом, потому что все это вышло из-за елки, а елку никто не устраивает летом…
Впрочем, я лучше стану рассказывать так, без предисловия. Незадолго до праздников рождества, как-то придя домой со службы и пообедав, я кейфовал, сидя в своем кресле.
Я замечал, как в такие минуты всегда почему-то являются разные фантазии, иногда совсем странные. Так было и в этот раз. Сидел я покуривая, мечтательно глядя в окно, и вдруг заговорил.
— А знаешь что, Маруся? — сказал я.
Маруся — это моя жена, с которой мы жили в то время уже года четыре — пять.
— Знаешь, что? А что, если бы мы… Ну, если бы мы устроили елку под рождество?
— Елку?! Опомнись. Ты нездоров, что ли? Голова болит? — переполошилась моя Маруся. — Я за доктором Ивановым съезжу, право… А ты термометр поставь… Ей Богу! Может быть, дать тебе выпить чего-нибудь? Чего бы только? Малины…
— Оставь, пожалуйста! Я самым серьезным образом говорю…
— А я не серьезным? Я еще более серьезным образом! Право!
— Ну, ладно, будет довольно! Видишь ли, я все-таки думаю, что мы с тобою могли бы устроить елку, — нерешительно сказал я.
— Для кого? Для детей? Для наших детей?
В последних словах звучало немало сердечной горечи, — и я понял, что мое невинное предложение затронуло в маленьком, но горячем сердечке Маруси какую-то больную струнку.
Действительно, детей у нас не было, — и Маруся довольно часто, переглядывая страницы местных газет, на которых попадались объявления о желании отдать «порядочным» людям ребенка вместо собственного сына или собственной дочери, — тяжело вздыхала и после подолгу смотрела вдаль затуманившимися глазками, точно в этой неведомой дали она видела этого желанного собственного ребенка.
— Почему же надо елку делать непременно для наших детей, Маруся? Почему нельзя сделать ее для других детей? А? Скажи, пожалуйста! Я уже не говорю о том, что, ведь, в сущности, мы могли бы устроить елку и для самих себя… Помнишь эту немецкую гравюру, которая в «Ниве» за прошлый год была напечатана? «Елка лесничего», кажется. Елка, маленькая, понятно, но как следует, со свечками. Перед нею седобородый папа Фриц с трубкою в зубах, и пара таксиков, премиленьких таксиков, растаскивающих свои подарки с елки, — сосиски… Помнишь? У папа Фрица нет никого, кроме его самого и его собак, ну, он и делает елку для себя и для собак. Для себя и для своих собак, Маруся!
— Удивительно интересно! Старый дурак этот твой папа Фриц, и только!
Ничего умнее придумать не мог. Да притом же… Что же, с улицы ты собак приведешь на нашу елку? Хозяйского Шарика, Султашку… Кстати, этот Султашка вчера у нас из прихожей ветчину стащил.
— Нет! Зачем собак?! Можно для детей… Например, что бы ты сказала, если бы мы устроили у себя елку и созвали сюда всю дворовую мелюзгу? Сколько радости на детских наивных личиках, сколько счастья, неподдельного счастья в маленьких, но благодарных сердечках!
— Это для святочного рассказа теплые фразы потрогательнее подбираешь? А ничего, ничего, довольно удачно! Как это ты сказал? Сколько неподдельной радости, сколько искреннего счастья… Знаешь, я нахожу, что у тебя бесспорный талант. Право! — заговорила энергично Маруся. — Хорошо! Пусть будет по-твоему. Мы устраиваем елку для всей дворовой мелюзги. Во первых, мы позовем детей Курильцевых, тех самых, которые третьего дня разбили у нас камнями стекла, а когда ты пошел к их родителям… Впрочем, ты сам отлично помнишь, что из этого вышло… Потом во дворе есть прачкина Варька. Но она только что научилась ползать, и твоя елка едва ли доставит ей удовольствие. У дворника есть Петька, но его я к себе не пущу, так как боюсь, чтобы не пропали твои или мои часы. У Головановых скарлатина. Есть еще…
— Довольно, ради Бога, довольно! — замахал я руками на Марусю. — Будет, не надо… Беру свои слова назад. Не нужно Варьки, Петьки, Курильцевых, Голубковых, Головановых…
— Ага! Я же говорила?! Ты всегда так! Скажешь, не подумавши, а потом и сам сердишься. Ну, для кого же елку мы можем устроить? Ну говори! Для кого?
— Для кого? И в самом деле… Но знаешь, Маня? Я на тебя рассчитывал в этом вопросе! Я решил так: моя идея устроить елку. А ты придумаешь уже, для кого именно, и как. А ты вместо того накинулась на меня!
— И вовсе я не накинулась. Сам накинулся, а на меня говоришь. Все вы мужчины…
Маруся сдавалась. Я это знал по тону ее голоса, по тому, как она стала глядеть задумчиво на меня, как она покинула свой насиженный уголок и перебралась поближе ко мне.
— А знаешь, я придумала для кого устроить елку. Знаешь, для кого? — оживленным голосом сказала она, совсем вплотную придвигаясь ко мне и заглядывая мне в глаза. — Знаешь, для каких детей? Для детишек Оли Загорской! Вот для кого! Во-первых, Оля такая славная, и мы так дружили с нею в гимназии, во-вторых… Ты же знаешь, у этих детишек нет отца… И потом, они такие несчастные, такие жалкие… Ты подумай только: у них иногда есть нечего, положительно куска хлеба нет! О елке они и мечтать не смеют, эти дети, И вдруг у них елка! Они с ума сойдут. И Оля сама… Неужели ты Олю забыл? Еще тогда ты нашел что она такая милая, и если бы ее принарядить… Ну, вспомнил теперь? И елку мы устроим не у себя, негде положительно, а у них, в этом захолустье. Предупредим Олю, что мы приедем к ним вечером под праздник. Ну, и привезем елку…
— Это мы по городу будем везти елку? Надо убрать ее. Не там же убирать, при детишках? Вези сама. Я не согласен!
— Пустяки! Да и это уладим после, как-нибудь устроим. Понятно, не будем везти разубранную елку по городу. Устроим как-нибудь. Важно решить дело в принципе, ты же сам так говорил всегда, Витя, а там все устроится… Детали не важны.
Кончилось тем, что в тот же вечер мы пробродили по городу до поздней ночи, покупая там орехи, там золотую и серебряную шумиху для золоченья и серебренья орехов, там картонажи, там пряники и конфекты.
Моя Маруся была счастлива, и только вздыхала при виде какого-нибудь ребенка, которого привели в роскошный магазин, чтобы он сам себе выбрал игрушки к празднику. В такие моменты я старался занять внимание ее, указав на необходимость выбора какого-нибудь украшения для елки, и это удавалось.
Весь этот вечер, да и не один последующий, мы с Марусею провели точно в раю, забавляясь как дети, планами устраиваемой елки. Сначала мы решили сделать ее в сочельник, и Маруся отправила меня к Оле с сообщением об этом. Молодая женщина удивилась, и, кажется, очень мало обрадовалась. Потом мы перерешили; в сочельник к нам должна была приехать мать моей Маруси, и оставлять ее одну было бы неудобно. Тогда Маруся отправила меня снова к Оле с заявлением, что мы будем с елкою вечером на первый день праздника. Это, как я видел, совсем смутило Загорскую, но сказать что-нибудь она не решилась.
Дня за два до праздника, когда я воротился домой со службы, я по обилию галош в прихожей убедился в присутствии тещи. Спокойный и довольный, я вошел в столовую, и… И удивился, увидев на лицах обеих женщин следы какой-то бури: у моей Анны Ивановны все трясся подбородок, и глаза никак не хотели глядеть прямо на меня, а на хорошеньком личике жены были видны следы только что пролитых обильных слез.
Добиться от Маруси сообщения, что именно случилось — покуда ей самой не придет в голову высказаться, невозможно, и потому решил молча ждать разгадки странного явления. Маруся ничего не ела и только тяжко вздыхала, кусая алые губки и поднося платок к заплаканным, красным глазкам. Она не говорила ни слова, зато ее мать, эта милая старушка, не умолкала ни на секунду. Мне показалось странным, что все ее речи вертелись около одного пункта: мужчины поголовно развратники, у каждого женатого мужчины имеется непременно одна, а то и две незаконные семьи, мужчины хитрят и обманывают своих законных жен, а незаконным детям готовы отдать душу, все жалованье и… и устраивать елки.
Во время этих длиннейших разговоров я чувствовал инстинктом, что они прямо и непосредственно касаются меня и Маруси, но никак не мог объяснить себе, каким именно образом. Отобедав, теща кинула мне пренебрежительно:
— Спасибо, за все спасибо! Не думала я, Виктор Сергеевич… Ну, да теперь такие времена… Оставляю вас с Марусей, Как-нибудь сговоритесь!
— Да о чем?
— О чем? Ну, о том же! О детях!.. О ваших детях.
— Маруся! — не выдержал я. — Скажи же хоть ты, в самом деле. Что случилось? О каких это моих детях говорит твоя мать?
— А ты не знаешь? Тогда зачем и говорить… Ах, Витя, Витя!..
— Да говори же! Я требую, наконец. Что за черт…
— Прошу не оскорблять мою маму! Я у нее найду приют. Она обещала взять меня к себе. И если ты не дашь паспорта…
— Какого паспорта? — закричал я, хватаясь за голову.
— Ну, да! Не буду же я жить с тобою, раз я знаю о существовании этих твоих детей, этой твоей семьи?
— Какой? Господи, Боже! Ты больна? Да говори же!
— А я еще так верила тебе. Знаешь, Витя! Я верила в тебя, как в Бога. Это грех, и вот, Господь покарал меня! Но за что?.. А я ласкала этих детей, я целовала эту… Эту грязную тварь! О, я лучше бы ей глаза выцарапала бы, ей, этой противной лицемерной Ольге. О-х! Ооо!
— Но расскажи же мне…
— Тебе рассказывать? Еще чего недоставало?! Что же я расскажу? Это ты должен рассказывать, ты, ты, ты! Ты, а не я! Как ты связался с нею за моею спиною, с этой змеей… Да, да! Змея она! Я теперь все поняла. Все! Слышишь ты?! Я все поняла, и теперь меня не обманешь. Да! О-о! Спасибо мамочке, она мне глаза раскрыла… А то я с радостным сердцем поехала бы к ним, к этим… Я бы елку для них устраивала. Я бы целова-а-а-а-ла…
— Ты это о Загорской говоришь, Муся? Да я…
— Не клянись! Я все равно не поверю. Мамочка никогда не обманывала, а она почувствовала сердцем, что у нас тут происходит. Она предчувствовала! У нее душа болела. И первые ее слова были: говори, что у вас тут случилось? Ну, я и сказала про елку… Она так и обмерла. Спрашивает меня, похожи на него эти дети? Нет, прямо говори: похожи?! О-о!
Уверяю вас, мне стоило немало труда успокоить мою Мусю. Она не верила мне, — и когда я приводил ей неопровержимые доказательства, — она растерянно смотрела на меня и робко говорила: но как же мамочка? Я ничего понять не могу. Я мамочке верю…
Я говорил, что в городе, из которого Ольга Загорская не выезжала ни разу в жизни, я живу только год, так что дети ни в коем случае не могут быть моими, ибо я-то в нем сам живу первый год. Я говорил, что в то время, когда они, эти дети появлялись на свет, я жил на другом конце России. Я говорил, что она же, моя Маруся, сама познакомила меня с Ольгою, что и теперь устройство елки именно для Загорских было не моею, а ее инициативою, что ездил я к Ольге по ее, Марусиным приказаниям.
Маруся все слушала, но после принималась плакать, тяжело вздыхать. Успокоилась она только тогда, когда я поклялся перед иконою в правдивости сказанного, в полной непричастности к Ольге Загорской и ее детям. Когда, произнеся требуемую клятву, я обернулся, — мне показалось, что я вижу нашу горничную, навострившую уши, но полчаса спустя, сидя за чаем, я уже забыл про это.
— Вас дама спрашивает! — доложил мне на другое утро курьер нашего управления.
— Вероятно, Маруське что-нибудь понадобилось! — подумал я, отрываясь от работы, и пошел в приемную.
— Бедный мальчик! — услышал я при входе в темноватую приемную чей-то трагический шепот.
— Бедный мальчик! И у него столько самообладания, столько терпения! Ах, Витя, Витя! Что ты с собою сделал, мой милый?!
— Это вы, тетя? — неуверенно спросил я стоявшую у окна даму и решительно отказываясь понимать, почему, во-первых, я стал бедным мальчиком, заслуживающим такого сожаления, а во-вторых, как моя тетя, отрекшаяся от нас обоих со дня моей женитьбы, совершенной против ее желания, решилась прийти ко мне.
— Не говори, не говори ничего, мой бедный мужественный мальчик! — тем же трагическим шепотом продолжала она, простирая навстречу мне руки в элегантных перчатках.
— Я все, все знаю! У нее только двое детей? Ты уверен, что только двое? Ай, как ты доверчив! Ты — ребенок, ты настоящий ребенок! Я уверена, что у нее несколько детей. Да, да! Клянусь честью. Ты знаешь, что твоя тетка никогда не лжет! Я уверена! Может быть, в живых осталось только двое, это возможно. Но было — несколько. Я тогда говорила тебе: ты раскаешься! И вот. Бедный, бедный!..
— Но когда же…
— Когда ты собирался на ней жениться.
— На ком, тетя?
— На ней!
— На Марусе?
— Да, на вашей прекрасной Марье Павловне. О, теперь такие дни! Бедный, бедный. Ты будешь уверять, что это неправда, но я знаю все. Я знаю, что вчера ты сделал это ужасное открытие, что у твоей жены до брака с тобою было двое детей. Я даже то знаю, что эта женщина заставила тебя перед иконою поклясться… Мне Паша сказала, ваша горничная. Нарочно прибежала и сказала! Даже она возмущена… И вы елку для них собирались устраивать. Я все знаю, все! Бедный, бедный… Но знаешь? Этого так оставлять нельзя. Даю слово, — обратись к любому адвокату… Теперь в таких случаях возможен развод…
Раздосадованный объяснениями с тетушкой, которая ушла от меня, не поверив в мои слова, я воротился домой. Ни жены, ни ее вещей в доме уже не было, но ждал меня старый школьный товарищ, и уже по тому одному, как он пожал мне руку, как он пытливо заглянул мне в глаза, — я знал, что и он что-то знает.
— Ну, ты опять попался? — сказал он мне, плотно притворяя дверь. — Опять связался с Бухвостовым? Его дети? Да говори же! Я знаю, что его. Это на него так похоже, на нашего милого Володеньку. А ты — слюнтяй, Витька! Ты и в гимназии был слюнтяем. Теперь этот Володенька в Петербурге цветы удовольствия срывает, а ты с его детишками няньчаешься! Э-эх, Витя, Витя! И не говори. Я этого Володьку вот как знаю. Ей Богу! А ты еще елку им устраивать будешь? Нельзя же! Сердце заговорило. Делай елочку, делай. Э-х! Баба ты, и только! И больше ничего…
На другой день, когда у нас в управлении заканчивались работы, директор попросил меня зайти в кабинет. Я простоял минут пять у него перед столом, раньше чем он удостоил поднять на меня глаза.
— Я призвал вас… Видите ли… Это такое щекотливое дело… Но я прямо скажу: если будет предъявлен к вам иск, если начнется процесс…
— Какой процесс, ваше пре-ство?
— Прошу не перебивать! Ну, этой несчастной, что вы соблазнили… И потом, мне сообщили, что и ваша несчастная жена требует судом развода от вас… И она права, она тысячу раз права… Впрочем, я не об этом. Я предваряю только вас, милостивый государь. Никаких процессов! Слышите? Н-никаких! В таких делах между честными людьми процессов быть не может. Вы меня понимаете?
— Но я, ваше…
— Никаких но! Никаких но! Если я услышу о начале процесса, — вы можете подать в отставку и в другом месте искать себе службы… Это — мой принцип.
Шатаясь, вышел я из кабинета и побрел домой. На дороге меня остановил мало мне знакомый, но довольно известный в городе фельетонист местного листка. Он взял меня за пуговицу пальто и начал кричать.
— Нет, куда мы идем? Скажите, куда именно мы идем? Какая-то шантажистка. Бог весть где пригулявшая двух детей… Да еще и ее ли эти дети? Это большой вопрос, и на суде ей придется с этим повозиться, если только у вас будет порядочный адвокат… Но она интриганка, эта женщина! Вот как губят нашего брата, мужчин, падких на женскую красоту! А вы плут, большой плут! А я и не знал, что вы такой ходок по этой части! Только одного не пойму: говорят, какая-то елка. Разъясните, ради Бога, причем же тут елка? Я никак не пойму… Ну, что вам стоит? Ну, будьте таким добреньким, голубчик. Ну, расскажите же. Про то, что эта шантажистка предъявила к вам иск о выдаче содержания вашим детям, — я уже знаю. А она хорошенькая? Hy, чего же вы стесняетесь?
Загорские в этом году елки не дождались.
Источник текста: журнал «Пробуждение» № 24, 1906 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.