ЕЛEHА править
1847. править
I. править
Изъ всѣхъ парижскихъ театровъ, Большая-Опера есть именно тотъ театръ, въ который всего менѣе ѣздятъ для сцены. Хотя это мнѣніе очень нелестно для композиторовъ оперъ и сочинителей балетовъ, однакожъ надобно признаться, что это правда, еслибъ даже пришлось Сильфидѣ потерять крылышки, а Дочери Дуная утонуть въ нѣдрахъ собственнаго ея отца. Такое признаніе тяжело, но необходимо. Увы! даже и Мученики, хоть они мученики, не избѣгли общей участи. Пріѣзжаютъ смотрѣть ихъ, чтобъ видѣть что нибудь другое; пріѣзжаютъ слушать ихъ, чтобъ слышать что нибудь другое.
Въ самомъ дѣлѣ, оперы больше въ театральной залѣ, чѣмъ на сценѣ; опера вездѣ: въ этихъ прелестныхъ личикахъ, веселыхъ и надушенныхъ, свѣжихъ и розовыхъ, которыя граціозно выглядываютъ изъ ложъ; въ этихъ свѣтлыхъ или черныхъ кудряхъ, вьющихся по бѣлымъ плечамъ, которыя по очертаніямъ и формамъ красивѣе и изящнѣе статуй Кановы; — она, въ этой улыбкѣ, въ этомъ взглядѣ, которыхъ ищешь, смущенный и безпокойный, между всѣми этими взглядами и улыбками, — они издали, въ молчаливой толпѣ, спокойныя и усладительныя, идутъ къ вамъ, какъ надежда входитъ въ сердце. Да, опера во всемъ этомъ, и еще болѣе въ задушевныхъ разговорахъ, которые ведутся въ-полголоса и изъ которыхъ ни одно слово не теряется.
Отнимите у ней это существованіе, которое можетъ жить только при свѣтѣ ея свѣчь, при блескѣ ея солнца; отнимите у ней всѣ эти цвѣты, которые падаютъ изъ однѣхъ рукъ въ другія, — и оперы не станетъ, опера умретъ.
За то, одинъ разъ, послѣ представленія Роберта, посѣтитель оперы, у котораго спросили его мнѣнія о Мейерберѣ, отвѣчалъ:
— Разумѣется, это безподобная музыка, вдохновенная, ученая; но она не будетъ имѣть успѣха въ Оперѣ; въ ней слишкомъ много стука: ничего не слышишь, когда разговариваешь.
Надобно признаться, что Мейерберъ неумолимъ, и безъ пощады нанесъ жестокій ударъ залѣ въ пользу сцены: спасая послѣднюю, онъ погубилъ первую.
Другіе, напротивъ (вѣдь о каждомъ вопросѣ мнѣнія различны!), другіе благословляютъ Мейербера и его музыку, и превозносять его съ нелѣпымъ восторгомъ.
Только онъ одинъ — говорятъ они — понялъ оперу для себя и для насъ; только онъ одинъ умѣетъ жить въ теперешнюю эпоху ложныхъ композиторовъ. Опера Мейербера равняется тайному свиданію, и притомъ пятичасовому. Какъ бы ни была набита ложа, разговариваешь, какъ будто сидишь въ ней одинъ: музыка прикрываетъ тебя. О! превосходная музыка! — о несравненная музыка!
Но все это — домашнія тайны, и я очень неостороженъ, что разсказываю ихъ. Болтовня была бы превосходнымъ занятіемъ, еслибъ не заставляла насъ проговариваться. А какъ изъ всѣхъ пороковъ болтовство самый несносный и самый непростительный, то я пускаюсь въ разсказы про всѣ эти маленькія тайны сердца и мысли, которыя часто скрываются подъ брилліантами и цвѣтами, подъ улыбками и подъ слезами.
Назадъ тому мѣсяцъ, я встрѣтился въ Оперѣ съ другомъ дѣтства; я не видалъ его лѣтъ пять. Въ наши лѣта, это очень много: и сердце и лицо перемѣняются, особенно лицо, если оно подверглось испытанію различныхъ непріятныхъ климатовъ. Именно это и случилось съ моимъ другомъ. Онъ путешествовалъ по морю и по суху, и два года прожилъ въ Мексикѣ; мексиканское солнце порядочно закоптило его. По этому-то я никакъ не могъ его узнать.
Онъ подошелъ ко мнѣ и подалъ руку. Я пожалъ ее, думая: — Вотъ другъ, котораго я не знаю; но какъ подобные случаи встрѣчаются нерѣдко и человѣкъ, умѣющій жить въ свѣтѣ, не обращаетъ вовсе вниманія на такія мелочи, то я съ улыбкою поглядѣлъ на моего друга и сказалъ ему:
— Добрый вечеръ; мы очень давно не видались.
Прошу замѣтить, какъ ловко построена эта фраза; я не сказалъ ему ни вы, ни ты.
— Да, да, отвѣчалъ мнѣ незнакомый другъ мой; ужъ нѣсколько лѣтъ, и я очень радъ, что ты узналъ меня.
Положеніе мое становилось затруднительнымъ.
Онъ прибавилъ:
— Ты льстишь мнѣ, какъ другъ дѣтства, если ты воротишься изъ путешествія, я отблагодарю тебя тѣмъ же.
Теперь, какъ признаться ему, что я вовсе не знаю его и такъ, изъ слѣпой довѣренности, принимаю его, въ число друзей своихъ. Прямая дорога самая короткая и самая удобная, говаривали мнѣ; по этому, я взялъ его за обѣ руки, сжалъ ихъ дружески и сказалъ съ улыбкой:
— Нѣтъ, милый другъ, не принимаю твоихъ похвалъ, потому что вовсе ихъ не стою. Я увѣренъ, что знаю тебя очень коротко, но въ эту минуту совершенно не узнаю тебя.
— Прекрасно, ты откровененъ; но признаюсь, я очень огорченъ; вѣрно мексиканское солнце не на шутку обезобразило меня. Здѣсь всѣ принимаютъ меня одинаковымъ образомъ. Рѣшительно, никому не совѣтую путешествовать по Мексикѣ; оттуда привозишь удовольствіе быть незнакомымъ всѣмъ своимъ друзьямъ… Не хочу мучить тебя дольше… Я Гастонъ де Рейваль.
— Ахъ! милый мой Гастонъ! закричалъ я, прошу у тебя извиненія, но только за зрѣніе: сердце мое тутъ ничѣмъ не виновато. Не хочу льстить тебѣ… но въ самомъ дѣлѣ ты немножко перемѣнился…
— Не немножко, а очень много…
— Надѣюсь, ты долго у насъ останешься?
— Это зависитъ отъ нашего министра иностранныхъ дѣлъ; онъ держитъ мою участь и мои поѣздки въ своихъ рукахъ.
— Онъ, кажется, во зло употребляетъ эту власть.
— А ты?.. Не разставался съ Парижемъ?
— Почти.
— Ты, можетъ быть, путешествовалъ въ Версаль и въ Сенъ-Клу?
— Нѣтъ, извини, я ѣздилъ и подальше.
— Все равно, сказалъ Гастонъ, взявъ меня подъ руку, — ты вѣрно знаешь всю Оперу?
— Наизусть.
— Такъ познакомь меня съ нею.
— Изволь, но за то не попрошу тебя знакомить меня съ Мексикой; я вовсе не завидую физіономіи, которую ты оттуда вывезъ.
— Позже ты сдѣлаешь изъ меня что тебѣ угодно, даже льва; но теперь я предложу тебѣ только одинъ вопросъ.
Онъ насильно вывелъ меня въ коридоръ.
— Видишь ли, сказалъ онъ мнѣ, эту молодую даму въ третьей ложѣ?
— Вижу.
— Знаешь ее?
— Разумѣется.
— Замѣтилъ ли, какъ она блѣдна?
— Давно замѣтилъ.
— Какъ она, кажется, тоскуетъ и страдаетъ…
— Страдаетъ сердцемъ, да…
— Кто она?
— Графиня де Сенъ-Жеранъ.
— Когда я вошелъ въ залу, ея такое блѣдное лицо поразило меня; оно неподвижно, какъ будто изъ мрамора; она не двигается: подумаешь, это сидячая статуя. А теперь, когда начинали третій актъ, слезы навернулись на ея глазахъ; а всего страннѣе показалось мнѣ, что она, повидимому, вовсе не замѣчала, что плачетъ: слезы медленно потекли по ея лицу, а она и не думала отирать ихъ. Лицо ея сохранило прежнюю неподвижность, — неподвижность чрезвычайно горькую и печальную, увѣряю тебя. Подъ этою блѣдностію скрывается какое нибудь душевное страданіе.
— Ты правъ, подъ ея блѣдностію и слезами скрывается самая плачевная исторія. Давно уже слѣжу я взглядомъ и мыслію за этою женщиной, которую я зналъ въ прежнее время… не мертвою и убитою, какъ она теперь, а молодою, безпечною и веселою, какъ ребенокъ… Она улыбалась при каждомъ словѣ, и радостно пѣла, какъ поетъ полевая птичка при восходѣ солнца.
— Ахъ, другъ мой, сказалъ мнѣ Гастонъ, не любопытство, а участіе, самое живое, самое искреннее участіе заставляетъ меня просить, чтобъ ты разсказалъ мнѣ эту исторію.
— Хорошо, пойдемъ и сядемъ въ фойе; я разскажу тебѣ, какъ я видѣлъ ее въ первый разъ, и что я узналъ или разгадалъ объ этой юной жизни, въ которой уже такъ много страданія.
Въ фойе мы встрѣтили не много народа; мы выбрали самый уединенный уголъ.
— Въ разсказѣ моемъ о блѣдной женщинѣ, сказалъ я Гастону, не будетъ послѣдовательности. Разскажу тебѣ факты, какъ они доходили до меня, въ безпорядкѣ и въ различное время. Разскажу тебѣ, что видѣлъ самъ, и то, что пересказали мнѣ другіе. То, что я самъ видѣлъ, заключается въ двухъ визитахъ, которые я сдѣлалъ генералу Сенъ-Жерану; между визитами моими прошелъ цѣлый годъ. Меня представили ему, когда онъ былъ еще полковникомъ; онъ жилъ тогда, кажется, въ Перпиньянѣ, и я въ продолженіе шести мѣсяцевъ бывалъ у него каждый вечеръ, вмѣстѣ съ офицерами его полка.
Много времени спустя, проѣзжая случайно черезъ Мецъ, я узналъ, что полкъ Сенъ-Жерана стоитъ тутъ. Мнѣ показалось, что я обязанъ сдѣлать ему визитъ. Ему въ то время было лѣтъ пятьдесятъ; черты лица его грубы, выраженіе лица мрачное, голосъ жесткій, глаза проницательные. Въ полку его очень боялись, потому что онъ былъ съ подчиненными строгъ до нелѣпости, упрямъ и повелителенъ въ обращеніи; его не могли бы терпѣть, еслибъ онъ не былъ удивительно храбръ, честенъ и благороденъ.
Онъ казался настоящимъ воиномъ старинныхъ временъ. Только случая не доставало ему сравниться съ извѣстнѣйшими нашими военными знаменитостями. Всѣ сносили его видимые недостатки изъ уваженія къ достоинствамъ, которыя онъ могъ показать; и этотъ человѣкъ былъ замѣчателенъ уже тѣмъ, что заставлялъ уважать себя за то, чѣмъ онъ могъ бы быть.
Мнѣ сказывали, что полковникъ женился. Я предполагалъ, что онъ, подобно многимъ другимъ, женился по разсчету; думая о лѣтахъ и о наружности графа, я представлялъ себѣ его жену уже не молодою, но еще и не старою. Я особенно воображалъ ее печальною и молчаливою, воображалъ се послушною и покорною, блѣдною, и съ глазами, еще блестящими отъ слезъ, недавно отертыхъ.
Я искренно жалѣлъ о ней. Я поѣхалъ къ полковнику; онъ принялъ меня въ маленькой гостиной, въ первомъ этажѣ. Двери, замѣнявшія окошки, были открыты и выходили въ красивый садъ полный цвѣтовъ, которыхъ пріятный запахъ долеталъ даже до насъ; вѣтви сиреневыхъ кустовъ, качаясь отъ вѣтерка, попадали даже къ намъ въ комнату; птички пѣли на деревьяхъ; все около насъ дышало радостію. Мы толковали о разныхъ разностяхъ, о службѣ, военной дисциплинѣ, стратегіи, и пр.
Мы говорили уже съ часъ, какъ вдругъ раздался голосъ изъ сосѣдней комнаты; голосъ женщины, молодый и свѣжій; она весело напѣвала пѣсню.
— Молчи, Елена! закричалъ полковникъ, отворяя дверь; я занятъ, перестань шумѣть.
— Кто тамъ? спросилъ я въ первую минуту удивленія, когда услышалъ эту веселую и безпечную пѣсню и увидѣлъ строгое лицо этого человѣка; я и не подумалъ, что вопросъ мой очень неприличенъ.
— Моя жена и ея сестра работаютъ въ этомъ кабинетѣ, отвѣчалъ онъ.
Я понялъ, или думалъ, что понялъ: у жены его сестра, молоденькая и незамужняя, она-то и поетъ.
Мы принялись опять за прежній разговоръ; полковникъ разсказывалъ мнѣ про свои походы, я слушалъ его разсѣянно. Никогда еще не казался онъ мнѣ такимъ холодно-строгимъ; никогда еще я не чувствовалъ до такой степени, какую ледяную атмосферу распространяетъ этотъ человѣкъ около себя.
Вдругъ я увидѣлъ изъ далека, въ аллеяхъ сада, двухъ женщинъ; кусты то скрывали ихъ отъ меня, то показывали мнѣ ихъ. Безъ сомнѣнія, это жена полковника и ея сестра; онѣ вышли изъ рабочаго кабинета въ садъ. Я разсматривалъ ихъ внимательно. Одной, казалось, было лѣтъ тридцать; она была высока, смугла, немножко блѣдна; въ ней я замѣтилъ что-то болѣзненное, что-то похожее на страданіе. На ея руку опиралась дѣвушка… Я всегда буду помнить ея очаровательное личико, хотя теперь могу думать, что видѣлъ се во снѣ и что она никогда не существовала.
Представь себѣ женщину лѣтъ восемнадцати, стройную, тоненькую, граціозную, бѣлую, какъ мраморъ, но съ розовымъ оттѣнкомъ, какой видимъ на распускающейся розѣ. Свѣтлорусые волосы вились около ея прелестнаго личика…
На пей было бѣлое платье съ бѣлымъ же поясомъ. Она улыбалась, пѣла въ-полголоса, рвала цвѣты, то нагибаясь къ травѣ, то поднимаясь къ высокимъ кустамъ; и ея свѣтлорусые локоны, то закидывались назадъ и выказывали ея синеватые виски, то падали на ея лобъ и закрывали ей лицо.
Я смотрѣлъ на все съ восторгомъ, а полковникъ продолжалъ разсказывать спокойно о какихъ-то военныхъ маневрахъ, которые вовсе не занимали меня и которыхъ я, разумѣется, не слушалъ.
Наконецъ онъ замолчалъ, и посмотрѣвъ, вѣроятно, по направленію моихъ глазъ, сказалъ мнѣ:
— Надобно познакомить васъ съ женою.
— Елена! закричалъ онъ громкимъ голосомъ, тѣмъ самымъ, отъ котораго часто дрожали его подчиненные.
Я смотрѣлъ на обѣихъ женщинъ, желая видѣть, которая изъ нихъ вздрогнетъ при этомъ имени, какъ колодникъ вздрагиваетъ при звукѣ цѣпей своихъ; но ни та, ни другая не смутились.
— Елена! Елена! повторилъ полковникъ.
На этотъ разъ, къ намъ побѣжала, съ множествомъ цвѣтовъ въ рукахъ, очаровательная жен щина, которою я такъ долго любовался.
Она была жена полковника.
Увидавъ меня, она остановилась, покраснѣла, бросила цвѣты, и приняла видъ важный и солидный, который заставилъ меня улыбнуться… Она стала еще милѣе.
Полковникъ пригласилъ меня завтракать. Елена угощала насъ съ невыразимою граціею, и я наблюдалъ за нею въ это время съ живѣйшимъ участіемъ: я старался угадать мысль прелестной женщины въ ея голосѣ или въ ея взглядѣ… Елена была счастлива; она не знала еще жизни, улыбалась ей, ждала ее съ надеждою; словомъ, она сохраняла еще всю безпечность юности, вовсе не боясь этого человѣка, столь строгаго и холоднаго. Чего могла она бояться съ своимъ простымъ и чистымъ сердцемъ! Пѣть и смѣяться — вотъ вся ея жизнь: люди не могли запретить ей этого счастія, столь легкаго для нея, и которое блистало на ея лицѣ, какъ солнце на небѣ.
При видѣ ея веселости, съ меня слетѣла невольная грусть, овладѣвшая мною. Я сказалъ себѣ, что вѣроятно для нѣкоторыхъ душъ существуетъ счастіе мирное, простое, спокойное, спускающееся изъ самыхъ чистыхъ небесъ и проходящее черезъ радости и горести жизни такъ, что оно даже не замѣчаетъ или не понимаетъ ихъ. Я сказалъ себѣ, что юная Елена по-крайней-мѣрѣ будетъ счастлива, неузнанная и довѣрчивая, въ далекѣ отъ свѣта, котораго дыханіе такъ часто пятнаетъ самыя чистыя крылья и горькими слезами мутитъ глаза, поднятые къ Богу или опущенныя къ долу.
Послѣ завтрака, полковникъ собрался ѣхать верхомъ. Къ крыльцу подвели лошадь. Елена подошла къ ней, погладила ее, поиграла ея гривой, поговорила съ ней своимъ ласковымъ и дѣтскимъ голосомъ; потомъ, когда мужъ хотѣлъ дать шпоры лошади, Елена приподнялась на цыпочки, подставила ему лобъ для поцѣлуя, живо ударила лошадь вѣткой сирени, и громко засмѣялась, когда лошадь пустилась въ галопъ.
Черезъ часъ, я опять отправился въ дорогу, невольно думая объ этой прелестной же и шинѣ, свѣжей, какъ цвѣты, которые она рвала. Почему ея очаровательное личико и веселая картина, въ которой она занимала первое мѣсто, внушили мнѣ только печальныя мысли? — Ахъ! въ этомъ счастіи, дѣйствительно, не было будущности. Все оно покоилось на легкомъ занавѣсѣ, скрывавшемъ отъ этой женщины и свѣтъ, разстилавшійся передъ нею, и сердце, бившееся въ ней самой.
Два года провелъ я въ Италіи; потомъ, прошедшею зимою, воротился во Францію.
Полковника Сенъ-Жерана произвели въ генералы. Я узналъ, что онъ причисленъ къ штабу парижскаго комменданта. Тутъ вспомнилъ я объ юной Еленѣ, веселомъ и безпечномъ дитяти, воспоминаніе о которой невольно печалило меня, и которая назадъ тому два года явилась передо мною съ цвѣтами въ рукахъ и съ радостію въ сердцѣ; мнѣ казалось, что я еще вижу ее въ этомъ веселомъ и цвѣтистомъ садикѣ, гдѣ наклоненныя деревья защищали ее отъ палящихъ лучей солнца; я слышалъ голосъ полковника, звавшаго Елену!.. а она, бѣленькая, молоденькая, счастливая, подставляла ему головку свою для поцѣлуя, какъ дочь отцу….
— Слава Богу, думалъ я, если она сохранила до сихъ поръ спокойствіе жизни, если душа ея живетъ въ сладкомъ незнаніи; О! еслибъ въ эти два года не встрѣтила она ни ранъ, ни горя, еслибъ осталась такъ, какъ была прежде, довѣрчивая ко всему, незнаемая ни собою ни другими, лелѣемая нмь, неприступная для всѣхъ.
Не могу высказать тебѣ, другъ мой, какъ я волновался, какъ я безпокоился, думая о ней; я едва зналъ ее, а мучился о ней столько же, сколько о сестрѣ или о женѣ; — мнѣ хотѣлось угадать, что съ нею сталось…. я радовался и въ то время боялся, что увижу ее, а между тѣмъ, увѣряю тебя, къ душѣ я ничего не чувствовалъ къ ней, кромѣ живѣйшаго участія. Я видѣлъ ее при мужѣ, такою чистою, невинною, простодушною, довѣрчивою, что любить ее иначе какъ сестру или друга — казалось мнѣ дѣломъ безчестнымъ.
На другой день послѣ возвращенія въ Парижъ, я узналъ, гдѣ живетъ генералъ.
На этотъ разъ, онъ жилъ въ богатомъ домѣ въ самомъ модномъ кварталѣ. Надобно было проходить по четвероугольному двору и входить въ широкія сѣни. Не знаю почему, я жалѣлъ о сирени и розахъ садика въ Мецѣ; притомъ же, въ этотъ день небо казалось сѣрымъ, дождикъ перепадалъ съ самаго утра; а въ послѣдній разъ какъ я видѣлъ Елену, солнце свѣтило такъ ясно, такъ ясно, что, казалось, надъ каждою головою горѣло сіяніе.
Я вошелъ въ комнаты; онѣ были просторны, украшены роскошно, но въ строгомъ вкусѣ. Плотныя занавѣски изъ толстой зеленой матеріи мѣшали свѣту проходить въ гостиную. Все было разставлено систематически, и мебель, кажется, стояла тутъ для показа, а не для домашняго удобства. Ковры смягчали стукъ шаговъ. Въ красивыхъ горшкахъ склонялись цвѣты, но ихъ полу-увядшія вѣтки, казалось, жалѣли о землѣ и солнцѣ. Въ такомъ домѣ было и холодно и мрачно. — О! я былъ увѣренъ, что тутъ не скажутъ Еленѣ, какъ ребенку, чтобъ она не пѣла такъ громко. Юная красавица стала теперь знатной дамой: — прошло два года!
Наконецъ меня ввели въ послѣднюю гостиную, гдѣ сидѣла хозяйка дома. Обо мнѣ не доложили; она была занята или невнимательна, и не замѣтила, какъ я вошелъ.
Она сидѣла спиною къ двери. Прекрасный ребенокъ, одного года, не больше, лежалъ на коврѣ у ея ногъ, и игралъ золотыми браслетами, которые мать сняла съ своихъ рукъ и отдала ему. Елена въ длинномъ шолковомъ платьѣ лежала въ широкомъ креслѣ. Она не смотрѣла на сына. Поддерживая голову рукою, она вѣроятно смотрѣла въ окно, черезъ которое можно было видѣть маленькую частичку неба.
Было что-то грустное въ положеніи этой женщины; я находилъ на ней отпечатокъ тайнаго страданія, и сердце мое вдругъ сжалось. Я не смѣлъ двинуться съ мѣста и смотрѣлъ на нее, грустную… на нее, которую я видѣлъ безпечно — распѣвавшею веселыя пѣсеньки… Теперь она уже не пѣла, а думала… Однакожъ я рѣшился подойти; она медленно обернулась и встала.
Я думалъ, что вижу сонъ… Нѣтъ, это не она!… Глаза мои не могли узнать ее… Сначала я подумалъ, что это ея сестра, вовсе непохожая на нее по лѣтамъ, по живости, по характеру, по нѣсколько похожая по чертамъ лица.
Графиня Елена очень похудѣла, талія ея, и безъ того уже тонкая, по-видимому, едва не сгибалась. Очевидно, эта женщина слаба, вянетъ. Ея очаровательное личико, прелестное по прежнему, было страшно блѣдно; щеки ея одного цвѣта со лбомъ; и въ прекрасныхъ голубыхъ глазахъ выражалась, вмѣсто прежней живости, задумчивая тоска; губы ея, прежде всегда улыбавшіяся, теперь были стиснуты и, спускаясь къ угламъ рта, придавали всему ея лицу выраженіе печали, близкой къ слезамъ.
Другъ мой, еслибъ ты видѣлъ ея лицо, молодое и уже такое печальное, еслибъ ты видѣлъ ея сердечное страданіе, которое искажало каждую ея черту… какъ я, и ты почувствовалъ бы, что тебѣ хочется плакать.
Она взглянула на меня и не узнала; воспоминаніе, предшествовавшее этимъ двумъ годамъ, уже было такъ далеко отъ нея!… Черезъ нѣсколько минутъ она улыбнулась и привѣтливо сказала:
— Да, да… помню… Въ Мецѣ… въ садикѣ… въ прекрасный весенній день… назадъ тому два года…
— Точно такъ, графиня, отвѣчалъ я… Я только что воротился изъ продолжительнаго путешествія по Италіи и спѣшилъ узнать о вашемъ здоровьѣ и о вашемъ супругѣ… Съ искреннею радостію узналъ я, что его произвели въ генералы.
Она отвѣчала мнѣ чѣмъ-то незначительнымъ; мы сѣли разговаривать. Она исполняла долгъ учтивости, но это было ей тяжело; я самъ почти не слушалъ ея, а только смотрѣлъ на нее; отгадывалъ причину этой странной перемѣны, происшедшей въ такое короткое время; но всѣ мои предположенія не повели ни къ чему.
Я спросилъ у ней: не была ли она больна? Она отвѣчала, нѣтъ; потомъ тотчасъ поправилась, пробормотала, что не очень здорова, слаба, и въ эту же минуту перемѣнила разговоръ. Я посмотрѣлъ на ребенка; онъ, казалось, полонъ силъ я жизни; стало быть онъ никакъ не могъ безпокоить мать. Не пересталъ ли генералъ удерживать свой крутой и грубый характеръ, не его ли желѣзная рука гнететъ эту юную голову, которая теперь опускается къ землѣ?.. Я остановился на этой послѣдней мысли, которая оставляла милой Еленѣ всю ея чистоту.
Явился генералъ.
Онъ дружески подалъ мнѣ руку, потомъ подошелъ къ женѣ и поцѣловалъ ее въ лобъ, съ нѣжностію, которая удивила меня. Онъ побранилъ ее за то, что она не выѣзжала гулять, безпокоился за нее, что она ведетъ слишкомъ сидячую жизнь, сердился на свои служебныя занятія, которыя безпрестанно отвлекали его отъ нея. — Еслибъ Елена когда нибудь могла любить мужа, такъ въ эту минуту исполненіе этого долга было бы ей легко. Живя съ нею, старый солдатъ перемѣнилъ суровое обращеніе свое; онъ сталъ нѣжнымъ и ласковымъ… Наконецъ, мнѣ казалось, что все измѣнилось въ этомъ домѣ. Елена не та женщина, которую я видѣлъ; генералъ не тотъ человѣкъ, котораго я зналъ; его грубая природа уступила этому ребенку, щедушному и слабому. Я былъ тронутъ этимъ зрѣлищемъ… Но въ эти два года, волосы генерала совершенно посѣдѣли: онъ могъ только любить ее какъ отецъ; она могла отвѣчать ему только любовью дочери.
Скоро завязался задушевный разговоръ. Графъ съ гордостію показывалъ мнѣ своего сына; онъ уже видѣлъ въ немъ будущаго генерала и игралъ съ нннъ, вѣшая кресты свои на грудь ребенка. Потомъ онъ говорилъ мнѣ о Парижѣ, о зимнихъ удовольствіяхъ, о балахъ, на которыхъ восхищались его Еленою; онъ разсказывалъ объ ея торжествѣ съ жаромъ, какъ юноша. Елена улыбнулась, тою печальною улыбкою, отъ которой мнѣ становилось больно.
Черезъ нѣсколько минутъ, я всталъ и хотѣлъ уѣхать. Когда я отворялъ дверь, лакей доложилъ о графѣ Осмондѣ де Сериньи. — Графъ Осмондъ де Сериньи, адъютантъ генерала, красивый и высокій молодой человѣкъ, черноволосый, нѣсколько блѣдный. — Я еще кланялся графинѣ Еленѣ и смотрѣлъ на нее, когда произнесли имя адъютанта.
Я вздрогнулъ, потому что на блѣдномъ лицѣ Елены мелькнулъ румянецъ, едва замѣтная дронь пробѣжала по ея разстроенному тѣлу. Никто не замѣтилъ бы этого; но я… я предчувствовалъ… я угадалъ.
— Бѣдная Елена! думалъ я, быстро спускаясь по лѣстницѣ.
— Увы! я зналъ тайну страданія и блѣдности этой молодой женщины… Несчастная! она любитъ графа Сериньи, или можетъ быть, боится, что полюбитъ его… Какъ это случилось? Объ этомъ я узналъ послѣ, вмѣстѣ съ прочими подробностями этой исторіи; но видишь ли, другъ мой, эта женщина была спокойна и счастлива всѣмъ тѣмъ, чего не знала въ жизни, спокойна неземнымъ счастіемъ невинности и чистоты, жила вся въ сладкомъ воспоминаніи о своей юности, въ ребенкѣ, который игралъ у ея ногъ и учился уже называть ее матерью. Она не знала другихъ чувствъ, другихъ радостей, другаго счастія, но за то она не знала и горькихъ слезъ, проливаемыхъ въ безмолвіи и въ уединеніи; она находилась, такъ сказать, между небомъ и землею, между счастіемъ блаженныхъ и счастіемъ людей; она улыбалась и пѣла, рвала цвѣты; она была игрива, какъ дитя, нѣжна, какъ мать; старикъ, измѣнившій для поя свой суровый характеръ, былъ ея покровитель, ея подпора, ея другъ; она отдавала ему и его сыну всѣ мысли и всѣ радости юной души своей… Но вотъ генералъ переѣхалъ въ Парижъ, и молодой адъютантъ его безпрерывно съ нею; служба и рокъ присылаютъ его въ тотъ самый домъ, гдѣ живетъ эта молодая женщина, защищенная отъ бурь жизни… Оба они еще дѣти… они поняли или лучше сказать, угадали другъ друга; оба задрожали и поблѣднѣли при этой внезапной мысли, которая ворвалась къ нимъ въ сердце, потому что они не могли бѣжать отъ опасности. Такъ жили они нѣсколько мѣсяцевъ, боясь другъ друга; души ихъ покоились и волновались; но ни онъ, ни она не смѣли заглянуть въ себя, потому что обоихъ терзало предчувствіе, предшественникъ бѣды или проступка. Осмондъ сталъ печаленъ и мраченъ; Елена стала задумчива и блѣдна; но ни одно слово, ни взглядъ, ни даже знакъ не нарушилъ молчаливости этихъ двухъ дѣтей, скрывавшихъ свои чувства.
Юноша опирался на свою силу; она поддерживала себя покорностію судьбѣ, но пѣсни замерли на ея устахъ, радость умерла въ ея сердцѣ, улыбка исчезла съ ея лица. Когда она гуляла, благоухающія вѣтки наклонялись къ ней, но она и не думала рвать ихъ. Она даже иначе молится: ея руки съ трепетомъ поднимались къ небу, она просила покровительства или убѣжища… О, другъ мой, какъ жалка была Елена, когда вдругъ и вполнѣ подверглась всѣмъ возможнымъ опасностямъ и горестямъ. Когда эта болѣзнь не проходитъ, такъ усиливается.
Сериньи былъ душа благородная и честная; онъ любилъ Елену, потому что любовь не зависитъ ни отъ насъ, ни отъ нашей воли, и мы не имѣемъ надъ ней ни какой власти. Онъ любилъ Елену безъ разсчета, самъ не зная къ чему приведетъ его любовь… Любовь привела его къ безмолвному страданію; онъ страдалъ я молчалъ, потому что понялъ Елену и любилъ ее честно, чисто. Подло было бы довести такую женщину, съ такой душой и съ такимъ сердцемъ, до забвенія супружескаго долга. Онъ еще помнилъ своего сѣдовласаго отца, и это священное воспоминаніе заставляло его уважать генерала Сенъ-Жерана.
Однакожъ они видались всякой день, часто сиживали одни, и силы бѣдной Елены истощались въ борьбѣ и страданіи.
Одинъ разъ, вечеромъ, когда генерала не было, Серинььи пріѣхалъ; увидавъ, что Елена одна, онъ не рѣшался войти и остановился на порогѣ; но лакей доложилъ о немъ, стало быть, Сериньи не смѣлъ уйти. Онъ поклонился Еленѣ и сѣлъ съ другой стороны камина. Онъ хотѣлъ говорить о погодѣ, но слова невольно замирали на его губахъ; онъ только видѣлъ прелестное лицо Елены, блѣдное, но спокойное; она держала сына на рукахъ и пристально смотрѣла на него; кажется, она думала только о немъ… Это испытаніе было тяжкое; на лицѣ его выступилъ горячій потъ.
Что происходило въ сердцѣ молодой Елены? Какая мысль, посланная ей небомъ или совѣстью, помогла ей въ эту рѣшительную минуту? Гдѣ она взяла такую силу и такое мужество? Какую молитву, похожую на мольбу умирающаго, произносила она? Это тайна, можетъ быть, и для ней самой и для всѣхъ насъ!..
Но она медленно повернулась къ юношѣ; лицо ея блистало чистѣйшимъ цѣломудріемъ; въ немъ выражалось святое величіе грусти, все спокойствіе покорности судьбѣ.
— Графъ де Сериньи!.. сказала она.
При звукахъ ея голоса, юноша вздрогнулъ, какъ будто какой нибудь странный шумъ внезапно разбудилъ его; онъ тоже поднялъ голову, и увидавъ передъ собою ея чистое личико, онъ сложилъ руки и, не смѣя стать на колѣни, приподнялся,
Елена сказала ему:
— Сериньи, вы любите меня, и я… тоже люблю васъ.
Осмондъ вскрикнулъ отъ восторга и удивленія; онъ хотѣлъ броситься къ ней, но взглядъ Елены, спокойный и благородный, остановилъ ее.
Она продолжала:
— Вамъ надобно уѣхать отсюда; вы видите, я вся принадлежу обязанностямъ моимъ къ мужу, любви моей къ сыну. Намъ нужно разстаться; если вы останетесь здѣсь, я умру.
— Елена! закричалъ онъ дрожащимъ голосомъ.
— Вы уѣдете? не такъ ли? спросила она поспѣшно.
— Исполню наше приказаніе, отвѣчалъ Осмондъ, едва слышнымъ голосомъ.
— Мою просьбу… сказала Елена, и потомъ повторила эти два слова голосомъ молительнымъ и жалобнымъ: Мою просьбу!… Осмондъ, вы видите, я не побоялась сказать вамъ о моихъ страданіяхъ: вы или благородны и честны, и поймете меня, или вы не то, что я думала, и останетесь здѣсь, но тогда вы не будете опасны мнѣ. Какое несчастіе, что вы явились въ нашемъ домѣ; да, несчастіе для меня, потому что изъ всего свѣта и изъ всей жизни я знала только сѣдые волосы графа де Сенъ-Жерана и строгія нравоученія монастырскихъ сестеръ моихъ. Вы явились, и открыли мнѣ цѣлую новую жизнь; вы взволновали въ. сердцѣ моемъ мысли, которыхъ я не понимала сначала; но я перестала жить спокойно и весело, лишилась безпечности и радости, ничто не радуетъ меня. Я была печальна, не будучи въ состояніи дать себѣ отчета въ моей печали; я замѣтила, что волненіе мое усиливается, когда вы тутъ; сердце мое разрывалось; мнѣ казалось, что кровь останавливается въ моихъ жилахъ; тогда я поняла, что люблю васъ; и очень испугалась.
Было что-то трогательное и торжественное въ этомъ простомъ признаніи женщины, при человѣкѣ, котораго она любила, — въ этихъ истинныхъ и нѣжныхъ словахъ, которыя медленно вырывались изъ ея устъ. Это была исповѣдь…
Она первая заговорила о взаимной ихъ тайнѣ, она первая сказала: Вы любите меня! — Но въ этихъ словахъ заключались святость прекрасной души и спокойствіе чистой совѣсти.
Осмондъ смотрѣлъ на нее и плакалъ.
Она увидѣла его слезы и сказала:
— Вы плачете, Осмондъ, о женщинѣ, которая до сихъ поръ никогда не страдала; приходится учить васъ быть сильнымъ и крѣпиться въ горести! Уѣзжайте! Господь Богъ назначаетъ участь каждому человѣку; никто не въ нравѣ измѣнять ее. Господь Богъ отдалъ меня старику, чтобъ я любила его какъ дочь и уважала его какъ отца; вся жизнь моя будетъ посвящена выполненію этихъ обязанностей. Вы пройдете передо мною, Осмондъ, какъ упоительный сонъ, и я могу сохранить воспоминаніе о васъ, не будучи ни преступною, ни несчастною. Прощайте!…
— Прощайте! сказалъ Осмондъ, отирая рукою слезы; вы чистый, непорочный ангелъ; и сердце мое рвалось къ вамъ, какъ больной ищетъ лучей солнца. Да, Елена, люблю васъ, и теперь, когда мнѣ слѣдуетъ уѣхать, смѣю прямо сказать вамъ объ этомъ, потому что эта любовь и теперешнія слова ваши будутъ талисманомъ всей моей жизни: вы возвысите мою душу, вы будете поддерживать меня въ трудныхъ испытаніяхъ, которыя можетъ быть придется мнѣ вынести въ уединенной жизни; ваше имя и воспоминаніе о васъ всегда будутъ со мною, какъ два крыла моего ангела-хранителя… О! позвольте мнѣ плакать этими невольными слезами: вѣдь я въ горѣ моемъ нахожу всю мою силу, все мое мужество. Елена! завтра я уѣду… уѣду далеко… завтра, вы опять найдете спокойствіе прежней жизни съ мужемъ и сыномъ вашимъ; завтра, — прошу васъ — завтра вспоминайте обо мнѣ, какъ о другѣ; но я всегда буду говорить себѣ: эта безподобная душа любила меня!
Елена выслушала его молча.
— Да, любила, сказала она тихо.. но какъ любятъ несчастные, для страданія!
Осмондъ подошелъ къ ней; лицо его нѣсколько оживилось.
— Вашу руку, Елена, сказалъ онъ, въ знакъ прощанья и воспоминанія; увидимся ли когда нибудь?
— Если не здѣсь, такъ на небѣ, отвѣчала Елена, встала и медленно подала Осмонду руку… онъ поцѣловалъ ее.
— Прощайте! сказалъ онъ выходя, — прощайте!..
Тутъ я остановился, потому что въ фойе никого не оставалось, кромѣ меня и моего друга.
— Четвертый актъ начинается, сказалъ я Гастону; послѣ я доскажу тебѣ эту плачевную исторію.
— Теперь, разскажи теперь, отвѣчалъ мнѣ Гастонъ; какое мнѣ дѣло до четвертаго акта.
— Ахъ, вандалъ! Ты пріѣхалъ изъ Мексики и смѣешь такъ говорить о четвертомъ актѣ Гугенотовъ/-- Но счастію, мы здѣсь одни; если бъ слышали твои слова, несчастный, такъ ты погибъ на всегда… Мнѣ очень хочется выслушать четвертый актъ, и потому я тебя оставляю.
— Гдѣ жъ мы увидимся?
— Здѣсь, въ антрактѣ.
— Ступай же слушать Гугенотовъ, а я пойду смотрѣть на нее и жалѣть о ней.
II. править
Четвертый актъ Гугенотовъ кончился. Я пошелъ въ фойе отыскивать Гастона. Онъ уже ждалъ меня на условленномъ мѣстѣ, и когда увидалъ меня, тотчасъ подбѣжалъ ко мнѣ.
— Вотъ и ты, сказалъ онъ, а я боялся, что ты не придешь. Ахъ, другъ, какъ она, казалось мнѣ, была печальна и страдала въ продолженіе этого четвертаго акта! Я не спускалъ съ нея глазъ; она еще болѣе поблѣднѣла, хоть это казалось невозможнымъ. Она, кажется, болѣзненно дрожала всѣмъ тѣломъ; руки ея были сложены, какъ будто для молитвы.
— Пойдемъ, сядемъ, сказалъ я Гастону. На чемъ я остановился?
— Осмондъ разстался и простился съ графиней.
— Да, такъ. Елена осталась одна, оперлась на каминъ и не плакала, но была страшно блѣдна. Кто посмотрѣлъ бы на нее нѣсколько минутъ, тотъ понялъ бы, какая страшная грусть скрывается подъ этою блѣдностію, и какъ обманчиво это наружное спокойствіе. Она подождала, пока исчезъ шумъ шаговъ молодаго человѣка; тутъ она осмотрѣлась взглядомъ безпокойнымъ и отчаяннымъ, и закрывъ лицо руками, горько зарыдала. Теперь, когда она осталась одна, силы и мужество измѣнили ей. Это ужь не была та спокойная и рѣшительная женщина, которая ни однимъ словомъ не высказала своего волненія, которую поддерживали неизмѣнная мысль о долгѣ и чистота совѣсти; то была бѣдная дѣвочка, слабая и страждущая, убитая горемъ и слезами.
Она упала въ кресло.
— Боже! Боже мой! шептала она.
Потомъ она наклонилась, взяла на руки ребенка, который игралъ на коврѣ, и со слезами смотрѣла на него.
— Бѣдняжка! сказала она, прижимая его къ груди; ты одна моя радость, одно мое утѣшеніе, одно мое счастіе! Покойся такъ въ объятіяхъ матери! Подними на нее чистые и свѣтлые глаза твои! Ты одинъ можешь дать ей силу жить и страдать. Да, милое и невинное созданіе, протяни къ ней твои рученки; она поцѣлуетъ ихъ, и вмѣстѣ съ своими руками, подниметъ ихъ къ небу во время молитвы… дитя мое, за минуту прежде, ты придавалъ мнѣ мужества; теперь внушаешь силу покориться судьбѣ. Теперь въ тебѣ вся сила, вся жизнь твоей матери.
Въ эту минуту пріѣхалъ генералъ.
— Ты одна, Елена? спросилъ онъ.
Звуки этого голоса заставили графиню вздрогнуть; но она провела рукою по глазамъ, и слезы ея тотчасъ высохли.
— Я думалъ, что найду здѣсь Осмонда, сказалъ генералъ.
— Онъ былъ, да уѣхалъ.
— А не говорилъ, пріѣдетъ ли опять?
— Кажется, нѣтъ.
— Мнѣ нужно видѣть его, сказалъ генералъ съ досадой; развѣ онъ не могъ подождать.
Онъ позвонилъ. Вошелъ лакей.
— Ступай къ графу де Сериньи, сказалъ ему генералъ, и попроси его теперь же ко мнѣ. Если не застанешь дома, такъ вели сказать ему, что я жду его завтра, раньше восьми часовъ.
Потомъ генералъ сѣлъ въ уголъ, посидѣлъ нѣсколько минутъ, всталъ, подошелъ къ женѣ и нѣжно взялъ ее за руку.
— Прости меня, дитя мое, сказалъ онъ; я все еще занятъ предлинною и прескучною работою, которую я только что кончилъ.
Онъ поцѣловалъ ее въ лобъ.
— Лобъ у тебя горитъ, Елена, а руки твои какъ ледъ; ты сегодня нездорова.
Тотчасъ на лицѣ генерала выразилось безпокойство.
— Да, я не очень здорова.
— У тебя лихорадка.
Елена быстро отдернула руку.
— Лихорадка!.. нѣтъ!.. Не можетъ быть!.. Теперь мнѣ даже гораздо лучше.
— Тѣмъ лучше, сказалъ онъ.
И взявъ книжку Военнаго зрителя, принялся читать ее съ величайшимъ вниманіемъ.
Елена медленно опустила голову на грудь; ея свѣтлорусые волосы смѣшались съ волосами ея сына.
Нужно-ли говорить, что этотъ вечеръ показался бѣдной Еленѣ чрезвычайно скучнымъ и длиннымъ. Генералъ, по обыкновенію, заснулъ надъ своимъ Военнымъ Зрителемъ.
Сериньи не пріѣхалъ въ тотъ вечеръ, а на другой день явился раньше восьми часовъ; но не видалъ Елены и уѣхалъ, не дождавшись завтрака.
Онъ опять пріѣхалъ вечеромъ, часовъ въ семь.
— Генералъ, сказалъ онъ, я разстаюсь съ вами.
— Что такое?
— Я видѣлъ сегодня военнаго министра и выпросился у него въ Африку, въ экспедицію, которая теперь приготовляется.
Договаривая эту фразу, Осмондъ взглянулъ на Елену и сказалъ ей взглядомъ:
— Видите, я сдержалъ слово.
Елена опустила глаза; по щекамъ ея скатились двѣ слезы и упали на ея сложенныя руки; она не смѣла взглянуть на Осмонда, чувствуя, что вся дрожитъ.
— Хорошо, подумала она, вотъ благородная и великая душа.
— А! вы ѣдете въ Африку, сказалъ генералъ; браво! Понимаю, другъ мой, какъ прискорбно вамъ, въ ваши лѣта, сложивъ руки и не вынимая шпаги, служить на парижской мостовой, подобно этимъ будуарнымъ воинамъ, которые надѣваютъ мундиръ только тогда, когда ѣдутъ на придворный балъ… Хвалю васъ, ступайте, поражайте безъ пощады Арабовъ, которые вводятъ насъ въ такія хлопоты, и вернитесь къ намъ съ наградою, съ чиномъ.
— Постараюсь, сказалъ Осмондъ, силясь улыбнуться.
— Если вамъ понадобится что нибудь, такъ напишите мнѣ; я переговорю съ министромъ; вѣдь онъ старый мой товарищъ, и мы довольно хороши.
Онъ не отвѣчалъ; онъ смотрѣлъ на Елену. Она отвернула голову, желая вѣроятно скрыть слезы. Осмондъ не видѣлъ, но угадалъ ихъ. — Бѣдная Елена! силы ея измѣняли ея мужеству.
— Когда вы уѣзжаете? спросилъ генералъ.
— Завтра.
— Это не помѣшаетъ вамъ сегодня ѣхать съ нами въ Оперу?
Осмондъ не могъ скрыть невольнаго волненія; онъ вовсе не ожидалъ такого предложенія отъ генерала и прошепталъ нѣсколько несвязныхъ словъ.
— Мы по-крайней мѣрѣ проведемъ послѣдній вечеръ вмѣстѣ.
— Благодарю… генералъ… но…
— Я не принимаю извиненій… Не правда ли, Елена, онъ долженъ ѣхать съ нами?
Что отвѣтитъ Елена? — Вотъ чего ждалъ Осмондъ. О! если и она попроситъ ѣхать въ театръ, онъ поѣдетъ съ радостію, съ восторгомъ! Онъ уѣзжаетъ завтра, зачѣмъ она лишитъ его этого послѣдняго счастія?
— Можетъ быть, сказала Елена, у графа Серинти есть сегодня вечеромъ дѣла, которыя ему необходимо кончить до отъѣзда…
— Она не хочетъ, чтобы я ѣхалъ, подумалъ Осмондъ. — Однако жъ, провести этотъ послѣдній вечерь не съ нею, не видавъ ея!.. Какая страшная казнь! У него не было ни силы, ни мужества принести такую жертву.
— Генералъ, отвѣчалъ Осмондъ, сегодня утромъ намъ обоимъ пришла одна мысль: я тоже взялъ кресло.
— Это другое дѣло, сказалъ Сенъ-Жеранъ.
И перестали говорить о театрѣ.
Черезъ четверть часа, всѣ трое поѣхали въ Оперу.
Въ этотъ день, какъ сегодня, давали Гугенотовъ. И тогда, какъ сегодня, театръ былъ половъ; но, по счастію, Сериньи досталъ кресло въ галлереѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ ложи Елены, что ясно доказываетъ справедливость извѣстной пословицы: самъ рокъ покровительствуетъ влюбленнымъ.
Сериньи сѣлъ на свое кресло. Онъ былъ очень счастливъ этимъ счастіемъ, котораго онъ никогда уже не найдетъ; онъ былъ счастливъ этою послѣднею радостію. Развѣ онъ принесъ не огромную жертву, отказавшись отъ права сидѣть въ ложѣ генерала? Но во взглядѣ Елены было столько благодарности, что бѣдный Осмондъ почувствовалъ слезы и на глазахъ и въ сердцѣ своемъ.
Завтра все кончится; ему остается жить и любить только этотъ вечеръ. За то, ты можешь вообразить, что онъ слушалъ Гугенотовъ такъ же мало или такъ же дурно, какъ ты слушаешь сегодня; онъ смотрѣлъ на печальное и блѣдное лицо Елены, какъ ты смотришь нынѣшнимъ вечеромъ. Болѣе нежели когда нибудь, его поразилъ и огорчилъ отпечатокъ грусти, отряжавшійся на этой юной головкѣ; склонившись къ землѣ, она походила на цвѣтокъ, полуоторванный отъ стебля. Бѣдный Осмондъ страдалъ и за себя и за нее.
Другіе, подумалъ онъ, жестокіе и неумолимые, станутъ разгребать пепелъ ея грусти и этой любви, которую погаситъ мое отсутствіе; другіе поднимутъ покрывало цѣломудрія и невинности, уединенія и материнской любви, за которымъ она прячется, дрожа всѣмъ тѣломъ, — и тогда, Елена, ты будешь въ ихъ власти, тогда ты будешь страдать, какъ страдала вчера; ты заплачешь, но они не станутъ слушаться слезъ твоихъ; они не уважатъ твоей грусти, какъ я, они станутъ на колѣна, и ты, бѣдное созданіе, слабое и доброе, ты падешь — и потомъ смерть!
Такія мысли волновали сердце Осмонда въ продолженіе третьяго акта Гугенотовъ. Опустили занавѣсъ. Онъ весь предался своему волненію, забылъ и оперу, и толпу, которая шумѣла около него; онъ удалился въ глубокія и печальныя ощущенія души, составлявшія теперь всю его жизнь, какъ вдругъ возлѣ него начался слѣдующій разговоръ:
— Не знаешь ли, кто эта дама, здѣсь, во второй ложѣ съ лѣвой стороны?
— Это графиня Сенъ-Жеранъ.
При имени Елены, Осмондъ невольно вздрогнулъ и поднялъ голову.
— Сейчасъ, продолжалъ одинъ говорившихъ, я видѣлъ съ ней сѣдаго старика., это вѣрно ея отецъ…
— Нѣтъ, это ея мужъ…
— Какъ!.. Мужъ этой женщины, которой нѣтъ и двадцати лѣтъ!..
— Но, сказалъ въ-полголоса тотъ, который зналъ графиню, — если генералъ старъ, за то его адъютанты молоды…
Осмондъ почувствовалъ, что холодъ ходитъ въ его жилахъ; онъ судорожно привсталъ, какъ будто змѣя укусила ему ногу.
Онъ взглянулъ на господина, сказавшаго эти слова; но тотъ ничего не замѣтилъ, и разговоръ продолжался въ томъ же духѣ, между двумя незнакомцами.
— Ага! стало быть нѣтъ сѣдыхъ волосъ!.. Я хотѣлъ бы быть адъютантомъ генерала. Я всегда говорилъ, что военное ремесло имѣетъ хорошія стороны.
Ты понимаешь, другъ мой, какъ страдалъ бѣдный Осмондъ: онъ сидѣлъ возлѣ этихъ болтуновъ и слышалъ этотъ подлый и гнусный разговоръ, который, съ улыбкою, порочилъ самую чистую, самую невинную женщину… оскорблялъ ту, которая была достойна уваженія всего свѣта, — бѣдную жертву, которая сносила мученичество съ такою покорностію, съ такимъ мужествомъ… О! ты понимаешь, какая страшная горесть прибавилась ко всѣмъ другимъ его горестямъ. То лицо его становилось багровымъ и горѣло, то оно блѣднѣло и дрожало.
Одинъ изъ говоруновъ продолжалъ:
— Она была слишкомъ молода для стараго служаки. Тутъ есть нѣкто Сериньи… Онъ уже съ годъ любовникъ графини Сень-Жеранъ.
Осмондъ дрожалъ, потъ градомъ лилъ съ его лица; но онъ не смѣлъ двинуться съ мѣста: онъ боялся самаго себя и того, что случится.
Невольно глаза его обратились на Елену. — Боже! она все слышала!
Да, она все слышала, другъ мой. Гнусныя слова, безчестившія ее, достигли до ея слуха; то была послѣдняя пытка для ея сердца, и безъ того уже измученнаго.
Осмондъ не могъ сомнѣваться: лицо Елены высказало ему все. Вмѣсто блѣдности, на ея лицѣ выступила кровавая краска; въ ея неподвижныхъ, мутныхъ глазахъ блистали двѣ большія слезы.
Осмондъ почувствовалъ, что имъ овладѣваетъ безуміе. Нельзя разсказатьтого, что въ немъ происходило. Онъ выпрямился, и не зная самъ, что говоритъ, что дѣлаетъ, онъ оскорбилъ того, кто произнесъ обвиненіе противъ Елены. Кто изъ насъ не сдѣлалъ бы того же самаго? Ссора была страшная, и всѣ трое вышли изъ залы.
Что говорили эти три человѣка во время ссоры, Елена не слыхала и не знала, потому что всѣ трое говорили разомъ, а она думала только о гнусной клеветѣ, которая опозорила ее.
Я прохаживался въ корридорѣ, когда ко мнѣ подошелъ Сериньи. Онъ быль блѣденъ и чрезвычайно взволнованъ.
— Милостивый государь, сказалъ онъ мнѣ, я желалъ бы переговорить съ вами.
Онъ отвелъ меня въ сторону и разсказалъ о случившемся.
— Я здѣсь одинъ, сказалъ онъ, и завтра утромъ ѣду въ Африку. Хочу кончить это дѣло сейчасъ, потому что отсрочка невозможна и поведетъ къ новымъ объясненіямъ, и имя графини, безъ того уже гнусно оклеветанное, опять будетъ произнесено. Не нужно, чтобы посторонніе знали тайну ссоры, которая скоро умретъ съ однимъ изъ насъ. Вамъ все я разсказалъ, потому что имѣлъ удовольствіе ни дѣть васъ въ домѣ графини. Вы ее знаете, стало быть, любите и уважаете ее, сколько она достойна…
Говоря со мною, онъ сжималъ мнѣ руку; я чувствовалъ, что онъ дрожитъ всѣмъ тѣломъ.
Онъ продолжалъ:
— Неужели я ошибся, когда надѣялся, что вамъ угодно быть моимъ секундантомъ? Считаю безполезнымъ говорить и клясться вамъ, священнымъ именемъ матери моей, что въ словахъ этого человѣка только самая гнусная ложь.
— Вѣрю вамъ, графъ, отвѣчалъ я: я готовъ быть вашимъ секундантомъ.
— Ахъ! благодарю!.. благодарю! сказалъ онъ съ трогательною признательностію; и если когда нибудь вамъ понадобится любовь и преданность брата, такъ вспомните обо мнѣ.
Мы вышли изъ Оперы и тотчасъ встрѣтили этихъ господъ; они прохаживались и ждали насъ въ улицѣ Лепельтье. Взяли двѣ шпаги у оружейника въ Оперномъ пассажѣ, и скоро нашли мѣсто для дуэля, потому что оба противника были равно раздражены и равно желали, чтобы поединокъ кончился смертію одного изъ нихъ.
Мы остановились въ улицѣ, которая показалась намъ довольно пустынною и въ которой строился домъ. Блѣдный и неясный свѣтъ фонаря освѣщалъ бойцовъ. Они обнажили шпаги. Это зрѣлище показалось мнѣ страшнѣе всего, что я видѣлъ въ жизнь мою: два человѣка, непримиримые враги, оба блѣдные я раздраженные, стояли лицомъ къ лицу и уже поражали одинъ другаго взглядомъ и мыслію; спокойное и холодное молчаніе прерывалось только пронзительнымъ трескомъ сталкивавшихся клинковъ, и неровнымъ я прерывистымъ дыханіемъ, вырывавшимся изъ груди противниковъ. Кровь застывала въ моихъ жилахъ. Я не могъ слѣдить глазами за ходомъ этого ужаснаго дуэля, потому что бойцы, то показывались мнѣ подъ лучомъ свѣта, то исчезали во мракѣ. Наконецъ, — какъ это случилось?… не знаю, — Осмондъ пошатнулся; я бросился къ нему и принялъ его въ объятія… Онъ быль раненъ въ грудь.
— Я раненъ смертельно! сказалъ онъ мнѣ.
— Нѣтъ, нѣтъ, ничего… отвѣчалъ я, стараясь голосомъ выразить спокойствіе и убѣжденіе, которыхъ въ самомъ дѣлѣ во мнѣ не было; — и меня тоже одинъ разъ ранили въ грудь; но вы видите, я живъ.
Это была неправда; но ястарался отдалить отъ него мысль о смерти.
— Нѣтъ, продолжалъ онъ, все кончено, я это чувствую… Мнѣ остается жить только нѣсколько минутъ.
Противникъ и секундантъ его хотѣли подойти къ нему, онъ сказалъ мнѣ:
— Уведите ихъ, хочу переговорить съ вами, а времени у меня остается мало.
— Прошу васъ, господа, приведите карету, сказалъ я другому секунданту; надобно отвезти графа Сериньи домой.
Когда я произнесъ это имя, оба они посмотрѣли одинъ на другаго съ безмолвнымъ удивленіемъ; это имя показало имъ настоящую причину дуэля.
— Графъ, сказалъ ему его противникъ, только теперь, по имени вашему, узналъ я настоящую тайну этой плачевной ссоры. Позвольте мнѣ попросить у васъ прощенія за преступныя слова, которыхъ я не долженъ бы говорить. Всю жизнь буду жалѣть о нихъ.
Бѣдный Осмондъ подалъ ему руку.
Когда мы остались одни, онъ облокотился на меня, и вынувъ изъ кармана сложенную бумагу, сказалъ мнѣ:
— Вы честный человѣкъ, милостивый государь; даю вамъ послѣднее порученіе: то воля умирающаго. Вы исполните ее, не такъ ли? Возьмите эту бумагу… она писала къ графинѣ Сенъ-Жеранъ… передайте ей завтра… Прежде прочтите, что тутъ написано; вы увидите, что и у смерти есть предчувствіе… Вы отдадите бумагу… графинѣ… не забудете… О!, не могу дышать… Прощай!..
Я взялъ бумагу. Осмондъ безъ чувствъ лежалъ въ моихъ объятіяхъ.
Мы перенесли его въ карету и потомъ привезли домой. Но онъ все лежалъ безъ чувствъ. — Одинъ разъ, послѣ обильнаго кровопусканія, онъ казалось вздохнулъ, но это была пустая надежда: — черезъ часъ онъ скончался.
— Бѣдняжка! сказалъ Гастонъ, когда я не могъ продолжать разсказа, потому что воспоминаніе объ этой смерти мучило меня.
— Бѣдняжка! повторилъ онъ печально; это ужасно!.. Я что же графиня?
Черезъ нѣсколько минутъ, я продолжалъ:
Прошелъ антрактъ, кончилось и четвертое дѣйствіе Гугенотовъ. Генералъ воротился въ свою ложу; онъ былъ блѣденъ; лицо его было судорожно обезображено; напрасно онъ старался наружнымъ спокойствіемъ прикрыть внутреннее волненіе. Онъ сѣлъ возлѣ жены; она не смѣла спросить его… Наконецъ онъ сказалъ:
— Осмондъ всегда былъ нелѣпо-щекотливъ; онъ сейчасъ поссорился, здѣсь, съ кѣмъ-то… дрался, какъ сумасшедшій, подъ фонаремъ… счастье измѣнило ему: онъ убитъ!
— Убитъ! повторила Елена, поблѣднѣвъ какъ смерть, и невольно встала, какъ бы желая бѣжать, сама не зная куда…
Генералъ спокойно положилъ руку на плечо жены, посадилъ ее и сказалъ хладнокровно:
— Не могъ онъ дождаться Африки и умереть на полѣ сраженія?
Эта страшная новость, высказанная такъ внезапно, разбила однимъ ударомъ сердце и силы Елены; она почувствовала, что упадетъ въ обморокъ, и прошептала посинѣлыми губами:
— Мнѣ очень дурно… Пойдемте!
— Пройдетъ, отвѣчалъ генералъ спокойнымъ голосомъ и взялъ букетъ, который вываливался изъ ея рукъ. Я говорилъ тебѣ, душа моя, что запахъ цвѣтовъ тебѣ вреденъ.
— Умоляю васъ… уѣдемъ… я умираю… сказала Елена, и лицо ея омочилось слезами.
Генералъ не отвѣчалъ; онъ отперъ дверь ложи, поддерживая жену рукою… Оба воротились домой.
Послѣ этого плачевнаго происшествія, котораго я былъ неожиданно очевидцемъ, я пріѣхалъ домой въ самомъ разстроенномъ положеніи, и во всю ночь не могъ сомкнуть глазъ.
На другое утро я захотѣлъ исполнить порученіе бѣднаго Осмонда, хотя оно казалось мнѣ чрезвычайно тяжелымъ. Вынувъ бумагу изъ кармана, я замѣтилъ на ней кровавыя пятна, живые и печальные слѣды роковаго дуэля… Неужели отдать съ ними бумагу графини, и доставить ей новую горесть среди всѣхъ другихъ печалей, ее терзавшихъ?… Долго сидѣлъ я въ нерѣшимости, и спрашивалъ себя: какъ осмѣлюсь я исполнить это печальное порученіе?
Въ этихъ мысляхъ провелъ я часть дня; я дошелъ до воротъ дома графини, хотѣлъ постучаться, но не имѣлъ духу… Вдругъ вспомнилъ я, что одинъ изъ моихъ друзей занимается физикой и химіей; я отправился къ нему. Его не было дома; мнѣ сказали, что онъ воротится очень поздно. Я велѣлъ сказать ему, чтобы онъ подождалъ меня въ слѣдующее утро. Я пріѣхалъ къ нему рано, и спросилъ: не умѣетъ ли онъ свести кровь съ бумаги, такъ чтобы не осталось вовсе слѣдовъ.
— Нѣтъ ничего легче, отвѣчалъ онъ мнѣ.
Тотчасъ же вывелъ онъ кровь, такъ искусно, что даже я не могъ найти мѣста, на которомъ были пятна. Химія — превосходное изобрѣтеніе!
Я поѣхалъ къ графинѣ въ четыре часа. — Никого не велѣно принимать. Но я такъ настаивалъ, что меня приняли.
О другъ мой! Я никогда не забуду, что я увидѣлъ, когда вошелъ къ ней. Она сидѣла одна; ея прекрасное лицо, блѣдное какъ у мертвеца, облито слезами. Она, бѣдное дитя, склонила голову подъ гнетомъ невыносимаго горя; руки ея были сложены; померкшій взглядъ стремился къ небу; въ глазахъ ея выражалось отчаяніе, которое поразило меня въ самое сердце; ея дрожавшія губы, казалось, шептали молитву. Во всей этой женщинѣ было что-то особенное, не похожее на земныя страданія, что-то сближавшее ее съ небомъ. Ты принялъ ее бы за статую грусти. Я стоялъ въ дверяхъ, и не смѣлъ идти впередъ, не смѣлъ двинуться съ мѣста; мнѣ казалось, что при малѣйшемъ шумѣ, при малѣйшемъ людскомъ дыханіи, это неземное видѣніе улетитъ въ небеса. Горе этой женщины было такъ скромно, такъ цѣломудренно, такъ чисто, что она угадала мое присутствіе. Елена съ усиліемъ повернула голову. — Я подошелъ къ ней. — Она обѣими руками закрыла лицо, чтобы скрыть слезы; я видѣлъ, что она дрожала.
— Извините, графиня, сказалъ я, простите, что я вошелъ; но передъ вами другъ, который хотѣлъ васъ видѣть и знаетъ, что горесть ваша чиста передъ Богомъ и людьми… Графиня, можете плакать при мнѣ; не закрывайте лица руками.
Елена не отвѣчала, но медленно опустила руки на колѣна и спокойно подняла голову, съ равнодушіемъ, которое испугало меня. Глаза ея высохли; она ужъ не плакала. Можно было подумать, что она перестала страдать! Ея безмолвное отчаяніе сосредоточивалось въ ея сердцѣ.
Ежеминутно я боялся, чтобы генералъ не пріѣхалъ, и въ то же время не смѣлъ исполнить печальнаго порученія, даннаго мнѣ. Слова замирали на моихъ губахъ; я невольно дрожалъ за то, что мнѣ слѣдовало высказать.
Наконецъ я придвинулся къ ней и, прислонясь къ камину, чтобы скрыть смущеніе, сказалъ ей потихоньку:
— Графиня, Осмондъ разсказалъ мнѣ все.
При имени Осмонда, она тотчасъ вздрогнула и вдругъ положила обѣ руки на грудь; потомъ взглянула на меня.
Я продолжалъ:
— Я былъ третьяго дня въ Оперѣ; графъ Сериньи не зналъ меня, но видалъ меня у васъ, графиня; онъ подошелъ ко мнѣ, довѣрилъ мнѣ тайну, разсказалъ, что какой-то несчастный осмѣлился клеветать на васъ, на васъ, воплощенную добродѣтель, передъ которой всѣ должны становиться на колѣна; что онъ черезъ минуту будетъ драться съ этимъ человѣкомъ, и проситъ меня въ секунданты. Я согласился, и въ объятія мои принялъ… бѣднаго Осмонда, который отдалъ вамъ послѣднюю мысль и послѣднее свое благословеніе.
Елена слушала меня, молча, неподвижно; грудь ея высоко поднималась, и двѣ слезы потекли по ея щекамъ.
Остановившись на минуту, потому что я не могъ говорить, я продолжалъ:
— Онъ повернулся и сказалъ мнѣ: «Я умираю; вамъ довѣрилъ я тайну моей безукоризненной любви; когда я умру, поѣзжайте къ ней, отдайте ей эту бумагу и скажите: Отъ Осмонда, который молится за васъ.»
Я подалъ Еленѣ сложенную бумагу.
Она долго смотрѣла и, казалось, ничего не понимала; наконецъ она протянула руку и взяла бумагу. — О другъ мой, рука ея, дотрогиваясь до меня, жгла меня какъ раскаленное желѣзо. Она медленно развернула бумагу, встала и прочла слабымъ голосомъ:
"Прощайте, графиня, прощайте на-всегда; я не могъ оставаться хладнокровнымъ при этой…
Слова замерли на ея дрожащихъ губахъ; силы вдругъ измѣнили ей; одна мысль ея читала. Потомъ Елена упала въ кресло.
— Осмондъ! закричала она дрожащимъ голосомъ, печально взглянувъ на бумагу, которая лежала у ней на колѣнахъ.
Въ ту же минуту отворилась дверь, и вошелъ генералъ Сенъ-Жерань. Я понялъ, какъ необходимо скрыть малѣйшіе слѣды моего волненія; по этому я пошелъ къ нему на встрѣчу и подалъ ему руку; но я испугался его блѣдности и суроваго выраженія, которое я замѣтилъ въ его глазахъ. Онъ пожалъ мнѣ руку, кивнувъ головою, и ни слова не сказалъ Еленѣ. Черезъ нѣсколько минутъ, я раскланялся и уѣхалъ.
Вотъ что происходило, когда я ушелъ.
Генералъ сѣлъ въ уголокъ, и потомъ, вынувъ изъ кармана билетъ въ театръ, сказалъ равнодушнымъ голосомъ:
— Мы поѣдемъ сегодня вечеромъ въ Оперу; играютъ Гугенотовъ.
Елена подняла голову; при словѣ опера, морозъ пробѣжалъ по ней.
— Вотъ ложа, сказалъ генералъ.
Онъ положилъ билетъ на каминъ.
Съ минуту оба молчали. Потомъ Елена полу-повернулась къ мужу.
— Боже мой! сказала она едва слышнымъ голосомъ; я такъ больна сегодня.
— Такъ театръ доставитъ вамъ развлеченіе.
— Однако жъ…
Она остановилась, потому что встрѣтила взглядъ генерала. Онъ смотрѣлъ на нее такъ холодно, такъ проницательно, что слова замерли на ея устахъ.
Однако жъ она не могла ѣхать въ Оперу! И она, слабая и трепещущая, нашла въ горести своей силу и мужество.
— Въ другой разъ, сказала она, я поѣду…. можетъ быть!… по сегодня, я не могу…
— Вы поѣдете со мной, другъ мой…
— Я очень больна, увѣряю васъ; и въ театрѣ вѣрно упаду въ обморокъ.
— Неужели?.. Я, напротивъ, увѣренъ, что музыка вылечитъ васъ. Вы помните, нынѣшней зимой, когда вы были очень больны, только музыка успокоивала васъ и прогоняла лихорадку. Я вспомнилъ объ этомъ. — Ну, вы поѣдете!
Елена не возразила. Она опустила голову подъ этимъ новымъ страданіемъ.
— Вотъ еще новое страданіе въ моемъ мученичествѣ, подумала она; — все равно!
Генералъ позвонилъ.
— Заложить карету къ половинѣ восьмаго! сказалъ онъ.
Да, другъ мой, они поѣхали въ Оперу, — страшно подумать, — въ ту же ложу, сѣли на тѣ же мѣста. Повернувъ голову, Елена могла видѣть кресло, гдѣ сидѣлъ графъ Сериньи третьяго дня; каждый аккордъ, каждая сцена напоминали о страшномъ происшествіи. — Понимаешь ли, какъ она страдала? Пѣніе и музыка, въ которыхъ столько воспоминанія объ убитомъ! Страшное, убійственное противорѣчіе!
Можешь вообразить, какъ я удивился, увидѣвъ ее въ Оперѣ, потому что глаза мои невольно обратились на эту ложу… Я думалъ, что вижу сонъ. — Она въ Оперѣ, она!… та женщина, которая въ то же утро почти умирала при мнѣ… Нѣтъ, невозможно, а однако жъ все это дѣйствительно было. Съ этой минуты, для меня исчезла вся Опера, кромѣ одной этой ложи; я видѣлъ только Елену; ежеминутно изучалъ я каждую черту лица этой молоденькой женщины, разряженной, какъ на балѣ, и блѣдной, какъ на похоронахъ…
Она была неподвижна, точно какъ теперь. Когда начался третій актъ, я замѣтилъ, что она уже не можетъ выносить безмолвнаго своего страданія… Только глаза ея блистали горемъ и лихорадкой; она высунулась изъ ложи и внимательно слушала; она находила горькое наслажденіе глотать по нотѣ это кровавое воспоминаніе: — сцену дуэля.
Дошли до знаменитой аріи: pour me venger de son offense. — О! еслибъ ты видѣлъ Елену! Въ ея безмолвномъ и нѣмомъ вниманіи скрывалась страшная тайна. Всѣмъ казалось, что это женщина, страстная къ музыкѣ; по всей толпѣ, никто не могъ угадать, что происходило подъ цвѣтами, украшавшими голову Елены. Объ этомъ зналъ я одинъ; одинъ я страдалъ съ пою; только у меня одного въ головѣ и сердцѣ хранилась эта страшная тайна… Бѣдная Елена! Какая мужественная и сильная душа!
Роковая минута приближалась.
Пѣли этотъ хоръ:
Et bonne cj ce, et bon courage,
Chacun pour soi, et Dieu pour tous..
Если ты когда нибудь слушалъ этотъ хоръ, такъ вѣрно почувствовалъ его мужественную энергію, всю его силу, всю его увлекательность. Эта музыка удивительно-выразительна; она страшна, какъ шпаги, поднятыя надъ головою воиновъ; каждый звукъ вырывается, какъ неистовый крикъ или какъ угроза смерти. Даже на насъ, слушающихъ ее хладнокровно, эта музыка производитъ неотразимое впечатлѣніе; она идетъ прямо къ сердцу… Подумай же, какое страшное впечатлѣніе производила она на Елену: каждое слово, каждая нота терзали ей душу… Она не жила уже настоящею жизнію; она вся погрузилась въ воспоминаніе объ убитомъ, который возсталъ передъ нею… Онъ шелъ съ ходомъ драмы и присоединялъ свой замогильный голосъ къ музыкальнымъ аккордамъ. Теперь еще помню эту минуту, какъ будто вижу ее… Елена закрыла оба глаза руками, какъ будто боясь глядѣть; потомъ она медленно опустила ихъ на грудь, и видно было, съ какимъ нервическимъ трепетомъ она прижала ихъ къ сердцу. Въ ея взорѣ было что-то неподвижное, лихорадочное и мутное…
Хоръ кончился; оба противника приготовились къ поединку; шпаги ихъ встрѣтились; въ лѣвой рукѣ каждаго заблисталъ кинжалъ; Елена хотѣла броситься; потомъ она вскричала… но крикъ ея былъ слабый, полузадушенный… Глаза ея закрылись; она упала въ обморокъ.
Этотъ случай остановилъ на нѣсколько времени представленіе; слухъ о болѣзни графини Сенъ-Жеранъ распространился такъ быстро, что объ этомъ громко заговорили возлѣ меня.
Во все это время холодное и спокойное лицо генерала не измѣнило своего выраженія. Когда Елена упала въ обморокъ, брови его только нахмурились и лобъ сморщился. Онъ держалъ ее спокойно въ объятіяхъ, какъ будто она спала, и далъ ей понюхать спирту.
Она мало-по-малу пришла въ себя и съ удивленіемъ и ужасомъ смотрѣла на толпу, которая ее окружала.
— Боже мой! прошептала она едва слышнымъ голосомъ; что здѣсь случилось?… Ахъ, какъ я страдала!
Генералъ не сказалъ ей ни слова; но черезъ нѣсколько минутъ они уѣхали изъ театра.
Эта горестная сцена врѣзалась въ умѣ моемъ неизгладимыми чертами. Объ Осмондѣ можно было жалѣть менѣе, чѣмъ объ Еленѣ: онъ уже не страдалъ.
Три или четыре дня спустя, давали Гугенотовъ. Елена опять явилась, въ той же ложѣ, на томъ же мѣстѣ, съ тѣмъ же неподвижнымъ и блѣднымъ лицомъ; только на этотъ разъ она вынесла страданіе съ большею силою и большимъ мужествомъ, она вытерпѣла новую пытку до самаго конца. Весь вечеръ я слѣдилъ за нею взглядомъ: сердце у меня замирало… Ни движенія, ни слезы, ни крика… но страшно было смотрѣть на нее!.. Я никакъ не думалъ, чтобы душевная горесть, сосредоточенная въ самой себѣ, могла до такой степени бороздить и разстроивать лицо.
— Но стало быть графъ Сенъ-Жеранъ не замѣчалъ ни ея блѣдности, ни ея страданія? спросилъ Гастонъ.
— Не знаю; онъ всегда сидѣлъ сзади ея, такой же холодный, такой же спокойный и безстрастный, какимъ я видѣлъ его въ первый разъ. Однако жъ, мнѣ показалось, послѣ путешествія моего въ Италію, что грубый и нечувствительный характеръ этого человѣка нѣсколько измѣнился къ лучшему; я, казалось мнѣ, видѣлъ иногда улыбку на его холодныхъ устахъ, слышалъ нѣсколько ласковыхъ и привѣтливыхъ словъ… Я не зналъ, что думать. Повѣришь ли, всякой разъ, какъ давали Гугенотовъ, Елена сидѣла въ Оперѣ, всегда въ одной и той же ложѣ, всегда на одномъ и томъ же мѣстѣ, съ тѣмъ же лицомъ, которое ты видишь сегодня, съ тою же мертвою блѣдностію…
Тысячу разъ рѣшался я ѣхать къ генералу Сенъ-Жерану и сказать ему:
— Боже мой! Вы слѣпы; развѣ вы не видите, какъ вы заставляете эту бѣдную женщину страдать? Развѣ вы не понимаете, что вы убиваете ее?.. что когда нибудь вы привезете изъ Оперы трупъ ея?
Если бъ было нужно, я разсказалъ бы ему эту плачевную исторію, чтобы спасти бѣдную Елену противъ ея воли. Я знаю ее, Гастонъ, она создала себѣ особенную жизнь изъ своихъ страданій и изъ своихъ слезъ, жизнь изъ горя и покорности судьбѣ; такъ будетъ она жить до того дня, когда силы оставятъ се, когда сердце ея перестанетъ биться; по до тѣхъ поръ, ни одного слова, ни одной жалобы, ни одного сожалѣнія, но за то и ни одного угрызенія совѣсти. Она упадетъ, но такъ, что ужъ нельзя будетъ подняться, и закроетъ глаза такъ, что никогда ужъ не откроетъ ихъ.
Вотъ, милый Гастонъ, вотъ печальная исторія этой женщины, которую ты видишь въ этой ложѣ, возлѣ всѣхъ этихъ дамъ, смѣющихся и счастливыхъ, потому что у нихъ въ волосахъ брилліанты, а въ рукахъ цвѣты. — Сколько тайнъ и слезъ, другъ мой, скрывается такимъ образомъ въ шумѣ и въ толпѣ!
— Бѣдная Елена! отвѣчалъ мнѣ Гастонъ дрожащимъ голосомъ и пожимая мнѣ обѣ руки… Какъ она страдала! Какъ страдаетъ теперь!…
III. править
Прошло три недѣли.
Одинъ разъ вздумалъ я поѣхать въ Оперу; играли Гугенотовъ.
Гастонъ подошелъ ко мнѣ.
— Ложа ея пуста, сказалъ онъ.
— Да, никого нѣтъ… отвѣчалъ я.
Я увелъ его съ собою.
Мы вошли въ фойе и сѣли на то же самое мѣсто, гдѣ сидѣли назадъ тому три недѣли.
Посмотрѣвъ на Гастона съ горестію, я сказалъ ему:
— Она умерла!.. Да, Елена умерла… умерла двадцати лѣтъ. Но, другъ мой, не надобно жалѣть о томъ, что она скончалась преждевременно. Въ чашѣ жизни, которую она испила до дна, оставалась для нея только полынь; рука судьбы разбила несчастную изъ состраданія.
Какое страшное объясненіе разсказали мнѣ о безпрерывномъ присутствіи этой женщины въ Оперѣ!.. Сколько человѣкъ совершаетъ преступленій, которыхъ законъ не наказываетъ, до которыхъ не можетъ достичь мщеніе!
Съ той самой роковой ночи, когда во время представленія Гугенотовъ, во время акта дуэля, графъ Осмовъ де Сериньи былъ убитъ за графиню Елену де Сенъ-Жерань. — съ той ночи, каждый вечеръ, въ восемь часовъ, слышался неумолимый голосъ:
— Въ Оперу, сударыня!
Въ каждое представленіе привозили бѣдную жертву въ это страшное мѣсто плачевныхъ воспоминаніи. Она была приговорена къ казни: снова слушать Гугенотовъ, слушать тѣ же аккорды, которые казались ей похороннымъ звономъ надъ сердцемъ, самымъ благороднымъ, самымъ добрымъ, которое явилось въ ея жизни, какъ молнія счастія, скоро разрушеннаго бурею; она должна была выслушивать отъ начала до конца трагедію, которая разрушила ея жизнь, разрушивъ жизнь другаго человѣка… Истомленная этою страшною пыткою, когда она едва приходила въ себя, когда ужасныя мысли едва удалялись отъ нея, она слышала тотъ же неумолимый голосъ:
— Въ Оперу, сударыня!
И казнь опять начиналась, и жертву влекли къ пыткѣ. Съ каждымъ представленіемъ, Елена замѣтно становилась блѣднѣе; съ каждымъ представленіемъ, новая морщинка — вѣдь страданіе тоже приводитъ морщины, какъ старость, — новая морщинка являлась на ея блѣдномъ челѣ. Но она угасала безъ стоновъ, безъ жалобъ, и когда она поняла, что за всѣмъ этимъ непремѣнно послѣдуетъ смерть, она страдала, можетъ быть, съ благодарностію за мученія!
Такимъ образомъ, въ безмолвіи, безъ всякихъ объясненій, безъ всякихъ препятствій, медленно совершилось преступленіе, на которое согласились и жертва и палачъ.
Однако въ, одинъ разъ вечеромъ, послѣ роковыхъ словъ: — Въ Оперу, сударыня, — одинъ разъ Елена, которая обыкновенно вставала и шла за мужемъ, Елена не поднялась съ софы. Слова сентенціи повторились голосомъ болѣе громкимъ и твердымъ.
Тогда Елена медленно подняла блѣдное лицо.
— Графъ, прошептала она такъ тихо, что едва можно было разслышать ея слова, — я ужъ не могу стоять.
Глаза ея закрылись; тяжелый вздохъ вырвался изъ груди; она упала безъ чувствъ.
Ее тотчасъ отнесли въ постель, тотчасъ призвали доктора. Онъ объявилъ безъ обиняковъ, что жизнь этого слабаго тѣла истощена, что ничѣмъ нельзя воскресить его.
Онъ говорилъ откровенно и въ-слухъ, потому что онъ видѣлъ предъ собою женщину, которая улыбалась смерти, старика, который смотрѣлъ на нее сухимъ глазомъ, и ребенка, который видѣлъ ее, не понимая, что она значитъ.
Она велѣла привести сына; онъ улыбнулся ей, какъ всегда, когда его звала мать… Бѣдный мальчикъ!.. Онъ не понималъ, что она обнимаетъ его въ послѣдній разъ!
Она прижала бѣлокуренькую головку сына къ своей груди! она медленно перецѣловала его волосы, его лобъ, его смѣявшійся ротикъ; потомъ подняла глаза къ небу. Бѣдная мать, съ отчаяніемъ посмотрѣвъ около себя, поискавъ глазами и душою, кому бы поручить сына, отдала гго небесамъ. — Она никого не нашла на землѣ.
Губы ея задрожали и прошептали нѣсколько словъ, которыя слышалъ только Господь. Потомъ она въ послѣдній разъ поцѣловала сына, который заснулъ въ ея объятіяхъ; она долго смотрѣла на него: — онъ быль единственная ея радость, единственное ея утѣшеніе, единственное ея сожалѣніе… Нѣсколько минуть просидѣла она такъ, вся углубись въ этотъ послѣдній, прощальный взглядъ… Потомъ велѣла положить его въ колыбель.
Она сложила руки на груди, закрыла глаза, закинула голову на подушку… Окончивъ все на землѣ, она успокоилась, какъ человѣкъ, ожидающій сна; только, въ этотъ вечеръ, она ждала вѣчнаго сна смерти.
Генералъ Сенъ-Жеранъ, съ мрачнымъ, кровожаднымъ взоромъ, стоялъ возлѣ ея постели. Онъ пристально смотрѣлъ на блѣдное лицо жены, и слѣдилъ, по видимому съ безстрастіемъ, за быстрымъ усиленіемъ предсмертныхъ ея страданій. Въ самомъ дѣлѣ, грудь Елены поднималась съ усиліемъ, руки ея судорожно соединялись на груди; жалобы, которыя она тщетно старалась удержать, вырывались на ея уста. Настала минута, плачевная минута, когда можно было подумать, что жизнь разстается съ этою слабою женщиною, которая все еще старалась бороться со смертію.
Тогда генералъ наклонился къ женѣ, въ глазахъ его блеснула внезапная, мрачная молнія; неумолимая жестокость его желѣзнаго сердца перешла на его лицо. Онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, и задыхавшимся голосомъ прошепталъ на ухо Еленѣ:
— Я все зналъ; и отмстилъ за себя!
Елена открыла глаза; жизнь вспыхнула въ нихъ на минуту; она подняла голову благородно и гордо….. да, другъ мой… благородно за свою добродѣтель и чистоту, гордо за свои страданія и за свою смерть… На губахъ ея выразилось презрѣніе, потому что она не могла уже произнести ни одного слова. Пока послѣдній ея взоръ, по справедливости раздраженный, былъ устремленъ на мужа, рука ея быстро вынула письмо изъ-подъ подушки. Бумага была смята и омочена слезами.
Елена хотѣла отдать ее мужу; но силы измѣнили ей и бумага упала на полъ, къ ногамъ генерала.
Онъ поднялъ ее съ жадностію, и подойдя къ лампѣ, прочелъ:
«Прощайте, графиня, прощайте на всегда; я не могъ оставаться хладнокровнымъ при этой гнусной клеветѣ, которая оскорбляла васъ, благородную и чистую… Я долженъ ѣхать завтра; повинуясь вашей волѣ, долженъ уѣхать изъ того мѣста, гдѣ вы живете… Я не ропталъ на васъ: подобно вамъ, я уважаю священныя узы, которыми вы связаны, и дѣлаю болѣе того, что вы отъ меня требуете… Уѣзжаю сегодня вечеромъ, и никогда не ворочусь… Прощайте, графиня, да надѣлитъ васъ Господъ Богъ счастіемъ, васъ вполнѣ достойныхъ такой милости… Не забывайте меня иногда въ молитвахъ вашихъ.»
Генералъ заплакалъ.
— Елена! закричалъ онъ раздирающимъ голосомъ, бросаясь къ ея постелѣ.
Елена ужь скончалась.
На лицѣ ея сохранилось спокойное негодованіе чистой и благородной души, подвергшейся подлой клеветѣ. Напрасно генералъ сжималъ ея руки, еще теплыя, звалъ ее; приподнималъ въ своихъ объятіяхъ, повторяя: Прости… прости мнѣ!
Елена скончалась: она высказала послѣднее свое слово, слово невинности, горя, мужества и добродѣтели, и, можетъ быть, слово упрека!