Еврей в России (Лесков)/Часть первая

Еврей в России : Несколько замечаний по еврейскому вопросу — Часть первая
автор Николай Семёнович Лесков (1831—1895)
Дата создания: 1883, опубл.: 1884[1]. Источник: http://www.vehi.net/asion/leskov.html

«Аз не отвергу рода Израилева от всех глаголет Господь»
Иеремия 31, 33.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

править

Люди высокого ума находили, что вопрос о еврее стоит в прямом соотношении с идеею о библейском Боге. Евреи, «племя Авраамово», — «избранный народ Божий», любимый сын Еговы, получивший самые счастливые обетования и имеющий самую удивительную историю. Это, впрочем, не только говорили люди, но, — употребляя славянское выражение — «так глаголет Господь».

Ни от кого не зависимый в своем фернейском уединении, свободомысленный энциклопедист Вольтер, на предложение вычеркнуть из человеческого словаря имя «личного Бога», отвечал, что он «не может решиться это сделать, доколе есть на свете еврей». Решимости Вольтера на этот счет мешало не католическое учение и даже не Библия, которая была ему знакома так же, как Болингброку, а ему, по его собственным словам, мешала одна «небольшая, загадочная фигурка», которая была еврей. Вольтер глубоко презирал и зло преследовал еврея своими остроумнейшими насмешками, но когда дело доходило до судьбы еврейского народа, — фернейский вольнодумец никогда не считал ее за что-то столь малое и ничтожное, с чем можно покончить солдатским или секретарским приемом. Вольтер видел на еврее перст Того, кого человечество называет Богом.

Из духовных книг евреев, которые чтит и христианство, мы знаем, что по библейскому представлению судьбою евреев занимался сам Егова. Евреи Его огорчали, изменяли Ему, «предлагалися богам чуждым — Астарте и Молоху», и Егова наказывал за это то домашними несчастиями, то пленом и рассеянием, но, однако, Он никогда не отнял от них надежды Отчего прощения.

Евреи живут ожиданием исполнения этого обетования; и такое ожидание написано на их лицах в знаменитой картине Поль-де-ля-Роша «Евреи у стен Иерусалима». Тонкий след того же ожидания можно читать на каждом выразительном еврейском лице, если только горькие заботы жизни и тяжкое унижение не стерли на нем след высшей мысли. Разумеется, для этого чтения нужна высшая способность, но ею и обладал Вольтер, не решившийся отрицать Бога из-за еврея. Это свидетельство важно и дорого как доказательство «от противного», способное напомнить, что большой и просвещенный ум при самом неблагосклонном настроении к евреям не мог считать их ничтожными людьми, о которых достаточно иметь одни канцелярски-полицейские соображения. Евреи доказали, что знак перста Божия, который видел Вольтер, положен на них недаром: они в исходе XVIII века умели защитить библейское учение о едином Боге от самого же Вольтера и защитили его так же успешно, как отцы их защищали от иных нападчиков в древности.

Вполне враждебное, но серьезное отношение Вольтера к еврейству дало, как известно, еврейским раввинам повод написать в ответ на его антибиблейскую критику образцовые по тону и по глубине религиозного содержания «Еврейские письма», которые защитниками библизма переведены на все языки, не исключая в русского.

На русском языке они, впрочем, должны были явиться по преимуществу потому, что эти знаменитые «Еврейские письма» к фернейскому философу написаны в России евреями русского подданства. Они же по справедливости составляют единственное русское литературное произведение, в котором есть настоящий деловой отпор вольтерианизму.

Участие иностранных евреев в этой ученой отповеди было самое слабое, и все главное здесь принадлежит евреям русским, оставшимся и после этого, прославленного в свое время, труда на своей родине не более как теми же «презренными жидами», которым считает себя в праве оказать пренебрежение всякий безграмотный мужик, полуграмотный дьячок и самый легкомысленный газетный скорописец.

Когда произошло это случайное событие, оно заставило религиозных и справедливых людей вспомнить о еврействе, среди коего, при его угнетенном положении, сохранилось столько умного богопочтения и такая сила знаний, что только одни евреи могли дать Вольтеру отпор, который он серьезно почувствовал и с которым с одним не справилось его блестящее остроумие. Император Александр I считал эти «Еврейские письма» лучшим апологетическим сочинением за Библию.

С той поры в Европе пробежала струя, оживившая внимание к евреям, и в судьбе их разновременно произошли многие благоприятные перемены, — не совсем одинаковые, впрочем, у нас и на западе. На западе, в странах католических и протестантских, философствующая мысль более одолела средневековые предрассудки и добыла евреям принадлежащее им человеческое право быть во всех отношениях тем, чем может быть всякий иной гражданин данного государства. В России это шло иначе. Здесь, где под усиленным присмотром обитали те еврейские ученые, которые умели заставить образованный мир прочесть их письма Вольтеру, с евреями произошли перемены, но гораздо менее для них благоприятные.

Философская мысль в России работает слабо, робко и несамостоятельно. Здесь если и занимались судьбою евреев, то почти не заботились об улучшении их участи, а только выискивали средства от них оберегаться. Это чувствуется во всем духе русского законодательства о евреях, и это же повело к тому, что положение евреев в России почти не улучшалось. Так, они и до сих пор остаются неполноправными и неравноправными не только по сравнению с людьми русского происхождения или с инославными христианами, но даже и по сравнению их с магометанами и даже язычниками.

Неравноправие евреев считается если не справедливым, то необходимо нужным потому, что евреи представляются людьми опасными.

Прежде думали, что евреи могут вредить христианской вере, оспаривая ее догмы или порицая ее мораль. Это, собственно, — самое старое мнение, получившее значение в Москве, где усиленно боялись ереси «жидовствующих», а самих евреев знали очень мало. Религиозное опасение вреда от евреев утратило свою остроту при Петре Великом, который не любил призрачных страхов и имел в числе своих сподвижников государственного человека еврейского происхождения, — барона Шафирова.

Несмотря на сильную подозрительность наших предков к опасности от евреев вере православной, евреи сравнительно скоро и без усилий успели опровергнуть это подозрение. Они доказали, что вере христианской вредить не намерены.

Нет никакого спора, что евреям, как и всем сильно верующим людям, в общей со всеми мере свойствен прозелитизм, и между благочестивыми и начитанными евреями, каковых не мало в России, можно встречать любителей и мастеров вести религиозные рассуждения. Несомненно и то, что в своем богомыслии евреи, конечно, не стоят на чуждых их вере основаниях; но тем не менее случаи, где евреи являлись совратителями, — совершенно ничтожны. Римские католики в среде русской знати, лютеране в южно-русском простонародьи и даже магометане в восточной полосе империи имели в этом отношении без сравнения большие успехи. Есть, правда, одна секта «субботников», или иудействующих христиан, насаждение которой приписывается еврею Схарию, но дух этой секты, почитающей за необходимое «исполнить прежде закон ветхий, а потом Христов», указывает, что происхождение такого учения сродно известным местам Евангелия, а не Ветхого Завета и не Талмуда. Это должно быть ясно для всякого, ибо евреи Евангелия за руководство не принимают и не интересуются тем, как удобнее и совершеннее принимать крещение. Следовательно, если и был действительно такой еврей, который завел и распространил в России христианскую секту субботников, то это был, конечно, еврей, который сам уже изменил еврейству и перешел от Моисея ко Христу, соблюдая при этом свои особенные правила, до которых евреям нет никакого дела. Очевидно, это был человек, отпадший от ортодоксального еврейства и не сделавшийся ортодоксальным христианином. Это только его личная ошибка и несчастие его последователей. Во всяком случае, еврейство упомянутого Схарию своим не признает и перед христианством за него безответственно.

Светлый, но мимолетный век авероизма, когда христианин, мавр и еврей свободно сходились в Кордове и могли неосужденно рассуждать об эманациях, пролетел, как метеор, и скрылся. Он не оставил никаких других последствий, кроме воспоминаний о возможности заниматься высшими вопросами духа без враждебного всякой истине раздражения. Но если бы вся свобода, какою жили тогда разноверные философские друзья и совопросники Ибн-Рашида, была уделом дней наших, то и в том случае это было бы не «совращение», а рассуждение. Однако времена так переменились и столь изменили нравы и интересы, что и этого опасаться напрасно. «Мудрецы и совопросники века сего» ныне заняты совсем не тем, о чем рассуждали во дни Авероэса: самая философия в ее господствующем направлении пришла к «теории бессознательного» и убеждает людей не алкать даже самого знания, ибо оно «усугубляет страдание». Что же касается религиозной пропаганды, то она потеряла свою средневековую страстность, и если еще держится, то разве в той мере, чтобы «не растерять своих».

Современный русский церковный писатель, епископ Хрисанф, в своем сочинении «История религий», для составления которого он пользовался лучшими материалами по данному предмету, отметил в высшей степени замечательный факт, что четыре великие религии: христианство, еврейство, магометанство и буддизм не обнаруживают почти никаких чувствительных завоеваний одна на счет другой. Приобретения их со стороны почти всегда исключительно происходят на счет исповедников религий менее совершенных, преимущественно язычников (фетишистов). Но и в этом случае подобные приобретения всего более делает христианство, имеющее официальных миссионеров, а всего менее еврейство, которое не может обещать никаких выгод своим прозелитам. Впрочем, можно думать и так, что библейский Егова слишком требователен и суров для ума человека, взросшего в верованиях о спасающей силе сторонней заслуги. Бог, воплотившийся с тем, чтобы умереть за людей, — более близок сердцам «труждающихся и обремененных». В религиозном отношении все внимание евреев устремлено на то, чтобы уберечь своих в культе Еговы, но не вести опасной и безвыгодной для их племени ветхозаветной пропаганды между людьми иноплеменными.

Опасаться евреев как разрушителей христианской веры есть самая очевидная и самая несомненная неосновательность. И правительство русское, по-видимому, свободно уже от этого страха. По крайней мере, следы законоположений, предусматривавших этого рода опасность, видим только по отношению к слугам из христиан, которых запрещается иметь евреям, равно как и денщиков христианского исповедания не дозволено давать военным врачам еврейского происхождения. На этом стоит на минуту остановиться.

Быть в прислугах у еврея не стоило запрещать христианам, потому что это и без того ни для кого из них не находка. Всякий крестьянин и крестьянка всегда охотно избегают службы у жида, если только избежать этого есть какая-нибудь возможность. Прислушаемся к малороссийской народной и очень любимой песне «Взлитыв орел по пид небо». Чтобы представить томящемуся на чужбине казаку самую плачевную весть, песня представляет, что «сестра его риднисенька у жидови служит». Это высший ужас положения, какой могло придумать народное песнотворчество, и ужас этот не напрасен: жид не только умерен в своей жизни, но он часто просто скареден. Жид морит себя и всех в доме самою невозможною пищею; жид-хозяин рано встает, поздно ложится, он ведь день тормошится и не дает посидеть сложа руки прислуге. О нем сказано, что он «надо всем трясется», и это правда, и только этими скаредными способами он и делает кое-какие сбережения. Что же за охота кому-нибудь жить и служить у такого хозяина?

В самом деле: кто «у жидови служит»?

По преимуществу в мелких городах и местечках это «покрытки», т. е. девушки, имевшие несчастие сделаться жертвою какого-нибудь неверного сельского обольстителя.

Идет дело обыкновенно так: у девушки рождается ребенок, в котором никто не хочет принимать никакого участия. Родная христианская среда оказывает несчастной только один вид внимания: девушке «покрывают голову». Коса, как знак девства, убрана под повязку; после этого несчастная, по пословице, становятся уже «ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена», — она «покрытка». Среди своих крещеных односельчан покрытка встречает большее или меньшее пренебрежение; нередко ей остается в удел одно: выселиться в убогую хатку «на задах» и начать открыто промышлять своим позором. Во многих случаях так и бывает, но в других случаях, где есть недалеко жид, иногда устраивается и иначе. Жид не горделив и не переборчив, он смотрит на все с точки пользы и выгоды и «не любит упускать то, что плывет ему в руки». У «покрытки», которую нестерпимо унижают свои, есть сердце; дитя, ею рожденное, ей мило и жалко, она не всегда решается его «известь», а часто хочет его воспитать. Ей было бы где работать, чтобы за ту работу ей дали приют с ребенком и кое-какую пищу, а притом не обижали ее попреками за прошлое. Жид тут и есть к ее услугам: он берет покрытку в дом с тем, чтобы она ему служила. Правда, он берет ее очень дешево или часто вовсе задаром, или даже за один «покорм», — и он ее тоже немилосердно томит работою и худо кормит. Это уже у него такой домашний порядок, но все-таки он позволяет ей сажать ее приблудного ребенка в одном «кутке» с его собственными детьми и никогда не попрекнет ее ее проступком.

Да, никогда!

Почему жид так снисходителен — это другой вопрос, но только известно, что «жид срамом не урекает». А это избавляет проступившуюся девушку от нестерпимых нравственных мук, которых она никак не надеется избежать в своей, христианской среде.

Вот что ведет христианскую девушку в услуги к еврею, и запрещать это напрасно, потому что есть такие условия в простонародной христианской жизни, при которых даже служба у еврея является спасением от погибели. Условия эти создает не еврей, но еврей ими только пользуется, и надо сознаться, что это не самое худшее из того, что могло ожидать женщину.

Под Москвою, где народ несравненно бойче и находчивее, а также и менее разборчив на средства, подобные случаи с девушками, как известно из литературы и из живых наблюдений, находят другой исход: проступившиеся подмосковные девушки в изобильном числе приходят по зимам в город и предлагают в банях свои услуги мужчинам в качестве «мыльщиц», но малороссийская девушка к таким смелым услугам не способна, да и самое это занятие не в обычаях ее родины.

Жить таким ремеслом для малороссиянки наверно показалось бы далеко хуже, чем служить у еврея. Но в чем же, собственно, вред такой службы? Отговаривает ли еврей свою христианскую служанку отречься от Христа и принять закон Моисея?

Этого не бывает, да и не может быть. А если случалось, что наймычка-христианка сживалась с хозяевами-жидами и даже начинала не любить своих, христиан (на что бывали примеры), то это, конечно, создавало то горе, какое она приняла от жестокости своих единоверцев и от которого спаслась у жида. Со стороны расчетливого еврея ему нет выгоды, чтобы его наймычка принимала еврейскую веру. Мало того, что ему за это может достаться, как за «совращение», но это и совершенно противно его хозяйственным соображениям и интересам. Если бы его наймычка или наймит приняли закон Моисеев, то они, как дети избрания, тоже стали бы подчиняться таким самым обрядовым правилам, как их хозяин и его семейство. А тогда кто же стал бы обирать гроши с христиан, заходящих «погулять» в его корчму в еврейские праздники, когда жид молится Богу в своем пестром талосе; кто гасил бы недогарки его моканых, сальных свеч в тот священный час, когда сам жид, вкусив шабашкового перцу с рыбою, ляжет по патриархальному обычаю на одну перину со своею женою?

С «совращением» слуг исчезли бы все эти большие удобства, ради которых еврей только и дорожит присутствием в его доме слуги другой веры.

Такого рода вполне несостоятельные опасения религиозного характера получили начало в России во времена «тишайшего» Алексея Михайловича, который сам был вечно погружен в церковные заботы и склонен был думать, что и все другие более всего озабочены тем же. Тогда это было и очень понятно, ибо евреи встречались тогда в России за редкость; но после присоединения Малороссии и Польши знакомство с ними в России сильно увеличилось, и теперь держаться старых суеверий совершенно напрасно. Теперь, если уместно было бы о чем позаботиться насчет христиан, ищущих места в еврейском доме, то это, может быть, надо бы склонить как-нибудь православное духовенство, чтобы оно внушало сельским христианам, что преследовать девушку за грех ее юности есть дело нехристианское и что «покрытие головы» у женщины, по изъяснению апостола Павла, есть знак ее «покорности», а отнюдь не знак позора, как думают невежды.

Что же касается до денщиков-христиан у врачей из евреев, то и тут опасность совращения составляет страх самый неосновательный. Во-первых, еврей-врач очень редко или, вернее сказать, почти никогда не бывает страстным религиантом. Еврей-врач не соблюдает ни субботы, ни иных обрядов еврейского закона, и он скорее может подать своему денщику разве пример религиозного индифферентизма, чем склонить его перейти к Моисееву закону и Талмуду. Но то же самое довольно успешно может произвести и любой офицер из христиан.

Во-вторых, если опасаться, что еврей-врач может увлечь в еврейскую веру денщика, обязанного исполнять при нем домашние услуги, в числе коих есть обязанности, представляющиеся унизительными и нерасполагающими сердце служащего к господину, то, кажется, гораздо более можно бы опасаться воздействия врача в этом роде на пациента, который чувствует естественное расположение к доктору, облегчившему его страдания, и, стало-быть, гораздо более склонен внимать его внушениям. И в самом деле, известно, что никто не бывает столь сильно наклонен к религиозному восприятию, как выздоравливающие (реконвалесценты), но, однако, этого не боятся, и хорошо делают, ибо нет примеров, чтобы еврей-врач воспользовался этим настроением пациента-христианина и обратил его в еврейскую веру.

Словом, на опасения этого рода, завещанные еще от времен неосновательной религиозной страшливости царя Алексея Михайловича, нельзя смотреть глазами тех времен, ибо все это не имеет уже более ровно никакого основания.

Другие законоположения о евреях имеют целью защитить или оградить христианское население от так называемой экономической «эксплоатации» евреев.

Собственно говоря, словно «эксплоатация» здесь употребляется только как более деликатная форма, долженствующая покрывать понятие более резкое. Закон просто хочет оберечь крещеных простолюдинов от обмана, к которому еврейство представляется охочим и весьма способным. Но в этом направлении во взглядах законодательной власти замечаются опять очень сильная непоследовательность и противоречие.

Во-первых, в той черте, где дозволено обитать евреям в России, живут точно такие же христиане, как и во всех других местностях, где евреям дозволяется только временное пребывание и то по исключительным правилам. Даже более того, — вся местность, называемая некоторыми «Киевскою Русью» в отличие от коренной «Руси Московской», есть прекрасный край, где нравственность жителей стоит значительно выше московской. Малоросс боится всякого обмана, он боится и «жида», и москаля, хотя жида он боится несколько менее, а москаля несколько более. Москаля хохол иначе себе и не представляет, как обманщика, как предприимчивого, пронырливого и ловкого человека, с которым человек тихого малороссийского характера никак не может справиться. Когда москаль хвалится (в «Катерине» Шевченко), он говорит: «Кого наши не надуют». Вместо слова «солгать» малороссы говорят: «не кажите по-московськи»; хвастать тоже называется «москаля свезть». Такие обороты народного сложения показывают, что малоросс в самом деле весьма боится способнейшего к обману великоросса и не чувствует симпатий к его разухабистой натуре. Но тогда, если этот малоросс — такой же, как все русские, христианин и добрый верноподданный, — столь сильно чувствует свою несостоятельность даже перед обманом великоросса, то какое же есть основание, чтобы его, человека скромного и честного, предать в исключительную жертву ненасытных евреев, которых будто боятся даже сами далеко не вялые великороссы? По разуму и по совести мы отказываемся найти этому какое-нибудь объяснение.

За что же все тяжкое иго жидовства несет народ скромнейший и слабейший, а не сильнейший, который сам объявляет, что он жида не боится? Мы это видим в заявлении московских купцов, которое нашло себе место в «Московских Ведомостях» М. Н. Каткова, в ручательствах самого г. Каткова и в метком указании, что евреи никак не могут расторговаться во Владимире и в Ярославле, где бойкое местное население их просто «забивает». В Ярославле и во Владимире евреи, если и встречаются, то далеко не в благоденственном состоянии, а по евангельскому выражению питаются «крупицами, падающими от стола господина». Это, конечно, очень хорошее доказательство, что деятельному и промышленному великорусскому населению еврей, как конкурент, нимало не опасен.

Следовательно, евреи являются или, по крайней мере, могут быть трактуемы опасными эксплоататорами только среди христианских простолюдинов менее промышленных и деятельных, каковы белоруссы и малороссы, а тогда нельзя видеть ни последовательности, ни справедливости в том, что здесь-то именно евреев только и удерживают. Это значит ослаблять слабого еще более, вместо того, чем бы растворить крепость еврейского союза разлитием его в массе сильнейшего населения — великорусского.

В какое мере это непрактично, в той же и несправедливо, ибо единая держава российская, конечно, не желает и не должна рознить свой взгляд на великороссов и малороссов или белоруссов так, как будто одни ей родные дети, а другие подкидыши или пасынки. Русь Владимира, как и Русь Андрея Боголюбского, вся ныне составляет единую страну, равно близкую державным заботам русской короны. Белоруссия и Малороссия вовсе не «края изгнания» для людей, нетерпимых русским общежитием, и если они трактуются таковыми по отношению к евреям, то это неправильно и для тех мест обидно.

Если же признавать евреев нетерпимыми среди промышленных а энергических людей великорусского племени, то тогда логичнее и безобиднее для малороссов было бы принять мнения тех, кто предлагал выселить всех разоренных погромами евреев в Сибирь или выслать их за границу, как то предлагал военный прокурор в Киеве. Тогда, по крайней мере, были бы обижены попранием справедливости одни евреи, но не малороссы и белоруссы, совершенно напрасно несущие ныне штрафное положение. По нашему мнению это составляет nonsens.

Но действительно ли евреи такие страшные и опасные обманщики или «эксплоататоры», какими их представляют? О евреях все в один голос говорят, что это «племя умное и способное», притом еврей по преимуществу реалист, он быстро схватывает во всяком вопросе самое существенное и любит деньги, как средство, которым надеется купить и наичаще покупает все, что нужно для его безопасности.

Ум малоросса приятный, но мечтательный, склонен более к поэтическому созерцанию и покою, а характер этого народа мало подвижен, медлителен и не предприимчив. В лучшем смысле он выражается тонким, критическим юмором и степенною чинностью.

В живом, торговом деле малоросс не может представить никакого сильного отпора энергической натуре еврея, а в ремеслах малоросс вовсе не искусен. О белоруссе, как и о литвине, нечего и говорить. Следовательно, нет ничего естественнее, что среди таких людей еврей легко добивается высшего заработка и достигает высшего благосостояния.

Чтобы привести эти положения в большее равновесие, мы видим только одно действительное средство — разредить нынешнюю скученность еврейского населения в ограниченной черте его нынешней постоянной оседлости и бросить часть евреев к великороссам, которые евреев не боятся.

Но предлежит также вопрос: есть ли в действительности такой вред от еврейского обманщичества даже при нынешней подневольной скученности евреев в сравнительно тесной черте? Это считается за несомненное, но, однако, есть формула, что на свете все сомнительно. Как судить о еврейском обманщичестве: по экономической статистике, или по впечатлениям на людей более одаренных живым даром наблюдения, или, наконец, по сознанию самого простонародья?

Попробуем проследить это. Экономическая статистика сама по себе суха и мертва: по ней трудно сделать живой и осмысленный вывод, общесторонне и верно выражающий действительность. Может случиться, что статистика покажет меньший процент нищенства в местности более производительной, но менее трудолюбивой и нравственной, -и « наоборот. Чтобы руководиться статистическими цифрами, надо обладать хорошим и притом очень многосторонним знанием всех условий быта страны. Иначе, например, если судить по количеству нищих, то наибольшее число их, как известно, падает на долю Москвы, Тулы, Орла и Курска и их губерний, находящихся совсем не в неблагоприятных условиях и притом закрытых для еврейской конкуренции. Кто намножил здесь нищих, приседящих всем святыням московским?

Конечно, не евреи.

В черте же еврейской оседлости нищенство христиан без всякого сравнения менее нищенства московского, где население образцово-живое, или орловского и курского, где общая слава помещает „житницу России“. Самые реестровые нищие — промышленники Киево-Печерской лавры — по преимуществу великорусского происхождения, удалившиеся сюда по расчетам своего нищенского промысла.

Составитель этой записки имел немало поводов убедиться в том, сколь небезопасно полагаться на выводы статистики, особенно статистики, составленной теми способами, какими ведется это дело в России. Но и статистика дает показания не в пользу тех, кто думает, что где живет и действует еврей, там местное христианское простонародье беднее. Напротив, результат получается совершенно противоположный. То же самое подтверждают и живые наблюдения, которые доступны каждому проехавшему хоть раз по России. Стоит только вспомнить деревни малороссийские и великорусские, черную, курную избу орловского или курского мужика и малороссийские хутора. Там опаленная застреха и голый серый взлобок вокруг черной полураскрытой избы, — здесь цветущая сирень и вишня около белой хаты под густым покровом соломы, чисто уложенной в щетку. Крестьяне малорусские лучше одеты и лучше едят, чем великороссы. Лаптей в Малороссии не знают, а носят кожаные чоботы; плуг возят здесь двумя, тремя парами волов, а не одною клячонкою, едва таскающею свои собственные ноги. И при этом, однако, еще малороссийский крестьянин гораздо ленивее великорусского и более его сибарит: он любит спать в просе, ему необходим клуб в корчме, он „не уважает“ одну горелку, а „потягае сливняк и запеканку, яку и пан пье“, его девушка целую зиму изображает собою своего рода прядущую Омфалу, а он вздыхает у ее ног. Она прядет с комфортом не у скаредного дымящего светца, в который воткнута лучина, а у вымоканной жидом свечки, которую приносит девушке вежливый парубок и сам тут же сидит вечер у ног своей Омфалы. Это уже люди, которым доступны и нужны душевные нежности.

По совести говоря, не надо быть особенно зорким и особенно сильным в обобщениях и сравнениях, чтобы не видеть, что малороссийский крестьянин среднего достатка живет лучше, достаточнее и приятнее соответственного положения крестьянина в большинстве мест великой России.

Если сравним наихудшие места Белоруссии, Литвы и Жмуди с тощими пажитями неурожайных мест России или с ее полесьями, то снова и тут получим такой же самый вывод, что в России не лучше. А где действительность показала нам нечто лучшее, то это как раз там, где живет жид. Вреден он или не вреден, но он не помешал этому лучшему, даже несмотря на сравнительно меньшую заботу малороссийского народа о своем благосостоянии.

И так „лучше“ живет не один крестьянин, а и другие обыватели. Известно, что здесь лучше живет и городской и местечковый мещанин» а малороссийское духовенство своим благосостоянием далеко превосходит великорусское. Малороссийский сельский священник никогда собственноручно не пашет, не сеет и не молотит и не унижается за грош перед суеверным простолюдином. Он не дозволяет катать себя по полю, чтобы репа кругла была, и не дает чесать своих волос, чтобы лен зародил длинный. Малороссийский батюшка ездит не иначе как в бричке с кучером, да иногда еще на четверке.

Человек, имевший случаи наблюдать то, что нами здесь излагается, вероятно, не увидит в нашем описании никакой натяжки и согласится, что все лица, о которых мы упомянули, в Малороссии живут лучше, чем в великой России.

Кроме этих наблюдений, заслуживает внимания и простонародное суждение о вреде, какой приносит своими обманами жид своему христианскому соседу. Суждение это выражено простолюдинами в пословицах и поговорках, которые мы теперь имеем в пользующихся почтением науки «сборниках» Снегирева и Даля.

Народ обстоятельно изучил и категорически расположил, кто в какой мере восхождения именит в его глазах по совершенству в искусстве обманства. Пословица говорит: «мужик сер, но ум у него не черт съел», а другая: «мужика обманет цыган, цыгана обманет жид; жида обманет армянин; армянина обманет грек, а грека обманет только один черт, да и то, если ему Бог попустит».

Жид по этому выводу наблюдательного народного ума только обманчивее цыгана, а выше его стоят два несравненно более искусные артиста, — если не считать третьего, т.-е. «черта», так как этот проживает, где хочет, без прописки.

Чтобы заставить народ думать иначе, как он положил в своей пословице, надо его переуверить, что жид обманнее армянина и грека, а это невозможно.

К тому. же в июне 1883 года газета «Русь» опубликовала такие сведения, что смешно и говорить о еврейской эксплоатации. Оказывается, что сами малороссы теперь уже боятся не евреев, а немцев, из коих «каждый тяжелее десяти евреев».

Если же еврей, как мы думаем, не может быть уличен в том, что он обессилил и обобрал дозволенный для его обитания край до той нищеты, которой не знают провинции, закрытые для еврея, то, стало быть, огульное обвинение всего еврейства в самом высшем обманщичестве может представляться сомнительным. А тогда факт «эксплоатации» может быть принимаем за непререкаемый только теми, кто не боится ошибок и несправедливости против своего ближнего. Принадлежать к этому разряду людей надо иметь большую отвагу и очень сговорчивую совесть.

Но если еврей совершенно безопасен в отношении религиозном (как совратитель) и, быть-может, не более других опасен в отношении экономическом (как эксплоататор), то нет ли достаточных причин оберегать от него великорусское население в отношении нравственном? Не опасен ли он великороссам как растлитель добрых нравов, на коих зиждется самое высшее благосостояние страны?

Заботливое правительство, конечно, должно и об этом подумать. Оно поистине не превысит своих обязанностей, если попечется еще о том, что лучший русский драматург А. Н. Островский назвал «жестокими нравами нашего города». Правительство приобретет себе даже за это общую благодарность.

Посмотрим, какой вред для нравов сделал еврей в тех местах, где он живет; тогда видно станет, чем он способен угрожать в другом месте, куда просится.

Нравы в Малороссии и в Белоруссии везде сравнительно много выше великорусских. Это общепризнанный факт, не опровергаемый никем и ничем, ни шаткими и сбивчивыми цифрами уголовной статистики, ни высоким и откровенным словом народной поэзии. Малороссийская звучная песня, как дар лесных дриад, чиста от выражения самых крайних помыслов полового схождения. Мало того, малороссийская песня гнушается бесстыжего срамословия, которым преизобилует народное песнетворчество в России. Малороссийская песня не видит достойного для себя предмета во всем, что не живет в области сердца, а привитает, так сказать, у одной «тесовой кроватки», куда сразу манит и здесь вершит любовь песня великорусская. Поэзия, выражающая дух и культ народа в Малороссии, без сомнения, выше, и это отражается во все стороны в верхних и нижних. слоях общества. Лермонтов, характеризуя образованную малороссиянку, говорит: «От дерзкого взора в ней страсти не вспыхнут пожаром, полюбит не скоро, зато не разлюбит уж даром». И, нисходя отсюда разом к нижайшей степени женского падения, отмечает другой факт: нет примера, чтобы малороссийская женщина держала притон разврата. Профессия эта во всей черте еврейской оседлости принадлежит или немкам, или полькам, или же еврейкам, но в сем последнем случае преимущественно крещеным.

Стало быть, еврей не испортил женских нравов своих соседей иного племени. Идем далее. Говорят: «евреи распаивают народ». Обратимся к статистике, и получаем факт, который представляет дело так, что опять рождается сомнение: распаивает ли жид малороссов?

Оказывается, что в великорусских губерниях, где евреи не живут, число судимых за пьянство, равно как и число преступлений, совершенных в пьяном виде, постоянно гораздо более, чем число таких же случаев в черте еврейской оседлости. То же самое представляют и цифры смертных случаев от опойства. Они в великороссийских губерниях чаще, чем за Днепром, Вилиею и Вислой. И так стало это не теперь, а точно так исстари было.

Возьмем те времена, когда еще не было публицистов, а были только проповедники, и не было повода нарекать на жидов за растление русского народа пьянством. Развертываем дошедшие до нас творения св. Кирилла Туровского в XII веке, и что же слышим: святой муж говорит уже увещательные слова против великого на Руси пьянства; обращаемся к другому русскому святому, — опять тоже Кириллу (Белозерскому), и этот со слезами проповедует русским уняться от «превеликого пьянства», и, к сожалению, слово высокого старца не имеет успеха. Святость его не одолевает хмельного загула, и Кирилл делает краткую, но ужасную отметку: «Люди ся пропивают, и души гибнут». Ужасно, но жид в том нимало не повинен. «История церкви» (митрополита Макария, проф. Голубинского и Знаменского), равно как и «История кабаков в России» (Прыжова) представляют длинный ряд свидетельств, как неустанно духовенство старалось остановить своим словом пьянство великорусского народа, но никогда в этом не успевало. Напротив, случались еще и такие беды, что сами гасильники загорались… «Стоглав» встретил уже надобность постановлять, чтобы «священнический и иноческий чин в корчмы не входили, не упивались и не лаяли». Так духовенство, обязанное учить народ словом и примером, само подпало общему обвинению в «пьянственном оскотении». Миряне жалуются на учителей, а учители на народ, — на «беззаконников от племени смердья». Об этом ' говорят живая речь народа, его песни, его сказки и присловья и, наконец, «Стоглав» и другие исторические материалы о лицах белого и черного духовенства, которые были извергаемы или отдаваемы под начало в монастыри, Пьяницы духовного чина прибывали в монастыри в столь большом количестве, что северные обители протестовали наконец против такого насыла и молили начальство избавить их от распойных попов и иноков, которые служат вредным примером для монахов, из числа коих им являлись усердные последователи и с ними вместе убегали. Явление — ужасное, но, к несчастию, слишком достоверно засвидетельствованное для того, чтобы в нем возможно было сомневаться. Во все это время жидов тут не было, и как св. Кирилл Белозерский, так и знатные иностранцы, посетившие Россию при Грозном и при Алексее Михайловиче, относили русское распойство прямо к вине народного невежества, — к недостатку чистых вкусов и к плохому усвоению христианства, воспринятого только в одной внешности. Перенесение обвинения в народном распойстве на евреев принадлежит самому новейшему времени, когда русские, как бы в каком-то отчаянии, стали искать возможности возложить на кого-нибудь вину своей долгой исторической ошибки. Евреи оказались в этом случае удобными; на них уже возложено много обвинений; почему же не возложить еще одного, нового?

Это и сделали.

Почин в сочинении такого обвинения на евреев принадлежит русским кабатчикам — «целовальникам», а продолжение — тенденциозным газетчикам, которые ныне часто находятся в смешном и жалком противоречии сами с собою. Они путаются в своих усилиях сказать что-нибудь оригинальное и то представляют русское простонародье отменно умным и чистым и внушают, что оно-то именно будто и в силах дать наилучший тон русской жизни, то вдруг забывают свою роль апологетов и признают это же самое учительное простонародье бессильным противостоять жидовскому приглашению пропить у него в шинке за стойкою весь свой светлый ум и последние животы.

Блажен, кто может находить в этом смысл и логику, но справедливый и беспристрастный человек здесь видит только одно суетливое мечтание и пустое разглагольствие, которое дало один видный исторический результат: разграбление евреев. Результат этот, вовсе нежеланный правительству, был, однако, приятен некоторым тенденциозным писателям, приявшим на свою часть если не поддерживать погромы, то по крайней мере извинять их с точки зрения какой-то народной Немезиды.

Из многих обвинений против евреев, однако, справедливо то, что евреи в черте своей оседлости во множестве промышляют шинкарством. Чтобы отвергать это, надо иметь тупость или недобросовестность, некоторых пристрастных защитников еврейства. Гораздо важнее для дела — рассмотреть причины этой «склонности евреев» к шинкарству, без которой в России как будто не достало бы своих русских кабатчиков и было бы лучше.

Прежде всего стоит уяснить: какое соотношение представляет число евреев-шинкарей к общему числу евреев ремесленников и промышленников, занимающихся иными делами. Вероятно, если посвятить этому делу много труда, то можно было бы достичь очень любопытных результатов, которые показали бы, что шинкарей много менее, чем слесарей, пекарей и сапожников. Но труд этот будет очень велик, и мы не располагаем нужными для него материалами. К счастию, и здесь, как и в других случаях, простая, беспристрастная наблюдательность дает полную возможность иметь о деле довольно ясные представления.

В любом местечке, где есть пять, шесть шинкарей, — все остальное еврейское население промышляет иными делами; и в этом смысле окольные жители из христиан находят в труде тех евреев значительные удобства не для пьянства. Евреи столярничают, кладут печи, штукатурят, малярят, портняжничают, сапожничают, держат мельницы, пекут булки, куют лошадей, ловят рыбу, о торговле нечего и говорить; враги еврейства утверждают, что «здесь вся торговля в их руках». И это тоже почти правда. Какое же отношение имеют все занятые такими разнообразными делами люди к кабатчикам? Наверно не иное, как то отношение, какое представляют христиане-кабатчики города Мещовска или Черни к числу прочих обывателей этих городов. Если же в еврейских городках и местечках соотношение это будет даже и другое, т. е. если процент шинкарей здесь выйдет несколько более, то справедливость заставит при этом принять в расчет разность прав и подневольную скученность евреев, при которой иной и рад бы заняться чем иным, но не имеет к тому возможности, ибо в местности, ему дозволенной, есть только один постоянный запрос — на водку.

Христианин не знает этого стеснения; он живет, где хочет, и может легко избрать другое дело, но, однако, и он тоже кабачествует и в этом промысле являет ожесточенную алчность и бессердечие.

Художественная русская литература, до пригнетения ее газетною письменностию, относилась к жизни не только справедливее, но и чутче; и в ней мы встречаем типы таких кабатчиков, перед которыми бледнеет и меркнет вечно осторожный и слабосильный жидок. И это писали не только европейски известные люди из поместного дворянства, но и литераторы, вышедшие сами из русского простонародья (напр., Кольцов и Никитин). Им нельзя было не знать настоящее положение дел в русских селах, городах и пригородах, и что же мы встречаем в их известных произведениях? Русский кабатчик, «как паук», путает единоверного с ним православного христианина и опутывает его до того, что берет у него в залог свиту с плеч и сапоги с ног; топор из-за пояса и долото с рубанком; гуся в пере и барана в шкуре; сжатый сноп с воза и несжатый урожай на корню. Теперь говорят «надо уважать мужика», но гр. Ал. К. Толстой, когда шло такое же учение, спрашивал: «уважать мужика, но какого? —

Если он не пропьет урожаю,

Я тогда мужика уважаю.

Беда, по словам этого поэта, в том, что:

Русь… испилась, искралася,

Вся изворовалася.

И опять это сделалось без всякого соучастия жида, при одной помощи русских откупщиков и целовальников.

Поэты и прозаики, изображавшие картины русского распойства, не преувеличивали дела, а, напротив, художественная литература наша не выразила многого, ибо она гнушалась простонародности до Пушкина (в поэзии), до Гоголя (в повествовании) и до Островского (в комедии). А потому вначале в литературе замечался недостаток внимания к сельскому быту, и она впала в ошибочный сентиментализм. Иначе художественная литература отметила бы сцены еще более возмутительные, как, напр., старинное пропойство жен и уступку их во временное пользование за вино и брагу, что, как явствует из дел, еще не совсем вывелось и поныне.

История в этом случае строже и справедливее. Несмотря на все русское небрежение к этой науке, она нам систематизировала страшные материалы для „Истории кабаков в России“, Кто хочет знать правду для того, чтобы основательно судить, сколь сведущи некоторые нынешние газетные скорописцы, укоряющие евреев в распойстве русского народа, тот может найти в „Истории кабаков“ драгоценные сведения. Там отобраны обстоятельные указания: кто именно главным образом был заинтересован в этом распойстве, и кто тому служил, и чем радел ему и на каком основании.

„Страсть к питве“ на Руси была словно прирожденная: пьют крепко уже при Святославе и Ольге: при ней „седоша Древляне пита“. Св. князь Владимир публично сознал, что „Руси есть веселие пита“, и сам справлял тризны и братчины и почестные пиры. Христианство, которое принял св. Владимир, не изменило его отношения к пиршествам. „Постави князь Владимир церковь в Василеве и сотвори праздник велик, варя 300 провор меду“. Некоторые ученые полагают, что этой склонности самого князя к „почестным пирам“ Русь в значительной степени обязана тем, что она не сделалась магометанскою. При Тохтамыше „русские упивахуся до великого пьяна“. Со временем эту страсть „к питве“ захотели было уничтожить — так, при Иване III народу было запрещено употреблять напитки; при его преемнике кн. Василии отгородили слободу „в наливках“, где могли пить и гулять его „поплечники“, т. е. сторонники и преданные слуги. Иван Грозный, взяв Казань, где был „ханский кабак“, пожелал эксплоатировать русскую охоту к вину в целях государственного фиска, и в Московской Руси является „царев кабак“, а „вольных винщиков“ начинают преследовать и „казнить“. Новою государственною операциею наряжены были править особые „кабацкие головы“, а к самой торговле „во царевом кабаке“ приставлены были особые продавцы „крестные целовальнички“, т. е. люди клятвою и крестным целованием обязанные не только „верно и мерно продавать вино во царевом кабаке“, но и „продавать его довольно“, т. е. они обязаны были выпродавать вина как можно больше. Они имели долгий присягу об этом стараться и действительно всячески старались заставлять людей пить, как сказано, „для сбору денег на государя и на веру“. Такой же смысл по существу имели контракты откупщиков с правительством в 28 великороссийских губерниях в откупное время.

В должность целовальников люди шли не всегда охотно, но часто подневольно. Должность эта была не из приятных, особенно для человека честного и мирного характера. Она представляла опасность с двух сторон: где народ был „распойлив“, там он был и „буйлив“, —»чинился силен", и присяжных целовальников там бивали и даже совсем убивали, а государево вино выпивали бесплатно; в тех же местностях, где народ был «трезвен и обычаем смирен» или «вина за скудостью не пьют», — там целовальнику «не с кого было донять пропойных денег в государеву казну». И когда народ к учетному сроку не распил все вино, какое было положено продать в «цареве кабаке», то крестный целовальник являлся за то в ответе. Он приносил повинную и представлял в свое оправдание, что ему досталось продавать вино «в негожем месте меж плохих питухов». Нередко целовальник рассказывал, что, «радея про государево добро, он тех плохих питухов на питье подвеселял и подъохочивал, а кои упорны явились, тех не щадя и боем неволил». Другие же чины в этом усердии крестному целовальнику помогали приучать народ к пьянству. В таких заботах, как видно из «Истории кабаков», дело не ограничивалось одним «боем», а иногда доходило и «до смертного убийства». И вот тогда, как отмечает Сильвестр в своем Домострое, «множество холопов» стали «пьянствовать с горя», и мужики, женки и девки, «у неволи плакав» (заплакав), начали «красти и лгати, и блясти и в корчме пяти и всякое зло чинити».

Сначала народ и духовенство просили «снести царевы кабаки», потому что «подле государева кабака жить не мочно», но потом привыкли и перестали жаловаться.

Удивительно ли после этого, что люди, от природы склонные к пьянству, при таких порядках распились еще сильнее, а те, которым и не хотелось пить, стали прилежать сему делу, «заневолю плакав», чтобы только избежать «смертного боя».

Евреи во всей этой печальнейшей истории деморализации в нашем отечестве не имели никакой роли, и распойство русского народа совершилось без малейшего еврейского участия, при одной нравственной неразборчивости и неумелости государственных лиц, которые не нашли в государстве лучших статей дохода, как заимствованный у татар кабак.

Кто продолжал и довершил начатое целовальниками дело народного распойства и разорения, это тоже известно. Довершали разорительное дело кабака торговый «кулак» (см. поэму Никитина) и сельский «мироед» (см. Погосского); но оба они тоже прирожденные русские деятели, а не иноплеменники. Даже более того: и кулак, и мироед везде азартнее всех других идут против евреев. Еврей им неудобен, потому что он не так прост, чтобы даться в руки мироеду, и не так ленив, чтобы дать развиться при себе кулачничеству. Как человек подвижный и смышленый, еврей знает, как найти справу на мироеда, а как труженик, предпочитающий частый оборот высоте процента, — он мешает кулаку взять все в одни его руки. Самый страшный из кулаков — «ссыпной кулак» в старинном, насиженном гнезде кулачества — в Орле недавно сознался, как ему вреден и противен еврей, и орловский кулак выжил еврея. Теперь он остался опять один на свободе от жидовской конкуренции и опять стал покупать хлеб у крестьян за что захочет, по стачке.

Это не измышление и не частный случай, а настоящее дело. В издаваемом правительством «Сельском Вестнике» (июнь 83 г.), конечно, недаром сделано разъяснение народу насчет «барышников, которые торопились выжать сок» из попавших в их руки дворянских имений, и насчет мелких кулаков, во множестве выраставших повсюду из местных же сельчан.

Мы верим правительственному органу и еще более недоумеваем: может ли быть страшен великорусскому крестьянству пришлец-еврей при таком сильном, цепком и бесцеремонном домашнем эксплоататоре, каковы кулак и мироед? Еврей может быть страшен только этим кулакам и мироедам, и то в таком только разе, если этот пришлец в состоянии обмануть этих местных людей, бессовестных, крепких тонкой сметкой и способных не остановиться ни перед чем на свете. Но в этом можно сомневаться. Вспомним одно, что в целом мире ни у какого народа нет такой эпопеи обмана, как «Мертвые души», и не забудем характерного замечания того англичанина, который, по прочтении поэмы Гоголя, сказал, что «этот народ непобедим», ибо «такой плут, как Чичиков, ни в каком другом народе не мог родиться».

Кто может лучше устоять в деле народного распойства — еврей или христианин, одинаково в том заинтересованные, — для этого есть пригодное сравнение.

Каждому винному откупщику нужно было, чтобы народ в его откупной черте пил как можно больше вина. В этом была откупщикова польза. Отрезвление народа в каждой данной местности равнялось разорению откупа, который содержал очень большое число своих служителей и кроме того множество казенных чиновников. Но вот незадолго перед уничтожением откупов, в царствование Александра II, — с почина католических ксендзов начались было «общества трезвости». Они очень быстро и свободно распространились по Литве и на Жмуди, где откупщиками были евреи, и эти откупщики в здешних местах скоро и основательно разорились, но вопиять против христианской проповеди не посмели, да не придумали и никаких других средств, чтобы повредить распространению трезвости.

Совсем не то видим, когда дело дошло до Калуги, где кто-то из местных духовных тоже было пожелал подражать ксендзам в призыве христиан к трезвости. Откупщики русского происхождения и православного исповедания тотчас же нашли средство остановить эту попытку отрезвить народ словом христианского убеждения и положили трезвости прочный конец. Уста проповедников трезвости были запечатаны, но только не от иудеев.

История эта нашла для себя изображение в хронике Лескова «Соборяне». Откупщики-жиды оказались и ненаходчивыми и бессильными в сравнении с откупщиками из православного купечества и частию из знатного российского дворянства.

После такого примера мы не видим, за что бы можно было дать еврею какой-нибудь преферанс в уменьи вести распойное дело в народе. И в почине, и в мастерстве устранять неблагоприятные для распойства случайности все преимущества оказываются на стороне православных русских.

Остается все-таки тот факт, что евреи шинкуют. Это верно. Но пусть никто не подумает, что это весьма распространенное в еврействе занятие есть тоже и излюбленное занятие.

Совсем нет!

Еврей и пьянство между собою не ладят. Известно всем, что между евреями нет пьяниц, как между штундистами, молоканами и некоторыми другими из русских сектантов евангелического духа. Пьяный еврей несравненно реже даже, чем пьяный магометанин. Человеку трезвому противен самый вид пьяного, а докучная, бестолковая и часто безнравственная беседа пьяницы — омерзительна. Сносить целые дни на своих глазах такое безобразие за грошовую пользу может заставить только самая тяжелая нужда. Притом хмельной человек дерзок и буен, и от слов он легко переходит к драке, для которой поводом может служить самое ничтожное обстоятельство. Среди нескольких таких, вкупе собравшихся, пьяниц еврей нередко остается один… Положение его постоянно рискованно, а еврей жизнелюбив, — очень нежный отец, — он очень любит и жалеет своих бахеров. Почему же он все-таки сидит в кабаке? На это стоит ответить.

Еврей сидит в шинке по трем причинам: 1) потому, что при непомерной скученности евреев в черте их оседлости слишком сильна всякая торговая конкуренция на малые средства, и еврей хватается за все, за что только возможно. 2) Еврей шинкует потому, что он также любит производство, на которое более спроса. В местности, где живет еврей в России, всего более спроса на водку, и еврей является продавцом этого ходкого продукта. На книгу здесь спрос всего менее, и евреи книгами не торгуют, но в Варшаве, в Вильне и в Петербурге они торгуют и книгами. Их живой коммерческий смысл сейчас же везде прилаживается к спросу.

Двадцать лет тому назад евреи не издавали в России газет, но появился спрос на газеты, и сейчас же в Одессе нашелся еврей Рабинович, который явился с предложением своих услуг; теперь их есть уже несколько. Усмотрев в Киеве, сколь прибыльно дело от торговли изображениями святых, евреи занялись даже этим, по-видимому, совсем не подходящим для них издательством. Они, как известно, заказывают в Берлине хромолитографические изображения, которые, по правде сказать, значительно лучше и дешевле таких же изображений местного производства. Евреи — люди торговые, а не филантропы, и коммерческий склад их ума всегда стремится изыскать всевозможные средства к тому, чтобы получить заработок посредством удовлетворения существующему или возникающему спросу. Где спрашивают только водку, там еврей тем и озабочен, чтобы подать водку. Ему нельзя здесь производить иные предметы, которых у него никто не потребует. Вот отчего еврей и шинкует, — не без отвращения к этому делу.

Политическая экономия, правда, учит, что «как запрос вызывает предложение, так и предложение вызывает запрос», и законы этой науки, быть может, верны, но только в применениях более широких, а частный человек с бедными средствами всегда будет стараться применяться к запросу, какой существует и дает скорый, немедленный заработок. А как запрос на водку везде по России очень оживлен, то нет ничего естественнее, что еврейская приспособительность стремится дать именно на этот живой запрос самое соответственное предложение. Это, разумеется, не рыцарственно, но и не так возмутительно низко, как то стараются представить враги еврейства, которые забывают или не хотят знать, что услуги евреев в распродаже питей в черте еврейской оседлости признаются нужными и самим правительством.

Несколько лет тому назад евреям было запрещено держать шинки, но распоряжение это было отменено по представлениям акцизного ведомства, и отмена эта была необходимою, потому что местные крестьяне не хотели заниматься беспокойным и грязным шинкарским промыслом, а от того казне угрожал очень серьезный убыток.

Следовательно, пока акциз с вина составляет важнейшую статью государственных доходов, еврей даже необходим в шинке во всей той местности, где нет других предприимчивых людей, сродных терпеть этот грязный род торговли. А в таком случае и порицать евреев за то, что они занимаются непочтенным, но в силу условий существующего положения необходимым промыслом, — совершенно напрасно, да и не предусмотрительно.

Если бы евреи имели то кагальное всевластие над своими единоверцами, о котором довольно много лишнего написал г. Брафман, то они давно бы воспретили шинкарский промысел всем своим единоверцам, ибо всем порядочным людям из евреев крайне неприятно, что их соплеменников беспрестанно этим попрекают. Для евреев это было бы полезно, но тогда в Малороссии сейчас же остановилась бы торговля вином, и, чтобы сохранить доходы казны, пришлось бы, может быть, делать вызов целовальников из России, из московских людей, «за которых и в тамошнем соборе никто не ручается» (Полное собрание законов, 1603), и «приводить их к вере по святой евангельской, непорочной заповеди» (103). Так это было в старину, когда таковых людей «выкликали через бирючей»… И было бы возобновить эту старину наново, — значит не унять нынешнее пьянство на Руси, а создать некую последнюю вещь горше первой. Лучшие люди в еврействе, однако, не могут сделать этого, весьма им желательного, запрета только потому, что в их распоряжении нет такого кагального авторитета и такого террора, о каком с преувеличениями говорит Брафман. Пусть это и было в те времена и в тех случаях, на кои указывает г. Брафман, но все это более не существует, и то, что мы говорим, — не голословная фраза. Еврейство, живучи между христианами, тоже испытывает на себе влияние идей века и тоже чувствует сильное ослабление старых учреждений, основанных на авторитете религии. Кагал, как религиозная община, есть своего рода миф, власть его не более сильна, как власть простого общественного мнения, которое нынче уже нигде не обнаруживает такой силы, чтобы сдерживать человека на идеальной высоте помыслов, когда ему угрожает реальная опасность — погибать от голода.

Да и стоит ли хлопотать, чтобы не шинкарил еврей, а сидел вместо него орловский или калужский обирало-целовальник? Какая польза была бы от такой замены? Как еврей-шинкарь не может быть филантропом, точно так же никогда таковым не будет и православный кабатчик, — точно такой же, если не хуже, ростовщик и обирало. Вспомним, что сами воеводы и их дети, продавая чарки крестьянам, «с иных все платье снимали в заклад» (Соловьев, т. IX, 401).

Если стоит о чем в этом деле подумать, то это совсем о другом… Пока брак, крестины, похороны и всякое храмовое торжество — им же несть числа — у православных, будто как у язычников, только и "красны «пьянством» и мужик, прося в долг вина, жалобно стонет, что «ему без того нельзя помолиться», — то при жиде ли или православном кабатчике он все равно понесет в заклад шинкарю какую-нибудь нужную в хозяйстве вещь из тех, что на официальном языке удобно называется «крестьянскими излишками». Еврей и русский кабатчик одинаково примут заклад и возьмут проценты, — еврей несколько меньшие, а православный гораздо побольше.

Только и разницы.

Не лучше ли смотреть в другую сторону, где можно видеть кое-что наводящее на более плодотворные мысли.

Вот факт: где появляется штунда, или, как ее называют, «непитущая вера», там православный кабатчик сначала делает доносы, а потом бежит оттуда, ибо видит, что ему «тут уже делать нечего». Он нащупывает себе место среди людей более православных, а еврей-шинкарь, которому некуда отбежать от еретиков, бросает шинкарство и приспособляется заняться тем, что указывает ему запрос образующегося нового культа. Среди штундистов еврей часто начинает с того, что подвозит контрабандным путем для новых христиан русские Библии лондонской или венской печати (без апокрифов); или он открывает чайную, или, наконец, строит стодол с поместительною залою для собраний нововеров, любящих читать вместе слово Божие. Вообще еврей сейчас применяется и делает что-нибудь такое, что подходит к изменившимся условиям жизни окружающей его среды.

И да не очернит ложь уста христиан, — еврей сам уже таковую перемену похваляет и сам ей радуется, ибо, повторяем, он по натуре своей как не любит крови, так не любит и пьяных, с которыми ему в шинке беспокойно и небезопасно.

Словом, при первой возможности оставить это ремесло без потери выгод, еврей сейчас же спешит этим воспользоваться и является перед соседом-христианином с таким новым предложением, какого тот спросит. А пока дела в околице стоят так, что для всех всего милее водка, — до тех пор ненарушимо будет исполняться экономический закон: «каков спрос — таково и предложение».

Все нехорошее, что сделает еврей, обыкновенно приписывается его злой натуре или его плохой вере, причем, к великому греху христиан, из них и об одном и о другом редко кто имеет настоящие понятия. Доказательства налицо: большая газета, как «Новое Время», посвятивши еврейскому «врожденному мошенничеству» многие столбцы, наконец в июне месяце 1883 года узнала на всемирной выставке в Амстердаме, что все алмазы и брильянты на 33-х амстердамских промышленных фабриках гранят евреи и что они не только искуснейшие в этом деле люди, но что между ними нет также ни одного вора.

Еврей — и не крадет ни алмаза, ни брильянта, которые так легко спрятать и которые могут выпасть!

Но это в Голландии. Наш русский жид, быть может, иной природы, или инакова природа людей, окружающих жида в Голландии, где ему верят, и в России, где ему беспрестанно мечут в глаза, что он плут и бездельник…

Последнее, кажется, едва ли не вернее. Стоит ославить человека канальею, относиться к нему, как к каналье, и в нем в самом деле явится нечто канальское.

Так у нас и сделали. И факт, что жид живет честным человеком на берегах Амстеля, не в силах изменить мнение тех, кому хочется настаивать, что на берегах Днепра жид может быть только эксплоататором и плутом.

Во время царствования в России императора Николая Павловича в Англии возник спор за евреев, и благородные друзья человечества, не отрицая очевидных фактов нравственного повреждения в нищенствующей и полунищей массе еврейства, признали своим христианским и человеческим долгом помочь этим людям исправиться немедленно же. Было сказано: «начнем это не с завтрашнего дня, а с сегодняшнего». Так, кажется, должен бы сказать и всякий, кто хочет видеть еврея лучшим человеком, чем каков он есть при нынешнем загоне. Что именно предполагалось «начать» в Англии для того, чтобы уничтожить специфические еврейские пороки? Уничтожить все удерживающее евреев в изолированном положении и признать их равными по правам жизни с другими, т. е. уничтожить все особые о них положения, поддерживающие изолированность.

Слово «еврейская изолированность» сделалось тогда таким же модным, как в последние десять лет «еврейская эксплоатация», и пришло в Россию.

Между государственными людьми Англии были умы, в которых робкая осторожность превозмогла инициативу. Эта осторожность внушала страх, что сравненные со всеми другими евреи вредно повлияют на общие нравы, но люди более широкого и дальнозоркого ума указывали на пример Голландии, где жидовское рассеяние и смешение сильнее, чем во всякой другой стране, и между тем жид здесь не только не возобладал над христианским населением, но евреи представляют класс страдальческий («Так это и поныне», — как свидетельствуют отчет «Нового Времени» об амстердамской выставке 14 июня 1883 года). К чести века и к удовольствию добрых просвещенных христиан в Англии, идея человеколюбия и справедливости восторжествовала над традиционными страхами, и худого не вышло. «Еврейская изолированность» исчезла, и жида в Англии теперь даже трудно стало распознать от англичанина, как и от голландца. Произошла гражданская ассимиляция.

В тогдашнее время газеты в России передавали европейские события глухо и невнятно. Достоинства или недостатки капитальных общественных реформ даже на чужбине не встречали в России новых оценок, которые позволяли бы судить о настроении умов в здешнем обществе; но, однако, есть приметы, что тогдашнее русское общество было на стороне уничтожения «изолированности» и, что всего важнее, на этой же стороне был сам император Николай Павлович. Что касается общества, то благосклонность его к евреям мы видим в том, что в городках, смежных с чертою еврейской оседлости, местные обыватели постоянно привечали и укрывали евреев-ремесленников, ибо находили их очень для себя полезными. Местные власти тоже везде им мирволили, ибо и для них, как и для прочих обывателей, евреи представляли значительные удобства.

Когда в сороковых годах по указу императора Николая были отобраны крестьяне у однодворцев, поместные дворяне увидели, что и их крепостному праву пришел последний час и что их рабовладельчество теперь тоже есть только уж вопрос времени. Увидав это, они перестали заводить у себя на дворе своих портных, своих сапожников, шорников и т. п. Крепостные ремесленники стали в подборе, и в мастеровых скоро ощутился большой недостаток. Единственным ученым мастеровым в селах стал только грубый кузнец, который едва умел сварить сломанный лемех у мужичьей сохи или наклепать порхницу на мельничный жернов! Но и то как это делалось! Наверно не многим лучше, якоже бысть во дни Ноевы… Даже чтобы подковать порядочную лошадь, не испортить ей копыт и раковины, приходилось искать мастера за целые десятки верст.

Во всем остальном, начиная от потерянного ключа и остановившихся часов до необходимости починить обувь и носильное платье, за всем надо было относиться в губернский город, отстоящий иногда на сотни верст от деревни, где жил помещик. Все это стало делать жизнь дворян, особенно не великопоместных, крайне неудобною, и слухменые евреи не упустили об этом прослышать, а как прослышали, так сейчас же и сообразили, что в этом есть для них благоприятного. Они немедленно появились в великорусских помещичьих деревнях с предложением своих услуг. Шло это таким образом: еврей-галантерейщик, торговавший «в развоз» с двух или трех повозок, узнав, что в России сельским господам нужны мастера, повел с собою в качестве приказчиков евреев портных, часовщиков и слесарей. Один торговал, — другие «работали починки». Круглый год они совершали правильное течение «по знакомым господам» в губерниях Воронежской, Курской, Орловской, Тульской и Калужской, а «знакомые господа» их не только укрывали, но они им были рады и часто их нетерпеливо к себе ждали. Всякая поломка и починка откладывалась в небогатом помещичьем доме до прихода знакомого Берки или Шмульки, который аккуратно являлся в свое время, раскидывал где-нибудь в указанном ему уголке или чулане свою портативную мастерскую и начинал мастерить.

Брался он решительно за все, что хоть как-нибудь подходило под его занятия. Он чинил и тяжелый замок у амбара, с невероятною силою неуклюжего ключника, поправлял и легкий дамский веер, он выводил каким-то своим, особенно секретным, мылом пятна из жилетов и сюртуков жирно обедавшего барина и артистически штопал тонкую ткань протершейся наследственной французской или турецкой шали. Словом, приход евреев к великорусскому помещику средней руки был весьма желанным домашним событием, после которого всё порасстроившееся в домашнем хозяйстве и туалете приводилось руками мастерового-еврея в порядок. Еврея отсюда не только не гнали, а удерживали, и он едва успевал окончить работу в одном месте, как его уже нетерпеливо тащили в другое и потом в третье, где он тоже был нужен. Притом все хвалились, что цены задельной платы у евреев были гораздо ниже цен русских мастеров, живших далеко в губернских городах.

Это, разумеется, располагало великорусских помещиков к перехожим евреям, а те с своей стороны ценили русский привет и хлебосольство. Путешествовавшим евреям давали угол, хлеба, молока, овощей, гарнец овса для их кляч и плошку или свечку, при свете которых евреи-мастера производили свой энциклопедические занятия, чуть не во всех родах искусства. В хозяйстве помещиков такое хлебосольство стоило очень мало, но еврей хороший счетчик: он берет и расчет все. Он не простофиля, — он знает, во что бы ему обошлись все эти великодушно даром ему предложенные удобства, если бы ему пришлось за них заплатить дома, в его «бисовой тиснотй», как он называет переполненную черту своей «постоянной оседлости». И вот он всю эту стоимость скинул со счета на цене сделанной им работы. Еврей ничего не потерял на такой сбавке, а помещик был в восторге от очевидной выгоды и хвалился, что он заплатил денег гораздо менее, чем взяли бы с него в губернском городе. И оба — и еврей, и помещик — оставались чрезвычайно довольны друг другом.

— Прощай, Борис! — говорил еврею помещик, давая ему, не в счет всего прочего, четверик овса и гарнец пшена на дорожную кашу. — Не забудь меня, когда опять будешь!

А жид раскланивался, приговаривая:

— Будем, будем, — не забудем.

Таковы были эти законопреступные отношения, проторившие еврею первые тропы к тем великорусским людям, к которым и нынешние евреи стремятся.

Власти, как коренные, так и выборные, начиная от дворянских предводителей до городничего и станового, нуждались в сказанных услугах евреев столько же, сколько все другие обыватели, и потому евреи в сороковых годах, несмотря на всю тогдашнюю будто бы строгость, свободно обтекали ближайшие великороссийские губернии и везде по деревням у дворян торговали и работали.

Богу одному ведомо, с какими они ездили паспортами, но в городе Кромах, Орловской губернии, раз один любознательный солдат из грамотных отобрал у евреев при городской заставе документ с печатью, который оказался объявлением Оподельдока о его майском бальзаме или летучей мази. В другом случае там же было получено красивое печатное объявление о папиросах Спиглазова. Уголовщины из этого не вывели. Оба документа только возбудили смех да заставили евреев произвесть бесплатно в городническом доме некоторые необходимые починки. Затем те же самые объявления были- им возвращены для дальнейшего свободного следования.

Фальши тут не находили, а видели, так сказать, только «игру фантазии».

Великорусское дворянство и средний класс мелких городов открыто покровительствовали евреям и завидовали жителям тех мест, где «всегда есть под рукою услужливый еврей». Еврей в Кромах никому не мешал, не исключая самого уездного отца-протопопа, которому он выверял солнечные часы на его широком, как площадь, дворе и доставлял превосходную «нежного блеска лоснящуюся ваксу» для его опойковых со скрипом сапог. Иногда отец-протопоп указывал на еврея и в «беседах» — «как-де он крепок в своем заблуждении, а мы, обладая спасительною истиною, — слабы и малодушны».

Еврей так всеми своими боками и пришлифовался. Живой и общительный характер великорусских людей, не питавших тогда в здешних местах тупой казацкой презрительности к жидовину, породил между ними отношения только приятные.

Рассказанное здесь движение еврейства никогда не указывается ни врагами, ни друзьями еврейского вопроса, а оно составляет достопримечательный и несомненный факт сороковых годов. Об нем словно не знают газеты, ни еврейские, редактируемые людьми, бытовая опытность которых началась со вчерашнего дня, ни русские, во главе которых нередко стоят люди очень незначительного беспристрастия. А эти факты важные, как доказательство, что еврей пришел в Россию в новейшее время не перед погромами, а гораздо раньше, и что он вначале искал возможности жить здесь без шинкарства, и никому не был в тягость.

Если бы тогда, в тех сороковых и пятидесятых годах, великорусское дворянство, купечество и мещанство было вопрошено: желают ли они оставить у себя на оседлости тех прихожих евреев, которых они передерживали у себя, нарушая законные постановления, то невозможно сомневаться, что самый искренний ответ был бы в пользу евреев. От всех этих великороссов получился бы такой же ответ, каковой дали в «Московских Ведомостях» московские купцы.

Это, смеем думать, было бы мнение общества, т. е. лучшей ею части, но теперь вместо того, стараются ставить на вид другое мнение, — мнение кулоков, не составляющих хорошей среды общества.

До сих пор мы говорили, как относились к евреям в сороковых годах частные люди в великороссийских губерниях. Теперь взглянем, как относился к ним сам государь Николай Павлович, в царствование которого последовало много важных распоряжений о евреях.

Может быть, цели и намерения покойного императора Николая не всегда были совершенно понятны и применены не везде счастливо.

Примечания

править
  1. Впервые издана отдельной брошюрой в 1884 г. для представления в «Высшую комиссию для пересмотра действующих о евреях в империи законов».


  Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.

Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.