Ѣдутъ.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 1. С.-Петербург. 1904.
I.
правитьУ борта лодки, наклонившись надъ водой и опустивши руку въ рѣку, сидѣлъ невысокаго роста сутуловатый господинъ въ грубо сшитыхъ сапогахъ, въ оленьей порыжѣлой курткѣ, изъ-подъ которой виднѣлась рубашка синей толстой дабы, изъ мѣховой оленьей шапкѣ на головѣ. Съ свѣтло-русыми волосами, голубыми глазами и подвижнымъ, быстро мѣняющимся лицомъ, онъ выглядѣлъ совсѣмъ молодымъ, двадцатипятилѣтнимъ человѣкомъ. Онъ улыбался, время отъ времени поднималъ голову, и странно разсѣянный взглядъ его слѣдилъ за темными утесами, поросшими густымъ лѣсомъ кедровъ, пихтъ и лиственницъ. Холодная вода Ангары билась объ его пальцы, и на крутыхъ поворотахъ рука начинала дрожать; тогда онъ улыбался сильнѣе, и блуждающіе глаза свѣтились страннымъ выраженіемъ. Онъ глубже и глубже опускалъ руку; лодка покачнулась.
— Вася! — строгимъ недовольнымъ голосомъ заговорила сидѣвшая въ глубинѣ лодки, прислонившись къ подушкамъ, жена его.
У нея было худое, усталое, съ застывшимъ выраженіемъ какого-то угрюмаго равнодушія, лицо. Съ посѣдѣвшими висками и сѣтью мелкихъ морщинокъ около глазъ, съ глубокой складкой, часто ложившейся на лобъ и придававшей лицу болѣзненное выраженіе, она казалась старше своего мужа.
— Я тебя просила, Вася!
Онъ неохотно вынулъ руку изъ воды, его лицо приняло виноватое и приниженное выраженіе.
— Какъ она бѣ-ѣ-житъ… — волнуясь и слегка заикаясь, заговорилъ онъ. — Ты слышишь, какъ она журчитъ подъ лодкой? Вѣдь мы быстро ѣдемъ, Варя, не правда ли? И знаешь, — онъ улыбнулся дѣтской заискивающей улыбкой — мнѣ кажется, вода теплѣе становится. Право, теплѣе, ты попробуй!
— Я вѣрю, Вася, вѣрю; посиди смирно.
— Смотри, какъ парусъ надулся, какъ бѣгутъ берега! Видишь тотъ утесъ, что на мертвую голову похожъ, смотри, смотри, вонъ ужъ онъ гдѣ! — Онъ опять нагнулъ лодку, передвинулся къ гребцамъ, наклонившись смотрѣлъ изъ-за паруса на уходившій вдаль угрюмый утесъ и смѣялся. — Они уходятъ, Варя, горы уходятъ…
Она съ тревогой смотрѣла на возбужденное лицо сильно жестикулировавшаго мужа и попрежнему строго выговорила:
— Да, Вася, они уходятъ, уходятъ… — Она взяла его за руку и тихонько потянула къ себѣ. — Сядь со мной, посиди. Намъ нужно поговорить о будущемъ. Какъ ты хотѣлъ распорядиться съ домомъ?
Она знала, какъ дѣйствовать на мужа. Онъ тотчасъ же пересѣлъ, крѣпко до боли стиснулъ ея руки и, зажмуривши глаза, торопясь и заикаясь, заговорилъ:
— Ахъ, Варя! Ахъ, Варя! Это будетъ такой домъ, такой домъ… Старый я, конечно, сломаю. Онъ темный, онъ низкій и онъ пахнетъ… прежними жизнями, старыми жизнями. Я тамъ выстрою, на горѣ, надъ прудомъ, помнишь, гдѣ такъ степь открывается… Онъ будетъ высокій, окна я сдѣлаю огромныя, во всю стѣну, а потолокъ стеклянный? Я думаю, архитекторъ согласится сдѣлать стеклянный? — съ тревогой взглянулъ онъ на жену.
— Я думаю, согласится.
— Да, стеклянный… Чтобы ночью мѣсяцъ по комнатамъ ходилъ, чтобы звѣзды было видно. A я буду на скрипкѣ играть. Ночью такъ думается… Вотъ, тогда я симфонію окончу.
Онъ подперъ голову руками и, словно всматриваясь въ даль сверкавшей на солнцѣ широкой излучины рѣки, заговорилъ тихо и медленно:
— Мы посадимъ яблони. Лѣсъ я вырублю и старый садъ вырублю, чтобы кругомъ было видно, чтобы свѣтло было. Ты помнишь яблонь? Ты не забыла бѣленькіе съ розовымъ цвѣточки, ты помнишь, какъ пахнетъ она? Сладко, сладко… онъ открылъ ротъ и глубоко вздохнулъ. — Ты не забыла? Мы посадимъ яблони?
Она сидѣла съ тѣмъ же выраженіемъ холодной скуки на усталомъ лицѣ и, откликаясь какъ эхо, повторила тономъ мужа:
— Да, мы посадимъ яблони.
— Я только тополь оставлю, знаешь, тотъ тополь, что одинъ стоитъ въ степи… A предъ окнами жасминовъ насажу. Вечеромъ, когда тополь будетъ качаться, жасминъ будетъ пахнуть…
Его зрачки расширились, и синіе глаза потемнѣли, углы рта опустились и лицо приняло напряженное выраженіе.
— И соловей будетъ прилетать… Можетъ быть, тотъ самый, что тогда, тогда… Ахъ, какъ это давно было! Ты помнишь, тогда?
Онъ потиралъ лобъ бѣлыми длинными пальцами и съ жалобнымъ выраженіемъ смотрѣлъ въ глаза жены.
— Къ намъ будетъ прилетать соловей?
— Будетъ прилетать…
Жалобное выраженіе исчезло съ его лица, и влажные расширившіеся глаза восторженно заблестѣли.
— Сколько цвѣтовъ у меня будетъ! Горошекъ сладкій, ночная красавица, маку насажу, левкоевъ, резеды только тѣхъ, которые пахнутъ — да, вѣдь?
— Будетъ прилетать…
— Ты не слушаешь меня? — разсердился Василій Михайловичъ.
Варвара Павловна вздрогнула и быстро заговорила:
— Ты не сердись на меня, Вася. Я немножко задумалась своими мыслями. Ты говори, говори, — я буду слушать.
— Я тебѣ астры насажу, — говорилъ сердитый голосъ, — холодныя, бездушныя, безсердечныя астры. Твои цвѣты, я знаю.
Онъ скоро смягчился и снова заговорилъ довѣрчиво и ласково:
— Я вѣдь въ сущности все люблю, Варя, все люблю… Ты помнишь, какъ это хорошо у Шелли:
…"были дороги мнѣ утро
Росистое, душистый полдень, вечеръ
Со свитой тучекъ, пурпуромъ одѣтыхъ,
И полночи безмолвное дыханье,
И осени въ лѣсу глухіе стоны"…
Онъ на минуту задумался и снова продолжалъ:
«И снѣжный плащъ, и льдистая корона
Сѣдой зимы, и трепетъ сладострастный,
И первое лобзаніе весны»…
Глаза смотрѣли вдаль, онъ все говорилъ:
— Я и астры люблю. Онѣ не безсердечныя, онѣ безстрастныя, вѣчныя… Знаешь, осенью, когда всѣ цвѣты умрутъ… Ты помнишь, у насъ въ саду, когда выпалъ первый снѣгъ и все покрылъ, и помнишь, двѣ бѣлыя астры, живыя и свѣжія надъ сугробомъ стояли?..
Все шли утесы холодные, каменные, увѣнчанные темной щетиной хвойныхъ деревьевъ.
Огромныя, нагромоздившіяся другъ на друга и не успѣвшія растаять послѣ недавняго ледохода, синія льдины въ дикомъ безпорядкѣ лежали на берегу, блестя на солнцѣ и капая холодными крупными каплями; тянулась безконечная гладь темной рѣки, и чуть виднѣлся вдали такой же скалистый берегъ, окаймленный такой же смутно-синѣющей полосой тающихъ льдинъ.
Василій Михайловичъ вздрогнулъ и быстро заговорилъ:
— Только Сибири не люблю. Утесовъ этихъ каменныхъ, деревьевъ страшныхъ, иглы этой смоляной… — Его голосъ дрогнулъ слезами, онъ прижался къ женѣ и истерически зарыдалъ. — Они не уходятъ… Все идутъ и идутъ. Я боюсь, боюсь. Мнѣ страшно… Господи, скоро ли!!!
Она положила голову мужа къ себѣ на плечо, тихо гладила бѣлокурые волосы и приговаривала, какъ баюкаютъ дѣтей:
— Скоро, скоро… Они уходятъ. Тамъ будутъ у насъ яблони и жасмины. Посадимъ резеду, и соловей прилетать будетъ.
Онъ тихо вздрагивалъ, засыпая, откинувшись на подушки; слезы блестѣли на закрытыхъ вѣкахъ, и губы складывались въ блаженную улыбку, а ея лицо оставалось неподвижно-холодно и враждебно, и угрюмая складка глубже вырѣзалась на лбу. Она долго всматривалась въ затихшее, умиротворенное лицо мужа, и вдругъ ея пальцы хрустнули въ крѣпко сжатыхъ рукахъ, и изъ сцѣпленныхъ зубовъ вырвался полузадушенный стонъ. Она сползла съ подушекъ, и руки безсильно повисли, а закрытые, глубоко запавшіе глаза cъ темными кругами и сѣтью мелкихъ морщинокъ дѣлали лицо такимъ жалкимъ, больнымъ, измученнымъ.
Она долго лежала, закрывши глаза и не двигаясь, и снова выраженіе холодной скуки и усталости ложилось на ея лицо.
Прошлое также уходило отъ нея и, какъ эти холодные утесы, годъ за годомъ вставало передъ ней темное, печальное.
Откуда это пошло? — въ сотый разъ долго и мучительно думала она. Какъ могло выйти, что она осталась одинока, и человѣкъ, котораго она беззавѣтно любила, сдѣлался ей чужой, сталъ вызывать чувство вражды, чуть не злобы?
Она знала, что не права, чувствовала, что должна приласкать и поддержать своего разстроеннаго, еще не оправившагося отъ психической болѣзни мужа, и вмѣстѣ съ тѣмъ ей нужно было употреблять страшныя усилія, чтобы говорить ему ласковыя слова, которыя такъ на него дѣйствуютъ и, очевидно, такъ нужны ему.
Тамъ, въ Россіи, въ оживленной сутолокѣ дня, въ шумной и напряженной дѣятельности, все такъ хорошо было… Хорошо было и здѣсь сначала, когда они отдыхали отъ долгаго путешествія, охваченные своеобразной красотой тайги и этой же рѣки, и этихъ же утесовъ. A потомъ началось…
Они остались въ этомъ полутунгусскомъ селѣ, одинъ-на-одинъ, когда индивидуальныя черты, эти углы личности, выступаютъ особенно рѣзко и задѣваютъ особенно больно.
Даже и не начиналось… Медленно и постепенно между ними вставало что-то несознанное, неуловимое, вырастала какая-то глухая стѣна, все болѣе и болѣе раздѣлявшая эти двѣ, такъ тѣсно связанныя, жизни.
Ему такъ легко жилось, а ей такъ трудно… То, что вызывало въ ней сомнѣнія, было такъ ясно и несомнѣнно для него, такъ легко шло мимо его вѣчно-жизнерадостной души, полной вѣры и чуждой сомнѣній. Что она глубоко ненавидѣла, то онъ такъ легко прощалъ, и чѣмъ онъ восторгался, было чуждо ей…
Тяжело стучалъ молотокъ но крышкѣ гроба ея маленькаго сына, и комья мерзлой глины съ сухимъ жестокимъ звукомъ падали въ могилу… Мужъ такъ горько плакалъ и такъ легко утѣшился. Онъ выписалъ свою скрипку, которую забросилъ во времена студенчества, и цѣлыми днями игралъ печальныя мелодіи.
Его горе было такъ красиво… Онъ обсадилъ могилку сына бѣленькими березками, стройную лиственницу посадилъ въ головахъ, а могильный холмъ покрылъ незабудками, жарками, желтыми лиліями, розовыми дикими піонами, сибирскими цвѣтами, которые онъ съ корнемъ приносилъ изъ тайги и луговъ.
Всякій день ходилъ на кладбище и подолгу оставался тамъ, а когда пришла весна — она помнитъ — онъ вернулся съ кладбища и, растроганный, съ дрожащими на глазахъ слезами говорилъ:
— Березки распустились, Варя, и незабудки расцвѣли, и знаешь, Варя, голубенькія онѣ, словно изъ нихъ смотрятъ Витины глазки…
Въ ея горѣ не было ни цвѣтовъ, ни красивыхъ звуковъ. Раненое сердце медленно сочилось кровью, безъ жалобъ, безъ вздоховъ, безъ слезъ, безъ музыки. Ея горе вѣчно стояло у изголовья и стучало въ ея сердце, какъ молотокъ о гробовые гвозди, и опа никуда не могла уйти отъ искаженнаго ужасомъ маленькаго личика, съ мучительнымъ напряженіемъ глотавшаго воздухъ.
Когда мужъ опускалъ смычекъ и, умиротворенный, затихшій, смотрѣлъ на нее печальными глазами, она не могла подавить въ себѣ чувства, близкаго къ ненависти. «Поигралъ и забылъ», — чуть не со злобой думала она.
Въ концѣ концовъ ей сдѣлалось противно все то, что она прежде такъ любила въ мужѣ, — эту неистребимую вѣру и эти порывы, его мягкость и доброту, вѣчную ясность души и то поэтическое настроеніе, которое проникало всего его. Въ особенности послѣднее. Ей опротивѣла красота его горя. Она знала, что мужъ искрененъ, но ей были противны самый культъ красоты горя, это любованье горемъ, ее раздражали и березки, и цвѣты, и всѣ эти красивыя музыкальныя грусти, эти поэтическія жалобы безъ словъ, элегія Эрнста, баллада Венявскаго, колыбельная пѣсня Неруда… Даже и тогда, когда по ея просьбѣ онъ пересталъ играть дома и уходилъ со скрипкой въ тайгу, ей казалось, что и оттуда эти звуки неотступно преслѣдуютъ ее.
Она и теперь закрыла глаза и нѣкоторое время, казалось, прислушивалась.
A потомъ такъ быстро случилось. Какъ буря прошла… Мужъ заболѣлъ тифомъ… Долгіе дни безпамятства, буйнаго бреда… безконечныя безсонныя ночи, одиночество и безпомощность; ухаживать кромѣ нея было некому, и ближайшая больница и докторъ были за семьсотъ верстъ. Потомъ онъ очнулся лишеннымъ разума человѣкомъ, и волостной фельдшеръ отвезъ его за тысячу верстъ въ сумасшедшій домъ ближайшаго губернскаго города, а она осталась одна съ умирающимъ ребенкомъ на рукахъ.
Снова хрустнули пальцы на рукахъ, и съ исказившагося лица смотрѣли дикіе непонимающіе глаза.
Ея Гриша, ея послѣдняя радость…
У него были мягкіе, какъ пухъ, волосы и ручки теплыя, нѣжныя, какъ бархатъ, такъ крѣпко обнимали ея шею, и милый голосокъ говорилъ: ты не люди, — ты мама…
Какъ кричалъ онъ… Двѣнадцать дней, двѣнадцать ночей непрерывнаго крика, а глаза все расширялись и дѣлались огромными, кожа обтягивалась по костямъ, около рта образовались глубокія морщины, губы складывались въ странную улыбку, а ужасные огромные глаза смотрѣли упорнымъ, жестокимъ взглядомъ…
Снова стучалъ молотокъ по крышкѣ гроба. Къ тѣмъ же березкамъ унесли его. Снѣгъ шелъ въ тотъ день…
Она вцѣпилась зубами въ подушку и долго лежала, время отъ времени вздрагивая своимъ худымъ тѣломъ.
Синій парусъ надулся. Тянулъ холодный вѣтеръ и гналъ тяжелыя, мутныя, съ бѣлыми гребнями, волны. Сѣрыя тучи ползли по вершинамъ утесовъ и длинными языками спускались въ поросшія темнымъ лѣсомъ ущелья. Туманъ вставалъ надъ огромной рѣкой. Вытянувши шеи, съ печальными криками летѣла черезъ рѣку огромная стая дикихъ гусей, холодными крупными слезами истекали льдины на берегу.
— Они уходятъ, Варя! Уходятъ! — торжествовалъ проснувшійся Василій Михайловичъ.
Варвара Павловна сидѣла, прислонившись къ чемодану, съ прежнимъ выраженіемъ усталости и холодной скуки на лицѣ.
Воспоминанія все тянутся, сумрачныя, тоскливыя, неотвязныя…
Черезъ полгода вернулся мужъ съ этимъ безумнымъ смѣхомъ на губахъ, съ этимъ разсѣяннымъ, блуждающимъ взглядомъ и проснувшейся неукротимой, кричащей тоской по родинѣ, вернулся чужимъ для нея.
Этотъ чужой человѣкъ неотступно стоялъ передъ ней, требовалъ ея вниманія, заботы, отвѣта…
Онъ заставлялъ ее слушать то, что онъ называлъ своей симфоніей. — «Ты слышишь, это яблоня пахнетъ!» — говорилъ онъ, прижавши скрипку къ подбородку и смотря на нее безумными восторженными глазами. Она должна была слушать, какъ яблоня пахнетъ, какъ тополь шумитъ, какъ солнце стоитъ надъ степью. Если она отвѣчала невпопадъ, онъ то сердился, то плакалъ, а потомъ опять шли безконечные разговоры о яблонѣ, соловьѣ, о степи и восторженныя мечты о родинѣ.
A она оставалась одна, одинокая, въ этомъ огромномъ полутунгусскомъ селѣ, среди утесовъ и тайги и безумной симфоніи мужа.
Передъ ней проходили долгіе и тоскливые дни, страшныя безсонныя ночи, когда одиночество во всемъ ужасѣ вставало передъ ней, и ей хотѣлось кричать, чтобы нарушить мертвую тишину, а впереди, тамъ, куда съ такой безумной радостью рвался ея мужъ, выплыввали такіе же полные одиночества, темные годы, разрушенныя мечты, раздавленная жизнь и рядомъ съ ней — этотъ чужой ей человѣкъ, которому она нужна, отъ котораго она не можетъ, не имѣетъ права уйти…
Синій парусъ надувается. Шесть долгихъ дней, шесть прозрачныхъ, холодныхъ, бѣлыхъ ночей. Мѣняются гребцы, мѣняются лодки. Огромной пеленою въ десять-пятнадцать верстъ ширины развертывается угрюмая рѣка и, какъ птица съ синими крыльями, ныряетъ по волнамъ лодка. Временами утесы сдвигаются, съ ревомъ и пѣной бьется вода о встающіе со дна громадные камни, какъ стрѣла, летитъ мимо нихъ порогомъ лодка, — тогда бѣлокурый человѣкъ съ синими блестящими глазами порывается встать въ лодкѣ, размахиваетъ своей шапкой и громко кричитъ:
— Они уходятъ, Варя, уходятъ!..
II.
правитьВзволнованно и неувѣренно, сбиваясь съ тона, зазвенѣлъ колокольчикъ, глухо застучали камни шоссе подъ колесами тарантаса, лѣнивой рысью побѣжали телеграфные столбы, придорожные пихты и кедры; медленно плыли вдали, окутанныя синей дымкой майскаго утра, темныя горы и закрытыя туманомъ ущелья… Въ тарантасѣ тихо. Возбужденный и радостный Василій Михайловичъ время отъ времени перегибается черезъ перекладину экипажа, критически осматривая дорогу, сѣрой лентой убѣгавшую впередъ между двумя рядами темныхъ деревьевъ, осматривая мохнатыхъ лошаденокъ и сбрую на нихъ и сидѣвшую на козлахъ фигуру ямщика, словно оцѣнивая, туда ли, куда слѣдуетъ, вьется дорога, бѣгутъ ли лошади, надеженъ ли ямщикъ.
Дальше и дальше. Сѣрая дорога все также вьется впереди и бѣжитъ, куда слѣдуетъ; встряхивая гривами, ровной рысью бѣгутъ мохнатыя лошаденки, увѣренно-радостно посвистываетъ ямщикъ; гряда бѣлыхъ облаковъ, какъ-то удивительно чистыхъ и прозрачныхъ, протянулась въ глубокой высотѣ горячаго неба и тихо плыветъ все впередъ, впередъ и впередъ… A колокольчикъ мѣрно покачивается подъ дугой и громко и увѣренно кричитъ по тайгѣ: ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ…
— Самого его сіятельство графа Свистунова изъ Херсона-города важивалъ… — слышится голосъ ямщика. — Подкачу, только что крыльца не сворочу, — звѣри, а не кони. Выйдетъ его сіятельство. — Ну, — скажетъ, — молодецъ мерзавецъ! Чай, кони-то краденые? — Краденые, — говорю, — ваше сіятельство! На водку меньше трехъ цѣлковыхъ — ни Боже мой!
Какъ перепутанные придорожные кусты, безпорядочно и безсвязно проносятся мысли въ головѣ Василія Михайловича.
«Графъ Свистуновъ!» — съ уваженіемъ думаетъ онъ… Сколько столбовъ осталось вонъ до того утеса, — прикидываетъ онъ въ головѣ. — Что жъ, что краденые, если хорошо везутъ!
— Коники вы, коники! — снова слышится голосъ ямщика. — Привезли вы меня, коники, въ страны холодныя, въ палестины здѣшнія. Эхъ, баринъ милый, — оборачивается ямщикъ къ сѣдоку, — увижу коня настоящаго — душа не терпитъ. Бывало, на своей сторонѣ, на ярмаркѣ, гдѣ увидишь… Поведетъ это онъ на меня глазомъ, да начнетъ этакимъ манеромъ ногами перебирать, а у меня сердце дергаетъ, круги въ глазахъ пойдутъ, не стерплю — украду! Сколько бою принялъ, а украду, милый баринъ, украду… Эхъ вы, голуби, соколики мои! — пронзительный свистъ, какъ дикій вопль, пронесся по тайгѣ.
Вздрогнули и рванулись лошади, вздрогнули и понеслись телеграфные столбы и деревья, черной пастью глянулъ провалъ глубокаго оврага, зеленой лентой метнулась рѣчка, и колокольчикъ не звенитъ, а пригнувшись къ дугѣ залился и кричитъ, и поетъ: «ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ»…
Оленья шапка свалилась въ тарантасъ, бѣлокурые волосы мечутся по вѣтру, синіе расширившіеся глаза блестятъ на поблѣднѣвшемъ лицѣ, и взволнованный голосъ глухо шепчетъ: «надбавь!»
— Над-бавь! — кричитъ ямщикъ. — И-pa-pa-pa! — несется по тайгѣ. — И-ра-ра-ра! — отвѣчаетъ тайга.
Распластавшись въ воздухѣ, словно не касаясь земли; летятъ пристяжки, чуть покачиваясь несется обросшій шерстью, какъ овца, обезумѣвшій иноходецъ и злобно кусаетъ за шеи отстающихъ пристяжекъ и въ дикой ярости не ржетъ, а какъ безумный звѣрь воетъ и реветъ.
— Р-р-рѣжутъ! — весь перегнувшись къ лошадямъ, изступленно кричитъ ямщикъ.
— Р-р-рѣжутъ! — такъ же изступленно кричитъ ему сѣдокъ.
Какъ зайцы пригнули уши къ шеѣ пристяжки, дикимъ ревомъ заревѣлъ иноходецъ, въ безумной свалкѣ заметалась тайга… Тамъ впереди, внизу, гдѣ виднѣется крутой поворотъ дороги, глянула темная страшная пасть глубокой пропасти, — все ближе и ближе… Дико шарахнулась тройка въ сторону къ нависшей надъ пропастью скалѣ, на мгновеніе, на короткій, какъ переходъ отъ жизни къ смерти, мигъ повисло колесо надъ пропастью… Тарантасъ дрогнулъ и качнулся… Глухимъ гуломъ гудитъ дорога, громкимъ вздохомъ прогремѣлъ мостъ, какъ вспугнутыя птицы взнеслась тройка въ гору; рвется вѣтеръ и свиститъ въ уши; колокольчикъ припалъ къ дугѣ и съ жалкимъ ужасомъ выговариваетъ: «а-а-а».
Думы думаются, думы плывутъ…
На днѣ экипажа, вытянувшись, съ закрытыми глазами, лежитъ худая и блѣдная усталая женщина. Что-то мечется кругомъ, что-то несется мимо нея, что-то гудитъ и кричитъ и звенитъ, но все это неясными тѣнями, смутнымъ шумомъ доносится въ глубину экипажа. Время отъ времени она открываетъ глаза и долго всматривается въ небо, гдѣ тихо плыветъ все впередъ и впередъ бѣлая гряда перистыхъ облаковъ.
Думы думаются и медленной вереницей тихо плывутъ давнія лица, давнія рѣчи, далекое прошлое, дѣтскія грезы…
Тихое, спокойное, ясное прошлое…
Въ четыре — обѣдъ, она изъ гимназіи, дядя изъ канцеляріи. Обѣдъ вдвоемъ все въ той же квартирѣ на Васильевскомъ Островѣ, въ которой они жили, какъ только она помнитъ себя. Все та же Арина, приставшая къ семьѣ, какъ принадлежность мебели… Нѣсколько словъ о гимназіи, о послѣдней книжкѣ журнала, о новой брошюрѣ, а потомъ своя комната и книга, книга, книга и книга и безконечные часы, проведенные надъ ней въ этой своей комнатѣ, безконечныя думы, передуманныя тамъ. Иногда заходилъ дядя, воспитавшій ее съ дѣтства, старый холостякъ, служившій чиновникомъ и писавшій статьи по спеціальнымъ вопросамъ въ журналахъ, садился на маленькую кушетку у ея стола и развивалъ свою любимую теорію о распутствѣ мысли и объ отсутствіи внутренней дисциплины, составляющихъ, по его мнѣнію, главное зло Россіи.
Она не была повинна ни въ томъ, ни въ другомъ. И у себя, и въ тѣхъ двухъ-трехъ домахъ, гдѣ она бывала, она встрѣчала тотъ же дѣловой суховатый тонъ, то же размѣренное время, ту же дисциплину, о которой такъ много хлопоталъ дядя. Этой дисциплины было много въ самомъ Петербургѣ, въ его «линіяхъ» и «проспектахъ», въ темноватыхъ тонахъ однообразно вытянутыхъ, безъ красокъ и рельефовъ, голыхъ каменныхъ домовъ, въ вѣчныхъ сумеркахъ, сѣрой тучей окутывавшихъ холодно величественный и дѣловито-дисциплинированный городъ «безъ почвы, безъ климата, безъ явленій природы», какъ любилъ называть его Василій Михайловичъ.
Она выростала одна, сдержанная и замкнутая, какъ всѣ одиноко растущія дѣти, немного скептичная, безъ кричащихъ порывовъ довольная своимъ одиночествомъ, вырабатывавшая свою дисциплину.
Гимназія кончилась, начались курсы. Рамки жизни раздвигались, вставали вопросы болѣе крупные, болѣе отвѣтственные, кругомъ были новые люди; а интимная жизнь ея текла по старому руслу, такая же ясная, размѣренная.
Тогда-то въ ея обстановку, въ интимную жизнь ворвалось это бѣлокурое безуміе съ синими глазами, съ пѣсней на губахъ, съ мечтой во взглядѣ, съ порывами и восторгами, съ огромнымъ запасомъ вѣры, съ шумной экспансивностью юга. На правахъ какого-то троюроднаго племянника ея дяди онъ чувствовалъ себя совершенно свободно, какъ у себя дома, — приходилъ, когда вздумается, сидѣлъ подолгу, пѣлъ, игралъ на рояли. Вначалѣ ее раздражали его метанья и порывы, растрепанность артистической натуры, какъ раздражала его манера вѣчно задѣвать стулья, ронять стаканы, разливать чай и супъ по скатерти; но вмѣстѣ съ тѣмъ съ его появленіемъ въ застоявшуюся атмосферу квартиры на Васильевскомъ Островѣ ворвалось что-то новое, неизвѣстное ей, самъ югъ, какъ рисовался онъ ей, съ его красками и цвѣтами, солнцемъ и пѣснями, — что-то свѣтлое, горячее…
Онъ такъ быстро рѣшалъ тѣ вопросы, къ которымъ она подходила съ сомнѣніемъ и тревогой, которые она долго вынашивала въ своей душѣ…
Ей вдругъ съ поразительной яркостью вспомнилась одна сцена тамъ на дачѣ, гдѣ Василій Михайловичъ гостилъ у нихъ нѣсколько дней. Она поспорила, кто первый добѣжитъ до рѣки. По знакомой тропинкѣ она добѣжала раньше и торжествующая стояла въ лодкѣ, отпихнувшись отъ берега, когда наверху крутого обрывистаго берега показался ея спутникъ. Ей казалось, что она какъ сейчасъ видитъ, какъ онъ съ разбѣгу, въ чемъ былъ, бросился въ рѣку и поплылъ къ ней…
Все вспоминается…
Она любила ходить съ нимъ въ оперу, — онъ лучше ея понималъ музыку и умѣлъ объяснять ей. Послѣ — чай у нея на Васильевскомъ… Изъ полуосвѣщенной гостиной доносились въ столовую только что слышанные мотивы, то, что понравилось ей въ театрѣ. Она — поклонница классической музыки — всегда ссорилась за то, что Василій Михайловичъ ничего не игралъ правильно и всюду вносилъ личное настроеніе, но вмѣстѣ съ тѣмъ именно это, его своеобразная манера играть, и нравилось ей. Ясно вспомнился тотъ вечеръ, послѣ Фауста… «Посидите немножко»… остановилъ онъ ее, когда она пришла звать къ чаю. Она присѣла и заслушалась.
Развѣ она помнитъ, что онъ игралъ? Она понимала тогда… Время отъ времени онъ поворачивалъ къ ней строгое, какого она не видала прежде, лицо съ потемнѣвшими глазами и смотрѣлъ на нее… Она кивала головой, его лицо свѣтлѣло, и онъ снова игралъ. Пришелъ дядя также звать къ чаю и также остался въ углу съ книгой въ рукахъ… А звуки носились въ полуосвѣщенной, затихшей комнатѣ, зовущіе, ждущіе. Она такъ понимала, что говорилъ рояль…
Когда они прощались въ передней, онъ задержалъ ея руку въ своей и заглянулъ ей въ глаза долгимъ спрашивающимъ взглядомъ, но ничего не сказалъ…
Онъ сказалъ потомъ, и она сказала… Такъ быстро случилось. Дисциплина не спасла ее, — она также съ разбѣгу, безъ оглядки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Тамъ пошаливаютъ… — убѣждаетъ станціонный смотритель. — Ночь темна, дорога худая.
— Эхъ, смотритель! Ночь свѣтла какъ заря, а дорога… ведетъ домой. Съ Богомъ, ребята!
Три мужика, державшіе подъ уздцы полуобъѣзженныхъ лошадей, бросаются въ сторону, въ карьеръ срываются лошади.
Дальше ямщикъ, пой колокольчикъ свои пѣсни!
И колокольчикъ снова поетъ, что пропала угрюмая рѣка, ушли назадъ синія горы, что путники ѣдутъ домой, что-то дурное осталось позади, а впереди выростаетъ свѣтлое, родное…
III.
правитьТайга воетъ, рѣка реветъ, льдины лѣзутъ на берега и кандальный звонъ, лязгъ цѣпей… Больше ничего, — люди молчатъ, птицы молчатъ.
Красокъ никакихъ… Только струнный оркестръ, скрипки въ унисонъ, а віолончель соло. Что тутъ віолончель пѣть будетъ! Василій Михайловичъ вздрогнулъ. Жалобы и угрозы, угрозы и жалобы…
День и ночь, цѣлую недѣлю стучитъ колесами пароходъ, — все та же сѣрая мутная пелена еще льющейся Оби, безконечные низкіе острова, безчисленные проливы, безбрежная даль…
— Ты ничего не прибавишь въ первую часть? — говоритъ Василій Михайловичъ, облокотясь о бортъ парохода, своей женѣ, кутавшейся въ темный платокъ и, какъ онъ, цѣлыми днями не уходившей съ палубы. Онъ разсказываетъ свою симфонію, которую онъ напишетъ, воротившись въ Россію.
— Какую-нибудь теплую ноту, что-нибудь примиряющее?
Она плотнѣе, съ головой, укуталась въ платокъ и глухо отвѣчала:
— Ничего.
— Я тоже думаю, что это будетъ невѣрное настроеніе. — Онъ задумывается и медленно, подыскивая слова, говоритъ:
— Мнѣ даже хотѣлось бы чѣмъ-нибудь выразить безпомощность, тоску одиночества, — вставить какую-нибудь мелодію. Что-нибудь въ родѣ плача ребенка, затерявшагося въ тайгѣ. Понимаешь, — какъ это было бы хорошо!
Она вздрогнула и быстро отвѣтила:
— Не надо, не надо…
— Ты думаешь, — не надо? Можетъ быть… Я подумаю. Теперь слушай, вторая часть…
Разсказчикъ воодушевляется, пальцы бьютъ по борту, словно то были клавиши рояля.
— Смѣхъ врывается… Веселый смѣхъ, ликующіе радостные звуки. Народу много, дѣтей, — въ особенности дѣтей, — такъ вѣдь никто не смѣется. Флейта входитъ… Смѣхъ растетъ, ширится, становится громче, цимбалы звенятъ, трубы трубятъ, барабаны бьютъ, колокола звонятъ. Въ родѣ марша, — восторгъ такой… A то все уходитъ, — тайга и цѣпи, и становится свѣтло, ярко, ослѣпительно. И кругомъ все смѣхъ, смѣхъ…
Онъ жестикулировалъ руками, говорилъ громко и возбужденно, но скоро затихъ и упавшимъ голосомъ выговорилъ:
— Третья часть все не выходитъ… Косари идутъ на работу и поютъ, жаворонокъ имъ вторитъ, а что они поютъ, не знаю. — Онъ помолчалъ и повторилъ: — Не знаю.
Василій Михайловичъ долго ходилъ кругомъ парохода, опустивши голову.
… — Главное дѣло въ контрастѣ. Въ родѣ пробужденія веселаго язычества послѣ средневѣковщины. И торжество смѣха. Люблю я язычество, — оно такое свѣтлое и широкое и въ немъ такъ много веселья и радости. A то все мученичество. Гдѣ мученичество, тамъ и мучительство.
— Гдѣ мучительство, тамъ и мученичество… — поправляетъ Варвара Павловна, но онъ нетерпѣливо отмахивается рукой и продолжаетъ говорить:
— Не все ли равно! Всегда вмѣстѣ, а я не хочу ни того, ни другого. — Онъ помолчалъ. — Ни цѣпей, ни слезъ…
… — У насъ смѣху мало, мы смѣяться не умѣемъ. Вѣдь смѣхъ и есть настоящее общественное чувство, одинъ смѣхъ, а горе всегда эгоистическое, антиобщественное настроеніе, уродство, мучительство…
Варвара Павловна оборотилась и внимательно всматривалась въ лицо мужа. Она выглядѣла спокойнѣе и лучше, и ея лицо не казалось такимъ больнымъ и измученнымъ. Послѣ безумной скачки, звону и криковъ ее успокаивалъ мѣрный ровный стукъ пароходныхъ колесъ и ей даже нравилась развертывавшаяся передъ ней однообразная картина безъ рѣзкихъ выступовъ, безъ угловъ — эта сѣренькая, пустынная даль.
… — Ты не понимаешь, что я хочу сказать? Мы сходимся только хоронить мертвыхъ… Зачѣмъ дѣлить горе, да и развѣ можно дѣлить его? Вѣдь всякій горюетъ по-своему, да и одному легче переносить. A если я совсѣмъ не хочу горевать, зачѣмъ ты меня тащишь? Это насиліе, это эгоизмъ, это безнравственно въ общественномъ смыслѣ. Потомъ… — Василій Михайловичъ все возбуждался. — Отъ горя умираютъ, а отъ радости оживаютъ, и радуются люди всѣ одинаково, — смѣются. Смѣхъ и есть настоящее общественное, человѣческое настроеніе. Пришла радость, отворяй ворота, пиръ устраивай, зови весь міръ. A горе держи про себя.
— Горе… какъ ты сказалъ? — переспросила Варвара Павловна.
— Горе про себя, а радость для всѣхъ.
… — Кажется въ Дрезденѣ картина такая… — Онъ раздражался и говорилъ сердитымъ голосомъ. — Лежитъ живой человѣкъ съ распоротымъ животомъ, а рядомъ стоятъ люди и на вертящійся валъ наматываютъ кишки его. Фу, мерзость… Ненавижу я это… Средневѣковщину, вашу достоевщину… Кажется у васъ однихъ, великороссовъ, люди запирались, въ сараи и поджигали себя со всѣхъ концовъ.
Василій Михайловичъ снова затихъ, долго смотрѣлъ затуманенными глазами въ безбрежную даль рѣки и растроганнымъ голосомъ тихо говорилъ:
— Вѣдь жизнь и безъ того горька, Варя! У кого нѣтъ своихъ думъ. Помнишь?
"Чомъ васъ вітеръ не розвіявъ,
Якъ въ полі былину,
Чомъ васъ лихо не приспало
Якъ тую дытину?
"Поливали слезы, чомъ не затопили?
— Мало ли тѣхъ, кто журится, нудитъ світомъ, у кого лихо на сердцѣ! Будетъ, будетъ… — заволновался онъ. — Смѣху нужно, радости, веселья.
— Ну, и пусть смѣется, кто можетъ… — Голосъ Варвары Павловны звучалъ рѣзко и сухо, а глаза смотрѣли холодно и презрительно. — Ну, конечно… Риѳмованное горе, подсахаренныя слезы… Какой у васъ Достоевскій? Развѣ лихо — горе, развѣ журьба ваша — тоска? Маленькія слова у васъ, маленькія горя… Понимаете ли вы, что такое настоящее горе, знаете ли вы, что такое тоска, — понимаешь ли ты, что такое тоска, тоска? — выкрикивала она.
— Что ты говоришь? что ты говоришь?
Она опомнилась. Лицо мужа сморщилось, какъ отъ физической боли и разсерженнымъ и жалующимся голосомъ, въ которомъ слышались слезы, онъ повторялъ:
— Зачѣмъ ты говоришь это? Что такое тоска? Зачѣмъ тоска? Не хочу я тоски. Не хочу я тоски…
— Ты прости меня, Вася… — говорила Варвара Павловна въ каютѣ. — Я не знаю, какъ сорвалось у меня. Мнѣ взгрустнулось, я все забыть не могу… Вѣдь ты правъ, — горе про себя, а радость для всѣхъ. У васъ здоровѣе чувство, вѣдь вы раціоналисты… И ласки у васъ больше, и теплѣе и мягче… Ахъ, если бы я смѣяться могла…
Ея глаза смотрѣли ласково и голосъ звучалъ мягко и искренно.
IV.
править— Вѣдь мы въ Россіи, Варя, въ Россіи! Ты понимаешь это? Говорятъ, въ тройкѣ поэзія, — поѣздъ, вотъ поэзія! Ты чувствуешь, какъ мы несемся? Вспомни, какъ мы ѣхали, — лодка, лошади, пароходъ, и теперь поѣздъ. Все шибче, шибче… Смотри, какъ мы несемся!
Василій Михайловичъ всталъ и долго смотрѣлъ въ открытое окно вагона, какъ убѣгаетъ назадъ длинная изогнутая линія рельсъ, какъ несутся мимо ели и пихты, смутно рисуются вдали, прорѣзавшія горизонтъ, волнистыя линіи сопокъ. Ему сдѣлалось смѣшно, что еще недавно онъ боялся этихъ горъ и этихъ темныхъ деревьевъ.
— Ну-ка лови! Чорта лысаго… — Онъ громко разсмѣялся. Пассажиры вздрогнули, но Василій Михайловичъ оглядѣлся кругомъ съ такой веселой благожелательной улыбкой, что многіе также улыбнулись. — Ты слышишь, Варя, какъ рельсы поютъ? — говорилъ онъ, укладываясь на жесткую лавочку третьекласснаго вагона. — «Тутъ я, тутъ я, ѣдемъ, ѣдемъ»… — Онъ закрылъ глаза и улыбаясь прислушивался. A рельсы пѣли удивительно.. Вотъ совершенно явственно поетъ Ноденъ свою арію въ Трубадурѣ… — Васиілій Михайловичъ открываетъ ротъ и тихо, слышнымъ только ему самому, голосомъ подпѣваетъ. A вотъ, — «разскажите вы ей» даже еще лучше слышно. И ничего не стоитъ услыхать все, что хочешь, только нужно прислушаться. Арія изъ Пророка… Даже не одну музыку — голоса всякіе, сцены. Вотъ Ермолова зоветъ народъ въ «Овечьемъ Источникѣ».
Онъ вытягивается во всю длину лавки, поправляетъ подушку и снова закрываетъ глаза. Вагонъ тихо покачивается. Такъ удобнѣе слушать. Цѣлыя оперы… Раздается звонокъ, это антрактъ. Опять звонокъ, взвивается занавѣсъ и снова идетъ дѣйствіе… Ему хочется посмотрѣть, какъ бѣгутъ деревья, какъ смотрятъ горы, но голова никакъ не можетъ отдѣлиться отъ подушки и антрактъ ужасно длиненъ, колокольчикъ все звенитъ и стучатъ по дорогѣ копыта лошадей, и онъ никакъ не можетъ вслушаться, что поютъ рельсы, — только откуда-то издалека, замирая, доносится: «тутъ я, тутъ я, ѣдемъ, ѣдемъ, тутъ, тутъ»…
Пароходъ пришелъ въ Тюмень за нѣсколько часовъ до отхода поѣзда. Василій Михайловичъ обнаружилъ необыкновенную дѣятельность. Онъ сбѣгалъ въ городъ, остригся, купилъ себѣ сѣрую шляпу и сѣрое лѣтнее пальто и вернулся рѣшительнымъ франтомъ. На вокзалѣ онъ не имѣлъ ни минуты покоя и его все восхищало — удушливый дымъ каменнаго угля, несшійся отъ паровозовъ, звонки, бѣготня артельщиковъ, суетливая хлопотливость пассажировъ. Имѣлъ интимный разговоръ съ буфетчикомъ насчетъ движенія публики, съ удовольствіемъ узналъ,. что съ навигаціей публики всегда бываетъ «куда больше», и охотно сообщилъ, что и онъ пріѣхалъ бы раньше, да все рѣка Ангара не пускала. Послѣ отправился бродить по разбѣгавшимся во всѣ стороны рельсамъ, гдѣ сновали попыхивавшіе дымкомъ паровозы, разыскалъ тотъ, который долженъ везти ихъ поѣздъ, — новенькій блестящій паровозъ; поссорился было съ кочегаромъ насчетъ здѣшнихъ мѣстъ и харьковскихъ, но потомъ помирился, когда тотъ призналъ, что тамошнія мѣста лучше здѣшнихъ, и разстался совершеннымъ пріятелемъ, когда кочегаръ далъ слово хорошенько подкормить коня и везти какъ слѣдуетъ. Уходя, Василій Михайловичъ даже похлопалъ рукой блестящій бокъ стального коня.
Онъ спалъ глубокимъ крѣпкимъ сномъ, какъ не спалъ за все время дороги. Въ Екатеринбургѣ, гдѣ приходилось мѣнять поѣздъ, его разбудили съ большимъ трудомъ; сонный и ничего не понимающій перешелъ онъ въ новый вагонъ, легъ на первую попавшуюся лавочку и тотчасъ же снова уснулъ какъ убитый.
Проснулся онъ поздно ночью, когда въ вагонѣ горѣли свѣчи, проснулся отъ дѣтскаго рлача, раздававшагося въ томъ углу, гдѣ сидѣла жена его.
— Ку-у-клу Мишка за окошко бросилъ… — хныкалъ кто-то.
— Какую куклу?
— Съ гла-азами… Лежить — спитъ, поставишь — смотритъ… крестна дала, Окуневска барыня…
Василій Михайловичъ поднялся и началъ всматриваться въ еле освѣщенный уголъ. Уткнувши голову въ колѣни жены, стояла дѣвочка лѣтъ семи-восьми и плакала, а надъ ней наклонилась Варвара Павловна и утѣшала дѣвочку, тихо разглаживая бѣлесоватые спутанные волосы.
— Вотъ подожди, пріѣдемъ въ Казань, я тебѣ куплю куклу еще лучше.
— A есть въ томъ городу такія-то куклы! — сомнѣвается дѣвочка. — Съ глазами?
Она подняла голову, на минуту закрыла глаза и снова открыла.
— Этакъ?
— Такъ, такъ… — успокаиваетъ Варвара Павловна.
— Я ее, тетенька, въ укладку спрячу, — говоритъ утѣшившаяся дѣвочка. А тятькѣ скажу, чтобы онъ Мишку за волосья оттаскалъ. Пущай не озорничаетъ…
Дѣвочка вскарабкалась на. лавочку рядомъ съ Варварой Павловной и скоро заснула.
Василій Михайловичъ проснулся съ какимъ-то страннымъ ощущеніемъ. Внутри было пусто и холодно, сердце тревожно билось, голова слегка кружилась. Что-то словно оборвалось; онъ съ удивленіемъ оглядывался на спящій вагонъ, и плачъ дѣвочки странно волновалъ его. Онъ сжалъ руками голову и долго и напряженно думалъ. Что-то хотѣлось вспомнить, что-то уяснить себѣ…
Дѣвочка спала. Вагонъ покачивался и глухо перезванивалъ. Мимо окна цѣлыми снопами летѣли искры отъ паровоза; темными уродливыми силуэтами, то ярко вспыхивая, то снова погружаясь въ тьму, неслись деревья.
Чуть освѣщенный уголъ вагона смутно темнѣлъ. Прорвавшаяся сквозь закрытый фонарь полоса свѣта падала на головку спящей дѣвочки и на лежавшую на ней руку Варвары Павловны. Онъ долго, съ изумленіемъ, словно видѣлъ въ первый разъ, разсматривалъ худые тонкіе пальцы, узкія плечи съ безсильно свѣсившимися руками, всю усталую фигуру жены, сидѣвшей съ закрытыми глазами въ углу вагона.
Василій Михайловичъ вздрогнулъ и острой болью кольнуло его въ сердце. Чувство глубокой жалости и безконечной грусти и еще чего-то, въ чемъ онъ не могъ дать себѣ отчета, поднималось и росло въ немъ. Тихо ступая на носкахъ, онъ перешелъ въ уголъ вагона, на мгновеніе отдернулъ занавѣску фонаря и снова закрылъ. Въ свѣтѣ фонаря на него глянуло худое, словно незнакомое ему лицо, глубоко запавшіе, окружевные темными кругами и мелкими морщинами глаза, посѣдѣвшіе волосы и тонкія блѣдныя губы, сложенныя печально и жалобно. Не отдавая себѣ отчета, онъ наклонился и прильнулъ губами къ бѣлѣвшей на головѣ дѣвочки маленькой рукѣ жены.
Варвара Павловна вздрогнула и открыла глаза.
— Что съ тобой?
Онъ всматривался въ ея лицо, словно изучалъ его, и молчалъ.
— Что съ тобой?
— Я не знаю, — медленно отвѣтилъ онъ. — Прости, что разбудилъ. Я все смотрѣлъ, когда ты спала, и думалъ, отчего у тебя такое блѣдное лицо и сѣдые волосы и усталые глаза.
Она испуганно и недоумѣвающе вглядываласъ въ поблѣднѣвшее растроганное лицо мужа и вслушивалась въ давно не слышанный тонъ его голоса.
— Устала отъ дороги, вотъ и все, — попробовала она улыбнуться. — Вотъ подожди, пріѣду, — отъѣмся.
— Словно я не видалъ тебя давно, давно… — не слушая, также медленно говорилъ онъ, — да и, кажется, ничего не видѣлъ. Я не знаю, что со мной… Неловко какъ-то, пусто. Словно я бѣжалъ куда-то и упалъ въ яму, — холодную, темную яму и ты ушла отъ меня.
Онъ помолчалъ и тихо выговорилъ:
— Ты не ушла отъ меня?
Она слышала и молчала. Онъ заговорилъ еще тише.
— Можно тебѣ предложить одинъ вопросъ, большой вопросъ?
— О нѣтъ, нѣтъ… — съ испугомъ остановила его Варвара Павловна. — Я ничего не знаю, не предлагай мнѣ никакихъ вопросовъ. Я устала и не могу ни о чемъ думать. Мнѣ только отдохнуть хочется, Пожалуйста, Вася!..
Она замѣтила удрученное выраженіе лица мужа и тихо и ласково докончила:
— Я вѣдь ничего не говорю, Вася… Я сказала только, что ничего не знаю.
Онъ снова поцѣловалъ ея руку, вернулся къ своему окну и долго сидѣлъ, не двигаясь.
Вставало блѣдное, холодное утро. Съ блестѣвшими на вѣтвяхъ каплями отъ ночного тумана, деревья стояли тихія и усталыя, надъ ущельями и рѣчными долинами еще висѣлъ туманъ, изъ-за дальнихъ ощетинившихся горъ розовѣло небо и зеленыя верхушки ближнихъ елей чуть свѣтились.
Василій Михайловичъ сидѣлъ у открытаго окна вагона. Въ его головѣ не было ни соловья, ни яблони, ни симфоніи, глаза его были ясны и грустны, лицо спокойно и задумчиво.
Онъ думалъ о томъ, что тамъ внизу подъ туманомъ, какъ встанетъ солнце и какой будетъ день, что встрѣтитъ его впереди за этой стѣной темнаго лѣса…
A зеленыя верхушки все розовѣли, и рельсы звенѣли такъ грустно…
V.
правитьНа Волгѣ шумно. Свѣтлый день разгорается надъ рѣкой. Тяжело загребая воду широкими лопастями колесъ и оставляя за собой длинныя борозды разбѣгающихся волнъ, медленно двигаются вверхъ могучіе буксирные пароходы. Длинными вереницами тянутся за ними огромныя темныя баржи съ хлѣбомъ; съ развѣвающимися на мачтахъ флагами на цѣлую версту растянулась флотилія маленькихъ, глубоко сидящихъ въ водѣ желѣзняковъ; медленно ползетъ, грузно упираясь въ воду широкой грудью, развалистая бѣляна съ блестящими на солнцѣ бунтами мочала, съ бѣлыми, какъ снѣгъ, домиками изъ липовыхъ бревенъ.
Съ короткимъ стукомъ колесъ и веселыми окриками торопливо бѣгутъ сверху порожняки; быстро разсѣкая воду могучей грудью великолѣпно несется, какъ блестящій бѣлый дворецъ, пассажирскій пароходъ…
Они встрѣчаются, долго кричатъ, словно окликающіе другъ друга въ шумной толпѣ улицы люди, долго машутъ другъ другу бѣлыми флагами, переговариваются въ рупоръ и снова расходятся; а между ними снуютъ одинокія лодочки и неуклюжія косныя, словно пѣшеходы, перебѣгающіе улицу между быстро несущимися экипажами…
Свѣтло и весело въ Троицынъ день на широкой улицѣ Волги.
Зеленыя березки красиво выдѣляются на фонѣ блестящихъ свѣжими красками пароходовъ, зелеными березками убраны темныя баржи, бѣлые домики бѣлянъ, переполненныя праздничной толпой пристани. На палубѣ длинной баржи, рядомъ съ увитой гирляндами изъ березовыхъ вѣтвей рубкой, самоваръ медленно дымится тонкой струйкой синяго дыма; а на кормѣ, спустивши за бортъ надъ водой голыя ноги, молодой парень въ розовой топорщущейся рубашкѣ съ густо намасленными и расчесанными волосами играетъ на гармоникѣ и выцвѣтшими на солнцѣ глазами смотритъ на широкую улицу, на синее небо, въ свѣтлую даль…
A берега тихо плывутъ… Плывутъ зеленѣющіе свѣжей листвой дубовые лѣса, плывутъ раскинувшіеся по склонамъ горъ сады съ нѣжно-розовыми и бѣло-молочными пятнами облитыхъ цвѣтомъ вишенъ и яблонь, мелькаютъ вдали старыя дворянскія усадьбы, умирающія подъ шумъ вѣчно-юной рѣки и немолчный ревъ волжскихъ пароходовъ. Изрѣдка блеснетъ золотой крестъ сельской церкви и далекимъ отзвукомъ пронесется по рѣкѣ радостный звонъ колоколовъ. A на вершинѣ высокой горы, вдвинувшейся въ рѣку, то показываясь на гребнѣ, то снова скрываясь за нимъ, словно вѣнчая гору ярко-цвѣтной короной, кружится пестрый хороводъ. Вотъ сорвался съ крутого берега и повисъ надъ рѣкой долгій, протяжный мотивъ далекой пѣсни…
Крикливой толпой, перегоняя другъ друга и кидаясь за крошками хлѣба, который бросаютъ имъ пассажиры, носятся кругомъ парохода бѣлоснѣжныя чайки. У борта парохода съ кускомъ хлѣба въ рукѣ стоитъ Варвара Павловна и оживленно слѣдитъ, какъ красивыми зигзагами носятся чайки, быстро падаютъ въ рѣку и снова взносятся и слѣдятъ за ней жадными любопытными глазами. Рядомъ съ ней стоитъ маленькая дѣвочка и держитъ въ одной рукѣ кусокъ хлѣба, а въ другой — куклу, которая и спитъ и смотритъ, купленную ей въ Казани Варварой Павловной. Молоденькая чайка съ маленькимъ клювомъ и острыми зоркими глазками, красиво распластавшись въ воздухѣ своимъ бѣлымъ тѣломъ, подлетѣла снизу и вырвала весь кусокъ изъ рукъ дѣвочки. Она пугливо отскочила отъ борта и охватила колѣни Варвары Павловны.
— Что, Настя, испугалась? — улыбаясь спросила Варвара Павловна.
— Ишь какая вострая… — оправдывается Настя. — A глазы-те, глазы-те у ее, тетенька!
Варвара Павловна очень измѣнилась за дорогу. Она загорѣла и выглядѣла свѣжѣе и здоровѣе. Особенно красила ее улыбка. Морщины разглаживались, немного холодное лицо молодѣло и дѣлалось милымъ и нѣжнымъ, и вся она въ эту минуту съ своей худенькой, дѣвичьей фигурой въ свѣтлой лѣтней кофточкѣ, съ непокрытой головой, съ раскраснѣвшимся на солнцѣ и улыбающимся лицомъ казалась молодой, изящной и красивой.
Сзади нея на лавочкѣ сидѣлъ Василій Михайловичъ, осунувшійся, затихшій и грустный. Съ той ночи въ вагонѣ онъ не переставалъ всматриваться въ лицо жены; съ безмолвнымъ участіемъ и съ выраженіемъ тревоги въ глазахъ онъ слѣдилъ за ней, заботился объ ея покоѣ и удобствахъ, устраивалъ на пароходѣ, носилъ и раскладывалъ вещи, избѣгая вопросовъ и длинныхъ разговоровъ, отвѣчая только на ея вопросы. То чувство пустоты и проснувшейся тревоги не покидало его и прежнее острое возбужденіе смѣнилось апатіей и усталостью. Его глаза щурились отъ яркаго солнца и сверкавшей рѣки, ему было не по себѣ среди этой массы оживленныхъ пассажировъ, наполнявшихъ пароходъ, и суетливое движеніе Волги утомляло его. Ему начинало думаться, что онъ чужой среди этого шума и блеска, что онъ изжилъ все и отставленнымъ инвалидомъ ѣдетъ неизвѣстно куда и неизвѣстно зачѣмъ, никому и ничему не нужный, ни на что не годный. Какой-то неопредѣленный страхъ и смутная тоска поднимались въ немъ, словно ожиданіе чего-то неотвратимаго, предчувствіе какого-то огромнаго несчастія, которое должно обрушиться на него.
Его глаза внимательно слѣдили за измѣнившимся возбужденнымъ лицомъ жены.
— Устала стоять… — говорила Варвара Павловна, садясь на скамейку. — Отъ чаекъ отстать нельзя. Онѣ такія милыя…
— Да… Только какъ онѣ рвутъ другъ у друга. И нахальныя какія… — сказалъ, чтобы что-нибудь сказать, Василій Михайловичъ.
— Не нахальныя онѣ, а жадныя… жить жадныя, — летать, бороться, кричать… — Она смотрѣла на чайку, словно застывшую въ воздухѣ и только тихо трепетавшую бѣлыми крыльями.
— Ты не мечталъ въ дѣтствѣ птицей сдѣлаться?
— Нѣтъ… — Василій Михайловичъ помолчалъ и улыбнулся. — Я чабаномъ хотѣлъ быть.
— A я птицей… Не чайкой, — цаплей. — Она тоже улыбалась и медленно говорила. — Помню, цапля летѣла. Одна, — высоко, высоко… И такъ кричала… Мнѣ не сидится — проговорила она, вставая, — походимъ.
Они пошли кругомъ парохода. Василій Михайловичъ слѣдилъ за ея глазами, смотрѣвшими на высокій зеленѣвшій берегъ.
— Хочешь, я тебѣ скажу, о чемъ ты сейчасъ думаешь? — заговорилъ онъ. — Какъ хорошо было-бы не ѣхать въ эту молчаливую, выжженную степь, а остаться здѣсь, вотъ въ такой усадьбѣ, — онъ указалъ глазами на виднѣвшійся въ полугорѣ старый барскій домъ съ уходящимъ вдаль паркомъ, — смотрѣть, какъ чайки носятся, слушать, какъ поютъ пароходы, плещетъ въ бурю рѣка… Да, вѣдь?
— О, нѣтъ, — коротко отвѣтила она.
— О чемъ же ты думаешь?
— Ни о чемъ. То-есть не о томъ, что будетъ, а o томъ, что есть.
— Я не понимаю.
— Все равно… A ты о чемъ думаешь? О будущемъ?
— И о будущемъ… — не сразу отвѣтилъ онъ. — Мнѣ оно представляется такимъ смутнымъ, тяжелымъ… Словно я зачисленъ въ запасъ. Или представь себѣ свѣтское общество: является человѣкъ въ костюмѣ прошлаго вѣка и начинаетъ говорить о новостяхъ дня, о madame Жанлисъ, о графѣ Калліостро, — такъ и я. Все мнѣ чужимъ представляется.
Она, оказалось, вслушивалась въ то, что происходило внутри ея и, отвѣчая на свои собственные вопросы, говорила:
— Это не то… Все это пустяки. Дѣло не въ томъ, какъ жить и что будетъ, а въ томъ, есть ли жизнь. Жизнь есть ли, — повторила она.
Онъ смотрѣлъ удивленно на ея задумавшееся лицо и сказалъ:
— Я опять не понимаю.
— Ну, просто жизнь, — хочется ли жить… Есть ли потребность движенія, борьбы, вообще жадность жизни… Вотъ какъ у чаекъ этихъ…
Варвара Павловна говорила тише и медленнѣе, и сѣрый тонъ скуки и равнодушія снова ложился на ея лицо. Разговоръ оборвался, она молча повернулась и ушла въ свою каюту, а Василій Михайловичъ проводилъ ее долгимъ тревожнымъ взглядомъ и остался одинъ.
Кругомъ носились чайки и плыли зеленые берега, и все было такъ печально.
VI.
правитьПароходъ долго грузился у маленькой безлюдной пристани. Спускался вечеръ, синѣло небо, темнѣла рѣка. Съ затопленныхъ луговъ, съ разлившихся озеръ поднялась голубоватая дымка и окутала рѣку. Засвѣтились звѣзды, неясныя, блѣдныя, загорѣлись красные и зеленые огни пароходовъ, закачались, какъ колеблющіяся звѣзды, фонари на высокихъ мачтахъ баржей. Зажглись бакены и свѣтлыми точками разбѣжались по рѣкѣ; ярко разгорается костеръ на плоту, приставшемъ на ночь къ берегу, недалеко отъ пристани, и странно фантастически освѣщаются красныя лица рабочихъ около котелка. Горы потемнѣли и легли на рѣку темными извилистыми линіями.
Звуки несутся по рѣкѣ. Словно изнемогая отъ усилій, вырывается ревущій басъ буксира-великана, звонкій теноръ отвѣчаетъ ему сверху, торжественно властнымъ баритономъ прозвучалъ пассажирскій пароходъ, словно передразнивая его; такимъ же баритономъ запѣлъ маленькій, какъ лодка, пароходикъ, но сорвался и запѣлъ жалкой и смѣшной фистулой; гдѣ-то вдали, какъ встревоженный улей пчелъ, глухо гудитъ старческій разбитый басъ.
Вечеръ спускался, темнѣли горы, зыбь побѣжала по рѣкѣ… Вотъ дрогнувшимъ голосомъ засвисталъ соловей и, словно испугавшись, замолкъ. Съ высоты, почти изъ-подъ самой вершины горы, ему отвѣтилъ другой соловей; тишина вздрогнула, и изъ густой заросли, покрывавшей горы, понеслись властно зовущіе, напряженно ждущіе крики…
Василій Михайловичъ сидѣлъ одинъ на передней площадкѣ парохода. Онъ ни о чемъ не думалъ, ничѣмъ не тревожился, ни о чемъ не спрашивалъ, — онъ весь отдался очарованію тихо плывущей, сладкой весенней ночи. Пароходъ мѣрно покачивался; какъ тихая сказка журчала бившаяся о пароходъ рѣка, временами волна теплаго, застоявшагося воздуха долетала съ горы и несла съ собой запахъ цвѣтущихъ яблонь, черемухи, рябины, тотъ прѣсный, сладкій ароматъ, отъ котораго глубоко вздыхаетъ грудь. Сердце тихо и ровно билось, голова туманилась, смутной толпой тѣснились обрывки какихъ-то безсвязныхъ мыслей, отяжелѣвшія вѣки опускались и снова поднимались. Василій Михайловичъ на минуту открываетъ глаза и на мгновеніе предъ нимъ встаетъ на плоту облитой яркимъ пламенемъ костра высокій человѣкъ, мелькаетъ поднятое къ небу большое бородатое лицо и крѣпко прижатые ко лбу пальцы…
Ему почудилось, что все ушло назадъ и впереди встаетъ что-то ослѣпительно яркое, отчего исчезли темныя горы и стальнымъ оттѣнкомъ зыблющаяся рѣка. Онъ открылъ глаза и поднялъ голову. Впереди, въ туманѣ голубой дымки прямо на него шла яркая, блещущая всѣми цвѣтами звѣзда. Она вырисовывалась все ярче, дѣлалась все ослѣпительнѣе… Словно ажурный, тонко вырѣзанный и прозрачный, тихо плылъ мимо огромный пассажирскій пароходъ. Въ залитомъ электричествомъ залѣ сквозь открытыя окна виднѣлось большое общество. Съ парохода неслась музыка. «Не для меня придетъ весна»… слышался голосъ. Въ полной народа гостиной парохода можно было различить коротко остриженную черную голову пѣвца и наклонившуюся надъ піанино молодую женскую фигуру.
Тихо-тихо, замедливши ходъ, но не останавливаясь у пристани, совсѣмъ близко проплылъ мимо сверкающій пароходъ, унося съ собой блескъ огней и яркую человѣческую жизнь…
«И сердце радостью забьется не для меня, не для меня…», донесся съ парохода послѣдній звукъ.
Василій Михайловичъ не сразу понялъ, сонъ это или дѣйствительность, — такъ все это было необыкновенно — и долго провожалъ глазами все уходившую въ голубую дымку звѣздную мачту, но у него похолодѣло въ сердцѣ и онъ весь сжался и замеръ. Онъ не замѣтилъ, какъ двѣ руки обвились вокругъ шеи и кто-то тихо сползъ на полъ къ его ногамъ и съ плачемъ шепталъ:
— Я не хочу умирать… Я жить хочу! Вася, милый мой, любимый, я жить хочу… — Худенькое тѣло въ судорожныхъ рыданіяхъ билось на колѣняхъ его и тонкіе пальцы впились въ рукавъ его пальто, а напряженный, глухой голосъ повторялъ:
— Жить, жить, жить…
Онъ цѣловалъ руки жены, цѣловалъ мокрые отъ слезъ глаза; она замирала, тихо вздрагивая, и лучистые, блестѣвшіе слезами глаза смотрѣли кротко и печально, а надорванный голосъ тихо и жалобно повторялъ:
— Мнѣ отдохнуть бы немного. Забыть… Забыть…
Звѣзды свѣтились неясныя, блѣдныя, сладко пахли яблоня и черемуха, тихія сказки шептала рѣка, а тотъ ближній соловей пѣлъ такъ робко, такъ неувѣренно.