ЕЛКА.
правитьНедавно я провелъ вечеръ въ веселомъ обществѣ дѣтей, собравшихся около ёлки. Дерево это, поставленное посреди большаго круглаго стола и возвышавшееся надъ ихъ головами, было великолѣпно освѣщено множествомъ маленькихъ свѣчей и убрано блестящими вещицами. На немъ были краснощекія куклы, скрывашіяся за зелеными листьями, часы, настоящіе часы, или, по-крайней-мѣрѣ, съ подвижными стрѣлками, такіе часы, которые можно безпрестанно заводить; на немъ были маленькіе лаковые столики, маленькіе стулья, маленькія постели, маленькіе шкафы и другая миніатюрная мебель, сдѣланная въ Уолвергамптонѣ и назначенная, казалось, для новаго обзаведенія какой-либо феи; на немъ были маленькіе человѣчки съ радостнымъ лицомъ, на видъ гораздо пріятнѣе, чѣмъ многіе изъ живыхъ людей, — ибо, если вы снимете съ нихъ голову, то найдете ихъ наполненными лакомствами; — на немъ были скрипки и барабаны, тамбурины, книги, рукодѣльные ящики, коробки съ румянами, коробки съ копфсктами, всякаго рода коробки; на немъ были, для старшихъ дочерей семейства, драгоцѣнные уборы, блиставшіе ярко золотыми и брилліантовыми украшеніями; на немъ были корзинки и подушки для булавокъ, ружья, сабли и знамена; на немъ были фигурки изъ картона, держащія одна другую за руку и готовыя начать пляску; на немъ были деревянные башмаки, волчки, игольники, баночки съ духами, бумажники для визитныхъ карточекъ, ручки для букетовъ, настоящіе плоды, искуственно обращенные въ золотые яблоки, и подражанія яблокамъ, грушамъ и орѣхамъ, заключавшія сюпризы; однимъ-словомъ, какъ сказало тихонько стоявшее впереди меня прелестное дитя другому прелестному дитяти: тутъ было все и еще болѣе любуясь столь разнообразною коллекціею всевозможныхъ предметовъ, висѣвшихъ на деревѣ, какъ какіе-либо магическіе плоды, и привлекавшихъ къ себѣ взоры всѣхъ этихъ свѣжихъ личиковъ, изъ коихъ ни которыя едва могли подняться въ уровень со столомъ, а другія выражали свое боязливое удивленіе на рукахъ у красивой матери, молодой тетки или здоровой кормилицы, я чувствовалъ вновь всѣ впечатлѣнія моего собственнаго дѣтства, и думалъ, что, можетъ-быть, ни что въ дѣйствительной жизни не выкупаетъ потери пріятныхъ иллюзій возраста ёлокъ и столь многихъ другихъ очаровательныхъ деревъ.
Вотъ я у себя, не солю одинъ въ цѣломъ домѣ; мечтаніе мое продолжается; да и для чего я сталъ бы противиться ему? Для чего я не уступилъ бы очарованію, переносящему меня къ моимъ первымъ годамъ, къ тому, что послѣдовательно прельщало меня на вѣтвяхъ магическаго дерева, тогда какъ праздникъ Рождества Христова заставалъ меня каждую зиму счастливымъ и довѣрчивымъ ребенкомъ?
Оно тутъ, передо мною, это дерево, на свободѣ раскинувшее свою таинственную тѣнь. Я тотчасъ узнаю свои игрушки: вотъ тамъ, на самомъ верху, между лоснящимися листьями и красными ягодами дикаго терна, плясунъ съ руками въ карманахъ, который никогда не хотѣлъ оставаться спокойно на землѣ, а будучи поставленъ на паркетъ, вертѣлся, и останавливался наконецъ лишь для того, чтобы устремить на меня свои круглые глаза; надъ нимъ я принуждалъ себя громко смѣяться, хотя, въ глубинѣ души, и боялся его. Рядомъ съ прыгуномъ, вотъ та страшная табакерка, изъ которой выскакивало въ черномъ платьѣ и въ парикѣ изъ лошадиныхъ волосъ, пугало, открывавшее большой ротъ и высовывавшее языкъ изъ краснаго сукна, и не было средствъ заставить его вернуться въ ящикъ, ибо оно все изъ него уходило, особенно ночью, во-время моихъ сновидѣній. Далѣе жаба, съ смолистымъ веществомъ подъ лапками, также неожиданно прыгавшая и иногда гасившая свѣчу или падавшая вамъ на руку; грязное животное въ зеленоватой кожѣ съ красными крапинками. На той же вѣткѣ находится въ синей шелковой юпкѣ, барыня изъ картона, которую заставляли танцовать передъ свѣчкою… красивая и милая барыня!… Но я того не могу сказать о большомъ арлекинѣ, висѣвшемъ на стѣнѣ и приводимомъ въ движеніе ниткою…. Страшенъ былъ видъ его; носъ ужасный, и когда онъ поднималъ свои ноги до шеи, нельзя было, оставаясь наединѣ съ шинъ, не пугаться его.
Эта маска…. когда же посмотрѣла она на меня въ первый разъ, эта ужасная маска? Кто надѣлъ ее на свое лицо, и почему испугала она меня такъ, что это впечатлѣніе составляетъ эпоху въ моей жизни? Само-по-себѣ, это не отвратительное лицо; оно даже имѣетъ намѣреніе быть смѣшнымъ; почему же его обыкновенныя черты были для меня такъ невыносимы? Безъ сомнѣнія, это было не потому, что она скрывала отъ меня лицо надѣвшаго или надѣвшей се передо мною: передникъ произвелъ бы подобное дѣйствіе. Не была ли это неподвижность маски? Лицо куклы было также неподвижно, но я не пугался его. Можетъ-быть, внезапная неподвижность, замѣнившая одушевленіе дѣйствительнаго лица, дала мнѣ первое предчувствіе о перемѣнѣ, долженствующей вдругъ постигнуть каждое человѣческое лицо? Я не могъ къ ней привыкнуть. Долгое время, ничто не могло разсѣять моего страха: ни два барабана, съ ихъ дребезжащей, при помощи рукоятки, музыкой, ни полкъ солдатъ, вышедшихъ одинъ за другимъ изъ картонной казармы и выстроившихся, неподвижно и безмолвно, на складной платформѣ, ни старуха изъ проволоки и папье-маше, разрѣзывавшая пирогъ двумъ маленькимъ мальчишкамъ. Мнѣ показали, что маска была изъ картона, и заперли ее, чтобы я не видѣлъ ее ни на одномъ лицѣ. Но и это не помогло. Одного воспоминанія объ этой фигурѣ, мысли, что она находилась гдѣ-то, было достаточно, чтобы разбудить меня ночью, покрытаго потомъ и кричавшаго: «О! Боже! она идетъ…. О! маска!»
Тогда я нисколько не заботился о томъ, изъ чего былъ сдѣланъ мой любезный оселъ, съ корзиною по обѣимъ сторонамъ своего вьючнаго сѣдла! Кожа его была на осязаніе настоящею кожею осла, я помню это. А большая чорная лошадь, въ красныхъ крапинахъ, та лошадь, на спину которой я могъ садиться верхомъ…. Я ни на одну минуту не думалъ, чтобъ она отличалась чѣмъ-нибудь отъ обыкновенно проѣзжающихъ по площади Нью-Маркета? Я вижу теперь, изъ чего были сдѣланы четыре ломовыя лошади нелакированнаго дерева, запряженныя въ роспуски, которыя я откладывалъ и ставилъ въ сарай — подъ фортепіано. Хвостъ ихъ — простой кусочекъ шерсти, грива изъ волоса, а ноги грубыя палки; но такими онѣ мнѣ не казались, когда принесли мнѣ ихъ въ подарокъ на ёлку. Тогда это были превосходныя лошади, и я немало восхищался ихъ сбруею, прибитою безъ церемоніи гвоздями къ ихъ груди…. Я открылъ, въ одинъ день, что ящикъ съ музыкою заключалъ лишь снарядъ изъ проволоки и зубочистки; я мало цѣнилъ маленькаго фигляра въ рубашкѣ, безпрестанно кувыркавшагося въ еловой рамкѣ; по мнѣ онъ былъ просто дурачокъ; но что находилъ я удивительнымъ, что меня чрезвычайно забавляло, это — лѣстница, составленная изъ маленькихъ краснаго дерева дощечекъ, слѣдовавшихъ одна за другою, каждая представляя особенную картинку, при звонѣ маленькихъ колокольчиковъ.
Ахъ! Домъ куклы!… я не былъ его владѣльцемъ, но посѣщалъ его. Я и вполовину такъ не восхищаюсь новымъ дворцомъ Парламента, какъ этимъ домомъ, съ фасадомъ цвѣта камня, съ окнами изъ настоящихъ стеколъ, съ подъѣздомъ и настоящимъ балкономъ…. зеленѣе чѣмъ какой-либо изъ балконовъ, нынѣ видимыхъ мною, исключая въ городахъ съ морскими ваннами, и даже послѣдніе представляютъ лишь слабое подражаніе балкону дома куклы. Фасадъ растворялся, сверху до низу, на двѣ половинки, и это немного вредило иллюзіи, я съ этимъ соглашаюсь, ибо въ немъ тщетно было бы искать внутренней лѣстницы; но иллюзія возвращалась, когда онъ затворялся. Будучи даже отворенъ, онъ имѣлъ три отдѣльныя комнаты, залу съ креслами и канапе, спальню съ мебелью рѣдкой изящности, и, того лучше, кухню съ печкой, очагомъ, цѣлымъ приборомъ утвари, включая и прелестную грѣлку и повара, постоянно сбиравшагосяжарить двухъ рыбокъ. Сколько разъ я пировалъ въ умѣ за этимъ столомъ, уставленнымъ цѣлымъ рядомъ деревянныхъ блюдъ, изъ коихъ каждое представляло особенное кушанье, такое, какъ ветчина или индѣйка, прилѣпленныя клеемъ и убранныя чѣмъ-то зеленымъ, кажется, мохомъ! Какое изъ всѣхъ нашихъ обществъ умѣренности можетъ мнѣ доставить такого чаю, какой я пилъ изъ этихъ хорошенькихъ, маленькихъ, синихъ чашечекъ, окружавшихъ, на подносѣ, маленькій деревянный чайникъ, изъ котораго вытекала жидкость, отзывавшаяся немного зажигательной спичкой, но имѣвшая для меня вкусъ нектара! Мало мнѣ было дѣла, что щипчики для сахару ходили, какъ руки полишинеля! Правда, однажды я напугалъ домашнихъ моимъ крикомъ, какъ-будто я отравился: я проглотилъ одну изъ моихъ маленькихъ оловянныхъ ложечекъ, распустившуюся въ моемъ слишкомъ горячемъ чаѣ…. Но я отдѣлался колотьемъ, и еще не столь жестокимъ, какъ то, отъ котораго я страдалъ, когда мнѣ давали лекарство….
Но вотъ — за игрушками слѣдуютъ книги. Вотъ ихъ цѣлая полка на нижнихъ вѣтвяхъ моей елки, между цилиндромъ для уравненія дерна и другими маленькими орудіями садоводства. Это, по большей части, тонкія книги, но въ большомъ количествѣ и хорошенькихъ папкахъ, синихъ или красныхъ. Какія живописныя буквы въ этихъ азбукахъ, буквы въ лицахъ!… За буквами идутъ разсказы; сама ёлка превращается въ стебель боба, тотъ чудесный стебель, которымъ Жакъ, истребитель великановъ, воспользовался какъ лѣстницею, чтобы взобраться на домъ великана. Вотъ два людоѣда, вооруженные палицами, перелѣзающіе съ вѣтки на вѣтку, словно по лѣстницѣ, таща за волосы рыцарей и дамъ, которыхъ съѣдятъ они за своимъ обѣдомъ. Ахъ! Жакъ! храбрый Жакъ! на помощь! Къ счастію, Жакъ приходитъ съ своею саблею, разсѣкающею горы, и въ башмакахъ, переносящихъ его въ нѣсколько шаговъ на разстояніе во сто льё. Удивительный Жакъ! Счастливый соперникъ маленькаго Пуса! Нѣсколько разъ я спрашивалъ себя, существуетъ ли много Жаковъ, или есть одинъ только Жакъ, который могъ совершить столько подвиговъ?
Съ какимъ счастіемъ я тебя вновь привѣтствую, сказка о Красной Шапочкѣ! Славная у тебя была одежда для времени года: плащъ, изъ шерсти алаго цвѣта, подъ защитою котораго я увидѣлъ тебя въ одинъ вечеръ на Рождествѣ Христовомъ, когда ты пришла, съ корзиною на рукѣ, разсказывать мнѣ вѣроломство волка, этого лицемѣра, съ яростнымъ аппетитомъ!… Съѣвъ твою бабушку, онъ могъ еще съѣсть и тебя съостривъ такъ ужасно насчетъ своихъ зубовъ! Маленькая дѣвочка, прозванная Красною-Шапочкою, была первою моею любовію. Мнѣ казалось, что еслибы я могъ жениться на маленькой Красной-Шапочкѣ, я бы наслаждался совершеннымъ счастіемъ. Увы! Это не сбылось; но въ память маленькой Красной-Шапочки, всякій разъ, когда я составлялъ процессію изъ животныхъ моего собранія, волкъ былъ всегда позади всѣхъ, какъ чудовище, достойное униженія. О мой прекрасный корабль! Однажды я хотѣлъ испытать, хорошо ли выдержитъ онъ море, и онъ оказалъ течь, пущенный на воду въ рукомойникѣ, въ которомъ я дѣлалъ испытаніе. Иногда я желалъ имѣть его немного пошире, потому-что всѣ мои животныя входили въ него съ трудомъ и стояли другъ на другѣ; дверь затворялась неплотно задвижкою изъ проволоки; наконецъ, нѣкоторыя изъ животныхъ, искавшихъ въ немъ спасенія отъ потопа, не стояли твердо на своихъ ногахъ, и между-прочимъ гусь, безпрестанно падавшій и увлекавшій своимъ паденіемъ всѣхъ тварей, поставленныхъ въ равновѣсіи впереди его; у леопарда, осла и лошади съ хвостовъ сошла краска; по сколько чудесъ искусства!… Муха была почти такой же величины, какъ слонъ.
Чу! лѣсъ! Кто на этомъ деревѣ? Это ни Робинъ-Гудъ, ни Валентинъ, собратъ по оружію Орсона, ни желтый карликъ, ни одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ моихъ первыхъ книжкахъ съ сказками: это король востока, съ тюрбаномъ на головѣ, съ сверкающимъ мечомъ въ рукѣ. Ихъ двое, потому-что я вижу втораго, выглядывающаго изъ-за плеча перваго. Подъ деревомъ, на травѣ, спитъ, растянувшись по всю длину, великанъ, черный великанъ, положившій свою голову на колѣна одной красавицы, словно на подушку. Всторонѣ кристалловая клѣтка, снабженная четырьмя полированной стали замками, въ которую онъ заключаетъ красавицу, когда просыпается. Я вижу четыре ключа у него за поясомъ. Красавица дѣлаетъ знакъ двумъ воинамъ, сидящимъ на деревѣ, и они сходятъ безъ шума. Это начало Тысячи и одной ночи.
Ахъ! съ этого времени, самыя обыкновенныя вещи становятся для меня очарованными; всѣ лампы — лампами волшебными, всѣ кольца — талисманами; всѣ горшки съ цвѣтами — полными сокровищъ, прикрытыхъ немного землею; всѣ деревья скрываютъ Али-Бабу въ своихъ листьяхъ. Я готовъ былъ бросать каждый кусокъ бифстека въ брилліантовую долину, чтобы драгоцѣнные камни приставали къ нему и такъ были уносимы орлами въ ихъ гнѣзда, откуда оставалось только спугнуть ихъ сильнымъ крикомъ, и обогатиться. Всѣ башмачники были Мустафы, которыхъ отводили, съ завязанными глазами, къ тѣлу, разрубленному на четыре части и заставляли сшивать его. Всякое желѣзное кольцо, вдѣланное въ камень, означало входъ въ пещеру, ожидающую лишь волшебника и чаръ, которыя поколеблютъ землю. Всѣ финики, были отъ одной пальмы, съ тою роковою финиковою косточкой, которою купецъ вышибъ глазъ невидимому сыну генія. Всѣ оливки происходили отъ находившихся въ кувшинѣ, обличавшемъ обманъ торговца оливками, котораго подвергнули судилищу. Всѣ яблоки походили на тѣ три купленныя за три секина у садовника, изъ коихъ чорный невольникъ укралъ одинъ. Всѣ собаки принадлежали къ породѣ той собаки или человѣка, превращеннаго въ собаку, которая вскочила на прилавокъ булочника и положила лапу на фальшивую монету. Всѣ рисовыя зерна напоминали мнѣ рисъ, который нельзя было собрать иначе, какъ по одному зерну, вслѣдствіе ночныхъ пиршествъ на кладбищѣ. Сама моя лошадь на лоткахъ — вотъ она съ своими ноздрями, судорожно вывернутыми для обозначенія ея благородной породы, — должна была имѣть крылья, дабы улетѣть со мною, по примѣру деревянной лошади, унесшей принца Персіи въ виду цѣлаго двора его отца.
Да, всѣ предметы, которые я узнаю на вѣтвяхъ моей ёлки, сіяютъ этимъ чуднымъ свѣтомъ. Когда я просыпался до разсвѣта въ то время года, когда снѣгъ бѣлѣетъ на крышахъ домовъ, я слышалъ, какъ Дипарзада повторяла: «Сестра, сестра, ты не спишь, такъ кончи мнѣ, пожалуйста, исторію молодаго владѣтеля Черныхъ Острововъ». Шехерезада отвѣчала: «да даруетъ мнѣ султанъ день жизни еще, и я не только окончу тебѣ, сестра моя, эту исторію, но и разскажу еще болѣе удивительную». Тогда милосердый султанъ удалялся, отдавъ приказаніе отложить казнь, и мы трое свободно переводили духъ.
То узнаю я подъ моею ёлкою Робинзона Крузо на его пустынномъ островѣ, Филиппа Кварля между обезьянами, Сандфорда и Мертона; то менѣе знакомыя фигуры приближаются или удаляются въ неопредѣленной дали, расходятся или смѣшиваются другъ съ другомъ; а потомъ, вслѣдствіе ужаса отъ маски или труднаго пищеваренія, меня давитъ кошмаръ, фантастическій кошмаръ, въ которомъ я нахожу воспоминанія о длинныхъ зимнихъ ночахъ, когда, въ наказаніе, меня посылали спать послѣ ужина, и я просыпался, послѣ двухъ часовъ сна, съ чувствомъ, какъ будто проспалъ двѣ ночи сряду, отчаиваясь увидѣть зарю подъ гнётомъ моего раскаянія.
А вотъ, рядъ другихъ картинъ медленно поднимается изъ-подъ пола, впереди большаго зеленаго занавѣса. Раздается колокольчикъ — магическій колокольчикъ, отзывающійся до-сихъ-поръ въ моихъ ушахъ, какъ никакой другой колокольчикъ…. Начинаетъ играть музыка, посреди жужжанія голосовъ и сильнаго запаха апельсинныхъ корокъ. Вдругъ магическій колокольчикъ приказываетъ музыкѣ замолчать; большой зеленый занавѣсъ величественно поднимается самъ собою, и піеса начинается! Вѣрная собака Монтаржиса приходитъ отмстить смерть своего господина, вѣроломно убитаго въ Бондшскомъ-лѣсу. Шутъ мужикъ, съ краснымъ носомъ и въ очень маленькой шляпѣ, замѣчаетъ, что прозорливость собаки дѣйствительно поразительна. Прозорливость, забавное слово, которое я не могу забыть, пережившее въ моей памяти самыя остроумныя слова. Шутъ мужикъ съ этого вечера сталъ моимъ другомъ, хотя, невидавъ его многіе годы, я не могу намъ сказать съ точностью, былъ ли онъ комнатнымъ слугою или конюхомъ въ сельской гостинницѣ. Потомъ, съ горькими слезами я слѣжу за несчастіями бѣдной Дженни Шоръ, идущей съ распущенными волосами и умирая отъ голоду, по улицамъ Лондона. Приди скорѣе, о Пантомима, на твоей сценѣ чудесъ, гдѣ паяцы выбрасываются бомбами и долетаютъ до люстры залы, этого блестящаго созвѣздія; — гдѣ арлекины, совершенно покрытые чешуею изъ чистаго золота, соперничаютъ въ блескѣ и прыжкахъ съ летучею рыбою; — гдѣ Панталонъ, почтенный старецъ, кладетъ въ карманъ раскаленное желѣзо и обвиняетъ паяца въ сдѣланной у него покражѣ; — гдѣ одно превращеніе смѣняетъ другое, и гдѣ, переходя отъ неожиданнаго къ неожиданному, думаешь, что все легко и ничего нѣтъ невозможнаго. Увы! теперь я чуствую также въ первый разъ, тягостію какъ возвращаться на другой день къ прозаической дѣйствительности ежедневной жизни…. Воображеніе мое уноситъ меня къ чудесамъ, меня очаровывавшимъ; я вздыхаю, помышляя о маленькой феѣ съ ея длиннымъ прутикомъ, и желалъ бы раздѣлить съ нею волшебное ея безсмертіе; но хотя она является и снова подъ различными видами, на вѣтвяхъ моей ёлки, она почти немедленно исчезаетъ, и никогда не соглашается остаться со мною….
Приди обратно, фея моихъ самыхъ пріятныхъ очарованій, внушившая мнѣ любовь къ театру, любовь даже къ театру маріоннетокъ и самому игрушечному театру, съ его картонною сценою, ложами, наполненными куклами, акварельными декораціями, и актерами, повѣшенными на ниточкахъ!
Другія воспоминанія и другіе образы умножаются на самыхъ нижнихъ вѣтвяхъ ёлки: мои школьныя книги закрыты; Виргилій и Овидій безмолвны; Теренцій и Плавтъ забыты на театрѣ пюпитровъ, изувѣченныхъ перочинными ножичками; воланы, кольца, веревки для скаканія оставлены тамъ же, но дерево всегда зелено, хотя дернъ у подошвы его и завялъ подъ ногами, весело топтавшими его: это потому, что я оставилъ школу для отеческаго дома, потому-что ученіе и рекреаціи школьной жизни замѣнены играми и танцами въ семействѣ.
Ахъ! вотъ мы всѣ собрались въ комфортебльный кружокъ около печки, гдѣ я вновь слышу благоуханіе жареныхъ каштановъ и другихъ вкусныхъ вещей; я слушаю, а потомъ говорю въ свою очередь, дѣлая мои дебюты разскащика: мы разсказываемъ другъ другу исторіи…. и, я признаюсь съ нѣкоторымъ стыдомъ, исторіи о привидѣніяхъ. Какое безмолвное вниманіе! — Мы смотримъ глазами самихъ дѣйствующихъ лицъ, мы подвергаемся всѣмъ волненіямъ, ими претерпѣваемымъ. — Какъ истинна эта картина зимы! Мы идемъ подъ пасмурнымъ небомъ, посреди дикаго пустыря, пока наконецъ не придемъ къ аллеѣ, ведущей къ старому замку, окна котораго освѣщены огнями въ комнатахъ; мы звонимъ у ограды; ворота скрипятъ на своихъ петляхъ, и впускаютъ насъ подъ большія деревья съ обнаженными вѣтвями. По мѣрѣ того, какъ мы подвигаемся, они образуютъ позади насъ болѣе мрачный сводъ, какъ-будто мы переступаемъ за арки подземелья, преграждающаго намъ обратный путь. Но мы устали, сбились съ дороги, мы храбры, не думаемъ отступать, если бы намъ отказали въ гостепріимствѣ до завтра.
Замокъ не затворяетъ предъ нами своихъ дверей; прозябнувъ отъ холоду, мы видомъ, съ чуствомъ удовольствія, сначала обширный каминъ въ прихожей, а потомъ въ залѣ, гдѣ горятъ большія полѣнья, поддерживаемыя старыми таганами изъ бронзы, въ видѣ двухъ сидящихъ собакъ. Со стѣнъ портреты смотрятъ на насъ съ мнительнымъ видомъ; хозяинъ и хозяйка угощаютъ гостей ужиномъ; они празднуютъ Рождество Христово, и приглашаютъ насъ сѣсть съ ними за столъ. Послѣ ужина насъ отводятъ въ комнату, гдѣ мы должны провести ночь. Это готическая комната. Намъ вовсе не нравится портретъ рыцаря въ зеленомъ платьѣ, надъ каминомъ. Наша постель, странная, чорная постель, имѣетъ на ножкахъ, вмѣсто украшеній, двѣ рѣзьбы изъ дерева, кажется, нарочно для насъ спятыя съ гробницъ въ часовнѣ. Но мы несуевѣрны и не обращаемъ на это особеннаго вниманія. Мы отсылаемъ слугу, садимся предъ огнемъ, и даемъ волю нашимъ мечтамъ. Мы ложимся въ постель, но не можемъ заснуть; мы ворочаемся во всѣ стороны; но тщетно, сонъ не приходитъ. Головни въ каминѣ отбрасываютъ причудливыя отраженія, дающія мрачный оттѣнокъ всему насъ окружающему. Мы не можемъ удержаться, чтобы не смотрѣть повременамъ изъ-за занавѣсокъ на двѣ постельныя фигуры и на зеленаго рыцаря съ мрачною физіономіею надъ каминомъ. Дѣйствіемъ отраженія свѣта, эти фигуры, кажется, движутся, что вовсе не успокоительно…. хотя мы и несуевѣрны.
Мы становимся нервозными, все болѣе и болѣе нервозными, и напрасно силимся одолѣть паши нервы разумомъ; нервы берутъ верхъ. Мы говоримъ себѣ: «это въ-самомъ-дѣлѣ смѣшно!» но мы не въ силахъ болѣе выдерживать, надо позвонить и сослаться на нездоровье. Уже наша рука подвигалась къ шнурку звонка, когда дверь отворилась сама собою, и вошла молодая женщина, чрезвычайно блѣдная, съ длинными распущенными волосами, сѣла на тоже самое кресло, на которомъ мы сидѣли, и тамъ начала ломать себѣ руки. Мы тогда замѣтили, что одежда ея мокра. Языкъ нашъ прильнулъ къ нёбу, и мы не можемъ выговорить слова; но мы слѣдимъ со всѣмъ вниманіемъ, къ какому мы способны, за этимъ явленіемъ. Одежда ея мокра; ея длинные волосы въ тинѣ; на ней платье, которое носили женщины два вѣка тому назадъ, и за поясомъ виситъ связка заржавленныхъ ключей. И такъ, она тутъ, сидитъ, и мы не знаемъ, какъ мы не лишаемся чувствъ, въ такомъ сильномъ находимся мы страхѣ. Вдругъ молодая женщина встаетъ и начинаетъ пробовать свои ржавые ключи по всѣмъ замкамъ комнаты: ни одинъ не отворяетъ. Потомъ, она устремляетъ глаза на портретъ зеленаго рыцаря и говоритъ тихимъ голосомъ, съ ужаснымъ выраженіемъ: «Олени про это знаютъ.» Послѣ того, она снова ломаетъ себѣ руки, проходитъ мимо нашей постели, и удаляется тѣмъ же путемъ, какимъ вошла. Мы поспѣшно надѣваемъ шлафрокъ; беремъ пистолеты (мы всегда путешествуемъ съ пистолетами), и готовимся слѣдовать за явленіемъ. Но мы находимъ дверь запертою. Мы оборачиваемъ ключъ, смотримъ въ темную галлерею…. ни души. Мы ищемъ комнату, гдѣ спитъ нашъ слуга, и не можемъ найти ее.
Мы прохаживаемся по темной галлереѣ до разсвѣта и тогда возвращаемся въ нашу пустую комнату, гдѣ одолѣваетъ нами сонъ. Слуга будитъ насъ; онъ никогда не видитъ выходцовъ съ того свѣта. Мы идемъ внизъ, къ хозяевамъ, и печально завтракаемъ; всѣ гости замѣчаютъ въ насъ странный видъ. Хозяинъ ведетъ насъ показывать свой замокъ, и мы сами увлекаемъ его къ портрету зеленаго рыцаря….
И мы убѣждаемся, что все, видѣнное нами, было во снѣ…. Мы спали, а воображеніе, настроенное мрачнымъ видомъ готической залы, создавало небывалые образы, небывалыя картины….