Екатерина Ивановна (Андреев)

Екатерина Ивановна
автор Леонид Николаевич Андреев

Опубл.: 1912. Источник: az.lib.ru • Пьеса в четырех действиях

Леонид Николаевич Андреев

Екатерина Ивановна

Пьеса в четырех действиях

Подготовка текста: С. Чернов.

Оригинал здесь: Библиотека Альдебаран, http://lib.aldebaran.ru

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч С т и б е л е в, видный общественный деятель.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а, его жена.

В е р а И г н а т ь е в н а, его мать.

А л е к с е й Д м и т р и е в и ч С т и б е л е в, брат его, студент.

Т а т ь я н а А н д р е е в н а, мать Екатерины Ивановны.

Е л и з а в е т а И в а н о в н а (Лиза), сестра Екатерины Ивановны.

А р к а д и й П р о с п е р о в и ч М е н т и к о в.

П а в е л А л е к с е е в и ч К о р о м ы с л о в, художник

Т о р о п е ц, художник

Л ю д в и г С т а н и с л а в о в и ч, художник

Ф о м и н, студент.

Т е п л о в с к и й.

Ж у р а, племянник Коромыслова.

Г у в е р н а н т к а у Стибелевых.

Г о р н и ч н а я С а ш а

М а ш а, горничная Коромыслова.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Первый час ночи на исходе.

В большой барской столовой тот легкий беспорядок, который оставляет за собой ушедший день. Пусто; вверху, в люстре над столом, горит одна только лампочка, и это дает чувство неприятной асимметрии. В первую минуту кажется, что все в доме уже спят, но нет: слышны голоса. И, приглядевшись, видишь, что одна дверь неплотно закрыта, и в щель идет яркий свет, и за дверью громко и тревожно говорят двое, мужчина и женщина. Голоса то падают, то возвышаются почти до крика, перебиваются короткими, но глубокими паузами, раз даже слышны слова: «Ты лжешь!» — коротко и гневно выкрикивает мужской голос.

В наступившей паузе слышнее стук маятника. Приоткрывается досель незаметная дверь в левой стене, и наполовину выходит студент, высокий, безбородый, с длинной шеей, в тужурке; в руках у него маленький поднос с двумя пустыми стаканами от чая. Что-то, извиняясь, говорит назад, в свою комнату, и приотворяет дверь. Осторожно, чтобы не стукнуть, ставит поднос на стол и, внимательно вытянув шею, прислушивается к голосам, возобновившим свой непонятный, тревожный и тяжелый спор. Потом так осторожно, без шуму, возвращается назад и плотно закрывает за собою дверь. Голоса становятся громче.

М у ж ч и н а. А я тебе говорю…

Ж е н щ и н а. Ты не смеешь, это подло!

М у ж ч и н а. Молчать! Ложь! Ты уличная…

Ж е н щ и н а. Что ты, Горя! Погоди! Не тронь! Нет, нет.

Слова обрываются, мгновение полной и глубокой тишины — и один другим раздаются два выстрела: раз! раз! — И сразу пропадает тишина и все становится криком, шумом, беготней. Из-за двери, откуда стреляли выскальзывает полуодетая женщина и быстро пробегает, что-то крича в столовую; за нею, стукнувшись о притолку, выбегает высокий, без пиджака, мужчина и еще раз стреляет ей вслед: со стены сверху валятся осколки разбитой тарелки. Но стреляющего уже охватили по плечам крепкие руки: то выбежал из своей комнаты студент в тужурке и борется, отнимая револьвер. За ним стоит растерянно второй студент, в сюртуке, видимо, посторонний в доме, не знает, что ему делать.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусти! Я ее убью! Она…

А л е к с е й. Отдай револьвер!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусти, ты меня душишь. (Роняет на пол револьвер.)

А л е к с е й. Фомин, возьмите. Да револьвер, pевольвер возьмите… а, черт! Ну и сильный же ты, Горька, вот не ожидал, что ты такой сильный. Сиди!

Сажает его на стул. Фомин, все так же неловко и растерянно держась, поднимает револьвер и прячет в карман .

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я ее ранил.

А л е к с е й. Нет, цела.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Второй попал.

А л е к с е й. Нет, цела, бежала. Боже мой, что же это! Надо узнать. Фомин, пойдите узнайте.

Ф о м и н. Я не знаю, куда идти.

А л е к с е й. Да в дверь, да в ту, в ту… а, черт! Товарищ первый раз пришел, а ты тут такое… Ах, Горюшка, Гори да что же это! Воды хочешь? — у тебя руки дрожат, можно, как можно!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да пусти ты меня!

А л е к с е й. Прости, забыл. Горя, брат, что

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Она изменила мне.

А л е к с е й. Врешь!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Какая подлость, Боже мой, Боже мой! Ах, брат Алеша, брат Алеша, что делается на свете! Ты подумай: наша Катя, наша чистая Катя… ведь и ты любил ее, это правда, любил? — скажи!

А л е к с е й. Да и люблю! И не… Вам что надо, что вы лезете?

Полуодетая горничная в двери из внутренних комнат.

Г о р н и ч н а я. Я… я думала…

А л е к с е й. Убирайтесь! Тоже — лезут!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Никого не пускай.

А л е к с е й. Нет, нет. Ты что говоришь?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я ничего. Изменила, брат, изменила!

А л е к с е й. Конечно, любил и люблю. И не поверю, пока сам…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Молчи! Раз я тебе говорю… или я так ни с того ни с сего стану стрелять в человека? Я!

А л е к с е й. Да уж! Сиди, сиди, верю. Что же он не идет?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Кто?

А л е к с е й. Фомин.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Она ранена?

А л е к с е й. Неизвестно. Сейчас придет Фомин… чего тебе, воды?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да.

А л е к с е й. Вот, пей… как руки-то дрожат.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты подумай: у женщины двое детей!

А л е к с е й. Ладно, ладно… А, Фомин, наконец, ну что? — что вы там пропали.

Ф о м и н. Ничего. Я не мог найти дороги. Пошел в какую-то дверь.

А л е к с е й. Да что ничего… а, черт! Она ранена?

Ф о м и н. Нет, нет, нисколько.

А л е к с е й. Ну, и слава Богу.

Георгий Дмитриевич громко смеется.

Ф о м и н. Там какая-то пожилая дама… Да вот!

Громко плача, входит высокая, полная дама, одета наскоро по-ночному, торопится.

В е р а И г н а т ь е в н а. Горюшка, что же это, голубчик ты мой, Горюшка! Слышу… ночью… стреляют… До чего я дожила, Господи! Слышу… ночью… стреляют…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (нетерпеливо и резко). Ах, мама! Ну и ночью, ну и стреляют, ну и что же? Ах, мама, всегда вы не те слова скажете, что надо.

А л е к с е й. Молчи, Горя. Не плачь же, мама, успокойся, все благополучно.

В е р а И г н а т ь е в н а (плачет). Какое же это благополучно. Ранена она, что ли?

А л е к с е й. Да нет, мимо. Промах!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (смеется). Мимо!

В е р а И г н а т ь е в н а (плачет). Хоть бы о детях подумали. Двое детей ведь.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мама!

В е р а И г н а т ь е в н а. Что теперь будет? Член Думы, депутат, и так тобою все гордятся, и вдруг теперь под суд как какой-нибудь уличный…

А л е к с е й. Ничего не будет, мама, никто не узнает.

В е р а И г н а т ь е в н а. Как никто — а прислуга? Ты посмотри сейчас, что на кухне делается. Сюда-то боятся идти; Саша уж за дворником хотела бежать, да я ее не пустила: куда, говорю, дура, тебе это послышалось! Завтра же к отцу в деревню уеду, завтра же! Всегда я тебе говорила, Горя, что она плохая женщина…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Молчите, мама, вы не смеете…

В е р а И г н а т ь е в н а. А стрелять лучше? Слушал бы, Горюшка, мать, так и стрелять не нужно было бы.

А л е к с е й. Ты ее не знаешь, мама. Молчи!

Ф о м и н (тихо). Стибелев, может быть, мне уйти?

А л е к с е й (громко). Да чего уж: раз попал в свидетели так сиди. Правда, посидите, Фомин, а то так все это… Хочешь вина, Горя?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет.

А л е к с е й. Иди оденься, ты весь дрожишь. Дать пиджак? Я дам.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Что она делает?

А л е к с е й. Сейчас узнаю.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусть сейчас же уезжает. Сейчас же, слышишь?!

А л е к с е й. Да, да, я ей скажу. Да, думаю, она и теперь не останется. Вы тут посидите, я сейчас…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Денег дай ей.

А л е к с е й. Какие еще деньги!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Говорю — дай. И немедленно уезжала! Алексей!

А л е к с е й (оборачиваясь от двери). Да что?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Чтобы немедленно уезжала.

А л е к с е й. Да уж! Сама не останется, я думаю… Хорошо, хорошо! (Уходит.)

В е р а И г н а т ь е в н а. Садитесь, молодой человек. Как ваша фамилия?

Ф о м и н. Фомин. Я товарищ вашего сына.

В е р а И г н а т ь е в н а. Вот как Бог привел познакомиться! Садитесь. Который же теперь час?

Ф о м и н. Без десяти минут час. Ваши отстают на пять минут.

В е р а И г н а т ь е в н а. Ох, Господи, вся еще ночь впереди, а я уж думала… Горюшка, надень что-нибудь, голубчик, тебе холодно.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (ходит по комнате). Нет!

В е р а И г н а т ь е в н а. Это ты разбил тарелку? Горюшка, сын ты мой несчастный, так как же мы теперь с тобой будем? (Плачет.)

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Не знаю, мама, как-нибудь проживем.

В е р а И г н а т ь е в н а. Ты ей детей не отдавай, Горя! Она их развратит.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. У меня нет детей. У меня ничего нет.

В е р а И г н а т ь е в н а. Как ничего? А Бог?

Георгий Дмитриевич смеется, не отвечая.

Стыдно так, Горя!

Ф о м и н (нерешительно). Может быть, я лишний? Да и пора мне.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Оставайтесь. (Брезгливо и резко.) Как вы не поймете, коллега, что сейчас не может быть посторонних. Смешно и дико: только сейчас чуть не был убит человек, смерть еще стоит в углу, а он говорит: посторонний, лишний! Когда все спокойно, тогда он не лишний, а как только нужно, как только что-нибудь случилось… Нелепость какая!

В е р а И г н а т ь е в н а. Не волнуйся, Горюшка, молодой человек побудет. Побудьте, молодой человек, а то нам страшно.

Ф о м и н. Я с удовольствием.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Вместо того чтобы бежать куда-то и прятаться, вы лучше посмотрите внимательнее и подумайте, что делается. Вы еще молоды, вам это может пригоди… пригодиться. Мама, это дети плачут?

В е р а И г н а т ь е в н а. Нет, не слышу. А может быть и плачут.

Плачет.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, пусть плачут. Вы посмотрите: ведь это ночь. Вы понимаете: ночь. И дом, хороший дом: видите, какая роскошь? А там плачут дети…

В е р а И г н а т ь е в н а. Она тебе созналась?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, почти. Не мешает мама. И вы подумайте… ведь вы знаете меня.

Ф о м и н. Как же! Я и в Думе вас слыхал.

В е р а И г н а т ь е в н а. Надел бы ты пиджак, Горя.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. И вы подумайте: что нужно пережить, испытать человеку, такому, как я, чтобы взять револьвер и… Да, о чем я сейчас говорил? Да: я говорил, что ночь. Вот где ночь (бьет себя по лбу), понимаете? — вот где ночь. Да что там делают с детьми, бьют их что ли! Это невозможно.

Быстро открывается дверь в столовую, и на пороге показывается Е к а т е р и н а И в а н о в н а, жена. За нею Алексей, безуспешно старается удержать ее.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я уезжаю, вы слышите, уезжаю! Но вы подлец, да, да, вы хотели убить меня…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (бешено). Уберите ее! Иначе… Вон!

А л е к с е й. Катя!..

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вы хотели убить меня! (Закрывает глаза ладонями рук и закидывает голову назад, точно готовясь упасть.)

А л е к с е й. Да, да, — ах, да уходи же, Катя, ты с ума сошла!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (оборачиваясь к нему). Алеша, Алеша, он хотел убить меня… Только Бог… для детей… Только Бог спас…

С внезапным рыданием уходит. Алексей сзади загораживает ее.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (делая шаг к двери). Вон!..

В е р а И г н а т ь е в н а (в ужасе). Горя!..

Ф о м и н. Послушайте же…

В е р а И г н а т ь е в н а. Горя… Пожалей меня, Горя! Я не могу… Я сейчас… Воды мне дайте, воды!..

Ф о м и н. Послушайте, нельзя же, послушайте…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ну хорошо, ну хорошо …. дайте же ей воды.

Вера Игнатьевна в полуистерике пьет воду. Входит Алексей и на ходу быстро взглядывает на мать, потом на брата.

А л е к с е й. Так… Ты еще что, мама?

В е р а И г н а т ь е в н а. Я ничего, уже прошло. Горя, Горя…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Зачем ты пустил ее сюда? — силы не хватило удержать?

А л е к с е й (угрюмо). Не хватило. Она совсем с ума сошла.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Отчего плачут дети?

А л е к с е й. Оттого, что их одевают. А и плохо же ты стреляешь, брат Георгий!..

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Хм… А лучше было бы, если бы убил, так, по-твоему?

А л е к с е й. Может быть, и лучше.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Как тебе известно, я не умею стрелять. Я не спортсмен…

А л е к с е й. А не спортсмен и не умеешь стрелять, так и не берись.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Алексей!..

А л е к с е й. Ну, ну, не сердись, я и сам, кажется, немного ошалел. С вами ошалеешь.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это рассуждение спортсмена. Ты слишком много времени посвящаешь гимнастике и борьбе, и твои взгляды — извини — отдают ареной. В мое время студенты…

А л е к с е й. Верно, Горюшка, верно. Спортсмен и говорю глупости. Прости, милый, не сердись, ну, дай руку, ну, ладно. Я тебе сейчас пиджак принесу — где он, в кабинете?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да. Не надо.

А л е к с е й. Нет, надо. Некрасиво так-то бегать. Что, брат, ни говори, а пиджак — это приличие, и человек без пиджака… (Уходит в кабинет.)

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Алексей!..

В е р а И г н а т ь е в н а. Он так тебя любит, Горюшка, он это нарочно шутит, чтобы успокоить тебя. Выпил бы ты вина, Горя.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Дайте.

Вера Игнатьевна встает, чтобы достать из буфета вино. Одновременно из разных дверей входят Алексей с пиджаком в руках и г у в е р н а н т к а-француженка, кокетливая, завитая; держится вызывающе.

Г у в е р н а н т к а. Мадам просила сказать…

А л е к с е й. Ну-ка, надень, Горя. Что Екатерина Ивановна просила передать?

Г у в е р н а н т к а. Мадам просила передать Георгию Дмитриевичу, что она возьмет для Катечки их шубу, так как на улице большой холод.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, да, пожалуйста.

Г у в е р н а н т к а. Завтра шубу пришлют.

А л е к с е й. Скажите, хорошо. Вам еще что-нибудь надо?

Г у в е р н а н т к а. Мне? Нет, ничего.

Уходит, прищурив глаза на Георгия Дмитриевича. Молчание.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Вот что, мама: я знаю, вам это неприятно сейчас… Пойдите, посмотрите, что там дети, как их одевают и вообще. Только, пожалуйста, мама, ни слова не говорите… Екатерине Ивановне: достаточно…

В е р а И г н а т ь е в н а. А что мне ей говорить? Что надо было сказать, то уж сказала. А теперь что ж говорить. А как же ты тут? — уж ты, Алеша, его не оставляй.

А л е к с е й. Хорошо, хорошо, мама. Иди. Дай-ка и мне. Горя, стаканчик вина. Фомин, вы не хотите?

Ф о м и н. Нет, Стибелев, благодарю.

Вера Игнатьевна уходит.

А л е к с е й. Горюшка, а не пройдем мы с тобой на минутку в кабинет?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. В кабинет? Нет, не хочу.

А л е к с е й. Да, да… Ну, так вот что: пойдите, Фомин, на минутку ко мне в комнату, покурите. Я вас потом позову.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Может быть, коллега домой хочет?

Ф о м и н. Нет, я с удовольствием посижу. Еще рано. (Уходит.)

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ну и дубина же этот товарищ.

А л е к с е й. Нет, это он от деликатности не знает, что ему делать… Сам посуди, положение ведь, действительно неловкое. Горя… Ты что же это, Горя, а?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Как видишь, Алеша.

А л е к с е й. Ты где револьвер взял? — я сперва подумал, что это ты моим воспользовался.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, третьего дня купил.

А л е к с е й. Так, купил. Значит, с заранее обдуманным намерением?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Значит. Как это страшно, брат, когда среди ночи одевают детей, чтобы ехать, и дети плачут. Катечка в моей шубе… э, да не все ли равно теперь, Вот тебе и жизнь моя, Алексей, вот тебе и жизнь. Какая тоска!

А л е к с е й. Ты не сердись на меня, Горя, но… уверен ли ты, что… Конечно, если у тебя на руках факты, то… Но никак, никак не могу я себе представить, чтобы Екатерина Ивановна, Катя…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А я мог? Но факты, брат, факты!

А л е к с е й (с недоверием). Конечно, если факты… Нет, нет, я ничего не говорю, я только удивляюсь. Ведь пять лет вы с нею жили…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Почти шесть…

А л е к с е й. Почти шесть, — и ведь ничего же не было такого? И Катя… и ты сам же звал ее «не тронь меня», да и все мы… и просто, наконец, она не похожа на женщин, которые изменяют!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Зови ее Екатерина Ивановна.

Молчание.

Что она там делает? — ты говоришь: с ума сошла.

А л е к с е й. Укладывалась, когда я пришел.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Она очень… испугана?

А л е к с е й. Да, кажется. Может быть, тебе сейчас тяжело об этом говорить? — тогда давай о чем-нибудь другом.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Давай о другом. Но какое все-таки счастье, что я не попал в нее! И неужели это могло быть, и пуля могла попасть в нее и убить. Убить? — странное слово. Да, я стрелял. Три раза, кажется? Да, три раза.

А л е к с е й. Ты в кабинете стекло в книжном шкафу разбил.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А вторая пуля где?

А л е к с е й. Не видал.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Надо поискать. Третья здесь… Алеша?

А л е к с е й. Ну?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тебе кажется это диким? О чем ты думаешь?

А л е к с е й. Да все о том, как ты плохо стреляешь. Послушай, Горя, если тебе не больно об этом говорить… я все никак, брат, не могу представить… Кто он, ну, этот самый?

Молчание.

К о р о м ы с л о в , да?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Почему Коромыслов? (Подозрительно.) Почему Коромыслов? У тебя есть какие-нибудь данные? Почему Коромыслов?

А л е к с е й. Постой, какие данные… я просто спрашиваю тебя.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Но ты сказал: Коромыслов.

А л е к с е й. А, черт! Перебирал всех, кого знаю, ну и он самый интересный, художник, наконец, и вообще красивый человек. И Катя у него часто бывала, и вид у него такой, что он это может… ну, доволен? Вот мои основания.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, ты с ума сошел: Коромыслов! Павел — мой друг, настоящий, единственный, искренний друг и… Ментиков, да, да, не делай большие глаза, — Ментиков!

А л е к с е й. Постой, я не делаю глаза… Какой Ментиков? Аркадий Просперович, этот? Ментиков?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да что ты затвердил! Этот, ну да, этот, потому что другого нет и… перестань же, Алексей, я тебя прошу. Человек каждый день бывает у нас в доме, а ты припоминаешь его, как будто первый раз в жизни услыхал. Что за комедия!

А л е к с е й. Это ничтожество? (Разводит руками.) Ну, Горя, конечно, ты сейчас в таком состоянии, но я был лучшего мнения о… ну, да ты уж не сердись, брат: я был лучшего мнения о твоих умственных способностях.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да?

А л е к с е й. Да. Стрелял в человека, только случайно его не убил — и за что? В конце концов, пожалуй, и хорошо, что ты не умеешь стрелять: ты мой старший брат, и я вообще многим тебе обязан, но я прямо скажу — таким людям, как ты, нельзя давать в руки оружия. Прости.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ах, Алексей, Алексей!

А л е к с е й. Да. Прости.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Куда ты?

А л е к с е й. К Кате.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Милый ты мой мальчик! У тебя мускулы, как у атлета, из тебя вырабатывается стойкий, сильный и даже красивый — да, да, красивый! — мужчина, но тебе всего двадцать три…

А л е к с е й. Двадцать два пока.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Двадцать два года, и ты ничего не понимаешь! Ты думаешь, что в жизни страшны и опасны только сильные, — нет, голубчик, сильные страшны лишь для слабых и ничтожных. А для нас, сильных, для таких, как ты и как я, пожалуй, — страшны именно ничтожные. Как может Павел Коромыслов отнять у меня женщину… жену, когда я сильнее Коромыслова, так же по-своему талантлив, так же умен, и, наконец, приемы борьбы у нас одни и те же! Но ничтожество, которого не опасаешься, которого ты даже не замечаешь, потому что оно ползает ниже уровня твоего взгляда; ничтожество, у которого свои аппетитцы, желаньица, которого ничем нельзя оскорбить, которое втирается, терпит плевки, страдальчески хлопает глазками и, наконец, в одну из тех минут, когда женщина…

А л е к с е й. Это невыносимо слушать!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? И ничтожество еще тем соблазнительно для женщины, Алеша, что с ним нет греха. Разве он человек? разве он мужчина? Так, подползло что-то в темноте, и… Потом его можно выгнать, потом все можно забыть… искренно забыть, как умеют забывать женщины, забыть даже до возмущения, если кто-нибудь осмелится напомнить. Как? Я? — с ним? Правда, иногда от ничтожеств родятся дети… У нас нет коньяку? — это вода, а не вино. Дай мне коньяку, скорее!

Алексей молча ищет в буфете.

Меня потягивает так, будто я смертельно хочу спать.

А л е к с е й (не оборачиваясь). Реакция.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Уже? Нет, для реакции рано. Ну, что же?

А л е к с е й. Коньяку нет, Горя. Можно добыть, если хочешь, я пошлю Фомина.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не надо. Ты заметил, что Екатерина Ивановна последнее время была неразлучна с этим господином?

А л е к с е й. Он и у тебя был на побегушках.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (смеется). Да, да! В том-то и ужас, Алеша, в том-то и ужас, что он очень услужлив и даже мил — даже мил. Он всегда под рукою, и еще то приятно, что над ним всегда можно посмеяться, поострить… Впрочем, я, кажется, сейчас не могу говорить.

А л е к с е й. Тебе нехорошо.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Одним словом, она была с ним на свидании, у него в номерах. Она говорит, что ходила затем, чтобы дать ему по морде, и дала! Он, видишь ли, уже два года пристает к ней, умоляет, пишет письма…

А л е к с е й. Почему же она сама не написала ему? — или не сказала тебе?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да вот — почему? Потому, видишь ли, что она ему и писала и говорила, да он не верит.

А л е к с е й. По физиономии можно было и у нас в доме дать.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты думаешь? Ну вот, а она пошла к нему для этого в номера и была там два часа… да, да, не удивляйся точности, два часа с минутами. Я был на улице.

А л е к с е й. Анонимка?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да. Коньяку нет?

А л е к с е й. Я уже сказал тебе, что нет… Я бы не пошел.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты думаешь, я придал значение этому… визиту? Нет, ни малейшего, и поверь мне, Алеша, мне было смешно. Вот, думаю, посмешу ее. И все улыбался, все улыбался! (Смеется.) Ведь, ведь как хочешь, Алеша, шесть лет! Правда, в последний год я видел ее мало: я занятой человек, я общественный деятель, у меня шея трещит от работы!.. и не могу же я следить за каждым ее шагом ….

А л е к с е й. Конечно.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. У меня своего дела много! Знал, что все хорошо, и дети здоровы, и… ну, да что! И вечером, уже вечером, с явным намерением спрашиваю ее, улыбаюсь, — идиот! — и спрашиваю: отчего… отчего у тебя такие томные глаза, Катя? — Разве? — Все улыбаюсь: где ты была сегодня утром? И…

А л е к с е й. Ну?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Солгала. Я ничего не стал говорить ей, но, Алеша, что со мной было в тот вечер! Ко мне приклеилась эта подлая улыбка, — ведь она была не без хитрости, Алеша! — и ничем не могу стереть ее! Лежу на диване и плачу, а сам у… у… улыбаюсь. (Отходит в угол, некоторое время стоит лицом к стене).

А л е к с е й. Горя!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (не оборачиваясь). Если бы… сегодня… ты не вырвал у меня револьвера… Молчи, молчи! Я сейчас.

А л е к с е й. Горя! Я позвоню Коромыслову, пусть приедет.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Павлу? Позвони. Павлу позвони. Сегодня она тоже лгала в начале разговора… да и в конце тоже. Позвони Павлу, да еще… Нет, ничего, позвони и скажи, что очень нужно, необходимо.

А л е к с е й. Я быстро. Только дома ли он? Ну, ну, Горя, я сейчас.

Уходит в кабинет. Георгий Дмитриевич один. Медленно бродит по комнате, лицо его выражает открытое горе. Входит Вера Игнатьевна.

В е р а И г н а т ь е в н а. Горюшка, пойди поцелуй детей. Катечка тебя зовет, плачет…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А она?

В е р а И г н а т ь е в н а. Она уехала, Горюшка, она вперед поехала с Сашей. Дети с бонной поедут.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Уехала?

В е р а И г н а т ь е в н а. Да, к Дементьевым. Пойди, Горюшка, детки тебя ждут.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не хочу.

В е р а И г н а т ь е в н а. Катюшка плачет.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Пусть едут.

В е р а И г н а т ь е в н а. Благослови их, Горюшка, нехорошо им будет.

Георгий Дмитриевич, плача, становится на колени перед матерью и прячет голову у нее на коленях.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мама, мамочка, милая моя мамочка, как же я буду жить! Как же я буду жить, я убью себя, мамочка!

В е р а И г н а т ь е в н а (плачет и гладит его волосы). Сыночек ты мой, Горюшка, сыночек ты мой, не надо, голубчик, я с тобой, Горюшка…

В дверях показывается Алексей, но мать предостерегающе машет ему рукой, и он скрывается.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мне страшно, я убью себя, мамочка.

В е р а И г н а т ь е в н а. Зачем же, Горюшка, не надо, сыночек. Ты у меня милый, сыночек, тобою родина гордится, ты у меня славный, славный. Только бесчестные себя убивают, кто честь потерял, а ты ни в чем не виноват…

Показывается в дверях бонна, но Вера Игнатьевна сердито машет ей рукой, и бонна скрывается.

Ты у меня хороший, тебя все любят, за тебя Бог заступник: не дал тебе человека убить… Постой, Горюшка, надо деток проводить…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (встает). Поцелуйте их, мама, я не могу.

В е р а И г н а т ь е в н а. Ну ничего, другой раз поцелуешь. Они тепло одеты, доедут. (Зовет.) Алеша! Алеша!

Фомин входит.

Ох, Господи, это еще кто? Ах, это вы, молодой человек, а я думала, что вы уж ушли.

Ф о м и н. Я не знаю. Мне послышалось, но я могу…

В е р а И г н а т ь е в н а. Ничего, ничего, голубчик, какие теперь извинения. Алеша! Алеша!

Алексей входит, говорит притворно-веселым голосом.

А л е к с е й. Сейчас приедет.

В е р а И г н а т ь е в н а (с порога). Кто приедет?

А л е к с е й. Павел Алексеич. Я ему звонил, он только что вернулся откуда-то. Удивительный человек, когда услыхал, что нужно не спать ночь, выразил крайнюю радость! Вот человек, Фомин, который ненавидит сон!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты ему сказал?

А л е к с е й. Да, немного. Да ну, Фомин, приободритесь, какого черта! Папиросу хочешь, Горя?

Георгий Дмитриевич молча берет папиросу.

Ф о м и н. В сущности, я могу не спать сколько угодно, одну ночь или две — мне все равно. Но вы понимаете, что мое положение… Мне просто неловко.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Все ловко, коллега. Вы юрист?

Ф о м и н. Юрист.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Все ловко, коллега. А знаешь, Алексей, вино-то крепкое: я, кажется, немного опьянел, голова кружится, и мальчики кровавые в глазах. Были при Годунове часы? Глупый вопрос, но ты не удивляйся: я смотрю на циферблат, и сегодня он совершенно особенный, живой и смотрит. Эх, нервы! У вас есть нервы, коллега?

Ф о м и н (улыбаясь). Как вам сказать? Пока еще не было случая себя испытать, но, думаю, что у меня нервы, как и у всех людей.

А л е к с е й. Он, Горя, спортсмен, как и я.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Выжимаете?

А л е к с е й. Да. И фехтует, и бокс, и на лыжах ходит. Мы как раз сегодня обсуждали план одной прогулки на лыжах… Эх, Горюшка, присоединился бы ты к нам.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стар.

А л е к с е й. Глупости. Ты бы только раз воздухом розным дыхнул по-настоящему, так у тебя в мозгах такое просветление бы наступило — верно, Фомин?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стар. Пойди, Алеша, посмотри — уехали ли дети?

А л е к с е й. Сейчас, Горюшка.

Уходит. Неловкое молчание.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А стрелять вы также умеете?

Ф о м и н. Нет.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Стрелять надо уметь. Неудачный выстрел — даже в себя, даже в друга или любовницу — оставляет чувство стыда.

Ф о м и н. Я этого не понимаю. Почему же чувство стыда? — не всегда хорошо убить человека. И, как я слыхал, многие самоубийцы, оставшиеся в живых, потом благодарили судьбу за то, что плохо стреляли.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? И я этого не понимаю. Но стыд есть, есть, коллега, стыд, это факт.

Ф о м и н. А может быть, и совсем не надо стрелять?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А зачем же тогда делают револьверы?

Оба смеются.

Ф о м и н. Вы это в Думе скажите, Георгий Дмитриевич.

Входит Алексей.

А л е к с е й. Я маму уложил, она едва на ногах держится. Обещал ей беречь и охранять тебя, Горя. Только ты уж постарайся оправдать доверие.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Уехали?

А л е к с е й. Да.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. И в детской пусто?

А л е к с е й. Ну, а как же быть, конечно, пусто… Так вот, Фомин, на лыжах, значит, послезавтра…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусто? Что это значит, Алексей: в детских пусто?

А л е к с е й. Ну, оставь, Горя.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Что это значит, Алексей? Я хочу пойти посмотреть, что это значит.

А л е к с е й. Горя!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пусти, тебе говорю. Руки прочь! — как ты смеешь мешать. И что это вы, господа, воображаете, кто вам дал право здесь распоряжаться? Этот дом мой, слышишь? И детские пустые — мои, и вот это пустое (бьет себя в грудь) - мое. А, мама! Ты это откуда? Что это ты тащишь? Смотрите, она что-то тащит.

Вера Игнатьевна несет постельные принадлежности.

В е р а И г н а т ь е в н а. Я и забыла, Горюшка, постель тебе в кабинете приготовить.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. В кабинете?

В е р а И г н а т ь е в н а. Ложусь, а тут вдруг вспомнила… а как же постель-то? Саша-то с Екатериной Ивановной поехала, одна, говорит, боится ехать… (Проходит в кабинет.)

А л е к с е й. Хочешь, я с тобою лягу, Горя?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не хочу. А где дети? Вы, коллега, напрасно смотрите на меня такими безумными глазами, глазами испуганной газели, — я шучу: я прекрасно знаю, что дети уехали, и слышал звонок.

В передней звонок.

И меня только удивляет братец мой, Алексей Дмитрич, спортсмен: он никак не может понять, что это значит, когда в детских пусто. Он никак не может понять, что это значит, когда в спальне пусто, когда в доме пусто, когда в мире…

А л е к с е й (шепотом). Пойдите откройте, Фомин.

Фомин уходит.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Прошу не шептаться! Я тебе говорю, Алексей: ты, кажется, забыл, что ты мой брат.

А л е к с е й. Помню, Горя, помню.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А если помнишь, Алексей… А если помнишь, то убей ты меня, Алеша, — ты не промахнешься, как я: три раза стрелял и разбил только тарелку (смеется). Понимаешь, как это остроумно, и ведь это же символ: только тарелку.

Входит К о р о м ы с л о в, и за ним Фомин.

К о р о м ы с л о в. Здравствуй, Георгий.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Здравствуй, Павел. Приехал?

К о р о м ы с л о в. Приехал. Ты это что?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тарелки бил.

К о р о м ы с л о в. Тарелки бьешь, а коньяк у вас есть? Нету? Чего ж ты мне не сказал, Алексей, я б привез. А вино какое? — нет, это не годится. Что, брат, раскис? (Целует Георгия Дмитриевича в лоб.) Ого, а лоб-то у тебя горячий.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Паша! Я… (Всхлипывает и целует руку у Коромыслова) .

К о р о м ы с л о в. Так. Нехорошо тебе, Горя?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я хочу… Я хочу поцеловать человеческую руку. Ведь есть еще люди, Павел?

К о р о м ы с л о в. Есть, Горя, есть. Екатерина Ивановна уехала?

А л е к с е й. Да, уехала. И детей увезла.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Он не пускает меня в детскую. Я хочу видеть пустую детскую…

К о р о м ы с л о в. Твой брат строгий, я его знаю. Ну, а я пущу тебя, куда хочешь, и даже сам с тобою пойду. Значит, в доме пусто и можно скандалить, сколько угодно — это хорошо. Я люблю, когда в доме пусто… Ах, это вы, Вера Игнатьевна. Здравствуйте! Как же это у вас коньяку нет, Вера Игнатьевна! Живете полным домом, а коньяку нет! (Отходит с нею, что-то тихо ей говоря.)

А л е к с е й. Тебе холодно, брат?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет. Павел, куда ты ушел? Павел!

К о р о м ы с л о в. Я здесь. Вот что, милый друг: деньги у тебя есть? — у меня ничего.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это есть.

К о р о м ы с л о в. Ну и прекрасно. Значит, сейчас едем. И вы, коллеги, с нами.

А л е к с е й. Куда?

К о р о м ы с л о в. Туда, где светло, где пьяно и просторно. Разве сейчас можно оставаться в таком доме!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, да, едем. Спасибо тебе, Павел (смеется). Неужели сейчас есть место, где светло и где люди — о, проклятый дом!

К о р о м ы с л о в. Есть такие места, Горя, и, к счастью, не одно.

А л е к с е й. Постойте, Павел Алексеич, а мама? Она останется одна?

К о р о м ы с л о в. А мама останется одна, такое ее дело, Алеша. Всем женщинам доказываю, что не нужно рожать, а они рожают, ну и сами виноваты. Идем, Горя.

В е р а И г н а т ь е в н а (издалека, всхлипнув). Верно, Павел Алексеич, виновата!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (упираясь). Я сперва хочу в детскую.

К о р о м ы с л о в. В детскую так в детскую. Господа, в детскую!

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Прошло полгода. Екатерина Ивановна с детьми приехала на лето в имение к матери в Орловской губернии. Стоят жаркие и погожие дни начала июня. Сцена изображает большую бревенчатую комнату с дорогой мебелью, картинами и цветами; стены и полы некрашеные. В трехстворчатую стеклянную дверь, теперь совершенно открытую, видна большая терраса с обеденным, крытым цветной скатертью столом. Также много цветов, видимо, из собственной оранжереи. За перилами террасы налево — гуща зелени: старых кленов и дубов, потемневших от годов берез; посредине и вправо, вплоть до одинокого старого дуба, — широкая просека с четкими золотыми далями. Время к вечеру. На террасе у стола сидит М е н т и к о в, небольшого роста человек с мелкими чертами лица и тщательной прической, и кушает молоко с сухариками; цветным носовым платком смахивает крошки с щегольского, полосатой фланели костюма. Из сада по ступенькам всходит Т а т ь я н а А н д р е е в н а, мать, высокая женщина, строгого и решительного облика, и за нею младшая дочь, Лизочка, красивая и крепкая девушка-подросток со сросшимися бровями. Идет она с видом упорного, но несколько нарочитого и веселого каприза, шагает и останавливается вслед матери и тянет душу низким капризным голосом: «Мама! а мама! — я поеду». При появлении Татьяны Андреевны Ментиков встает.

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Вы это что?

М е н т и к о в. Кушаю молоко, Татьяна Андреевна.

Л и з а. Мама, а мама! Я поеду.

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Отстань. А разве вы не обедали сегодня?

М е н т и к о в. Благодарю вас, Татьяна Андреевна, я обедал. Но при городских условиях жизни мое здоровье расшаталось, и доктор велел…

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. А, расшаталось!.. Свежее ли хоть молоко-то вам дали?

М е н т и к о в. Вполне.

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Что вполне? Ах, да отстань же ты, Лиза, ты мне, ей-Богу, надоела! Не дергай за платье.

Л и з а. Ментиков, хоть вы заступитесь за меня.

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж, нашли себе доченьки заступника, сам Бог послал! Отстань, тебе говорю. А вот вы бы, миленький, раз здоровье расшаталось, побольше бы гуляли да на воздухе работали бы, а не… А где Катя?

М е н т и к о в. Екатерина Ивановна, кажется, к себе в комнату пошли. Мы хотели в крокет играть, но так жарко…

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да уж вы и занятие найдете… крокет? Лучше бы…

Через комнату быстро и легко проходит Е к а т е р и н а И в а н о в н а, высокая, красивая, очень гибкая блондинка. Движения ее всегда неожиданны и похожи на взлет или прерванный танец: минутами становится совсем неподвижной, подносит к подбородку сложенные вместе руки и смотрит изумленно и долго, приподняв сросшиеся, как у сестры, темные брови, — и в эти минуты молчит, разве только слегка качнет отрицательно головою.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вот и я. Ты меня звала, мама? — мне в окно слышно.

Л и з а смешливо подмигивает сестре и, снова насупившись, тянет душу.

Л и з а. Мама, а мама!

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Не звала, а просто спрашивала. Купаться сегодня ходила? Отстань, Лиза! Вот, Аркадий Просперович жалуется на свое городское здоровье, а я ему говорю…

М е н т и к о в. Мое здоровье очень мало интересует Екатерину Ивановну.

Т а т ь я н а А н д р е е в н а (презрительно оглядев его). Я полагаю. Да скажи же ты ей, Катя, чтобы не приставала! — ходит с утра и зудит в ухо, как комар, — замучила.

Л и з а. Я в Петербург зимой поеду.

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ну и поезжай.

Л и з а. Ты нарочно говоришь, а как наступит зима, так скажешь: сиди тут, дохни, некуда тебе ехать.

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Так до зимы-то сколько? Ну и забыла, конечно: от Любочки из Швейцарии письмо, пишет, что жара, и у Костеньки была уже дизентерия.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да что ты, мама! Как же можно с детьми и в такую жару… бедный мальчик!

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Да разве им с мужем втолкуешь! То ли дело у нас в Орловской губернии, звала ведь, так нет! Ты знаешь, Катечка, когда я сегодня встала? В шесть…

Л и з а. А я в семь.

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. В шесть! — и с тех пор на ногах и не присаживалась, и ни капельки не устала…

М е н т и к о в. Все по хозяйству?

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Нет, с ключницей Кассой да с управляющим в крокет играла!

Л и з а смеется, целует мать сзади в шею под волосами и внезапно принимает вид глубокого разочарования в жизни.

Л и з а. Я пойду умирать. Катя, пойдем умирать!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я уж умирала сегодня, как в крокет пошли играть.

Л и з а. Ментиков, пойдемте умирать!

М е н т и к о в (бодро). Я еще хочу жить!

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Ему прически жалко!

Л и з а. А мне ничего не жалко. О чем жалеть, о чем грустить?..

Медленно, с тем же видом: разочарования, проходит через комнату. Вслед за ней поднимается и Татьяна Андреевна.

Т а т ь я н а А н д р е е в н а. Погоди, Лизочка, пойду уж и я с тобой умирать. Что ж одной-то девочке умирать!.. (Уходит.)

М е н т и к о в. Как жарко!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пойдемте в комнаты, там прохладнее.

М е н т и к о в. Сыграйте что-нибудь, Екатерина Ивановна… Грига.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Сейчас?

М е н т и к о в. Мне хочется музыки.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Удивительно у вас все не вовремя, Аркадий Просперович.

М е н т и к о в. Да?

Молчание.

Я сегодня вечером уезжаю, Екатерина Ивановна.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Это еще что?

М е н т и к о в. Мое присутствие, видимо, не совсем приятно вашей матушке, да и вы сами…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Оставайтесь.

М е н т и к о в. Катя!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Опять? Помните, что я вам сказала, Аркадий Просперович, и сейчас опять повторяю: если вы еще раз осмелитесь назвать меня Катя или чем-нибудь напомнить…

М е н т и к о в. Но ты мне принадлежала, Катя, ты была моей!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Если вы… если вы… Я вас ударю сейчас!

М е н т и к о в. Простите, не буду больше. Не думайте, Екатерина Ивановна, что я боюсь вашего удара… вы уже ударили меня однажды…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я рада, что вы это помните.

М е н т и к о в. Да, я помню. И поверьте, я не боюсь повторения, но моя любовь к вам бескорыстна, и только одного я хочу: день и ночь жертвовать собою для вашего счастья… Я останусь.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зачем вы мне напомнили? — сегодня с утра мне было спокойно, и я надела белое платье.

М е н т и к о в. Белое платье — эмблема чистоты: вы невинная жертва, Екатерина Ивановна.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зачем вы напомнили мне… О, какая тоска… Я была несчастна, я была безумна, когда я отдалась вам. Какой вы ничтожный, — разве же вы не понимаете, что я от презрения отдалась вам, от этой горькой обиды… Он отравил меня. Меня он смел заподозрить, что я ваша любовница… ну, так вот, так пусть это будет правдой, так пусть я ваша любовница, — вы довольны?

М е н т и к о в. Поверьте, Екатерина Ивановна, голосу моего сердца: я никогда не забуду тех счастливых мгновений, которые вы мне дали.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А теперь он пишет, он ежедневно пишет. Вчера было опять письмо. Что я ему отвечу?

М е н т и к о в. Надо быть гордой, Екатерина Ивановна: он вас оскорбил, вы невинная жертва.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он хотел меня убить, это ужасно: он хотел меня убить. Я этого не могу понять и все спрашиваю себя, все спрашиваю себя: да неужели моя жизнь так вредна, или ненужна, или противна ему, что он хотел отнять ее — убить? Разве может быть так противна чья-нибудь жизнь? Ведь теперь я была бы мертвая… что это значит? И на днях ночью вдруг мне представилось, что я и есть мертвая, и это ощущение было так странно, что я не могу передать. Не страх, нет, а что-то… Куда вы, Аркадий Просперович? — сидите же…

М е н т и к о в. Я за пепельницей. Я вас слушаю.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он теперь называет себя подлецом и… но, Боже мой, что мне от его слов… И что такое подлость? Это тоже подлость, что я вам отдалась тогда, или нет?

М е н т и к о в. Вы были оскорблены и оклеветаны…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Молчите. Богу известно, как я была несчастна тогда, как самый последний человек, — и это он отдал меня вам…

М е н т и к о в. Кто он? Бог?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я не понимаю… Муж, конечно. Вдруг я почувствовала, что я должна сойтись с вами, и это было так ужасно — почему должна? Почему?.. Нет, подлость, подлость, подлость. Постойте, сидите неподвижно, я хочу вас рассмотреть.

М е н т и к о в. Мне неловко…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Сидите же… (Молча и долго рассматривает неподвижного Ментикова, качает головой с выражением отчаяния, быстро отходит в сторону, поднимает, как для полета, обнажившиеся руки с короткими рукавами. Руки бессильно падают. Быстрым поворотом припадает плечом к стене, стоит молча, с опущенной скорбной головой.)

М е н т и к о в. Вы его любите?

Екатерина Ивановна качает головой в знак отрицания. Потом так же молча меняет знак на утвердительный.

Я вас не понимаю, Екатерина Ивановна.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю.

М е н т и к о в. Но может быть?..

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Может быть. И от Алеши опять письмо получила: какой он хороший человек!.. Он как моя совесть, и я ему… Нет, ничего я ему не скажу. Куда вы?

М е н т и к о в. Я волнуюсь. Я хочу походить.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он пишет мне о матери, что она также теперь хочет моего возвращения. За что не любила меня эта женщина? — она добрая и любит всех, а ко мне относилась так дурно, всегда в чем-то подозревала… Ну, подумайте, разве я виновата, что я… красива, а Георгий всегда занят работой, и я всегда одна? Нет, нет, я не стану отвечать, я мертвая, я в гробу. На мне и белое платье оттого, что я в гробу. Вы не слушаете меня?

М е н т и к о в. Нет, я внимательно слушаю.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А отчего же вы вздыхаете?

Ментиков молчит и ходит.

Отчего вы вздыхаете?

М е н т и к о в (останавливаясь). Вы жестоки, Екатерина Ивановна… Пусть я ничтожество, как вы изволите говорить, пусть я маленький и скромный человек, но у меня большое сердце… и ведь я же люблю вас, Екатерина Ивановна…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я вам сказала…

М е н т и к о в. Позвольте, позвольте — разве я требую взаимности? Но нужно же пожалеть человека, который кроме… кроме любви и преданности… и уважения… Вот уже несколько месяцев я состою вашим поверенным, и, конечно, я горжусь этим, но, Екатерина Ивановна… ведь я же люблю вас, и каково мне ежедневно слышать о вашей любви к другому… Я не сплю ночей, Екатерина Ивановна, мое сердце буквально разрывается и… хоть бы какой-нибудь знак вашего внимания… Стоит мне заговорить о моих чувствах, вы кричите на меня, как на собаку, грозите меня… выгнать… Меня… (Садится к столу и плачет, положив руки на колени.)

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Аркадий Просперович… (Подходит ближе и смотрит.) Вы плачете? — Боже мой, какая гадость, он плачет. Перестаньте плакать! — вы слышите!

М е н т и к о в. Я слышу.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Перестаньте же!

М е н т и к о в. Я плачу… я плачу о нашем, о нашем бедном ребенке…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Мол… Молчите.

М е н т и к о в. Я и молчал, но, Катя… Екатерина Ивановна! Когда я услыхал, вы мне сказали, что хотите произвести ту ужасную операцию… в клиниках… и наш ребенок, наше невинное дитя… я всю ночь тогда не спал, я буквально волосы рвал от горя… Я буквально… был в отчаянии, а вы хотите, чтобы я не плакал, когда даже самое жестокое сердце…

В той же позе, прилегая плечом к стене, опустив голову, слушает его женщина и при последних словах — неслышно отделившись от стены — выходит медленными и точно слепыми шагами. Ментиков оглядывается один. Вздыхает, аккуратно вытирает глаза в квадрат сложенным платком и, вынув маленькое зеркальце, поправляет прическу. Вздыхает. По ступенькам из сада быстро взбегает Лиза, кричит.

Л и з а. Катя, Катечка! Где Катя? Алеша приехал. Ментиков, голубчик, ненаглядный, где Катя? Вы знаете, Алеша приехал, и, значит, дело идет на мировую. Какой Алеша красавец, и с ним какой-то, тоже красавец. Ментиков, вы это понимаете: значит, зимой я еду к ним, и никакая мама меня не удержит. Вы не грустите, мы вместе поедем. Если бы я не была такая взрослая, я бы вас поцеловала, а теперь… (С силою хватает упирающегося Ментикова за руки и кружит по комнате. Убегает с криком.) Катя! Алеша приехал!

Ментиков тревожно оглядывается на террасу и поспешно выходит в противоположную дверь. Одновременно с разных сторон входят: по ступенькам Алексей и Коромыслов, с этой стороны — Екатерина Ивановна и за нею Лизочка.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Алеша! Господи! Алеша!

А л е к с е й. Здравствуй, Катечка.

Крепко целуются, и Лиза, приподнявшись на носки, сочувственно вторит их движениям. Коромыслов целует у Екатерины Ивановны руку, все, видимо, взволнованы.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Алеша, голубчик, как я рада, что ты приехал! Это такое сейчас счастье для меня — если бы ты знал… если бы ты знал. Хочешь чаю? И вам я ужасно рада, Павел Алексеевич… Вы видали, какая у меня сестра: вчера еще была девочка, а сегодня, смотрите, уж взрослая девица.

К о р о м ы с л о в. Первый раз вижу.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Лизочка, а ты рада, что Алеша приехал? Ты посмотри, какой он стал.

Л и з а (убежденно). Красавец.

А л е к с е й. Да и ты, Лизок, недурна: только кто это тебе брови намазал?

Л и з а вспыхивает и, насупившись, строго смотрит на Коромыслова. Тот улыбается.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пойдемте в комнаты, там, прохладнее. Какая жара сегодня. Как вы доехали? — ведь у нас на станции не всегда есть лошади. Вот я не думала, Алеша: вчера только твое письмо, а сегодня — ты сам… А что же чаю? Лизочка, скажи чай.

Л и з а. Сейчас. (Уходит степенной поступью, сурово глядя на улыбающегося Коромыслова).

К о р о м ы с л о в (серьезно). А вы не волнуйтесь, Екатерина Ивановна, не надо.

Екатерина Ивановна хочет что-то сказать, но вместо того встает, делает два быстрых шага и прижимает ладони рук к глазам. Алексей вопросительно взглядывает на Коромыслова, и тот делает жест, как будто зарисовывает карандашом фигуру. Алексей морщится и машет рукой.

А л е к с е й. Катечка, не надо. Послушай, Катя…

К о р о м ы с л о в. Дело в том, Катерина Ивановна, что мы к вам парламентерами: вы уже догадались, я думаю?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (не отнимая рук). Сейчас только.

К о р о м ы с л о в. Ну вот и прекрасно: я люблю, когда дело делается начистоту. Ну, Алеша, выкладывай, а вы, Катерина Ивановна, дорогая, садитесь и слушайте.

Екатерина Ивановна садится, лицо ее красно, в глазах улыбка и слезы.

Ну что ж, начинай.

А л е к с е й. Нет, уж лучше вы, Павел Алексеевич. Мне так все это больно и… нет, уж лучше вы, Павел Алексеевич. Я не так скажу.

К о р о м ы с л о в. Хорошо. Одним словом, Катерина Ивановна, вы должны вернуться к мужу, иначе произойдет несчастье. Говорю совершенно серьезно и с полным знанием дела. Стрелял он в вас? — это правда, стрелял и даже три раза. Но так как дуракам счастье, то в вас он не попал, зато теперь, может быть, и попадет. Не в вас, конечно, вы понимаете?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Понимаю.

А л е к с е й. Катя, отчего ты ни разу не ответила ни на одно его письмо? Ведь такое молчание хуже всяких слов, Катя. И хотя я целиком и со всех сторон обвиняю Георгия, но мне было жаль смотреть на него. Почему ты не ответила ему?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю.

А л е к с е й. Ты и мне ни слова не ответила. Писала о детях, о себе, и все как-то — прости, Катя, — бездушно. А на вопросы мои о нем — ни слова.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я не знала, что отвечать.

А л е к с е й. Ты его не можешь простить?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю.

А л е к с е й. Но ведь ты же его любишь, Катя?

К о р о м ы с л о в. Постой, Алеша, так дело не делается. Одним словом, Катерина Ивановна, ваш муж приехал с нами, сидит сейчас в кустах и ждет вашего разрешения явиться сюда.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вставая). Нет!

А л е к с е й. Катя, ну послушай же.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (незаметно кладя руку на сердце). Нет!

Молчание.

А л е к с е й (вставая, сурово). Значит, нам уезжать? Хорошо; едем, Коромыслов.

К о р о м ы с л о в (рукой усаживая его). Эх, Алексей, тут только начинается, а ты — едем… Дай человеку опомниться, не хватай его за горло.

А л е к с е й. Я не это ожидал встретить, Катя, когда ехал сюда. Неужели в тебе так мало великодушия! Когда я ехал сюда, я думал встретить ту Катерину Ивановну, чистую, великодушную, благородную, по отношению к которой только сумасшедший, как мой братец, мог возыметь какие-то подозрения. Катя!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ее уже нет, Алеша, ее на твоих глазах убили.

К о р о м ы с л о в. Она хочет сказать, что хоть пули и не попали, и тела ее не тронули, но душу убили. Не так ли, дорогая? Ну так это вздор: душу так легко не убьешь. В моей душе, скажу вам, дорогая, бомбы взрывались, а видите живу и делаю это с большим удовольствием. Все проходит, все забывается, дорогая! А вы еще такая молодая и такая красавица, и детишки у вас, насколько помню, недурны. И мы сейчас пойдем с Алешей чайку попьем и сад ваш посмотрим, а вы с ним тут поговорите. Ведь неудобно же на самом деле: член Государственной думы, а сидит в кустах, как рябчик. Не надо унижать человека.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я к нему не вернусь.

К о р о м ы с л о в. Ну, вот это самое ему и скажите. Ведь немыслимо же такой разговор вести через посредников как вы полагаете? Красивый у вас парк — это имение вашей матушки?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да.

К о р о м ы с л о в. И хозяйство, видимо, в порядке. Эх, давно я не был в настоящей русской деревне, среди соломенного пейзажа, и теперь даже как-то совестно. Пишу голых баб, и надоели они мне хуже горькой редьки, а нарушить порядок…

А л е к с е й. Прости меня, Катечка, я, кажется, резко говорил.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (быстро улыбнувшись). Какой же ты глупый, Алеша: настоящая совесть никогда не должна просить прощения, что бы она ни сделала. Ты моя совесть.

К о р о м ы с л о в. А я — часы. Идем, Алексей, да только уж вы, дорогая, никуда из этой комнаты не уходите: выйдете в другую, а потом в эту и не вернетесь. Платьице на вас в порядке, и прическа, и все, как следует, посидите тут, дружок, он недалеко.

Уходят. Екатерина Ивановна, не поднимаясь, на том же стуле ждет — руки ее опущены между колен. Солнце зашло, и в саду вечерние тени. Где-то далеко пастухи играют на жилейках. Тишина. Тяжело и грузно ступая, всходит по ступеням Георгий Дмитриевич, испуганно осматривает террасу и говорит : — Катя! Никого нет. — Нерешительно переступает порог и в первую минуту не видит Екатерины Ивановны. Осторожно делает еще два шага.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Катя! Где ты, Катя?

Молчание. Вдруг видит жену, сидящую все в той же позе, и замирает. Потом решительно подходит к ней, молча опускается на колени и молча кладет ее руки на свою голову. Екатерина Ивановна неподвижна.

Катя, это я пришел. Отчего ты молчишь, Катя? Взгляни на меня — это я, Катя!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (тихо). Встань. Нет, я ничего. Встань, Горя.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (вставая). Ты меня не ждала?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, я все время жду тебя.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Катя, неужели это правда, и я вижу тебя? Катя, отчего ты мне не отвечала на письма — ведь я совсем с ума сошел, Катя. Посмотри, у меня седые волосы на висках.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я вижу. Я тебя люблю. Нет, нет, не подходи.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Но отчего у тебя так опущены руки? Катя, ты не двинулась с места с тех пор, как я вошел, — что с тобой, Катя? Мне страшно, голубчик. Дети здоровы?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Дети здоровы. Георгий — я падшая, я изменила тебе.

Молчание. Он отходит, слегка шатаясь, в сторону и садится в кресло, опустив голову на руки. Молча растут в саду вечерние тени.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тогда?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет. Разве ты еще думаешь.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Погоди немного, я сейчас не понимаю. Говори.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Лучше не надо говорить, Георгий.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, говори…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я отдалась Ментикову. Нет, потом, когда ты хотел убить меня. Это было только раз.

Георгий Дмитриевич встает и два раза проходит по комнате, потом снова садятся в той же позе.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Говори.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Но я забеременела, и мне сделали операцию. Больше ничего не было.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (хрипло). Больше ничего?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да, больше ничего. Лучше было не говорить.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Мне Лиза сказала, что Ментиков здесь живет уже месяц. Зачем он здесь?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю. Мне не с кем говорить. Вам очень больно, Георгий Дмитриевич?

Молчание. Георгий Дмитриевич встает, несколько раз проходит по комнате, вытянувшись, как на смотру, с сжатыми в кулак руками. После одного из поворотов так же решительно подходит к жене и опускается на колени.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Прости меня, Катя.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вскакивает). Что? Пусти руку. Что?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Прости меня, Катя.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (кричит). Не смей… Не смей! Не тронь меня… Мама! Пусти меня!…

Он с силою прижимает ее голову к своей груди, заглушая ее бессвязный крик.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Катя, Катя, голубчик, что с тобой, успокойся, услышат, Катя… Это я, Катечка. Да бедная же ты моя, да милая же ты моя!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (тихо). Пусти. Бога ради пусти. Я опять закричу.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да ты же любовь моя, — ты же вечная, единственная любовь моя. Куда я тебя пущу? Куда я тебя пущу?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пусти!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ну, если хочешь, Катя, Катечка… — мы умрем вместе. Вместе — ты понимаешь? Потому что куда я тебя пущу? Куда я сам пойду? Да разве, есть какая-нибудь дорога… Ну, умрем, умрем, и я буду счастлив.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я одна должна умереть.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Одна? А я что же буду делать? Клянусь тебе, Катя, даю честное слово, что если ты… сейчас… Открой глаза, взгляни мне прямо в душу… Ты смотришь, Катя? — ты видишь, Катя, ты видишь, Катя?

Почти отталкивает ее, подходит к двери и смотрит в сад, держа голову обеими руками. Так же, подняв руки, как для полета, смотрит на него Екатерина Ивановна.

(Глухо, не оборачиваясь.) Ты здесь, Катя? — не уходи. Боже мой! Смотрю я в этот сад, на эти тени вечерние, и думаю: какие мы маленькие, как мы смеем мучиться, когда такая красота и покой. Катя, за что я сделал тебе такую боль? за что я измучил себя? Ты вернешься ко мне, Катя?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Если ты хочешь, Горя.

Георгий Дмитриевич оборачивается, подходит.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Поцелуй меня.

Целует.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пусти!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тебе хорошо?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да. И мне страшно немного. Поцелуй меня.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Сердце мое напуганное, ничего не надо бояться, ничего. Разве есть на свете что-нибудь страшное для любви? Ничего… Я сейчас, как этот старый умный сад, а все люди — под моими ветвями.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Походим.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Как прежде?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да, слушай. Нет, ты слушай внимательно…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Слушаю деточка.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я себя боюсь.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Сегодня мы второй раз венчаемся. Любовь ты моя… И такая ты красавица, такая красавица, что можно ослепнуть… Когда я вошел сегодня и увидел тебя…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Тебе страшно было входить? — ты так ужасно медленно шел.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А ты даже не отозвалась. Я тебя зову, я тебя зову…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ах, Горя, я была, как мертвая. Ты меня зовешь, а я думаю: зачем он тревожит мертвую, не тронь меня, я мертвая!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это я тебя измучил.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, не ты. Слушай же, Горя!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Слушаю, деточка, каждое словечко твое слышу.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я себя боюсь! Я думаю теперь про себя: раз я могла сделать это… нет, постой: — то чего же я не могу? Значит, все могу. Что же ты молчишь, Горя: ты думаешь, что это правда?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Так вот, Катечка, слушай теперь ты. Вот я стрелял и хотел тебя убить…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Неужели ты хотел меня убить?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Постой. Но следует ли отсюда, что я теперь стал вообще убийцей и вообще могу убивать, грабить и так далее? Ах, деточка моя, не только не следует, а совсем наоборот! С тех пор, как в моей руке побыла смерть, я так ценю, так понимаю чужую человеческую жизнь. Первое время, тогда, даже странное что-то со мной делалось: взгляну случайно на какого-нибудь человека, на улице или у нас в Думе, и подумаю: а как легко можно его убить! — и мне станет так его жалко и хочется быть таким осторожным, чтобы даже нечаянно как-нибудь…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ты другой. Я понимаю, что ты говоришь, но ты другой. Милый, об этом совсем не надо говорить, но я только немного… Слушай: когда я лежала — в больнице, потом уже, то мне было… так стыдно и страшно… Нет, не могу!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, не надо, не надо. И вот еще что, Катя: об этом совсем и никогда не надо говорить.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Хорошо. Ментиков здесь.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Он не существует.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Хорошо.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Совсем, понимаешь? этого не было. Ты, может быть, не поверишь мне…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я тебе верю.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Верь, деточка, верь, — не я совершенно ничего не чувствую по отношению к этому… Ментикову. Он так убийственно ничтожен…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. И он как паразит, и существует только, как бы это сказать, только благодаря нашей нечистоплотности.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Он ничего не понимает.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Абсолютно!… Ведь я же его знаю. Ему дадут ползти, он и ползет, а не дадут — он поползет в другую сторону. И он всегда существует, всегда ищет и всегда наготове: им можно заразиться в вагоне… Что ты, Катечка?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Так. Пусти мою

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тебе больно?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, так. Я устала ходить.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты похудела, Катечка, так ты еще лучше. Знаешь, когда я увидел сегодня твои руки, я опять подумал, как тогда еще думал: что раньше когда-то руки у человека были крыльями. И ты по-прежнему летаешь во сне?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет. Мало. А какой славный Алеша!… Ты его любишь?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ну как же! И Коромыслов прекрасный человек. Если бы ты знала, как он мне помог в те дни… Катя, Катечка… неужели ты снова моя жена?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Сегодня?..

Молчание.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да. Мама будет очей рада.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (взволнованно смеется). Боже мой, что со мной делается… Катя? Ну, да ладно! Мама? Она у тебя такая прекрасная женщина, и ведь мы с ней давно уже в переписке, и она знает, что я должен приехать.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да что ты! — какая же она хитрая, Горя!… Нет, сиди, сиди. Отчего ты не куришь?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Забыл!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вот тебе пепельница… а спички? (Хочет подать пепельницу, но раздумывает и подает другую.) Горя, скажи мне, отчего я стала такая? Ты сейчас спрашиваешь: сегодня? — а я думаю, что нужно сказать: нет, — и вдруг мне так захотелось сказать: да!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Оттого, что ты любишь меня.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да, люблю, но этого мало.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Другому бы не сказала.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Другому? Горя, скажи мне… ты совсем простил меня? Нет, не то, Горя, скажи мне, отчего я так… волнуюсь? Нет, совсем особенно. Смотри, Горя! (Становится перед ним, закидывая руки назад, вытянувшись, как для полета или падения в пропасть.) Смотри, Горя, отчего? Вот я стою, и мне хочется… броситься на тебя — и обнять, душить и… Горя!

Георгий Дмитриевич бросается к ней и крепко обнимает. Продолжительный поцелуй. Внизу террасы голоса.

Пусти, идут!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Катя ….

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пусти.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Оттого, что ты любишь меня.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да оттого, что люблю.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Сегодня?

Входят Коромыслов, Алеша и Лизочка. Делают вид, что все довольно обыкновенно, но все же короткая пауза.

В саду были?

К о р о м ы с л о в. Да, в саду. Я, Георгий, решил: бросаю своих голых баб и на лето приезжаю сюда: нельзя же, свинство! Вы меня зовете, Екатерина Ивановна?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зову.

К о р о м ы с л о в (к Георгию Дмитриевичу). А ты, хозяин?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Конечно!

К о р о м ы с л о в. Ага! Значит, сейчас идем к Татьяне Андреевне и сообщаем: поладили. Ах, молодые люди, что вы делаете со старухой: ведь она там трясется вся! Всю жизнь доказываю женщинам: не нужно рожать детей, ну и сами виноваты. Ну-с, Георгий Дмитриевич…

Берет его под руку и отходит. Алексей и Лизочка с двух сторон около Екатерины Ивановны.

А л е к с е й. Спасибо тебе, Катечка. Дай ручку поцелую, спасибо. Ведь Горька, ей-Богу, хороший человек. А ты рада, Катечка?

Екатерина Ивановна, улыбаясь, кивает головой.

Л и з а . И я рада. Да погоди, Алеша! Катечка, какой ужас, я в него влюбилась, и он будет писать мой портрет!

А л е к с е й (пожимая руку Екатерине Ивановне). А меня, Лизок, забыла!

Л и з а. Не могу же я любить двух сразу! Катя, а твой портрет он писал?

А л е к с е й. Да ты ревнивая?

Л и з а. Как черт — ох, мамы нету?

К о р о м ы с л о в (подходя). Ну, Лизок, луна восходит и нам время в парк. Вы мне еще обещали какой-то гриб показать при лунном свете. А ты, Алексей, пойди к Татьяне Андреевне, я уж не могу, надоело, а ты и со старухами умеешь обращаться.

Л и з а. Это не гриб, а беседка, это только так называется грибом.

К о р о м ы с л о в. Это, Лизок, надо еще доказать. Постойте… а, может быть, вы в парк, а мы здесь останемся? Как вы думаете, Екатерина Ивановна?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, ступайте, нам надо еще поговорить. Алеша, ты скажи маме, что немного погодя я сам к ней зайду, а пока…

А л е к с е й. Да уж знаю, не учи. Хоть бы спасибо сказал… а, черт!

Смеются. Георгий Дмитриевич серьезно жмет руку Алексею и с чувством целует его.

К о р о м ы с л о в. Идем, идем. Руку, Лизок! (Уходят.)

Л и з а. Какой Алеша смешной — правда?

К о р о м ы с л о в. А вы уже заметили?..

Уходят. Молчание. В комнате полутемно, на террасе последние краски вечера борются с первыми розоватыми лучами луны.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Вот нас и обвенчали, Катя. Отчего ты молчишь? — ты снова пугаешь меня, Катя. С пор, как они вошли, ты не сказала ни слова. Пойдем на диван, сядем, я хочу крепко обнять тебя.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Горя, пойдем к детям.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. К детям? (Задумываете на минуту в нерешимости.) Нет, Катечка, нельзя ли завтра? У меня сегодня так устала и так изболелась душа, что я могу — ведь это же опять волнение.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Катя все время звала тебя.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? Нет, завтра, голубчик. Любовь ты моя, волнение мое, светлое безумие мое, — как я могу хоть один взгляд оторвать от тебя… Я говорю, а сам ничего не понимаю. Если бы Коромыслов сейчас не ушел… Да улыбнись же, свет мой тихий.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Горя!..

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Сегодня не надо, Горя!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (шутливо). А когда же?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю. Через год.

Плачет, откинув голову назад и приложив к глазам ладони рук. Георгий Дмитриевич нежно и осторожно гладит ее по обнаженной до плеча руке.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Хорошо, моя дорогая, моя родная, милая, хорошо, моя девочка, мое сердечко измученное. Как ты скажешь, так и будет, моя голубочка милая! Разве я за этим сюда пришел? Мне ведь самому так больно… и я только молчу и буду молчать, потому что сам… сам виноват в своей…

Умолкает. Екатерина Ивановна встает.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, нет! Я с ума сошла! Не слушай меня. Я люблю тебя. Крепче обнимай меня, еще крепче, да еще… Пусти!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Теперь не пущу!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пусти, нет, правда. Сегодня… а сейчас пусти! Ты же мой любимый!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Что со мной делается!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ну вот и пусти… нет, правда. Я еще хочу… нет, правда, послушай!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Слушаю.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я хочу сыграть тебе то, помнишь, когда еще невестой…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Это твой план?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, правда, я думала, что если ты приедешь и станешь что-нибудь спрашивать, то я сыграю тебе… хорошо? Ты поймешь? — ты должен понять.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пойму, моя радость. А разве есть рояль?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. В моей комнате.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да! — ведь я еще и не был в твоей комнате, Катя!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, пусти — ты только слушай, внимательно слушай. Будешь?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ты — умница. Екатерина Ивановна. Будешь слушать?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Буду — как нашу молитву.

Екатерина Ивановна быстро идет, но от двери возвращается.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Будешь? Нет, нет, ты иди на террасу.

Уходит. Георгий Дмитриевич выходит на террасу и становится, опершись плечом о столб. Луна освещает его непокрытую голову. Екатерина Ивановна играет — звуки рояля далеки и нежны. Осторожно открывается дверь, и выходит Ментиков в своем белом костюмчике. Оглядывается и на носках, стараясь не скрипеть, проходит комнату — видит на террасе Георгия Дмитриевича и в страхе замирает. Оправляет костюмчик и прическу и выходит на террасу, здоровается, на всякий случай, однако, не протягивая руки.

М е н т и к о в. Здравствуйте, Георгий Дмитриевич.

Мгновенная пауза.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Здравствуйте.

М е н т и к о в. Как изволили доехать?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Благодарю, хорошо.

Молчание.

М е н т и к о в. Слушаете?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да.

М е н т и к о в. Я также очень люблю музыку. Прекрасно играет Екатерина Ивановна. Кажется, Екатерина Ивановна была в консерватории.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет.

М е н т и к о в. Ах, значит, я ошибся.

Молчание. Ментиков достает портсигар.

Папиросочку не хотите, Георгий Дмитриевич? — у меня свои.

Молчание.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Давайте.

Оба молчат. Курят и слушают.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Мастерская Коромыслова. В большое, во всю стену, окно видны крышы города, покрытые снегом, вдали сквозь дым и легкий низкий туман тускло блестит купол Исаакия — морозный день погож и ясен.

Много дорогих материй, яркими цветными пятнами разбросанных по мебели и стенам; красивая мебель разных стилей, широкие диваны, высокое зеркало-трюмо с раздвижными боковинками.

Просторно, щедро, красиво — здесь ничего не берегут и пользуются мгновением. Коpомыслов пишет портрет Лизы: последняя в летнем платье, похожем на то, что в деревне, но сама на ту не похожа: стала старше, красивее, тоньше, но и печальнее. Сейчас своей позой и манерой держать руки Лизочка напоминает сестру, Екатерину Ивановну.

К о р о м ы с л о в. Поверните голову. Да будьте повеселей, Лизок.

Л и з а (поворачивая голову). Так? Коромыслов. Так. Еще немного. Так.

Молчание.

Вы не устали?

Л и з а. Пока еще нет. Вам надо торопиться, скоро смеркнется. У вас ужасно рано темнеет.

К о р о м ы с л о в. Да уж! Давайте болтать, Лизок. Лизок, вы помните то лето, когда я у вас жил!

Л и з а. Ах, миленький, не вспоминайте.

К о р о м ы с л о в. Почему не вспоминать?

Л и з а. Ах, миленький, не надо. Тогда я была влюблена в вас.

К о р о м ы с л о в. Что же тут плохого? Я тоже был влюблен.

Л и з а. Жалко.

К о р о м ы с л о в. Чего жалко?

Л и з а. Что теперь не влюблена.

К о р о м ы с л о в. А почему?

Л и з а. Что почему?

К о р о м ы с л о в. Почему теперь не влюблена?

Л и з а. Вы не моего романа.

К о р о м ы с л о в. А, черт! — белил нет. Отдохните, Лизок. Вам не холодно, а то платок можно? — я сейчас буду готов.

Л и з а. Нет, не холодно. А у вас и платок для дам есть?

К о р о м ы с л о в. Все есть. Эх, голубчик, как глупо, что я тогда не стал вас писать, теперь не вызовешь того, нет, пропало!

Л и з а. Ну, вы не виноваты: кто ж знал, что мы два года не увидимся и я успею состариться.

К о р о м ы с л о в. Состариться? (Смеется.) Нет, Лизок, не в этом дело и даже не в том, что я состарился… Постойте-ка, смотрите на меня так… так!.. нет… Теперь вы, пожалуй, лучше стали, но… Вам, Лизок, не жалко будет, если я этот портрет брошу и начну новый?

Л и з а. Это вам должно быть жалко, а не мне: вы работали, а мне все равно, где сидеть.

К о р о м ы с л о в. Так, так… я соображаю… все равно, где сидеть?

Л и з а. Конечно. Значит, можно встать?

К о р о м ы с л о в. Нет, посидите еще минутку… да, да. Левее немного, так. А вы можете засмеяться, Лизок, если, например, один клоун даст другому по роже?

Л и з а (смеется). Могу. Мне сейчас грустно оттого, что Алеша уехал от нас куда-то в меблированные комнаты. И я сейчас в его комнате живу, знаете?

К о р о м ы с л о в. Нет, не знаю.

Л и з а. А отчего вы так давно у нас не были? — с вами все-таки веселее. Оттого ничего и не знаете, что не бываете.

К о р о м ы с л о в. Разве давно?

Л и з а. Очень давно. Горя удивляется и меня спрашивает, а я сама не знаю. Вообще, вы какой-то таинственный, и на все у вас есть какая-то отговорка. Вы только кажетесь прямым, а на самом деле никогда прямо не говорите -правда?

К о р о м ы с л о в. Правда, Лизок, вы умница. А почему уехал Алексей?

Л и з а. То-то, что неизвестно: он говорит, да я ему не верю. Ах, как мне надоела вся эта таинственность, никто не смотрит прямо, а все в сторону, и такая скука!

К о р о м ы с л о в. Это вы верно, Лизок, все в сторону. А в театре не бываете?

Л и з а. Нет.

К о р о м ы с л о в. Отчего так резко?

Л и з а. Оттого, что надоело. Господи, каждый день посылают в театр и все еще спрашивают: вы в театре бываете? Ну, какое вам дело до того, бываю я в театре или нет? а тоже спрашиваете. И я знаю, почему это: как только что-нибудь нужно от меня скрыть, так меня посылают в театр. И мама, глупая, об этом же в письмах спрашивает -не знает, для чего у них тут театр!

К о р о м ы с л о в. Одним словом, вижу, что нам нужно разговаривать серьезно, Лизок.

Л и з а. Да пора уж!

К о р о м ы с л о в. Ну, бросим, ничего не поделаешь. Жалко, жалко… (Немного отставляет мольберт и смотрит. Лиза, повернув головку, также). Так-то, Лизочка: были вы и прошли, и уж вновь не будете той…

Л и з а. Где ты, юность знойная, ручка моя белая, ножка моя стройная…

К о р о м ы с л о в. Вот именно! А если я опять влюблюсь в вас?

Л и з а. Не цветут дважды розы на Патмосе!.. Ах, миленький, все это глупости: любовь и прочее. Можно мне потянуться? (Поднявшись на носки, не сгибая колен и откинув руки, проходит по мастерской, потягивается.) Ну, теперь серьезно.

К о р о м ы с л о в. Так вот: почему уехал Алеша? Может быть, ему действительно необходимо заниматься или… постойте, а не влюбился ли он в вас?

Л и з а. Вы опять про любовь?

К о р о м ы с л о в. Я серьезно.

Л и з а. Ну, конечно же, нет! Мы с ним жили душа в душу. Послушайте, Павел Алексеич, вы только никому не говорите: кажется, у них что-то произошло с Катей.

К о р о м ы с л о в (изумленно). С Екатериной Ивановной? Что же, поссорились?

Л и з а. Не знаю. Только что-то есть: он в последнее время избегал ее и вообще старался уходить из дому, и она просит его остаться, а он уходит.

К о р о м ы с л о в. Гм! А Георгий?

Л и з а. Что Георгий? Я не понимаю.

К о р о м ы с л о в. Нет, ничего. Так просто спросил.

Л и з а. Павел Алексеич, ведь и вы избегаете бывать у нас — отчего это? Отчего сестра Катя стала такая?

К о р о м ы с л о в. Какая?

Л и з а (тихо). Ведь вы же знаете.

Молчание.

К о р о м ы с л о в. А я все-таки дам платок: тут холодно. (Заботливо кутает в платок.)

Л и з а. Какая красивая шаль! Красное ко мне идет, в красном я похожа на испанку. Вам сколько лет, Павел Алексеич?

К о р о м ы с л о в. А что? Много.

Л и з а. Молодой ни за что не позаботился бы дать платок, хоть тут издохни.

Коромыслов тихо смеется и целует руку у Лизочки.

К о р о м ы с л о в. И пальчики холодные. И, знаете что, Лизочка: давайте-ка с вами ничего не говорить о Екатерине Ивановне. Да, да! Вы уже не девочка, и обманывать вас театром и вообще как-нибудь я не хочу, да, пожалуй, и не обманешь уже… а говорить всю правду тоже не стоит. Может быть, оно и рано, а то еще как-нибудь не так скажешь… нет, не стоит. Когда нужно будет, сами увидите.

Л и з а. Разве так страшно?

К о р о м ы с л о в. Ну, не думаю, чтобы так страшно, а не стоит. Посмотрите-ка, как Исаакий блестит!

Л и з а. А вы не знаете, что она подводит себе глаза и… румянится?

К о р о м ы с л о в. Знаю. Это многие дамы делают.

Л и з а. Отчего она стала такая? Павел Алексеич, отчего она стала такая? Мне страшно.

Молчание. Коромыслов ходит.

Если бы вы знали, какая у нас в доме тоска! Все смеются, когда ничего нет смешного, разговаривают, у Гори с утра до ночи народ, и подумаешь: вот как весело живут люди. А по правде, такая тоска, что утром с постели вставать не хочется. Начнешь одеваться, а потом вдруг подумаешь: а зачем? Стоит ли?

К о р о м ы с л о в. И давно так?

Л и з а. Не знаю, должно быть, все время. Я, когда осенью ехала сюда, так вагон толкала ногами, чтобы поскорее, а теперь думаю: дура ты, дура деревенская, куда стремилась? Да уж теперь назад не поедешь — раз приехала, так сиди.

К о р о м ы с л о в. Ну, а Георгий?

Л и з а. Ну и он тоже, не лучше других. Сам седой, сам мрачный, а нет, чтобы сказать прямо и честно, по душе — нет, тоже смеется и посылает в театр. И… ну, уж все равно: я скоро и Богу перестану молиться… я Георгия теперь не уважаю.

К о р о м ы с л о в. Это же за что?

Л и з а (мрачно). Не скажу. Вы сами знаете прекрасно. Боже мой, какие все люди лгуны, как они притворяются и постоянно хотят обмануть. Нате ваш платок!

К о р о м ы с л о в. Да ведь холодно, чудачка.

Л и з а. Нисколько мне не холодно. Нате! Не хочу вашего платка. Какие у вас женщины бывают, и вы всем даете этот платок укрываться — противность какая! И Катя лучше вас всех, хоть вы и жалуетесь, что она красится. Если бы вам можно было, вы тоже бы красились… смешно? Ну и глупо.

Коромыслов смеется. За дверью голоса, и нарядная горничная, впускает Е к а т е р и н у И в а н о в н у, в черной бархатной шубке, вуали и шляпе, и М е н т и к о в а — последний без верхнего платья.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Здравствуйте, детки! Как тут у вас весело. Не целуйте руку в перчатке, Павел Алексеевич, я не люблю, когда целуют в перчатке.

К о р о м ы с л о в. Раздевайтесь, Екатерина Ивановна.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вы думаете? Нет, не стоит, я ненадолго. Или снять? Ну, хорошо, пальто снимите, а шляпу не надо, с ней так долго возиться. Отчего ты такая красная, Лизочка.

Л и з а. Я не красная.

М е н т и к о в. Павел Алексеевич, вы не пробовали писать Екатерину Ивановну в шубке и вуали?

К о р о м ы с л о в. Не пробовал. Чего хотите, Екатерина Ивановна, — чаю, фруктов, вина?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ничего не хочу.

Л и з а. А у вас все есть?

К о р о м ы с л о в. Все, Ментиков, положите, пожалуйста.

М е н т и к о в (принимая шубку и отыскивая для нее место). Если бы я был художником, я написал бы Екатерину Ивановну именно такою. Я здесь положу.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А портрет — послушайте! Вы его повернули, вы не хотите показывать?

К о р о м ы с л о в. Нет, не стоит смотреть. Не удался.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ну, пожалуйста!

К о р о м ы с л о в. Нет, дорогая, нет. Вы откуда это ко мне пожаловали?

Ментиков, как человек знающий, уже добыл где-то в углу папку и рассматривает этюды, прицениваясь глазом. Коромыслов искоса следит за ним.

М е н т и к о в. Мы исполняли поручение Георгия Дмитриевича.

Издали глухо доносится звонок телефона.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да, отвозили какую-то бумагу в Думу. Георгий теперь так много работает, что я начинаю бояться за его здоровье, хотя бы вы его убедили…

Входит горничная.

Г о р н и ч н а я. Павел Алексеевич, вас просят к телефону.

К о p о м ы с л о в. Иду. Простите, я одну минуту. (Быстро выходит, бросив подозрительный взгляд на Ментикова).

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ты давно здесь, Лиза? Лиза, тебе письмо от Алеши.

Л и з а. Где же оно?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Дома, конечно! А ты уж в нетерпении — ах, эти влюбленные!

Л и з а. Мы не влюбленные.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да? Вы что смотрите, Аркадий Просперович? — какая прелесть!

Заглядывает мельком через плечо и отходит. Возвращается Коромыслов.

Что-нибудь интересное?

К о р о м ы с л о в. Так, знакомый один.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А не знакомая? — нет, нет, я шучу. Послушайте: что я хотела сказать? Да: отчего вы не приезжаете к нам? Георгий каждый день о вас спрашивает.

К о р о м ы с л о в. Работаю, дорогая, работаю.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. И пьете?

К о р о м ы с л о в. Пью я по ночам. Эй, Ментиков, Аркадий Просперович, вы смотрите, как-нибудь нечаянно моего рисунка не захватите!

М е н т и к о в (смеется). Какая клевета на невинного человека! Но что правда, то правда: вот этот рисуночек я у вас непременно попрошу.

К о р о м ы с л о в. Какой еще? Нет уж, голубчик, оставьте. Вы знаете, у этого господина подобралась уже целая коллекция моих вещей.

М е н т и к о в. Да ведь маленький! Ну, чего вам стоит.

К о р о м ы с л о в. А того стоит, что денег.

М е н т и к о в. Другой напишете!

К о р о м ы с л о в. Ну, давайте, давайте, разорвете! Да и папку я закрою, а то соблазн, я вижу… (Закрывает и прячет папку.)

М е н т и к о в. Эх!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пожалуйста, без ваших вздохов, Аркадий Просперович: раз не дают, значит, нельзя. Послушайте: какая красота — солнце уже заходит. Посмотри, Лиза!

Л и з а. Я отсюда вижу.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Как у нас теперь, должно быть, в деревне! Ведь я тоже деревенская, Павел Алексеевич, вы не думайте: мы все сестры деревенские. Послушайте, Павел Алексеевич: а что если разбежаться и головой в это стекло, то куда упадешь?

К о р о м ы с л о в. На улицу.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Бездыханным трупом? Смотрите! (Поднимает руки и вытягивается, как для полета — но есть в этой позе ее преувеличение и искусственность.)

Л и з а. Катечка, не надо. Неприятно смотреть!

М е н т и к о в. Нет, постойте так, Екатерина Ивановна, я когда-нибудь так сниму вас. Вы знаете новость, Павел Алексеевич: я ведь сделался-таки фотографом! Чудесный аппаратик, стереоскопический, и особенно хорошо выходит!..

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Мне дурно! (Опускается на диван.)

К о р о м ы с л о в (грубо). Воды у меня, кажется, нет. Вина хотите?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, прошло. Лизочка…

Л и з а. До свидания, Павел Алексеевич.

К о р о м ы с л о в. Куда же вы, Лизок? Посидите, голубчик: мне так жалко, что сегодня я заставил вас напрасно страдать. Приходите во вторник, я вас теперь испанкой писать буду.

Л и з а. Ах, миленький, — какая я испанка!

К о р о м ы с л о в. А кто же вы? — я уж и понимать перестал.

Л и з а. Я! (Закрывая глаза и склоняя голову.) Я — просто бедная Лиза. Катя, Катечка, мы вместе пойдем?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, я еще побуду, у меня кружится голова. Послушайте… мне можно еще побыть у вас? Я недолго!

К о р о м ы с л о в. Да, конечно, дорогая, что за вопрос! Мы и шляпу сейчас снимем…

Л и з а (быстро шепотом). Спасите ее!

Коромыслов смотрит вопросительно и хмуро.

Да, да, вы все можете. Спасите!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Что ты там шепчешь, Лиза?

Л и з а. Так, секрет. До свидания, миленький, я скоро опять влюблюсь в вас. Хотите? Любовь свободна… Хороша испаночка?

М е н т и к о в (в недоумении). А как же я?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вы проводите Лизу.

М е н т и к о в. Но мы же вместе приехали?

Л и з а. Ну, мой тореадорчик, идем-ка, нечего там распинаться.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Только, пожалуйста, Лиза, не в трамвае. Возьмите извозчика.

Л и з а. Отчего, Катечка? — мне так хочется! На лошади-то я в деревне наездилась. Мы с тореадорчиком никуда не свалимся, мы с тореадорчиком как сядем, так и встанем!

М е н т и к о в (кисло). А в автомобиле хотите?

Л и з а. Ей-Богу?

М е н т и к о в. Я возьму таксомотор.

Л и з а (с уважением). А знаете — в вас, действительно, есть что-то испанское! Идем!

К о р о м ы с л о в. На два слова, Лизок, — теперь у меня секрет.

Отходят. Ментиков прощается с Екатериной Ивановной и что-то просительно говорит ей.

Не ездите с ним на автомобиле.

Л и з а (удивленно). Почему? Какие глупости.

К о р о м ы с л о в. Я вас прошу, Лизочка.

Л и з а. Да что же может случиться?

К о р о м ы с л о в. Я вас прошу.

Л и з а. Ну хорошо, миленький… но, Господи Иисусе, какие вы все таинственные и… противные. Прощайте! (Быстро идет.)

К о р о м ы с л о в (идет за ней). Я вас одену. Ментиков, вас ждут!

М е н т и к о в. Сейчас, иду, иду!

От двери, оставшись один, посылает Екатерине Ивановне воздушный поцелуй. Екатерина Ивановна одна. Быстро встает, снимает шляпу и странно, как актриса, перегибается перед зеркалом. Заглядывает вниз — на улицу — и быстро со страхом отходит. Садится на прежнее место в позе отчаяния и безысходности, но при входе Коромыслова меняет ее на более спокойную. Коромыслов останавливается в нескольких шагах.

Молчание.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Павел, пойди сюда.

К о р о м ы с л о в. Нет, я лучше останусь здесь.

Молчание.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ты меня разлюбил?

К о р о м ы с л о в. Я и никогда вас не любил.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Зачем ты так говоришь… Послушай, ты серьезно?.. Нет, это неправда, ты меня любил.

К о р о м ы с л о в. Нет.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вопросительно). Тогда это подлость?

К о р о м ы с л о в. Я никогда не говорил, что люблю вас. Потрудитесь вспомнить, Екатерина Ивановна.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Для вас нет ничего святого.

К о р о м ы с л о в. Очень возможно, что вы и правы. Я плохой человек. И в этом смысле ваш упрек я принимаю полностью.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, если вы не любите меня, то зачем же?.. Вы шутите? Не пугай меня, Павел, ты шутишь?

К о р о м ы с л о в. Нет, дорогая, не шучу. У меня есть дурное правило: никогда не отказываться от женщины, которая сама идет ко мне в руки. Плохое правило, что и говорить, но ведь я и не выдаю себя за святого. Плохо, плохо, что и говорить.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Но почему же теперь так?.. или теперь у нас новые правила?

К о р о м ы с л о в. Потому что не хочу! Потому, наконец, что все это стало слишком гнусно и… Кто знает? Обманывая, часто сам обманываешься, и, в конце концов, я никогда не знаю: меня ли обманули, я ли обманул. Да и не все ли равно?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вот вы какой… нехороший. Послушайте, Павел Алексеевич, вы очень испугались, когда я хотела броситься в это окно?

К о р о м ы с л о в. Нет, не очень. Мы — живописцы по женской части и врачи по женским болезням — составляем две вредные в государстве группы, то есть вредные для женщины. Не то мы женщин слишком хорошо знаем, не то ничего не знаем…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вы влюблены в Лизу.

К о р о м ы с л о в. Вздор, милейшая! И вообще я не советовал бы вам совсем говорить о сестре.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вы шутите?

Молчание.

К о р о м ы с л о в. Екатерина Ивановна, а почему уехал от вас Алексей?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а… Не знаю.

К о р о м ы с л о в. Вы лжете, дорогая.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, не лгу. Откуда я могу знать, почему Алеша уехал, — может быть, ему надо заниматься. И почему вы меня об этом спрашиваете? — спросите лучше Лизу!

К о р о м ы с л о в. Вы лжете, Екатерина Ивановна, послушайте меня… Я — много в жизни видавший человек, но и мне порой… жутко смотреть на вас. Что делается с вами, я ума не могу приложить, смотрю и теряюсь. Конечно, я не требую от вас полной откровенности, но, дорогая! — попробуйте, просто попробуйте поговорить со мной. Я не муж, со мной можно все говорить.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, вы шутите? Со мной ничего не делается.

К о р о м ы с л о в. Это ужасно!

Молчание.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Павел, пойди сюда. Ты сегодня ни разу не поцеловал меня.

Молчание.

Павел!… Так-то вы относитесь к вашим гостям, Павел Алексеевич!

К о р о м ы с л о в. Это ужасно! Екатерина Ивановна, почему вы не выгоните Ментикова?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Какие глупости — за что? Он очень милый и услужливый, и он постоянно нужен Георгию, он исполняет его поручения. Павел… Ты ревнуешь, Павел?

К о р о м ы с л о в. Это ужасно!

Молчание.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ну, хорошо, я скажу тебе… Можно подойти к тебе? — мне трудно говорить, когда ты так далеко.

К о р о м ы с л о в. Подойди.

Екатерина Ивановна подходит к нему и, перебирая рукой пуговицы на его пиджаке, смотрит ему в лицо слегка расширенными глазами; брови ее мучительно приподняты.

Ну?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушай меня, Павел, я тебе скажу… Ты серьезно это говорил? — скажи!

К о р о м ы с л о в. Да, да!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ах, не надо, не сердись, я скажу… Павел, может быть, мне лучше умереть?

К о р о м ы с л о в. Ты мучаешься?

Екатерина Ивановна опускает глаза и долго в знак отрицания кивает головой.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет.

К о р о м ы с л о в. Ну, тебе больно? — и что же ты, наконец, чувствуешь, скажи! Ну, хоть иногда, в минуты просветления, ты видишь, во что ты превращаешься?

Екатерина Ивановна молча утвердительно кивает головой.

Это ничтожество, Ментиков, которого я, в конце концов, выгоню, потому что он крадет мои рисунки, я… теперь, кажется, Алексей, может быть, еще кто-нибудь… Почему уехал Алексей?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю. Больше никого не было.

К о р о м ы с л о в. Это правда? (Екатерина Ивановна молчит и перебирает пуговицы.) Это ужасно!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, правда. Больше никого не было.

К о р о м ы с л о в. Это ужасно, Катя! К несчастью, я художник, на всю жизнь испорченный человек, и минутами я — как бы тебе это сказать? — даже с некоторым интересом, удовольствием вижу, как выявляется в тебе это новое и… И мне хочется раздеть тебя — нет, нет!.. и писать с тебя вакханку, Мессалину, и вообще черт знает кого. Боже мой, какая это темная сила — человек! Не знаю, чувствуешь ли ты это сама или нет, но от тебя исходит какой-то дьявольский соблазн, и в твоих глазах… минутами, конечно…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Чувствую.

К о р о м ы с л о в. Ты этого хочешь?

Екатерина Ивановна молча перебирает пуговицы.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю. Может быть.

К о р о м ы с л о в. Пусти! Екатерина Ивановна. Поцелуй. Коромысло в. Пусти же! Екатерина Ивановна. Поцелуй меня.

Коромыслов отрывается и ходит. Екатерина Ивановна остается на том же месте, стоит, опустив глаза и бросив руки вдоль тела. Молчание.

К о р о м ы с л о в. Я не знаю, какою вы были раньше, Екатерина Ивановна, я плохо знаю вас, как плохо знаю всех женщин, которые не мои любовницы, но теперь — вы ужасны! И я ошибся: вы не вакханка. Вы что-то мертвое, умершее, и вы развратничаете или начинаете развратничать во сне!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Постойте!

К о р о м ы с л о в. И этакая мерзость, и этакая гнусность! Ведь когда я сошелся, сходился с вами, я ведь думал, что вы живой человек, и, как с живым, борьба и все такое — а оказался просто мародером, который грабит трупы! Ведь вы труп, вы мертвая, Екатерина Ивановна! Этакая мерзость!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Постойте, постойте!

К о р о м ы с л о в. И, конечно, вам нужно умереть! Просите мужа, пусть пристрелит вас — благо уже стрелял однажды!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да погодите же! Я скажу… Павел Алексеевич, вы что сказали? Надо умереть, да? Да, да, надо умереть. Но как же я умру? — я не могу, я не умею! Боже мой, что же мне делать, к кому же мне пойти? Павел Алексеевич… Павел Алексеевич, что же мне делать? (Как слепая, бродит по мастерской, натыкаясь на мебель.) Павел Алексеевич… Там, за окном, эта пропасть. Да, да, это ужасно, это ужасно! (Закрывает глаза ладонями рук и неровными шагами, колеблясь, медленно подвигается к окну. Коромыслов делает шаг к ней, но останавливается и наблюдает, невольно приложив обе руки к груди.)

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (подвигаясь). Я иду, я иду… Господи, я иду… (Останавливается перед окном, смотрит — и, вскинув кверху руки, с неясным криком или плачем опускается на пол. Лежит неподвижно, лицом к полу, как внезапно застигнутая пулей и смертью.)

К о р о м ы с л о в. Екатерина Ивановна! (Подходит, наклоняется. Осторожно касается плеча). Екатерина Ивановна, Катя, как друг… Встаньте, ну, дорогая, ну, голубчик. Нельзя же так лежать.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (шепотом). Мне стыдно…

К о р о м ы с л о в. Не слышу!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (громче). Мне стыдно, что я не могу, я потом сделаю это. Оставьте меня, уйдите.

К о р о м ы с л о в. Вздор, вставайте! Вы не виноваты! Да ну же, дорогая… Так, так, и лицо нечего прятать: со всяким бывает, и делать вам с собой ничего не надо. Вот я вас на креслице посажу и вина вам дам… или нет, не хотите? Ну не надо, — правда, нелепая привычка: от всего лечить вином. Ну как, лучше?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да.

К о р о м ы с л о в. Ну, и великолепно. Окно у меня, действительно… дай-ка я его задерну…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, не надо. Покажите мне.

К о р о м ы с л о в. Что?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Портрет Лизы.

К о р о м ы с л о в. Не стоит, дорогая, не похоже, совсем плохо! Да и темновато уже, красок не разберешь.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Покажите.

К о р о м ы с л о в. Ну извольте, раз уж… (Оборачивает портрет и сам смотрит вместе с Екатериной Ивановной.) Вы понимаете, чего я хотел? В сущности, это воспоминание, и теперь Лизочка совсем уж другая, то есть не то, чтобы совсем… Но тогда, у вас, летом… Не плачьте, голубчик, не надо.

Откинув голову вбок, на спинку кресла, опустив руки между коленей, уже не глядя на портрет, Екатерина Ивановна плачет тихими слезами.

Да, жизнь. А может, и мне надо бы плакать, да куда уж, — поздно, и слез нет. Да, а поплакать не мешало бы. Странный я человек, и в детстве никогда не плакал и всегда про себя думал, что если я уж заплачу, так только кровавыми слезами. Понимаете?, (Глухо доносится звонок телефона). Телефон, — а, черт. Можно? — я на минуту.

Екатерина Ивановна утвердительно кивает головой. Во все время отсутствия Коромыслова она остается в той же позе, но плакать перестает.

К о р о м ы с л о в (входя). Георгий звонил, сейчас сюда приедет. Что ему понадобилось? Говорит, что скучает без меня, давно не видал. По голосу в хорошем духе. Так как же, дорогая?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Мне уйти?

К о р о м ы с л о в. Да, уж лучше уйти. Вы как себя чувствуете?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я сейчас.

К о р о м ы с л о в. Да вы не торопитесь, успеется еще. Георгий, да… Екатерина Ивановна, вы сейчас в полном разуме и можете меня слушать?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Да. Зачем едет Георгий?

К о р о м ы с л о в. Не знаю. Одним словом, окно и пропасть — все это пустяки, драма, кинематограф — верно? А настоящее то, что вы должны забрать себя в руки, и я вас настоятельно об этом прошу, просто требую. Даете слово?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вставая). Где моя шляпа?

К о р о м ы с л о в. Вот. Ведь что, на самом деле, такое случилось? Ну, и наладится, только бы вы…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Поищите шпильку, тут, на полу. Вы совсем не умеете ухаживать за дамами, а пора бы научиться!

К о р о м ы с л о в (находя шпильку). А слово?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, Павел Алексеич, вы серьезно?

К о р о м ы с л о в. Что серьезно?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Что наладится? Подайте мне шубку… вам нравится? Ментиков говорит, что вы так должны написать меня. Отчего вы не хотите меня писать, тогда б я у вас каждый день бывала.

К о р о м ы с л о в. Екатерина Ивановна!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Опять? Не надо сердиться, ай, как нехорошо! К вам не идет, когда вы сердитесь: вы должны быть спокойным, равнодушным, тогда женщине с вами приятно.

К о р о м ы с л о в. Я все-таки верю.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, вы серьезно? Не надо серьезно.

К о р о м ы с л о в. Я верю!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ну, хорошо, вы такой милый, и я… Поцелуйте меня! (Молчание). Я ухожу; когда человек уходит, его всегда можно поцеловать. Нарочно, мы родственники, или…

К о р о м ы с л о в. Как с Алешей?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Почему с Алешей? — у вас опять какие-то гадкие мысли. Ну, разочек, ну, дружески… не хотите? Ну, скорее, а то сейчас муж придет (делая страшные глаза) — му-у-ж! (Коромыслов молчит.) Ага, — мужа испугались! А вдруг я скажу Горе, и он вызовет вас на дуэль, что вы тогда — ага, страшно? Я шучу, — он стрелять не умеет. Ну, нате, руку целуйте, если губки не хотите… Что, и руку не хотите? — Господи, как рассердился! Завтра я к вам приеду.

К о р о м ы с л о в. Не надо.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А если я еще хочу в окно посмотреть? там (делая страшные глаза) про-о-пасть. Как вы это давеча сказали: пропасть!

К о р о м ы с л о в. Меня не будет дома.

E к а т е р и н а И в а н о в н а. Послушайте, а если я все это шучу? (Делая вид, что плачет.) Какой злой, ничему не верит, даже до двери проводить не хочет. Злой! Прощайте, злюка! (Уже открыв дверь.) Послушайте, на минутку… Правда, что я похожа на вакханку? — нет, нет, я не то хотела. Уговорите Горю… как вы это сказали? — пристрелить меня. Или, может быть, вы сами?

Смеясь, уходит. Коромыслов мрачно проходит по комнате, потом останавливается перед портретом и рассматривает, заложив руки в карманы и посвистывая. Неопределенно покачивает головой. Хочет взять кисти и по дороге мельком заглядывает на себя в зеркало, задумывается и возвращается назад. Повертывает полотно изнанкой. Входит Георгий Дмитриевич.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Здравствуй, Павел, давай поцелуемся. Ну, как ты? Сейчас у парадного жену встретил, жалуется, что ты ее прогнал. За что так жестоко?

К о р о м ы с л о в. Я думаю, что она тебе и дома надоела. Вино будешь? (Звонит.)

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пожалуй. Как тут у тебя красиво, — счастливый ты человек, что можешь так жить. А я, брат, замучился с делами: в двух комиссиях, третьего дня в Думе выступал…

К о р о м ы с л о в. Читал и заочно поздравлял… (Вошедшей горничной.) Маша, дайте нам вина, вы знаете, какого… Читал, брат, читал.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А горничная у тебя недурна, — новая?

К о р о м ы с л о в. Для отвода глаз мужьям.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (смеясь). Да, ведь ты дамский…

К о р о м ы с л о в. Дамский. Ты что это в сюртуке, разве ты не из дому?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (оглядывая себя). А ведь и правда, в сюртуке. Не заметил. Я теперь иной раз, как с утра влезу в сюртук, так до самой ночи. Ну, что написал? — показывай.

К о р о м ы с л о в. Да и вообще вид у тебя неважный. И если уж сюртук надевать, Георгий Дмитриевич, так и чистить его надо. Правый-то бок у вас в пуху.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ну, это уж не я виноват, а горничная…

Горничная подает вино.

Положительно недурна. Павел, отчего ты нас забыл, — работа, что ли? У нас народ интересный бывает… да ты помнишь Тепловского Якова? Теперь, брат, композитор, пианист, скоро знаменитостью будет — он у нас часто бывает. Хотел к тебе заехать. И Катя хоть и забросила музыку, но поигрывает — музыку бы послушал, — свинство, Павел, свинство!

К о р о м ы с л о в. Огонь зажечь?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не надо.

Молчание.

К о р о м ы с л о в. Горя, что у вас в доме делается?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А что? Как будто ничего особенного.

Молчание. Оба закуривают.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (изменившимся голосом). Впрочем… Действительно, нехорошо. Ты что-нибудь знаешь?

К о р о м ы с л о в. Знаю.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Тебе… Катя сказала?

К о р о м ы с л о в. Сам догадался. Отчего ты, Георгий, молчишь? — говори, хуже не будет.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да особенно плохого пока ничего. Правда, немного заброшены дети, и так кое-что… но Катя по природе здоровый человек, и я думаю, что все это наладится. Жалко вот, что Алеша уехал: он оказывал на нее хорошее влияние.

К о р о м ы с л о в. А ты?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я? Мое влияние, ты знаешь: вообще, как влияние мужа…

К о р о м ы с л о в. Почему ты не выгонишь Ментикова? Прости, что я говорю так прямо, но мы с тобою не маленькие, и в прятки нам играть нечего… Кстати, на какие средства живет Ментиков? Я его как-то спросил, а он отвечает: «Я — джентльмен и личным трудом денег не зарабатываю». А мне именно кажется, что он мордой зарабатывает.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Оставь!.. Да, раз в прятки играть нечего, то… Все погибло, Павел, все пропало! Форма жизни как будто и осталась: хозяйство там, дети, наконец, моя работа… вот сегодня детям новые костюмчики надели, ну, а внутрь заглянешь — прямо, брат, ужас! Что делать, Павел, что делать?

К о р о м ы с л о в. И давно это началось?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Не знаю. Не заметил начала. Да давно уж. И как ты думаешь, Павел, — скажи по совести, — неужели все это я наделал? А?

К о р о м ы с л о в. Ну, как тебе сказать…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, постой: неужели это я, именно я, своей рукой так исказил человека, образ человеческий? Ты подумай.

К о р о м ы с л о в. Ты, не ты, а вообще совокупность обстоятельств и… характер. В Катерине Ивановне слишком много этого — как бы тебе выразиться, чтобы не соврать? — женского, женственного, ихнего, одним словом. Пойми ее, чего ей надо? Ну, скажем, иду я, мужчина, в царствие небесное, и так всем об этом говорю, и так все это и видят: вот человек, который идет в царствие небесное. А женщина? — черт ее знает, куда она идет! То ли она распутничает, то ли она молится своим распутством или там упрекает кого-то… вечная Магдалина, для которой распутство или начало, или конец, но без которого совсем нельзя, которое есть ее Голгофа, ее ужас и мечта, ее рай и ад. Молчит, таится, на все согласна, улыбается, плачет… Катерина Ивановна часто плачет?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Нет, не видал. Редко.

К о р о м ы с л о в. Наверное, плачет, как кошка, где-нибудь на чердаке, между стропилами. И вот пойми — чего ей надо? Понял — и вот тебе святая, и красота, и чистота, и неземное блаженство, а не понял — ну, и полезай к черту в пекло. Ты пробовал говорить с ней прямо?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пробовал. Лжет каждым словом.

К о р о м ы с л о в. Ну, конечно… Она и мне лжет, хотя бы, кажется, и незачем. И мы с вами, Георгий Дмитриевич, думаем, что это ложь, а это значит только то, что она просто не верит в логику, как ты не веришь в домового, не верит в твой мир наружный, не верит в твои факты, потому что имеет свой собственный мир. Пойми ее, если хочешь!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да. Ты видел ее глаза?

К о р о м ы с л о в. Подкрашенные?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ах, не то! Она — как слепая: ты посмотри, как она ходит, ведь она натыкается на мебель. Да, в каком мире она живет? И в то же время… она ужасна, брат, она ужасна. Я не могу тебе рассказывать всего, но наши… ночи — это какой-то дурман, красный кошмар, неистовство.

К о р о м ы с л о в. Прости за нескромный вопрос — почему у вас нет детей?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Она не хочет.

К о р о м ы с л о в. А ты?

Георгий Дмитриевич пожимает плечами. Молчание. Заметно темнеет, и огромный четырехугольник окна становится синим.

Пристрелил бы ты ее, Горя, — ты сделаешь доброе дело.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? Не могу. Походим, Павел. Знаешь, мне сейчас очень приятно, что мы с тобою так говорим, наконец… по-мужски. И у тебя так красиво, не то, что у меня дома. За этим окном улица?

К о р о м ы с л о в. Да, улица. Отчего же не можешь? Силы, боишься, не хватит или веру в себя потерял?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Силы? Нет, голубчик, какой же я судья человеку? Я и себя-то не понимаю, а тут еще другого судить… Ах, и не в том дело, а в том, что я — не могу, ничего не могу, понимаешь: ничего. Нищий. Дурацкая ли это покорность судьбе или рабство, прирожденное лакейство натуры, для которого не хватало только случая…

К о р о м ы с л о в. Ну, ну… не слишком!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ах, Павел, ты еще не знаешь всей глубины моего горя! Вот жалуюсь тебе, что она лжет, — а я? Я, брат, и сейчас тебе тоже лгу… нет, не смыслом, конечно, а вот выражением лица, тем, что вместо крика, — рассуждаю, как у себя в комиссии. А работа моя, которой я, как щитом, только отгораживаюсь от совести, разве не ложь? Эх! Что делать, что делать!

Молчат и ходят.

К о р о м ы с л о в. Живу я довольно долго, Горя, и заметил одно: у каждого себя уважающего человека на всю его жизнь есть одна пуля, одна-единственная пуля — понимаешь? И если ты как-нибудь поторопился, или сделал промах, или вообще ненужно ее израсходовал, то…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Понимаю, не договаривай, брат. Плохой ты утешитель, но что ж, — из песни слов не выкинешь.

Молчание. Ходят и курят.

К о р о м ы с л о в. А себя ты мог бы убить, Горя? Прости, так, из интереса спрашиваю.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Я понимаю. По совести если — то не знаю. Скорее нет, чем да.

К о р о м ы с л о в. А надежды никакой?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Надежда всегда есть. К несчастью.

К о р о м ы с л о в. Да, к несчастью. Что же ты не пьешь вина?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Спасибо, не хочется. Кажется, уже фонари зажглись.

Оба подходят к окну и смотрят, вырисовываясь черными силуэтами на фоне посветлевшего окна.

Высоко?

К о р о м ы с л о в. Шестой этаж. Пропасть!

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А красиво. Так как же, Павел — жить-то ведь надо?

Оба молчат и курят, темные и неподвижные на светлом. Все более светлеет за окном, и все темнее в комнате. Тишина.

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Гости у Коромыслова. Кое-что изменено в обычной обстановке, кое-что добавлено: взятый напрокат рояль, живые цветы на столе и в вазах. В стороне стол с вином, закусками и фруктами. Большое окно на улицу наполовину занавешено. В задней части мастерской -ближайшей к авансцене — высокий занавес отделяет угол с диваном: здесь одна только лампочка в синем стекле, полутемно. Весь свет сосредоточен в глубине мастерской: там все ярко, колоритно, богато.

К о р о м ы с л о в, разговаривая и шутя, внимательно работает над картиной «Саломея». Саломея — Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Полуобнаженная, она стоит на возвышении, с опущенной головой и потупленными глазами; в протянутых руках тонкое, кажется, жестяное декоративное блюдо, на котором предполагается голова Иоанна. За роялем Т е п л о в с к и й Яков — пианист, дородный человек с бритым, уже раскормленным, холеным лицом и ярко-белыми заметными зубами, которыми он производит впечатление. Держится нагло и прилично. Большею частью стоят около мольберта или стола с вином два художника, товарищи хозяина: Т о р о п е ц и Л ю д в и г С т а н и с л а в о в и ч. Около стола хозяйничает неумело и смущаясь мальчик лет четырнадцати, в аккуратной курточке, хорошенький — племянник Коромыслова.

Из прежних знакомых трое, кроме Екатерины Ивановны: М е н т и к о в, очень довольный и веселый, А л е к с е й и Л и з а. Лиза сидит одна в темном углу, тревожно прислушивается к разговорам; Алексей, одетый в штатское, бродит по мастерской, иронически и вызывающе относится ко всему, что говорят и делают художники. У него выросла небольшая бородка…

К о р о м ы с л о в. Так, так, недурно… Яков, отчего не пьешь вина? — пей, за тобой некому ухаживать. Избаловали тебя дамы.

Т е п л о в с к и й (смеясь и показывая зубы). А тебя? Молчи, старый греховодник!

К о р о м ы с л о в. Если что-нибудь в хозяйстве не так, господа, то простите холостяка. Журочка… Господа, вы все познакомились с Журочкой? — покажись им, Жура. Это мой племяш из Костромской губернии, талантливый мальчишка… Похозяйничай, Жура, не смущайся. За дамами поухаживай.

Т е п л о в с к и й. Ну, у тебя дам не богато.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (не меняя позы). А я?

Т е п л о в с к и й. Да какая же вы дама? Вы девица Саломея, да еще в руках у этого Ирода… Друг мой, Павел, так нельзя — ты себя компрометируешь: разве это рояль? (Берет две-три ноты.) Мог бы обзавестись настоящим инструментом: денег зарабатываешь ой-ой!

К о р о м ы с л о в. Вы не устали, дорогая? Ну, потерпите, потерпите, искусству нужно приносить жертвы. Денег нет, напрокат взял, — а что, дрянь?

М е н т и к о в. Шер метр, давайте я похозяйничаю. Я умею.

К о р о м ы с л о в. Вы? Ну ладно. А поить будете?

М е н т и к о в. Я-то? Я сам уже выпил четыре рюмки коньяку, а вот теперь ликеру… или еще коньяку? Посоветуйте, Торопец.

Т о р о п е ц (издали). Ну вас к черту.

Смех.

Л ю д в и г С т а н и с л а в о в и ч. Он вчера у Торопца эскиз стащил.

М е н т и к о в (рисуясь). Что за выражение… Так как же, Журочка… тебя зовут Жура? — что же мы теперь будем делать? Вам чего прикажете подать, Яков Львович?

Т е п л о в с к и й. Видно, я уж сам подойду.

А л е к с е й. Павел Алексеевич…

К о р о м ы с л о в. Что скажешь, голубчик?

А л е к с е й. Вы это всем дамам говорите?

К о р о м ы с л о в. Что такое говорю?

А л е к с е й. Что искусство требует жертв.

К о р о м ы с л о в. Всем. Они любят ласку.

А л е к с е й. А искусство — жертвы?

К о р о м ы с л о в. А искусство любит жертвы. Как ты находишь, Торопец? — что-то ты все косишь глазом.

Т о р о п е ц (энергично качая головой) . Нет, не нравится.

К о р о м ы с л о в. Ого… А что же тебе не нравится?

Л ю д в и г С т а н и с л а в о в и ч . Пустяки. Взято сильно. Торопец торопится.

Смех.

М е н т и к о в. Нет, вы представьте себе эту новость: я уже шестую рюмку пью, я уже совсем пьян! Катерина Ивановна, не браните меня сегодня: я уже шестую рюмку пью… Вы икорки, икорки свежей возьмите, редкостная икра, Яков Львович! Сам покупал у Елисеева.

Т е п л о в с к и й (прожевывая) . Вы? Это почему же?

М е н т и к о в. По поручению Павла… Павла Алексеевича. (Громким шепотом.) Яков Львович, а вы заметили, как хороша сегодня наша Екатерина Ивановна? Безумие! Отчего вы у них редко бываете?

Т о р о п е ц. А я тебе говорю, что в ней Саломеи нет и ни на грош. Саломея… Это, брат, такое… у нее, брат, в одних глазах столько этакого, что так тут и сгоришь, как соломенная хата. А это что? — девица из немецкой портерной. Са-а-ломея!

А л е к с е й (иронически). Я тоже нахожу, что здесь нет Саломеи. Саломея — тип весьма определенный.

Т о р о п е ц. Верно.

К о р о м ы с л о в. А вот мы сейчас вам покажем… Нуте-ка, дорогая, взгляните-ка на этого Фому неверного… знает как?.. Так, именно, — здорово!

Екатерина Ивановна взглядывает на Торопца и с хохотом сбегает с возвышения. Аплодисменты.

Т е п л о в с к и й. Браво, Саломея! Сгорел художник, соломенная хата.

М е н т и к о в. Браво, Саломея!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Налейте мне вина, Тепловский. А вам хотелось бы, чтобы я на вас так взглянула?

Т о р о п е ц. Скажите, как удивили… Ну и взглянула, ну и обожгла, н-ну и пронзила… так зачем же ты ее без глаз берешь. Что это тебе -институтка? А где страсть? — а где грех и это, как его… вожделение? Ага!

К о р о м ы с л о в. Вздор!

Л ю д в и г С т а н и с л а в о в и ч. Конечно, вздор! Как вы не понимаете, Торопец: тут взять момент, когда страсть еще скрыта… она дрожит только в веках… но еще мгновение и… Грех — в этой линии плеч, в волнистом изгибе груди…

А л е к с е й. Вы про кого, господа художники, говорите? Про Екатерину Ивановну? Какое странное искусство!

К о р о м ы с л о в. Про Саломею, Алеша! Господа, где же Лиза?

Т о р о п е ц (сердито). Про какую еще Екатерину Ивановну? Ну и плечи, ну и грудь, — это мне всякая натурщица даст… а ты глаза мне дай! Ведь я же видел, ведь это же богатство.

К о р о м ы с л о в. Экую чепуху ты говоришь, Торопец.

Идет, прислушиваясь к спору, разыскивает Лизу. Спор двух художников продолжается. Алексей, пожимая плечами, отходит к столу.

Т е п л о в с к и й. Ваше блюдо пусто, Саломея, позвольте мне положить на него свою голову.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Вы хотите ее потерять?

Т е п л о в с к и й. Хочу быть вашим пророком.

М е н т и к о в. Ха-ха… Это остро сказано. (Напевает.) «Так жизнь молодая проходит бесследно…» Господа пророки, выпьемте еще по одной!

А л е к с е й. Катя… Георгий скоро приедет?

Коромыслов садится около Лизы.

К о р о м ы с л о в. Что это вы в темноту забрались, Лизочка? Вам здесь не скучно.

Л и з а. Нет.

К о р о м ы с л о в. Правда, здесь глаза отдыхают. Но какую околесицу несет Торопец, вы слыхали? Странный мы народ, художники…

Л и з а. Да.

К о р о м ы с л о в. Лиза… (Берет ее за руку.)

Л и з а. Нет, оставьте мою руку. Павел Алексеевич, это правда, что Ментиков… Катин любовник? — я видела сегодня… нечаянно… на лестнице, как он поцеловал Катю.

К о р о м ы с л о в. Да? Лиза, девочка вы моя милая…

Л и з а (прячась от него в угол дивана). Оставьте меня, слышите? Господи, Господи… Да уходите же! И как вам не стыдно говорить со мной, называть меня Лиза. Уходите, вы слышите?

Коромыслов стоит в раздумье. Пожав плечами, медленно выходит.

М е н т и к о в….остро сказано. Господи, я сегодня так всех люблю, что готов со всеми выпить на брудершафт… (Оглядывается и ищет.) Жура, хотите?

Т о р о п е ц. А раз любите, то и налейте мне рюмочку… да нет же, очищенной. Где тут эта самая… как его… ветчина? (На кончике вилки тянет длинный кусок ветчины.)

К о р о м ы с л о в. Кутишь, Торопец? Ты лучше расскажи, как ты устрицы в Италии ел. Ну, как, дорогая, отдохнули? Пожалуйте на эшафот.

А л е к с е й (смеясь). На эшафот? Странное искусство… и вообще странные у вас разговоры, Павел Алексеевич! Не забудь же, Катя, что мне нужно с тобой поговорить.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Хорошо. Я помню.

К о р о м ы с л о в (хмуро). Ехал бы ты, Алексей, в свои меблированные комнаты.

А л е к с е й. Выгоняете, Павел Алексеевич?

К о р о м ы с л о в. Я, брат, даже Ментикова не выгоняю, а не то что такого доблестного юношу, как ты. Просто отеческое попечение о твоем же благе. Идем, Екатерина Ивановна.

Оба художника и Ментиков смеются. Екатерина Ивановна становится в позу, Тепловский перебирает клавиши. Минуты сравнительного затишья.

Л ю д в и г С т а н и с л а в о в и ч. Ментиков! Говорят, что у вас можно достать билеты в Думу.

М е н т и к о в. Сколько угодно! А этюдик будет? — даром не даю.

Т о р о п е ц. Дайте, пан, все равно стащит.

А л е к с е й (серьезно) . Очего вы его не бьете?

Т о р о п е ц. Его-то? Да не пробовали еще, а надо-таки попробовать.

М е н т и к о в (вставая). И это вся награда за любовь к искусству. Ах, люди, люди, как вы злы!… (Напевая: "Так жизнь молодая проходит бесследно… ", идет к темному углу, где Лиза).

Т е п л о в с к и й. Катерина Ивановна! Будем кутить сегодня. Поедемте в автомобиле на острова — помните, вы мне обещали? Я так не отстану.

К о p о м ы с л о в. Не мешай, гнусный соблазнитель! Лучше сыграй что-нибудь по своей части. Ведь вижу, что завидки берут, — ну и покажись во всей своей красоте.

Ментиков садится возле Лизы.

М е н т и к о в. Мечтаете? Мечты, мечты, где ваша сладость… Эх, Лизавета Ивановна! Вы ангел чистоты и невинности, и вы не можете этого понять, что нас гонит к алкоголю, одиноких и бесприютных мужчин. Ведь я буквально один, или как говорит Демон: опять один! Эх, Лизавета Ивановна!… Лизочка…

Л и з а. Не смейте так!

М е н т и к о в (нагло). Отчего же так: не смейте. А Коромыслов может?.. странно! Лизочка!

Л и з а (вставая). Я сейчас Алексею Дмитриевичу скажу.

М е н т и к о в (пугаясь). Ну, ну, я не буду — я ведь шучу. Я шутник. Это люди почему-то считают меня мрачным, а ведь я шутник! Лизочка, виноват, Елизавета Ивановна, — ну, а ручку можно? Только пальчик, один малюсенький, невинный пальчик… Да я же шучу, как это глупо! (Последние слова договаривает один, так как Лиза ушла. Еще некоторое время Ментиков сидит за занавесом, ожидая, не будет ли шуму; потом незаметно выходит и окольными путями пробирается к столу.)

К о р о м ы с л о в. А, Лиза… Хоть ты покорми ее чем-нибудь, Алеша, а то совсем захиреет девица. Жура, Журочка, ты бы, голубчик, новые тарелки у Маши спросил.

Л и з а. Вас зовут Жура?.. Спасибо, Алеша, мне не хочется.

Ж у р а. Это дядя меня так зовет. Я приезжий из провинции.

Т е п л о в с к и й (от рояля). А тоже, погляди, знаменитостью будет. Павел, мне становится скучно.

К о р о м ы с л о в. Потерпи.

Т е п л о в с к и й. Вы любите музыку, Елизавета Ивановна?

Л и з а. Да. Не особенно.

Т е п л о в с к и й. Павел, я начинаю беситься! Я сбегу, вот тебе крест. Что на самом деле: затащил в гости, сам устроился недурно, а гостям приходится дохнуть от скуки. Как это назвать, Торопец?

Т о р о п е ц. А что ж! М-мне не скучно.

К о р о м ы с л о в. Да и Саломея моя что-то головку повесила. Устали, Катерина Ивановна?

Екатерина Ивановна выпускает из рук блюдо, и оно падает со звоном. Екатерина Ивановна стоит неподвижно. Пауза. Все слегка недоумевают.

Т е п л о в с к и й (недоумевая). Что такое?

К о р о м ы с л о в (громко). Э, чего там, так нельзя: буду же я Иродом и потребую… Саломея, прошу! Танец семи покрывал!

Т е п л о в с к и й. Это идея! Браво, браво! Танец!

М е н т и к о в. Требую! Браво, браво! Это идея!

Л и з а. Не надо, Катя!

Т о р о п е ц (сердито). Почему не надо? Надо!

К о р о м ы с л о в. Да играй же, Яков!..

Т е п л о в с к и й. Да вот не знаю что… Ну, ладно, сойдет!

Импровизирует, сбиваясь, и, снова начиная, постепенно находит. Екатерина Ивановна бросает исподлобья недоверчиво-кокетливые взгляды, колеблется.

М е н т и к о в. Мы ждем, Катерина Ивановна! Осчастливьте смертных!

А л е к с е й (тихо). Если я еще услышу ваш голос, я выброшу вас вон в то окно.

М е н т и к о в (тихо). Почему же меня? Я не один, все кричат.

А л е к с е й. Вы слыхали?

Ментиков поспешно отходит. Музыка. Екатерина Ивановна, поглядывая все так же вопросительно и кокетливо, выходит на середину и в нерешимости останавливается. Видно, что она не умеет танцевать. Забрасывает вверх, как для полета, тонкие голые руки и делает несколько слабых, неловких движений, мучительных своею неразрешенностью. Одно мгновение кажется, что она сейчас заплачет. Коромыслов кричит: «браво, браво!» — он со стаканом вина стоит у камина и наблюдает. Екатерина Ивановна как-то странно вскрикивает, кружится, беспомощно и дико взмахивая руками, и сразу останавливается в позе бесстыдного вызова. Губы ее слегка приподняты злой улыбкой, глаза смотрят, презрительно и нагло. Неловкое молчание.

Во время танца вошел Георгий Дмитриевич и, никем не замеченный, остановился почти у порога.

Т о р о п е ц (не глядя, тихо и смущенно). Нет, это что же! Какой же это танец…

К о р о м ы с л о в (решительно) . Браво, Екатерина Ивановна!

Екатерина Ивановна, не отвечая, короткими, решительными шагами идет к столу.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (слабо). Браво, браво!

К о р о м ы с л о в. А, Георгий, что поздно! Видал? — ведь недурно.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Видал. Здравствуйте.

Здоровается. Торопец, здороваясь, привстает и роняет салфетку.

Цветешь, Яков? А, и ты тут, Алеша? — давно не видались, что редко заглядываешь… занят? Ну, кто еще… Лиза, Катя… с ними я сегодня виделся (смеется). Ох, ну и устал же я сегодня: пять часов толкли воду в ступе.

Т о р о п е ц. В комиссии?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да, даже в двух.

К о р о м ы с л о в. Накачивайся сам, хозяев тут нет. Дай ему тарелочку, Жура… Ну, а как твои?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Кто мои?

К о р о м ы с л о в. Да дети.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. А, дети! Благодарствуй, хорошо. А у тебя как с картиной?.. Да ты, если нужно продолжать, продолжай — я гость не стеснительный.

К о р о м ы с л о в. Пусть отдохнет. Катерина Ивановна, вы погуляйте, дорогая, ножки разомните.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Хорошо. (Отходит от стола). Алеша, пойди сюда.

Т е п л о в с к и й. Тебе вина, Георгий?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Пожалуйста.

М е н т и к о в (скромно) . Георгий Дмитриевич, вы знаете, сколько я сегодня выпил? Восемь рюмок.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? Лизочка, я сейчас заезжал домой, и дети спят.

Л и з а. Ты устал, Горя?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Ничего, голубчик, пустяки.

Т о р о п е ц. А по-моему, извините, пожалуйста, вся эта работа ваша ни к чему… Посмотреть на ваше лицо, извините, пожалуйста, больше работника не найдешь, труженика, который…

Спорят. Екатерина Ивановна приводит Алексея в тот угол, где темно.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Сядем, Алеша, я устала.

А л е к с е й. Нет, мне надо поговорить.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Георгий приехал, ты видал? — ах, да что же я спрашиваю — конечно, видал. Тебе понравилось, как я танцевала?

А л е к с е й. Нет. Мне надо с вами поговорить. Зачем вы сегодня опять приезжали ко мне? — Я вас не велел пускать. Что это, Катерина Ивановна!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я тебя люблю.

А л е к с е й. От вас пахнет вином! Какой ужас!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Спаси меня. Я тебя люблю. Что они делают со мной, Алеша? Ты видел, как я танцевала, а Георгий кричит, вдруг говорит: браво. Ты думаешь, что я тебя люблю? — я тебя ненавижу, ненавижу. Я укушу тебя.

А л е к с е й. Пусти мои руки.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ты боишься греха, что Георгий твой брат? Я хочу целовать тебя, дай мне твой рот. Ты мой пророк, ты моя совесть… Отчего у тебя так дрожат руки. Посмотри, какая у меня маленькая грудь как у девочки… Тебе приятно, что я положила твою руку на грудь?

А л е к с е й (шепотом). Пусти.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Поцелуй меня. Никто не увидит. Никто не узнает. Хочешь сегодня ночью?

А л е к с е й (почти громко). Прочь!

Отталкивает Екатерину Ивановну с такой силой, что она падает на диван. Лежит, не шевелясь, и снизу вверх, со странной улыбкой на Алексея. Тот поднимает обе руки с таким видом, будто в них камень и он хочет обрушить его на женщину.

Ты!…

Екатерина Ивановна, не мигая, смотрит ему в лицо и улыбается все тою же странной улыбкой. Молчит. Не найдя слов, Алексей в отчаянии хватается за голову и быстро выходит. Не оглядываясь, так же быстро идет к двери. Спина его слегка согнута, как под тяжестью.

Уходит.

К о р о м ы с л о в. Куда он?.. Алеша, ты домой?

Л и з а. Алеша, погоди.

К о р о м ы с л о в (удерживая ее за руку). Твоего Георгий, сегодня ядовитая муха укусила. Ты не знаешь что с ним?

Т е п л о в с к и й. Весьма нервный юноша!

После ухода Алексея Екатерина Ивановна еще мгновение остается в той же позе, затем встает, слегка оправляется и медленно выходит к другим. Неловкое молчание.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (не садясь, у стола). Дайте мне вина, Тепловский! Горя, Алеша просил передать, что он завтра приедет поговорить с тобой.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. О чем?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Не знаю. У него голова болит.

Т е п л о в с к и й (подавая бокал) . За наш автомобиль, Екатерина Ивановна…

E к а т е р и н а И в а н о в н а (выпивая). И еще…

Т е п л о в с к и й (намекая). А еще за что?

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (равнодушно). Вы сами знаете. Горя, ты разрешишь нам поехать покататься на автомобиле? — ты добренький, ты умный, ты позволишь.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Если тебе так хочется…

Т е п л о в с к и й. Ура!.. Разрешил, разрешил…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (небрежно гладит Георгия Дмитриевича по волосам). Вы видали, Торопец, какой у меня хороший муж? Вы бы его написали. Хорошенький, добрый, такой добренький…

К о р о м ы с л о в. Ну, муж разрешил, а я пока не разрешаю: власть искусства сильнее власти закона… Ментиков, дарю вам этот афоризм, взамен двух этюдов. Да и на что, в самом деле: танцевала, танцевала, барынька, и вдруг весь заряд даром. Руку, дорогая… (Берет ее за руку и ведет к возвышению.)

Т е п л о в с к и й (пожимая плечами). В конце концов это невыносимо. У вас нет сигар, Ментиков?

М е н т и к о в. Увы, шер метр… Нету. Яков Львович, вы серьезно хотите ехать на автомобиле? Тогда я могу позвонить по телефону — у меня есть знакомые…

Т е п л о в с к и й. Благодарствуйте. У меня тоже есть знакомые. Ну, давайте папиросу… папиросы-то у вас хорошие?

К о р о м ы с л о в. Да ты, Георгий, ближе подойди… ты еще не видал: ну? — как находишь?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (смотрит). Интересно задумано.

К о р о м ы с л о в. Ты его послушай.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да? (Смеясь, возвращается к столу.) Это мое вино?

М е н т и к о в (продолжая). Елизавета Ивановна сегодня очень мрачна — ей не нравится наше веселье. А вместе с тем, что останется от жизни, если из нее выкинуть веселье. Но она не желает этого понимать.

Л и з а. Вы пьяны.

М е н т и к о в. Ну и пьян — так что же из этого. Я человек скромный, но у меня есть свои потребности: выпить рюмку вина в хорошей компании… За ваше здоровье, Георгий Дмитриевич, и за всех, кто не кривляки.

Л и з а. Горя… Скажи ему.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (мягко.) Кажется, вы, действительно, выпили лишнее, Аркадий Просперович.

М е н т и к о в. Я (со слезами в голосе). Вы мой друг, Георгий Дмитриевич, старший брат, и я подчиняюсь решению вашего голоса, но какое право имеет она? Кто такое она, желал бы я знать, извините меня за смелость…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (внезапно). Я не хочу держать пустого блюда. Что это вы мне дали?

Т е п л о в с к и й (смеется). Верно…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я уже два часа держу пустое блюдо. Зачем это? — это глупо, я не хочу. Дайте мне голову пророка, я хочу голову пророка…

К о р о м ы с л о в. К следующему сеансу закажу. Стойте, стойте…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Я не хочу. Дайте мне голову пророка или… (Далеко отбрасывает блюдо, и оно со звоном падает). Вот… Сами хотите, чтоб я была Саломея, а пророка нет, и это наглость. Всё какие-то людишки, жабы…

К о р о м ы с л о в (оглядывая кисти). Одни Ироды.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Молчать… (Бледнея.) Вы не смеете так говорить с женщиной. Если я согласилась вам позировать, то вы не имеете еще права…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Катя, он шутит…

Л и з а. Катя…

М е н т и к о в (злобно). Пророк ушел. Таких пророков водой лечить надо…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (спускаясь с возвышения). Молчать… Я честная женщина и не позволю… Налейте мне вина, я вам говорю …

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Не надо, Катя… Едем домой.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. А я говорю дать… Чей это стакан, все равно (пьет). Кто говорит, что Алеша — пророк? (Пьет.) Алеша такой же дрянь-мальчишка, и если я захочу, я заставлю ползать его по земле, как собаку. Лизочка, посмотри, какие они все смешные и глупые, посмотри… Вот этот (показывая на Тепловского) очень хочет, чтобы я… но я ни-ни-ни… Я здесь царица, а они все мои рабы, и все хотят одного: и вы, и вы, и вы… Что это за мальчишка?

К о р о м ы с л о в. Пойди к себе в комнату, Жура.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Пойди ко мне, мальчик (целует его). Ты славный, ты хороший… Ты из деревни приехал? Лиза, посмотри, какой славный мальчик, он из деревни приехал, поцелуй его.

К о р о м ы с л о в. Много чести. Иди-ка, брат, иди.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, поцелуй…

Т е п л о в с к и й. Лучше меня поцелуйте, я тоже мальчик из деревни.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (вставая). Молчать… Вы опять свои гадости говорите?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Да он же шутит…

М е н т и к о в. Конечно, шутит. Остро сказано…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, как он смеет говорить, чтобы я его поцеловала? Я честная женщина и… Вы знаете, что он три раза стрелял в меня и хотел убить, но честная женщина, я ему никогда не изменяла… Я так тогда испугалась, когда он достал револьвер: Господи, думаю, неужели он хочет меня убить? Налейте мне вина…

Георгий Дмитриевич отходит и, покачивая головой, бродит по мастерской.

К о р о м ы с л о в. И охота старое вспоминать, Екатерина Ивановна. И вина не стоит, а давайте-ка я надену шубку и поедем мы себе… Георгия оставим, Бог с ним, с этими мужьями, а возьмем Лизу…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет. Я с ним в автомобиле поеду. Вы думаете, я пьяна — какие глупости. Художник, я вам нравлюсь?

Т о р о п е ц. Нет.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Врете, нравлюсь. А вам, художник? Но вы такой строгий, и я вас боюсь…

Т е п л о в с к и й. Мне нравитесь.

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Павел, увези ее… Я не могу… я…

К о р о м ы с л о в. Увезу, увезу… Эка беда, подумаешь, подпила барынька, это с нами каждый день бывает… А что, разве она часто?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Первый раз вижу… Павел, я с ума схожу…

К о р о м ы с л о в. Ну, ну, не сойдешь. Ты на Лизочку посмотри, вот кого мне, пожалуй, и жалко…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, вы серьезно, вы любите меня? Ах, я теперь не верю в любовь…

Т е п л о в с к и й. И уж не верю я в любовь…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, серьезно, я раз хотела выброситься в это окно. Вы не верите — как это глупо… А я вам говорю, что хотела и Богу уже помолилась… нет, струсила… Струсила… Лизочка, посмотри — я голая совсем… отчего это?

Л и з а. Ты по… позируешь.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ах да, а я и забыла совсем: смотрю, совсем го-о-лая сижу, а кругом мужчины. Я устала, Лизочка, я ужасно устала, попробуй, какая у меня тяжелая голова. Ах, как я устала…

Л и з а. Поедем, Катя…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет. Где пророк? Чего вы смеетесь… где пророк?

Т е п л о в с к и й. Ты мне предоставь это, Георгий, я с ними умею обращаться. Час покатаю по морозцу, и как рукой снимет.

К о р о м ы с л о в. Да пусть уж. Возьми открытый автомобиль.

Т е п л о в с к и й. Ну, конечно. Устал, Горя, заработался? Я к тебе завтра обедать приеду, кстати, узнаю… Живешь в номерах, один, как черт, и так, знаешь, тянет? к семейной жизни, к очагу… Бодрись, Горя…

М е н т и к о в. Остро сказано… Браво, Екатерина Ивановна. Нет, нет, господа, ко мне это не относится, я в пророки не лезу. У меня есть свои потребности, но я скромный; человек и…

Т е п л о в с к и й. Едем, Екатерина Ивановна…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Куда?

Т е п л о в с к и й. А как приказывали: мотор готов. Едем, дорогая, погода прекрасная, и мы славно…

Л и з а. Я с тобою, Катя.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Ты? Нет, дружок, тебе не надо. Мы с ним кутить поедем, это он думает, что домой. Я домой не хочу…

Т е п л о в с к и й. Да и не надо… (Подмаргивает Георгию Дмитриевичу.) Кутить так кутить, я парень компанейский… едем…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Видишь, Лизочка, Дай я тебя благословлю… будь умница, хорошая, дай тебе! Бог… В детскую пойди, деток моих поцелуй… Чего же ты плачешь, глупенькая?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Едем домой, Катя…

М е н т и к о в. Конечно, домой, Екатерина я вас прошу, поедемте домой… А то что же это: вместе пришли…

К о р о м ы с л о в. Подите-ка сюда, Ментиков, на слова…

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч. Катя, ради Бога…

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Нет, какие глупости. (Вставая.) Ох, голова кружится… где же автомобиль?

Делает несколько шагов и опускается в кресло.

Нет, я туда не могу. Горя, дай мне сюда шубку, я хочу, чтобы ты одел меня. И ботики…

Георгий Дмитриевич выходит. Ментиков огорченно стоит в стороне.

К о р о м ы с л о в. А не холодно вам будет, дорогая… Ты смотри, Яков, не простуди! Плед возьми.

Т е п л о в с к и й. Ну вот еще, ученого учи!… (Нетерпеливо.) Да что же он там? — надо самому пойти… Ага…

Горничная и Георгий Дмитриевич вносят платье Екатерины Ивановны; Георгий Дмитриевич одевает жену; став на колени, надевает ботики. Все собрались около, только Ментиков в стороне, и на дальнем диване, спрятав лицо, плачет Лиза.

Т о р о п е ц. Ну, мы тоже. Прощай, хозяин.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (целуя мужа в голову). Миленький, мне так приятно, что ты меня одеваешь. Ты тоже устал? Бедненький! Ты береги себя, не простудись… Хорошо?

Г е о р г и й Д м и т р и е в и ч (целуя руку и вставая с колен). Хорошо.

Т е п л о в с к и й. Готово? Идем… Позвольте, я вас под руку возьму, Екатерина Ивановна, вот так… днем это неприлично, а сейчас…

Все прощаются с Георгием Дмитриевичем; он кланяется очень низко.

К о р о м ы с л о в. Я провожу вас. Маша, идите вперед и огонь дайте…

Но в дверях маленькая остановка: Екатерина Ивановна оборачивается и зовет.

Е к а т е р и н а И в а н о в н а. Горя! Пойди сюда, Горя… Миленький, я хочу благословить тебя.

К о р о м ы с л о в. Что за религиозное настроение… довольно уж!

Е к а т е р и н а И в а н о в н а (строго). Не шутите, это серьезно. Ну, до свидания, миленький. Господь с тобою!

К о р о м ы с л о в. Наконец-то! Я сейчас, Георгий!

Все уходят.

В мастерской остаются только Георгий Дмитриевич, Лиза и Ментиков. Лиза плачет, и плач ее все слышнее; Ментиков, повертевшись по комнате, подходит к Георгию Дмитриевичу и осторожно присаживается около него на диван. Молчание. Ментиков вздыхает.

М е н т и к о в. Уехала наша Екатерина Ивановна. (Молчание, вздох.) Папиросочку хотите, Георгий Дмитриевич?

Георгий Дмитриевич несколько мгновений с неопределенным выражением смотрит на него и берет папиросу. Слышнее плач Лизы.

Занавес