Евгения Гранде (Бальзак; Достоевский)

Евгения Гранде
автор Оноре Бальзак, пер. Федора Достоевского, 1844

Оригинал: фр. Eugénie Grandet, опубл.: 1833. — Источник: az.lib.ru

Евгения Гранде

Роман г-на Оноре де Бальзака.

Глава I.
Провинцiальные типы.

Иногда въ провинцiи встречаешь жилища, съ виду мрачныя и унылыя, какъ древнiе монастыри, какъ дикiя грустныя развалины, какъ сухiя, безплодныя, обнаженныя степи; заглянувъ подъ крыши этихъ жилищъ, и въ-самомъ-деле часто найдешь жизнь вялую, скучную, напоминающую своимъ однообразiемъ и тишину монастырскую, и скуку обнаженныхъ, дикихъ степей.

Право, проходя возле дверей такого дома, невольно сочтешь его необитаемымъ; но скоро однакожь разуверишься: подождавъ немного, непременно увидишь сухую, мрачную фигуру хозяина, привлеченнаго къ окну шумомъ шаговъ на улице.

Такой мрачный видъ унынiя, казалось, былъ отличительнымъ признакомъ одного дома въ городе Сомюре. — Домъ стоялъ на конце улицы, неровной, кривой, ведущей къ старинному замку; улица эта, почти всегда пустая и молчаливая, замечательна звонкостiю своей неровной, булыжной мостовой, всегда сухой и чистой, своею теснотою и угрюмымъ видомъ домовъ, прилежащихъ къ старому городу, надъ которымъ возвышаются древнiя, полуразвалившiяся укрепленiя.

Дома крепки и прочны, хотя большею частiю выстроены изъ дерева, и некоторые существуютъ уже около трехъ вековъ. Странная архитектура придаетъ городу видъ древности и оригинальности и обращаетъ на себя вниманiе художника и антикварiя. Напримеръ, невольно бросятся въ глаза огромныя толстыя доски, прорезанныя хитрою причудливою резьбою, и заменяющiя карнизы надъ нижними этажами домовъ. Потомъ концы брусьевъ поперечныхъ стенъ, покрытые аспиднымъ камнемъ; они рисуются синими полосами на фасаде строенiя съ высокою, острою кровлею, полусогнившею отъ действiя солнца и дождя, и погнувшеюся подъ тяжестiю годовъ. Далее, подоконники, старые, ветхiе, почерневшiе отъ времени, и съ сгладившеюся резьбою; вотъ такъ и смотришь, что они тотчасъ рухнутъ подъ тяжестiю какого-нибудь цветочнаго горшка, выставленнаго на окне бедной, трудолюбивой гризетки. Непременно остановятъ вниманiе ваше эти массивныя двери, убитыя тяжолыми гвоздями, испещренныя iероглифами и надписями. Смыслъ надписей различенъ; здесь одна дышетъ протестантскимъ фанатизмомъ; тамъ читаешь проклятiе лигёра Генриху IV-му; словомъ, найдете все — исторiю, летописи, преданiя. Возле беднаго, оштукатуреннаго домика, отделаннаго стругомъ и топоромъ незатейливаго плотника, возвышаются палаты дворянина; на дверяхъ еще заметны остатки гербовъ и девизовъ, разбитыхъ и изломанныхъ въ революцiю, взволновавшую край въ 1789 году.

Подвальные этажи домовъ купеческихъ непохожи ни на лавки, ни на магазины; любители древности и среднихъ вековъ полюбуются лишь старинными мастерскими нашихъ предковъ, стариною простою и наивною. Эти подвалы мрачны, глубоки, безъ украшенiй, ни снаружи, ни внутри, безъ оконъ, безъ стеколъ. Дверь половинчатая, толстая, обита железомъ; одна половинка неподвижна, другая, съ прикрепленнымъ къ ней колокольчикомъ, целый день скрипитъ, звонитъ, въ движенiи. --Светъ и воздухъ проходятъ въ сырой подвалъ или сверху, или чрезъ отверзтiе, начинающееся отъ самого свода или потолка. Въ немъ утверждаются по ночамъ ставни, которыя закрепляются толстыми железными полосами; днемъ ставни снимаются, и вместо нихъ раскладываются товары. Товары на-лицо, обмана нетъ. Выставленные образчики состоятъ изъ двухъ или трехъ кадокъ съ соленой трескою, изъ несколькихъ кусковъ парусины, веревокъ, обручей, разставленныхъ вдоль стены, и половинокъ сукна на полкахъ. Войдете: девушка, опрятно одетая, хорошенькая, молоденькая, въ белой косыночке, съ пухленькими, красными ручками, оставляетъ свое рукоделье, встаетъ, зоветъ отца или мать. Кто нибудь изъ нихъ входитъ и отмериваетъ вамъ товару или на два су или на двадцать тысячь франковъ; купецъ флегматикъ услужливъ или гордъ, смотря по своему обыкновенiю.

Вы встречаете купца у дверей его дома. Ему, кажется, нечего делать, и вотъ онъ уже целой часъ болтаетъ съ соседомъ. Заглянете въ его лавку: въ ней валяется несколько обручей и кучка бочарныхъ досокъ; но на пристани, магазина его станетъ на всехъ бочаровъ анжуйскихъ. По урожаю винограда онъ разсчитываетъ барышъ и товаръ до последней доски. Солнце светитъ — онъ богачъ, дождь — онъ разоренъ. Часто въ одно утро цена на бочки возвышается вдругъ до одиннадцати франковъ или спадаетъ до 6-ти ливровъ за штуку. Здесь, какъ и въ Турени, погода — все въ торговле. Виноградчики, помещики, продавцы лесу, бочары, трактирщики, судовщики, у всехъ одна тоска, одна забота — погода. Ложась спать, боятся ночнаго мороза. Проклинаютъ дождь, ветеръ, засуху, или молятъ о дожде, о засухе; вечная борьба природы съ разсчотами человеческими. Барометръ сводитъ съ ума, или веселитъ весь городъ и разглаживаетъ морщины на самыхъ угрюмыхъ лицахъ.

— Золотое время! говоритъ соседъ соседу въ старой сомюрской улице: ни облачка!

— Червонцами задождитъ, отвечаетъ соседъ, разсчитывая барышъ по лучу солнечному.

Летомъ, въ субботу, часовъ въ десять вечера, ни въ какой лавке вамъ не продадутъ ни на копейку товару. У каждаго купца есть какой-нибудь клочокъ землицы, виноградникъ, или хоть какой-нибудь огородъ, и хозяинъ едетъ дня на два погостить за городомъ. Обделавъ дела свои въ городе, покупки, продажу, сладивъ барышъ, купецъ покоенъ и выгадываетъ изъ 12 почти 10 часовъ на удовольствiя, на пересуды, на толки и на подсматриванiе за соседомъ. Хозяйка купитъ куропатку, кумушки осведомляются у хозяина, хорошо-ли ее приготовили? Беда девушке, не кстати взглянувшей въ окошко; ее оговорятъ, засмеютъ, пересудятъ, осудятъ. Все на-лицо; каждый домъ къ услугамъ соседей, и ужъ какъ не огораживайся и не запирайся, а изъ дому успеютъ во-время вынести соръ.

Здесь живутъ не подъ кровлей, а на чистомъ воздухе: каждое семейство располагается у дверей своего дома, завтракаетъ, обедаетъ, споритъ, ссорится. Всякiй прохожiй замеченъ. Еще съ старыхъ временъ умели въ провинцiальныхъ городкахъ осмеять и оговорить иностранца, но объ этомъ долго разсказывать. Скажу только, что отъ этого-то и окрестили въ болтливыхъ жителей Анжера, особенно отличавшихся сплетнями и пересудами.

Палаты дворянъ, отели, некогда ими обитаемыя, расположены въ старомъ городе. Домъ мрачный и угрюмый, куда сейчасъ перенесемъ мы читателей, былъ изъ числа этихъ древнихъ зданiй — остатокъ старыхъ делъ, памятникъ стараго времени, времени простаго и незатейливаго, отъ котораго давно уже мы отреклись и отступились.

Пройдя съ вами по дороге, такъ богатой воспоминанiями, навевающими и грусть, и думу о прошедшемъ, я укажу вамъ на это мрачное, скучное зданiе: это домъ господина Гранде.

Но мы не поймемъ всего значенiя, всего смысла фразы: домъ господина Гранде. Нужно познакомиться сначала съ самимъ господиномъ Гранде.

Кто не живалъ въ провинцiи, тому трудно будетъ объяснить себе мненiе и мысли сомюрскихъ жителей на-счотъ господина Гранде. Этотъ господинъ, (есть еще въ Сомюре люди, которые за-просто говорятъ о немъ: старикъ Гранде, папа Гранде; но они давно уже заметно начали переводиться), такъ этотъ-то господинъ Гранде, въ 1789 году, былъ ни более, ни менее, какъ простой бочаръ; дела его шли нехудо; онъ умелъ писать, читать и считать.

Когда Французская Республика объявила о продаже монастырскихъ именiй, Гранде, которому было тогда уже летъ подъ-сорокъ, женился на дочери богатаго купца, торговавшаго лесомъ. Совокупивъ свой капиталъ съ приданымъ жены своей, и доставъ сверхъ-того 2000 луидоровъ, онъ положилъ свои деньги въ карманъ и явился въ казначейство округа. Тамъ, сунувъ оборванному санкюлоту золотую взятку въ 200 луидоровъ, занятыхъ у тестя, законно и справедливо вступилъ онъ во владенiе лучшими плантацiями округа, старымъ аббатствомъ и сколькими-то фермами и арендами.

Сомюрскiе жители любили тишину и не любили революцiю. Между-темъ Гранде прослылъ смелымъ, отважнымъ республиканцемъ, патрiотомъ, человекомъ, понимавшимъ новое время и новыя идеи, тогда-какъ онъ только и мыслилъ о торговле, да о виноградникахъ. Его сделали членомъ управленiя сомюрскаго округа, и Гранде удалось оставить впечатленiе и въ управленiи, и въ торговле.

Въ первомъ отношенiи онъ покровительствовалъ блаженной памяти дворянамъ и всеми силами старался замедлить и даже уничтожить продажу земель эмигрантовъ. Что касается до торговли, то ему удалось сделать превыгодный оборотъ поставкою въ армiю до двухъ тысячь бочекъ белаго вина. Въ уплату онъ выговорилъ себе прекрасныя луга, принадлежавшiя женскому монастырю, хотя правительство берегло эти луга и определило продавать последними.

Наступила эпоха консульства. Почтенный, уважаемый Гранде былъ сделанъ меромъ; судилъ хорошо, торговалъ еще лучше. Во-время имперiи Гранде сталъ называться господиномъ Гранде. Наполеонъ не любилъ республиканцовъ, а такъ-какъ Гранде былъ во-время-оно санкюлотомъ, то онъ сменилъ его, назначивъ на его место богатаго помещика, человека съ надеждами, будущаго барона Имперiи. Господинъ Гранде безъ сожаленiя сложилъ съ себя атрибуты власти гражданской. Въ правленiе свое, ради казенной выгоды, наделалъ онъ прекрасныхъ дорогъ изъ города въ свои поместья; домъ и земли его были весьма-выгодно кадастрированы; платить налоги приходилось ему самые умеренные. Его огороды и виноградники, благодаря неусыпнымъ попеченiямъ, стали въ первомъ разряде по достоинству, и служили образцами для другихъ хозяевъ. Чего-же более? Оставалось разве попросить орденъ Почотнаго-легiона.

Все это было въ 1806 году; Гранде было тогда 57 летъ; жене его около 36 летъ. Ихъ единственная дочь, плодъ законнаго супружества, была летъ десяти.

Въ этомъ году судьба, вероятно, хотевшая утешить его въ неудачахъ политическихъ, доставила ему одно за другимъ три наследства. Сперва после матери госпожи Гранде, урожденной де Ла-Бертельеръ; потомъ отъ старика дедушки г-жи Гранде; и наконецъ отъ г-жи Жантильи, его бабушки по матери. Никто не зналъ цены этимъ тремъ наследствамъ. Покойные, все трое, были такъ скупы, что держали въ сундукахъ мертвые капиталы, и втайне наслаждались своими сокровищами. Старикъ Ла-Бертельеръ не хотелъ ни за что пустить въ оборотъ своихъ денегъ, называлъ все обороты мотовствомъ, расточительностiю, и находилъ более выгоды въ созерцанiи сокровищъ своихъ, нежели отдавая ихъ на проценты.

Въ Сомюре разсчитали наследство по солнцу, т. е. по ежегодному доходу съ виноградниковъ.

Теперь Гранде, вопреки всевозможнымъ идеямъ о равенстве, озолотивъ себя, сталъ выше всехъ, и сделался важнымъ лицомъ въ своемъ городе. У него было 140 арпановъ земли подъ виноградниками; въ хорошiе годы получалъ онъ съ нихъ отъ 1000 до 1200 бочекъ вина; тринадцать фермъ; старое аббатство и более 127 арпановъ земли подъ лугами, на которыхъ росли 3000 тополей, посаженныхъ въ 1793 году; наконецъ домъ, въ которомъ онъ жилъ, былъ его собственный. Это было на-виду. Что-же касается до капиталовъ, то въ целомъ Сомюре было всего два человека, которые могли что-нибудь знать объ этомъ; то были: г-нъ Крюшо, нотарiусъ, ходокъ по денежнымъ деламъ и оборотамъ г-на Гранде, а другой господинъ де-Грассенъ, богатейшiй банкиръ въ Сомюре; съ нимъ, по-тихоньку, старикъ обработывалъ кой-какiя сделки. Но хотя Крюшо и де-Грассенъ вели дела скрытно и въ глубокой тайне, но въ обществе они выказывали Гранде такое глубочайшее уваженiе, что наблюдатели, взявъ это уваженiе за общую меру, могли по пальцамъ добраться до итоговъ имущества бывшаго мера.

Словомъ, въ Сомюре не было никого, ктобы не былъ твердо уверенъ, что у Гранде спрятанъ где-нибудь кладъ, сундучокъ съ червонцами, тайная радость, тайное наслажденiе старика. Скупые особенно готовы были присягнуть въ этомъ, изучивъ взглядъ старика, взглядъ горящiй какимъ-то отблескомъ заветнаго металла. Взоръ человека, привыкшаго смотреть на золото, наслаждаться имъ, блеститъ какимъ-то неопределеннымъ, тайнымъ выраженiемъ, схватываетъ известные оттенки, усвоиваетъ необъяснимыя привычки, какъ взглядъ развратника, игрока или придворнаго; взоръ этотъ быстръ и робокъ, жаденъ, таинственъ; обычные его знаютъ, научились ему; это условный знакъ, фран-масонство страсти.

Итакъ Гранде пользовался всеобщимъ почтенiемъ и уваженiемъ, какъ человекъ, который никогда никому не былъ долженъ, какъ человекъ ловкiй, опытный во всякомъ деле и во всякой сделке. Напримеръ, старый бочаръ умелъ съ необыкновенною точностiю определить, нужно-ли ему 1000 бочекъ или 500 при настоящемъ сборе. Наконецъ, какъ человекъ, которому удались все спекуляцiи, у котораго всегда было несколько бочонковъ въ продаже въ то время, какъ дешевели деньги; который умелъ при-случае спрятать товаръ свой въ подвалы и выждать время, когда бочонокъ вина будетъ стоить 200 франковъ, тогда какъ другiе продавали свое вино по пяти луидоровъ за бочку. Такъ въ 1811 году, богатый сборъ винограда былъ умно припрятанъ, медленно проданъ, и Гранде выигралъ 240,000 ливровъ одной осторожностiю. Въ коммерцiи онъ былъ ловокъ, жаденъ, силенъ, какъ тигръ, какъ боа. Онъ умелъ-при случае спрятать свои когти, свернуться въ клубокъ, выждать минуту, и наконецъ броситься на жертву. Потомъ онъ растягивалъ ужасную пасть кошеля своего, сыпалъ въ него червонцы, завязывалъ, пряталъ кошель, и все это самодовольно, холодно, методически.

Никто, при встрече съ нимъ, не могъ освободиться отъ особеннаго чувства тайнаго уваженiя, удивленiя и страха. Кто въ Сомюре не попробовалъ его холодныхъ, острыхъ когтей? Тому Крюшо съумелъ достать денегъ для покупки земли, да по осьми на сто; тому де-Грассенъ разменялъ вексель, да съ огромнымъ учотомъ. Не было дня, чтобы имя Гранде не упоминалось или въ конторахъ купцовъ, или въ вечернихъ собранiяхъ и разговорахъ горожанъ. Были люди, которые гордились богатствомъ старика, хвастаясь имъ какъ нацiональною славою. Часто слышали, какъ какой-нибудь купецъ или трактирщикъ, съ тайнымъ удовольствiемъ говаривалъ заезжимъ:

— Да, сударь, водятся и у насъ богачи, миллiонеры, два, три дома. Что-же касается до господина Гранде, такъ ужъ врядъ-ли и самъ-то онъ перечтетъ свое состоянiе.

Въ 1816 году, опытные люди разсчитывали недвижимое богатство старика почти въ три съ половиною миллiона. Но какъ съ 1793 по 1817, однихъ доходовъ съ земель было ежегодно 100 съ чемъ-то тысячь франковъ, то можно было заключать, что и наличныхъ было у него на такую-же сумму. И когда, бывало, по окончанiи партiи въ бостонъ, солидные люди разговорятся о томъ, о семъ, наконецъ сведутъ на старика Гранде, и скажутъ напримеръ:

— У старика Гранде теперь есть верныхъ шесть миллiоновъ….

То Крюшо и де-Грассенъ, если слышали слова эти, всегда прибавляли съ какою-то таинственностiю:

— Дальновиднее-же вы насъ! Намъ такъ никогда почти не удавалось свести верныхъ счотовъ.

Заезжiй парижанинъ скажетъ, бывало, слово, другое о Ротшильде или о Лафите, Сомюрцы тотчасъ спросятъ, «также-ли богаты они, какъ, напримеръ, Гранде?» И ежели имъ отвечали насмешливою улыбкою, то они покачивали головами въ знакъ недоверчивости.

Дела и слова старика покрывались золотою крышкою, и если въ частной жизни его и встречалось что-нибудь смешное, странное, то решительно никто не находилъ этого ни смешнымъ, ни страннымъ. Гранде былъ для всехъ образцомъ въ Сомюре, авторитетомъ. Его слова, одежда, ухватки, косой взглядъ, считались законами, решенiями. Изъ каждаго поступка, движенiя его, выводили следствiя, и всегда почти верныя и безошибочныя.

— Зима будетъ холодная; Гранде наделъ уже теплыя перчатки. Не худо позаботиться о продаже.

Или:

— Гранде закупаетъ много досокъ. Славное вино будетъ въ этомъ году!

Никогда Гранде не покупалъ ни хлеба, ни мяса. Каждую неделю фермеры приносили ему сколько было нужно овощей, куръ, яицъ, масла и зерноваго хлеба. У него была своя мельница, и мельникъ, не въ-счотъ договора, долженъ былъ въ известное время являться къ нему за зерномъ, смолоть и представить его мукою. Длинная Нанета, единственная служанка въ целомъ доме, довольно-пожилая, сама пекла по субботамъ хлебъ на все семейство. Плодовъ Гранде собиралъ такъ много, что продавалъ ихъ на рынке. Дрова рубились въ его заказникахъ, или употреблялись вместо нихъ старыя, полусгнившiя изгороди, обходившiя кругомъ поля его. Фермеры-же рубили и дрова и, изъ учтивости, сами складывали ихъ въ сараи, за что онъ обыкновенно былъ имъ благодаренъ. Единственныя издержки его были: туалетъ жены и дочери, плата за ихъ два места въ церкви и за просфоры, свечи, жалованье длинной Нанеты, луженiе ея кострюль, издержки судебныя на купчiя, квитанцiи и залоги; наконецъ на поправку его строенiй. У него было 300 арпановъ лесу (недавно купленнаго); надзирали за нимъ сторожа соседей, за что обещалъ онъ имъ дать жалованье. Только после покупки лесу на столе у него стала появляться дичь.

Говорилъ онъ мало. Все прiемы его были весьма-просты и обыкновенны. Изъяснялся онъ коротко, дельно, голосомъ тихимъ. Съ самой революцiи, когда впервые онъ обратилъ на себя вниманiе, чудакъ началъ заикаться, особенно съ нимъ это случалось въ какомъ-нибудь споре, или когда приходилось долго говорить. Но заиканiе, также какъ и многословiе, несвязность речи и недостатокъ въ ней логическаго порядка, были чистымъ притворствомъ, а не недостаткомъ образованiя, какъ полагали некоторые. Мы объяснимъ эту исторiю въ-последствiи. Впрочемъ онъ не затруднялся разговоромъ и съ него довольно было четырехъ фразъ, словно четырехъ алгебрическихъ формулъ, для возможныхъ счотовъ, разсчотовъ и разсужденiй въ его частной и домашней жизни; вотъ оне:

— Я не знаю.

— Не могу!

— Не хочу!

— А… а… а… посмотримъ.

Ни да, ни нетъ — этихъ словъ онъ особенно не терпелъ. Весьма не любилъ также писать. Когда съ нимъ разговаривали, онъ хладнокровно и внимательно слушалъ, придерживая одною рукою подбородокъ, тогда-какъ другая рука придерживала локоть первой. На все у него было свое мненiе, разъ принятое и неуступчивое. Въ ничтожнейшихъ сделкахъ онъ обыкновенно долго не решался, раздумывалъ, соображалъ, и когда противникъ, считая наконецъ дело за собою, чуть-чуть проговорится, Гранде отвечаетъ:

— Нетъ, не могу! нужно посоветоваться съ женою; безъ нея, вы знаете, я ни шагу не делаю.

А жена его, сущая илотка, была доведена имъ до полнейшей инерцiи. Въ сделкахъ, какъ сейчасъ заметили мы, она у него была въ роде щита. Гранде ни съ кемъ не знакомился, никого не звалъ къ себе, да и самъ ни къ кому не ходилъ. Онъ не любилъ шума, и скупился даже и на движенiе. Ни у кого ничего не трогалъ и никого не безпокоилъ, изъ уваженiя къ собственности. Впрочемъ, не смотря на свое сладкоречiе, двусмысленность и осторожность, бочаръ всегда выказывался настоящимъ бочаромъ, въ словахъ и ухваткахъ, особенно дома, где онъ не любилъ удерживаться.

Съ-виду Гранде былъ футовъ пяти ростомъ, плотный и здоровый. Ноги его были 12 дюймовъ въ окружности; мускулистъ и широкоплечъ. Лицо круглое и рябоватое. Подбородокъ его былъ прямой, губы тонкiя и ровныя, зубы белые. Взглядъ мягкiй, ласковый, жадный, взглядъ василиска. Лобъ изрезанный морщинами, съ замечательными выпуклостями. Волосы его желтели и седели, все въ одно время, — золото и серебро, по выраженiю охотниковъ пошутить, вероятно, незнавшихъ, что съ Гранде не шутятъ. На толстомъ носу его висела красная шишка. Целое выражало тихость сомнительную, холодную честность и эгоизмъ скупца. Замечали еще въ немъ одно — привязанность, любовь къ своей дочери Евгенiи, единственной наследнице. Походка, прiемы выражали самоуверенность, удачу во всемъ; и действительно, Гранде, хотя тихiй и уклончивый, былъ твердаго, железнаго характера.

Одежда его была всегда одинаковая; въ 1820 году онъ одевался точно также, какъ и въ 1791 году. Толстые башмаки съ медными застежками, нитяные чулки; панталоны короткiе, толстаго темнаго сукна съ серебряными пуговками; шерстяной жилетъ съ жолтыми и темными полосками, застегнутый сверху до низу, и просторный, каштановаго цвета сюртукъ, белый галстукъ, и широкополая квакерская шляпа; перчатки у него были толстыя, неуклюжiя, — въ два года одна пара; всегда методически раскладывалъ онъ ихъ на одномъ и томъ-же месте, на поляхъ своей шляпы.

Более ничего не знали о немъ въ Сомюре. Шесть лицъ имели право посещать его домъ.

Самымъ значительнымъ лицомъ изъ первыхъ трехъ, былъ племянникъ нотарiуса Крюшо. После своего назначенiя президентомъ сомюрскаго суда первой инстанцiи, Крюшо, племянникъ, къ фамилiи своей присоединилъ еще словцо де-Бонфонъ, и всеми силами старался называться просто де-Бонфонъ, а потому обыкновенно подписывался К. де-Бонфонъ. Неловкiй проситель г-на Крюшо, забывшiй де-Бонфона, поздно уже замечалъ свою ошибку. Президентъ особенно покровительствовалъ темъ, кто называлъ его президентомъ, но льстилъ, улыбался, дружилъ тому, кто называлъ его де-Бонфономъ. Президенту было 33 года. Бонфонъ было названiе его поместья (Bonae Fontis), приносившаго ему тысячь до семи ливровъ дохода. Кроме того онъ былъ единственнымъ наследникомъ своего дяди нотарiуса и другаго дяди, аббата Крюшо; оба они слыли довольно-богатыми. Трое Крюшо, поддерживаемые порядочнымъ числомъ кузеновъ, кузинъ и роднею почти двадцати домовъ сомюрскихъ, составляли свою особую партiю, какъ некогда фамилiя Пази во Флоренцiи, и подобно Пази, Крюшо имели противниковъ.

Г-жа де-Грассенъ, мать двадцати-трехъ-летняго юноши, частенько приходила къ г-же Гранде, составлять съ нею партiю въ лото, надеясь непременно женить своего возлюбленнаго Адольфа на девице Евгенiи Гранде. Г-нъ де-Грассенъ, банкиръ, помогалъ жене безпрерывными маленькими услугами старому скупцу, и всегда во-время поспевалъ на поле битвы. Трое де-Грассеновъ имели тоже верныхъ союзниковъ-кузеновъ, кузинъ и т. п.

Со стороны-же Крюшо работалъ ихъ аббатикъ, Талейранъ въ миньятюре, и достославно поддерживаемый братомъ нотарiусомъ, съ честiю выдерживалъ бой съ банкиршой, въ пользу своего племянника, президента. Битвы де-Грассеновъ съ тремя Крюшо и ихъ партiей за Евгенiю возбуждали большое вниманiе въ Сомюре.

Кому-то достанется Евгенiя: президенту или Адольфу де-Грассену?

Задачу разрешали темъ, что-де не достанется ни тому ни другому, что бочаръ зазнался, и хочетъ иметь своимъ зятемъ не иначе, какъ пера Францiи, который-бы решился взять въ придачу къ 200,000 ливровъ годоваго дохода, все бочки своего тестюшки.

Другiе выставляли на видъ дворянство и богатство де-Грассеновъ; говорили, что Адольфъ ловокъ, хорошъ собою, и что кого-же и выбрать, ежели не его? Разве ужъ найдется какой-нибудь папскiй племянникъ, — тогда дело другое, а что и теперь уже много чести Гранде, котораго весь Сомюръ виделъ съ долотомъ въ руке и когда-то санкюлотомъ. Наблюдатели заметили, что г. Крюшо де-Бонфонъ могъ ходить къ старику во всякое время, а Адольфъ де-Грассенъ только по воскресеньямъ. Говорили, что г-жа де-Грассенъ не такова, чтобы уступить въ деле; имъ отвечали, что аббатъ Крюшо претонкая штука, и что если сойдутся где аббатъ да женщина, такъ силы всегда одинаковы.

Старожилы полагали, что Гранде не захотятъ выпустить добра изъ фамилiи. По ихъ мненiю Евгенiя непременно выйдетъ за своего кузена, сына купца Вильгельма Гранде, богатейшаго откупщика въ Париже. Обе сомюрскiя партiи возражали имъ темъ, что во-первыхъ, старики уже тридцать летъ какъ не видались другъ съ другомъ; во-вторыхъ, что парижанинъ не такъ думаетъ устроить судьбу своего сына, что онъ меръ округа, депутатъ, полковникъ нацiональной гвардiи, судья въ коммерческомъ суде. Что онъ давно уже отступился отъ сомюрскихъ Гранде, и ищетъ сыну дочь какого-нибудь дешевенькаго наполеоновскаго герцога.

И много было еще говорено о богатой наследнице, почти двадцать миль кругомъ и даже въ омнибусахъ, ходившихъ между Блуа и Анжеромъ.

Въ начале 1818 года победа была совершенно на стороне Крюшо. Именiе Фруафондъ, славившееся своимъ великолепнымъ паркомъ, великолепнымъ замкомъ, фермами, прудами, рекою, лесомъ, поступило въ продажу; молодой маркизъ де-Фруафондъ продавалъ его по-необходимости, нуждаясь въ деньгахъ. Крюшо съ союзниками упросили маркиза не продавать именiя по частямъ. Нотарiусъ представилъ ему все невыгоды, все хлопоты продажи по участкамъ, особенно въ полученiи денегъ съ покупателей, что-де лучше продать все разомъ и вотъ, напримеръ, хоть Гранде готовъ заплатить хоть сейчасъ. Тогда владенiе Фруафондъ было куплено старикомъ, и онъ, къ величайшему удивленiю Сомюрцовъ, заплатилъ, не поморщившись, все пять миллiоновъ, чистыми деньгами, звонкою монетою. Объ этой покупке стали говорить и въ Нанте, и въ Орлеане.

Гранде селъ въ тележку, возвращавшуюся по-случаю изъ Сомюра въ Фруафондъ, и поехалъ осматривать свои поместья. — Онъ воротился весьма-довольный темъ, что поместилъ свои капиталы по пяти на сто, и тутъ-же задумалъ округлить маркизатъ Фруафондъ, присоединивъ къ нему и свои земли. — Но чтобы насыпать снова сундукъ свой, онъ решился вырубить свои леса и тополи на лугахъ аббатства Нойе.

Теперь понятна-ли будетъ вся значительность выраженiя — домъ господина Гранде? — Домъ этотъ былъ наружности мрачной, угрюмой, а выстроенъ былъ онъ въ самой высшей части города, возле развалинъ старинныхъ укрепленiй. Два столба со сводомъ, составлявшiя входъ, были построены изъ белаго лоарскаго камня, слабаго, мягкаго, невыносившаго более 200 летъ при постройкахъ.

Множество углубленiй, дыръ и трещинъ неправильной разнообразной формы, изрытыхъ временемъ въ столбахъ и на своде входа, рисовались на нихъ причудливыми, фантастическими арабесками. Все въ целомъ походило несколько на крыльцо какой-нибудь городской тюрьмы. Выше свода былъ барельефъ изъ твердаго камня, съ почернелыми и попорченными фигурами, изображавшими четыре времени года. — Надъ барельефомъ тянулся плинтъ, изъ за котораго возвышали вершинки свои дикiя растенiя и деревья, случайно зародившiяся въ трещинахъ камня — жолтая стеница, павилика, попушникъ и молоденькiй вишневникъ, впрочемъ уже довольно-высокiй.

Толстая дубовая дверь, чорная, потрескавшаяся, слабая съ-виду, была твердо скреплена толстыми железными болтами, симметрически на ней расположенными. Маленькое квадратное окошечко, съ толстою заржавевшою решоткою, было прорезано въ дверяхъ калитки; въ эту решотку колотили молоткомъ, привязаннымъ тутъ-же къ кольцу.

Глядя сквозь решотку, сквозь которую когда-то высматривали друга и недруга, можно было заметить въ конце длиннаго, темнаго свода, несколько полуразбитыхъ ступеней; они вели въ садъ, живописно разбросанный около древнихъ стенъ укрепленiй, позеленевшихъ и обросшихъ мхомъ и плющемъ. Далее за стенами, надъ укрепленiями, виднелись дома и зеленели сады соседей.

Самая замечательная комната въ нижнемъ этаже этого дома была зала. — Входъ въ нее былъ прямо изъ воротъ. — Немногiе изъ обитателей маленькихъ городковъ Турени, Анжу и Берри понимали необходимость общей комнаты въ доме. — Зала въ одно и тоже время могла служить прихожею, гостиною, кабинетомъ, будуаромъ, столовою; зала — это театръ, сцена для частной семейной жизни. — Въ зале Гранде происходили все обычныя семейныя собранiя; въ этой комнате соседъ парикмахеръ два раза въ годъ приходилъ стричь волосы старика Гранде; сюда являлись его фермеры, священникъ, префектъ и нарочный изъ мельницы.

Два окна этой комнаты выходили на улицу. — Комната была вся обита темными обоями съ старинной разрисовкой; потолокъ былъ также расписанъ въ старинномъ вкусе и подъ цветъ обой; все было старо и пожелтело отъ времени.

Комната нагревалась каминомъ, надъ которымъ было вделано въ стене зеркало, зеленоватаго стекла и съ резанными наискось боками, которые сiяли ярко отъ переломленiй лучей света въ граняхъ окраинъ зеркала.

По бокамъ камина стояли два жирандоля, медные, позолоченные, съ двумя рожками. Когда снимали эти рожки со стержня, на которомъ укрепленъ былъ общiй конецъ ихъ, то мраморный пьедесталъ съ меднымъ стержнемъ, въ него вделаннымъ, годился для каждодневнаго употребленiя, какъ обыкновенный подсвечникъ. Кресла и стулья стараго фасона были обиты старинными обоями, съ рисунками, изображавшими сцены изъ басенъ Лафонтена; но трудно было уже разобрать эти рисунки: такъ они были потерты и изношены отъ времени и употребленiя. — По четыремъ угламъ комнаты стояли этажерки, а въ простенке между окнами ломберный столикъ, наборной работы; верхняя складная доска его сделана была въ виде шашечницы. — Надъ столомъ, въ простенке, виселъ барометръ чорнаго дерева, съ золочонными коемочками, испачканный и изгаженный кругомъ мухами. — На стене, противъ камина, висели два портрета, писанные — одинъ съ покойнаго г-на Ла-Бертельера, изображеннаго въ мундире гвардiи лейтенанта; другой портретъ изображалъ покойную г-жу Жантильи, въ костюме Аркадской пастушки. Передъ окнами были красиво драпированы красныя занавески изъ турской матерiи. — Толстые шолковые снурки связывали узлы драпировки. — Эти роскошныя занавески, такъ неуместныя въ этомъ доме, были выговорены господиномъ Гранде въ свою пользу при покупке дома, равно какъ и зеркало, мебели и этажерки.

Въ амбразуре окна, ближайшаго къ двери, стояло кресло госпожи Гранде; оно возвышалось на подставке, чтобы можно было смотреть на улицу. Передъ креслами стоялъ простенькой рабочiй столикъ. Маленькiя кресла Евгенiи стояли тутъ-же возле окна.

И целые 15 летъ прошли день-за-днемъ, а мать и дочь постоянно просиживали целые дни на одномъ и томъ-же месте за своимъ рукодельемъ, съ апреля месяца до самаго ноября. Съ перваго числа мать и дочь переселялись къ камину, потому-что только съ этого дня въ доме начиналась топка, которая потомъ и оканчивалась тридцатаго марта, не-смотря на холодные дни ранней весны и поздней осени. — Тогда длинная Нанета сберегала обыкновенно несколько угольевъ отъ кухонной топки, и приносила ихъ на жаровне, надъ которою мать и дочь могли отогревать свои окостеневшiе отъ холода пальцы.

Все домашнее белье лежало на рукахъ матери и дочери; весь день уходилъ у нихъ на эту работу, такъ, что когда Евгенiи хотелось сделать какой-нибудь подарочекъ матери изъ своего рукоделья, то приходилось работать по-ночамъ, и выпрашивать у старика свечей. — Уже съ давнихъ временъ скряга началъ самъ выдавать свечи своей служанке и дочери, равно какъ хлебъ, овощи и всю провизiю для обеда и завтрака.

Одна только длинная Нанета могла ужиться въ услуженiи у такого деспота, какъ старикъ Гранде. Целый городъ завидовалъ старику, видя у него такую верную служанку. — Длинная Нанета, получившая свое прозванiе по богатырскому росту (5 фут. 8 дюймовъ), служила уже 35 летъ у господина Гранде. — Она была одною изъ самыхъ богатейшихъ служанокъ Сомюра, хотя жалованья получала всего шестьдесятъ ливровъ. --Накопившуюся сумму, около четырехъ тысячь ливровъ, Нанета отдала нотарiусу Крюшо на проценты. Разумеется, эта сумма была для нея весьма значительна, и всякая служанка въ Сомюре, видя у бедной Нанеты верный кусокъ хлеба подъ-старость дней ея, завидовала ей, не думая о томъ какими кровавыми трудами заработаны эти денежки.

Когда ей было двадцать-два года, она была безъ хлеба и безъ пристанища; никто не хотелъ взять ее въ-услуженiе, по причине ея необыкновенно-уродливой фигуры и, разумеется, все были несправедливы. — Конечно, еслибы природа создала ее гвардейскимъ гренадеромъ, то всякiй-бы назвалъ молодцомъ такого гренадера; но, какъ говорится, все должно быть кстати. — Нанета, потерявшая, по причине пожара, место на одной ферме, где она ходила за коровами, явилась въ Сомюръ, и, воодушевленная уверенностiю и надеждою, начала искать всюду места и не унывала духомъ.

Въ это самое время Гранде собирался жениться и сталъ задумывать о будущемъ хозяйстве. — Нанета явилась кстати, тутъ какъ тутъ. — Какъ истинный бочаръ, умея ценить физическую силу въ своемъ работнике, Гранде угадалъ съ-разу всю выгоду, какую могъ извлечь, имея у себя Геркулеса — работницу; онъ съ наслажденiемъ смотрелъ на ея высокiй ростъ, жилистыя руки, крепкiе члены; ни безобразiе лица длинной Нанеты, ни рубище, ее прикрывавшее, не устрашили Гранде нисколько. — Онъ принялъ ее въ свой домъ, оделъ, накормилъ, далъ ей работу и жалованье. — Крепко привязалось сердце беднаго созданiя къ новому господину; Нанета плакала потихоньку отъ радости. — Бочаръ завалилъ ее работой. Нанета делала все. Стряпала кушанье, мыла белье, вставала рано, ложилась поздно, во-время жатвы готовила обедъ на всехъ работниковъ, смотрела за ними, какъ верная собака, стояла горою за соломинку изъ добра господскаго, и безъ ропота исполняла въ точности самыя странныя фантазiи чудака Гранде.

После двадцатилетней верной службы Нанеты, въ 1811 году, въ году счастливомъ для виноградчиковъ, Гранде решился наконецъ подарить свои старинные часы Нанете; это былъ первый и единственный подарокъ старика Гранде. — Правда, что онъ дарилъ иногда ей и старые башмаки свои, но нельзя сказать, чтобы могла быть какая-нибудь выгода отъ старыхъ башмаковъ господина Гранде; они были всегда до-нельзя изношены. Сперва нужда, а потомъ и привычка сделали Нанету скупою, и старикъ полюбилъ свою служанку, полюбилъ ее, какъ верную старую собаку; — Нанета радовалась, благословляла судьбу и была счастлива.

Она не жаловалась, если, на-примеръ, старику Гранде приходилось обвесить иногда ее при выдаче хлеба и остальной провизiи. — Не жалуясь сносила иногда и голодъ, потому-что бочаръ прiучалъ всегда своихъ домашнихъ къ стражайшей дiэте, хотя въ этомъ доме никто никогда не былъ боленъ. Наконецъ Нанета стала настоящимъ членомъ семейства; она привязалась всею силою души своей ко всемъ членамъ этой фамилiи; она смеялась, когда смеялся старикъ Гранде, работала, когда онъ работалъ, зябла, когда ему было холодно, и отогревалась, когда ему было жарко. Какъ отрадно было сердцу Нанеты, привязанному святымъ, безкорыстнымъ чувствомъ благодарности къ благодетелю своему, въ свычке съ нимъ, въ неограниченной къ нему преданности. — Никогда, ни въ чомъ не могъ упрекнуть сварливый, скупой Гранде свою верную Нанету; ни одна кисть винограда не была взята ею безъ позволенiя; ни одна груша, упавшая съ дерева, съедена потихоньку; Нанета берегла, хранила все, заботилась обо всемъ.

— Ну, ешь, Нанета, полакомься, говорилъ иногда Гранде, обходя свой садъ, где ветви ломались отъ изобилiя плодовъ, которые бросали свиньямъ, не зная куда девать излишекъ.

Отрадно было бедному созданiю, когда старикъ изволилъ смеяться, забавляться съ ней: это было очень, очень-много для бедной девушки, призренной Христа-ради, вытерпевшей одни лишенiя да побои. — Сердце ея было просто и чисто, и душа свято хранила чувство благодарности. — Живо помнила она, какъ, тридцать-пять летъ назадъ, она явилась на пороге этого дома, бедная, голодная, въ рубище, и съ босыми ногами, и какъ Гранде встретилъ ее вопросомъ:

— Ну, что-жъ тебе нужно, красавица?

И сердце дрожало въ груди ея при одномъ воспоминанiи объ этомъ дне. Иногда Гранде приходило въ мысль, что его бедняжка Нанета въ целую жизнь не слыхала отъ мужчины слова приветливаго, не знала, не испытала ни одного наслажденiя въ жизни, самаго невиннаго, даннаго въ уделъ женщине — наслажденiя нравиться, напримеръ, и Гранде, въ припадке жалости, говорилъ иногда:

— Ахъ, бедняжка Нанета!

И когда онъ говорилъ это, то встречалъ потомъ тихiй взоръ служанки своей, взоръ блестящiй неизъяснимымъ чувствомъ, благодарностiю. — Одно это слово, произносимое старикомъ отъ-времени-до-времени, составляло, каждое, одно звено изъ непрерывной цепи безкорыстной преданности и нежной дружбы служанки къ своему господину. — И это состраданiе, явившееся въ чорствомъ, окаменевшемъ сердце стараго скряги, было какъ-то грубо, жостко, носило отпечатокъ безпощадной жестокости. — Старику было любо пожалеть Нанету по-своему, а Нанета, не добираясь да настоящаго смысла, блаженствовала, видя къ себе любовь своего господина.

Много было семейныхъ домовъ въ Сомюре, где слуги содержались лучше, довольнее, но где господа всегда жаловались на слугъ своихъ, а жалуясь, всегда говорили: «Да чемъ-же озолотили эти Гранде свою Нанету, что она за нихъ въ воду и въ огонь пойти готова?»

Кухня Нанеты была всегда чиста, опрятна; все въ ней было вымыто, вычищено, блестело; все было, между-прочимъ, заперто и все мерзло отъ холода. Кухня Нанеты была кухней настоящаго скряги. — Когда Нанета кончала мытье посуды и чистку кострюль, прибирала остатки отъ обеда, и тушила свой огонь, то запирала свою кухню, отделявшуюся отъ залы однимъ корридоромъ, являлась въ залу съ самопрялкою и садилась возле господъ своихъ.

На все семейство выдавалась одна свечка на целый вечеръ. — Ночью Нанета спала въ корридоре, освещенномъ какою-то жалкою светильнею. — Только железное здоровье Нанеты могло выносить все привлекательности ночлега въ холодномъ корридоре, изъ котораго она легко могла слышать малейшiй шорохъ въ доме, нарушавшiй тишину ночи. Какъ дворовая собака, она спала въ полглаза и слышала во все уши.

Описанiе другихъ частей дома встретится вместе съ повествованiемъ происшествiй этой исторiи; впрочемъ абрисъ залы, парадной комнаты въ целомъ доме, можетъ служить масштабомъ нашей догадки объ устройстве остальныхъ этажей его.

Въ 1819 году, въ одно изъ чиселъ ноября, когда начало уже смеркаться, Нанета затопила въ первый разъ печку. — Осень была весьма-хороша. — Этотъ день, 17-е ноября, былъ знакомъ всемъ Крюшо и всемъ де-Грассенамъ: шесть бойцовъ на жизнь и смерть готовились явиться въ залу Гранде, льстить, кланяться, скучать и уверять, что имъ весело.

Утромъ, въ часъ обедни, весь Сомюръ могъ видеть торжественное шествiе госпожи Гранде, Евгенiи и Нанеты въ приходскую церковь, и всякiй вспомнилъ, что этотъ день праздничный у старика Гранде, что этотъ день — день рожденiя его возлюбленной дочери Евгенiи. Г-да Крюшо расчислили по часамъ время, когда старикъ отобедаетъ, и въ известное мгновенiе, не потерявъ ни минуты, побежали къ нему, чтобы явиться пораньше де-Грассеновъ. — У всехъ троихъ Крюшо было въ рукахъ по огромному букету цветовъ. — Букетъ президента Крюшо былъ предательски обернутъ белой атласной ленточкой и перевязанъ золотыми снурками.

Въ это утро старикъ Гранде, по всегдашнему обыкновенiю, соблюдаемому имъ каждый годъ въ день рожденiя Евгенiи, пришолъ въ ея комнату, разбудилъ ее своимъ поцелуемъ, и съ приличною торжественностiю вручилъ ей подарокъ свой — двойной наполеондоръ; это повторялось уже летъ около тринадцати сряду, каждый разъ въ день рожденiя Евгенiи.

Г-жа Гранде дарила ей обыкновенно матерiи на платье.

Два платья г-жи Гранде (тоже было и въ имянины Евгенiи) и четыре наполеондора старика, да еще два другiе наполеондора, получаемые ею въ новый-годъ и въ день имянинъ отца своего, составляли весь доходъ Евгенiи, въ годъ всего около ста экю; скряга прилежно смотрелъ за благосостоянiемъ кассы своей дочери и радовался, глядя на ея сокровище. — Не все-ли равно было, что давать, что нетъ такiе подарки? Гранде только перекладывалъ изъ одной кубышки въ другую и по временамъ иногда поверялъ все суммы и все сокровища своей дочери; эти сокровища были прежде гораздо-значительнее, когда еще старики Ла-Бертельеры были въ-живыхъ и дарили ее въ свою очередь, каждый по своему, и всегда приговаривали: «Это на твою дюжинку, къ свадьбе, жизнёночекъ».

Давать дюжину къ сватьбе — старое обыкновенiе, свято сохранившееся въ некоторыхъ провинцiяхъ Францiи, какъ-то въ Берри, Анжу и друг. Тамъ ни одна девушка не выходитъ за мужъ безъ дюжины. Въ день сватьбы отецъ и мать ея дарятъ ей кошелекъ, въ которомъ лежатъ двенадцать червонцевъ, или двенадцать дюжинъ червонцевъ, или двенадцать сотенъ червонцевъ, смотря по состоянiю. — Дочь последняго бедняка не выходитъ за-мужъ безъ дюжины, хотя-бы медною монетою. — Были примеры подарковъ въ 144 португальскихъ червонца. Папа Климентъ, выдавая племянницу свою Марiю Медичи за Генриха-Втораго, короля французскаго, подарилъ ей двенадцать древнихъ медалей, безценныхъ по редкости и красоте отделки.

За обедомъ старикъ, любуясь на дочь свою, похорошевшую въ новенькомъ платьице, закричалъ въ припадке сильнейшаго восторга:

— Ну, ужъ такъ и быть! Сегодня день рожденiя Евгенiи, такъ затопимъ-ка печи.

— Ну, выдти вамъ за-мужъ этотъ годъ, моя ласточка, сказала Нанета, убирая со стола остатки жаренаго гуся.

— Въ Сомюре для нея нетъ приличной партiи, сказала госпожа Гранде, робко взглянувъ на своего мужа.

Гранде погляделъ на свою дочь и радостно закричалъ: «Милочка моя! Да ей сегодня ужъ 23 года; нужно, нужно позаботиться, нужно….»

Евгенiя и мать ея переглянулись другъ съ другомъ.

Госпожа Гранде была женщина сухая, худая, жолтая, мешковатая, неловкая. У нея были большiе глаза, большой носъ, большая голова, все черты лица грубыя и неприятныя. — Зубы ея были чорные и редкiе, губы угловатые, неправильные. — Это была предобрая и препростая женщина, урожденная де Ла-Бертельеръ. Когда-то аббатъ Крюшо сказалъ ей, что она совсемъ недурна собою, и она этому чистосердечно поверила. Все уважали ее за ея редкiя христiанскiя добродетели, за ея кротость, и жалели ее за уничиженiе передъ мужемъ и за жестокости, терпеливо переносимыя отъ него бедной старушкой.

Гранде никогда не давалъ более шести франковъ жене своей. — Эта женщина, которая принесла ему триста-тысячь въ приданое, была такъ глубоко унижена, доведена до такого жалкаго илотизма, что не смела просить ни копейки у скряги мужа, и не могла требовать ни малейшаго объясненiя, когда нотарiусъ Крюшо подавалъ ей Богъ знаетъ какiе акты для подписи. — Будучи такъ унижена, она была горда въ глубине души своей, и изъ одной гордости не жаловалась на судьбу. Она терпеливо вынесла весь длинный рядъ оскорбленiй, нанесенныхъ ей старикомъ Гранде, и никогда не говорила ни слова — и все это изъ безразсудной, но благородной гордости.

Целый годъ постоянно носила она одно зеленоватое шелковое платье; надевала также белую косыночку и соломенную шляпку для выходовъ. Выходя редко, она мало носила башмаковъ. Словомъ, о себе она никогда ни въ чомъ не заботилась.

Иногда угрызенiя совести закрадывались въ сердце стараго скряги, — и, припоминая, какъ давно не давалъ онъ денегъ жене своей, отъ последней эпохи, шести франковъ, онъ всегда при какой-нибудь сделке, спекуляцiи, счастливой продаже, оставлялъ и ей на булавки. Эта сумма доходила иногда до четырехъ и до пяти луидоровъ, и была самою значительною частiю доходовъ госпожи Гранде.

Но только-что она получала эти пять луидоровъ, то раскаявшiйся Гранде, при первомъ расходе, тотчасъ спрашивалъ у нея:

— Не дашь-ли ты мне какой-нибудь безделицы въ-займы, душа моя?

Точно какъ-будто-бы ихъ кошелекъ былъ общимъ. Но бедная г-жа Гранде обыкновенно радовалась, когда могла сделать одолженiе своему мужу, и никогда не отказывала ему въ просьбе. Такимъ-образомъ, изъ денегъ на булавки терялась всегда добрая половина.

Когда-же Евгенiя получала свой собственный доходъ, на булавки, по одному экю въ месяцъ, то каждый разъ Гранде, застегивая свой сюртукъ, прибавлялъ, смотря на жену свою:

— Ну, а ты, мамаша, не нужно-ли и тебе чего-нибудь?

— Я после скажу тебе, другъ мой, отвечала она, одушевленная мгновенно материнскимъ достоинствомъ.

Но Гранде не хотелъ понимать великодушiя жены своей, и чистосердечно считалъ себя самого великодушнымъ.

После торжественнаго обеда, замечательнаго темъ, что Гранде въ первый разъ въ жизни заговорилъ о томъ, какъ-бы пристроить Евгенiю, Нанета, затопивъ каминъ, пошла, по приказанiю Гранде, за бутылкою касси въ его комнату и чуть-чуть не упала съ лестницы.

— Ну, вотъ еще: этакъ можно упасть Нанета, сказалъ старикъ.

— Да тамъ одна ступенька изломана, сударь.

— Это правда, заметила госпожа Гранде: ее-бы давно нужно было поправить. Вчера Евгенiя также чуть-чуть не упала.

Гранде посмотрелъ на Нанету; она еще была бледна отъ испуга.

— Ну! сказалъ развеселившiйся бочаръ: такъ-какъ сегодня день рожденiя Евгенiи, а ты чуть-чуть не упала, такъ выпей себе стаканчикъ касси.

— Ну, да ведь я его заслужила, отвечала Нанета: другой непременно разбилъ-бы бутылку, а я-бы сама прежде разбилась, а не выпустила-бы ея изъ рукъ, сударь.

— Бедняжка Нанета! сказалъ Гранде, наливая ей касси.

— Въ-самомъ-деле, не ушиблась-ли ты Нанета? съ участiемъ спросила ее Евгенiя.

— Нетъ, я удержалась сударыня, я не упала.

— Ну, такъ-какъ сегодня день рожденiя Евгенiи, такъ я вамъ ее исправлю, эту ступеньку; хоть она еще и теперь годится, да вы неловкiя и ходить-то не умеете.

Гранде взялъ свечку, оставивъ въ потемкахъ дочь, жену и Нанету, и пошолъ въ свою комнату за гвоздями и за досками.

— Не помочь-ли вамъ, сударь? закричала Нанета, услышавъ стукъ топора на лестнице.

— Э, не нужно! ведь не даромъ-же я старый бочаръ.

Гранде, поправляя свою лестницу, припомнилъ бывалую работу въ молодые годы свои, и засвисталъ, какъ всегда прежде за работою. Въ это время постучались у воротъ трое Крюшо.

— Это вы, господинъ Крюшо? сказала Нанета, отворивъ гостямъ двери.

— Да, да, отвечалъ президентъ.

Светъ въ зале былъ для нихъ маякомъ, потому-что Нанета была безъ свечки.

— А, да вы по праздничному, сказала Нанета, слыша запахъ цветовъ.

— Извините, господа, кричалъ Гранде, услышавъ знакомые голоса друзей своихъ: я сойду сейчасъ къ вамъ. Я не гордецъ, господа, и вотъ самъ вспоминаю старинку, какъ, бывало, возился съ долотомъ и топоромъ.

— Да что-же вы это, господинъ Гранде! И трубочистъ въ своемъ доме господинъ, сказалъ президентъ, смеясь въ-тихомолку.

Госпожа Гранде и Евгенiя встали, чтобъ принять гостей. Президентъ воспользовался темнотою и, приблизившись къ Евгенiи, сказалъ ей:

— Позволите-ли сударыня пожелать вамъ, въ торжественный день рожденiя вашего, счастiя на всю жизнь вашу и добраго драгоценнаго здоровья.

И онъ подалъ ей огромный букетъ съ редкими цветами въ Сомюре; потомъ, взявъ ея за руки, поцеловалъ ее въ плечо съ такимъ торжественнымъ и довольнымъ видомъ, что Евгенiи стало стыдно. Президентъ былъ чрезвычайно-похожъ на заржавевшiй гвоздь и чистосердечно думалъ, что и онъ иногда умеетъ быть и грацiознымъ, и обворожительнымъ.

Гранде вошолъ со свечой и осветилъ все собранiе.

— Не церемоньтесь, господинъ президентъ, сказалъ онъ: да вы сегодня совершенно по-праздничному.

— Но мой племянникъ всегда готовъ праздновать день, проводимый съ m-lle Евгенiею, сказалъ аббатъ, подавая букетъ свой, и целуя у Евгенiи руку.

— Ну, такъ вотъ мы какъ, сказалъ старый нотарiусъ, въ свою очередь поздравляя Евгенiю, и целуя ее по-стариковски, въ обе щочки. Растемъ по маленьку! Каждый годъ по двенадцати месяцевъ.

Гранде поставилъ свечу на столъ. Потомъ, повторяя свою остроту, которая, по-видимому, очень ему понравилась, сказалъ:

— Ну, такъ-какъ сегодня день рожденiя Евгенiи, такъ зажжомъ другую свечку.

Осторожно снялъ онъ оба рожка съ своихъ канделябръ; потомъ, взявъ принесенную Нанетой новую свечку, воткнулъ ее, уставилъ перпендикулярно, зажогъ, и севъ подле гостей своихъ, заботливо посматривалъ то на гостей, то на дочь свою, то на обе зажжонныя свечки.

Аббатъ Крюшо былъ маленькiй, кругленькiй, жирненькiй человекъ, въ рыжемъ плоскомъ парике. Протягивая свои ножки, хорошо обутыя въ башмаки съ серебряными застежками, онъ сказалъ:

— Де-Грассены еще не были у васъ сегодня?

— Нетъ еще, отвечалъ Гранде.

— Да будутъ-ли они еще? спросилъ старый нотарiусъ, сделавъ гримаску, выражавшую сомненiе.

— Я думаю, что будутъ, отвечала госпожа Гранде.

— Удалось-ли вамъ убрать виноградъ вашъ? спросилъ президентъ де-Бонфонъ старика Гранде.

— Какъ-же-съ, удалось! самодовольно отвечалъ бочаръ, и вставъ съ своего места, охорашиваясь, началъ ходить по комнате.

Остановившись въ дверяхъ, которыя вели въ корридоръ, онъ увиделъ у Нанеты свечку. Не смея быть въ зале, и скучая безъ дела, она села въ кухне за свою самопрялку.

Гранде пошолъ на кухню.

— Зачемъ здесь еще свечка? Затуши ее и ступай къ намъ въ залу! Что тебе тесно тамъ, что-ли? достанетъ места для твоей самопрялки.

— Ахъ! да у васъ сударь будетъ много гостей!

— А ты чемъ хуже моихъ гостей? Мы все отъ ребра Адамова, — ты также, какъ и другiе.

Воротясь въ залу, Гранде спросилъ президента:

— Вы продали вино, господинъ президентъ?

— Нетъ! берегу, отвечалъ президентъ. Теперь вино хорошо, черезъ годъ еще будетъ лучше. Ведь вы сами знаете, все виноградчики согласились держаться въ настоящей цене и не уступать Бельгiйцамъ. Уедутъ, опять воротятся.

— Хорошо, хорошо, — такъ не уступать-же, сказалъ Гранде.

— Бьюсь объ закладъ, что онъ ужъ торгуется, сказалъ Крюшо потихоньку.

Раздался стукъ молотка и возвестилъ прибытiе де-Грассеновъ, разстроившихъ преназидательный разговоръ аббата съ госпожою Гранде.

Г-жа де-Грассенъ была свеженькая, розовенькая, пухленькая, и принадлежала къ числу техъ женщинъ, которыя и въ сорокъ летъ не стареются. Такiя женщины похожи на позднiя розы. Цветы не ярки, бледны, запахъ не слышанъ, но на взглядъ они все еще хороши. Г-жа де-Грассенъ одевалась со вкусомъ, выписывала моды изъ Парижа, давала вечера и была образцомъ всехъ дамъ сомюрскихъ.

Мужъ ея, банкиръ де-Грассенъ, былъ отставной квартирмейстеръ наполеоновской армiи. Раненый подъ Аустерлицомъ, онъ вышелъ въ отставку. Онъ любилъ выказывать откровенные, грубые прiемы стараго солдата и даже не оставлялъ ихъ въ разговоре съ самимъ господиномъ Гранде.

— Здравствуйте Гранде! сказалъ онъ, дружески тряся ему руку, но говоря не много съ-высока, чего терпеть не могли все трое Крюшо. — А вы, сударыня, сказалъ онъ, обращаясь къ Евгенiи и сперва поклонившись госпоже Гранде, вы такая всегда умница и хорошенькая, что право не знаешь, чего и пожелать вамъ более.

Потомъ, взявъ у слуги своего, съ нимъ пришедшаго, горшокъ съ редкими цветами, онъ подалъ ихъ Евгенiи. Госпожа де-Грассенъ нежно поцеловала Евгенiю и сказала ей:

— А мой подарокъ, милая Евгенiя, представитъ вамъ Адольфъ.

Тогда Адольфъ, высокiй молодой человекъ, белокурый, недурной наружности, робкiй съ виду, но промотавшiй въ Париже 10,000 франковъ свыше своего пансiона, подошолъ къ Евгенiи, поцеловалъ ее, и представилъ ей довольно-красивый рабочiй ящикъ. И хотя на крышке были довольно-красиво выведены буквы Е. Г., ящикъ, по простенькой работе своей, заставлялъ сильно подозревать, что онъ купленъ у разнощика.

Но отворивъ его, Евгенiя покраснела отъ удовольствiя, отъ радости, при виде красивыхъ безделокъ. Робко посмотрела она на отца, какъ-бы спрашивая позволенiя принять такой богатый подарокъ.

— Возьми, душенька! сказалъ Гранде, тоже какимъ-то необыкновеннымъ, дрожащимъ голосомъ.

Крюшо остолбенели, заметивъ радостный взглядъ, брошенный богатой наследницей на Адольфа де-Грассена. Де-Грассенъ поподчивалъ старика табакомъ, понюхалъ потомъ самъ, обтеръ соринки, упавшiя на его ленточку Почотнаго-легiона, и взглянувъ на Крюшо, казалось, говорилъ своимъ горделивымъ взглядомъ:

— Ну, что, каково теперь вамъ, господа Крюшо?

Г-жа де-Грассенъ съ притворнымъ простодушiемъ обернулась взглянуть на подарки троихъ Крюшо. Букеты были поставлены на окошко, въ синiя стеклянныя кружки съ водою.

Аббатъ Крюшо, находясь въ весьма-деликатномъ положенiи, выждалъ минуту, когда все общество уселось по своимъ местамъ. Потомъ, взявъ подъ-руку господина Гранде, началъ съ нимъ прогуливаться по комнате. Наконецъ, уведя его въ амбразуру окна, онъ сказалъ:

— Эти де-Грассены бросаютъ за окно свои деньги.

— Да ведь не все-ли равно? Перекладываютъ изъ кубышки въ кубышку. Ихъ денежки сберегутся, отвечалъ бочаръ.

— Конечно, конечно, такимъ богачамъ, какъ имъ, да вамъ, легко дарить дочерямъ золотыя ножницы.

— Ну, да я дарю мою дочь немножко получше, чемъ вашими золотыми ножницами, отвечалъ Гранде.

— Колпакъ ты, олухъ, племянничекъ, подумалъ аббатъ, смотря на разряженнаго президента. Не могъ выдумать какой-нибудь дорогой безделки?

— Не сесть-ли намъ въ лото? сказала г-жа де-Грассенъ, смотря на госпожу Гранде.

— Да насъ такъ много, что можно играть и на двухъ столахъ.

— Такъ-какъ сегодня день рожденiя Евгенiи, закричалъ Гранде: то садитесь все вместе и сделайте общее лото. Да и детей возьмите въ компанiю, прибавилъ онъ, показывая на Адольфа и Евгенiю. Самъ-же Гранде не садился играть никогда, ни въ какую игру.

— Нанета, поставь-ка столъ!

— А мы вамъ поможемъ, мадамъ Нанета, закричала весело госпожа де-Грассенъ, радуясь радости Евгенiи.

— Мне никогда не было такъ весело, сказала ей на-ухо Евгенiя. Какъ онъ красивъ, этотъ ящичекъ!

— Это Адольфъ привезъ изъ Парижа, моя милая; онъ самъ выбиралъ его.

— Шепчи, шепчи ей тамъ, проклятая! говорилъ про себя президентъ: случись у тебя процессъ — проиграешь!

Нотарiусъ спокойно сиделъ въ углу, и хладнокровно смотрелъ на аббата. Онъ думалъ про себя:

— Пусть ихъ интригуютъ. Наше общее именiе стоитъ, по-крайней-мере, миллiонъ-сто-тысячь франковъ, а у де-Грассеновъ нетъ и пяти-сотъ тысячь. Пусть ихъ дарятъ золотыя ножницы…. И невеста и ножницы, все будетъ наше!

Итакъ, въ восемь съ половиною часовъ, столы были раскрыты. Госпожа де-Грассенъ съумела посадить Адольфа рядомъ съ Евгенiей. Стали играть. Между-темъ все играли въ одной общей комедiи, хотя довольно-грубой, но весьма-замечательной, особенно для актеровъ. Старый нотарiусъ острилъ; все смеялись, и почти все въ одно и то же время думали о заветныхъ миллiонахъ и богатой наследнице.

Старый бочаръ хвастливо смотрелъ вокругъ себя, на свежую шляпку госпожи де-Грассенъ, на воинственную фигуру банкира, на Адольфа, президента, аббата и нотарiуса, и говорилъ про себя потихоньку:

— Все вы сюда пришли подличать передъ моими миллiонами. Скучаютъ и смеются; подбираются къ дочери, а не видать никому моей дочери! Нутка, рвите съ удочки!

Эта странная радость, веселость, въ скучной, темной зале Гранде, этотъ смехъ, сопровождаемый гуденьемъ Нанетиной самопрялки, смехъ, искреннiй, неподдельный лишь на устахъ Евгенiи да ея матери; все эти мелочи, связанныя съ огромнымъ интересомъ и замыслами, эта бедная девочка, каждое мгновенiе обманутая ложнымъ любезничаньемъ и дружбою, все это оживляло сцену какимъ-то грустнымъ, пошлымъ комизмомъ. Комедiя, какъ мы сказали, грубая, сюжетъ ея избитый. Гранде, главное лицо въ комедiи, обманывалъ всехъ своимъ простодушiемъ и терпелъ гостей своихъ только для личныхъ, постороннихъ видовъ. Казалось, онъ изображалъ въ собственномъ лице своемъ мамона, божество, которому мы все поклоняемся.

Искренность и добродушiе совокупились и нашли прiютъ въ сердцахъ трехъ персонажей этой комедiи. Нанета, Евгенiя и госпожа Гранде были одне равнодушны, наивны и жалки. Какъ жалка, въ-самомъ-деле, была ихъ наивность! Евгенiя и мать ея ровно ничего не знали о своемъ богатстве; оне не знали ничего въ действительной жизни, и судили по-наслышке, ощупью, по-своему. Эти добрыя, чистыя души были занимательнымъ исключенiемъ здесь, посреди себялюбцовъ, сребролюбцевъ и эгоистовъ. Странный жребiй человеческiй! Кажется, нетъ ни одного блаженства у человека, не происходящаго отъ простоты и неведенiя.

Госпожа Гранде выигрывала значительный кушъ, шестнадцать су, самый большой въ ихъ игре. Нанета смеялась отъ-радости, видя счастiе на стороне госпожи своей. Вдругъ сильный, звонкiй ударъ молотка раздался въ воротахъ дома. Женщины въ испуге вскочили со стульевъ.

— Ну, этотъ гость не изъ нашихъ Сомюрцевъ, заметилъ нотарiусъ.

— Да можно-ли этакъ стучать! закричала Нанета: да они тамъ дверь хотятъ выломать.

— Что за чортъ! сказалъ Гранде, вставая съ места и уходя съ Нанетой, взявшей со стола свечку.

— Гранде! Гранде! закричала жена его и побежала удержать своего мужа.

Все переглянулись.

— Пойдемте все, сказалъ де-Грассенъ. Какой странный стукъ! Къ добру-ли это?

Но де-Грассену удалось только заметить лицо незнакомца, молодаго человека, сопровождаемаго почтальйономъ, на рукахъ котораго были два огромные чемодана. Гранде быстро обернулся къ жене:

— Ступайте, садитесь за ваше лото, госпожа Гранде; я поговорю самъ съ господиномъ….

Старикъ захлопнулъ за собою дверь. Все уселись на свои места и видимое спокойствiе возстановилось.

— Это не изъ Сомюра? спросила госпожа де-Грассенъ своего мужа.

— Нетъ это прiезжiй, и, если не ошибаюсь, изъ Парижа.

— И въ-самомъ-деле, сказалъ нотарiусъ, вынимая часы свои: девять часовъ. Парижскiе дилижансы никогда не опаздываютъ.

— Что это — молодой или старикъ? спросилъ аббатъ Крюшо де-Грассена.

— Да, молодой человекъ: у него столько чемодановъ…. весятъ, по-крайней-мере, 300 килограмовъ.

— Нанета не возвращается, заметила Евгенiя.

— Это, верно, кто-нибудь изъ вашихъ родственниковъ, сказалъ президентъ.

— Начнемте-же играть, господа, сказала госпожа Гранде: мой мужъ, кажется, очень недоволенъ; я узнала это по его голосу. Онъ разсердится, если узнаетъ, что мы говоримъ здесь про дела его.

— Сударыня, сказалъ Адольфъ Евгенiи: это, верно, вашъ двоюродный братецъ, прекрасный молодой человекъ, котораго я виделъ на бале г-на Маршала Уд….

Но Адольфъ остановился, потому-что госпожа де-Грассенъ сильно наступила ему на ногу; потомъ сказала ему на ухо:

— Ты такъ глупъ, Адольфъ! молчи, сделай милость.

Въ это время вошолъ Гранде, но уже безъ Нанеты; слышно было, какъ почтальйонъ и Нанета тащатъ что-то вверхъ по лестнице. За Гранде следовалъ незнакомецъ, возбудившiй столько догадокъ, толковъ и общее удивленiе, такъ, что появленiе его можно было сравнить съ появленiемъ красиваго роскошнаго павлина на заднемъ дворе у какого-нибудь мужика.

— Сядьте возле огня, сказалъ Гранде своему гостю.

Но прежде, чемъ последовать приглашенiю Гранде, молодой незнакомецъ ловко и благородно поклонился всемъ. Мужчины встали съ местъ и отдали ему поклонъ его. Женщины не встали съ местъ, но тоже поклонились ему.

— Вы, верно, озябли, сударь, сказала госпожа Гранде: вы, верно, прiехали…

— Ужъ пошли, пошли! вотъ каковы эти бабы, закричалъ бочаръ, переставъ читать письмо, которое онъ держалъ въ рукахъ: да оставь его въ покое….

— Но, батюшка, можетъ-быть, имъ что-нибудь нужно, сказала Евгенiя.

— У него есть языкъ, отвечалъ Гранде съ заметною досадою.

Только одинъ незнакомецъ былъ удивленъ такимъ прiемомъ. Остальные такъ привыкли къ деспотизму старика, что и теперь не обратили на него никакого вниманiя.

Незнакомецъ сталъ возле камина и началъ греться, поднимая къ огню свои ноги. Потомъ, обратясь къ Евгенiи, онъ сказалъ ей:

— Я благодаренъ вамъ, кузина; но не безпокойтесь, я отдыхалъ и обедалъ въ Туре; мне ничего ненужно, я даже не усталъ, прибавилъ онъ, посматривая на своего дядюшку.

— Вы прiехали изъ Парижа? спросила г-жа де-Грассенъ.

Шарль (такъ назывался сынъ Вильгельма Гранде, парижскаго), услышавъ вопросъ г-жи де-Грассенъ, взялъ свой лорнетъ, приставилъ къ правому глазу, взглянулъ на столъ, погляделъ, что на немъ было, взглянулъ на играющихъ, на г-жу де-Грассенъ и наконецъ ответилъ: «Да, сударыня, изъ Парижа.»

— Вы играете въ лото, тетушка, продолжалъ онъ: пожалуйста, играйте и не заботьтесь обо мне….

— Ужъ я была уверена, что это двоюродный братецъ, думала г-жа де-Грассенъ, изредка делая глазки Шарлю.

— Сорокъ-семь! закричалъ аббатъ. Г-жа де-Грассенъ, это вашъ нумеръ; заметьте его!

Де-Грассенъ положилъ жетонъ на карту жены своей, потому-что та объ лото уже не думала, а смотрела на Шарля и Евгенiю. Предчувствiе ее мучило. По-временамъ Евгенiя робко взглядывала на Шарля, и банкирша могла заметить въ ея взглядахъ возраставшее удивленiе и любопытство.

Глава II.
Парижскiй кузенъ.

Шарль Гранде, красавчикъ, двадцати-двухъ летъ, резко отличался отъ группы окружавшихъ его провинцiяловъ, негодовавшихъ на его надменные, аристократическiе прiемы, и старавшихся уловить въ немъ хоть что-нибудь смешное, чтобы посмеяться въ свою очередь. Объяснимъ это.

Двадцать-два года не много, не далеко отъ детства. Изъ ста юношей, двадцатилетнихъ, девяносто-девять, на месте Шарля, верно-бы вели себя также, какъ и онъ, т. е. выказались-бы изнеженно-кокетливыми и занятыми собою. Несколько дней назадъ отецъ объявилъ Шарлю о поездке въ Сомюръ, къ старику брату, на несколько месяцевъ. Целью поездки могла быть Евгенiя. Шарль въ первый разъ ехалъ въ провинцiю; ему хотелось блеснуть ловкостiю, вкусомъ, модою, изумить Сомюръ роскошью, сделать эпоху въ жизни Сомюрцевъ, и, если можно, преобразовать ихъ, введя парижскую жизнь и привычки. Словомъ, решено было одеваться съ самою роскошною изысканностiю моды и чистить ногти часомъ долее, чемъ въ Париже, где часто молодой человекъ бросаетъ щегольство, отъ лени или безпечности, чемъ впрочемъ мало вредитъ себе.

Въ-следствiе чего Шарль завелся самымъ щегольскимъ охотничьимъ платьемъ, самымъ щегольскимъ ружьемъ, самымъ красивымъ охотничьимъ ножомъ и самымъ изящнейшимъ ягдташемъ. Взялъ съ собой бездну самыхъ щегольскихъ и разнообразныхъ жилетовъ: серыхъ, белыхъ, чорныхъ, съ золотымъ отливомъ, двойныхъ, шалевыхъ, съ стоячими и откидными воротниками, застегивающихся сверху до-низу, съ золотыми пуговицами и проч. Съ нимъ были всевозможныхъ родовъ и видовъ галстухи и шейные платки; два фрака Штауба и самое тонкое белье. Однимъ словомъ, онъ притащилъ съ собою всю сбрую отъявленнаго денди, не забывъ также восхитительную маленькую чернильницу, подаренную ему восхитительнейшей женщиной, знатной, блистательной дамой, которую онъ называлъ Анетою; эта знатная дама путешествовала теперь по Шотландiи, чтобы затушить своимъ отсутствiемъ кой-какiя непрiятности, подозренiя, безо всякаго сомненiя, самыя гнусныя и отвратительныя. Не позабылъ онъ также несколькихъ тетрадокъ изящнейшей, раздушоной бумаги, для переписки съ Анетой, акуратно чрезъ каждые пятнадцать дней. Словомъ, Шарль набралъ съ собою всевозможныхъ важныхъ мелочей и необходимыхъ игрушекъ, начиная отъ хлыста, для начала дуэли, до превосходныхъ пистолетовъ, для окончанiя ея. Такъ-какъ отецъ не отпустилъ съ нимъ слуги, то онъ прiехалъ въ почтовой карете, нанятой для него одного; ему не хотелось портить въ дороге своей прекрасной, почтовой кареты, заказанной для поездки въ Баденъ, где назначена была встреча съ Анетой, знатной, блистательной дамой, путешествовавшей, и проч., и проч.

Шарль думалъ застать, по-крайней-мере, сто человекъ у своего дяди, зажить въ его замке, обрыскать съ ружьемъ своимъ все его поля и леса, и никакъ не ожидалъ застать все семейство въ Сомюре, где онъ хотелъ остановиться для того только, чтобъ разспросить о дороге въ Фруафондъ. Для перваго дебюта онъ оделся блистательно, восхитительно. Въ Туре, парикмахеръ разчесалъ его прекрасные, каштановые волосы; тамъ-же онъ переменилъ белье и наделъ чорный, атласный галстухъ, что, съ выпущеннымъ воротникомъ рубашки, было ему очень къ-лицу. Щегольской, дорожный сюртукъ, полузастегнутый, стягивалъ его талiю. Изъ-подъ сюртука выглядывалъ щегольской шалевый жилетъ; подъ шалевымъ жилетомъ былъ еще другой, белый. Часы, небрежно брошенные въ карманъ, пристегивались коротенькимъ шолковымъ снуркомъ къ пуговице сюртука. Серые панталоны застегивались съ боковъ на пуговки. Въ рукахъ его была красивая трость съ золотымъ набалдашникомъ; жолтыя перчатки были свежiя, блестящiя; шляпа его была восхитительна. Только Парижанинъ, и притомъ самаго высокаго полета, могъ-бы не насмешить людей въ такомъ наряде; впрочемъ смехъ былъ-бы неудаченъ съ юношей, обладающимъ превосходными пистолетами, меткимъ взглядомъ и, въ-добавокъ, Анетой.

Теперь, ежели хотите понять почтительное удивленiе Сомюрцевъ и осветить воображенiемъ контрастъ блистательнаго денди, съ сухими, вялыми фигурами гостей въ темной, скучной зале Гранде, то взгляните на семейство Крюшо. Все трое нюхали табакъ, и незаметно привыкли къ вечному табачному сору на мелкихъ складкахъ своихъ пожелтелыхъ манишекъ. Ихъ галстухи мялись и веревкой обвивались около шеи. Огромный запасъ белья позволялъ имъ, ради хозяйственнаго разсчота, мыть его только два раза въ годъ, отчего белье ихъ желтело, безъ употребленiя, въ ящикахъ. Все въ нихъ было неловко, некстати, безцветно; ихъ лица были вялы, сухи и изношены, также-какъ и ихъ фраки, на которыхъ было столько-же складокъ, какъ и на панталонахъ.

Костюмы остальныхъ гостей, неполные и несвежiе, какъ и все вообще костюмы истыхъ провинцiяловъ, отставшихъ отъ моды и скупящихся на новую пару перчатокъ, согласовались совершенно съ костюмами Крюшо; только въ одномъ этомъ и сходились вкусы и идеи обеихъ партiй — Крюшо и Грассенистовъ. Только-что прiезжiй брался за лорнетъ, чтобъ разглядеть странность комнатной мебели, или подивиться рисункамъ потолка и обоевъ, до того испачканныхъ мухами, что этихъ чорненькихъ, точкообразныхъ пятнушекъ достало-бы зачернить совершенно целый листъ Монитёра, тотчасъ игроки въ лото поднимали носы и смотрели съ такимъ любопытствомъ на Шарля, какъ будто на жирафа. Де-Грассенъ и сынъ его, видавшiе впрочемъ парижскiхъ щоголей, разделяли общее изумленiе не менее каждаго изъ присутствующихъ или потому-что заразились имъ отъ другихъ, или потому-что сами поощряли его, бросая на гостя насмешливые взгляды, которые только что не проговаривали: «Знаемъ мы васъ, парижскiе молодчики!»

Впрочемъ все могли насмотреться на гостя досыта, не боясь досадить хозяину своимъ любопытствомъ. Гранде унесъ свечу отъ своихъ гостей и углубился въ чтенiе длиннаго письма, не заботясь объ игре, и оставивъ ихъ доигрывать партiю почти въ потемкахъ.

Евгенiя, невидавшая доселе ничего подобнаго Шарлю въ совершенстве красоты и щегольства, смотрела на него, какъ на существо воздушное, неземное. Она вдыхала въ себя съ наслажденiемъ ароматъ духовъ, умастившихъ прелестные кудрявые его волосы; ей хотелось дотронуться до его прекрасныхъ перчатокъ; она завидовала его стройной маленькой ручке, свежести и нежности лица. Для нея, бедной, невинной девушки, всю жизнь свою провязавшей чулки и проштопавшей старое белье, часто по целымъ часамъ невидавшей въ окна своей комнаты более одного прохожаго Сомюрца, для нея, видъ Шарля былъ источникомъ роскошнаго, неведомаго наслажденiя. Это чувство походило на то впечатленiе, которое невольно родится въ васъ при взгляде на фантастическiе образы женщинъ въ англiйскихъ «кипсекахъ», рисованные и гравированные такъ тонко и нежно, что при взгляде на нихъ, кажется, боишься сдунуть съ бумаги эти волшебныя, очаровательныя изображенiя.

Шарль вынулъ изъ кармана платокъ, вышитый для него прекрасной путешественницей по Шотландiи. Евгенiя не хотела верить глазамъ своимъ, что это обыкновенный платокъ, это совершенство, трудъ любви для любви.

Прiемы, жесты ея кузена, его дерзкiй лорнетъ, презрительное невниманiе къ дорогому ящичку, только-что ей подаренному де-Грассенами, который такъ недавно еще ей нравился, и который казался ея кузену или безъ вкуса или безъ цены, все то наконецъ, что раздражало Крюшо и де-Грассеновъ, все это ей такъ нравилось, что въ эту ночь и во сне образъ Шарля не покидалъ ее ни на минуту.

Нумера вынимались медленно, но скоро лото кончилось; вошла длинная Нанета.

— Пожалуйте белья, сударыня; нужно постлать постель молодому барину.

Г-жа Гранде встала и пошла за Нанетой; тогда госпожа де-Грассенъ сказала всемъ по-тихоньку: «Спрячемъ-ка наши су и бросимъ это лото».

Каждый взялъ свои два су, положенные на ставку; потомъ все встали и мало-по-малу приблизились къ огню. «Такъ вы кончили?» сказалъ Гранде, не отрываясь отъ письма.

— Кончили, кончили, отвечала госпожа де-Грассенъ и подошла къ Шарлю.

Евгенiя вышла изъ залы, движимая одною изъ техъ вдохновенныхъ мыслей, которыя раждаются только въ сердце женщины, въ сердце, впервые забившемся любовiю. Она вышла пособить матери и Нанете; но подъ этой хозяйственной заботливостiю таилось другое чувство; она не могла устоять противъ непонятнаго искушенiя, каприза — самой убрать комнату, назначенную Шарлю, поставить въ ней каждую вещь на свое место, доглядеть, приглядеть за всемъ, чтобъ сколько-нибудь лучше все уладить и украсить. Она уже чувствовала въ себе и силу, и ловкость разгадать и понимать вкусъ и привычки своего кузена.

Въ-самомъ-деле она явилась совершенно кстати и успела уверить Нанету и мать свою, что оне обе еще ничего не сделали и что нужно все переделать съизнова. Ей удалось присоветовать Нанете нагреть постель жаровнею. Сама она вынула чистую скатерть и накрыла ею старый столъ, приказавъ Нанете переменять ее каждый день. Она доказала, что необходимо развесть въ камине огонь и приказала натаскать дровъ въ корридоръ, потихоньку отъ отца. Отыскала где то въ шкафу красивый лаковый подносикъ, доставшiйся имъ по наследству отъ г-на Ла-Бертельера, чистый стаканъ и позолоченную ложечку, старый, разрисованный фарфоровый флаконъ, и съ торжествомъ поставила все это на камине. Въ четверть часа въ голове ея народилось идей более, нежели во всю ея жизнь.

— Маменька! сальныя свечи не годятся для Шарля: еслибы купить восковыхъ?

И легкая, какъ птичка, она вынула изъ кошелька свой экю, данный ей на месячные расходы:

— Поскорей, поскорее, Нанета, сказала она, всовывая ей деньги въ руки.

— А что скажетъ отецъ?

Эти ужасныя слова вырвались у госпожи Гранде, когда она увидела въ рукахъ своей дочери сахарницу изъ севрскаго фарфора, которую старикъ привезъ изъ Фруафондскаго замка.

— Да где ты достанешь сахару? Да ты позабыла….

— Маменька, Нанета купитъ и сахару.

— А отецъ?

— Да прилично-ли для насъ, что родной племянникъ въ доме своего дяди не найдетъ и стакана воды съ сахаромъ? Да папенька и не заметитъ.

— Онъ? не заметитъ? Да онъ видитъ все!

Нанета колебалась. Она знала характеръ своего господина.

— Да ступай-же Нанета; ведь сегодня мое рожденiе!

Нанета громко расхохоталась шутке своей барышни, первой шутке, услышанной отъ нея, и отправилась за покупками.

Въ-то время, когда Евгенiя и г-жа Гранде хлопотали и отделывали комнату Шарля, оставшагося въ зале съ гостями, госпожа де-Грассенъ повела на него атаку по всемъ правиламъ своей тактики, и начала съ любезностей.

— Вы слишкомъ-отважны, сказала она Шарлю: бросить удовольствiя Парижа, зимою, во-время веселья и праздниковъ, и прiехать въ Сомюръ, — да это неслыханный подвигъ! Но мы постараемся вознаградить васъ за все, и если васъ еще не напугали здесь, то увидите, что и къ Сомюру можно привыкнуть и, если хотите, даже весело провести здесь время.

И она подарила его взглядомъ, но взглядомъ коренной провинцiялки. Въ провинцiи женщины по-привычке смотрятъ такъ осторожно, такъ благоразумно, что невольно заставляютъ подозревать въ своемъ взгляде тайное желанiе, смешанное съ какою-то раздражительною завистью.

Шарль, после своихъ разбитыхъ и разсеявшихся мечтанiй о великолепномъ замке и о великолепномъ житье-бытье своего дядюшки, былъ такъ смущонъ, уничтоженъ, попавъ въ эту залу, въ этотъ кругъ людей, что по-неволе г-жа де-Грассенъ напомнила ему собою, хотя неясно, далекiй, восхитительный образъ Парижанки. Онъ вежливо ответилъ на вопросъ ея, весьма-похожiй на приглашенiе; между нимъ и провинцiялкой завязался разговоръ, и госпожа де-Грассенъ, мало по-малу, осторожно понизила голосъ. Имъ было о чомъ говорить въ эту минуту, имъ нужно было говорить, объясниться. Въ-следствiе чего, после несколькихъ, бегло-обмененныхъ шутокъ и кокетливыхъ приветствiй, ловкая провинцiялка успела между-прочимъ кое что шепнуть ему, не опасаясь быть подслушанной, за интереснымъ разговоромъ о вине: весь Сомюръ говорилъ тогда о вине.

— Если вы хотите посетить насъ, сказала она Шарлю, то доставите большое удовольствiе мне и моему мужу. Въ целомъ городе вы найдете только одинъ домъ, где встретите вместе и аристократiю и высшее купечество: это у насъ; мы принадлежимъ къ средине между двумя обществами, и мужъ мой, говорю это съ гордостiю, умелъ прiобрести уваженiе и той и другой стороны. Мы объ васъ постараемся. А что-бы съ вами сталось въ этомъ доме? Да здесь вы умрете со-скуки! Вашъ дядюшка старый хлопотунъ; у него на уме одна торговля, барыши, разсчоты. Тетушка ваша добрая женщина, богомолка, но съ нею вамъ будетъ не-очень весело. А Евгенiя простенькая девушка, безъ воспитанiя и безъ приданаго; она до-сихъ-поръ только делала, что штопала белье своихъ стариковъ.

— Да это кладъ, подумалъ Шарль, смотря на госпожу де-Грассенъ: ну, кто-бы могъ предполагать?

— Мне кажется, жена, ты хочешь завербовать къ намъ господина Шарля, сказалъ, смеясь, толстый банкиръ.

Нотарiусъ и президентъ не упустили прибавить двухъ, трехъ жолчныхъ остротъ къ замечанiю де-Грассена. Но аббатъ тотчасъ понялъ все дело. Вынувъ табакерку, и подчуя всехъ табакомъ, онъ сказалъ:

— Да где-же и прiютиться лучше молодому господину Гранде, какъ не въ салоне г-жи де-Грассенъ?

— Что вы хотите сказать, господинъ аббатъ? спросилъ де-Грассенъ.

— Ничего более, какъ то, что скажетъ вамъ весь Сомюръ, милостивый государь: должная справедливость вамъ, вашему дому и госпоже де-Грассенъ.

Аббатъ хоть и не подслушивалъ разговора госпожи де-Грассенъ съ Шарлемъ, но угадалъ все.

— Не знаю, вы помните-ли обо мне, сказалъ въ свою очередь Адольфъ Шарлю, стараясь быть сколь возможно развязнее: я имелъ удовольствiе быть вашимъ vis-а-vis на бале у господина Маршала Удино.

— О какъ-же, милостивый государь, какъ-же, я припоминаю, сказалъ Шарль, удивленный общимъ къ себе вниманiемъ: это вашъ сынъ, сударыня? спросилъ онъ госпожу де-Грассенъ.

Аббатъ насмешливо взглянулъ на нее.

— Да, милостивый государь, отвечала она.

— Такъ вы были очень-молоды, когда были въ Париже? спросилъ Шарль, опять обращаясь къ Адольфу.

— Да, что делать, отвечалъ за него аббатъ: мы ихъ отсылаемъ въ Вавилонъ, только-что они оперились.

Г-жа де-Грассенъ внимательно поглядела на аббата.

— Только въ провинцiи, продолжалъ аббатъ, вы встретите тридцатилетнихъ женщинъ, такихъ свежихъ и молодыхъ, какъ напримеръ, г-жа де-Грассенъ, женщинъ, у которыхъ дети экзаменуются уже на степень доктора правъ. Я какъ-будто теперь вижу, сударыня, когда все дамы и мужчины, бывало, толпились вокругъ васъ на балахъ, продолжалъ аббатъ, атакуя своего непрiятеля. Для меня это какъ-будто вчера, сударыня.

— Старый чортъ! прошептала госпожа де-Грассенъ: онъ какъ тутъ, — все угадалъ.

— Мне кажется, что я сделаю эпоху въ Сомюре, подумалъ Шарль, разстегивая сюртукъ, заложивъ руку за пуговицу жилета и принявъ задумчивый видъ, чтобы скопировать лорда Байрона, на картине Шантра.

Невниманiе старика Гранде къ гостямъ своимъ, или, лучше сказать, исключительное его вниманiе къ письму, не ускользнуло ни отъ нотарiуса, ни отъ президента. По измененiямъ лица старика, они въ свою очередь угадывали, разгадывали, читали съ нимъ вместе это письмо. Старикъ съ трудомъ удерживался; всякой пойметъ его усилiя — казаться хладнокровнымъ, заглянувъ въ это ужасное письмо; вотъ его содержанiе:

«Вотъ уже скоро двадцать-три года, какъ мы не видались съ тобою, любезный братъ. Мы не видались съ самаго дня моей свадьбы, и помнишь, такъ весело, дружно разстались тогда. Разумеется, я не могъ предвидеть, что ты, любезный братъ мой, останешься одинъ подпорою семейства, когда-то счастливаго и богатаго. Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будетъ на свете. Я не могъ перенести моего позора, моего стыда, — банкрутства, любезный братъ мой. До последней минуты я крепко держался на краю бездны, хватался за соломенку, чтобы спасти себя, но мне все изменило! Банкрутства моего стряпчаго и нотарiуса отняли у меня всю надежду. Я въ отчаянiи; я долженъ три миллiона, и не могу предложить кредиторамъ даже по восьми за сто. Вина мои подешевели отъ постояннаго въ несколько летъ урожая. Черезъ три дня весь Парижъ заговоритъ: „Гранде плутъ, обманщикъ!“ А я, жертва слепой судьбы, безъ пятна на совести, буду лежать въ опозоренной могиле моей. Я лишилъ моего сына честнаго имени и наследства после его матери, а онъ, бедное дитя мое, онъ еще ничего не знаетъ. Мы нежно простились съ нимъ; онъ не предугадывалъ, что мои объятiя были благословенiемъ умирающаго отца его. Онъ проклянетъ своего отца. Братъ! братъ! проклятiе детей нашихъ — ужаснее проклятiя отцовскаго. Отецъ можетъ простить, снять свое проклятiе; проклятiе сына невозвратимо. Гранде! ты братъ мой, ты старшiй братъ мой; будь моимъ благодетелемъ, спаси меня отъ сыновняго проклятiя. Братъ! еслибы я могъ писать къ тебе моею кровiю и слезами, мне было-бы легче; я-бы плакалъ тогда, и горесть не щемила-бы моего сердца, не тяготила-бы души моей; но мне горько; я стражду и нетъ слезъ утешительныхъ. Итакъ, ты будешь отцомъ Шарлю! У него нетъ родныхъ со стороны матери; ты знаешь отчего. О, для чего я разбилъ предразсудки света, раздавилъ его мненiе — для любви! Зачемъ я женился на незаконной дочери вельможи! У него нетъ родныхъ! бедный, бедный Шарль! Послушай, Гранде: я не просилъ тебя о себе; къ тому-же у тебя, верно, нетъ трехъ миллiоновъ для моего спасенiя. Но для сына, братъ! для сына моего, — я простираю къ тебе умоляющую руку мою. Я вверяю тебе моего сына и спокойно беру пистолетъ; мой сынъ найдетъ въ тебе втораго отца. О, какъ онъ любилъ меня! Я былъ такъ добръ до него; я такъ нежилъ, баловалъ его… Нетъ! онъ не будетъ проклинать меня! Онъ такъ тихъ, ласковъ, неженъ; онъ весь въ свою мать; онъ будетъ любить тебя; онъ ничемъ не огорчитъ тебя. Бедное дитя! онъ жилъ въ довольстве, въ роскоши; онъ не знаетъ бедности, которую мы перетерпели некогда вместе съ тобою, любезный братъ мой… И теперь онъ одинъ, въ нищете, разоренъ! Все друзья его бросятъ… и я, я одинъ всему причиною! О, для чего онъ не умеръ прежде, для чего онъ не тамъ, не вместе съ своею матерью! Мечты! Онъ беденъ, опозоренъ, несчастливъ, нищiй. Я посылаю его къ тебе, чтобъ ты приготовилъ его къ страшному известiю, съ отеческою нежностiю. Будь отцомъ ему! будь добрымъ, великодушнымъ, нежнымъ отцомъ! Объяви ему несчастiе осторожно, тихо, не убивай его однимъ ударомъ. Я умоляю его на коленахъ не требовать именiя своей матери, не вмешиваться въ толпу своихъ кредиторовъ. Но я напрасно говорю объ этомъ; онъ честенъ, благороденъ; онъ почувствуетъ, что ему стыдно позорить отца своего. Уговори его, разскажи ему все, не скрывай отъ него горькой участи, ожидающей его въ будущемъ. Если онъ будетъ отчаяваться, проклинать меня, скажи, что ему остается еще одна надежда въ жизни — трудъ. Мы оба трудились, мы оба были богаты, и я тоже, я тоже былъ богатъ. Еще: если онъ захочетъ последовать совету умирающаго отца своего, скажи ему, чтобы онъ оставилъ Францiю, и ехалъ-бы въ Америку, въ Индiю. Братъ! мой Шарль молодъ, но онъ честенъ, смелъ и решителенъ; снабди его всемъ нужнымъ, дай ему денегъ; онъ отдастъ тебе все; онъ лучше умретъ, чемъ обманетъ тебя! Гранде, исполни мою просьбу, или совесть твоя возстанетъ на тебя! Боже! Если мой сынъ не найдетъ въ твоемъ доме ни состраданiя, ни нежности, о! я буду вечно молить небо о мщенiи за твою жестокость! — Еслибы я могъ сберечь хоть сколько-нибудь денегъ, то я-бы въ праве былъ дать что-нибудь моему сыну, въ заменъ именiя его матери; но я долженъ былъ заплатить проценты въ прошломъ месяце; у меня ничего не осталось. Мне-бы не хотелось умереть въ мучительномъ сомненiи о судьбе моего сына… о, еслибъ я могъ теперь услышать ответъ твой! Я простился съ Шарлемъ, и въ то время, какъ онъ въ дороге, тружусь надъ моими отчотами. Я хочу доказать, что мое несчастiе произошло не отъ вины моей, не отъ обмана. Не правда-ли, это тоже заниматься судьбою Шарля? Прощай, прощай, братъ мой! Да снизойдетъ на тебя благословенiе Божiе за великодушную дружбу твою къ моему семейству; о! я не сомневаюсь въ ней! Тамъ, въ лучшемъ свете, жаркая, теплая молитва, молитва брата, будетъ вечно изливаться за тебя предъ престоломъ Всевышняго.

Викторъ-Анжъ-Вильгельмъ Гранде».

— А о чомъ вы тамъ толкуете? спросилъ Гранде, сложивъ письмо и спрятавъ его въ карманъ. Потомъ онъ бросилъ на своего племянника тихiй, боязливый взглядъ, стараясь скрыть свое волненiе и свои разсчоты.

— Обогрелся-ли ты?

— Мне тепло, дядюшка!

— Ну, а где-же наша хозяйка и моя имянинница! закричалъ скупой, забывъ, что обе пошли хлопотать объ устройстве племянника въ доме.

Евгенiя и госпожа Гранде вошли въ эту минуту.

— Ну, что, тамъ все готово? спросилъ добрякъ, мало-по-малу приходя въ себя.

— Да, батюшка.

— Ну, племянникъ, ты чай усталъ съ дороги, такъ вотъ Нанета покажетъ тебе твою комнату… ну! комната такая, что не по васъ, мои красавчики. Да что-же делать? Не осуждать-же бедняковъ; у меня, другъ мой, нетъ ничего, а налоговъ много; платить тяжело…

— Прощайте, Гранде; мы теперь вамъ въ тягость; вамъ, верно, нужно потолковать съ племянникомъ вашимъ; прощайте, — добрый вечеръ!

— До завтра, сказалъ банкиръ.

Все встали и начали откланиваться. Старый нотарiусъ зажогъ свой дорожный фонарь, и предложилъ де-Грассенамъ проводить ихъ, потому-что ихъ слуга еще не пришолъ за ними, не предвидя несвоевременнаго окончанiя вечера.

— Угодно вамъ сделать мне честь дать мне вашу руку, сударыня? сказалъ аббатъ г-же де-Грассенъ.

— Но здесь мой сынъ, отвечала она сухо.

— Со мною неопасно, возразилъ аббатъ.

— Поди-же съ господиномъ Крюшо, сказалъ самъ банкиръ жене своей.

Аббатъ ловко подалъ руку г-же де-Грассенъ и увелъ ее впередъ всей толпы.

— Мальчикъ ловокъ и недуренъ собой, сказалъ аббатъ, сжимая руку своей дамы: теперь загадка разрешилась; проститесь съ своими надеждами: у Евгенiи есть женихъ, и если этотъ молодецъ еще не влюбленъ въ какую-нибудь Парижанку, то вашъ Адольфъ встретитъ въ немъ страшнаго соперника.

— И, полноте, господинъ аббатъ: разве у Шарля нетъ глазъ? Будьте уверены, что онъ заметитъ, что Евгенiя — девушка простенькая, да и некрасива. Вы видели, сегодня она была желта, какъ воскъ.

— Кажется, вы уже сообщили объ этомъ господину Шарлю.

— Отчего-же и не такъ?

— Я вамъ облегчу весь трудъ прекраснымъ советомъ, сударыня: становитесь всегда подле Евгенiи, и дело кончится въ вашу пользу; результатъ сравненiя очевиденъ.

— Вы еще не знаете: онъ обещался после завтра у насъ обедать.

— Ага!… Ахъ, еслибъ вы захотели, сударыня… проговорилъ аббатъ.

— Чего это, господинъ аббатъ? Что это вы мне советуете? Слава Богу! я не для того тридцать-девять летъ дорожила моимъ добрымъ именемъ, чтобы очернить его на сороковомъ… я понимаю васъ, господинъ аббатъ, намъ пора понимать другъ-друга…. фи! и вы, аббатъ, вы мне это советуете? Да это достойно Фоблаза, сударь…

— Такъ вы читали «Фоблаза», сказалъ аббатъ сладкимъ голосомъ…

— Ахъ!… я ошиблась, господинъ аббатъ: я хотела сказать Опасныя связи.

— Ну, вотъ это дело другое! Въ этой книге гораздо-более нравственности, сказалъ аббатъ, засмеявшись: но напрасно вы толкуете слова мои въ другую сторону; я хотелъ только сказать…

— Вы еще осмеливаетесь запираться! да не ясно-ли это? Еслибы Шарль захотелъ поволочиться за мною, то по-неволе забылъ-бы о Евгенiи. Я знаю, что въ Париже найдутся матери, которыя решатся на такiя невинныя хитрости — для счастiя детей своихъ, господинъ аббатъ; но мы не въ Париже.

— Да, сударыня, мы не въ Париже.

— Да я-бы ста миллiоновъ не взяла, еслибы въ-заменъ потребовали подобной материнской нежности.

— Заметьте, сударыня, что я не говорилъ о миллiонахъ; можетъ-быть, это было-бы свыше силъ нашихъ. Я хотелъ только сказать, что благородная и прелестная женщина, съ такими прекрасными правилами, какъ вы, сударыня, могла-бы позволить себе немножко самаго невиннаго кокетства, чтобъ…

— Вы полагаете, господинъ аббатъ?

— Безъ всякаго сомненiя, сударыня. Разве не обязанность наша, какъ членовъ общества, нравиться другъ другу? Но позвольте мне достать мой платокъ. — Я уверяю васъ сударыня, что лорнетъ молодаго человека обращался на васъ немного чаще, чемъ на меня; но я прощаю ему, что онъ предпочитаетъ красоту старости.

— Ясно, кричалъ позади ихъ президентъ, что парижскiй Гранде прислалъ въ Сомюръ своего сына решительно изъ видовъ на Евгенiю.

— Но, позвольте, возражалъ нотарiусъ: тогда-бы его прiездъ былъ известенъ; его-бы ожидали у Гранде.

— Это еще ничего не доказываетъ, говорилъ де-Грассенъ: старикъ нашъ скрытенъ.

— Де-Грассенъ! Я пригласила племянника къ намъ обедать после-завтра. — Попроси-ка тоже Ларсонiеровъ и де-Готуа съ ихъ хорошенькой дочкой. — Какъ-бы ее получше одеть? мать рядитъ ее какъ дуру изъ ревности. — Я надеюсь, господа, что вы тоже намъ сделаете честь своимъ посещенiемъ, прибавила она, обращаясь къ Крюшо.

— Вотъ мы уже и пришли, сказалъ нотарiусъ.

Поклонившись троимъ де-Грассенамъ, трое Крюшо отправились домой. — Все они были заняты страннымъ оборотомъ своихъ делъ съ де-Грассенами. — Разсудокъ и разсчотъ заставили ихъ низойти до союза съ прежними врагами своими. — Нужно было всеми силами предупредить и отвратить любовь Евгенiи къ Шарлю. — Но, можетъ-быть, молодой человекъ готовъ устоять противъ всего, противъ сладенькой клеветы, льстиваго злословiя, наивныхъ откровенностей, словомъ, противъ всехъ невинныхъ средствъ и способовъ, которыми готовились атаковать его, окружить, запутать, облепить, какъ въ улье пчелы облепляютъ воскомъ несчастную букашку, залетевшую невзначай въ ихъ пчелиное царство.

— Пора спать, племянничекъ, сказалъ Гранде, по уходе гостей своихъ; о делахъ до завтра, а теперь уже поздно; завтра я скажу тебе, для чего сюда прислалъ тебя отецъ твой. — Завтракаемъ мы въ восемь часовъ; въ полдень тоже перекусимъ что-нибудь… немножко, почти ничего, — яблочко, хлебца, такъ… самую крошечку; стаканъ вина; потомъ обедаемъ въ пять часовъ, по-парижски. Вотъ и весь порядокъ дня. — Захочешь погулять по городу, въ окрестностяхъ, никто не помешаетъ тебе; но меня ужъ извини; водить тебя не буду; у меня делъ куча. — Ты, можетъ-быть, услышишь про меня сплетни, тебе наговорятъ, что я миллiонеръ, богачъ… да ты не верь имъ, — вздоръ! Пусть ихъ говорятъ тамъ; мне хуже не будетъ. — У меня нетъ ничего; я беднякъ, нищiй; работаю, какъ быкъ, какъ последнiй батракъ, сколачивая деньгу на пропитанiе. — Ты, можетъ-быть, самъ скоро узнаешь, какъ дороги денежки. — Ну-ка, Нанета, дай свечку!

— Надеюсь, милый Шарль, что вы будете всемъ довольны; но если что-нибудь нужно вамъ будетъ, такъ кликните Нанету.

— О! я никого не обезпокою, тётушка; со мною весь мой багажъ. — Позвольте-же вамъ пожелать доброй ночи…. вамъ тоже, кузина.

Шарль взялъ изъ рукъ Нанеты восковую свечку, жолтую, залежалую въ лавке, до того похожую на сальную, что даже самъ Гранде, которому впрочемъ никогда и въ голову не приходили восковыя свечи, не заметилъ въ доме у себя такого великолепiя.

— Пойдемте-же, я покажу дорогу, сказалъ старый чудакъ.

Вместо-того, чтобы выдти чрезъ главную дверь, Гранде пошолъ чрезъ корридоръ, отделявшiй кухню отъ залы. — Со двора корридоръ защищенъ былъ дверью, съ вделаннымъ въ нее овальнымъ стекломъ. — Но зимою въ немъ было холодно, какъ на дворе; холодъ проницалъ даже въ залу, где едва-едва было тепло.

Нанета задвинула все задвижки на воротахъ и спустила съ цепи страшную собаку. — Дикое животное, потерявшее свой лай, только и слушалось одной Нанеты.

Когда Шарль прошолъ по лестнице, дрожавшей подъ тяжолой походкой его дяди, и взглянулъ на пожелтевшiя, закоптелыя стены, къ которымъ примыкала лестница, то подумалъ, что попалъ въ курятникъ. — Въ удивленiи, въ изумленiи, онъ взглянулъ на тётку и на кузину, но те, не понимая его, отвечали ему дружескою, простодушною улыбкою; Шарль былъ въ отчаянiи.

— Да зачемъ-же это прислалъ меня батюшка къ такимъ чудакамъ?

Когда дошли до первой площадки лестницы, Шарль увиделъ передъ собою три двери; оне были выкрашены красною краскою, и поражали взоръ унылымъ, грубымъ видомъ своимъ на пыльной, измаранной стене. Все три двери были безъ наличниковъ, а скобки около замка фальшивыя, странной фигуры и рисованныя подъ цветъ железа. — Съ перваго взгляда можно было удостовериться, что та изъ трехъ дверей, которая была прямо надъ лестницей, и которая вела въ комнату, расположенную надъ кухней, была замурована; ходъ въ нее былъ изъ комнаты старика Гранде. — Эта таинственная комната была кабинетомъ стараго скряги; светъ проходилъ въ нее сквозь единственное окно, выходившее на дворъ и заделанное толстою железною решоткою. — Никто, не исключая и г-жи Гранде, не смелъ входить въ кабинетъ старика. Скряга любилъ уединенiе, какъ алхимикъ любитъ его, подле своего очага. Здесь-то, вероятно, была запрятана заветная кубышка, сохранялись бумаги и документы, висели весы, на которыхъ Гранде взвешивалъ свои червонцы; тутъ-то повершались все дела и начинанiя его, сводились счоты, итоги, писались квитанцiи, векселя; и не диво, что люди, видя, что у Гранде всегда все готово, всегда все поспеваетъ къ сроку, и не замечая наконецъ, когда и где онъ работаетъ, приписывали это какому-то колдовству, чародейству. — Здесь, когда ночью Нанета храпела уже такъ, что дрожали стены, когда собака бродила по двору, а жена и дочь скряги спали крепкимъ сномъ, старикъ раскрывалъ свою кубышку, пересчитывалъ свое золото, гляделъ на него жадно, по целымъ часамъ, взвешивалъ его на весахъ, на рукахъ своихъ, целовалъ свое сокровище съ любовью, съ наслажденiемъ… стены крепки, ставни задвинуты, ключъ у него. — Старикъ, въ тишине своего уединенiя, не ограничивался настоящимъ, загадывалъ въ будущность, манилъ грядущiя денежки, и разсчитывалъ барыши за плоды еще неродившiеся и неубранные. — Входъ въ комнату Евгенiи былъ напротивъ замурованной двери. — Далее была дверь въ спальню обоихъ супруговъ. — У госпожи Гранде была тоже своя комната, сообщавшаяся съ комнатою Евгенiи стекляною дверью. — Кабинетъ старика отделялся отъ жениной комнаты перегородкой, а отъ таинственной комнатки его толстою стеною.

Скряга отвелъ Шарлю покой во второмъ этаже, прямо надъ своею спальней, чтобы слышать все, если вздумается племяннику встать, ходить, шевелиться.

Когда Евгенiя и мать ея пришли, каждая къ двери своей комнаты, то простились на ночь, поцеловавшись другъ съ другомъ. Потомъ, сказавъ несколько приветствiй Шарлю, холодныхъ въ устахъ, но пламенныхъ въ сердце Евгенiи, оне разошлись по своимъ спальнямъ.

— Ну, вотъ и твоя норка, сказалъ Гранде племяннику, отворяя ему дверь. — Если тебе будетъ нужно выдти, позови Нанету, а безъ нея собака разорветъ тебя по-поламъ. — Ну прощай-же; спи хорошенько. — А! что это! да здесь развели огонь!

Въ эту минуту явилась Нанета съ нагревалкою.

— Ну! такъ и есть! закричалъ Гранде. — Да что съ тобою, мать моя? разве племянникъ мой баба? Убирайся ты съ своими глупостями!

— Да постель холодна сударь, а молодой баринъ неженъ, какъ красная девушка.

— Ну такъ кончай-же скорей! закричалъ скряга: да смотри не запали дома.

Скряга сошолъ съ лестницы, ворча сквозь зубы, а Шарль остался, какъ вкопаный, посреди своей комнаты. — Взоръ его блуждалъ въ изумленiи по стенамъ мансарды, обитымъ жолтой бумагой съ цветочками, которою обыкновенно оклеиваютъ кабаки. — Безобразный каминъ, испещренный неуместными прикрасами и некрашенный, повергалъ въ отчаянiе Шарля. — Лаковые, жолтенькiе стульчики казались въ весьма-плохомъ состоянiи. — Раскрытый, огромный столъ, топорной работы, занималъ половину всей комнаты; узенькiй коверъ, съ какими-то цветочками, былъ весь въ дырахъ и изъеденъ мышами.

Шарль пресерьезно взглянулъ на длинную Нанету.

— Послушай, душенька, да полно такъ-ли? Неужели я у господина Гранде, бывшаго сомюрскаго мера, у брата г-на Гранде, парижскаго негоцiанта?

— Какъ-же, сударь, — у добраго, приветливаго, милостиваго барина. Развязать вашъ чемоданъ сударь?

— Разумеется, старый мой гренадеръ! Ты, кажется, служила въ гвардейскомъ морскомъ экипаже?

— Ха, ха, ха, ха! въ гвардейскомъ морскомъ экипаже! Ха, ха! ха! что это? Гвардейской морской….

— Вотъ ключъ: вынь-ка изъ чемодана мой шлафрокъ.

Нанета была вне себя отъ изумленiя, видя богатый, шолковый шлафрокъ, съ золотымъ рисункомъ по зеленому полю.

— Вы это наденете на ночь, сударь?

— Надену, душа моя.

— О, да какой вы хорошенькой въ вашемъ шлафроке; постойте-ка я позову барышню; пусть она посмотритъ на васъ…

— Замолчишь-ли ты Нанета, длинная Нанета! Ступай, я лягу теперь спать; все дела до завтра; если мой шлафрокъ тебе такъ понравился, то когда я уеду, шлафрокъ… мой… оставлю тебе…

Нанета остолбенела.

— Какъ! вы мне дарите такую драгоценность!… бедняжечка, да онъ ужъ бредитъ: прощайте сударь!

— Прощай, Нанета…

Шарль засыпалъ.

— Батюшка не пустилъ-бы меня сюда безо всякой цели, думалъ онъ: но о делахъ важныхъ надобно думать по-утру, сказалъ непомню какой-то мудрецъ греческiй.

— Святая Дева! какой мой братецъ хорошенькой, шептала Евгенiя, прерывая свою молитву, которую она въ этотъ вечеръ позабыла окончить.

Г-жа Гранде, засыпая, ни о чомъ не думала. Она слышала, какъ скряга скрипелъ, прохаживаясь по своей комнате. Робкая, слабая женщина изучила характеръ своего властителя и какъ ласточка предузнавала грозу, по ей одной знакомымъ признакамъ, и тогда, по собственному ея выраженiю, она притворялась мертвою.

Старикъ Гранде ворчалъ, похаживая по своей комнате: «Оставилъ-же мне наследство почтеннейшiй мой братецъ; нашолъ кому! Да что мне дать этому молодчику? что у меня есть про его честь? Да я ему и двадцати экю не дамъ, а что ему двадцать экю? Красавчикъ посмотрелъ на мой барометръ такъ, что я, право, подумалъ, что онъ хочетъ порастопить имъ каминъ немного». Словомъ, раздумывая и ломая голову надъ завещанiемъ брата, старикъ безпокоился и тосковалъ более, чемъ несчастный самоубiйца, когда писалъ его.

— Такъ у меня будетъ золотое платье! шептала, засыпая, Нанета. Ей снилось, что она уже надела это платье, золотое, съ цветами, съ драгоценными каменьями. Первый разъ въ жизни она мечтала о щегольстве и нарядахъ, какъ и Евгенiя въ первый разъ мечтала о любви.

Глава III.
Любовь въ провинцiи.

Есть прекрасный часъ въ тихой, безмятежной жизни девушки, часъ тайныхъ, несказанныхъ наслажденiй, часъ, въ который солнце светитъ для нея ярче на небе, когда полевой цветокъ краше и благоуханнее, когда сердце, какъ птичка, трепещетъ въ волнующейся груди ея, умъ горитъ, и мысли расплавляются въ тайное, томительное желанiе. Этотъ часъ есть часъ неопределенной грусти любви, неопределенныхъ, но сладостныхъ мечтанiй любви. Когда дитя, впервые проглянетъ на светъ божiй, оно улыбается; когда девушка услышитъ первый ударъ своего влюбленнаго сердца, она улыбнется, какъ дитя. И какъ светъ божiй, первый приветствуетъ сладкимъ, теплымъ лучомъ пришествiе въ мiръ человека, такъ и любовь торжественно приветствуетъ сердце человеческое, когда оно впервые забьется чувствомъ и страстiю. Такой часъ насталъ для Евгенiи.

Какъ ранняя птичка, она проснулась съ зарею и помолилась. Потомъ начала свой туалетъ — занятiе, отныне для нея важное, получившее свой особенный смыслъ. Она разобрала свои длинные каштановые волосы, заплела свои косы надъ головою, бережно, не давая кудрямъ разсыпаться и вырываться изъ рукъ, и гармонически соединила въ причоске своей простоту и наивность съ красотою и искусствомъ. Умывая свои полныя, нежныя руки чистою, ключевою водою, она невольно вспомнила стройную ручку своего кузена, и невольно подумала: отчего она такъ нежна, бела, такъ стройна и красива? Она выбрала чулки, какъ можно белее, башмаки, какъ можно красивее и новее, зашнуровалась и съ радостiю надела чистое, свежее платьице, выбравъ его, какъ можно более къ-лицу. Какъ только она кончила одеваться, пробили городскiе часы; какъ удивилась Евгенiя, насчитавъ только семь! Желая получше одеться и иметь на то побольше времени, она встала раньше обыкновеннаго. Непосвященная въ тайны кокетства, не зная искусства десять разъ завить и развить свой локонъ, выбирая прическу более къ-лицу, Евгенiя, отъ-нечего-делать, сложила свои руки и села подле окна; видъ былъ небогатый, незатейливый: дворъ, узкiй, тесный садъ и надъ нимъ высокiя террасы городскаго вала — все было весьма-обыкновенно, но нелишено оригинальной, девственной красоты, свойственной пустыннымъ местамъ и невозделанной природе.

Возле самой кухни находился колодезь, обнесенный срубомъ, съ бадьею на блоке, въ железной обоймице, укрепленной на деревянномъ шесте. Около этого шеста обвивалась виноградная лоза, съ завядшими, изжелта-красными листьями; ветви и отпрыски спускались внизъ, обвивали почерневшiй срубъ, бежали далее, по фасаду зданiя, и оканчивались у деревяннаго сарая, въ которомъ дрова были разложены съ такою-же симметрическою точностiю, какъ книги въ кабинете любаго библiофила. Мостовая двора, разбитая ездою, почерневшая, свидетельствовала о времени густыми клочьями моха и дикихъ травъ, пробившихся между каменьями. Толстыя, полуразрушенныя стены были увиты игривымъ плющомъ. Наконецъ, въ углубленiи дворика, возвышались восемь ступеней, которыя вели къ калитке садика; оне были неровны, разбиты временемъ и почти совершенно скрывались подъ дикими кустами травы, живописно выбивавшейся изъ разселинъ треснувшаго камня; издали целое походило на могилу какого-нибудь крестоносца-рыцаря, насыпанную неутешною вдовою его. Надъ громадою этихъ камней возвышалась полусгнившая, полуразвалившаяся деревянная решотка садика, живописно-оплетенная местами игривою лозою. Съ обеихъ сторонъ садовой калитки две яблони простирали одна къ другой свои кривыя, коростовыя ветви. Въ садике, три параллельныя, усыпанныя пескомъ дорожки, обрезывали куртины, обведенныя плющовою изгородью. Въ углубленiи садика старыя липы, сплетшись ветвями, образовали беседку. На левой стороне были парники; на правой, возле самаго дома, стоялъ огромный орешникъ, раскидистыя ветви котораго сыпались въ безпорядке на крышу… Светлые, осеннiе лучи солнца, заблистали на небе, на земле, везде, и мало-по-малу разогнали туманъ, темный грунтъ ночи, облекавшей еще стены, деревья, садъ…

И во всей природе, во всемъ, что окружало Евгенiю, и что казалось ей такъ обыкновеннымъ, находила она теперь какую-то необъяснимую, новую прелесть, новое наслажденiе. Тысячи неясныхъ ощущенiй пробудились въ душе ея, расли въ ней, наполняли ее, по-мере-того, какъ лучи солнца наполняли вселенную. Какое то неясное, неизъяснимое удовольствiе заиграло въ сердце ея. Ея сердце глубоко и сильно сочувствовало всему окружавшему, и мысли девушки гармонически строились подъ ладъ всей природы.

Когда солнце дошло до стены, увенчанной дикими цветами, и облило ее моремъ яркаго света, тогда небесный лучъ надежды проникъ въ душу Евгенiи. И она полюбила съ-техъ-поръ эти поблекшiе цветы, эти синiе колокольчики и увядшую зелень, эту часть стены, все наконецъ, что носило воспоминанiе, отпечатокъ настоящихъ минутъ ея жизни. Шумъ листьевъ, тихiй, неясный шелестъ ихъ паденiя, все отвечало на вопросы Евгенiи, все разрешало ихъ, и она готова была целый день просидеть у окна своего, не замечая времени.

Но вдругъ тревожныя мгновенiя настали для души ея. Евгенiя встала, подошла къ зеркалу, взглянулась въ него, и, какъ художникъ, боясь за свое произведенiе, безсознательно хулитъ и порицаетъ его, такъ и Евгенiя невольно сказала про себя:

— Я дурна, я не понравлюсь ему.

Мысль робкая, носящая въ себе зародышъ глубокихъ, страшныхъ мученiй.

Бедная девушка была къ себе несправедлива, но скромность и боязнь за себя — первая добродетель любви. Евгенiя была типомъ, идеаломъ красоты народной. Но если она и походила на Венеру Милосскую, то свежесть, чистота и блескъ красоты духовной, разливали тайную прелесть на лице ея, прелесть, незнакомую съ резцомъ древнихъ художниковъ. Голова Евгенiи была большая, лобъ мужественной красоты, лобъ Фидiасова Юпитера, глаза серые, съ девственнымъ, сiяющимъ блескомъ. Черты круглаго лица ея, некогда розоваго, свежаго, были чуть-чуть засажены оспою, почти неоставившею следовъ, но уничтожившею атласность кожи, впрочемъ и теперь столь нежной и свежей, что поцелуй госпожи Гранде обыкновенно оставлялъ розовое пятно на щекахъ ея возлюбленной дочери. Носъ ея былъ немного великъ, но гармонировалъ съ пурпурными устами, обещавшими страстную негу любви и наслажденiя. Шея была стройна, округлена превосходно. Грудь, станъ манили взглядъ и навевали мечты наслажденiя. Ей не доставало грацiозности искусства, но девственная легкость стана ея имела особую прелесть. Конечно светъ не призналъ-бы Евгенiи красавицею, но мощная, величественная красота ея была-бы достойно оценена художникомъ. Если онъ ищетъ на земле небеснаго сiянiя Мадонны, если онъ ищетъ техъ величественно-скромныхъ очей, которыя постигъ Рафаэль, техъ светлыхъ, девственныхъ контуровъ, которые сохраняются лишь въ девственномъ огне целомудрiя тела и мысли, если художникъ влюбленъ въ этотъ, почти несбыточный идеалъ свой, то жадный взоръ его умелъ-бы открыть въ чертахъ лица Евгенiи многое, что осуществило-бы заветныя мечты его. Тайное, величественное благородство было запечатлено на этомъ девственномъ лике. Подъ холоднымъ взглядомъ пламенный художникъ угадалъ-бы целый мiръ любви; въ разрезе глазъ, въ привычномъ движенiи ресницъ, онъ нашолъ-бы прелесть неуловимую. Эти черты, блистающiя свежестiю, на которыя еще не дохнуло пресыщенiе тлетворнымъ дыханiемъ своимъ, эти черты были ясны и светлы, какъ тихiй край горизонта, окаймляющiй вдали зеркальную поверхность необозримаго озера. Эти черты, безмятежныя, облитыя райскимъ светомъ, покоили взоръ вашъ, утишали въ сердце вашемъ неистовые порывы желанiя, и смиряли душу.

Евгенiя была еще только на берегу шумнаго океана жизни; еще жизнь не согнала съ сердца ея впечатленiй детства. Невинная девушка еще съ детскою радостiю срывала полевую маргаритку, съ радостiю, незнакомою людямъ, среди бурей жизненныхъ. Не понимая любви, она повторяла: «я нехороша, онъ и не заметитъ меня». Тихонько отворила она дверь, выходившую на лестницу, и стала прислушиваться къ домашнему шуму.

— Онъ еще не встаетъ, сказала она, услышавъ одинъ лишь кашель пробудившейся Нанеты.

Добрая служанка уже ходила, хлопотала, мела комнаты, топила печку, не забывъ между прочимъ привязать на цепь собаку.

Евгенiя выбежала на дворъ. Нанета доила въ это время корову.

— Нанеточка, душенька, сделай сливокъ для кофе, на завтракъ братцу.

Нанета захохотала во все горло.

— Объ этомъ нужно было-бы сказать еще вчера, сударыня. Да разве самой можно делать сливки? оне сами делаются. А знаете ли, сударыня, какой хорошенькой вашъ братецъ? Ну ужъ такой хорошенькой, такой хорошенькой! Какое у него есть золотое платье! Вы не видали его въ золотомъ платье? Я видела; а белье-то онъ носитъ такое-же тонкое, какъ на стихаре у нашего пастора.

— Такъ сделай намъ сладкихъ ватрушекъ, Нанета.

— А вы дадите дровъ, да муки, да масла? (Нанета, въ качестве перваго министра старика Гранде, любила иногда повеличаться важностiю своего сана передъ Евгенiею и ея матерью). — Не украсть-же мне у него, чтобъ угодить вашему братцу? Нутка, спросите-ка у него сами дровъ, да муки, да масла; а? вы къ нему поближе меня, вы дочь родная… Ну, да вотъ и онъ самъ, легокъ на-помине… подите-ка, ступайте-ка къ нему!..

Но Евгенiя уже успела спрятаться въ садъ, заслышавъ походку своего отца. — Она уже ощущала то странное чувство, которое невольно нагоняетъ краску на лицо наше, ту мысль, которая мучитъ насъ уверенностiю, что вотъ всякiй такъ и узнаетъ сейчасъ всю нашу тайну, такъ и отгадаетъ все наши мысли съ перваго взгляда. — Заметивъ въ первый разъ скупость и бедность въ родительскомъ доме, Евгенiя стала досадовать на роскошь своего кузена. — Ей непременно хотелось что-нибудь сделать самой, чтобы быть въ силахъ потягаться съ своимъ кузеномъ въ роскоши; что-нибудь изобресть наконецъ, чтобы угодить Шарлю; но что именно, она и сама не знала. --Простая, наивная, она не берегла сердца отъ впечатленiй новаго, неведомаго ей чувства. — Образъ Шарля взволновалъ въ ея невинномъ сердце всю страсть, доселе скрывавшуюся въ немъ, все чувства, все желанiя женщины, и темъ-более, что въ 23 года мысли ея были ясны и желанiя небезсознательны. — Первый разъ въ жизни она испугалась своего отца, поняла въ немъ властелина судьбы своей, и въ душе признавала себя виновною, тая передъ нимъ свое чувство, свою страсть. — Въ волненiи, она стала быстро ходить по саду; воздухъ для нея былъ чище, лучи солнца играли радостнее, она жила новою жизнiю. — Въ то время, когда Евгенiя придумывала, какъ-бы иметь пирожное къ завтраку, между скрягою и министромъ его, Нанетою, начинался споръ, домашняя ссора. — Междоусобiя были такою редкостiю въ этомъ чудномъ хозяйстве, какъ зимою ласточки. — Съ ключами въ рукахъ, старый чудакъ пришолъ обвешивать и обмеривать Нанету, выдавая ей дневную провизiю.

— Ужъ верно сколько-нибудь осталось отъ вчерашняго хлеба?

— Хоть-бы одна крошечка, сударь.

Гранде взялъ изъ корзины большой хлебъ и принялся его разрезывать. Нанета возразила:

— Да ведь насъ, сударь, пятеро.

— Ну, что-же? все-таки будутъ остатки; ведь здесь шесть фунтовъ. — Къ тому-же эти парижскiя птички не клюютъ нашего хлеба; вотъ ты увидишь сегодня, посмотришь.

— А коли не едятъ хлеба, такъ едятъ за то что-нибудь пожирнее.

— Да нетъ-же, и пожирнее не едятъ; они ничего не едятъ. — Они, какъ девчонки передъ свадьбою, живутъ воздухомъ.

Наконецъ, распорядившись всемъ, не передавъ ни волоска лишняго, скупой заперъ уже свой шкафъ и хотелъ-было идти въ парникъ за плодами, но Нанета не дала ему отделаться такъ дешево.

— Дайте-ка мне сударь муки да масла; я напеку деткамъ пирожнаго, сказала она.

— Господи Боже мой, да оне все сговорились ограбить меня для дорогаго племянника!!!..

— И, Господи, что выдумали…. да что мне въ вашемъ племяннике? я объ немъ столько-же забочусь, сколько вы сами. --Вотъ хоть-бы сахару выдали вы, сударь, шесть кусковъ: обсчитали, — нужно восемь?

— Послушай, Нанета, да ты съ-ума сегодня сошла, что-ли? У него будетъ сахаръ, — целыхъ два куска, я не буду пить кофе.

— Какъ! вы не будете пить кофе? на старости отвыкать отъ привычекъ трудно, сударь; да я вамъ на свои деньги куплю сахару.

— А тебе какое дело? молчать!

Хотя сахаръ давно уже подешевелъ, но для старика онъ былъ также дорогъ, какъ и во-время Имперiи, когда одинъ фунтъ его покупали за шесть франковъ. — Гранде привыкъ скупиться на сахаръ, и не ему было отвыкать отъ своихъ привычекъ.

У женщины, умна-ли она или нетъ, все-таки найдется столько хитрости, чтобы достать, чего захотелось; Нанета бросила сахаръ и принялась опять за пирожное.

— Сударыня! закричала она Евгенiи: ведь вамъ верно хотелось-бы пирожнаго сегодня къ-обеду?

— Нетъ, совсемъ нетъ, отвечала Евгенiя.

— Ну ужъ на, возьми себе муки, сказалъ Гранде.

Онъ раскрылъ кадочку съ-мукою, отмерилъ какъ можно меньше, и прибавилъ чуть-чуть масла къ прежде-выданной порцiи.

— Нужно дровъ, продолжала неумолимая Нанета.

— Возьми, сколько нужно будетъ, уныло отвечалъ Гранде: но ужъ заразомъ, чтобы не топить въ другой разъ, сделаешь намъ компотъ и пораньше состряпаешь весь обедъ.

— Ужъ будто и не знаю!… лишнiя слова, сударь.

Гранде бросилъ на верную Нанету взглядъ глубокой признательности, отеческой нежности.

— Ну, барышня, будетъ пирожное, закричала въ восторге Нанета.

Когда старикъ воротился съ плодами, и разложилъ ихъ на столе, Нанета разговорилась съ нимъ, по-обыкновенiю.

— Посмотрите-ка, сударь, какiе прекрасные сапоги у молодаго барина! Что за кожа, да какъ она хорошо пахнетъ. — А чемъ ихъ чистить, сударь? — Неуже-ли вашей ваксой?

— Послушай-ка, Нанета, моя вакса ихъ только испортитъ; скажи ему, что ты вовсе не умеешь чистить такихъ сапогъ; пусть самъ купитъ ваксы въ городе. — Я слышалъ, что въ ихъ ваксу сахару разводятъ, для блеска.

— Такъ ее есть можно, сказала Нанета, понюхивая сапоги: ахъ, сударь, да они пахнутъ о-де-колономъ, — вотъ чудеса!

— Чудеса! Хороши чудеса, ворчалъ старикъ: тратить на сапоги больше денегъ, чемъ стоитъ весь то ихъ хозяинъ! глупость!

— Послушайте, сударь, ужъ верно раза два въ неделю мы сделаемъ супъ, по случаю прiезда…

— Ну да, да, что тамъ еще?

— Да вамъ, сударь, стало-быть, придется сбегать на рынокъ за говядиной.

— Совсемъ не нужно; сделай бульйону изъ дичи; тебе принесутъ дичи; скажи Корнулье, чтобы онъ настрелялъ воронъ. — Воронiй бульйонъ всего лучше.

— Ахъ, сударь, воронъ гадкая птица — клюетъ мертвечину, да всякую падаль!

— Дура ты! едятъ, какъ и мы, все, что Богъ имъ пошлетъ; разве мы сами не щиплемъ мертвечину? А наследство-то? а наследники-то?

Не было больше никакихъ приказанiй; Гранде взглянулъ на часы, и видя, что до завтрака осталось еще добрыхъ полчаса, пошолъ въ садъ къ своей дочери. Поздоровавшись, онъ сказалъ ей:

— Пойдемъ-ка погулять на луга; мне тамъ нужно кое-на-что посмотреть.

Евгенiя надела свою соломенную шляпку, подбитую розовою тафтою. — Старикъ и дочь сошли внизъ по улице на площадь.

— Что такъ рано, сказалъ Крюшо, нотарiусъ, попавшись имъ на-встречу.

— А вотъ кое-на-что посмотреть, отвечалъ чудакъ, разгадавъ встречу съ Крюшо.

Когда Гранде шолъ посмотреть кое-на-что, такъ ужъ нотарiусъ зналъ наверно, что можно при этомъ выиграть коечто. — Крюшо присоединился къ гуляющимъ.

— Пойдемте-ка съ нами, Крюшо, сказалъ Гранде: вы нашъ домашнiй, съ вами таиться нечего, пойдемте-ка; я хочу вамъ доказать, какая страшная глупость — садить тополи на хорошихъ лугахъ.

Крюшо разинулъ ротъ отъ удивленiя.

— Такъ, стало-быть, вы позабыли, что за тополи на Луаре получили вы добрыхъ 60000 франковъ? что это для васъ — такъ, ничего? Правда и счастiе: именно тогда срезали, когда въ Нанте нужно было строеваго лесу. — Продали по тридцати франковъ штуку!

Евгенiя слушала равнодушно, не предчувствуя, что настаетъ для нея роковая минута, когда нотарiусъ заставитъ Гранде высказать свою волю о судьбе своей дочери.

— Слушайте, Крюшо, сказалъ Гранде, когда все пришли на прекрасные, заливные луга его, где тридцать работниковъ планировали, очищали и засыпали ямы въ техъ местахъ, где были порублены тополи: слушайте Крюшо: видите-ли сколько места занимало здесь каждое дерево? — Жанъ! закричалъ онъ работнику: обмеряй-ка поскорее со-всехъ сторонъ яму.

— Бокъ 8 футовъ, отвечалъ работникъ.

— 64 квадратныхъ фута потери, отвечалъ Гранде. У меня въ этомъ ряду было триста тополей, не правда-ли? Ну такъ триста разъ трижды четыре фута терялось, да вдвое столько-же по-бокамъ, да по средине столько-же, всего положимъ три тысячи вязанокъ сена.

— Стоитъ 1800 франковъ, пособилъ Крюшо.

— Скажите две тысячи, потому-что на триста или на четыреста франковъ будетъ отавы. — Такъ, сосчитайте-ка сколько будетъ въ сорокъ летъ съ процентами на проценты.

— Ну, хоть сто тысячь, сказалъ нотарiусъ.

— Ну, ну хоть сто тысячь, переговорилъ скряга. Ну, такъ две-тысячи-пятьсотъ сорока-летнихъ тополей не дали-бы мне и 75,000 франковъ. Потери! Я разсчиталъ это, сказалъ Гранде, охорашиваясь. — Все последнее онъ проговорилъ чисто и не заикаясь. — Жанъ! Засыпь везде ямы, кроме техъ, которыя у реки; тамъ посадишь молодые тополи, вотъ что купилъ я недавно.

— Тамъ у реки они будутъ на казенномъ содержанiи, продолжалъ онъ, обращаясь къ Крюшо, причомъ шишка на носу его стала легонько пошевеливаться, что означало въ немъ самую едкую иронiю.

Изумленный Крюшо смотрелъ на своего клiента въ какомъ-то обожанiи.

— Ясно, ясно, повторялъ нотарiусъ: невыгодно садить деревья на заливныхъ лугахъ.

— Да, сударь, отвечалъ бочаръ.

Евгенiя не слушала разсчотовъ своего отца и смотрела на величественный видъ пышнаго теченiя Луары; но вдругъ слова Крюшо поразили ее и она стала прислушиваться.

— А что, Гранде, къ вамъ прiехалъ изъ Парижа зятюшка? А? только и речи въ Сомюре, что объ вашемъ племяннике. Не приготовить-ли мне контракта…. а? Гранде!

— Вы вышли пораньше, чтобъ разузнать объ этомъ, Крюшо, сказалъ Гранде съ насмешкою. Ну, старый товарищъ, намъ скрываться нечего, я вамъ пожалуй скажу…. видишь-ли: я лучше брошу дочь въ Луару, чемъ отдамъ ее за кузена…. Можешь всемъ разсказать. — Впрочемъ не разсказывай, пусть ихъ еще подурачатся, посплетничаютъ.

Евгенiя едва устояла на ногахъ, услыша ответъ отца своего. — Въ одинъ мигъ все надежды, все мечты, едва разцветшiя въ сердце ея, были смяты, разорваны, уничтожены. — Она почувствовала, что уже судьба ея соединена съ судьбою Шарля, и что начинается для нея время любви, страданiй и горести. — Не въ благородномъ-ли назначенiи женщины быть величественнее въ страданiи и бедствiи, чемъ въ счастiи и роскоши? Какъ могло чувство родительское изчезнуть въ сердце отца ея? Чемъ виноватъ бедный Шарль? Для Евгенiи это было загадкою! Едва возродившаяся любовь ея была окружена страшною таинственностiю. Она трепетала отъ страха; природа не улыбалась ей более; все дышало грустiю, навевало унынiе, и старая сомюрская улица, по которой они, все трое, возвращались домой, показалась ей темнее и мрачнее вдвое прежняго.

За несколько шаговъ отъ ихъ дома, она опередила отца и постучалась въ двери. — Но Гранде, увидя журналъ въ рукахъ нотарiуса, остановился поговорить съ нимъ.

— Ну, какъ курсы, Крюшо, какъ курсы?

— Ахъ, Гранде, вы не хотите меня послушаться; покупайте скорее, покупайте немедленно; можно еще выиграть по двадцати на сто въ два года, не считая пресоблазнительныхъ процентовъ. 5000 ливровъ дохода и стоятъ только 80,000 франковъ, по 80 франковъ 50 сантимовъ!

— А посмотримъ, посмотримъ, сказалъ Гранде, поглаживая подбородокъ.

— Боже! закричалъ нотарiусъ.

— Ну что тамъ, что тамъ? говорилъ Гранде, вырывая журналъ изъ рукъ его.

— Читайте, читайте здесь, Гранде; вотъ это!..

«Г-нъ Гранде, одинъ изъ наиболее уважаемыхъ негоцiянтовъ парижскихъ, застрелился вчера, после обычнаго появле6я своего на бирже. Передъ смертiю онъ послалъ свое отреченiе президенту палаты депутатовъ, равно какъ сложилъ съ себя свое званiе въ коммерческомъ суде. Банкрутство Г. Г. и А. С., стряпчаго и нотарiуса покойнаго господина Гранде, были причиною его разоренiя и смерти. Впрочемъ, уваженiе и кредитъ, прiобретенные имъ между своими товарищами, могли-бы спасти его. Сожалеютъ, что человекъ, всеми уважаемый, какъ господинъ Гранде, не устоялъ противъ перваго порыва отчаянiя…» и т. д. и т. д.

— Да, я зналъ еще вчера, сказалъ бочаръ.

Нотарiусъ былъ, какъ и все нотарiусы, холодный, разсчотливый, деловой человекъ; но ознобъ пробежалъ по всему телу его, при мысли, что самоубiйца братъ, можетъ-быть, тщетно молилъ о помощи девяти-миллiоннаго Гранде сомюрскаго.

— А сынъ его? Онъ былъ такъ веселъ вчера…

— Онъ еще ничего не знаетъ, отвечалъ старикъ съ прежнимъ хладнокровiемъ.

— Прощайте, Гранде, сказалъ Крюшо, поспешно раскланиваясь. Онъ понялъ все и побежалъ къ племяннику своему, президенту.

Завтракъ былъ уже поданъ, когда гулявшiе возвратились. Евгенiя бросилась на шею къ своей матери, влекомая избыткомъ ощущенiй, скопившихся въ сердце ея. Госпожа Гранде, по обыкновенiю, сидела въ своихъ креслахъ, у окна, и вязала для себя зимнiе рукава.

— Завтракайте одни, сказала Нанета. Онъ еще спитъ, какъ херувимчикъ! какой хорошенькой! Я взошла къ нему, звала, — куда, еще не просыпается!

— Да пусть спитъ, сказалъ Гранде: беда не за горами, время всегда найдется.

— Что такое? спросила Евгенiя, опуская въ свой кофе два маленькiе кусочка сахару, во сколько-то грановъ каждый; (работы старика, который въ досужные часы самъ кололъ свой сахаръ).

Госпожа Гранде, не смевшая спросить мужа, съ безпокойствомъ ожидала его ответа на вопросъ Евгенiи.

— Отецъ его застрелился.

— Дядюшка!! закричала Евгенiя.

— Бедный молодой человекъ, сказала госпожа Гранде.

— Да, бедный, бедняга, беднякъ, нищiй, отвечалъ скряга: у него нетъ ни копейки.

— Ну, а онъ спитъ, какъ король, проговорила сквозь слезы Нанета.

Евгенiя перестала есть; сердце ея сжалось мучительно, тоскливо, какъ сжимается сердце влюбленной женщины, трепещущей за жизнь своего любовника. Слезы хлынули изъ глазъ бедной девушки.

— Вотъ! да разве ты знала своего дядю, сказалъ Гранде, бросивъ на дочь взглядъ голоднаго тигра: ну, зачемъ-же ты плачешь?

— Да кто-же и не заплачетъ-то, сударь, глядя на этого бедняжку, сказала Нанета: спитъ себе мертвымъ сномъ; ему горе и во сне не грезится.

— Съ тобой не говорятъ. Молчи.

Тутъ Евгенiя узнала, что женщина, которая любитъ, должна скрывать свои чувства. На вопросы отца она не отвечала.

— Не говорите ему ничего до моего возвращенiя, — держите языкъ за зубами; слышите-ли вы меня, госпожа Гранде? а мне нужно еще посмотреть на лугахъ за работою. Когда я ворочусь, къ полднику, такъ самъ поболтаю съ нимъ.

— Ну, а ты, дочка, если ты хнычешь по этомъ красавчике, такъ предупреждаю тебя, что напрасный трудъ; усадимъ да и пустимъ его, въ Индiю, за море, — не долго полюбуемся имъ… слава Богу!

Старикъ взялъ свои перчатки, наделъ ихъ, расправилъ на пальцахъ и вышелъ.

— А!.. матушка! мне дурно, закричала Евгенiя, по уходе своего отца: я никогда такъ не мучилась!

Госпожа Гранде поспешно отворила окно, воздухъ освежилъ Евгенiю.

— Мне легче, сказала она.

Бедная мать испугалась за дочь свою; какъ мать, она поняла все, и съ какимъ-то невольнымъ сочувствiемъ смотрела на Евгенiю. Сказать истину, жизнь и дружба известныхъ венгерскихъ сестрицъ-близнецовъ, сросшихся вместе, можетъ-быть, не могла-бы сравниться съ дружбою этихъ двухъ женщинъ, жившихъ вместе, молившихся вместе, спавшихъ вместе, въ одной комнате.

— Бедное, бедное дитя! сказала госпожа Гранде, прижимая дочь къ своему сердцу.

Евгенiя подняла голову, устремила на мать глубокiй, вопрошающiй взглядъ, и, разгадавъ ея мысли, сказала:

— Зачемъ посылать его въ Индiю? Онъ несчастливъ, — мы его родные, мы должны будемъ помочь ему.

— Правда твоя, другъ мой; но у отца твоего другiя намеренiя, и мы не должны осуждать ихъ.

Обе замолчали и принялись каждая за свое рукоделье. Но вдругъ Евгенiя, побужденная влеченiемъ сердца своего, схватила руку доброй матери и набожно поцеловала ее. Сердце ея кипело любовью.

— Какъ ты добра, ангелъ мой, милая, добрая маменька!

Лицо старушки засiяло небесною радостiю.

— Тебе онъ понравился, не правда-ли? спросила Евгенiя мать свою.

Г-жа Гранде улыбнулась; но после минутнаго молчанiя она тихо спросила Евгенiю:

— Ты полюбила его? Ахъ, другъ мой! нехорошо!

— Нехорошо? отчего это? Да онъ всемъ нравится; тебе, мне, Нанете; отчего-же не любить его? Полно, мамаша! Приготовьте-ка лучше ему завтракать.

Она бросила работу.

— Дурочка, сказала ей мать, и встала вместе съ нею. Евгенiя кликнула Нанету.

— Ну, что вамъ еще нужно, хорошенькая барышня?

— Нанета, будутъ у насъ сливки къ полднику?

— Къ полднику? будутъ; это дело другое.

— Такъ приготовь кофе, какъ можно крепче; я помню, господинъ де-Грассенъ говорилъ когда-то, что въ Париже любятъ пить кофе самый крепкiй. Клади его какъ можно больше, Нанета.

— Хорошо, хорошо! да где взять-то его сударыня?

— Да купи; вотъ деньги…

— А если баринъ меня встретитъ, что…

— Не встретитъ, не встретитъ! Онъ ушолъ на луга.

— Бегу, бегу сiю-минуту. Но знаете-ли, сударыня? вчера господинъ Грондаръ уже изволилъ меня спрашивать, когда я пришла за восковою свечкою въ его лавку, что, дескать, не остановились-ли у насъ три царя восточные? — Ведь въ городе уже заболтали о нашихъ пирахъ да праздникахъ.

— Ежели мужъ заметитъ что-нибудь, право, онъ въ состоянiи будетъ прибить насъ, сказала госпожа Гранде.

— Да пожалуй! Я не буду ни плакать, ни жаловаться, мамаша, и на коленяхъ приму его удары.

Госпожа Гранде возвела взоры къ небу. — Нанета надела чепецъ и вышла.

Евгенiя выдала столовое белье, и побежала на чердакъ, взять оттуда несколько кистей винограда, которыя она сама развесила тамъ на веревке. Тихо прошла она по корридору, чтобы не разбудить Шарля, но, проходя мимо двери его комнаты, услышала легкое дыханiе спящаго.

— Горе созрело, а онъ еще спитъ, подумала Евгенiя.

Она набрала самыхъ свежихъ виноградныхъ листьевъ и кокетливо, изящно убрала ими тарелку винограда. Тарелка была торжественно поставлена на столе; после чего взяты были изъ кухни утромъ отсчитанныя отцомъ груши: оне составили прекрасную пирамиду между виноградными листьями. Евгенiя ходила, бегала, прыгала. Ей-бы очень-хотелось похозяйничать въ доме по-своему, но все было приперто и ключи у отца. Нанета, возвратившись, представила Евгенiи пару свежихъ яицъ. Евгенiя чуть не вспрыгнула ей на шею.

— Мне предложилъ эти яйца лаландскiй фермеръ изъ вежливости, а я и взяла ихъ… добрый старикъ!

Наконецъ после двухъ-часовыхъ трудовъ, въ продолженiе которыхъ Евгенiя двадцать разъ бросала свое рукоделье, чтобы присмотреть за кофе, чтобы пойти послушать, встаетъ-ли кузенъ ея, кой-какъ сочинился завтракъ, хотя очень, очень-скромный, но который могъ-бы почесться пиршествомъ, — такъ резко не гармонировалъ онъ со всегдашнимъ обычаемъ и правилами этого дома. Обыкновенно завтракали они всегда стоя, то-есть, ели немножко хлебца, плодовъ или стаканъ вина. Но теперь, видя накрытый столъ съ придвинутыми креслами, видя целыхъ две тарелки съ плодами, бутылку белаго вина, хлебъ и сахаръ, Евгенiя невольно вздрогнула, подумавъ только, что-бы всемъ было, еслибъ старикъ вошолъ въ эту минуту. Евгенiя стала безпокойно поглядывать на часы, разсчитывая время до возвращенiя отца своего.

— Не безпокойся, Евгенiя, сказала госпожа Гранде: если неравно придетъ отецъ, то я все возьму на себя.

Евгенiя не могла удержаться отъ слезъ при словахъ своей матери.

— Матушка, добрая матушка, сказала она, я не умела ценить тебя до-сихъ-поръ.

Шарль, пройдя несколько разъ по комнате, пропевъ несколько куплетовъ, явился наконецъ въ залу. Къ-счастiю было только одиннадцать часовъ. Онъ оделся такъ изящно, какъ-будто-бы находился въ замке своей Анеты, въ Шотландiи. Онъ вошолъ весело и свободно; веселый видъ украшаетъ юность, но какъ-то сердце сжалось у Евгенiи. Шарль утешился уже на счотъ анжуйскихъ замковъ, и весело поздоровался съ своей тёткой.

— Хорошо-ли вы провели ночь, тётушка? здоровы-ли вы, кузина?

— Хорошо; а вы? отвечала госпожа Гранде.

— Я? безподобно….

— Не угодно ли вамъ завтракать, братецъ; садитесь.

— Но я никогда не завтракаю ранее полудня, когда просыпаюсь. Однако я такъ плохо жилъ въ дороге, что съ удовольствiемъ последую вашему совету. Притомъ….

И онъ вынулъ изъ кармана восхитительные часы Брегета.

— Ага! только одиннадцать часовъ; я рано всталъ сегодня.

— Рано! сказала госпожа Гранде.

— Да! но мне нужно было кой-чемъ заняться: — Ну, такъ я съ охотою съемъ что-нибудь… такъ что-нибудь, цыпленка или куропатку.

— Пречистая Дева! вскрикнула Нанета.

— Куропатку, шептала Евгенiя; она-бы теперь все отдала за одну куропатку.

— Садитесь-же, сказала госпожа Гранде.

И нашъ денди развалился на диване, какъ хорошенькая женщина. Евгенiя съ матерью придвинули поближе къ столу свои стулья.

— Вы всегда здесь живете? сказалъ Шарль, озирая кругомъ эту залу, причомъ комната днемъ показалась ему еще скучнее, чемъ при свечахъ.

— Всегда, отвечала Евгенiя; кроме торговаго времени, и тогда мы все поселяемся въ Нойескомъ аббатстве.

— Часто вы прогуливаетесь?

— Иногда, сказала госпожа Гранде: въ воскресенье после вечеренъ, когда погода хорошая; тогда мы ходимъ на мостъ или на луга, во-время сенокоса.

— Здесь есть театръ?

— Театръ! актеры! воскликнула госпожа Гранде: но ведь это смертный грехъ!

— Ну, вотъ вамъ и яйца, сказала Нанета, поставивъ тарелку на столъ.

— Какъ! свежiя яйца, ба! это безподобно! вскричалъ Шарль, который мигомъ позабылъ о куропаткахъ, подобно всемъ лакомкамъ, приучонымъ къ роскоши. Еслибы еще не много масла… прибавилъ онъ: — Нутка Нанета?

— Масла? сказала добрая служанка; ну, тогда проститесь съ пирожнымъ.

— Да дай-же масла, Нанета, закричала въ нетерпенiи Евгенiя. Она смотрела на своего кузена, и на завтракъ, ею приготовленный, съ какимъ-то тайнымъ, торжественнымъ наслажденiемъ, какъ парижская гризетка на мелодраму, где торжествуетъ невинность. Правда, что и Шарль, воспитанный умною, нежною матерью, перевоспитанный и усовершенствованный женщиною большаго света, былъ ловокъ, грацiозенъ, какъ хорошенькая кокетка.

Есть какой-то магнетизмъ сочувствiя въ нежной внимательности молодой девушки. — Шарль не могъ не заметить, не могъ устоять противъ ласковаго, милаго вниманiя своей кузины, и бросилъ на нее взглядъ, блистающiй нежнымъ, неизъяснимымъ чувствомъ. Онъ заметилъ тогда всю прелесть и гармонiю лица ея, невинность прiемовъ, магнетическiй блескъ ея взора, сiяющаго юной любовiю и неведомымъ желанiемъ.

— Право, прекрасная кузина, если-бы вы явились въ ложе парижской оперы, и въ блестящемъ наряде, то я васъ уверяю, что все мужчины вздрогнули-бы отъ удивленiя, а женщины отъ зависти.

Сердце Евгенiи затрепетало отъ радости.

— Вы насмехаетесь, кузенъ, надъ бедной провинцiалкой.

— Если-бы вы знали меня, кузина, то не сказали бы этого. Знайте-же, что я ненавижу насмешку: она губитъ сердце, уничтожаетъ всякое чувство….

И онъ премило проглотилъ ложечку яйца, приготовленнаго въ-смятку.

— Нетъ, сестрица, я совсемъ не такъ остроуменъ, чтобы быть насмешникомъ, и признаюсь, это мне даже вредитъ. Видите-ли: въ Париже есть особенная система, однимъ словомъ убить, уничтожить человека. Стоитъ напримеръ сказать: у него доброе сердце, это значитъ, что бедняга глупъ, какъ носорогъ. Но такъ-какъ я, во-первыхъ, богатъ, а во-вторыхъ, не даю промаху изъ пистолета, то насмешка по-неволе щадитъ меня….

— Это показываетъ, милый племянникъ, что у васъ доброе сердце, сказала г-жа Гранде.

— Какой у васъ миленькой перстень, поспешила сказать Евгенiя: можно взглянуть на него?

Шарль протянулъ свою руку и Евгенiя покраснела, когда, снимая кольцо, дотронулась до его тонкихъ, длинныхъ, белыхъ пальцевъ.

— Посмотри, какая работа, маменька.

— И, да сколько тутъ золота! сказала Нанета, поставивъ на столъ кофейникъ.

— Какъ! что это? смеясь спросилъ Шарль, увидевъ продолговатый глиняный горшокъ, полированный подъ фаянсъ внутри, покрытый пепломъ и золою снаружи, и въ которомъ кофе то вскипалъ на поверхность жидкости, то медленно осядалъ на дно.

— Кофе кипячоный, отвечала Нанета.

— А, любезнейшая тётушка, ну, я радъ, что, по-крайней-мере, оставлю здесь по себе добрую память. Да вы отстали на целый векъ; позвольте же изъяснить вамъ, какъ готовятъ кофе а la Chaptal, любезнейшая тётушка.

И онъ пустился въ объясненiя о томъ, какъ приготовляется кофе а la Chaptal.

— Ну, ужъ если тутъ столько работы, такъ поздно мне этому учиться, и не пойму, батюшка. Да къ-тому-же некогда; кто будетъ ходить за коровой, доить, поить ее, покаместъ я буду возиться съ кофеемъ?

— Я буду ходить за нею, сказала Евгенiя.

— Дитя! сказала госпожа Гранде, взглянувъ на дочь свою.

И при этомъ слове вдругъ все три, вспомнивъ о несчастiи молодаго человека, замолчали и взглянули на него съ видомъ состраданiя. — Это поразило Шарля.

— Что съ вами, кузина?

— Молчи, Евгенiя, сказала госпожа Гранде, видя, что дочь готова проговориться: ты знаешь, что отецъ твой хочетъ самъ говорить съ господиномъ…

— Шарлемъ, тётушка.

— Ахъ! васъ зовутъ Шарлемъ…. это прекрасное имя, сказала Евгенiя.

Предчувствуемыя несчастiя почти всегда сбываются.

Нанета, госпожа Гранде и Евгенiя, съ трепетомъ помышлявшiя о возвращенiи старика, вдругъ услышали стукъ молотка, стукъ имъ знакомый, привычный.

— Это батюшка! сказала Евгенiя.

Мигомъ она спрятала сахарницу, оставивъ несколько кусочковъ на столе. — Нанета унесла яичную скорлупу. — Госпожа Гранде выпрямилась, какъ испуганная серна. — Шарль ничего не понималъ въ этомъ внезапномъ припадке комическаго страха!

— Ну что-же это съ вами? спросилъ онъ.

— Батюшка воротился, отвечала Евгенiя.

— Такъ что-же?

Старикъ вошолъ, жадно взглянулъ на столъ, на Шарля, и понялъ все.

— Ага! да у васъ здесь пиръ-горой, ради дорогаго племянничка? Хорошо, хорошо, очень-хорошо, прекрасно! Котъ на крышку, мыши въ амбаръ!

— Пиръ! подумалъ Шарль, непосвященный въ таинства этого хозяйства.

— Дай-ка мне мой стаканъ, Нанета, спросилъ старикъ.

Евгенiя подала ему стаканъ. Гранде вынулъ изъ кармана свой ножикъ, роговой, съ широкимъ лезвеемъ, отрезалъ тартинку, намазалъ на нее крошечку масла и принялся есть, стоя. Въ это время Шарль клалъ сахару въ свой кофе. Гранде увидалъ на столе куски сахару, взглянулъ на жену свою, побледневшую отъ ужаса, и подошедъ къ ней, сказалъ на ухо:

— Где ты это набрала столько сахару, мадамъ Гранде?

— Нанета купила; было мало.

Невозможно описать ужаса трехъ женщинъ въ продолженiе этой нежной сцены. Нанета пришла изъ кухни, взглянуть, чемъ все это кончится.

Шарль отведалъ свой кофе, кофе показался ему горькимъ, и онъ сталъ искать сахару.

— Чего ты тамъ еще ищешь? спросилъ чудакъ.

— Сахару… онъ былъ сейчасъ здесь.

— Прилей молока! все равно. Кофе и отъ этого будетъ сладокъ.

Евгенiя встала, взяла сахарницу и поставила ее на столъ, хладнокровно смотря на отца. Ужъ конечно любовница, поддерживающая однеми руками шолковую лестницу, по которой спускается ея любовникъ, спасающiйся отъ преследованiя ревниваго мужа, не выказала-бы столько великодушiя и самоотверженiя, какъ Евгенiя, подавъ опять на столъ сахаръ. Любовникъ, когда гордо покажутъ ему разбитую, изможденную ручку, омоетъ слезами язвы, излечитъ ихъ страстными поцелуями; онъ наградитъ свою любовницу. Но Шарлю никогда не суждено было понять страшной тоски и ужаса сердца Евгенiи, сердца, разбитаго однимъ взглядомъ, брошеннымъ старикомъ на дочь свою.

— Ты что-то не ешь, жонушка, сказалъ Гранде.

Бедная илотка подошла къ столу; отрезала чуть-чуть себе хлебца и взяла грушу. Евгенiя съ отчаянною смелостiю подала отцу винограду.

— Покушай, папаша, на здоровье, сказала она. Братецъ! вы также, неправда-ли? я нарочно для васъ выбрала самыя лучшiя кисти.

— Да ужъ такъ, такъ! не присмотри за ними, такъ они целый городъ растащутъ, ради моего дорогаго племянника. Когда ты кончишь племянничекъ, такъ мы съ тобой пройдемся по саду; мне нужно сообщить тебе одно несчастное известiе.

— Несчастное! любезный дядюшка, но после кончины моей доброй матушки….

Тутъ голосъ его смягчился, задрожалъ.

— Трудно найти что-нибудь, что-бы огорчило меня более.

— Любезный племянникъ, кто-же можетъ предузнать, какiя испытанiя угодно будетъ низпослать на насъ Господу Богу нашему? заметила госпожа Гранде.

— Та, та, та, та! закричалъ Гранде. Нужно тебя тутъ, съ твоимъ вздоромъ! Знаешь племянничекъ, бешусь я, когда посмотрю на твои беленькiя ручки!

И онъ протянулъ ему свои руки, или, лучше сказать, что-то въ роде двухъ бараньихъ лопатокъ, по ширине.

— Вотъ чемъ загребаются денежки, сказалъ онъ: а вы, сударь, свои ножки обувать изволите въ кожу, изъ которой делаются наши бумажники! Да, да!.. Худо, худо племянничекъ!

— Но о чомъ вы говорите, дядюшка! пусть повесятъ меня, если я хоть одно слово понимаю!

— Пойдемъ со мною, сказалъ Гранде, сложивъ свой ножичекъ, выпивъ остатокъ вина, и отворяя дверь.

— Будьте тверды, братецъ, проговорила Евгенiя.

Шарль вздрогнулъ отъ этого предостереженiя и, молча, отправился за своимъ страшнымъ дядюшкой. Евгенiя, госпожа Гранде и Нанета вошли въ кухню, мучимыя печальнымъ любопытствомъ; имъ хотелось хоть глазами следовать за двумя действующими лицами въ драме, начинавшейся въ аллее ихъ маленькаго садика. Старикъ шолъ некоторое время молча.

Нетрудно было объявить племяннику о смерти отца его; но Гранде чувствовалъ какое-то невольное состраданiе, зная, что беднякъ остался безъ копейки. Старикъ искалъ словъ; ему хотелось смягчить жестокость страшнаго известiя.

— Отецъ твой умеръ, племянничекъ! это-бы еще ничего; отцы всегда умираютъ прежде детей; но:

— Ты нищiй, братецъ! Изобретите-ка что-нибудь ужаснее.

Чудакъ уже три раза прошолся по аллее взадъ и впередъ, и все молча.

Въ радости или въ горе, вообще въ важныхъ случаяхъ жизни нашей, душа наша крепко сживается съ малейшими обстоятельствами действiя, и съ местомъ, где происходитъ оно. Съ какимъ-то страннымъ, невольнымъ вниманiемъ смотрелъ Шарль на кусты маленькаго сада, на бледныя, опадающiя листья, на ветхiя стены, фруктовыя деревья… вообще замечалъ все подробности, все оттенки обстоятельствъ этой печальной минуты…. Эти мгновенiя остались навсегда въ его памяти.

— Тепло! славное, прекрасное время! сказалъ Гранде, вдыхая въ себя воздухъ.

— Да, дядюшка, очень-тепло…. но…

— Ну, видишь-ли мой милый; у меня…. у меня есть пренепрiятная новость… Съ твоимъ отцомъ случилось несчастiе.

— Зачемъ-же я-то здесь! Нанета, закричалъ Шарль: лошадей! прикажи привесть лошадей! Разумеется, здесь можно безъ труда достать какую-нибудь повозку? прибавилъ онъ, обращаясь къ дяде, смотревшему на него съ открытымъ ртомъ.

— Ни повозокъ, ни лошадей не нужно, сказалъ наконецъ Гранде.

Шарль остолбенелъ, побледнелъ. Глаза его сделались неподвижны.

— Да, бедный другъ мой! ты догадываешься! Онъ умеръ! Но это-бы ничего; а вотъ что дурно, онъ застрелился.

— Батюшка!

— Да! но это все еще ничего; объ этомъ кричатъ все журналы, какъ-будто бы они имеютъ на это какое-нибудь право. На, смотри….

И старикъ подалъ ему журналъ, взятый имъ на-время у Крюшо.

Тутъ Шарль, еще юноша, еще въ возрасте чувства и впечатленiй, не выдержалъ и залился слезами.

— Ну, ну! хорошо!.. вотъ хорошо; а то меня пугали эти глаза не на шутку. — Онъ плачетъ! ну вотъ онъ и спасенъ, слава Богу! Ну, слышишь-ли, дружочекъ, это-бы все ничего, это ничего; ты поплачешь теперь, а потомъ успокоишься; но…

— О никогда! никогда! батюшка, батюшка!!!…

— Но ведь онъ разорилъ тебя, онъ ограбилъ тебя; у тебя нетъ ничего, ни копейки!

— А что мне до того, что мне до денегъ? Где батюшка, батюшка, батюшка, где мой батюшка!

Плачъ и рыданiя вырывались изъ груди его. Женщины, свидетельницы приведенной нами сцены, тоже плакали; слезы, какъ и смехъ, заразительны. — Шарль, ничего не понимая и не слушая больше, выбежалъ изъ сада, взбежалъ по лестнице въ свою комнату и, рыдая, бросился на постель, склонивъ голову на подушки.

— Пусть его плачетъ, пусть первый припадокъ пройдетъ, сказалъ Гранде, входя въ комнаты; Евгенiя съ матерью были уже на своихъ местахъ, и, отерши на-скоро глаза, съ дрожащими руками трудились надъ своей работой.

Тяжело стало сердцу Евгенiи, когда услышала она равнодушныя, сухiя слова отца, говорившаго о самой святой добродетели и обязанности человека; съ этой минуты она невольно стала судить поступки отца въ своемъ сердце. Рыданiя Шарля, хотя и заглушаемыя имъ, раздавались по-всему дому, и стоны его утихли постепенно только къ вечеру.

— Бедный молодой человекъ, сказала госпожа Гранде.

Несчастное восклицанiе! Старикъ взглянулъ на жену, потомъ на дочь, потомъ на сахарницу; наконецъ, припомнивъ необыкновенный торжественный завтракъ, приготовленный для ихъ несчастнаго родственника, онъ напустился на всехъ.

— Надеюсь, госпожа Гранде, началъ онъ съ своимъ обыкновеннымъ хладнокровiемъ: я надеюсь, что пора вамъ кончить мотовство и грабежъ моего дома. — Или вы хотите обсахарить эту куклу на мои денежки?

— Матушка ни въ чомъ не виновата, прервала Евгенiя: я одна…

— А не потому-ли, что ты уже совершеннолетняя, вздумалось тебе идти на-перекоръ моей воле? Послушай, сударыня…

— Но онъ намъ родственникъ, — сынъ брата вашего не могъ нуждаться…

— Та, та, та, та! запелъ старикъ на четыре хроматическiе тона: и племянникъ! и родственникъ! и сынъ брата вашего!.. Знай-же, сударыня, что онъ для насъ нуль, ничего, чужой; у него нетъ ни копейки; онъ нищiй; отецъ его обанкрутился, и когда красавчикъ поплачется здесь вдоволь, такъ мы съ нимъ по-добру, по-здорову раскланяемся; не хочу, чтобы весь мой домъ пошолъ вверхъ дномъ отъ него.

— Что такое обанкрутиться, батюшка? спросила Евгенiя.

— Обанкрутиться! Это значитъ сделать самую низкую подлость, самое чорное, неблагородное дело, отвечалъ старикъ.

— Должно-быть, это ужасный грехъ, сказала старушка: братецъ будетъ горько страдать на томъ свете.

— А ты вечно будешь читать свои проповеди, сказалъ, пожимая плечами, Гранде. — Обанкрутиться, Евгенiя!… Банкрутство, это кража, которая къ-несчастiю вне закона. — Люди вверили свое имущество Вильгельму Гранде, поверили ему на честное слово, на его доброе имя; онъ у нихъ забралъ все и поминай какъ звали; у бедныхъ остались одни глаза, чтобы плакать! Да разбойникъ на большой дороге честнее банкрута; разбойникъ нападаетъ; отъ него отбиваются; онъ головой рискуетъ; а банкрутъ… Братъ мой обезчестилъ на векъ своего сына.

Страшныя слова тяжело отдались въ благородномъ сердце Евгенiи. — Она не имела никакого понятiя о свете, о его верованiяхъ и софизмахъ; она была чиста и невинна сердцемъ и ничего не знала, расцветая въ глуши, какъ пышный цветъ въ дремучемъ лесу. — Она поверила жестокому, безжалостному изъясненiю банкротства; и ей не объяснили неизмеримой разницы банкрутства невольнаго, следствiя непредвиденныхъ несчастiй, отъ банкрутства, разсчитаннаго плутовствомъ и безстыдствомъ.

— А вы, батюшка, вы никакъ не могли воспрепятствовать этому несчастiю?

— Братъ со мной не посоветовался, отвечалъ старикъ: да и долженъ-то онъ былъ три миллiона.

— А что такое миллiонъ, батюшка? спросила Евгенiя, съ наивностiю дитяти, желающаго какъ можно скорее достать то, чего ему вдругъ захотелось.

— Три миллiона? сказалъ старикъ: это три миллiона монетъ въ двадцать су; нужно пять монетъ въ двадцать су, чтобы вышло пять франковъ.

— Господи, Боже мой! вскричала Евгенiя: да какъ это могло быть у дядюшки столько денегъ! неужели есть еще кто-нибудь во Францiи, у кого было-бы три миллiона?

Старикъ потиралъ свой подбородокъ, гримасничалъ, улыбался и, казалось, шишка на носу его шевелилась и двигалась.

— А что будетъ съ братцемъ?

— Онъ отправится въ Индiю; это будетъ, по-крайней-мере, по-желанiю отца его. Тамъ онъ постарается себе сколотить копейку.

— А есть-ли у него деньги на проездъ, батюшка?

— Я заплачу за него… до Нанта.

Евгенiя прыгнула на шею отца.

— А батюшка! ты добръ! милый, добрый батюшка!

Она такъ целовала отца, что скряге стало какъ-то стыдно; совесть немного щекотала его.

— Много ли нужно времени, чтобы скопить миллiонъ? спросила она.

— Ну, сказалъ бочаръ: ты ведь знаешь что такое луидоръ? Нужно 50000 такихъ луидоровъ, чтобы набрать миллiонъ.

— Маменька, будемъ мы справлять поминки? спросила Евгенiя госпожу Гранде.

— Я уже думала объ этомъ, отвечала она.

— Ну, такъ и есть, тратить деньги. Да что-же вы думаете? что у насъ — сотни, тысячи, сотни тысячь франковъ, что-ли?

Въ эту минуту страшный, пронзительный вопль Шарля раздался по всему дому. Мать и дочь затрепетали отъ ужаса.

— Посмотри тамъ Нанета, сказалъ Гранде: взгляни, что онъ тамъ, зарезался, застрелился, что-ли? Ну, слушайте вы тутъ, продолжалъ онъ, оборотясь къ жене и дочери, оцепеневшимъ отъ словъ его: не проказничать и сидеть смирно, а я пойду, пошатаюсь около нашихъ Голландцевъ. Они едутъ сегодня; потомъ зайду къ Крюшо; нужно и съ Крюшо поболтать.

Онъ отправился, мать и дочь вздохнули свободнее. Никогда еще Евгенiя не притворялась, не вынуждала себя передъ отцомъ. Теперь-же она принуждена была скрывать свои чувства, говорить о другомъ, и въ первый разъ въ жизни удалиться по немногу отъ правды.

— За сколько луидоровъ продается бочка вина, матушка?

— Отецъ твой продаетъ свое вино по 150, по 200, иногда и по 300 франковъ, какъ я слышала.

— Такъ если батюшка сбираетъ въ годъ по 1500 бочекъ вина…

— Не знаю, другъ мой, сколько у него доходу; твой отецъ никогда ничего не говоритъ о делахъ со мною.

— Батюшка, кажется, очень-богатъ.

— Можетъ-быть. Но г. Крюшо говорилъ мне, что назадъ тому два года отецъ твой купилъ Фруафондъ, и, можетъ-быть, теперь у него нетъ денегъ.

Евгенiя, не понимая более ничего, перестала разспрашивать.

— Какое! и не взглянулъ на меня, мой голубчикъ, сказала возвратившись Нанета: лежитъ себе на кроватке, плачетъ, заливается, прости Господи.

— Пойдемъ къ нему, мамаша; мы успеемъ сойти, когда войдетъ батюшка.

Госпожа Гранде не могла противиться нежной, трогательной просьбе своей Евгенiи. Дочь ея въ эту минуту была хороша, прекрасна; она была женщина.

Обе они вошли къ Шарлю потихоньку, но сердце у обеихъ билось сильно. Дверь была отворена; несчастный ничего не видалъ и не слыхалъ; онъ только обливался слезами.

— Какъ онъ любитъ своего отца, сказала Евгенiя шопотомъ.

Нельзя было ошибиться, не узнать, не прочитать всего въ сердце Евгенiи. Госпожа Гранде взглянула на нее взглядомъ, въ которомъ отражалась вся материнская нежность ея, потомъ сказала ей на ухо:

— Берегись, дитя мое! ты уже его любишь, другъ мой.

— Его любить! сказала Евгенiя: ахъ! если-бы ты знала, что говорилъ утромъ батюшка.

Шарль повернулъ голову и увидалъ свою кузину и тётку.

— Я потерялъ отца! я лишился его, моего беднаго, несчастнаго отца. О, еслибы онъ открылся мне, вверился сыну, своему сыну, то этого не было бы; мы-бы вдвоемъ работали, мы-бы исправили несчастiе наше. О, Боже мой, Боже мой! Бедный батюшка! Я такъ былъ уверенъ, что разстаюсь съ нимъ не на-долго, что, кажется…. я простился съ нимъ холодно!… — И рыданiя заглушили слова его.

— Мы будемъ молиться за него, сказала госпожа Гранде: покоритесь воле Всемогущаго.

— Будьте мужественны, братецъ, сказала Евгенiя. Ваша потеря невозвратима; такъ подумайте о васъ самихъ, о своей чести….

Умъ, проницательность, тактъ женщины, научили говорить Евгенiю. Она хотела обмануть горесть и отчаянiе Шарля, давъ имъ другую пищу.

Шарль привсталъ на своей кровати.

— Честь моя! закричалъ несчастный. (Волосы его стали дыбомъ).

— А! да, это правда, правда!… дядюшка говорилъ мне, что онъ обанкрутился.

Изъ груди Шарля вырвался пронзительный крикъ; онъ закрылъ лицо руками.

— Оставьте меня, оставьте, оставьте меня, кузина! Боже, Боже! прости ему! прости самоубiйце; онъ уже и такъ страдалъ довольно!…

Это чистое излiянiе сердца, эта неподдельная грусть, это страшное отчаянiе, не могли не найдти себе отголоска въ добрыхъ и простыхъ сердцахъ Евгенiи и ея матери; оне поняли, что онъ желалъ быть одинъ, что нужно оставить его.

Возвратясь въ залу, оне сели молча на места свои, и работали съ-часъ, не прерывая молчанiя. Беглый взглядъ Евгенiи успелъ заметить въ комнате Шарля все роскошное хозяйство бывшаго денди, все мелочи его туалета, ножички, бритвы, и все, все обделанное, оправленное въ золото. Этотъ проблескъ роскоши, эти следы недавняго, веселаго времени, делали Шарля еще интереснее въ воображенiи ея; можетъ-быть, здесь действовало обыкновенное влiянiе противуположностей. Никогда еще для обеихъ обитательницъ этого тихаго, грустнаго жилища, не было зрелища более ужаснаго, более драматическаго, более поразительнаго среди ихъ безмятежнаго одиночества.

— Маменька! будемъ мы носить трауръ по дядюшке?

— Отецъ твой решитъ это, отвечала г-жа Гранде.

И опять молчанiе. Евгенiя работала, не обращая вниманiя на работу, какъ-то машинально. Наблюдатель угадалъ-бы глубокую заботу въ ея сердце. Первымъ желанiемъ этой прекрасной девушки было разделить трауръ своего кузена.

Около четырехъ часовъ раздался сильный ударъ молотка въ двери. Сердце забилось у госпожи Гранде.

— Что это съ твоимъ отцомъ? сказала она.

Весело вошолъ бочаръ. Онъ снялъ перчатки, бросилъ ихъ; потомъ потеръ свои руки, такъ что едва-едва не содралъ съ нихъ всей кожи; потомъ началъ ходить взадъ и впередъ, посматривать на часы… Наконецъ секретъ таки вырвался у него.

— Жена, сказалъ онъ не заикаясь: я надулъ ихъ всехъ. Вино наше продано. Голландцы уезжали сегодня утромъ; я пошолъ гулять около ихъ трактира, какъ ни въ чомъ не бывало. Тотъ, что ты знаешь, подошолъ ко мне. Все виноградчики прижались, спрятали вино, не продаютъ; хотятъ подождать. Мне и дела нетъ; я не мешаю. Голландецъ былъ въ отчаянiи; я все вижу! Мы торгуемся, сходимся; по сту экю за бочонокъ, половину на чистыя. Заплатили золотомъ, а на остальное написали билеты; вотъ тебе шесть луидоровъ жена! Черезъ три месяца цены понизятся.

Последнее было произнесено тихо, но съ такою глубокою, злою иронiей, что еслибы Сомюрцы, собравшiеся въ это время на площади, и толковавшiе о сделке старика Гранде, услышали-бы слова его, то задрожали-бы отъ ужаса. Паническiй страхъ понизилъ бы цены на пятьдесятъ процентовъ.

— У васъ 1000 бочекъ вина этотъ годъ, батюшка?

— Да, дочечка! (Словцо, означавшее высшiй порывъ восторга господина Гранде).

— Триста-тысячь франковъ? продолжала Евгенiя.

— Точно такъ, мадмоазель Гранде.

— Такъ, стало-быть, вы можете теперь помочь Шарлю, батюшка?

Удивленiе, гневъ, столбнякъ царя Бальтазара, при виде знаменитаго «Mani, Tekel, Pharеs», были ничто въ сравненiи съ тяжолымъ, холоднымъ гневомъ Гранде, который, позабывши о племяннике, вдругъ встретилъ его въ сердце, въ голове, въ разсчотахъ своей дочери.

— Да это безбожно! да здесь разбой! Съ-техъ-поръ, какъ эта обезьяна у меня въ доме, все пошло вверхъ-дномъ. Покупается сахаръ, задаются пиры и обеды! Не хочу этого! Не хочу этого! Я знаю, сударыня, какъ мне нужно вести себя на-старости; ни отъ кого не приму советовъ, а отъ васъ и подавно, сударыня. Въ мои дела не соваться; я знаю, что сделать для моего племянника, знаю безъ васъ!… А вы, сударыня, извольте молчать, иначе отошлю васъ съ Нанетой въ Нойе, посмотреть, все-ли тамъ исправно, и завтра-же, завтра-же отошлю. А где онъ? где нашъ красавчикъ? где Шарль? Что, онъ выходилъ оттуда?

— Нетъ еще, другъ мой, отвечала полумертвая госпожа Гранде.

— Да что же онъ тамъ делаетъ?

— Онъ плачетъ о своемъ отце, отвечала Евгенiя.

Гранде затихъ. Онъ былъ самъ немножко отцомъ, старикъ!

Пройдя раза два по комнате, онъ побежалъ на-верхъ и заперся въ своемъ кабинете. Тамъ онъ началъ раздумывать, куда-бы ему пристроить свои денежки. Две тысячи арпановъ срезаннаго леса дали ему 1,500,000 франковъ. Прибавивъ къ этой сумме деньги за срезанные тополи, доходы за прошлый и настоящiй года, онъ могъ выложить чистыми 2,400,000 франковъ, кроме 100,000 экю, только-что имъ вырученныхъ. Очень, очень соблазняли его проценты 20 на 100, о которыхъ говорили они вчера съ Крюшо. Гранде набросалъ планъ своей спекуляцiи на поляхъ журнала, въ которомъ было напечатано известiе о самоубiйстве его брата. Стоны племянника долетали между темъ до него. Но онъ лишь слышалъ, а не слушалъ.

Наконецъ Нанета пришла звать его сквозь дверь обедать. Въ дверяхъ и на последней ступеньке онъ еще болталъ про себя: «По восьми процентовъ… и если дело удастся… въ два года будетъ у меня четыре миллiона… и чистымъ золотомъ! чистымъ золотомъ… Ну, где-же племянникъ?»

— Да онъ говоритъ, что не хочетъ обедать, сударь, отвечала Нанета; ведь это нездорово, сударь.

— Темъ-лучше, темъ-лучше; больше экономiи.

— Какъ, экономiи! сказала служанка.

— Ба! Наплачется, проголодается. Голодъ изъ лесу волка выживетъ.

Обедъ былъ молчаливъ и скученъ.

— Другъ мой, сказала госпожа Гранде, когда сняли скатерть: нужно намъ надеть трауръ.

— Право, вы не знаете наконецъ, что выдумать, куда-бы деньги тратить, госпожа Гранде! Трауръ долженъ быть въ сердце, а не на платье.

— Но, другъ мой, трауръ по родномъ брате необходимъ, и даже церковь приказываетъ…

— Ну, такъ управьтесь тамъ на шесть луидоровъ, вотъ что я далъ, а мне дайте кусокъ крепу, съ меня будетъ довольно. Евгенiя молча возвела глаза свои ко небу. Въ первый разъ въ жизни все святыя и благородныя ея верованiя были унижены и поруганы словами стараго скряги.

Хотя наступившiй вечеръ былъ, по-обыкновенiю, похожъ на все вечера, проводимые въ этомъ доме, но при всемъ томъ онъ былъ самый скучный и долгiй. Евгенiя сидела, не отрываясь отъ работы и не дотрогиваясь до ящичка, подареннаго ей накануне. Мать вязала свои шерстяные рукава. Гранде вертелъ пальцами битыхъ четыре часа, погружонный въ свои разсчоты. Результаты разсчотовъ должны были завтра удивить весь Сомюръ съ его округомъ.

Изъ гостей никто не являлся; въ это время весь городъ только и говорилъ, что о штуке, сыгранной утромъ господиномъ Гранде, о банкрутстве его брата и прiезде племянника. Все были у де-Грассеновъ; все собрались поболтать о делахъ, о винограде, о Голландцахъ, и тутъ-то раздавались самыя страшныя выходки противъ стараго бочара, который преспокойно смеялся въ своемъ углу надъ всемъ городомъ. Нанета пряла, и одинъ шумъ колеса въ самопрялке нарушалъ семейное безмолвiе.

— Мы не теряемъ словъ, нечего сказать, проговорила Нанета, усмехнувшись и выказавъ рядъ огромныхъ, белыхъ зубовъ своихъ.

— Ничего не нужно терять, отвечалъ Гранде, стряхнувъ съ себя нули, цифры, итоги и разсчоты.

Въ перспективе блистали передъ нимъ четырнадцать миллiоновъ, и недалее какъ чрезъ три года; душа его плавала, грелась надъ кучами золота.

— Пойдемъ спать! Я, за всехъ, пойду прощусь съ племянникомъ. Не хочетъ ли онъ есть въ-самомъ-деле?

Госпожа Гранде остановилась въ корридоре, чтобы послушать, что будетъ на-верху. Более храбрая Евгенiя взбежала две ступеньки.

— Ну что, племянничекъ, плачешь? Плачь, плачь! Что делать! отецъ все таки отецъ; но нужно все сносить терпеливо, другъ мой. Вотъ ты здесь плачешь, а я о тебе забочусь; я старый добрякъ, другъ мой. Ну, ну, поободримся немного; не хочешь-ли стаканъ вина?

Въ Сомюре вино продается даромъ, — въ одной цене, что чай въ Китае.

— Но у тебя и свечки-то нетъ? продолжалъ Гранде: дурно! дурно! нужно, чтобы было светло всегда, везде и во всемъ.

Гранде подошолъ къ камину.

— Ого! восковыя свечи! ну, ну! а где, чортъ ихъ знаетъ, оне отрыли восковыя свечи! Оне сломаютъ весь полъ на дрова, чтобы сварить яичницу этому… негодяю!

Мать и дочь едва услышали последнiя слова старика, бросились въ свою спальню, какъ испуганныя мыши и забились подъ одеяла.

— У васъ рудники перуанскiе, мадамъ Гранде? сказалъ старикъ, входя въ спальню жены своей.

— Другъ мой, подожди: я читаю молитвы, сказала она дрожащимъ отъ страха голосомъ.

— А, чтобы чортъ….

Скупые не веруютъ въ будущую жизнь, въ жизнь духовную; для нихъ настоящее все. Мысль эта въ состоянiи выказать настоящiй характеръ нашей эпохи, когда деньги составляютъ все — законы, политику, нравы. Секты, книги, люди, ученiя, все сговорилось противъ веры, на которую уже восемнадцать вековъ опирается общество. Теперь худо верятъ тайнамъ за могилою, и мысль о будущности, за пределами нашего requiem, бледнеетъ и исчезаетъ, какъ ложный призракъ передъ грубою существенностiю. Достичь per fas et nefas земнаго рая роскоши, тщеславныхъ наслажденiй, изсушить сердце огнемъ ядовитыхъ страстей и (въ параллель обратнаго сходства) подобно святымъ мученикамъ, вытерпевшимъ казни и пытки, за мысль, идею, за безплотную будущность, отравить и растлить кровь свою для златой пыли, за скоропреходящiя тленныя сокровища наши, вотъ общее верованiе, вотъ общая мысль, проявляющаяся всюду, даже въ законахъ, въ положенiяхъ жизни общественной. Васъ спрашиваютъ: сколько вы платите? вместо того, что вы думаете? Когда весь народъ усвоитъ подобное ученiе, что станется съ обществомъ?

— Кончила-ли ты, жонушка? спросилъ наконецъ бочаръ.

— Я молюсь о тебе, другъ мой.

— Это очень-хорошо, такъ до завтра, мадамъ Гранде, а покаместъ прощай.

Бедняжка заснула, какъ школьникъ, недоучившiй урока, которому снится завтрашнiй день вместе съ розгами и съ гневомъ господина учителя.

Въ ту минуту, когда она завернулась въ одеяло отъ страха, чтобы ничего не видеть и не слышать, Евгенiя встала съ постели, подошла къ ней тихо, ступая босыми ногами, и поцеловала ее.

— Я скажу завтра все, добрая, милая матушка, я скажу, что это я.

— Нетъ, Евгенiя, онъ отошлетъ тебя въ Нойе. Пусть ужъ такъ останется; ведь онъ-же меня не съестъ.

— Слышишь-ли ты, матушка?

— Что такое?

— Онъ все еще плачетъ.

— Ложись, моя милая, ты простудишься, съ голыми ногами.

Такъ прошолъ торжественный день, имевшiй сильное влiянiе на судьбу богатейшей невесты Сомюра. Эта ночь была не такъ тиха и безмятежна для нея, какъ все прежнiя.

Весьма-часто некоторыя черты человеческой жизни намъ кажутся совершенно-невероятными, хотя они сбылись действительно. При быстрыхъ, необыкновенныхъ переворотахъ судьбы человеческой, изследователи почти всегда забываютъ осветить неясную сторону дела светомъ физiологiи, т. е. не разбираютъ въ подробности причинъ, заключающихся не во внешней природе нашей, а глубоко, во внутренней, духовной. Можетъ-быть, мучительная страсть Евгенiи должна быть разобрана въ своихъ тончайшихъ фибрахъ и нитяхъ; ибо страсть эта, какъ заметятъ некоторые, обратилась въ болезнь, отравившую все существованiе девушки. Но многiе изследователи любятъ лучше отречься отъ существованiя дела, чемъ трудиться, анализируя его, распутывая запутанные узлы и связывая порванные концы происшествiй. Для наблюдателей и физiологовъ довольно будетъ припомнить, для объясненiя внезапной страсти, такъ наивно укоренившейся въ сердце Евгенiи, прежнюю жизнь ея. Это естественно: чемъ тише и мирнее были протекшiе дни ея, темъ сильнее воспрянули въ сердце ея женское сочувствiе и жалость къ несчастiю и бедствiю Шарля.

Взволнованная дневными происшествiями, она не могла заснуть спокойно, просыпалась часто, стараясь прислушаться и угадать, что делалось въ комнате Шарля; поминутно чудились ей вздохи и стоны его, такъ измучившiе ее накануне. Онъ снился ей умирающимъ отъ горя, въ бедности; подъ-утро явственно услышала она страшное восклицанiе; она мигомъ оделась и побежала на-верхъ.

Дверь въ комнату Шарля оставалась отворенною. Свечка потухала, догоревъ до конца. Побежденный внезапно сномъ, Шарль заснулъ нераздетый, сидя въ креслахъ и положивъ голову на постель. Евгенiя могла тогда вдоволь наплакаться, глядя на него, и налюбоваться на это прекрасное чистое лицо, запечатленное глубокою, тоскливою горестiю; глаза его распухли отъ слезъ, и, смеженные сномъ, казалось, все еще плакали. Шарль угадалъ симпатически присутствiе Евгенiи, и, открывъ глаза, увиделъ ее передъ собою, всю въ слезахъ.

— Извините, кузина, сказалъ онъ, вероятно, не помня ни настоящаго часа, ни места, где былъ.

— Мы принимаемъ въ васъ участiе, братецъ. Мы хотели спросить васъ, не нужно-ли вамъ чего-нибудь?.. вамъ надобно лечь, братецъ; вы и безъ того такъ утомились….

— Правда, кузина, и я…

— Прощайте-же, братецъ!..

И она убежала, краснея отъ стыда и задыхаясь отъ радости. — Только одна невинность осмеливается на подобныя выходки. — Евгенiя, нетрепетавшая возле Шарля, едва могла держаться на ногахъ въ своей комнате. — Ея жизнь простая, безхитростная, кончилась. — Евгенiя начала размышлять и упрекать себя.

— Что подумаетъ онъ теперь обо мне? Онъ подумаетъ, что я люблю его.

Ничего не желала она более, какъ того, чтобы Шарль подумалъ именно это самое.

Какое странное, въ самомъ-деле, происшествiе, неожиданное въ жизни простой, неопытной девушки — войдти одной ночью въ комнату молодаго человека!

Часъ спустя, Евгенiя, по-обыкновенiю, вошла въ комнату своей матери, и помогла старушке одеться. — Потомъ обе пошли въ залу, и сели на своихъ местахъ у окна, ожидая Гранде. — Обе оне были въ томъ странномъ состоянiи духа, когда, въ ожиданiи беды, наказанiя, сомнительной развязки, тоска сжимаетъ и холодитъ сердце: чувство естественное! Даже домашнiя животныя подвержены ему до такой степени, что кричатъ при самомъ слабомъ наказанiи, тогда какъ тихо переносятъ жестокую боль, причиненную собственной неосторожностiю. — Старикъ сошолъ наконецъ въ залу, но чрезвычайно разсеянный, сказалъ несколько словъ жене, поздоровался съ Евгенiею и селъ за столъ. Казалось, что вчерашнiя угрозы были забыты совершенно.

— А что делается у племянника? Смиренъ малютка, по чистой совести!

— Спитъ еще, сударь, отвечала Нанета.

— Ну, темъ-лучше, такъ ему не надобно восковыхъ свечей, сказалъ бочаръ, насмешливо подмигивая однимъ глазомъ.

Такая неслыханная, неожиданная пощада, такая странная веселость, поразили госпожу Гранде; она внимательно взглянула на мужа.

Но чудакъ…

Здесь, можетъ-быть, не худо будетъ заметить, что въ Турени, въ Анжу, въ Поатье, въ Бретони, слово чудакъ, которымъ мы часто означали старика Гранде, равно принадлежитъ къ означенiю стариковъ самаго сварливаго и злаго характера, какъ и самыхъ терпеливыхъ и незатейливыхъ добряковъ.

Итакъ нашъ чудакъ всталъ со стула и взялъ свою шляпу и перчатки:

— Я пойду побродить, сказалъ онъ: нужно столкнуться съ Крюшо.

— Послушай, Евгенiя: отецъ твой непременно задумалъ что-нибудь сего-дня, сказала госпожа Гранде.

И действительно, привыкши мало спать, Гранде более половины ночей своихъ проводилъ за вычисленiями и разсчотами. — Такимъ-образомъ всякое замечанiе его, всякое сужденiе было безошибочно и основано на разсчотахъ заранее. — И весь Сомюръ удивлялся господину Гранде.

Все человеческое могущество заключается въ двухъ элементахъ: въ терпенiи и времени. Могучiе хотятъ и трудятся. — Жизнь скупаго есть одно изъ проявленiй всей необъятной воли человеческой въ одномъ частномъ лице, въ индивидуме. — Два начала составляютъ вместе жизнь скупца: самолюбiе, жестокое и неумолимое, и твердая самоуверенность; два элемента эти, будучи совокуплены вместе, составляютъ одно — эгоизмъ; вотъ почему лицо скупаго въ драме или комедiи возбуждаетъ огромнейшiй интересъ. — Всякiй подметитъ въ ловко развитомъ характере скупаго какую-нибудь сторону и своего сердца, часть своего внутренняго я. Лицо скупаго заключаетъ въ себе почти все обстоятельства жизни, почти все мелочи человеческiя, все желанiя общественныя. Сыщете человека безъ желанiй? Какое общественное желанiе не покупается золотомъ?

Действительно, Гранде что-то задумалъ, по выраженiю жены своей. — Какъ и у всехъ скупцовъ, въ характере его, въ его природе, вечно и неумолкаемо двигалось желанiе, какая-то ненасытная страсть — законнымъ образомъ цедить золото въ свои сундуки изъ кармановъ ближняго. — Перехитрить всехъ и каждаго и потомъ презирать простаковъ, смеяться надъ ними, вотъ жизнь, власть, душа, могущество, гордость скупаго. — Скупецъ понимаетъ терзанiя нищеты и бедности, онъ ихъ постигъ; онъ постигъ агнца, ведомаго на закланiе, эмблему умирающаго съ-голода. — Но скупецъ — онъ сначала откормитъ своего агнца, обнежитъ его, потомъ его режетъ, потомъ его жаритъ, потомъ его естъ, по правиламъ, терпеливо, методически. — Презренiе и золото, вотъ насущный хлебъ для скупаго.

Ночью блестящая мысль озарила Гранде, — вотъ отчего утромъ переменился ветеръ. — Онъ выдумалъ планъ посмеяться надъ Парижанами, уничтожить ихъ, втоптать ихъ въ грязь, раздавить ихъ; онъ, старый бочаръ, онъ заставитъ трепетать Парижанъ! — Поводомъ ко всему былъ его племянникъ. — Старику пришла въ голову идея спасти честь своего покойнаго брата и уничтожить его банкрутство, не истративъ на все это сломаной копейки. — Капиталы свои онъ положилъ на три года, онъ-таки разстался наконецъ съ своими сокровищами; теперь ему не доставало пищи духу, не доставало занятiя, движенiя; онъ былъ безъ рукъ; нужно было найти занятiе, изобрести его. — Банкротство брата доставило ему и поводъ, и средства. — Ему хотелось обезпечить судьбу Шарля, выказаться превосходнымъ братомъ, преоригинальнымъ чудакомъ дядюшкой и все это даромъ, по цене самой умеренной. Честь дома Гранде была въ стороне; ей и места не было въ спекуляцiяхъ старика. — Нетъ! съ нимъ было тоже, что бываетъ съ отчаянными игроками, спустившими все до копейки; они не отходятъ отъ стола и, сложа руки, съ наслажденiемъ смотрятъ на игру своихъ победителей; и это для нихъ счастiе, и это забава!

Крюшо необходимы теперь старику, но решено, что онъ самъ къ нимъ не пойдетъ. — Пусть сами придутъ, тогда вечеромъ начнется знаменитая комедiя, а после завтра въ целомъ Сомюре только и речей будетъ о благодетельномъ родственнике, о превосходномъ брате, словомъ о господине Феликсе Гранде Сомюрскомъ, и, главное, все это будетъ даромъ — не будетъ стоить ни копейки.

Глава IV.
Обещанiя скряги. Клятвы любви.

Въ отсутствiе отца, Евгенiя могла, сколько хотела, заниматься своимъ милымъ кузеномъ, могла излить на него все сокровища своего сердца — участiе и состраданiе. Въ этихъ двухъ добродетеляхъ было все торжество, все проявленiе любви ея, и ей хотелось, чтобы чувствовали эти добродетели.

Три или четыре раза наведывалась она, спитъ-ли Шарль, или уже всталъ. Когда-же онъ сталъ просыпаться, то опять пошли те-же хлопоты, какъ и на-кануне. Сама она выдала тарелки, стаканы, сливки, кофе, яйца, фрукты. Потомъ опять взбежала на верхъ; опять прiостановилась, чтобы послушать въ дверяхъ…. Что-то онъ теперь делаетъ? Оделся-ли онъ? Плачетъ-ли онъ опять? Наконецъ она постучалась.

— Братецъ!

— Это, вы, сестрица?

— Да, Шарль. Где вы хотите завтракать, внизу или здесь, въ вашей комнате?

— Где вамъ угодно, сестрица.

— Какъ вы себя чувствуете?

— Признаюсь вамъ со стыдомъ, милая сестрица, я голоденъ.

Этотъ разговоръ сквозь замочную скважину былъ целымъ эпизодомъ изъ романа Евгенiи; по-крайней-мере для нея.

— Такъ мы вамъ принесемъ завтракать сюда, чтобы не мешать после батюшке.

Она побежала въ кухню.

— Нанета, поди, прибери его комнату.

Ветхая, чорная лестница вдругъ оживилась, заскрипела. Сколько воспоминанiй рождала и потомъ эта лестница въ сердце Евгенiи; какъ часто она взбегала по ней! Даже сама старушка, добрая и сговорчивая, не въ-силахъ была противиться желанiямъ и маленькимъ капризамъ своей дочери, и когда Нанета возвратилась сверху, обе пошли къ Шарлю, чтобы утешить бедняжку и потолковать съ нимъ. Посетить Шарля посоветовало имъ христiанское братолюбiе, и обе оне не замечали, что уже другой день толкуютъ и вкось и вкривь Евангелiе, применяясь къ обстоятельствамъ.

Шарль Гранде могъ оценить теперь все заботы, все попеченiя, на него изливаемыя. Его уязвленное сердце узнало теперь сладость дружбы и необходимость сочувствiя и состраданiя. Евгенiя и мать ея знали, что такое тоска и страданiе, и поспешили осыпать его всеми сокровищами своего сердца, дружбою и утешенiемъ. По праву родства, Евгенiя принялась прибирать и устанавливать все вещи Шарля, укладывать его белье, все туалетныя принадлежности и могла вдоволь насмотреться на все роскошныя безделки и прихоти моднаго дэнди, на все золотыя игрушки, попадавшiяся ей подъ-руку. Она брала ихъ по очередно и каждую долго разсматривала. Съ глубокимъ чувствомъ признательности принималъ Шарль целительное участiе своей тётки и кузины; онъ зналъ, что въ Париже онъ встретилъ-бы везде одну холодность и равнодушiе. Онъ понялъ тогда всю прелесть сердца и души Евгенiи. Онъ удивлялся детской наивности ея характера, надъ чемъ еще вчера такъ безсмысленно насмехался. И когда Евгенiя, взявъ изъ рукъ Нанеты фаянсовую чашку съ кофеемъ, поднесла ее своему кузену, со всею прелестiю дружеской услуги, и приветливо улыбнулась ему, то глаза его наполнились слезами; онъ схватилъ ея руку и поцеловалъ.

— Что, что съ вами? спросила она.

— О, это слезы благодарности, сестрица.

Евгенiя быстро обернулась къ камину, чтобы взять съ него подсвечники. — Возьми, убери ихъ, Нанета.

Когда она опять взглянула на Шарля, то щеки ея горели, какъ огонь, но глаза уже могли лгать; они не выдавали сердца, и радости, заигравшей въ немъ.

Стукъ молотка возвестилъ отбой старушке и дочери, и обе едва успели сойти и усесться на своихъ местахъ. Гранде вошолъ во-время, но не будь оне у окна, у старика тотчасъ явились-бы подозренiя.

Чудакъ нашъ проглотилъ щепоточку чего-то, что величалось завтракомъ. — После завтрака явился Корнулье, лесной сторожъ и егерь господина Гранде; жалованье было ему обещано, но только еще обещано; онъ явился изъ Фруафонда, неся въ рукахъ зайца и куропатокъ, застреленныхъ въ парке.

— А-а! ну, вотъ и нашъ Корнулье! Съ добычей, дружокъ? Что-же это вкусно, хорошо? а?

— Да, мой добрый, милостивый господинъ, свежее, только-что застрелилъ утромъ.

— Ну, ну, Нанета, вертись скорее! вотъ тебе провизiя; сегодня у меня будутъ обедать двое Крюшо.

Нанета вытаращила глаза и смотрела на всехъ съ недоуменiемъ.

— Ну, а где-же я возьму коренья и зелень?

— Жена, дай ей шесть франковъ, да припомни мне сходить въ погребъ, выбрать вина получше.

— Такъ вотъ что, добрый, милостивый господинъ мой, началъ Корнулье, между-темъ приготовившiй свою речь и просьбу о жалованье: такъ-вотъ что милостивый и добрый господинъ мой…..

— Та, та, та, та! заговорилъ скупой, знаю про что ты поешь; ты братъ славный малый; я подумаю… но теперь я, видишь самъ, занятъ, теперь некогда. — Жена! дай ему экю! и старикъ убежалъ.

Бедная жена рада была, поплатившись одиннадцатью франками за спокойствiе и миръ. — Она знала, что Гранде молчалъ целыхъ две недели, стянувъ у ней несколько франковъ.

— Возьми, Корнулье, сказала она, подавая ему десять франковъ: когда нибудь мы припомнимъ твои услуги.

Нечего было делать Корнулье; онъ отправился.

— Вотъ, сударыня, возьмите эти три франка назадъ: мне более трехъ не понадобится, сказала Нанета, надевая свой темный чепчикъ и взявъ въ руки корзину.

— Постарайся получше обедъ приготовить, Нанета: братецъ тоже будетъ вместе съ нами обедать.

— Право, сегодня необыкновенный день, сказала госпожа Гранде: вотъ всего третiй разъ после нашей свадьбы, какъ мужъ мой зоветъ къ себе гостей обедать.

Около четырехъ часовъ, когда Евгенiя кончила накрывать на столъ, а старикъ воротился изъ погреба, неся съ собою несколько лучшихъ заветныхъ бутылокъ, Шарль появился въ зале. — Онъ былъ бледенъ; его жесты, его походка, взглядъ, всё, даже звукъ голоса, всё носило отпечатокъ глубокой, благородной грусти и тихой задумчивости. — Онъ не притворялся, онъ действительно страдалъ, и страданiе, разлитое на лице его, придавало ему какую-то увлекательную прелесть, которая такъ нравится женщинамъ. Евгенiя полюбила его еще более; можетъ-быть, ихъ сблизило одно несчастiе; и въ-самомъ-деле, Шарль уже не былъ более темъ щеголеватымъ, недоступнымъ красавцемъ, какимъ онъ явился къ нимъ въ первый разъ. Нетъ! Это былъ бедный, всеми покинутый родственникъ, а бедность равняетъ всехъ. У женщины то общее съ ангелами, что все страдальцы, все мученики принадлежатъ ея сердцу. Шарль и Евгенiя взглянулись и объяснились взглядомъ; сирота, падшiй дэнди, сталъ въ углу комнаты спокойный и гордый; отъ-времени-до-времени ему встречались нежные, ласковые взгляды Евгенiи, и онъ успокоивался, онъ покорно ловилъ отрадный лучъ надежды, блиставшiй ему въ этомъ взоре, улеталъ далеко воображенiемъ и отдыхалъ въ тихихъ, блестящихъ мiрахъ неясныхъ грезъ и мечтанiй.

Въ эту минуту въ Сомюре только и говорили, что объ обеде у господина Гранде; забыли уже объ его вчерашнемъ предательстве при продаже вина. — Еслибы хитрецъ задавалъ обеды съ тою целью, которая стоила хвоста собаке Альцибiадовой, то онъ прослылъ-бы, можетъ-быть, великимъ человекомъ; — но Гранде некогда было и думать о Сомюре.

Де-Грассены, услышавъ про банкрутство и самоубiйство Вильгельма Гранде, решились отправиться къ старику после обеда, пожалеть его, поскорбеть съ нимъ вместе, утешить, если можно и нужно, и, между-прочимъ, разузнать подъ-рукою, на что позвали обоихъ Крюшо, и зачемъ скряга тратился, чтобы кормить ихъ обедомъ.

Ровно въ пять часовъ Президентъ де-Бонфонъ, съ дядею Нотарiусомъ явились, разодетые въ-пухъ и въ-прахъ, по парадному. Гости сели за столъ и стали преисправно кушать. Гранде былъ важенъ и задумчивъ, Шарль молчаливъ, Евгенiя ничего не говорила, г-жа Гранде не сказала ничего лишняго, такъ, что обедъ былъ настоящей монастырской трапезой.

Когда встали изъ-за стола Шарль сказалъ дяде и тетке:

— Позвольте мне уйти въ мою комнату; мне нужно заняться долгой перепиской…

— Ступай, ступай, племянничекъ.

Потомъ, когда чудакъ разсчиталъ по пальцамъ время, нужное Шарлю, чтобы дойти въ свою комнату и сесть за свои письма, чудакъ покосился на жену.

— Г-жа Гранде, что мы теперь будемъ болтать съ прiятелями, будетъ для васъ, всё сполна, чистейшая латынь. Уже семь часовъ съ половиною: пора-бы вамъ на-боковую, а? Прощай, Евгенiя. Онъ поцеловалъ дочь и обе оне вышли.

Тогда-то началась знаменитая сцена, въ которой Гранде выказалъ всю свою ловкость, искусство и навыкъ справляться съ людьми, словомъ всё то, за что ему дано было лестное прозванiе старой собаки, теми, которые попробовали его зубовъ. — Еслибы старый меръ города Сомюра былъ честолюбивъ, еслибы при томъ ему помогли обстоятельства, доведя его до высшихъ степеней государственной администрацiи, то, безспорно, Гранде оказалъ-бы много пользы отечеству, когда-бы для него употребилъ хоть половину своей ловкости и сметливости. Впрочемъ, можетъ-быть, чудакъ былъ рожденъ дивить только свой муравейникъ; можетъ-быть, съ умами случается тоже, что и съ некоторыми животными — безплодiе въ другихъ климатахъ.

— Го-госпо-одинъ П-п-резидентъ! вы го-ого-ворили, что банк-банк-банк-рутство….

Притворное заиканье старика, которому почти все верили за долголетiе и естественность, также, какъ и глухота, на которую онъ жаловался по-временамъ, въ сырую погоду, было такъ несносно въ эту минуту нетерпеливымъ, любопытнымъ Крюшо, что они невольно, въ комическомъ нетерпенiи, ломались, гримасничали и поводили губами, какъ будто-бы хотели проговорить фразу, завязшую на зубахъ старика. Здесь необходимо разсказать исторiю заиканья и глухоты господина Гранде.

Никто, въ целой провинцiи, не выговаривалъ и не слышалъ лучше старика Гранде. — Когда-то, не-смотря на всю свою хитрость и лукавство, скряга былъ оплутованъ однимъ жидомъ. — Во-время торга, жидъ подносилъ руку къ своему уху такъ натурально, и такъ ловко заикался, что Гранде изъ состраданiя, подобно обоимъ Крюшо, началъ сначала пошевеливать губами, потомъ помогать жиду, подсказывать слова, фразы, а наконецъ началъ совсемъ говорить вместо жида, началъ самъ съ собой торговаться вместо жида, самъ изъ Гранде обратился въ проклятаго жида. — Странный бой, изъ котораго первый разъ въ жизни своей старикъ вышелъ не победителемъ, а побежденнымъ. Но, потерявъ барышъ, Гранде разсчолъ, что онъ не въ-убытке, что онъ лишь дорогонько заплатилъ за урокъ, но урокомъ положилъ воспользоваться непременно, при случае.

Посему случаю чудакъ кончилъ темъ, что благословилъ жида отъ чистаго сердца, научившись у него искусству утомлять противника, заставлять его говорить за себя, а следовательно, сбиваться съ собственнаго плана, съ собственныхъ мыслей. Никогда еще не представлялось ему более удобнаго случая развернуться вполне, показать въ полной силе свои таланты по-части заикальнаго искусства и глухоты, какъ теперь. Во-первыхъ ему не хотелось ясно высказаться; во-вторыхъ ему самому хотелось управлять разговоромъ; наконецъ, въ-третьихъ скрыть отъ своихъ слушателей свои настоящiя намеренiя.

— Господинъ де-Бон-бон-бон-бонфонъ….

Въ целые три года второй разъ посулилъ теперь Гранде Президенту — де-Бонфона. Президентъ думалъ, что старикъ, по-крайней-мере, хочетъ теперь предложить ему руку своей дочери.

— Такъ вы говорили, что банк-банк-банк-рутства могли-бы быть уничтожены….

— Могутъ-быть уничтожены коммерческими судами; да, это случается почти каждый день, перебилъ Президентъ, подхвативъ оборвавшуюся идею Гранде и думая, что совершенно угадалъ ее. — Слушайте!

— Слушаю, смиренно отвечалъ хитрецъ, смеясь внутренно, какъ дитя надъ учителемъ своимъ въ школе.

— Вотъ положимъ, что человекъ почтенный и уважаемый, какъ вашъ покойный братецъ въ Париже.

— Мой братъ! а? да, да, ну!

— Вотъ если такой человекъ видитъ неминуемое паденiе своего дома….

— Па-а-аденiе, вы говорите — па-па-денiе?…

— Да; и когда банкрутство неотразимо, то коммерческiй судъ (слушайте хорошенько), тотъ коммерческiй судъ, отъ котораго онъ ближайшимъ образомъ зависитъ, имеетъ право назначить, для затушенiя непрiятностей, переговорщиковъ. Переговаривать и торговаться, еще не значитъ обанкрутиться, понимаете? банкрутъ обезславленъ, а этотъ остается честнымъ человекомъ.

— Ра-разумеется э-это-то лучше, еслибы то-только дороже не с-с-с-стои-ло.

— Да! но сговариваться можно и безъ коммерческаго суда. Напримеръ, какъ объявляется банкрутство? сказалъ президентъ, растирая пальцами щепоточку табаку.

— Да-да-я и-и не-не знаю, проговорилъ Гранде.

— Во-первыхъ, началъ Президентъ: сложенiемъ баланса въ судейскую канцелярiю, что делается или черезъ самого купца, или черезъ его уполномоченнаго; — во-вторыхъ показанiями и доносами кредиторовъ. — Такъ если самъ негоцiантъ не выдаетъ своего баланса, если ни одинъ кредиторъ не объявляетъ вышесказаннаго негоцiанта банкрутомъ, такъ что-же можетъ выйти изъ такого хода вещей?

— Ну, да, да! что-же выйдетъ?

— Тогда его семейство, его представители, наследники, или даже самъ негоцiантъ, если онъ не умеръ, или друзья, у которыхъ онъ спрятанъ, начинаютъ за него переговаривать и торговаться съ кредиторами. — Можетъ-быть, вы желаете устроить дела вашего покойнаго брата? спросилъ старика Президентъ.

— Ахъ! другъ Гранде, закричалъ нотарiусъ: какъ это будетъ прекрасно, благородно! Вы докажете, что есть истинное благородство въ нашей провинцiи, когда вы спасете свое имя отъ позора, потому-что здесь страдаетъ и ваше имя, Гранде… О! вы будете тогда, вы будете…

— Великодушнымъ человекомъ! закричалъ Президентъ, перебивая своего дядю.

— Да, конечно, мой б-б-ратъ на-назывался Гранде, также, какъ и я. Э-это п-правда! — Не-не-скажу-жу нетъ. И э-это бу-будетъ поле-езно моему пле-пле-племяннику во всехъ отноше-шенiяхъ. — Но мы по-посмотримъ… Я не-не знаю э-этихъ па-па-рижскихъ собакъ… Я-я въ Со-сомюре… са-сами зна-аете! У-у ме-ня ви-вино, лу-луга, за.. занятiя; я никогда къ тому-же не писалъ векселей; что такое ве-вексель? У-у меня м-много этой бу-бумаги, а самъ я не не… пи… пи… сывалъ ихъ ни-и-икогда, да и небу… у… ду… Во-вотъ и всё! Я слы-слышалъ, что можно купить би-би-би-леты.

— Да, да; можно купить векселя на бирже, давъ столько-то на сто. Поняли?

Гранде поморщился и приложилъ ладонь къ уху; Президентъ повторилъ.

— Да, да-ведь мно-ного заботы! Въ мо-мои лета, что я ту-тутъ по… нимаю! Я долженъ смотреть за по… по… лями. Что соберешь съ нихъ, такъ темъ и заплатишь, а… сбо… боры п-прежде всего. У меня теперь преза-занимате-тельныя дела въ Фру… фру… фруафонде. — Я, я не могу о-оставить дома для всей этой чер-чер-чертовщины, въ которой я ничего не с-смыслю. А вы-вы говорите, что-о мне нужно бы-быть въ Па-париже. А разве мо-можно быть въ двухъ места… тахъ, ка-какъ пти-ти-ти-тичка?…

— А! понимаю, закричалъ нотарiусъ. Гранде! у васъ есть друзья, верные, старые друзья, они васъ не выдадутъ.

— Да ну-же, ну-же, думалъ старикъ, решайтесь, дураки.

— Такъ если кто-нибудь поедетъ за васъ въ Парижъ, — отыщетъ главныхъ кредиторовъ вашего брата, и скажетъ…

— Ми-и-инутку! прервалъ чудакъ: Что-о такое скажетъ? Что-то-нибудь такое: Господинъ Г-Гранде та-такой-то, го-господинъ Г-г… ран-де сякой-то! лю-любитъ ббрата. Хохо-хорошо тор-тор-торгуетъ. Не объявляете банк-банкрутства; соберитесь и на-на-значьте сами отъ себя у-у-полномм-моченныхъ и пер-пере-переговорщиковъ. Тогда старикъ Г-Гранде по-по-посмотритъ. — Ва-вамъ же будетъ вы-выгоднее, чемъ напу-пу-стить полиц-ц-цейскихъ. — Не-не-не-такъ-ли?

— Именно такъ, отвечалъ Президентъ.

— По-потому, что вы видите-ли, го-господинъ де-Бо-бо-бо-бо-бонфонъ, нужно сначала по-посмотреть а-а-а-а… потомъ уже реш… шиться. Кто не можетъ, такъ тому и нельзя. Не-нену-ужно разоряться, забирать-ся с-сверхъ си-силъ. Та, та, такъ-ли?

— Разумеется, сказалъ Президентъ: я думаю, что за известную сумму, разомъ выплаченную, можно очень-скоро сойтись съ кредиторами и выкупить бумаги. Покаместь банкрутство необъявлено, а вы скупили векселя, бумаги у васъ въ рукахъ, то вы спасены, дело обделали ловко, сами не замарались и белы, какъ снегъ.

— Какъ снегъ, сказалъ Гранде, приставляя руку къ своему уху: какъ снегъ?… Ч-ч-что-то такое сне-гъ? я в-васъ не-не понимаю.

— Такъ слушайте-же меня, прокричалъ ему взбешонный Президентъ.

— Да-съ, слушаю.

— Всякое дело товаръ, у котораго своя цена. Такъ определяетъ Iеремiя Бентамъ, говоря о ростовщикахъ. Знаменитый публицистъ доказалъ, что предразсудокъ, преследующiй ростовщиковъ — сущiй вздоръ.

— Yes, отвечалъ чудакъ.

— Итакъ примемъ по Бентаму, что деньги тоже товаръ, и что ихъ заменяетъ тотъ-же товаръ. Следовательно, если векселя, естественно подверженные влiянiю торговыхъ оборотовъ, плодятся или исчезаютъ на бирже, дорожаютъ или дешевеютъ, то коммерческiй судъ можетъ решить… Ну, ведь вотъ я-то дуракъ! толкую еще!

Да вы, просто, можете скупить векселя вашего брата съ уступкою 75 процентовъ на сто, то-есть, всего-то по 25!

— Его зовутъ Iеремiя Бентамъ?… А-а-а-нгличанинъ?

— Этотъ Iеремiя поплачетъ за насъ въ этомъ деле, а насъ спасетъ отъ лишнихъ слезъ, сказалъ, смеясь, нотарiусъ.

— Э-эти Англичане не совсемъ глу-глупы; такъ, если следуя Бе-ентаму, ве-ве-векселя мо-мо-его бррата стоютъ… и… или нетъ или да… я… я я говорю, что-то такъ это-то ясно, к-кредиторы бу-будутъ, не-не-нетъ не будутъ… П-п-право не-не понимаю.

— Дайте я вамъ объясню все это, сказалъ Президентъ. — Если у васъ въ рукахъ все векселя на домъ покойнаго Гранде, то братъ вашъ или его наследники не должны никому ничего. Такъ?

— Та-такъ, повторилъ Гранде.

— Теперь, если векселя вашего брата разойдутся на бирже, будутъ продаваться (продаваться, заметьте это слово) съ значительною уступкою, и если кто изъ друзей вашихъ пройдетъ мимо, поторгуется да купитъ, то кредиторы, продавъ векселя добровольно, такимъ образомъ отказываются отъ всехъ своихъ требованiй на домъ Гранде парижскаго?

— П-правда! де-дела делами, сказалъ бочаръ: это-то такъ… Но вы по-понимаете, что-то это тт-т-трудно. У меня нетъ ни де-денегъ, ни времени.

— Разумеется, вамъ нельзя самимъ. Ну, такъ я къ вашимъ услугамъ; я поеду за васъ въ Парижъ (обойдется въ пустяки, — мы сделаемъ маленькiй счотецъ). Я поговорю съ кредиторами, прижму ихъ и все дело уладится, разумеется, съ подбавкою вещественнаго къ переговорамъ и срочному платежу, который мы имъ обещаемъ: все это чтобы выкупить векселя.

— Но, но, но, у-увидимъ; я я не хочу, я я не могу пуститься въ де-дело безъ, безъ… пони-понимаете…. Это-то такъ. У меня и теперь го-голова разболелась оттого, что вы та-тамъ наговорили. Это пе-первый разъ въ жизни, что-то я связываюсь съ зако-конами.

— Правда, правда, вы беззаконникъ.

— Я, я, я бедный виногра-градчикъ, и не совсемъ васъ понимаю. Нужно-бы еще разъ по-по-по…

— Такъ слушайте-же, сказалъ Президентъ, и хотелъ начать сначала, но дядя остановилъ его.

— Племянникъ, закричалъ нотарiусъ, покачивая головою.

— Что такое, дядюшка?

— Оставь въ покое господина Гранде; пусть онъ самъ объяснитъ свои намеренiя. Это вещь нешуточная, и нашъ другъ…

Тутъ стукъ молотка возвестилъ о прибытiи де-Грассеновъ; входъ и взаимныя затемъ приветствiя не дали времени Крюшо окончить своей речи. Нотарiусъ былъ впрочемъ весьма-доволенъ, что ему помешали. Онъ виделъ, какъ Гранде бросалъ на него свирепые взгляды; онъ предузнавалъ грозу по судорожному движенiю его мускуловъ и шишки на носу его. Благоразумный нотарiусъ во-первыхъ, находилъ неприличнымъ для Президента суда первой инстанцiи ехать въ Парижъ, чтобы возиться съ кредиторами господина Гранде, и вдаваться въ дело не совсемъ-то праведное. Наконецъ Гранде еще не сказалъ ни полслова, не изъявилъ ни малейшаго желанiя, хоть что-нибудь заплатить; вотъ почему онъ внутренно содрогался, видя, какъ неосторожно племянникъ его протягиваетъ шею въ петлю. Только-что вошли де-Грассены, онъ незаметно толкнулъ Президента и отвелъ его въ-сторону, въ амбразуру окна.

— Полно, не горячись, племянникъ. Ты и такъ довольно себя высказалъ; тебя ослепляетъ желанiе богатой невесты. Но ненужно и ходить съ завязанными глазами. Теперь я проведу судно сквозь отмелей, а ты только исподволь помогай маневру. Ну, твое-ли дело, тебе, Президенту суда первой инстанцiи, ввязываться въ такую двусмысленную роль?…

Но онъ не кончилъ: говоря, онъ слышалъ всё, и, следовательно, слышалъ слова де-Грассена:

— Мы слышали, Гранде, ужасное несчастiе, постигшее домъ Вильгельма Гранде, и смерть его. Мы пришли сюда изъявить вамъ все дружеское участiе и соболезнованiе, которое принимаемъ въ этомъ деле.

— Другаго несчастiя нетъ, какъ только смерть г-на Гранде младшаго, перебилъ нотарiусъ. Да и это горе тоже не случилось-бы, еслибъ Вильгельмъ Гранде заблаговременно обратился къ почтенному другу нашему, своему брату. Нашъ другъ благороденъ и великодушенъ; онъ хочетъ заплатить долги покойника. Президентъ, мой племянникъ, предлагаетъ ему во избежанiе судебныхъ издержекъ и мытарствъ, отправиться за него въ Парижъ, уговорить кредиторовъ, и всё устроить и уладить, какъ следуетъ.

Де-Грассены были изумлены словами Крюшо, подкрепленными мимикою старика, преспокойно и самодовольно поглаживавшаго свой подбородокъ; де-Грассены почти всю дорогу толковали о скупости Гранде-сомюрскаго, и обвиняли его едва-ли не въ братоубiйстве.

— Неужели! о, я предчувствовалъ это, закричалъ де-Грассенъ. Жена! а? что я тебе говорилъ дорогою? Да! повторяю, нашъ другъ Гранде честенъ, великодушенъ; онъ не потерпитъ малейшаго пятна на своемъ честномъ имени! Что богатство безчестiя! Прекрасно, прекрасно Гранде. Я старый солдатъ, я не притворщикъ, я прямъ! Это превосходно, Гранде, да! превосходно!

— И и пре-превосходно и до-орого, отвечалъ старикъ, покаместъ банкиръ съ жаромъ трясъ его руку.

— Но знаете-ли мой другъ, это дело — прошу извиненiя у господина Крюшо — это дело чисто торговое; нужно человека, знающаго, деловаго, купца. Нужно, чтобы онъ зналъ разсчитывать, не даваться въ просакъ, и, если нужно, повернуть дело по-своему. Я на-дняхъ еду въ Парижъ по собственному делу, и, право, я не прочь, я возьмусь устроить и ваше.

— Да я бы-бы и самъ не прочь; то-только не не хочу рисковать, нужно по-о-осторожнее. А вотъ господинъ Президентъ ужъ и денегъ у меня просилъ на дорогу. Последнее старикъ произнесъ не заикаясь.

— А я-бы и сама заплатила за одно удовольствiе побывать въ Париже! сказала госпожа де-Грассенъ и мигнула своему мужу, давая знать, чтобы онъ во-что-бы то ни стало отбилъ порученiе; потомъ она насмешливо взглянула на обоихъ Крюшо, у которыхъ вытянулись лица.

Гранде схватилъ де-Грассена за пуговицу и потащилъ его въ уголъ.

— Разумеется, я гораздо-больше доверяю вамъ, чемъ Президенту. Кроме того есть кое-что и другое. Мне нужно купить несколько тысячь франковъ доходу въ государственномъ банке, а не хочется давать более восьмидесяти за сто. Говорятъ, что черезъ месяцъ будетъ уже поздно. Такъ вы мне обделаете это? а?

— Такъ, стало-быть, всего-то и дела, что купить вамъ несколько тысячь франковъ….

— Правда не много для начала. Между нами сказать, я хочу вести дела въ тайне. Въ месяцъ-то вы, верно, всё обделаете, а? Только не говорите ничего Крюшо; они, пожалуй, обидятся. Кстати, ужъ въ Париже вы заглянете и въ дела моего бедняжки племянника.

— Хорошо, хорошо! Я завтра-же возьму почтовыхъ лошадей, сказалъ громко де-Грассенъ, — и къ вамъ зайду за последними наставленiями въ…. въ которомъ часу?

— Въ пять часовъ передъ обедомъ, сказалъ бочаръ, потирая руки.

Соперники остались еще несколько времени у Гранде.

После некотораго молчанiя, де-Грассенъ потрепалъ по плечу старика и сказалъ ему:

— Хорошо иметь такихъ родственниковъ, какъ вы, Гранде.

— Да, вотъ что, отвечалъ бочаръ, я добрый семьянинъ, хоть и не темъ кажусь. Я любилъ брата… готовъ доказать, что люблю… да ведь это будетъ дорого стоить….

— Прощайте Гранде, сказалъ банкиръ, къ-счастiю остановивъ его на недоконченной фразе: такъ-какъ я теперь спешу, то есть кое-какiя делишки дома.

— Хорошо, хорошо. Я самъ хочу пообсудить еще кое-что, касательно того, о чомъ говорилъ съ вами, и удаляюсь въ свою палату совещанiй, по выраженiю господина Президента Крюшо.

— Ага! я уже теперь не де-Бонфонъ, подумалъ убитый Президентъ, и лицо его выразило недовольную мину судьи, утомленнаго въ своихъ судейскихъ креслахъ.

Предводители обеихъ партiй отправились вместе. Ни те, ни другiе не упоминали уже более о недавнемъ предательстве Гранде, но выпытывали другъ у друга, что затеялъ теперь старикъ; потому-что изъ нихъ никто не понималъ его.

— Не зайдете-ли вы съ нами къ госпоже Дорюнваль, господа? сказалъ де-Грассенъ, обращаясь къ нотарiусу.

— Мы будемъ къ ней попозже; а теперь, съ позволенiя дядюшки, я зайду сперва къ госпоже де-Грибокуръ….

— Такъ до свиданiя-же, господа, сказала госпожа де-Грассенъ.

Когда Крюшо отошли на несколько шаговъ, Адольфъ де-Грассенъ сказалъ отцу:

— Надули этихъ Крюшо; они съ порядочнымъ носомъ!

— Полно, Адольфъ, отвечала г-жа де-Грассенъ: они еще могутъ услышать; да къ-тому-же, мой милый, ты говоришь, какъ настоящiй школьникъ…

— Что дядюшка, закричалъ Президентъ въ свою очередь: началось съ де-Бонфона, а свели на Президента Крюшо.

— Знаю, знаю, братецъ, отвечалъ ему дядя. Де-Грассены торжествуютъ, да пусть ихъ! ужъ и ты то братецъ толковалъ, толковалъ… Пускай де-Грассены верятъ, какъ дураки въ его «увидимъ». Будь покоенъ, другъ мой; ты женишься на Евгенiи!

Въ минуту слухъ о великодушномъ поступке Гранде распространился уже въ трехъ домахъ.

Въ целомъ городе только и говорили, что о примерномъ братолюбiи старика, и всякiй отъ чистаго сердца простилъ ему недавнее вероломство, удивляясь мнимой честности и великодушiю. Минутный энтузiазмъ есть элементъ французскаго характера. Неужели общества, народы, словомъ, всё собирательное лишено памяти?

Когда Гранде затворилъ за гостями дверь, то кликнулъ свою верную Нанету.

— Не спускай собаки, да и сама не ложись! Нужно работать. Въ одиннадцать часовъ Корнулье прiедетъ за мной изъ Фруафонда. Жди его; отопри ему поскорее, чтобы онъ не стучался долго: во-первыхъ полицiя запрещаетъ шуметь по-ночамъ, а во-вторыхъ никто и знать не долженъ, что я уезжаю.

Сказавъ это, Гранде поднялся въ свою лабораторiю, и Нанета услышала, какъ старикъ рылся, ходилъ, считалъ. Онъ работалъ осторожно и тихо, чтобы не разбудить жены и дочери, а главное, спастись отъ любопытства племянника, котораго проклиналъ онъ сквозь зубы, увидя светъ въ его комнате.

Въ полночь Евгенiя, мечтавшая о Шарле, вдругъ услышала стонъ, и ей показалось, что это изъ его комнаты. Ужъ не убился-ли онъ? онъ былъ такой бледный и мрачный… Въ-мигъ накинула она чепчикъ, завернулась въ мантилью и хотела выйти. Но ее прiостановилъ светъ, проникавшiй сквозь щели дверей ея комнаты; скоро она ободрилась, услышавъ тяжолую походку Нанеты, и голосъ ея, вместе съ шумомъ и ржанiемъ приведенныхъ лошадей.

— Ужъ не увозятъ-ли Шарля, не уезжаетъ ли онъ? подумала Евгенiя и осторожно отворила дверь въ корридоръ.

Она вздрогнула, встретивъ взглядъ отца, взглядъ озабоченный, холодный, разсеянный. Старикъ и Нанета держали на плечахъ толстое коромысло, къ которому на канате былъ прикрепленъ небольшой бочонокъ, работы самого Гранде, въ часы отдохновенiя или безделья.

— Дева Пречистая! да сколько-же это веситъ? сказала Нанета почти шопотомъ.

— Да жаль, душа моя, что всё медь, отвечалъ старикъ: берегись, не задень свечки.

Сцена была освещена однимъ сальнымъ огаркомъ, поставленнымъ на лестнице.

— Съ тобой-ли пистолеты, Корнулье? спросилъ Гранде у своего лесничаго.

— Нетъ, сударь! да чего тутъ и бояться-то? ведь не деньги.

— Разумеется, разумеется, ничего.

— Къ тому-же я повезу васъ скоро; кони знатные! для васъ, сударь, выбрали что ни есть лучшихъ лошадей.

— Хорошо, хорошо; а ты-же сказалъ имъ, куда мы едемъ.

— Да я и самъ-то не зналъ, сударь.

— Хорошо, хорошо! а крепка-ли повозка?

— Повозка то крепка-ли? Еще-бы, сударь! Да въ ней хоть три тысячи можно увезти медью. Сколько въ вашихъ боченкахъ-то?

— Я по весу узнала, сказала Нанета: здесь верныхъ тысяча-восемьсотъ франковъ.

— Замолчишь-ли ты, Нанета! Жене скажешь, что я отправился въ деревню. Къ обеду я возвращусь. Живее, живее, Корнулье! Къ девяти часамъ нужно быть въ Анжере.

Повозка покатилась, Нанета заперла ворота, спустила собаку, и улеглась.

Въ городе никто не зналъ ни про отъездъ, ни про цель путешествiя старика Гранде, потому что скряга былъ остороженъ донельзя. Въ доме его никто и копейки не видалъ, а между-темъ въ доме были кучи золота. Услышавъ утромъ на пристани, что золото вздорожало въ цене, въ-следствiе большаго требованiя въ Нанте, и что партiя спекулянтовъ скупаетъ его въ Анжере, бочаръ захлопоталъ, занялъ лошадей у своихъ фермеровъ и отправился ночью продавать свое золото на банковые билеты, которыми уже онъ распорядился на покупку доходовъ съ государственнаго банка.

— Батюшка уезжаетъ, подумала Евгенiя, видевшая и слышавшая всё съ своей лестницы.

Скоро тишина воцарилась по-прежнему; шумъ колесъ отъезжающей повозки затихалъ мало-по-малу и наконецъ затихъ совершенно; тогда Евгенiя услышала опять тихiй стонъ; тонкая струя света шла изъ комнаты Шарля и, прорезывая тьму, лилась на перила лестницы.

— Онъ тоскуетъ, подумала Евгенiя, и взбежала на-верхъ.

Второе стенанiе заставило ее дойти до самой комнаты Шарля, въ которую дверь была полуотворена. Евгенiя отворила еще более. Шарль спалъ въ своихъ креслахъ; голова его склонилась на грудь, перо выпало изъ свесившейся руки его. Прерывистое, тяжолое дыханiе спящаго устрашило Евгенiю; она быстро вошла въ комнату. Верно, онъ очень усталъ, подумала Евгенiя, взглянувъ на дюжину запечатанныхъ писемъ, на которыхъ она прочла лишь адрессы: Г-ну Жану Роберту, седельщику, Господину Бюиссону, портному.

— Онъ устроиваетъ дела свои; онъ скоро, стало-быть, уезжаетъ.

Вдругъ взоры ея остановились на двухъ незапечатанныхъ письмахъ; одно изъ нихъ начиналось словами:

— «Безценная Анета!»

Евгенiя едва не упала въ обморокъ. Ноги ея приросли къ полу.

— Его Анета! Онъ любитъ, онъ любимъ!! о, нетъ, нетъ более надежды! — Что-же онъ ей такое пишетъ?

Всё это разомъ пробежало въ уме ея. Слова, прочитанныя ею, блистали огненными буквами въ ея глазахъ. Она видела, читала всюду слова эти: на столе, на стенахъ, на полу….

— Какъ! забыть теперь все! отказаться отъ всехъ надеждъ! Я уйду, я не прочту; нетъ, нетъ! О, еслибы я могла прочитать эти письма….

Она взглянула на Шарля, взяла его за голову и нежно, заботливо приподняла ее на спинку креселъ. — Какъ дитя, принималъ Шарль ея попеченiя, какъ дитя отъ заботливой матери, не пробуждаясь отъ привычныхъ ласкъ ея. — И какъ мать ходила за нимъ Евгенiя, бережно приподняла она свесившуюся руку его, и поцеловала его волосы.

«Безценная Анета…» Какой-то демонъ шепталъ ей слова эти.

— Я прочту это письмо; я знаю, что это будетъ дурно….

Благородная гордость заговорила въ ней. Евгенiя отвернула голову отъ роковаго письма. Это была первая борьба добра и зла въ ея сердце; до-сихъ-поръ она не краснела ни за какой поступокъ свой, но страсть и ревность превозмогли; она читала, читала и не могла оторваться. — При каждомъ слове сердце кипело и билось въ ней — сильнее, и сильнее, и мучительнее чувствовала она боль въ бешеномъ припадке ревности.

«Моя безценная Анета! Ничто не могло-бы меня разлучить съ тобою, но несчастiе разразилось надъ головою моею, несчастiе, никемъ непредвиденное: мой отецъ застрелился, я лишился моего богатства. — Я сирота, и по-образу воспитанiя моего — ребенокъ, но я долженъ выдти победителемъ изъ глубокой бездны, куда ввергла меня судьба моя.

Я всю ночь эту размышлялъ и разсчитывалъ. Если оставить Францiю съ именемъ незапятнаннымъ, на что я решился уже, то у меня не останется и ста франковъ на то, чтобы начать новую жизнь, попробовать счастiя въ другой части света, въ Индiи. Да, бедная моя, я еду туда, где убiйственнее климатъ, где смерть вернее и скорее. — Я не въ-силахъ остаться въ Париже. — Я не смогу перенесть хладнокровно обидъ, оскорбленiй, тайныхъ или явныхъ, холодности, которыми заклеймятъ нищаго, сына банкрута. Боже мой! быть должнымъ три миллiона!… но не пройдетъ и пяти дней, какъ я буду убитъ на дуэли. Я не возвращусь въ Парижъ. Даже твоя любовь, твоя неж-ная, чистая любовь не въ-силахъ будетъ меня завлечь туда. О другъ мой! Дочего я дожилъ? У меня даже нетъ такой суммы, чтобы прилететь къ тебе, и у ногъ твоихъ вымолить последнiй, прощальный поцелуй, въ которомъ-бы я могъ почерпнуть силу, бодрость, — въ чомъ я такъ нуждаюсь теперь.»

— Бедный Шарль, прошептала Евгенiя, отирая слезы свои: я хорошо сделала, что прочла письмо это. У меня есть золото, я всё отдамъ ему.

Она читала далее:

«Я не зналъ до-сихъ-поръ, что такое бедность. У меня осталось еще сто луидоровъ на переездъ въ Индiю, но ни копейки для того, чтобы обзавестись всемъ нужнымъ. — Но-что я? Нетъ; у меня нетъ ни одного луидора; тогда начну считать, когда заплачу долги свои. Если у меня ничего не останется, то я дойду пешкомъ до Нанта, и тамъ определюсь на корабль простымъ матросомъ, начну новую жизнь. — Съ самаго сегодняшняго утра, я хладнокровно началъ смотреть на мое будущее. — Да, моя будущность ужасна, ужаснее, чемъ у последняго несчастливца. Избалованный матерью, меня обожавшею, любимый лучшимъ изъ отцовъ, встретивъ въ весне своей тебя, милая Анета, я, я былъ знакомъ только съ однимъ счастiемъ, рвалъ одни цветы на поле жизни! Но несуждено было мне быть счастливымъ!… Однако я благодарю природу, чувствуя теперь въ себе силы и мужества более, нежели я надеялся, нежели можно было надеяться беззаботному счастливцу, какъ я, любимцу прелестнейшей женщины, избалованному счастiемъ семейнымъ, котораго все желанiя были закономъ для несравненнаго отца…. О! батюшка, батюшка! Его нетъ, его нетъ более на свете!

Я размыслилъ хладнокровно о своемъ положенiи и о твоемъ также, безценная Анета! Я постарелъ въ эти сутки. Безценный другъ мой! ежелибы ты пожелала не разставаться со мною, еслибы ты даже пожертвовала для меня всемъ, всеми наслажденiями своими, туалетомъ, ложею въ Опере, то и тогда мы не имели-бы достаточныхъ средствъ для жизни нашей; но я не въ состоянiи принять подобной жертвы…. Намъ нужно разстаться, Анета, и разстаться съ сего-же дня на-веки.»

— Онъ оставляетъ ее! Боже, столько счастья!

Евгенiя вспрыгнула отъ радости, но вдругъ побледнела отъ-ужасу: Шарль пошевелился; но къ-счастiю ея онъ заснулъ опять: она продолжала:

«Когда возвращусь я? Я не знаю. Европеецъ стареется скоро въ климате индейскомъ, особенно Европеецъ работящiй. — Положимъ, я возвращусь черезъ десять летъ. Твоей дочери тогда будетъ восемнадцать, она будетъ подругой твоей и твоимъ соглядатаемъ. — Для тебя жизнь будетъ ужасна, и дочь, родная дочь ненавистна. — Мы видали примеры, знаемъ, какъ безпощаденъ светъ, какъ безпощадны родныя дети наши; итакъ воспользуемся нашей опытностiю. — Храни въ глубине душевной прекрасное воспоминанiе четырехлетняго блаженства, и будь мне верна, если можешь. Я не могу, я не смею даже требовать этого, милая Анета, потому-что самъ долженъ смотреть другимъ взглядомъ на жизнь свою. — Я долженъ думать о женитьбе, это необходимо въ теперешней жизни моей, и признаюсь тебе, что здесь, въ Сомюре, въ доме стараго дяди моего, я нашолъ девушку, мою кузину, которой характеръ и наружность даже тебе-бы понравились. Къ-тому-же кажется у ней есть»….

Здесь Шарль остановился.

— Верно, онъ очень усталъ, когда не докончилъ письма своего, подумала Евгенiя.

И она его оправдывала! Но могло-ли это невинное созданiе заметить тонкую холодность, разлитую въ каждой строчке письма этого? Для девушекъ, подобныхъ Евгенiи, всё сiяетъ, всё блеститъ любовью, когда забьется она въ ея собственномъ сердце. — Тогда они окружены какимъ-то небеснымъ сiянiемъ; торжественно тиха душа ихъ; и оне верятъ въ любовь, оне верятъ въ любовника, верятъ, что и его душа также светла, также чиста, также полна любовью. Заблужденiя женщины происходятъ, и почти всегда, отъ ея ненарушимой веры въ добро и справедливость. Слова: «Безценная Анета» звенели страстнымъ, волшебнымъ лепетомъ для ея слуха, и пронзали ея душу, какъ некогда въ детстве святые звуки, «Venite adoremus», органа соборной ихъ церкви. Наконецъ и благородная чувствительность Шарля, слезы его на гробе отца, выказывали чистоту и невинность сердца; все это очаровываетъ молодыхъ девушекъ.

Могла-ли она понять, что если Шарль действительно оплакиваетъ отца своего, могла-ли она понять, что сожаленiе это шло нестолько отъ чистаго, уязвленнаго сердца, сколько отъ воспоминанiй отцовской доброты, отцовскаго баловства. Видя, съ какимъ нетерпенiемъ отецъ и мать его наперерывъ старались утолять его малейшiя прихоти и желанiя, ему некогда было разсуждать и разсчитывать, какъ делаетъ это бездна парижскихъ молодыхъ людей, увлеченныхъ вихремъ роскоши и моды, и лишенныхъ средствъ утолять свои желанiя и страсти; эти молодые люди разсчитываютъ обыкновенно на смерть своихъ родителей. — Отецъ Шарля былъ неженъ и добръ къ своему сыну до такой степени, что успелъ вложить въ его сердце любовь непритворную, истинную.

И хотя Шарль былъ еще дитя — но Парижанинъ, уже заразившiйся заразою нравовъ парижскихъ, даже влiянiемъ самой Анеты на свой характеръ; онъ зналъ светъ довольно-хорошо, и сердцемъ былъ уже старикъ, прикрытый цветущею маскою молодости. Много перенялъ и усвоилъ онъ въ томъ обществе, въ кругу такихъ людей, где часто въ одинъ вечеръ, въ дружескихъ собранiяхъ, словами, совершается более преступленiй, нежели сколько разбираетъ ихъ судiя въ своихъ заседанiяхъ; и где острота убиваетъ великую идею, где силенъ тотъ, кто умеетъ жить, — а уметь жить значитъ не верить ни въ чувства, ни въ людей, ни даже въ то, что есть действительно. Уметь жить значитъ уметь жить на чужой счотъ, уклоняться и гнуться отъ беды, ничему не удивляться, ни красотамъ искусства, ни поступкамъ великихъ людей, и обожать одного идола — самого-себя.

Въ промежуткахъ между шутками и любовiю, Анета учила его мыслить серьёзно. — Играя его кудрями, говорила съ нимъ о будущности, и свивая и развивая ихъ, высчитывала ему всю жизнь, какъ по счотамъ. — Она делала его более и более женоподобнымъ — развратъ вдвойне, но развратъ по моде, утонченный и принятой всеми.

— Вы еще ребенокъ, говорила она Шарлю: право не знаю, какъ и приняться переделывать васъ. Зачемъ вы дурно обошлись съ господиномъ Жеронтомъ? Знаю, что онъ не очень-то достоинъ вашего уваженiя; но подождите, онъ еще въ-силе; после, презирайте его въ-глаза и сколько угодно.

Шарль былъ слишкомъ-привязанъ къ обществу, слишкомъ балованъ судьбою, слишкомъ разнеженъ жизнiю, чтобы дать покой и свободу душе своей, и развить въ ней пышно и величаво благороднейшiя чувства и добродетели человеческiя. Золотыя семена, посеянныя матерью въ его сердце, не дали прекраснаго плода, будучи подавлены и заглушены разсеянностiю и развратомъ парижской жизни. Но ему было всего 21-й годъ, а въ этомъ юномъ возрасте чистота и юность души кажутся нераздельными съ чистотою и юностiю тела. Его голосъ, взглядъ, лицо, были еще послушны чувству. Самый строгiй судья, самый неумолимый законъ, самый жестокiй ростовщикъ, поколебались-бы поверить разврату и очерствелости сердца и души, смотря на чистое, юное чело Шарля, еще необезображенное морщинами.

Шарль зналъ и понималъ светскiе законы и уставы, но доселе не имелъ случая приложить ихъ къ своей жизни, и былъ непороченъ, следственно, своею неопытностiю. — Но въ сердце его уже зрелъ эгоизмъ. Законы и правила парижскаго общества были посеяны въ немъ, и ждали только случая, развиться вполне, случая когда Шарль переменитъ свою роль на жизненной сцене, и изъ зрителя великой драмы, сделается самъ актеромъ.

Почти все молодыя девушки увлекаются наружнымъ блескомъ. Какъ-же не увлечься и Евгенiи? И хотя она была не Парижанка, хотя сердце ея судило строже и осторожнее, чемъ сердце девушки въ разсеянномъ и суетливомъ круге общества, какъ было не увлечься ей, когда всё, речи, движенiя, поступки, всё въ ея Шарле дышало чувствомъ или подъ тактъ сердцу, дышало его теплотою? Наконецъ случай, злая судьба, привела Евгенiю принять на сердце свое последнiй отголосокъ, последнiй крикъ его сердца, еще юнаго и неиспорченнаго.

Кончивъ чтенiе письма этого, для нея полнаго любви и чувства, она взглянула на спящаго Шарля. — Для нея лицо его цвело еще отроческою красотою, было воспламенено вдохновенными порывами юности. Сердце ея обреклось навсегда любить его.

Потомъ она начала читать другое письмо, не останавливаясь въ своей нескромности. Но она жаждала новыхъ доказательствъ, новыхъ примеровъ благородства и возвышенности чувствъ своего друга, котораго облекла она ослепительнымъ блескомъ всего великаго и прекраснаго, какъ сделала-бы всякая любящая женщина.

«Любезный Альфонсъ! У меня нетъ более друзей въ эту минуту, но сомневаясь во всехъ, я ни мало не усомнился въ твоей дружбе. Обращаюсь къ тебе, и прошу последней дружеской услуги — заняться моими делами въ Париже и устроить ихъ для меня, какъ можно выгоднее. — Тебе, безъ-сомненiя, известно мое положенiе. У меня нетъ ничего, и я отправляюсь въ Индiю. — Вместе съ письмомъ къ тебе, отправляю письма ко всемъ, кому я долженъ. Въ письме моемъ найдешь реестръ всехъ долговъ моихъ; я сделалъ его на память. Для уплаты долговъ, вероятно, станетъ моей библiотеки, мебелей, экипажа и лошадей. Оставляю себе только одно необходимое и малоценное. Въ случае запрещенiй, я пришлю доверенность по всей форме. Пришли мне все мое оружiе. Бритона дарю тебе; никто не оценитъ достойнымъ образомъ это прекрасное животное. Робертъ окончилъ мне прекрасную дорожную карету; но еще не обилъ ее. — Уговори его, чтобы онъ взялъ ее назадъ. Если онъ не согласится, устрой такъ, чтобы честь моя нисколько не страдала. — Я проигралъ 6 луидоровъ Англичанину — отдай ему….»

Она не могла окончить.

— Милый Шарль! прошептала она, и взявъ со стола одну изъ зажжонныхъ свечей, выбежала изъ комнаты.

Придя въ свою спальню, она радостно отперла ящикъ своего коммода изъ дубоваго дерева, прекрасной работы, въ такъ-называемомъ вкусе «возрожденiя». На немъ еще виднелась королевская саламандра. — Изъ ящика вынула она туго-набитый красный кошелекъ, вышитый канителью, съ золотыми застежками, доставшiйся ей отъ покойной бабушки.

Горделиво свесила она его на рукахъ своихъ и съ наслажденiемъ стала пересчитывать свое сокровище.

Сперва отделила она 20 португальскихъ червонцевъ, вычеканенныхъ еще при Iоанне V, въ 1725 году. Они стоили, по-крайней-мере, 168 франковъ 64 сантима, какъ ценилъ ихъ старикъ отецъ. — Но настоящая цена ихъ была въ 180 франковъ, по красоте и редкости монеты.

Потомъ пять генуэзскихъ червонцевъ, ходившихъ по сту ливровъ въ Генуе, стоившихъ на обменъ 87 франковъ каждая; но для любителей, монета ценилась и во сто франковъ. Они достались Евгенiи отъ покойнаго старичка Ла-Бертельера. Далее три золотыхъ испанскихъ кадрюпля, временъ Филиппа V-го, вычеканенныхъ въ 1729 г.; подарокъ г-жи Жантили, которая каждый разъ, даря ихъ, говорила:

— Этотъ хорошенькiй червончикъ, этотъ жолтенькiй милушка стоитъ девяносто-восемь ливровъ. Береги, душенька; это красавчикъ изъ твоего сокровища.

За-темъ, и что наиболее нравилось старику Гранде (потому-что золота было въ каждой монете 23 карата) 100 голландскихъ червонцевъ, вычеканенныхъ въ 1756 году, и ходившихъ по 12 франковъ.

Собранiе медалей и редкой монеты, драгоценное для нумизматиковъ и скупыхъ: три рупiи со знаками Весовъ и пять рупiй со знаками Девы, цельныя, чистаго золота, въ двадцать-четыре карата; каждая изъ нихъ стоила 37 франковъ, 40 сантимовъ по весу; но для охотниковъ не менее 50 франковъ.

Наконецъ наполеондоръ, полученный третьяго-дня отъ отца, и небрежно брошенный Евгенiею въ красный кошелекъ.

Сокровище это состояло изъ монетъ чистенькихъ, светленькихъ, изящныхъ; старикъ Гранде часто любовался ими, часто засматривался на нихъ, и по целымъ часамъ толковалъ дочери о красоте ихъ; изъяснялъ ей ихъ редкость, чистоту обреза, блескъ поля, изящество буквъ, еще свежихъ, блистающихъ, неизглаженныхъ временемъ.

Но Евгенiя и не думала теперь объ ихъ редкости и достоинстве, не думала объ отце, не думала объ опасности вверить свое сокровище Шарлю; она думала только о нужде и бедствiяхъ его.

После несколькихъ ошибокъ въ счоте, она наконецъ добралась до итога: всего было около пяти тысячь восьмисотъ франковъ, по ходячей цене, или на охотника около двухъ тысячь экю.

При виде такого богатства, Евгенiя, какъ дитя, захлопала въ ладоши отъ радости.

Такимъ-образомъ, отецъ и дочь, каждый пересчитывали въ эту ночь свое золото: онъ поехалъ продавать свое; она бросала свое въ море любви и состраданiя.

Она вложила свое золото въ кошелекъ, взяла его, понесла наверхъ. Несчастiя Шарля заставили ее позабыть и ночь, и приличiя; но она была тверда своею совестiю, самоотверженiемъ и счастiемъ.

Въ ту минуту, какъ она переступала черезъ порогъ комнаты, держа въ одной руке свечу, въ другой кошелекъ, Шарль вдругъ проснулся, увиделъ Евгенiю и окаменелъ отъ изумленiя. Евгенiя приблизилась къ нему, поставила подсвечникъ на столъ, и сказала ему голосомъ, дрожащимъ отъ внутренняго волненiя:

— Я должна просить у васъ прощенiя въ важномъ проступке, братецъ: мне и Богъ проститъ, ежели вы простите.

— Что такое? сказалъ Шарль, протирая глаза.

— Я прочла эти письма.

Шарль вспыхнулъ.

— Какъ это сделалось?… Какъ я вошла сюда?… я не знаю, я не помню. Но я не раскаяваюсь, что прочла эти письма; они выказали мне ваше сердце, ваши чувства, и….

— И что еще? спросилъ Шарль.

— Ваши намеренiя… вашу нужду….

— Но, милая кузина…

— Стъ! тише, тише, любезный Шарль; вы всехъ разбудите. Вотъ, сказала она, развязывая кошелекъ, вотъ что успела сберечь бедная девушка, которая, право, ни въ чомъ не нуждается; Шарль, примите это. Еще сегодня я не понимала, я не знала цены деньгамъ; но теперь я знаю: деньги только средство, больше ничего. Вы мне братъ, почти братъ; вы можете взять въ-займы у сестры вашей.

Шарль не отвечалъ; бедная, неопытная Евгенiя не предвидела отказа.

— Что-жъ? спросила она.

Шарль потупилъ голову.

— Вы мне откажете? продолжала она, и сердце ея такъ билось, что Шарль могъ слышать удары его.

Нерешительность Шарля унижала Евгенiю: она понимала это; но нужда и бедность его представились снова ея сердцу. Она склонила колена.

— Я не встану до-техъ-поръ, пока вы не примете, братецъ, сказала она. Братецъ! Ради Бога отвечайте-же! Чтобъ я знала, что вы меня уважаете, что вы великодушны, что…

Благородный крикъ уязвленнаго сердца Евгенiи потрясъ душу Шарля; онъ схватилъ за руки Евгенiю, чтобы поднять ее, и горячiя слезы полились изъ глазъ его.

Евгенiя схватила кошелекъ, и высыпала на столъ свое золото.

— Да, да, не правда-ли? говорила она, и слезы радости задрожали на ея прекрасныхъ ресницахъ. О братецъ, братецъ! вы будете счастливы, вы разбогатеете. Это золото принесетъ вамъ успехи, счастiе: вы возвратите мне его когда-нибудь; притомъ вы не должны такъ много ценить этого.

Наконецъ Шарль могъ говорить.

— Да, да, Евгенiя; я-бы былъ очень-малодушенъ, не принявъ вашего дара. Впрочемъ залогъ залогомъ, доверенность доверенностiю.

— Что, что такое? сказала испуганная Евгенiя.

— Милая Евгенiя, вотъ здесь у меня….

Онъ снялъ съ коммода четыреугольный ящичекъ, въ кожаномъ футляре.

— Эта вещь мне дороже жизни моей. Этотъ ящичекъ память, подарокъ моей доброй матери. Утромъ еще, сегодня утромъ я думалъ, что еслибы мать моя могла выдти изъ гроба, утешить несчастнаго сына своего, то она сама продала-бы золото, которымъ обделанъ этотъ медальйонъ; но я не могъ, я не решался на это.

Евгенiя сжала, въ порыве сильнаго чувства, руку Шарля.

— Нетъ, продолжалъ онъ после минутнаго молчанiя: я не могу ни продать этого золота, ни рисковать потерять эту драгоценность въ путешествiи. Милая Евгенiя, сохраните этотъ залогъ. Никогда другъ не доверялъ такъ много своему другу… судите сами, Евгенiя.

Онъ вынулъ медальйонъ изъ футляра, открылъ его и показалъ удивленной Евгенiи. Работа была такъ-хороша и изящна, что придавала двойную цену золоту.

— Но это еще ничего, сказалъ онъ: вотъ что мне дороже всего на свете. Шарль пожалъ пружину.

Открылись два портрета, кисти знаменитой де-Мирбель. Они были окаймлены жемчугомъ.

— О, какая прекрасная дама! неправда-ли, это, верно, та, къ которой вы писали?

— Нетъ, это не она, сказалъ Шарль, улыбнувшись: это портретъ моей покойной матушки; вотъ портретъ и отца моего. Это ваши дядя и тетка Евгенiя; я на коленахъ умоляю васъ сохранить эти изображенiя. Золото-же пусть будетъ для васъ залогомъ въ случае моей смерти. Вы достойны сохранить эти два портрета, и я только однимъ вамъ доверяюсь, Евгенiя. Въ случае, въ несчастномъ случае Евгенiя, вы ихъ сожжоте, уничтожите, чтобы они не достались никому, не перешли въ чужiя руки…

Евгенiя молчала.

— Да, да? Не правда-ли?

Слыша слова, ею-же передъ этимъ сказанныя, она подняла на своего кузена взоръ, блистающiй страстью, глубокой любовью, взоръ влюбленной женщины. Шарль взялъ ея руку и поцеловалъ.

— Ангелъ, ангелъ, Евгенiя! не правда-ли, между нами деньги, золото — ничто. Одно святое чувство, только одна глубокая благодарность будутъ говорить теперь за мое сердце.

— Вы похожи на матушку вашу, не правда-ли? У ней былъ такой-же тихiй, нежный голосъ….

— О гораздо, несравненно нежнее!

— Это для васъ, сказала она, потупивъ взоръ свой… Но вы устали Шарль; лягте въ постель; я хочу, я требую, чтобы вы легли тотчасъ-же. До свиданiя, Шарль!

И она тихонько высвободила руку свою изъ руки своего кузена. Шарль взялъ со стола свечку, чтобы проводить Евгенiю.

Когда она пришла къ дверямъ комнаты, Шарль вскричалъ:

— О, для чего я теперь беденъ и разоренъ!

— Но мой батюшка, кажется, очень-богатъ.

— Нетъ, сестрица. Тогда не застрелился-бы братъ его; онъ, верно, не допустилъ-бы до этого; вы сами жили-бы лучше, чемъ теперь.

— Но батюшка купилъ Фруафондъ.

— А что стоитъ Фруафондъ?

— Не знаю, — но у насъ есть еще Нойе.

— Какая-нибудь ферма!

— У него виноградники и луга….

— Пустяки, сказалъ Шарль презрительно. Еслибы у отца вашего было хоть 80,000 ливровъ доходу, то вы-бы не жили въ такихъ холодныхъ, голыхъ комнатахъ.

— Ступайте-же спать, сказала Евгенiя, нежелая допустить Шарля въ свою неубранную комнату.

Шарль удалился, простившись улыбкой съ Евгенiею. Они оба заснули наконецъ; обоимъ снились почти одни и теже сны. Отрада познакомилась наконецъ съ измученнымъ сердцемъ Шарля.

Утромъ, передъ завтракомъ, г-жа Гранде съ изумленiемъ увидела свою дочь и племянника однихъ, вместе прогуливающихся въ саду, въ ожиданiи завтрака. Шарль былъ еще грустенъ, какъ человекъ, подавленный и разбитый тяжкимъ бременемъ своихъ несчастiй, какъ человекъ, измерившiй всю глубину бездны, разступившейся предъ его ногами.

— Батюшка воротится не раньше обеда, сказала Евгенiя, заметивъ безпокойство въ лице своей матери.

Легко можно было заметить по всему, по выраженiю голоса, по выраженiю лица Евгенiи, что между нею и Шарлемъ возникла тихая, нежная взаимность. — Они привязались уже другъ къ другу, всемъ сердцемъ, тогда-какъ, можетъ-быть, не успели еще испытать всей силы страсти, возникшей между ними.

Шарль оставался все утро въ зале, по-прежнему грустный и задумчивый. Мать и дочь не тревожили его молчаливой грусти. У всехъ было свое дело. Такъ-какъ Гранде уехалъ, не позаботившись о делахъ, то въ доме явилась куча разнаго народа. Красильщики, каменьщики, столяры, плотники, фермеры; одни для сделокъ по ремонтной части, другiе для уплаты за-наемъ. Госпожа Гранде и Евгенiя суетились, бегали, выслушивали безконечные объясненiя мастеровыхъ и поселянъ. Нанета складывала въ кухне нанесенные фермерами поборы. Она ничемъ не располагала самовластно, и ожидала решенiя своего господина, который обыкновенно назначалъ, что оставлять для дома, что продавать на рынке. Старый чудакъ, следуя правилу почти всехъ помещиковъ, елъ только одну гниль изъ своихъ плодовъ, а пилъ самое дешовое вино.

Около пяти часовъ, Гранде воротился изъ Анжера, имея съ собою на двадцать съ чемъ-то тысячь франковъ оставшагося золота, и бумажникъ, туго набитый векселями и банковыми билетами. Корнулье остался въ Анжере, чтобы дать вздохнуть загнаннымъ лошадямъ, после чего, не спеша, долженъ былъ возвратиться съ ними домой.

— Я сейчасъ изъ Анжера, жена, сказалъ старикъ. Есть хочется, такъ что…. обедать, скорее обедать!

Нанета закричала ему изъ кухни:

— А вы ничего не кушали со вчерашняго дня, сударь.

— Ничего, ничего, Нанета, обедать!

Супъ подали. Только-что все уселись, явился де-Грассенъ за последними наставленiями. Гранде забылъ было совсемъ о своемъ племяннике.

— Обедайте, обедайте Гранде; я не помешаю. Поболтаемъ немного. Знаете-ли, почомъ ходитъ теперь золото въ Анжере? Я сейчасъ хочу послать.

— Не посылайте, отвечалъ Гранде: и безъ вашего золота тамъ довольно; я вашъ искреннiй другъ, и не посоветую вамъ дурнаго.

— Да ведь червонецъ ходитъ 13 франковъ, 50 сантимовъ.

— Было такъ, а теперь….

— Да откуда-же такъ скоро достали столько золота?

— Я ночью ездилъ въ Анжеръ, сказалъ Гранде, понизя голосъ.

Банкиръ обомлелъ отъ изумленiя.

Потомъ они стали разговаривать тихо, ухо-на-ухо, изредка поглядывая на Шарля. Наконецъ Гранде просилъ его позаботиться о покупке двухъ-сотъ тысячь ливровъ доходу. Де-Грассенъ былъ вне себя отъ изумленiя.

— Я отправляюсь въ Парижъ, сказалъ онъ Шарлю: и если у васъ есть туда какiя-нибудь порученiя….

— Никакихъ, сударь; весьма благодаренъ вамъ, отвечалъ Шарль.

— Поблагодари-ка получше, племянничекъ. Г-нъ де-Грассенъ едетъ хлопотать о делахъ торговаго дома покойнаго Вильгельма Гранде.

— Какъ? разве еще есть надежда? спросилъ Шарль.

— Какъ? закричалъ бочаръ, съ ловко-разыгранною гордостiю: Да разве вы не племянникъ мой? Ваша честь разве не касается моей чести? Разве вы не называетесь также, какъ и я, — Гранде?

Шарль бросился къ старику, сжалъ его крепко въ своихъ объятiяхъ и быстро вышелъ изъ комнаты, побледневъ отъ внутренняго волненiя. Евгенiя съ изумленiемъ смотрела на своего отца.

— Нутка, нутка, де-Грассенъ, теперь за дела; смотрите-же, сдавите мне ихъ хорошенько.

Оба дипломата пожали другъ у друга руки.

Бочаръ проводилъ банкира до самыхъ дверей; затворивъ ихъ за нимъ, онъ воротился въ залу и велелъ Нанете принесть бутылку касси.

После того Гранде протянулся въ креслахъ.

Но слишкомъ-взволнованный недавними происшествiями, онъ вскочилъ, взглянулъ на портретъ покойнаго своего тестя Ла-Бертельера, запелъ, засвисталъ, перебирая въ тактъ ногами, выделывалъ танцовальныя па, по определенiю Нанеты.

Нанета, госпожа Гранде и Евгенiя переглянулись другъ съ другомъ. Восторженная радость стараго скряги не разъ уже ихъ пугала, когда случалось доходить до такой странной степени изступленiя.

Вечеръ прошолъ очень-скоро. Гранде заблагоразсудилъ лечь пораньше, а когда онъ ложился, такъ ужъ все должно было спать, подобно тому, какъ въ Польше, когда король Августъ пилъ, такъ ужъ вся Польша должна была быть пьяна. Нанета, Шарль и Евгенiя тоже едва на ногахъ держались отъ усталости. Что-же касается до госпожи Гранде, она спала, ела, пила, ходила, двигалась точь-въ-точь, какъ и мужъ ея. Впрочемъ, въ двухъ-часовой промежутокъ между обедомъ и сномъ, Гранде, бывшiй совершенно въ духе, наговорилъ много остротъ и поучительныхъ вещей, и все по-своему, на свой ладъ. Проглотивъ стаканъ касси, онъ сказалъ, посматривая на пустое донышко:

— Только къ губамъ приложишь — и пустъ! Вотъ вся наша жизнь; настоящее сменяется будущимъ. Золото таетъ въ карманахъ и поминутно выветривается; иначе жизнь была-бы очень-сладка; жирно-бы слишкомъ было.

И веселъ и милостивъ былъ онъ.

— Ты устала, сказалъ онъ Нанете: брось-ка свою самопрялку.

— Ну, вотъ! скучно будетъ, отвечала верная Нанета.

— Бедняжка Нанета! хочешь касси, дружочекъ?

— Ахъ, касси! дело другое; вотъ это такъ не наскучитъ; барыня делаетъ его лучше, чемъ продажный у аптекарей; у нихъ онъ словно микстура.

— Сахару, сахару много кладутъ у нихъ, — отъ-того и микстура.

На-завтра все, собравшись къ завтраку, были дружны, согласны, почти счастливы. Несчастiе сблизило Шарля, госпожу Гранде и Евгенiю. Нанета не была лишнею въ этомъ союзе и невольно разделяла горе и радость господъ своихъ. Что касается до стараго чудака, онъ былъ счастливъ по-своему и равнодушно смотрелъ на семью свою, не вмешиваясь въ чужое счастiе; онъ былъ радъ тому, что избавляется наконецъ отъ красавчика, поплатившись безделицей, — давъ денегъ на дорогу до Нанта. Итакъ, онъ оставилъ детей, какъ онъ называлъ Шарля и Евгенiю, совершенно на свободе, вверивъ ихъ нравственность попеченiю г-жи Гранде, которую, въ этомъ отношенiи, онъ дарилъ полною своею доверенностiю. Занимали его только планировка луговъ, пересадка тополей у Луары, и зимнiя работы на фермахъ въ Фруафонде. Тогда-то начались для Евгенiи дни блаженства, дни первой любви. Вместе съ золотомъ, которое она отдала Шарлю, она отдала ему и свою любовь. Секретъ ихъ общей тайны сближалъ ихъ более и более; они увлекались чувствомъ, увлекались более и более во внутреннюю жизнь души своей, и вместе забывали целый светъ. Родство ихъ помогало имъ не мало. Оно оправдывало и нежность ихъ взглядовъ и тихую речь. Евгенiя была счастлива, увлекая своего Шарля въ мiръ любви изъ бездны страданiя.

Не заметятъ-ли люди сходства между началомъ жизни и началомъ любви? Дитя лелеютъ тихою песенкой, нежнымъ взглядомъ, разсказываютъ надъ колыбелью его чудныя исторiи, и надъ спящимъ летаютъ золотые сны и надежда златитъ волшебнымъ блескомъ его отдаленную будущность. Вотъ онъ вамъ капризный, своенравный, плачетъ вдругъ за что? — за карточный домикъ, за цветы, за бумажное государство; онъ плачетъ, а тихая радость быстро гонитъ печаль, и уже светится сквозь горькiя слезы его. И тужить-то ему не-когда, и плакать нетъ времени. Его тянетъ будущность и жадно спешитъ онъ въ жизнь, въ отдаленную, въ шумную, въ бурную жизнь.

Любовь во всемъ сходна съ детствомъ; любовь тоже детство, тотъ-же счастливый возрастъ нашего сердца. Онъ начался для сердецъ Шарля и Евгенiи; страсть пришла съ своими любовными причудами, съ своею очаровательною, детскою радостiю. Темъ обольстительнее была для нихъ любовь, чемъ чернее зiяла за ними бездна прошедшихъ несчастiй. Любовь улыбнулась имъ отрадою, уврачила сердца ихъ, и была чудесна, таинственна въ недрахъ тихой, смиренной ихъ жизни, въ ихъ старомъ, уединенномъ жилище.

Часто въ ихъ маленькомъ садике обмолвливались два, три слова любви; часто Шарль и Евгенiя сидели по целымъ часамъ, до солнечнаго заката, на дерновой скамейке, говорили долго, говорили о всемъ, что свято для любви, чемъ дорожитъ она, а вокругъ нихъ было все тихо, торжественно, какъ подъ священными сводами величавой старинной церкви. Шарль понималъ всю торжественность любви, узналъ ея святость, узналъ, что прежняя мятежная его страсть въ Париже была не любовь, и онъ забывалъ эту страсть, кокетливую, капризную и блестящую, теснилъ ее изъ своего сердца, для страсти новой, чистой и прекрасной.

Онъ вставалъ рано и являлся въ садъ, сказать два, три слова съ Евгенiей до прихода Гранде за хозяйствомъ и провизiей. Эти реннiя свиданiя, маленькiя преступленiя, даже неизвестныя матери, и поощряемыя притворною недогадливостiю Нанеты, завлекали ихъ простую, невинную любовь заманчивостiю опасности, заманчивостiю запрещеннаго плода. Наконецъ, когда, после завтрака, старикъ Гранде отправлялся по полямъ и по работамъ, Шарль садился между теткой и кузиною, помогалъ имъ въ ихъ работе, разматывалъ нитки, вдевалъ ихъ въ иголки, и съ неизъяснимымъ, сладостнымъ трепетомъ, по целымъ часамъ, гляделъ на Евгенiю и заслушивался речей ея. Тихость, безмятежность этой монастырской жизни тронула его душу, и онъ понялъ чистую прелесть святой простоты и невинность этихъ нравовъ и умовъ. Онъ не могъ верить, чтобы во Францiи могли быть такiе характеры: онъ верилъ имъ прежде баснословно, по однимъ романамъ Августа Лафонтена, полагалъ ихъ где-нибудь, въ какомъ-нибудь темномъ закоулке Германiи. Евгенiя стала для него идеаломъ Гётевой Маргариты, но еще непорочной, не-преступной Маргариты. Наконецъ со-дня на-день взгляды и речи увлекали сердце молодой девушки более и более, и она, какъ-будто несясь въ волнахъ потока, съ жадностiю хваталась за случай, за минуту блаженства, какъ утопающiй за слабую ветку. Забота и грусть о будущемъ, о разлуке, мрачили ясные часы короткихъ, незаметныхъ дней любви. Всякiй день что-нибудь напоминало имъ о разлуке сильнее и сильнее. Сначала, три дня после отъезда де-Грассена, Гранде торжественно сводилъ Шарля въ судъ первой инстанцiи, чтобы дать письменное отреченiе отъ наследства по матери. Потомъ у Крюшо нужно было совершить две доверенности, одну для де-Грассена, другую для Альфонса, которому была поручена продажа вещей и маленькаго имущества Шарля. Наконецъ, когда получено было простое траурное платье изъ Парижа, Шарль продалъ весь бывшiй гардеробъ свой, гардеробъ бывшаго dаndy, сомюрскому портному. Старику чрезвычайно былъ по-сердцу поступокъ Шарля.

— Ага! ну вотъ ты теперь человекъ, какъ следуетъ, какъ надобно, когда хотимъ сколотить копейку, сказалъ Гранде, разглядывая рединготъ Шарля изъ толстаго, прочнаго сукна. Это такъ! люблю! хорошо!

— Смею уверить васъ, любезнейшiй дядюшка, что я понимаю мое положенiе и чувствую, какъ мне должно теперь вести себя…

— Ага!… а!… вотъ! вотъ…. Что это такое?! запелъ старикъ, увидевъ кучу золота въ рукахъ Шарля. Глаза старика сiяли, горели…

— Я собралъ все мои безделки, кольца, запонки, цепочки, все, что только стоитъ сколько-нибудь, но… не зная никого въ Сомюре… я-бы осмелился попросить васъ…

— У тебя купить это? закричалъ Гранде, прерывая его.

— Нетъ, дядюшка, чтобы вы мне помогли отыскать честнаго человека, который-бы…

— Да ты дай ужъ мне, племянникъ, только дай мне, я тамъ на верху это свешаю, въ сантиме не ошибусь; ужъ ты понадейся на дядю. — Золото для вещей… продолжалъ онъ, разсматривая длинную цепь: кажется… нетъ, такъ, не ошибаюсь, 19 или 20 каратовъ…

Чудакъ схватилъ золото и убежалъ съ нимъ къ себе на-верхъ.

— Сестрица, сказалъ Шарль: позвольте мне предложить вамъ, въ память обо мне, эти две безделки, две запонки… Они могутъ служить вместо браслетовъ; такiе браслеты теперь очень въ моде…

— Я принимаю не отговариваясь, сказала Евгенiя, обменявшись съ нимъ значительнымъ взглядомъ.

— Тётинька, вы мне тоже не откажете: вотъ наперстокъ моей покойной матушки; я хранилъ его, какъ драгоценность.

Госпожа Гранде уже десять летъ мечтала о такомъ наперстке; подарокъ былъ принятъ съ глубокой признательностiю.

— Нетъ словъ для изъявленiя моей благодарности, сказала старушка, отирая слезы. Утромъ и вечеромъ, каждый день, за молитвой, я помяну и объ васъ, поминая недугующихъ и путешествующихъ. Когда я умру, Евгенiя, то пусть къ тебе перейдетъ эта драгоценность…

— Все это стоитъ тысячу-девятьсотъ-восемдесятъ-девять франковъ, семдесятъ-пять сантимовъ, закричалъ Гранде, отворяя двери. Но зачемъ-же продавать это? все лишнiя хлопоты!.. я отсчитаю тебе эту сумму — ливрами.

Слово — ливрами, значитъ, на языке сделокъ и оборотовъ, что экю въ шесть ливровъ долженъ быть взятъ за шесть франковъ, безъ спору и безъ всякой добавки до настоящей суммы.

— Я не смелъ вамъ предложить этого, любезнейшiй дядюшка, сказалъ Шарль: но, признаюсь, мне было-бы очень-неловко продавать все эти вещи въ здешнемъ городе. Грязное белье нужно полоскать въ своей семье, по словамъ Наполеона. — Весьма-благодаренъ вамъ за эту услугу, любезнейшiй дядюшка.

Гранде почесалъ себя за ухомъ. Шарль продолжалъ после минутнаго безмолвiя:

— Любезнейшiй дядюшка…

Шарль безпокойно поглядывалъ на дядю, боясь оскорбить его разборчивость.

— Любезнейшiй дядюшка! тётинька и сестрица были такъ-добры, что не отказались принять отъ меня две безделки, въ память, въ знакъ моего уваженiя. — Не откажите-же и вы: вотъ две булавки для галстуха; оне ненужны мне более; примите ихъ. Они напомнятъ вамъ беднаго Шарля, который всегда будетъ съ любовью вспоминать о миломъ семействе вашемъ, о своихъ единственныхъ родныхъ….

— Душа моя, душечка, ну зачемъ-же такъ разоряться!… А что у тебя, жена? сказалъ онъ, жадно оборотившись къ госпоже Гранде: а! золотой наперстокъ. А ты дочечка? ага! брильянтовые аграфы. Ну, душка, такъ и я возьму твои пуговки, сказалъ онъ, сжимая руку Шарля…. Но за это ты позволишь мне заплатить за твое путешествiе да…. да, да, ну хоть…. ужъ пожалуй до Индiи. Да, мой другъ, я заплачу за твое путешествiе. Потому-что — видишь-ли другъ мой, — я оценилъ эти вещи только по весу, а, можетъ-быть, будетъ барышъ на работе. Ну, такъ сказано, сделано! Ужъ я размотаю мошну, дамъ тебе этакъ съ-тысячу экю…. ливрами. Крюшо далъ въ-займы; у меня нетъ ни шелега, другъ мой, ей-Богу нетъ ни шелега; разве Перорре заплатитъ за ферму; онъ просрочилъ; а вотъ пойду, повидаюсь съ нимъ….

Онъ схватилъ перчатки, наделъ шляпу и вышелъ изъ комнаты.

— Такъ вы отъ насъ едете? грустно сказала Евгенiя.

— Надобно, сестрица.

Съ некотораго времени, видъ, слова, движенiя Шарля, все обнаруживало въ немъ глубокую, молчаливую грусть; но, какъ человекъ, обреченный судьбою на тяжкiе труды и обязанности, онъ находилъ и въ самомъ несчастiи своемъ новыя силы. Онъ уже не плакалъ, не вздыхалъ более, онъ возмужалъ. Тутъ только Евгенiя увидела его характеръ, идеалъ своего Шарля. Она любила смотреть на его грубое платье, темный покрой котораго шолъ къ его бледному лицу и къ мрачной задумчивости. Въ этотъ день госпожа Гранде и Евгенiя надели трауръ и слушали все вместе въ соборе Requiem, исполненный за упокой души покойнаго Вильгельма Гранде. Въ полдень Шарль получилъ изъ Парижа письма.

— Что братецъ, довольны-ли вы вашими известiями? тихо спросила Евгенiя.

— Этого никогда недолжно ни у кого спрашивать, дочка, сказалъ Гранде: заметь себе это. Ведь я-же съ тобой не болтаю о своихъ делахъ, такъ къ-чему-же соваться въ чужiя? Оставь его въ покое, другъ мой.

— Да у меня нетъ секретовъ, сказалъ Шарль.

— Та, та, та, та, племянничекъ! поторгуешь, научишься держать язычокъ на привязи за зубами.

Когда двое любящихся сошлись въ саду, Шарль усадилъ Евгенiю на дерновую скамью подъ орешникомъ, и сказалъ ей:

— Альфонсъ славный малой. Онъ прекрасно обделалъ все дела мои. Онъ повершилъ все честно и благоразумно. Я ничего не долженъ въ Париже. Все мои вещи проданы, и на вырученыя за всемъ три тысячи франковъ, Альфонсъ, по совету одного флотскаго капитана, сделалъ мне несколько тюковъ съ безделушками, съ европейскими вещицами, заманчивыми для туземцовъ. Тамъ мне дорого дадутъ за все это. Онъ отправилъ уже это все въ Нантъ, где стоитъ судно, назначенное въ Яву. Черезъ пять дней намъ нужно разстаться, Евгенiя, и если не на-векъ, такъ на-долго, очень-на-долго. — Мой товаръ и 10000 франковъ: это хорошо для начала; я возвращусь не скоро, сестрица. Не думайте-же обо мне, забудьте меня, ведь я могу умереть…. можетъ-быть, вамъ выйдетъ выгодная партiя….

— Любите-ли вы меня? спросила Евгенiя.

— О! да, да! отвечалъ Шарль.

— Такъ я буду ждать тебя, мой возлюбленный!… Боже мой! батюшка на насъ смотритъ изъ окна, вскричала она, отводя рукой Шарля, который бросился обнять ее.

Она остановилась въ корридоре. — Шарль побежалъ за ней. Заметивъ это, Евгенiя взошла на лестницу и отворила дверь. — Не зная, что делала, не помня более себя, она очутилась возле комнаты Нанеты, въ самомъ темномъ углу корридора. Шарль схватилъ ее за руку, обнялъ ее и прижалъ къ своему сердцу. — Евгенiя не сопротивлялась более и разменялась съ нимъ самымъ чистымъ, самымъ пламеннымъ поцелуемъ.

— Ты будешь моею, ты моя, Евгенiя, говорилъ Шарль.

— Аминь! скрепила Нанета, быстро отворивъ дверь свою.

Испуганные любовники кинулись въ залу; Евгенiя схватила работу, а Шарль началъ читать псаломъ Пресвятой Богородице, въ молитвеннике госпожи Гранде.

— Ага! сказала Нанета: мы все теперь за молитвами.

Когда былъ объявленъ срокъ отъезду Шарля, Гранде захлопоталъ, чтобы выказать всемъ, какъ дорогъ ему племянникъ. Где не нужно было тратить денегъ, тамъ онъ былъ щедръ до-нельзя. — Сыскалъ Шарлю столяра, потому-что потребовалось сколотить несколько ящиковъ; но подъ предлогомъ, что съ него запросили дорого, началъ самъ строгать и точить коробки изъ гнилыхъ досокъ. Съ ранняго утра, онъ вставалъ, резалъ, точилъ, стругалъ, мерялъ, прикладывалъ и сработалъ славные ящики; самъ уложилъ въ нихъ все вещи племянника, и взялся ихъ отправить на барке внизъ по Луаре, и къ-сроку доставить въ Нантъ.

Съ эпохи поцелуя часы летели, какъ молнiя, для бедной Евгенiи. Иногда ей приходило въ голову ехать вместе съ Шарлемъ. Тотъ, кто испыталъ пламя страсти на сердце своемъ, пламя страсти внезапной, которая разомъ перерождаетъ человека, сгоняетъ и болезни, и время, и возрастъ, тотъ пойметъ мученiя Евгенiи. Часто, рыдая, бегала она по дорожкамъ маленькаго сада; но онъ былъ для нея тесенъ; домъ ихъ былъ для нея тесенъ, — сердце ея рвалось на свободу, далеко, на безпредельныя равнины моря, въ-следъ за своимъ Шарлемъ.

Наконецъ насталъ и предпоследнiй день отъезда. Утромъ, въ отсутствiе Гранде и Нанеты, драгоценный медальйонъ Шарля былъ торжественно перенесенъ въ коммодъ Евгенiи, въ которомъ лежалъ теперь пустой кошелекъ ея. — Нужно-ли упоминать, что залогъ Шарля былъ омоченъ слезами и осыпанъ поцелуями? Когда Евгенiя спрятала ключъ на грудь свою, она не могла воспрепятствовать Шарлю поцеловать место его теперешняго хранилища.

— Здесь ему место, другъ мой.

— Вместе съ моимъ сердцемъ, отвечалъ Шарль.

— Ахъ! братецъ, братецъ, сказала Евгенiя….

— Разве мы уже несоединены, моя возлюбленная? ты дала мне свое слово, возьми-же и мое.

— Навсегда! Навсегда!

Два раза съ обеихъ сторонъ было произнесено это торжественное слово, и ни одинъ обетъ не могъ быть ни чище, ни святее этого. Целомудренная прелесть Евгенiи освятила и любовь Шарля.

Грустенъ былъ утреннiй завтракъ передъ отъездомъ; даже сама Нанета, добрая, верная Нанета не могла удержаться отъ слезъ, не смотря на утешенiе, т. е. на золотой халатъ и хорошенькой крестикъ, подаренный Шарлемъ.

— Бедняжечка молодой баринъ! Шутка-ли? ехать за море! Помоги Господи!

Въ половине двенадцатаго все пошли провожать Шарля до нантскаго дилижанса. Нанета спустила собаку, заперла ворота и отправилась вместе со всеми, неся чемоданы Шарля. Все купцы Старой-улицы выбежали смотреть на процессiю, къ которой присоединился и нотарiусъ Крюшо на площади.

— Смотри, не заплачь Евгенiя, шепнула ей мать.

— Ну, племянникъ, сказалъ Гранде, обнявъ Шарля: уезжаешь беднякомъ, воротись богачомъ; честь отца твоего будетъ сохранена, и когда ты воротишься….

— Ахъ, дядюшка! вы облегчаете мою грусть; вотъ драгоценный подарокъ для беднаго сироты, за который онъ ничемъ не въ-состоянiи заплатить вамъ.

Не понявъ словъ старика, прерваннаго въ самомъ интересномъ месте, Шарль излилъ словами всю свою благодарность, и оросилъ слезами руки стараго скряги. Евгенiя судорожно сжимала руки отца и своего двоюроднаго брата.

Одинъ нотарiусъ улыбался, удивляясь хитрому притворству старика; онъ одинъ постигъ и разгадалъ его.

Долго еще оставались все четверо возле кареты; наконецъ она тронулась; вотъ уже она на мосту, вотъ уже почти совсемъ исчезла изъ виду, и когда гулъ отъ колесъ замеръ въ отдаленiи, старикъ Гранде прошепталъ:

— Счастливый путь!

Къ-счастiю, одинъ Крюшо слышалъ это восклицанiе. Евгенiя съ матерью пошли далее на набережную, откуда еще виднелся удаляющiйся дилижансъ, и махали своими платками. Шарль отвечалъ темъ-же.

Дилижансъ скрылся изъ глазъ.

Теперь, чтобы не прерывать нити нашего разсказа, необходимо бросить взглядъ на распоряженiя господина Гранде въ Париже, черезъ уполномоченнаго своего, господина де-Грассена.

Что касается до делъ Вильгельма Гранде, то было все такъ, какъ угадалъ и разсчиталъ его почтеннейшiй братецъ.

Во французскомъ банке, какъ всемъ известно, можно всегда получить самыя вернейшiя сведенiя о богатстве и о состоянiи богатейшихъ капиталистовъ, какъ Парижа, такъ и всехъ Департаментовъ. Имена де-Грассена и Феликса Гранде были знамениты, и пользовались темъ уваженiемъ, которое оказывается въ торговыхъ сношенiяхъ преимущественно темъ, чьи капиталы обезпечены землями и владенiями, нигде незаложенными. Прiездъ сомюрскаго банкира, взявшаго на себя все хлопоты по деламъ Гранде-парижскаго, прiостановилъ все требованiя и протесты, постыдные для памяти покойнаго.

Въ присутствiи кредиторовъ сняли печати, и нотарiусъ началъ реестръ всему оставшемуся, движимому и недвижимому. Скоро въ собранiи всехъ капиталистовъ единогласно положено было выбрать въ главные распорядители дела, на все время, сомюрскаго банкира, придавъ ему въ товарищи главнаго кредитора Гранде, одного изъ богатейшихъ парижскихъ капиталистовъ. Имъ дали право и полномочiе устроить дела упадшаго дома, спасти честь его, и вместе съ темъ спасти самихъ кредиторовъ.

Не мало способствовали делу всемъ известный кредитъ Гранде-сомюрскаго, и надежда, поданная всемъ кредиторамъ черезъ де-Грассена; такимъ образомъ, никто не противился новому, неожиданному обороту дела. Никто не захотелъ законнымъ образомъ предъявить свои требованiя, и всякiй говорилъ:

— Намъ заплатитъ господинъ Гранде-сомюрскiй.

Прошло шесть месяцевъ. Кредиторы скупили все векселя на домъ покойнаго Вильгельма Гранде, ими-же прежде выпущенные, и съ надеждою набили свои карманы бумагой, въ ожиданiи кое-чего повещественнее. — Таковъ былъ первый результатъ операцiонныхъ действiй стараго скряги. Его-то и ожидалъ онъ.

Черезъ девять месяцевъ после перваго собранiя кредиторовъ, каждому изъ нихъ было выдано, въ уплату долга по 22 на 100. Де-Грассенъ выручилъ эту сумму, продавъ вещи, домъ, именiе, все принадлежавшее покойнику, и честно разделилъ это между кредиторами.

Честность и точность перваго дела произвели впечатленiе: всякiй надеялся, хвалилъ Феликса Гранде. Потомъ, нахвалившись досыта, потребовали еще денегъ. Написали съ этою целью письмо въ Сомюръ отъ имени всехъ кредиторовъ.

— Ну вотъ, наконецъ-то, сказалъ Гранде, бросивъ письмо въ каминъ. Терпенiе, друзья мои, терпенiе!

Въ ответъ на это посланiе, Гранде потребовалъ общей складки всехъ векселей и всехъ требованiй, существующихъ на домъ господина покойнаго Гранде-парижскаго, въ контору одного нотарiуса; вместе съ темъ потребовалъ и квитанцiи на выплаченныя уже суммы. «Съ темъ намеренiемъ», писалъ онъ, «чтобы яснее разобрать и поверить счоты, и яснее изложить состоянiе дела.» Тысячи возраженiй посыпались со всехъ сторонъ.

Вообще кредиторъ есть какое-то perpetuum mobile.

Сегодня онъ согласенъ на все, завтра все рветъ и мечетъ. Сегодня у него все такъ-покойно въ доме, все такъ-ладно, хорошо: жена весела и послушна, у маленькаго прорезались зубки; что-же? мой кредиторъ неумолимъ; не хочетъ дать ни копейки. На-завтра дождь, на дворе грязь и слякоть; бедняжка задумчивъ, печаленъ и на все соглашается. После завтра, пожалуйте залогу, черезъ месяцъ палачъ потащитъ васъ на расправу. Кредиторъ похожъ на воробья, которому сыплютъ на хвостъ соли. Тоже самое кредиторъ говоритъ про свою квитанцiю. Тамъ еще хоть хвостъ есть, а у кредитора — кукушка за моремъ.

Гранде прилежно следилъ за всей стаей и зналъ, откуда ветеръ. Наконецъ онъ всехъ привелъ въ повиновенiе. Сначала некоторые раскричались, разсердились и на-чисто отказались исполнить требованiя хитраго скряги.

— Славно, чудесно! говорилъ Гранде, читая письмо де-Грассена, и съ радости потирая свои руки.

Другiе согласились, но съ условiями: обезпечить все свои права и требованiя, и, на худой конецъ, сохранить права объявленiя банкрутства. Новая переписка.

Наконецъ Гранде согласился на все условiя и обезпеченiя, и выдача векселей совершилась. Кредиторы сами другъ друга уговаривали.

Впрочемъ не совсемъ перестали роптать.

— Да онъ и надъ нами и надъ вами смеется, говорили они де-Грассену.

Почти черезъ два года после смерти Вильгельма Гранде, некоторые изъ кредиторовъ, въ вихре спекуляцiй и коммерческихъ сделокъ, охладели и даже забыли о всехъ своихъ надеждахъ и требованiяхъ.

— Кажется, поговаривали они мимоходомъ, двадцать-то два на сто было все, чемъ они насъ полакомили.

Старикъ расчислялъ время. Время добрый чортъ, говорилъ онъ, но чортъ все-таки чортъ. Къ концу третьяго года де-Грассенъ уведомилъ Гранде, что кредиторы соглашаются выдать все векселя и уничтожить ихъ, если получатъ только по десяти на сто, на сумму остальнаго долга, т. е. двухъ миллiоновъ, четырехъ-сотъ тысячь франковъ.

Гранде отвечалъ, что стряпчiй и нотарiусъ его покойнаго брата, разорившiе его, живутъ припеваючи, что они совершенно поправились и что не худо-бы было и ихъ потормошить немножко.

Въ конце 4-го года успели уменьшить сумму до двухъ миллiоновъ. Обе стороны говорили и спорили, опять говорили и спорили; все это продолжалось полгода. Наконецъ старикъ былъ доведенъ до крайности. Переговоры были кончены, нужно было платить.

Гранде отвечаетъ, что племянникъ уведомилъ его о счастливомъ ходе своихъ делъ, что племянникъ его обогатился въ Индiи, и что наконецъ племянникъ его ревностно желаетъ заплатить долгъ своего отца сполна. «Какъ-же мне-то платить вамъ, не переписавшись и не посоветовавшись съ племянникомъ?» писалъ Гранде кредиторамъ: «подождите немного.»

И наконецъ, въ половине пятаго года, кредиторы все еще ожидали уплаты сполна. А бочаръ смеялся по-тихоньку, да изредка приговаривалъ: «Ужъ эти мне Парижане!»

Вотъ въ какомъ положенiи застанемъ мы кредиторовъ и дела Вильгельма Гранде, когда происшествiя нашей повести заставятъ насъ опять обратиться къ нимъ.

Когда фонды покупались по 109, то Гранде свои продалъ и получилъ изъ Парижа четыре миллiона-триста-тысячь франковъ золотомъ. Эти миллiоны присоединились къ полутору-миллiона франковъ, вырученныхъ за анжерское золото.

Де-Грассенъ жилъ въ Париже безвыездно, и вотъ по какой причине: во первыхъ его выбрали въ депутаты; во-вторыхъ, потому-что онъ, де-Грассенъ, банкиръ, почтенныхъ летъ, отецъ семейства, влюбился по-уши въ одну премиленькую актрису Театра Герцогини Орлеанской. Поведенiе его наделало въ Сомюре много соблазна и шума; все осудили безнравственность де-Грассена. Жене его удалось выхлопотать разделъ по именiю, и она, къ-счастiю своему, не потерялась въ отсутствiе мужа, сама занялась делами и мало-по-малу поправила состоянiе, пострадавшее отъ глупостей главы семейства. Въ-следствiе происковъ, наговоровъ и старанiй Крюшо съ ихъ компанiей, госпоже де-Грассенъ не удалось порядочно пристроить своей дочери, а о Евгенiи и думать было нечего.

Адольфъ отправился къ отцу въ Парижъ и сделался порядочнымъ повесою. Крюшо торжествовали.

— Мужъ вашъ съ ума сошолъ, говорилъ Гранде госпоже де-Грассенъ, отсчитывая ей въ-займы, подъ верные залоги, какую-то сумму. Жаль мне васъ; а вы право предобрая бабёнка.

— Ахъ, Гранде! Кто бы могъ подумать, что въ тотъ день, когда онъ отправился по деламъ вашимъ въ Парижъ, онъ устремился къ своей верной гибели!

— Да ей Богу-же, сударыня, я употреблялъ все усилiя, чтобы отвратить его отъ этой поездки. Президентъ Крюшо хотелъ-же, во что-бы ни стало, перебить у него…. Теперь понятно отъ-чего вашему мужу такъ сильно хотелось услужить мне.

Такимъ-образомъ хитрецъ отделался отъ всего, даже отъ благодарности де-Грассенамъ за услуги.

Глава V.
Семейныя горести.

Во всехъ грустныхъ обстоятельствахъ жизни, женщина страдаетъ сильнее и терпитъ более мужчины. Последнiй найдетъ новыя силы въ своей деятельности; онъ занятъ, онъ думаетъ, разсчитываетъ, действуетъ; ему улыбается надежда; тоже самое было и съ Шарлемъ.

Но чемъ разсеетъ, чемъ разгонитъ женщина свое горе? Оно передъ нею всегда, за нею повсюду, неизменное, безнадежное, ужасное. Робко измеряетъ взоръ ея глубины разверзтой передъ нею бездны, и ей остаются одни стенанiя и слезы. Вотъ уделъ, который достался и Евгенiи, и она безропотно покорилась судьбе своей. Чувствовать глубоко, любить, и почти всегда страдать любовью своей, вотъ судьба, вотъ уделъ женщины. И Евгенiи досталась полная чаша скорби, безъ отрады и утешенiя; не суждено ей было испытать счастiя полнаго, нераздельнаго.

Печали и горе были не за горами, и скоро настало грустное время для бедной Евгенiи.

Всё въ доме осталось по-прежнему по отъезде Шарля, только не для одной Евгенiи. Комнату Шарля оставили въ такомъ-же виде, какъ и во-время пребыванiя его, разумеется, утаивъ это отъ отца. Госпожа Гранде и Нанета съ охотою вступили въ этотъ маленькой заговоръ.

— Кто знаетъ, можетъ-быть, онъ и скоро воротится? сказала Евгенiя.

— Ну, барышня, и я-бы порадовалась, отвечала Нанета: да что это за добренькой, миленькой баринъ, красавчикъ такой, словно красная девушка.

Евгенiя взглянула на добрую служанку….

— Ахъ, Господи! да что это съ вами, барышня? какъ вы этакъ смотрите? Ну, точно васъ тотчасъ въ гробъ клади; полноте, полноте барышня!

Съ этого дня лицо Евгенiи заблистало новою красотою. Какая-то строгая торжественность сообщилась всемъ чертамъ ея, и, проникнутая любовiю, душа светилась въ очахъ.

На-другой-день по отъезде Шарля, Евгенiя, возвращаясь отъ обедни, зашла въ книжную лавку и купила путевую карту. Она повесила ее въ своей комнате, возле зеркала, и каждый день отмечала мысленно по ней путь своего дорогаго Шарля; каждый день мечтала она о немъ, встречалась съ нимъ за далекими морями, носилась съ нимъ на одномъ корабле по бурному океану, говорила съ нимъ, спрашивала его: счастливъ-ли ты, думаешь-ли ты обо мне, шлешь-ли мне приветъ съ каждымъ облачкомъ, бегущимъ въ родимую сторону? По утрамъ она долго одна просиживала въ саду, подъ старымъ орешникомъ, на той самой старой, источенной червями лавке, где они некогда говорили другъ съ другомъ, мечтали, шутили, гадали о будущемъ. И теперь она мечтала о будущемъ, и грустно глядела на небо, на старую стену, на окно въ комнате, прежде занимаемой Шарлемъ.

Это была страдальческая, уединенная любовь, скрытая глубоко въ сердце, сросшаяся съ сердцемъ, съ мыслями, съ жизнiю Евгенiи; любовь сделалась для нея вещественнымъ началомъ, силою жизненною.

По вечерамъ, когда все, кто назывались друзьями стараго Гранде, собирались въ ихъ темной зале, за карточнымъ столикомъ, Евгенiя была, какъ и всегда, весела, разговорчива; по-утрамъ она по целымъ часамъ только и говорила, что о Шарле, съ своею матерью и Нанетою. Нанета поняла, что была въ-силахъ, не изменивъ впрочемъ старому господину своему, облегчить страданiя Евгенiи, перемолвивъ съ ней слово о Шарле, и польстивъ отдаленной надеждой.

Такъ прошли два месяца, и жизнь трехъ женщинъ, прежде скучная и единообразная, какъ-то оживилась занимательностiю ихъ тайны, ихъ дружескихъ секретовъ. Все въ этихъ скучныхъ, мрачныхъ комнатахъ, все еще живо напоминало имъ Шарля, какъ-будто онъ и не оставлялъ ихъ. Утромъ и вечеромъ Евгенiя открывала заветный ящичекъ и по целымъ часамъ смотрела на изображенiя Шарля и родителей его. Разъ, въ одно воскресенье, мать застала ее, въ сладкомъ упоенiи воспоминанiй, надъ образомъ ея суженаго; тогда-то открыто было все госпоже Гранде, обеты Шарля и Евгенiи, и разменъ залоговъ.

— Какъ, ты отдала ему все свое золото! вскричала испуганная старушка. А что скажетъ твой отецъ, когда, въ новый-годъ, по-обыкновенiю, онъ захочетъ посмотреть на твои червонцы?

Евгенiя окаменела отъ ужаса. Две бедняжки не смели взглянуть другъ на друга целое утро. И до-того дошло ихъ смущенiе, что оне прослушали благовестъ къ ранней обедне, и пошли только къ поздней.

Черезъ три дня наступало 1-е января 1820; черезъ три дня въ этомъ доме начнется страшная драма, драма мещанская, безъ крови, безъ кинжала и яда, но страшнее всехъ кровавыхъ эпизодовъ изъ драматической исторiи знаменитой фамилiи Атридовъ.

— Что съ нами будетъ? говорила г-жа Гранде, и — работа выпадала изъ рукъ ея.

Происшествiя, въ два месяца скопившiяся надъ этой семьею, до такой степени изменили весь образъ жизни, а вместе съ темъ и привычки доброй старушки, что шерстяныя зимнiя рукава ея еще не были окончены. Это, по-видимому, ничтожное обстоятельство было причиною огромнаго несчастiя въ семействе. Старушка простудилась и занемогла серьёзно во-время страшной катастрофы, страшнаго гнева скупаго скряги старика Гранде.

— Я вздумаю, дитя мое, что еслибы ты не таилась отъ меня, а призналась-бы мне во всемъ съ самаго начала, то у насъ, можетъ-быть, достало-бы еще времени написать въ Парижъ г-ну де-Грассену. — Онъ, верно, отыскалъ-бы намъ точно такiя-же монеты, хоть, правда, трудно было-бы и обмануть отца: онъ очень-хорошо знаетъ твое золото.

— А где-же мы взяли-бы столько денегъ?

— Я-бы дала изъ моихъ собственныхъ. — Притомъ господинъ де-Грассенъ долженъ…

— Уже поздно, отвечала Евгенiя дрожащимъ отъ тревожнаго волненiя голосомъ. Все решится завтра-же утромъ, когда мы пойдемъ поздравлять его съ новымъ-годомъ.

— Но, милая моя, не пойдти-ли посоветоваться съ господиномъ Крюшо?

— О нетъ, ни за что! тогда мы будемъ отъ нихъ въ тяжкой зависимости. Притомъ-же я решилась; я ни въ чомъ не раскаяваюсь, я хорошо сделала, и Богъ меня не оставитъ; да будетъ-же Его святая воля! Ахъ! матушка, вы тоже бы сделали, еслибы тогда, въ ту ночь, какъ и я, прочитали его письма.

На другой день, 1-го января 1820, мать и дочь были въ такомъ ужасе, что не осмелились идти поздравлять старика съ новымъ годомъ. Зима двадцатаго года была очень-холодна; снегъ густо лежалъ на крышахъ. Когда Гранде зашевелился въ своей комнате, старушка закричала ему изъ-за перегородки:

— Гранде, сделай милость, прикажи Нанете развести немножко огня въ моей комнате; здесь такъ-холодно; я мерзну подъ одеяломъ. — Ужъ я стара, другъ мой, мне нужно более беречься.

— Притомъ-же, прибавила она, после минутнаго молчанiя: Евгенiя придетъ сюда одеваться. Бедненькая простудится въ такой морозъ. — Потомъ мы сойдемъ внизъ и поздравимъ тебя съ новымъ-годомъ.

— Та, та, та, та! вотъ язычокъ-то! Ну, ну! какъ ты начинаешь новый годъ, мадамъ Гранде! Да ты никогда столько не говорила? а? Ужъ не покушала-ли ты хлебца съ виномъ, душа моя?

Молчанiе.

— Ну, мадамъ Гранде, душа моя, я сделаю по-вашему. Ты славная бабенка, и я не хочу, чтобъ съ тобой приключилась беда на-старости. — Впрочемъ живучи вы все Ла-Бертельеры, гмъ! не правда-ль? Народъ не такой, чтобъ умирать, не поживши порядкомъ. Но я имъ прощаю ихъ долгую жизнь, все-таки наконецъ мы ихъ наследники.

Старикъ закашлялся.

— Вы веселы сегодня, сударь, грустно сказала госпожа Гранде.

— Я, какъ рыба въ воде, прибавилъ онъ, входя къ жене уже совсемъ одетый.

— Да, да, правда, здесь таки порядочно холодно. Брръ! Мы славно позавтракаемъ, жонушка. Де-Грассенъ прислалъ мне пастетъ изъ гуся съ трюфелями; я пойду за нимъ въ контору дилижансовъ. Просилъ также я его прислать червончикъ для Евгенiи, душа моя, сказалъ онъ ей на-ухо: что делать? У меня въ ящикахъ ни капли золота. — Было недавно сколько-то залежалыхъ, старинныхъ, я могу тебе открыться; да все отдалъ на-дняхъ въ оборотъ.

И ради торжественнаго дня, старикъ торжественно поцеловалъ жену свою въ лобъ.

— Евгенiя! закричала добрая старушка, когда ушолъ Гранде. Гранде видно всталъ на правую ногу; онъ такъ веселъ сегодня; ну дай Богъ! можетъ-быть и съ рукъ сойдетъ.

— Ну, что это съ бариномъ сделалось? сказала Нанета, внося въ комнату вязанку дровъ. Сперва онъ мне сказалъ: здравствуй, съ новымъ-годомъ, старая чертовка! Разложи-ка огня у жены; она мерзнетъ, бедняжка. Потомъ…. да я, просто, одурела какъ пень, когда онъ мне далъ целый экю въ шесть франковъ, и такой новенькой, светленькой! Ну, посмотрите, сударыня, посмотрите! Охъ добрый, добрый баринъ! Ведь вотъ на другихъ посмотришь, такъ чемъ старее, темъ злее; а этотъ такой добрый, такой тихой, такой милостивый…. Ну да ужъ дай Господи ему здоровья, хорошему барину!

А весь-то секретъ веселости старика была радость его объ окончанiи совершенно-удавшейся спекуляцiи. Де-Грассенъ, получивъ въ Париже проценты съ капиталовъ Гранде, и вычтя изъ нихъ те суммы, которыя старикъ былъ ему долженъ, за разменъ голландскихъ банковыхъ билетовъ и за покупку 250,000 ливровъ доходу, причомъ онъ долженъ былъ поплатиться изъ своего кармана за недостаткомъ надлежащей суммы, отсчитанной ему Гранде, посылалъ ему остатокъ, около 30,000 франковъ серебромъ. Присемъ приложилъ онъ табличку возвышенiя фондовъ, бывшихъ тогда по 89 (и которые черезъ месяцъ продавались по 92). Такимъ-образомъ, Гранде бралъ по 12-ти на сто съ своихъ капиталовъ, и каждый месяцъ могъ получать 1,000,000 франковъ, безъ хлопотъ, безъ бумагъ и безъ переписки. — Онъ понималъ эти обороты совершенно и пользовался ими прекрасно. Итакъ въ перспективе, летъ черезъ пять, черезъ шесть, у него было-бы отъ шести до семи миллiоновъ, нажитыхъ безъ большаго труда; и если прибавить сюда оценку его недвижимаго именiя, то составилось-бы состоянiе колоссальное. — Шесть франковъ, подаренные Нанете, были плата, довольно худая, за услугу, оказанную своему господину въ ночь, когда онъ ездилъ въ Анжеръ съ своимъ золотомъ.

— Охъ, охъ! да куда это такъ рано бежитъ старикъ Гранде, словно на пожаръ, говорили купцы, отворяя свои лавки. Но когда его видели возвращающагося, вместе съ почтамтскимъ служителемъ, нагруженнымъ тугими, толстыми мешками, то всё объяснилось.

— Да, онъ ходилъ за деньгами, сказалъ одинъ изъ купцовъ.

— А Богъ знаетъ, откуда къ нему не приходятъ деньги, примолвилъ другой: изъ Парижа, изъ Фруафонда, изъ Бельгiи!

— Да, онъ скоро купитъ Сомюръ, заметилъ третiй.

— Вотъ видишь! и холодъ, и жаръ ему ни по-чомъ: онъ всегда за работой, говорила жена своему мужу.

— Эй, послушайте-ка, г. Гранде, кричалъ старику толстый соседъ его, хозяинъ суконной лавки: если тяжелы очень мешки-то, такъ давайте ихъ сюда, я имъ найду место.

— Да ведь это все медь, отвечалъ ему скряга.

— Серебро, сказалъ про себя навьюченный работникъ.

— Молчи ты, дуракъ; держи языкъ за зубами, ворчалъ старикъ, отворяя калитку.

— Ахъ ты, старая лисица… а ведь я подумалъ, что онъ глухъ, какъ тетеревъ…. или онъ въ морозъ только слышитъ.

— Вотъ тебе двадцать су за твои труды, болванъ, и убирайся. — Нанета, что, бабы въ церкви?

— Да, сударь.

— Такъ скорее-же, скорей за работу, закричалъ старикъ, наваливая мешки на плеча Нанеты.

Потомъ, когда мешки были перенесены въ его кабинетъ, старикъ заперся въ немъ на-ключъ.

— Когда готовъ будетъ завтракъ, ты постучись у дверей, закричалъ онъ Нанете.

Завтракъ былъ готовъ къ десяти часамъ.

— Богъ милостивъ, отецъ твой не спроситъ о золоте, сказала госпожа Гранде своей дочери: и къ дню твоего рожденiя мы какъ-нибудь достанемъ точно-такiя-же деньги.

Только-что Гранде вошолъ въ залу, жена и дочь поспешили поздравить его съ наступающимъ годомъ; Евгенiя, нежно ласкаясь, бросилась къ нему на шею. Госпожа Гранде поздравила его серьёзно и съ приличною торжественностiю.

— Ну, ну, моя красоточка, сказалъ скряга, целуя несколько разъ свою дочь: работалъ, и работаю для тебя, для твоей будущности, для твоего счастiя, а для счастiя нужны деньги, душа моя; безъ денегъ пасъ! Вотъ, на, возьми-ка этотъ наполеондоръ; какъ тутъ поспелъ къ тебе изъ Парижа; нарочно выписывалъ, а здесь у меня нетъ ни соринки золота. Вотъ у тебя, такъ другое дело; ты богатая! у тебя много золота; а покажи-ка мне, жизненочекъ, свое золото? а? дружочекъ, дочечка! Бррръ, какъ холодно; ну, начнемъ-те-же завтракать; нашъ толстякъ де-Грассенъ прислалъ чудесную штуку; кушайте, милыя, кушайте, дети, ничего не стоитъ, даровое! Молодецъ де-Грассенъ! Славно работаетъ по делу племянника, а что всего лучше, работаетъ даромъ. У-у-уахъ! уахъ! сказалъ онъ, прищелкнувъ языкомъ. Славное кушанье! Отведай-ка, жонушка, отведай. — Этимъ кускомъ можно, по-крайней-мере, целыхъ два дня быть сытымъ. Я самъ впрочемъ неголоденъ; много не емъ, всякой знаетъ; кушай-же, кушай, мадамъ Гранде, не бойся, больна не будешь, на здоровье! а Ла-Бертельеры-то все здоровяки; вотъ и ты желтенька немножко, да это ничего; я люблю жолтый цветъ.

Ожиданiе позорной казни не могло-бы сравниться съ темъ, что ощущали госпожа Гранде и Евгенiя, предчувствуя, чемъ кончится завтракъ. Чемъ веселее и шутливее былъ Гранде, темъ сильнее стучало сердце бедняжекъ. Евгенiи было легче; любовь ее воодушевляла и вливала въ нея новыя силы.

— О, для него, для него, думала она: я готова перенести всё на свете…. И при этой мысли взоръ ея оживлялся и блисталъ твердостiю и неустрашимостiю.

— Убери, убери всё это, Нанета, закричалъ старикъ, когда кончили завтракать. А столъ намъ оставь. Намъ будетъ здесь лучше, удобнее, прибавилъ онъ, поглядывая на Евгенiю: посмотримъ-ка теперь твое маленькое сокровище; — маленькое! Боже сохрани! да у тебя золотомъ на 5,959 франковъ; такъ, такъ…. да прибавимъ 40 франковъ, что я далъ сегодня, такъ выйдетъ шесть тысячь франковъ безъ одного; ну, да, я дамъ тебе этотъ франкъ, мы пополнимъ сумму, потому-что, видишь-ли, дочечка…. А ты что насъ слушаешь, Нанета? нутка, покажи намъ пятки; маршъ! за работу!

— Послушай, милушечка, малюточка моя, Евгенiя, отдай-ка мне мое золото, сей-часъ? ведь ты не откажешь своему папашке, моя дочечка.

Мать и дочь, обе были точно къ смерти приговоренныя.

— У меня нетъ больше золота; было, было, не спорю, но теперь нетъ, ничего нетъ. Я тебе отдамъ, дочка, отдамъ все шесть тысячь франковъ — ливрами, и самъ постараюсь повыгоднее поместить ихъ. О дюжинке и думать нечего; вотъ, когда мы за-мужъ выйдемъ (а мы скоро выйдемъ за-мужъ, дочечка), тогда женишокъ подаритъ тебе такую дюжинку, что вся провинцiя заболтаетъ. Ужъ я найду такого женишка. Ну, такъ что-же, душа моя? а? Какъ-же мы решаемся? Видишь-ли, ангелъ мой, есть прекрасный случай въ виду; можно положить 6000 франковъ въ государственный банкъ, и каждыя шесть месяцовъ ты будешь получать 200 франковъ процентовъ, почти 200 франковъ, и безъ крючковъ, безъ бумагъ, безъ обязательствъ; доходъ чистоганчикомъ. Можетъ-быть, ты не хочешь разстаться съ своимъ золотомъ, душечка, ангелъ мой? Ну, да хоть принеси мне его сюда; видишь-ли, я самъ после подарю тебе точно такiя-же монеты. Достану тебе и голландскихъ червонцевъ, и португальскихъ червонцевъ, и рупiй восточныхъ. Вотъ увидишь, что въ три года я соберу тебе, по-крайней-мере, половинку нашего крошечнаго, маленькаго, миленькаго золотаго сокровища. А? что? что-же, дочечка. Подыми-же головку, поди, принеси его сюда, нашего малюточку! Да ты-бы должна была все глазки выцеловать своему папаше, за то, что онъ такъ хорошо знаетъ, да и тебе открываетъ все штучки, проделки, секреты этихъ злодеевъ, червончиковъ. А ведь и въ-правду, денежки тоже живутъ, да еще не хуже нашего брата; тоже возятся, катаются, ходятъ, потеютъ, работаютъ!

Евгенiя встала и пошла къ дверямъ; но, вдругъ обернувшись къ своему отцу, смело сказала, прямо глядя ему въ глаза:

— У меня нетъ более золота.

— Нетъ золота!!! завопилъ старикъ, вскочивъ съ креселъ и вздрогнувъ, какъ боевой конь, оглушенный выстреломъ изъ орудiя, въ десяти шагахъ: нетъ золота?

— Да! У меня уже нетъ его более.

— Но ты…. ты, верно, ошиблась, Евгенiя….

— Нетъ, не ошиблась, батюшка.

— Клянусь серпомъ моего отца!

Когда бочаръ клялся серпомъ своего отца, то даже стены дрожали въ его доме.

— Господи, Боже мой! Создатель мой, барыня въ обмороке, закричала вбежавшая Нанета.

— Гранде, я умру Гранде, простонала бедная старушка.

— Та! та! та! та! вздоръ! вы живучи… Ла-Бертельеры не умираютъ! Евгенiя! куда ты девала свое золото?! закричалъ онъ, бросившись къ своей дочери.

— Батюшка, сказала дочь, стоя на коленахъ возле своей матери; посмотрите, какъ страдаетъ бедная матушка; не убивайте ее!

Гранде почти испугался, увидавъ смертельную бледность на жолтомъ лице старушки.

— Нанета, помоги мне дойти до постели, сказала госпожа Гранде: Боже! я умираю.

Нанета и Евгенiя взяли ее подъ-руки и съ величайшимъ трудомъ довели ее до постели; всходя на лестнице, она постепенно теряла свои силы.

Гранде остался одинъ въ зале; черезъ несколько минутъ онъ взбежалъ шесть или семь ступенекъ на-верхъ и закричалъ Евгенiи:

— Евгенiя, когда уложишь мать, сойди сюда.

— Хорошо, батюшка.

Она не замедлила прiйти, разуверивъ сначала мать свою.

— Ну, дочка, скажи-ка теперь, где твое золото?

— Батюшка, хладнокровно отвечала Евгенiя, взявъ съ камина подаренный ей наполеондоръ и отдавая отцу: батюшка! ежели вы мне делаете подарки, которыми я располагать невластна, то возьмите ихъ назадъ.

Гранде схватилъ наполеондоръ и сунулъ его въ свой карманъ.

— Да, ужъ я думаю, что больше ничего тебе не подарю, дружочекъ, — вотъ, столько не подарю, сказалъ онъ, показывая самую маленькую часть на своемъ мизинце: такъ вы презираете отца вашего; вы даже не знаете, что такое отецъ, сударыня! Да, ежели онъ для васъ не всё, сударыня, такъ онъ ничего. Где ваше золото, где золото?!!!

— Я люблю и уважаю васъ, батюшка, даже и теперь, когда вы на меня сердитесь; но позвольте вамъ заметить, батюшка, что мне уже 23 года; вы сами очень-часто замечали мне, что я давно уже совершеннолетняя. Съ деньгами я сделала то, что мне было угодно, и поверьте, что прекрасно употребила ихъ.

— Куда употребили вы ихъ, сударыня?

— Это мой секретъ, батюшка, важный, священный секретъ; ведь у васъ есть свои секреты?

— Я глава семейства, сударыня, у меня свои дела, своя политика….

— Точно также и у меня есть свои дела, батюшка.

— Верно, дурныя дела, сударыня, когда вы ихъ отцу родному открыть не можете.

— Дело весьма-хорошее, батюшка, и я вамъ не могу открыть его.

— По-крайней-мере, когда-же ты отдала свое золото?

Евгенiя сделала отрицательный знакъ головою.

— Былъ-ли онъ въ доме, въ день вашего рожденiя?

Евгенiя, наученная любовью, сделалась также хитра, какъ и отецъ ея.

Опять тотъ-же знакъ головою.

— Да видано-ли было такое упрямство? слышалъ-ли кто о подобномъ воровстве? закричалъ Гранде, возвышая более и более свой голосъ, такъ, что наконецъ онъ раздался по целому дому.

— Какъ, здесь, въ собственномъ доме моемъ, кто-то укралъ золото, единственное золото въ целомъ доме! И я въ-стороне, мне не хотятъ сказать этого! Да, золото дорого, ведь золото не пустячки, сударыня. Ведь ты дала-же его кому-нибудь, а?

Евгенiя была неумолима.

— Да видалъ-ли кто такую упрямицу! Я-ли, я-ли отецъ твой? Но если ты отдала деньги куда-нибудь въ оборотъ, такъ должна-же быть у тебя росписка, квитанцiя?!

— Но ведь золото было мое; разве я невольна была истратить его на что захочу?

— Да ведь ты дитя!

— Совершеннолетнее.

Пораженный логикою дочери, Гранде бледнелъ, трясся, онемелъ отъ злости; наконецъ, выйдя изъ мгновеннаго остолбененiя, онъ закричалъ:

— Змея подколодная! Она знаетъ, что я ее люблю, и рада во-зло употреблять мою слабость; она готова зарезать отца своего. Но, чортъ возьми! ежели ты отдала свои деньги этой обезьяне въ лакированныхъ сапогахъ, то клянусь всемъ, что есть на свете, такъ-какъ я не могу тебя лишить наследства, то я тебя проклинаю, тебя, детей, твой родъ и твоего Шарля въ придачу; будешь меня помнить! Ну, ежели это Шарль!… Но нетъ, не можетъ-быть!… этотъ тряпичникъ, лоскутникъ, дрянь, чтобъ онъ надулъ меня!

Онъ взглянулъ на дочь. Евгенiя была молчалива и спокойна по-прежнему.

— Она какъ ни въ чомъ не бывала, не поморщится!… да она упрямее меня, Гранде, да и всехъ Гранде вместе. — По-крайней-мере не даромъ-же ты отдала свои деньги; ну! какъ-же?

Евгенiя насмешливо взглянула на отца, старикъ обиделся.

— Знайте, сударыня, что вы здесь въ моемъ доме, въ доме отца вашего, сударыня?

Евгенiя склонила голову въ знакъ согласiя.

— Вы меня обижаете, сударыня, а я хочу видеть васъ не иначе, какъ покорною и послушною дочерью. Ступайте въ свою комнату, извольте оставаться тамъ до-техъ-поръ, пока я васъ самъ не выпущу. Нанета будетъ приносить вамъ воду и хлебъ…. Слышали? ступайте-же сударыня!

Евгенiя залилась слезами и вышла вонъ изъ комнаты.

Гранде побежалъ въ садъ. Пройдясь несколько разъ взадъ и впередъ, по колена въ глубокомъ снегу, онъ вздумалъ, что дочь, верно, не въ тюрьме, а у постели больной матери; желая къ чему-нибудь придраться, чтобы излить гневъ свой, обрадовавшись случаю застать въ-разплохъ непослушную дочь свою, онъ осторожно, на цыпочкахъ, пробрался по лестнице и очутился въ спальне жены своей въ ту самую минуту, когда госпожа Гранде сжимала дочь въ объятiяхъ и целовала ея длинные и прекрасные волосы.

— Утешься, милый другъ мой, говорила старушка: отецъ перестанетъ сердиться….

— Нетъ у нея отца, закричалъ Гранде. И это наша дочь, госпожа Гранде? Непослушная, непокорная? Прекрасное воспитанiе, религiозное воспитанiе, нечего сказать! А вы, сударыня, вы не подъ замкомъ еще? Подъ-арестъ, подъ-арестъ, сударыня, маршъ, безъ объясненiй!

— Неужели вы хотите отогнать дочь отъ постели больной матери, Гранде? сказала старушка; лицо ея пылало лихорадочнымъ жаромъ.

— А! ежели ужъ вамъ такъ нужна ваша дочь, такъ возьмите ее, возьмите ее, сударыня, и убирайтесь обе, вонъ изъ моего дома! Чортъ возьми, где деньги? где золото?

Евгенiя гордо посмотрела на своего отца и ушла въ свою комнату. Старикъ самъ заперъ ее на-ключъ.

— Нанета! закричалъ онъ, затуши въ зале огонь.

Онъ селъ въ креслахъ и придвинулъ ихъ къ камину. — Она, верно, отдала свои деньги этому низкому обольстителю Шарлю; мошеннику только и нужны были одне деньги.

Госпожа Гранде, страдая за дочь свою и понимая опасность ея положенiя, нашла довольно въ себе силы, чтобъ притвориться хладнокровною, глухою и немою.

— Я ничего не знала объ этомъ, сказала она, не глядя на мужа и уклоняясь отъ его рысьяго взгляда. — О! я такъ страдаю отъ вашихъ жестокостей, что, кажется, если верить предчувствiямъ, я умру, умру непременно. Хоть-бы теперь вы пощадили меня, сударь; я васъ никогда такъ не огорчала, подумайте объ этомъ; ваша дочь любитъ васъ нежно и я уверена, что она невинна, какъ пятилетнiй ребенокъ; не мучьте ее, смягчите вашъ приговоръ. Теперь холодно, она можетъ простудиться въ нетопленой комнате.

— Я не хочу ни видеть, ни слышать ее; она будетъ подъ арестомъ до-техъ-поръ, пока не согласится отвечать на мои вопросы. Чортъ возьми, кажется, глава семейства долженъ знать, куда девалось золото, бывшее въ доме. У ней были рупiи! да въ целой Францiи не найдти теперь ни одной рупiи! а генуэзскiе червонцы! а голландскiе червонцы!

— Но Евгенiя, единственное дитя наше, и, право, еслибы она въ воду бросила деньги…

— Въ воду!!! закричалъ старикъ: деньги бросить въ воду? да ты съ-ума сошла, госпожа Гранде! Нетъ! сказано, сделано. Если хотите, чтобы все уладилось, допросите ее, допытайте ее!… вы, бабы, лучше знаете, какъ приниматься за это. Ну, отчего не сказать отцу, куда девались деньги? не съемъ-же я ее! Что она — боится меня, что-ли? Хоть-бы она позолотила своего братца, такъ что-жъ мне-то делать? ведь онъ теперь за морями!

— Вотъ видишь-ли Гранде…

Но вдругъ, въ ту минуту, какъ она хотела мужу открыть всю тайну, она заметила, по внезапному судорожному движенiю лица его, всю необдуманность своего поступка. Несчастiя дочери и любовь къ ней удвоили ея осторожность.

— Вотъ видишь-ли, Гранде, посуди самъ, послушается-ли она меня, когда уже тебя не послушалась.

— Ну, ну, какой у тебя язычокъ сегодня, мадамъ Гранде. Та, та, та, та, та, та! да вы меня не обманываете-ли, сударыня! вотъ бьюсь объ закладъ, что оне обе въ заговоре.

— Право, Гранде, я умру, если вы будете продолжать такимъ образомъ. Но все-равно, хотя-бы мне это и жизни стоило, я все-таки скажу вамъ, что поведенiе ваше съ Евгенiей несправедливо, что она благоразумнее васъ, сударь. Деньги были ея собственныя, истратила она ихъ, вероятно, на доброе дело, а только одинъ Богъ можетъ судить, каковы дела наши. Гранде, умоляю тебя, прости Евгенiю; ты смягчишь этимъ жестокость удара мне нанесеннаго; можетъ-быть, возвратишь мне жизнь и здоровье. Гранде, прости свою дочь, возврати мне мою Евгенiю…

— Я бегу съ поля битвы! закричалъ Гранде: домъ мой падаетъ… зданiе подкопано…. заговоръ…. мать и дочь болтаютъ, болтаютъ, болтаютъ… бррръ! бррръ… Да, Евгенiя, много горя нанесла ты мне! Да, да, плачь, плачь! тебя замучитъ угрызенiе совести… Вотъ ты увидишь сама, чего стоитъ твой Шарль съ своими лакированными сапогами и съ постной рожицей… У него нетъ ни души, ни сердца; а то могъ-ли-бы онъ унесть, украсть золото у бедной девушки, безъ согласiя ея родителей?

Когда уже было поздно и на ночь заперли ворота, Евгенiя вышла изъ своей комнаты и подошла къ постели матери.

— Где вы взяли столько твердости, матушка, чтобы вынести столько для вашей бедной дочери?

— Вотъ видишь-ли, дитя мое, къ чему ведетъ насъ скрытность и неосторожность; я должна была солгать, чтобы спасти тебя, другъ мой.

— О! я приму на себя наказанiе Господне.

— Правда-ли, сказала испуганная Нанета, вбежавшая въ комнату, что барышня теперь на всю жизнь на воде и на хлебе?

— Ну, что-же такое? спокойно сказала Евгенiя.

— Какъ, что такое? я буду есть какъ царица, тогда-какъ барышня будетъ кушать хлебъ чорный. Нетъ, нетъ!

— Полно, замолчи, Нанета.

— Пожалуй; я буду нема какъ рыба, но вы увидите, увидите.

Гранде обедалъ одинъ, въ первый разъ въ-продолженiе тридцати летъ своей жизни.

— Вотъ вы теперь точно вдовецъ, сударь, сказала Нанета. Грустно быть вдовцомъ, когда есть и жена и дочь въ доме.

— А съ тобой говорятъ, что-ли? а? Молчать!… Или я прогоню тебя. Что это у тебя тамъ кипитъ въ кострюльке?

— Да это жиръ, сударь.

— Подай свечу, придутъ гости сегодня.

И действительно, въ восемь часовъ явились Крюшо и г-жа де-Грассенъ съ своимъ сыномъ; все удивились, не видя ни госпожи Гранде, ни Евгенiи.

— Жена больна сегодня, Евгенiя сидитъ вместе съ нею, спокойно отвечалъ старикъ.

Часъ спустя, когда гости наговорилися до-сыта, госпожа де-Грассенъ, ходившая на-верхъ навестить больную — возвратилась. Всякiй поспешилъ узнать о здоровьи хозяйки.

— Очень, очень-плохо: и въ ея лета болезнь чрезвычайно-опасная. Нужно вамъ позаботиться, Гранде.

— Посмотримъ, посмотримъ, сказалъ старикъ разсеянно.

Наконецъ все откланялись; когда вышли изъ дому, госпожа де-Грассенъ сказала Крюшо:

— У нихъ какая-то новость и что-то не ладно. Матери очень-дурно, а дочь съ заплаканными глазами. Ужъ не выдаютъ-ли ее за мужъ противъ воли?

Когда старикъ легъ спать, Нанета на цыпочкахъ пробралась въ комнату Евгенiи и показала ей готовый пастетъ въ кострюльке.

— Кушайте-ка, сударыня, сказала добрая служанка: Корнулье принесъ мне зайца, и я сделала изъ него начинку. Вы такъ-мало кушаете, сударыня, что этого вамъ на восемь дней достанетъ; а на такомъ холоде онъ и не испортится. По-крайней-мере не будете на одномъ хлебе сударыня, а то заболеете, пожалуй.

— Добрая Нанета! сказала Евгенiя, пожимая ей руки.

— Пирогъ-то я сделала славно, вкусно, сладко, а онъ и не заметилъ. Зелень, коренья, всё это я купила на свои деньги; вотъ ужъ я-то имъ полная хозяйка.

Нанета выбежала на цыпочкахъ; ей послышался голосъ стараго скряги.

Прошло несколько месяцевъ. Гранде постоянно приходилъ къ жене, но все въ разное время дня; никогда онъ не говорилъ о дочери, никогда не было ни малейшаго намека на судьбу ея. Госпожа Гранде не сходила съ своей постели; день-отъ-дня ей делалось хуже. Ничто не могло разжалобить старика; онъ былъ непоколебимъ, холоденъ и безчувственъ, какъ гранитъ. По-прежнему хлопоталъ онъ по деламъ своимъ, только уже не заикался более, говорилъ мало, и въ сделкахъ былъ скупее и неумолимее прежняго. Иногда въ счотахъ его проскакивали арифметическiя ошибки.

— Что нибудь случилось у нихъ въ доме, говорили въ Сомюре.

— Не знаете-ли что такое у Гранде? вотъ былъ главный вопросъ, главная тема разговоровъ целаго города.

Евгенiя продолжала ходить въ церковь, но всегда вместе съ Нанетой. Случалось, что госпожа де-Грассенъ заговаривала съ Евгенiей обиняками, при выходе изъ церкви; но она всегда отвечала общими фразами на все вопросы.

Впрочемъ невозможно было скрываться более двухъ месяцовъ. Крюшо и де-Грассены проведали наконецъ о заточенiи Евгенiи. Бывали случаи, когда старикъ не находилъ отговорокъ безпрерывному отсутствiю дочери. Потомъ вдругъ, неизвестно какимъ образомъ, весь городъ узналъ, что въ первый день новаго года, Евгенiя, по приказанiю отца своего, была заперта въ холодной комнате, на воде и на хлебе, что Нанета, тихонько, по ночамъ, доставляла ей пищу, и даже узнали, что дочь не смела видеться съ больною матерью, когда Гранде былъ дома.

Поведенiе господина Гранде осудили торжественно. Весь городъ отвергнулъ его единогласно; стали припоминать все его жестокости, хитрости, скупость; когда онъ проходилъ по улице, всякiй указывалъ на него пальцемъ.

Когда-же Евгенiя показывалась на улицахъ, вместе съ Нанетой, провожавшей ее къ обедне или къ вечерне, все бросались къ окнамъ, смотреть на бедную девушку, на богатейшую невесту въ целой провинцiи, удивлялись ея постоянству и любопытно смотрели на тихiя и спокойныя черты лица ея, блиставшаго ангельскимъ добродушiемъ. Заключенiе и гневъ отца, все это переносила она терпеливо; она смотрела на карту, смотрела изъ окна своего на скамейку въ саду, на древнюю стену, и еще на устахъ ея не остылъ поцелуй ея милаго Шарля…. Несколько времени она не замечала и не подозревала городскихъ толковъ, также, какъ и самъ Гранде. Съ чистою и непорочною совестiю, она въ-силахъ была сносить жестокости отца своего.

Но въ глубине ея сердца таился зародышъ тяжкаго горя, заглушавшiй все мученiя ея. Каждый день, ея мать, ея бедная мать видимо угасала, умирала на рукахъ своей возлюбленной дочери. Часто проклинала себя Евгенiя, упрекала себя, какъ причину тяжкой, жестокой болезни своей матери. Старушка утешала неутешную дочь свою, мирила ее съ совестiю, и Евгенiя более и сильнее чувствовала свою неминуемую потерю. Каждое утро, когда Гранде уходилъ, Евгенiя садилась у изголовья своей матери; тутъ-же являлась и Нанета съ завтракомъ. Евгенiя со слезами указывала Нанете на лицо страдалицы матери, заливаясь слезами. О Шарле она и говорить не смела. Госпожа Гранде, сама, первая заговорила о немъ.

— Где-же онъ? отчего онъ не пишетъ къ тебе?

Ни мать, ни дочь понятiя не имели о разстоянiяхъ.

— Будемъ думать о немъ матушка, но говорите меньше, умоляю васъ; я вижу, какъ вы страдаете; вы мне дороже всего.

А все — это былъ онъ.

— Я не жалею о жизни, дитя мое. — Богъ подкрепилъ меня, и въ последнiе дни моей жизни вдохнулъ радость и спокойствiе въ мое сердце.

Слова этой женщины были благочестивы и святы. Въ первые месяцы года, когда мужъ въ часъ завтрака приходилъ въ ея комнату, она съ ангельскою кротостiю, но вместе и съ твердостiю женщины, доживающей последнiе часы своей жизни, просила, умоляла своего мужа о прощенiи своей дочери.

— Благодарю васъ за участiе ваше въ моемъ здоровье, говорила она старику: но если вы хотите облегчить мои страданiя, усладить последнiя минуты моей жизни, то простите бедную Евгенiю, бедную дочь вашу. Покажите, что и вы хорошiй отецъ, супругъ и благочестивый христiанинъ.

Когда жена начинала говорить, то Гранде усаживался преспокойно въ креслахъ, подле постели госпожи Гранде, и смотрелъ въ уголъ комнаты. Въ такiя минуты онъ обыкновенно бывалъ похожъ на прохожаго, который, желая избегнуть грозы и дождя, становится въ воротахъ перваго встречнаго дома и прехладнокровно смотритъ, какъ мокнутъ другiе на улице. И когда самыя нежныя, самыя трогательныя просьбы лились изъ устъ умирающей жены его, онъ обыкновенно отвечалъ, помолчавъ немного.

— Да, бедненькая, ты такъ бледна сегодня.

Казалось, что онъ совсемъ забылъ о своей дочери. Никакiя просьбы, никакiя увещанiя не могли разгладить морщины нахмуреннаго лба его; даже слезы, горькiя слезы, текшiя по бледному, изнуренному лицу жены его, вызванныя холодностiю и жестокосердiемъ старика, ни мало его не трогали.

— Да проститъ васъ Богъ, Гранде, такъ-какъ я васъ прощаю, говорила умирающая. Когда-нибудь и вы почувствуете нужду въ прощенiи и состраданiи.

Хотя, со времени болезни жены своей, Гранде не смелъ уже начинать речей своихъ, страшнымъ та, та, та! но деспотизмъ его ни мало не смягчился ангельскою кротостiю жены его. Лицо старушки сiяло небесною кротостiю; прекрасная, тихая душа ея перелилась въ изнуренныя черты лица ея, и украсила ихъ торжественною предсмертною красотою. Казалось, духъ ея радостно покидалъ свою земную оболочку. Молитва смягчала черты лица этого, обыкновенно грубыя и резкiя. Кто не замечалъ этого блистательнаго преображенiя, на лицахъ мучениковъ жизни, въ предсмертные часы ихъ? Зрелище этого видимаго перехода изъ земной обители въ лучшую действовало, хотя очень-слабо, на старика Гранде; но онъ не поддавался; онъ былъ твердъ, какъ железо, и отыгрываясь молчанiемъ, отстаивалъ свое достоинство, достоинство главы семейства.

Едва Нанета появлялась на рынке, тотчасъ раздавались вокругъ нея насмешки, порицанiя, угрозы ея господину; но хотя общее мненiе гласно осуждало стараго бочара, верная служанка ревностно отстаивала честь своего господина.

— Ну, такъ что-жъ, говорила она крикунамъ: все мы подъ-старость становимся не много потверже; ну, вотъ такъ и съ моимъ старикомъ; а вамъ какое дело? Молчите-ка лучше и не клевещите на добрыхъ людей. Барышня живетъ какъ царица, въ добре и довольстве! А что она одна въ заперти, такъ что-же? большой беды нетъ въ этомъ; ей самой хочется сидеть подъ замкомъ. А притомъ и не намъ съ вами судить объ этомъ. У господъ есть свои причины, свои тайны, которыхъ вы никогда не узнаете.

Наконецъ въ одинъ вечеръ госпожа Гранде, изнуренная горемъ более чемъ болезнiю, после тщетной попытки поколебать сердце своего мужа, решилась прибегнуть къ советамъ господъ Крюшо.

— Какъ это можно! посадить подъ замокъ совершеннолетнюю девушку! вскричалъ президентъ, и еще безъ всякой причины? да это самовластiе, насилiе и она можетъ протестовать…

— Ну, ну, полно племянникъ, брось свое казенное красноречiе. А вы, сударыня, будьте покойны; завтра-же окончится заточенiе вашей дочери.

Услышавъ слова стараго нотарiуса, Евгенiя вышла изъ своей комнаты.

— Господа, сказала она съ благородною гордостiю: прошу васъ не вмешиваться въ это дело. Мой отецъ — господинъ въ своемъ доме, и до-техъ-поръ, пока я нахожусь подъ этой кровлей, я не могу ни въ чомъ противиться воле отца моего. Никто въ свете не имеетъ права осуждать его поступковъ со мною; одинъ Богъ властенъ судить ихъ. Вашею дружбой къ намъ умоляю васъ молчать обо всемъ этомъ. — Осуждать отца моего значитъ обижать насъ всехъ. Благодарю васъ, господа, за дружеское участiе, принимаемое вами въ моемъ горе; но вы еще более меня обяжете, когда постараетесь опровергнуть обидные слухи, которые носятся по всему городу, и о которыхъ я узнала случайно.

— Она правду говоритъ, сказала добрая старушка.

— Сударыня, почтительно отвечалъ ей старый нотарiусъ, пораженный благородною красотою лица ея, красотою, еще ярче просiявшею среди уединенiя, грусти и мечтанiй любви: сударыня, лучшiй способъ заставить светъ замолчать — есть ваша свобода.

— Да, милое дитя мое, позволь господину Крюшо устроить наши дела; ты слышала, онъ отвечаетъ за успехъ. Онъ знаетъ твоего отца, знаетъ, какъ нужно взяться за это дело. — Если хочешь осчастливить последнiя минуты моей жизни, то не противься ихъ желанiю помирить тебя съ отцомъ твоимъ.

Утромъ, на другой день, Гранде, верный своимъ привычкамъ, вышелъ походить по саду. Для прогулки онъ всегда выбиралъ ту минуту, когда Евгенiя убирала свою голову и разчесывала волосы. Старый чудакъ прятался за орешникъ и оттуда смотрелъ на свою дочь; ему хотелось обнять свое дитя, онъ колебался, но обыкновенно упрямство побеждало. — Часто онъ садился на маленькую скамеечку, на ту самую, где Шарль и Евгенiя некогда поклялись другъ-другу въ вечной любви. Евгенiя замечала все и въ свою очередь поглядывала на своего отца. Если онъ вставалъ и начиналъ прохаживаться, она садилась у окна и смотрела на старыя стены, красиво увитыя плющомъ и молодыми растенiями. Въ этотъ день, въ прекрасное iюньское утро, Крюшо явился, противъ обыкновенiя, весьма-рано и пошолъ прямо въ садъ. Старикъ сиделъ на скамеечке и смотрелъ на свою Евгенiю.

— А Крюшо! что новаго? закричалъ Гранде, увидавъ нотарiуса.

— Да вотъ нужно поговорить съ вами о делахъ.

— Ахъ! вы, верно, достали золота и пришли разменять на серебро.

— Нетъ не то; дело-то не въ серебре, а въ вашей дочери. Все только и говорятъ, что объ ней, да объ ней.

— А что за дело всемъ? И трубочистъ господинъ въ своемъ доме.

— Правда, правда; что хочетъ, то и делаетъ; хоть пожалуй повесится, или, что еще хуже, побросаетъ деньги въ воду.

— Деньги въ воду… Что это съ вами, Крюшо?

— Другъ мой, ваша жена очень, очень-больна; вамъ нужно-бы посоветываться съ докторомъ Бержереномъ. Право, она при смерти, и если, чего Боже сохрани! умретъ, такъ вы, верно, не будете совершенно покойны, не взявши никакихъ предосторожностей во-время болезни ея.

— Та, та, та, та! Да вы сами настоящiй докторъ. — Да знаете-ли, что впусти разъ къ себе этихъ лекаришекъ, такъ ихъ и палкой не выгонишь; будутъ таскаться по пяти по десяти разъ на день.

— Хорошо, хорошо, Гранде, делайте тамъ, какъ хотите; я долженъ былъ предуведомить васъ; мы съ вами старые друзья, и въ целомъ Сомюре не сыщете человека вамъ более преданнаго. Будь что будетъ; вы, слава Богу, человекъ опытный; знаете, какъ вести себя. Впрочемъ цель моего прихода другая. — Дело немного поважнее — для васъ… можетъ-быть. Видно, что вы и не думаете, въ какихъ отношенiяхъ вы будете къ вашей дочери по смерти госпожи Гранде. — Вамъ нужно будетъ делиться съ Евгенiей, потому-что вы въ именiи половинщикъ съ супругою вашей. Ваша дочь, если захочетъ, можетъ потребовать раздела, можетъ продать Фруафондъ. Ведь она наследница после своей матери, а не вы, старый другъ мой.

Слова Крюшо какъ громомъ поразили Гранде; старикъ былъ знатокъ въ коммерцiи, но не въ законахъ. — Никогда и мысль о разделе не приходила въ его голову.

— Вотъ почему я-бы вамъ советывалъ получше обращаться съ своею дочерью.

— Да знаете-ли вы, Крюшо, что она наделала?

— А что? сказалъ нотарiусъ, обрадовавшись, что наконецъ-то узнаетъ всю тайну.

— Она отдала свое золото.

— Ну, что-же? ведь это была ея собственность.

— Вотъ они все таковы, закричалъ Гранде, трагически опустивъ свои руки: все поютъ одно и тоже.

— Такъ неужели-же вы изъ-за такихъ пустяковъ захотите повредить себе по смерти госпожи Гранде?

— А, такъ для васъ пустячки 6000 франковъ? Гмъ! пустячки!

— Ахъ, другъ мой Гранде; да знаете-ли, что будетъ стоить одна перепись именiя и издержки по разделу, если потребуетъ его Евгенiя?

— А что будетъ стоить?

— Да 20,000, 30,000 франковъ, можетъ быть и 50,000, даже 60,000. Ведь вамъ нужно-же будетъ представить въ палату всю опись именiя вашего, и платить за казенныя издержки, расходы, хлопоты? тогда, какъ въ полюбовной сделке…

— Клянусь серпомъ моего отца! закричалъ побледневшiй старикъ, и бросился въ изнеможенiи на скамью. Мы увидимъ, Крюшо. Подождите.

После минутнаго молчанiя, после минутной агонiи, Гранде началъ снова, взглянувъ на нотарiуса.

— Тяжела, горька наша жизнь Крюшо; много, много въ ней тяжкихъ горестей. — Крюшо! сказалъ старикъ торжественнымъ голосомъ: вы, верно, меня не обманываете? Поклянитесь мне по чистой совести, что все, что вы сейчасъ распевали, написано въ законахъ; да, я хочу видеть самъ книгу, хочу посмотреть въ своде законовъ! дайте мне сводъ законовъ!

— Да неужели-же я не знаю моей должности, моего ремесла, Гранде?

— Такъ это правда? Это правда? Меня обокрадутъ, убьютъ, зарежутъ, съедятъ, высосутъ кровь мою, жизнь мою!.. и все это дочь, все это родная дочь! Она наследница после матери; да для чего-же эти наследники, для чего дочери? Жена — дело другое!

Я люблю жену, я обожаю жену мою! — Она хорошаго здоровья, она крепкаго сложенiя, она урожденная де Ла-Бертельеръ!

— Да ей не прожить и месяца.

Гранде ударилъ себя въ лобъ, прошолъ несколько шаговъ, потомъ опять воротился, и бросилъ ужасающiй взглядъ на Крюшо.

— Что делать? спросилъ онъ.

— Видите-ли: Евгенiя, если захочетъ, можетъ просто и прямо отказаться въ вашу пользу, отъ наследства по матери; ведь вы-же не захотите потомъ лишить ее наследства, неправда-ли? Но чтобы заставить ее согласиться на это, не нужно поступать съ нею жестоко; ведь что я вамъ теперь говорю противъ моего-же интереса, старый другъ мой. Ведь мне-же выгода; я буду совершать купчiя, делать записки, писать обязательства…

— Хорошо, хорошо, полно объ этомъ Крюшо; вы разрываете мое сердце на части. Что, достали-ли вы золота?

— Нетъ, но у меня есть несколько старыхъ луидоровъ, — такъ, съ десятокъ; я, пожалуй, поменяюсь съ вами. — Ахъ другъ мой! помиритесь-ка съ вашей дочерью; въ городе чуть каменьями въ васъ не бросаютъ.

— Глупцы.

— Фонды теперь по 97, 75. Будьте хоть разъ въ жизни довольны.

— 97, 75! неужели? Крюшо?

— Да, да!

— 97, 75! ну, ну! повторялъ старикъ, провожая своего друга до воротъ.

Сильно взволнованный неожиданною новостiю, старикъ не могъ быть спокойнымъ. Онъ побежалъ къ жене.

— Ну, старушка, я еду въ Фруафондъ. Прощай! Чтобы тебе было не скучно, позови Евгенiю. Будьте-же безъ меня умницы, не шалите. Сегодня годовщина нашей сватьбы, милый другъ мой; вотъ возьми-ка себе 10 экю, на престолъ къ празднику Спасителя. Ведь ужъ какъ тебе хотелось самой убрать престолъ къ этому дню, старушка; ну, веселитесь-же безъ меня, забавляйтесь, пойте, играйте; ну, прощайте-же, милыя! да здравствуетъ веселье!

Онъ высыпалъ 10 шестифранковыхъ монетъ на постель жены своей, взялъ ее за голову, поцеловалъ.

— Что, бедняжечка, тебе лучше, неправда-ли?

— Какъ можете вы призывать Бога милосердаго въ домъ свой, тогда, какъ сердце ваше закрыто для любви и милосердiя, сказала больная съ сильнымъ чувствомъ и упрекомъ.

— Та, та, та, та! запелъ Гранде, но уже на новый ладъ: мы посмотримъ старушка, мы и объ этомъ подумаемъ.

— Господь милосердый! Евгенiя, Евгенiя, закричала бедная мать, и краска выступила на бледномъ лице ея; беги, беги сюда; твой отецъ прощаетъ тебя, Евгенiя!

Но чудакъ убежалъ; онъ не шолъ, а летелъ по полямъ своимъ, стараясь собрать, успокоить разбитыя мысли.

Гранде начиналъ 72-й годъ своей жизни; но только въ продолженiе двухъ последнихъ годовъ, его скупость, его ужасающая страсть, достигла въ немъ крайняго развитiя, обратилась въ неподвижную идею. Следуя наблюденiямъ надъ характеромъ скупцовъ, честолюбцовъ и словомъ, всехъ техъ, чье сердце было опустошаемо сильною страстiю, можно сказать утвердительно, что все способности, все чувства его сосредоточились на одномъ — на золоте.

Блескъ золота, обладанiе золотомъ, вотъ что стало предметомъ всехъ его желанiй, всехъ помышленiй. Деспотизмъ и упрямство возрастали въ его душе вместе съ пагубною страстiю, и лишиться половины именья своего, отдать кому-нибудь золото, казалось ему деломъ неестественнымъ, противнымъ всемъ законамъ природы. Какъ? ему, Гранде, давать отчоты въ коммерческихъ делахъ своихъ, делать разсчоты, протоколы, списки всего богатства, движимаго и недвижимаго!

— Нетъ! лучше горло перерезать себе, закричалъ онъ въ глубокомъ отчаянiи, окидывая взоромъ своимъ поля и пустоши.

Наконецъ онъ решился и явился въ Сомюре къ обеду.

Онъ решилъ: уступить, смириться передъ дочерью, польстить ей, поласкаться къ ней, поподличать, но умереть на своихъ миллiонахъ, со скипетромъ неограниченной власти своей. Въ ту минуту, когда онъ на цыпочкахъ взбирался въ комнату жены своей, Евгенiя принесла медальйонъ на постель своей матери. Обе, радуясь своей свободе, разсматривали портретъ Шарля, были довольны, счастливы.

— Это онъ! какъ две капли воды! его волосы, лобъ, губы, говорила Евгенiя.

Старикъ отворилъ дверь, госпожа Гранде видела взглядъ, брошенный имъ на золото.

— Господи, сжалься надъ нами! закричала она въ смертельномъ испуге.

Старикъ бросился на медальйонъ, какъ тигръ, и выхватилъ его изъ рукъ Евгенiи.

— Что, что это такое? говорилъ онъ, унося къ окну свою добычу. Золото! чистое золото! много, много золота! Здесь три или четыре фунта! А-а-а-а!

— Такъ ты, стало-быть, променялась съ Шарлемъ, дочка? хорошо, хорошо! очень-хорошо, прекрасно; да зачемъ-же ты прежде мне не сказала объ этомъ? Да это славное дело, да это прекрасная сделка, безподобная сделка, другъ мой, милушечка дочечка! да! я узнаю въ этомъ дочь мою! Это достойно моей дочери! Я узнаю тебя, дитя мое, мое сок-ро-вище!…

Евгенiя дрожала какъ листъ.

— Неправда-ли, ведь это Шарль далъ тебе, душечка?

— Да, батюшка, да, это не мое; это моего брата; это залогъ, священный залогъ.

— Та, та, та, та! онъ взялъ-же твои денежки! Нужно и тебе съ нимъ квитаться!

— Батюшка!!

Гранде вынималъ изъ кармана свой ножикъ, чтобы выломать портреты, и положилъ медальйонъ на стулъ. Евгенiя кинулась къ нему, хотела схватить медальйонъ, но отецъ смотрелъ на всё разомъ; на ножъ, на дочь, на золото, виделъ все движенiя Евгенiи, схватилъ ящичекъ и сильно оттолкнулъ бедную девушку; Евгенiя упала на постель своей матери.

— Гранде, Гранде, закричала больная, силясь привстать съ кровати.

Гранде вынулъ ножъ и началъ было ломать медальйонъ.

— Батюшка! закричала Евгенiя, бросившись передъ нимъ на колена и простирая къ нему руки: именемъ всехъ святыхъ, именемъ Пресвятой-Девы, и именемъ Христа, за насъ пострадавшаго, вашимъ вечнымъ спасенiемъ, жизнiю моею, заклинаю васъ не трогать медальйона! Это вещь не ваша и не моя! она принадлежитъ Шарлю, бедному Шарлю, онъ вручилъ мне ее на сохраненiе; я должна ее отдать ему!!

— А зачемъ-же смотреть на вещь, когда она священный залогъ? Смотреть хуже, чемъ трогать.

— Батюшка! не ломайте медальйона! Батюшка! вы обезчестите меня; слышите-ли, батюшка?

— Ради Бога, Гранде! закричала мать.

— Батюшка, батюшка! повторяла въ отчаянiи Евгенiя.

Нанета вбежала вне себя отъ испуга въ комнату.

Вдругъ Евгенiя бросилась на ножъ, лежавшiй на столе и схватила его.

— Что, что? сказалъ Гранде, улыбаясь недоверчиво.

— Вы убиваете меня, закричала госпожа Гранде.

— Батюшка! если вы только дотронетесь до медальйона, я заколюсь въ глазахъ вашихъ. Вы убили уже мать мою; убейте-же и дочь! Теперь ломайте, ломайте!

Ножикъ Гранде лежалъ на медальйоне; старикъ взглянулъ нерешительно на дочь свою:

— Неужели ты готова на это, Евгенiя? сказалъ онъ.

— Да, сударь! она готова, уверяю васъ, сказала несчастная мать.

— Непременно, непременно, закричала Нанета: хоть разъ въ жизни уступите, сударь.

Гранде смотрелъ то на дочь, то на свою добычу; борьба продолжалась; госпожа Гранде упала въ обморокъ.

— Ахъ, Боже мой! Боже мой! посмотрите-ка, сударь; барыня, добрая барыня умираетъ! закричала Нанета.

Гранде вскочилъ, какъ сумасшедшiй, и бросилъ медальйонъ на постель умирающей.

— Возьми, возьми, на, вотъ возьми его, Евгенiя; не будемъ ссориться за пустяки, за дрянь! А ты, Нанета, беги къ господину Бержерену. Ну, ну, мамаша, полно, говорилъ старикъ, дрожа отъ страха: мы пошутили… вздоръ; вотъ мы и помирились; ведь мы помирились, дочка! Теперь конченъ постъ, — кушай себе все, что угодно. А! она очнулась, мама, мамаша-мам-мамаша! ну-же ну душечка, посмотри, вотъ я обнимаю Евгенiю, мою дочку, мою милую дочечку; плутовочка любитъ красавчика Шарля; пусть любитъ, пусть любитъ; пусть выйдетъ за него за мужъ, я позволяю; я радъ, я доволенъ! Медальйонъ она сбережетъ; она сбережетъ свое сокровище! Ну не умирай-же, живи, живи, мамаша. Къ празднику Спасителя у тебя будетъ такой жертвенникъ, что въ целомъ Сомюре не найдешь подобнаго.

— Боже мой! Боже мой! Какъ можете вы такъ жестоко шутить съ женою и дочерью?

— Не буду, не буду, мамаша, подожди, вотъ ты увидишь, сейчасъ увидишь.

Онъ побежалъ въ свою комнату и въ-мигъ воротился съ двумя пригоршнями червонцевъ. Онъ бросилъ ихъ на постель.

— Здесь сто луидоровъ, сто луидоровъ, мамаша, сто луидоровъ, Евгенiя! Здоровей, веселись, мамаша, купайтесь въ-довольстве, конченъ постъ! Вотъ сто луидоровъ, Евгенiя! ведь ты ужъ ихъ-то не отдашь никому, плутовочка? Никому, плутовочка, дочечка!

Госпожа Гранде и Евгенiя въ изумленiи глядели другъ на друга.

— Возьмите ихъ назадъ, батюшка: намъ не нужно вашего золота; возвратите намъ одну любовь вашу, вашу нежность, батюшка!

— Ну вотъ и прекрасно, ну вотъ и чудесно, и именно такъ! закричалъ старикъ, съ жадностiю подбирая червонцы. — Зачемъ деньги между родными; дружба! святая дружба соединитъ теперь насъ; мы заживемъ теперь, какъ счастливцы; будемъ обедать вместе, играть въ лото каждый вечеръ по два су фишку! шалить, играть, чудесить, проказничать! А! жонушка?

— Рада-бы, милый мой, отвечала больная: но не встать мне уже более.

— Бедняжечка! сказалъ старикъ: о, еслибы ты знала, какъ я люблю тебя, и тебя тоже, дочечка, голубушка, красавица, дочечка.

Онъ целовалъ Евгенiю; онъ сжималъ ее въ своихъ объятiяхъ.

— А! какъ сладко обнять свою дочь, после примиренiя! дочечка, милочка! Посмотри-ка мамаша, мы теперь за-одно, мы за-одно, Евгенiя; мы съ тобой, какъ рыба съ водой, — ангельчикъ Евгенiя. Поди, возьми, убери свое сокровище, свой медальйонъ; и не дотронусь до него, и не спрошу о немъ более; буду молчать, буду делать, что тебе угодно.

Г. Бержеренъ, искуснейшiй врачъ Сомюрскiй, явился немедленно по призыву. — Посмотревъ на больную, онъ отвелъ старика въ сторону, и напрямики объявилъ ему, что жена его не встанетъ более съ постели; умретъ непременно! Но что спокойствiе, дiэта и хорошiй уходъ, могутъ еще продлить ея жизнь до конца осени.

— А дорого будетъ стоить? прервалъ старикъ: много-ли нужно лекарства?

— Мало лекарствъ, отвечалъ докторъ съ усмешкою, которой не въ-силахъ былъ скрыть: но много попеченiй, ухода.

— Ну вотъ, вы честнейшiй, безкорыстнейшiй докторъ, любезнейшiй Бержеренъ, уверяю васъ. — Вы благороднейшiй человекъ! я вверяюсь вамъ совершенно; приходите къ намъ, посещайте больную, когда вы разсудите. Сохраните, спасите нашу бедняжку; я люблю мою старушку, докторъ, очень люблю; я только такъ твердъ снаружи, не очень-чувствителенъ; но внутри, докторъ!.. ахъ, внутри, мое сердце пополамъ рвется, кровью обливается. — Печаль неотступно со мною, съ-техъ-самыхъ-поръ, какъ застрелился мой бедный братъ. Вотъ уже сколько я пересыпалъ-то за него денегъ, ужасъ! волосы дыбомъ! Прощайте, сударь, прощайте; ахъ! еслибы вы спасли мою старушку! Право, ничего не пожалею, ей-Богу! Хоть-бы это стоило мне 500, 1000, даже 2000 франковъ.

Но не-смотря на теплыя молитвы, усердно возсылаемыя господиномъ Гранде о здоровье жены своей; не-смотря на старанiя, на неусыпныя, безпрестанныя попеченiя, госпожа Гранде стояла уже надъ отверзтой могилой. — Она гасла, слабела каждый день. — Ея существованiе походило на трепетанiе осенняго, жолтаго листка, хрупкаго, исохшаго, едва держащагося на дереве. И какъ солнце, пробиваясь лучами сквозь редкiе осеннiе листы, осыпаетъ ихъ златомъ и пурпуромъ, такъ и лучи небеснаго блаженства и духовнаго спокойствiя озаряли лицо умирающей страдалицы. Такая смерть была достойна увенчать праведную жизнь ея. Это была смерть христiанская, кончина славная и торжественная!

Въ октябре месяце 1820 года, ея ангельская кротость, ея примерное терпенiе приводили въ удивленiе приходившихъ къ болезненному одру ея. Она умирала безъ стоновъ, безъ жалобъ. Тихо, какъ кроткiй агнецъ, душа ея воспарила къ небу, и только плакала по скорбной подруге земнаго бытiя своего. Мать жалела только дочь свою; она предчувствовала ея муки, несчастiя. Она боялась оставить эту овечку, одну посреди хищной стаи волковъ. — Люди ждали ея золота, дрожали надъ ея золотомъ, и кому было защитить ее?

— Дитя мое, сказала она, умирая: ты узнаешь когда-нибудь, что счастiе не здесь, а на небе!

По смерти матери новыя, нежныя связи приковали сердце Евгенiи къ родительскому дому. Эти цепи были вместе и грустныя и сладкiя, это были воспоминанiя. Здесь жила, страдала мать ея, и здесь тихо скончалась праведница. — Евгенiя не могла безъ слезъ смотреть на опустелую залу, на опустелыя кресла старушки. — Странными показались ей нежность и заботливость отца ея. — Старикъ неотступно ухаживалъ за нею, водилъ ее къ столу, смотрелъ на нее ласковымъ, нежнымъ взглядомъ; онъ не отковывалъ отъ нея глазъ своихъ, какъ буд-то-бы его Евгенiя была изъ чистаго золота. — Такъ-мало походилъ старикъ самъ на себя, онъ такъ дрожалъ передъ своею дочерью, что Нанета и вся секта Крюшотистовъ, заметившiе перемену и слабость старика, боялись за его разсудокъ, и странности его приписывали его маститой старости. Но въ тотъ день, когда въ доме надели трауръ, после обеда, на который былъ приглашонъ нотарiусъ Крюшо, единственный человекъ, понимавшiй Гранде, поведенiе старика стало открытымъ, и всё объяснилось.

— Милое дитя! сказалъ онъ Евгенiи, после обеда, когда со стола сняли скатерть и заперли двери: вотъ, ты теперь наследница своей матери; у насъ съ тобой есть маленькiя дела, требующiя окончанiя немедленнаго. Такъ-ли, Крюшо?

Голосъ старика дрожалъ отъ внутренняго волненiя.

— Да, отвечалъ нотарiусъ: совершенная правда.

— Но неужели нельзя отложить дела до завтра, батюшка; разве ужъ такъ важны они, что и въ этотъ день нельзя обойтись безъ нихъ?

— Да, да, дочка; да, мое сокровище, необходимы. Ведь ты не захочешь огорчить старика отца твоего, дочь моя?

— О, милый батюшка!

— Такъ мы сейчасъ примемся за нихъ, милый другъ мой.

— Но что мне нужно делать? Скажите скорее, батюшка.

— Но, душечка, это не мое дело. Другъ Крюшо объяснитъ тебе всё.

— Сударыня, началъ нотарiусъ: батюшке вашему не хотелось-бы ни делиться, ни продавать своихъ владенiй, ни тратить напрасно огромныхъ суммъ на расходы при разделе именiя. Батюшка вашъ не желалъ-бы делать никакихъ отчотовъ и не выделивать именiя, которымъ вы владеете теперь съ нимъ вместе и нераздельно.

— Крюшо! закричалъ старикъ: но уверены-ли вы, что все это правда, что все это законно?…

— Позвольте, позвольте, Гранде….

— Да, да, мой другъ, мой старый, верный другъ, ни ты, ни моя дочь, примерная, добрая дочь, не захотите въ конецъ разорить меня. Не правда-ли, ангелъ мой?

— Но, сударь, сказала Евгенiя, обращаясь къ Крюшо; скажите мне, что нужно делать для этого?

— Вотъ, сказалъ нотарiусъ: нужно подписать этотъ актъ, которымъ вы отрекаетесь совершенно отъ требованiя на выделъ вамъ наследства после вашей матушки, предоставивъ все, безъ раздела, вашему батюшке въ полное управленiе.

— Право, я не понимаю васъ совершенно, сказала Евгенiя: покажите мне место, где подписаться, и дайте перо.

Старикъ Гранде дрожалъ всеми членами. Крупный потъ катился по лицу его; онъ терпелъ адскiя муки, и, въ тяжкой агонiи смотрелъ попеременно на дочь и на актъ, на актъ и опять на дочь свою.

— Ангельчикъ мой, сказалъ онъ: этотъ актъ дорого обойдется намъ. Еслибы ты, душечка, прямо захотела подписать совершенное отреченiе отъ наследства после нашей бедной покойницы, и показать этимъ всю доверенность, всю любовь къ отцу своему, такъ это было-бы гораздо-лучше. Тогда, милый другъ, каждый месяцъ я-бы выдавалъ тебе по 100 франковъ. Послушай, Евгенiя! сто франковъ въ месяцъ! подумай-ка, дочечка. — Ты тогда будешь въ-состоянiи заказывать столько обеденъ, сколько душе угодно, молиться вдоволь за всехъ, за кого ты тамъ молишься. Га! сто франковъ, верныхъ сто франковъ — ливрами.

— Я согласна, батюшка, на все, что вамъ угодно.

— Сударыня, я долженъ вамъ заметить, что вы сами себя разоряете….

— Такъ что-же, что-же такое?

— Молчи, молчи, Крюшо; молчи, старый другъ; кончено, сказалъ онъ торжественно, ударяя рукой по руке своей дочери; ведь ты не отопрешься, дочка, ты не отдумаешь потомъ, сдержишь-ли свое слово, свое честное слово; ведь ты честная девушка, Евгенiя.

— О, милый батюшка!

Старикъ схватилъ свою дочь, судорожно сжалъ въ своихъ объятiяхъ, целовалъ, какъ безумный, чуть-чуть не задушилъ ее поцелуями.

— Дитя мое! кровь моя! ты спасла жизнь отцу своему; ты отдаешь ему то, что онъ далъ тебе; мы сквитались, ты ничего не должна мне более; вотъ какъ делаются дела, Крюшо! Ведь вся жизнь человеческая сделка и спекуляцiя, старый другъ мой. Благословляю тебя, добродетельная, примерная дочь моя; ты любишь своего папашу. Теперь делай все, что тебе угодно будетъ. Такъ до завтра, Крюшо, сказалъ онъ, взглянувъ на остолбеневшаго отъ изумленiя и испуга нотарiуса, до завтра, другъ мой; приготовь намъ форменный актъ, а завтра мы его подпишемъ.

На другое утро, въ полдень, было подписано отреченiе Евгенiи отъ наследства после матери.

Однако Гранде не сдержалъ своего слова; въ конце перваго года, старикъ не выдалъ дочери ни копейки изъ ста франковъ, обещанныхъ за каждый месяцъ. Но когда Евгенiя въ шутку напомнила ему объ этомъ, онъ покраснелъ, какъ ребенокъ. Тотчасъ побежалъ онъ на верхъ и воротился, держа въ рукахъ около трети золотыхъ вещицъ, купленныхъ у Шарля.

— Вотъ, бедненькая, вотъ тебе, сказалъ онъ съ насмешкою; хочешь ты это вместо своихъ 1200 франковъ?

— Батюшка! какъ, вы отдаете мне это? вы будете такъ добры?

Старикъ высыпалъ всё въ передникъ Евгенiи.

— Столько-же ты получишь и на будущiй годъ, и, наконецъ, у тебя будутъ все его игрушки, прибавилъ онъ, потирая съ радости руки, и довольный темъ, что удалась спекуляцiя съ сердцемъ родной своей дочери.

Впрочемъ, старикъ, хотя все еще здоровый и бодрый, почувствовалъ наконецъ необходимость, посвятить дочь свою во все тайны домашняго управленiя. Целыхъ два года училъ онъ ее науке хозяйственной, по собственной своей методе. — Евгенiя стала сама принимать деньги, приносимыя фермерами, и мало-по-малу выучила все названiя отцовскихъ фермъ и полей.

Наконецъ, къ концу третьяго года после смерти госпожи Гранде, старикъ такъ-хорошо умелъ внушить Евгенiи свои правила домашняго хозяйства, такъ ловко умелъ вселить въ нее скупость, что скупость обратилась наконецъ у нея въ привычку. Старикъ посвятилъ ее самъ въ званiе управительницы и хозяйки дома, и торжественно вручилъ ей ключи свои.

Прошло пять летъ, пять летъ жизни тихой, спокойной. Всё въ доме было заведено въ порядке хронометрическомъ; всё было однообразно и равномерно, какъ маятникъ. Глубокая скорбь бедной, любящей Евгенiи не укрылась отъ людей; но хотя могли догадываться и на свободе заключать, о чомъ было угодно, но никогда, ни словомъ, ни деломъ, Евгенiя не подала повода къ верному выводу изъ путаницы толковъ, слуховъ и догадокъ. Домашними по-прежнему были трое Крюшо и несколько ихъ последователей, незаметно введенные въ разные сроки въ гостиную г-на Гранде. Евгенiя принуждена была выучиться игре въ вистъ и играла почти каждый вечеръ.

Въ 1825 году отецъ ея, чувствуя себя день отъ дня слабее и немощнее, принужденъ былъ наконецъ открыть Евгенiи настоящую цену и величину всего своего недвижимаго именiя, и на всякой случай указалъ на Крюшо, советуя обратиться въ затруднительномъ случае къ нему, къ своему старому и верному другу, честность котораго была имъ не-разъ испытана. — Въ конце этого года, когда старику минуло 77 летъ, онъ внезапно былъ разбитъ параличомъ. Бержеренъ приговорилъ его къ смерти.

Евгенiя чувствовала, что скоро останется совершенно одинокою на свете, и темъ-сильнее привязалась къ дряхлому и больному старику. — Съ самою нежною заботливостiю ухаживала она за нимъ. Способности старика начали тупеть, умъ ослабевать, но скупость была сильнее прежняго. Смерть старика мало различествовала съ жизнiю.

Съ-ранняго-утра онъ приказывалъ подвозить себя къ дверямъ своего кабинета, где хранилось его золото; здесь онъ просиживалъ целые часы и безпокойно посматривалъ то на входящихъ въ комнату, то на дверь кабинета. Малейшiй шумъ въ доме тревожилъ старика до-техъ-поръ, пока ему не объясняли причину шума; къ-величайшему удивленiю своего друга Крюшо, старикъ могъ слышать на дворе ворчанiе своей собаки. Въ те дни и часы, когда онъ, бывало, принималъ своихъ фермеровъ и разсчитывался съ ними, онъ какимъ-то чудомъ оживлялся; мысли его яснели, и онъ выходилъ изъ состоянiя нравственной безчувственности. — Тогда его подвозили къ дверямъ кабинета; онъ отдавалъ дочери ключъ, та при немъ отворяла кабинетъ, входила въ комнату и укладывала, по указанiю отца, мешки съ деньгами. Потомъ она запирала дверь и отдавала старику ключъ. Старикъ поспешно пряталъ ключъ въ карманъ своего жилета и поминутно ощупывалъ, тутъ-ли онъ. Нотарiусъ Крюшо понималъ, что если Шарль Гранде не явится, то Евгенiя, по смерти отца, непременно выйдетъ за Президента, и потому, въ качестве друга, онъ удвоилъ вниманiе и попеченiе больному старику. Каждый день самъ являлся къ нему за приказанiями, ездилъ въ Фруафондъ, на пашни, на луга, на виноградники; продавалъ продукты и обращалъ получаемыя деньги въ золото. — Это золото полагалось въ мешки и присоединялось къ другимъ мешкамъ таинственнаго кабинета. — Старикъ чувствовалъ холодъ, его укрывали одеялами, и онъ поминутно говорилъ съ судорожнымъ безпокойствомъ: «Укройте, укройте меня! Насъ обокрадутъ, обокрадутъ.» Когда-же онъ могъ открывать глаза свои, то устремлялъ мутный взоръ на дверь своего кабинета; ощупывалъ въ кармане свой ключъ, и поминутно шепталъ своей дочери: «Цело-ли золото, цело-ли золото?»

Потомъ онъ приказывалъ приносить себе золота. Тогда Евгенiя разсыпала передъ нимъ на столе луидоры. Старикъ смотрелъ на нихъ по целымъ часамъ, словно дитя, едва начинающее видеть, и, какъ у дитяти, тягостная улыбка слетала съ устъ его.

— Это греетъ меня, мне тепло, мне тепло, шепталъ онъ въ какомъ-то безсмысленномъ самозабвенiи.

Когда священникъ пришолъ къ нему съ святыми дарами, то почти-совсемъ угасшiе взоры его оживились при виде серебрянаго креста и паникадила. Онъ пристально посмотрелъ на все и шишка на носу его зашевелилась въ последнiй разъ. Наконецъ, когда священникъ поднесъ крестъ къ устамъ его, старикъ сделалъ тяжолое усилiе, чтобы вырвать его изъ рукъ священника. Это усилiе стоило ему жизни. Онъ вспомнилъ о Евгенiи въ последнiя минуты свои, но не могъ уже видеть ее. Евгенiя стояла на коленахъ и омывала слезами похолодевшую руку его.

— Батюшка! благословите меня, сказала она.

— Старайся, заботься обо всемъ, береги золото! береги золото! я потребую у тебя отчота на томъ свете.

Это были последнiя слова его. И вотъ Евгенiя осталась одна въ опустеломъ доме, одна съ Нанетой, единственнымъ существомъ, которое могло понимать ея горе и заботу, которое любило ее, и которому она могла поверить тайну свою. Нанета сделалась другомъ Евгенiи.

Когда схоронили Гранде, Крюшо донесъ Евгенiи, что у ней было: во-первыхъ 400,000 ливровъ ежегоднаго доходу съ земель и недвижимыхъ владенiй въ сомюрскомъ округе; потомъ, 250,000 франковъ доходу, считая по три на сто, съ капитала, прiобретеннаго за 61 ф. со ста, и который могъ быть оцененъ въ эту эпоху въ 77 фр. Потомъ три миллiона золотомъ, и сто-тысячь франковъ серебромъ, не считая доходовъ за непроданные продукты настоящаго года. Круглая оценка ея именiя была слишкомъ въ 20 миллiоновъ.

— Где-же Шарль? думала Евгенiя.

Въ этотъ день, после разсчотовъ съ г. Крюшо, Евгенiя и Нанета сели у камина въ старой зале, где все до последней вещицы вызывало тяжкiя воспоминанiя, начиная съ креселъ, въ которыхъ садилась покойница мать ея, до стакана, изъ котораго пилъ Шарль, во-время своего у нихъ пребыванiя.

— Вотъ мы одне, Нанета!…

— Да, барышня, и еслибы я знала, где теперь вашъ братецъ, такъ пешкомъ-бы пошла за нимъ хоть на край света.

— Между нами море, Нанета.

И въ то время, когда бедная сирота плакала одна съ верной Нанетой, въ старомъ и мрачномъ доме отца своего, въ целомъ Сомюре, въ Нанте и въ Орлеане, только и было разговоровъ что о двадцати миллiонахъ девицы Гранде.

Первымъ деломъ Евгенiи, принявшей неограниченное управленiе именiемъ, было укрепить за Нанетой 1200 франковъ годоваго дохода. Нанета, имевшая и безъ того 600 франковъ дохода, стала теперь богатой невестой. Черезъ месяцъ, Антонъ Корнулье провозгласилъ ее своей супругой, и вместе съ темъ былъ возведенъ въ званiе главнаго смотрителя всего Фруафонда. Хотя мадамъ Корнулье было уже 63 года, но на-видъ ей нельзя было дать и сорока. На ея лице не было морщинки старости, и, благодаря уединенной, затворнической жизни, работе и железному здоровью, видъ ея былъ свежiй и веселый. И, можетъ-быть, никогда она не была такъ хороша, какъ въ день своей сватьбы. Плотная, здоровая, веселая Нанета возбудила зависть къ судьбе Корнулье.

— Да какой у ней цветъ лица, говорилъ одинъ.

— Да у нихъ, чего добраго, и дети пойдутъ, говорилъ другой.

— Она богата, и плутъ Корнулье знаетъ, где раки зимуютъ, говорилъ третiй.

Выходя изъ дома въ церковь, Нанета получала отъ всехъ искреннiя, радостныя поздравленiя; такъ ее любили и уважали во всемъ околотке. — Свадебный подарокъ госпожи ея состоялъ изъ двухъ дюжинъ серебряныхъ приборовъ. — Корнулье, вне себя отъ изумленiя, со слезами на глазахъ, уверялъ, что отдастъ жизнь за госпожу свою. — Итакъ госпожа Корнулье стала поверенною Евгенiи и вышла за-мужъ; и вотъ на рукахъ ея все хозяйство; она выдаетъ по утрамъ провизiю; она покупаетъ, запираетъ, отпираетъ шкафы, однимъ словомъ, владычествуетъ въ доме, какъ некогда самъ покойникъ Гранде. — Она-же и управляетъ всемъ домомъ. У нея подъ командой кухарка и горничная, которая въ тоже время и прачка на целый домъ. — Уже нечего говорить, что служанки, выбранныя Нанетою, просто две жемчужины. — Итакъ въ доме было четверо слугъ, безпредельно привязанныхъ къ госпоже своей. — Корнулье нетрудно было ладить съ фермерами и работниками, потому-что старикъ Гранде оставилъ во всемъ такой порядокъ и дисциплину, что и по смерти его, все осталось, какъ было, по-прежнему.

Глава VI.
И такъ все на свете!

Въ тридцать летъ Евгенiя не испытала еще ни одной радости. — Скучные, вялые годы ея юности протекли въ сообществе матери, бедной, никемъ непонятой страдалицы. — Съ радостiю покидая земную жизнь, покойница жалела только дочь свою, предугадывая ей годы мученiй и горестей. Смерть матери оставила неизгладимыя воспоминанiя въ сердце Евгенiи. — Любовь ея, первая, единственная любовь, отравила сердце ея и наполнила его безпредельною грустiю. — Ея милый явился передъ нею на несколько дней; два поцелуя, данныя украдкой, скрепили обеты любви; потомъ онъ уехалъ далеко, на край света… Наконецъ эта любовь, проклятая отцомъ Евгенiи, стоившая ей незабвенной матери, томила, тяготила сердце ея одною болью и горечью, а въ будущемъ едва блистала отдаленною, шаткою надеждою. — Евгенiя устремилась къ любви всеми силами своего сердца, и это сердце утомилось безъ взаимности. — Въ нравственной жизни, также какъ и въ физической, существуетъ тотъ-же процессъ вдыханiя и выдыханiя; душа требуетъ сочувствiя другой души, этой пищи, этого воздуха, необходимаго въ нравственной жизни; она вдыхаетъ въ себя, какъ ароматъ, любовь подруги своей, и возвращаетъ эту любовь въ прогрессiи страсти. Сердце не могло-бы жить безъ этого прекраснаго нравственнаго феномена; оно-бы завяло и изсохло въ страданiи и одиночестве.

Евгенiя страдала; для нея мало значили ея сокровища, ея несметное богатство. — Она жила въ будущемъ идеею, верою, любовiю — своей религiей. Любовь, какъ уверяло сердце ея, существовала и въ вечности. — И семь летъ, семь летъ любви заняли всю ея жизнь, все надежды, все стремленiя. — Не двадцать миллiоновъ, оставленные отцомъ ея, были ея сокровищами, но медальйонъ Шарля, но два портрета, висевшiе надъ ея постелью, но бриллiанты и золотыя вещи его, выкупленные у отца, и теперь горделиво блиставшiя въ великолепномъ ящике; наконецъ, наперстокъ покойницы матери, подаренный Шарлемъ. И каждый день садилась Евгенiя за работу, за нескончаемую работу свою, только для того, чтобы подержать на пальцахъ этотъ наперстокъ….

Такъ-какъ истинное благочестiе Евгенiи было всемъ известно, то и не было вероятно, чтобы она захотела во-время траура помышлять о замужестве, и потому Крюшо, предводимые своимъ аббатикомъ, удовольствовались только темъ, что мало по-малу сомкнули тесный кругъ около богатой наследницы.

Каждый вечеръ зала Евгенiи наполнялась ревностнейшими Крюшотистами, которые все истощались въ поклонахъ, искательствахъ и лести. У ней былъ докторъ изъ этой партiи, кассиръ, капелланъ, наперсница, первый министръ, и, главное, секретарь, секретарь, важнейшая особа ея штата. — Лесть есть уделъ интересановъ, низкихъ или маленькихъ душъ, которыя обыкновенно весьма-охотно уменьшаются до какой угодно величины, если это только бываетъ нужно.

Лица, окружавшiя Евгенiю Гранде, возвеличили ее, называя госпожею де-Фруафондъ, хваля ее въ глаза и превознося всегда и везде. Сначала Евгенiя краснела, обданная вдругъ нежданнымъ потокомъ лести; но такъ-какъ говорится, что какова бы нибыла лесть, груба-ли, тонка-ли она, но въ сердце льстецъ всегда отыщетъ уголокъ, то и Евгенiя мало-по-малу привыкла къ похваламъ, какъ къ должной дани. И еслибы теперь ей сказали, что она дурна собою, то, верно, она не приняла-бы этого такъ хладнокровно, какъ прежде, восемь летъ назадъ. Кончилось темъ, что сердце Евгенiи не возмущалось более противъ грубой лести всехъ ее окружавшихъ, и что она принимала должную дань своимъ миллiонамъ.

Героемъ и главнымъ лицомъ въ толпе искателей былъ Президентъ де-Бонфонъ. Партiя превознесла его до небесъ, вывела изъ ничтожества, создала его. — Замечали при всемъ этомъ, что Президентъ весьма небеденъ; что одно поместье Бонфонъ приноситъ ему 10,000 дохода, прибавляли также, что все поместья Крюшо находятся посреди земель Евгенiи.

— Знаете-ли сударыня, говорилъ кто-то Евгенiи: у Крюшо троихъ вместе сорокъ тысячь ливровъ доходу?

— Да, правда; но они таки бережливы и умеютъ жить, отвечала отчаянная крюшотистка, девица де-Грибокуръ.

— Кто-то, Парижанинъ, предлагалъ Нотарiусу купить его контору; давали 200,000 франковъ. Онъ продаетъ, ежели его выберутъ мирнымъ судьею.

— Нетъ, кажется, онъ займетъ место президента въ суде первой инстанцiи, место своего племянника, а племянникъ будетъ советникомъ, потомъ и старшимъ-президентомъ; это очевидно, онъ на прекрасной дороге.

Это было мненiемъ госпожи Дорсонваль, тоже, какъ видно, отчаянной крюшотистки.

— Да, прекрасный человекъ Президентъ, заключалъ кто-то.

— Не находите-ли и вы, сударыня?

Президентъ тоже действовалъ, самъ, въ свою очередь. Несмотря на то, что ему уже было подъ-сорокъ, не смотря на свою неловкую судейскую фигуру, Президентъ щеголялъ, одевался, какъ дэнди, носилъ трость, и не нюхалъ табаку при Евгенiи. Въ гостиной онъ былъ какъ домашнiй, какъ другъ дома, и обращаясь къ Евгенiи, всегда говорилъ «наша милая Евгенiя.»

Впрочемъ все было тоже, что и прежде, тоже что было и при жизни стариковъ Гранде; разве только въ томъ была перемена, что лото заменилось вистомъ, и что стая льстецовъ и искателей была еще жаднее и многочисленнее, чемъ когда-нибудь. Еслибы Шарль явился теперь изъ Индiи, то встретилъ-бы прежнихъ актеровъ, старой, пошлой, прежней комедiи; потому-что и госпожа де-Грассенъ не изменила своей роли, и по-прежнему тягалась съ Крюшотистами. Но какъ и прежде, посреди этихъ жалкихъ лицъ, взоръ Шарля отыскалъ-бы свою Евгенiю, светлую, чистую, незапятнанную прикосновенiемъ жалкаго отребья, ее окружавшаго.

Впрочемъ Президентъ де-Бонфонъ сделалъ кой-какiе успехи. Знаменитый букетъ цветовъ, некогда поднесенный имъ Евгенiи, сделался перiодическимъ. Его получали благосклонно, ставили въ кружку съ водою, и потомъ выбрасывали на заднiй дворъ.

Въ начале весны госпожа де-Грассенъ взволновала Крюшотистовъ, заговоривъ о Маркизе де-Фруафондъ. — Нужно знать, что Маркизъ разорился въ-конецъ и былъ не-прочь отъ союза съ Евгенiею. Госпожа де-Грассенъ заговорила о дворе, о почестяхъ, о титлахъ, и принявъ презрительную улыбку Евгенiи за полусогласiе, прозвонила везде, что успехъ Президента еще сомнителенъ.

Хоть Маркизу и 50 летъ, говорила она, но на-видъ онъ не старее Президента. Онъ беденъ, вдовъ, имеетъ детей, это правда, но онъ будетъ пэромъ Францiи, а въ наше время не все выходятъ за пэровъ Францiи. Ведь и покойникъ Гранде еще думалъ объ этомъ; я это знаю наверное; онъ объ этомъ самъ поговаривалъ; старикъ былъ хитеръ…

— Ахъ, Нанета, ни одного письма, ни одного известiя въ семь летъ! въ семь летъ! въ отчаянiи восклицала Евгенiя.

Вотъ что было въ Сомюре. Но поговоримъ о Шарле. Во-первыхъ, онъ прекрасно продалъ свой маленькiй товаръ въ Индiи; онъ получилъ 6,000 долларовъ. Потомъ мало-по-малу онъ облегчилъ свою совесть — отъ кой-какихъ предразсудковъ и разсчолъ, что если нужно обогатиться, такъ ужъ всего выгоднее торговать неграми. Торговля началась; Шарль былъ смелъ, предпрiимчивъ, деятеленъ. Одна мысль, одна идея его преследовала — явиться въ Парижъ съ миллiонами и блистательнее, чемъ когда-нибудь.

Мненiя его переменились во многомъ, онъ заразился скептицизмомъ. Вера въ права и справедливость исчезла изъ его сердца, потому-что въ жизни, которую велъ онъ, поминутно встречалось противное. Сердце его сначала поостыло, потомъ похолодело, потомъ окаменело совершенно. Въ ремесле своемъ Шарль сталъ жестокъ и настойчивъ. Онъ торговалъ Китайцами, Неграми, птичными гнездами, детьми, женщинами; онъ не останавливался ни на чомъ. У пиратовъ онъ покупалъ за безценокъ ихъ добычу, а продавалъ дорого.

Если чистый, небесный образъ Евгенiи и носился передъ нимъ въ первые дни странствованiя, если успехъ и надежду свою онъ и приписывалъ влiянiю молитвъ ея, то и это воспоминанiе начало мало-по-малу бледнеть и исчезать изъ его сердца. Позднее негритянки, мулатки, белыя и чорныя женщины, всехъ нацiй, всехъ цветовъ, интриги и приключенiя, совершенно изгнали изъ его памяти и Сомюръ, и старый домъ, и скамейку подъ орешникомъ, и поцелуй, похищенный у Евгенiи. Онъ припоминалъ только маленькiй садъ и прогулку со старикомъ Гранде, минуту, въ которую началось его поприще.

Старикъ Гранде былъ, по его мненiю, старая собака; Шарль помнилъ, какъ старикъ надулъ его, покупая вещи. Евгенiя занимала место не въ сердце Шарля, а въ счотной книге, какъ кредиторша шести тысячь франковъ.

Вотъ отъ-чего происходило молчанiе Шарля. Для безопасности и во-избежанiе грядущихъ непрiятностей, Шарль переменилъ свою фамилiю. Онъ назвался Щипарромъ. Онъ работалъ неутомимо; являлся то въ Индiи, то въ Лиссабоне, то въ Соединенныхъ Штатахъ, и спешилъ всеми силами разделаться съ этою жизнiю, опасною, трудною и почти всегда неправедною. — Онъ наживалъ свои миллiоны какъ попало, только чтобы нажить. Успелъ совершенно, и вотъ въ 1826 году онъ возвращается въ Бордо, на прекрасномъ бриге Марiя Каролина, принадлежавшемъ одному богатому, торговому дому. Шарль везъ съ собою три бочонка съ золотымъ пескомъ, ценою на 1,600,000 франковъ. Онъ надеялся еще взять по 8 на-сто барыша, отдавъ свое золото на монетный дворъ въ Париже.

Вместе съ нимъ находился на бриге каммергеръ двора Е. В. Карла Х, некто господинъ д’Обрiонъ, добрый старикъ, когда-то сделавшiй глупость, женившись на ветренице и кокетке. — Всё его состоянiе было во французскихъ колонiяхъ. — Для поправки обстоятельствъ домашнихъ, онъ ездилъ за море, продалъ именiе и также, какъ и Шарль, возвращался въ Парижъ. У д’Обрiона была дочь, дурная собою и безъ приданаго. — Девица д’Обрiонъ была сухая, тонкая, длинная, съ неправильнымъ ртомъ и съ длиннымъ носомъ, красневшимъ после обеда — феноменъ изъ человеческой природы, отвратительный на бледномъ лице этой девушки. Но маркиза д’Обрiонъ, ея мать, съумела хорошо воспитать ее; она хорошо одевалась, кокетничала, умела кстати выставить хорошенькую ножку, когда носъ начиналъ краснеть, а чтобы носъ не краснелъ, мать морила дочь свою голодомъ. Госпожа д’Обрiонъ, находившаяся тоже на бриге вместе съ мужемъ своимъ, познакомилась съ Шарлемъ и начала осаждать его. Шарль не уклонялся ни мало; оба они имели свои выгоды въ общемъ союзе. Явившись въ Бордо, а потомъ и въ Париже, Шарль и д’Обрiоны поселились въ одномъ отеле, отеле д’Обрiоновъ, который былъ выкупленъ Шарлемъ изъ заклада. Согласились и предложили условiя. Маркиза потребовала осьмидесяти тысячь ливровъ доходу, за что обещала выхлопотать у добраго короля Карла Х титулъ маркиза д’Обрiонъ своему будущему зятю, потому-что Шарль долженъ былъ въ заключенiе жениться на безобразной девице д’Обрiонъ. — Прекрасно иметь 100,000 доходу, иметь имя, титулъ, фамилiю, являться при дворе и быть камергеромъ, а тамъ посланникомъ и чемъ угодно. — Карлъ Х любитъ Маркиза; они товарищи съ детства.

Эти слова пали какъ семя на добрую землю. — И вотъ Шарль мечталъ уже о Сенъ-Жерменскомъ предместьи, куда всякiй теснился въ то время, и где онъ долженъ былъ явиться д’Обрiономъ, какъ некогда Шабо явились Роганами. Ослепленный успехомъ Реставрацiи, которую онъ оставилъ неверною и шаткою, воспламененный честолюбивою эгоисткою, Маркизою, онъ решился употребить все усилiя, чтобы достигнуть высшихъ степеней при дворе и насытить свое честолюбiе.

Онъ виделся съ Анетой; какъ женщина, знающая светъ, она советывала Шарлю не оставлять принятаго намеренiя, и обещала свое содействiе. — Анета была въ восторге: Шарль похорошелъ, сделался привлекательнее прежняго и женится на уроде — что-же было лучше для Анеты?

Де-Грассенъ, узнавъ о прiезде Шарля, о его богатстве, и о его будущей женитьбе, явился къ нему, чтобы поговорить о 200,000 франкахъ, за которыя можно было скупить все векселя покойнаго отца его. — Онъ засталъ Шарля въ совещанiи съ ювелиромъ, которому было заказано работы на сто-тысячь франковъ, для свадебной корзинки девицы д’Обрiонъ.

Шарль не узналъ де-Грассена и принялъ его довольно-невежливо, съ дерзкою самоуверенностiю человека, добившагося въ люди, и въ-добавокъ, счастливаго дуэлиста.

Де-Грассенъ являлся уже въ третiй разъ: въ первые два раза ему отказывали. — Шарль хладнокровно его выслушалъ и еще хладнокровнее отвечалъ:

— Дела и долги моего отца не мои; весьма благодаренъ вамъ за все ваше старанiе о нихъ, сударь; но позвольте вамъ объяснить: ежели я и добылъ кровавымъ потомъ несколько сотъ тысячь франковъ, такъ вовсе не для того, чтобы кормить ими собакъ, кредиторовъ моего батюшки.

— Ну, а если вашего батюшку объявятъ завтра банкрутомъ?

— Во-первыхъ, милостивый государь, завтра, можетъ быть, я буду маркизомъ д’Обрiонъ, следовательно, банкрутство батюшки, г-на негоцiанта Гранде, до меня не касается; а во-вторыхъ, позвольте вамъ сказать, сударь, что впрочемъ вы очень-хорошо сами знаете, что у кого есть сто тысячь франковъ доходу, у того отецъ никогда не былъ банкрутомъ.

И Шарль, впрочемъ весьма-учтиво, указалъ господину де-Грассену двери.

Въ одинъ прекрасный день, въ начале августа этого года, Евгенiя сидела въ своемъ маленькомъ саду, на той скамейке и подъ темъ орешникомъ, где впервые разменялась она обетами любви съ Шарлемъ. — Она мечтала о быломъ, она припоминала все мелочи, все обстоятельства былой любви. — Солнце обливало своимъ светомъ листья, деревья и старую ветхую стену, склонявшуюся уже въ развалины. — Вдругъ постучались въ калитку, явился почталiонъ и вручилъ мадамъ Корнулье письмо. — Нанета побежала въ садъ; она держала письмо въ рукахъ и издали еще кричала Евгенiи:

— Письмо, сударыня, письмо! — Это то самое, барышня, котораго вы такъ долго дожидались.

Евгенiя почувствовала сильный ударъ въ своемъ сердце.

— Парижъ…. Это онъ, онъ возвратился!

Евгенiя побледнела, она не распечатывала письма, она боялась его, судьбы, будущаго; она не могла читать. Возле нея стояла Нанета, и радость светилась на лице ея.

— Читайте-же, сударыня!

— Ахъ, Нанета, зачемъ-же онъ пишетъ изъ Парижа, когда отправился изъ Сомюра?

— Читайте, узнаете!

Евгенiя разпечатала письмо дрожащею рукою. Изъ конверта выпалъ вексель на имя г-жи де-Грассенъ и Корре въ Сомюре. Нанета подняла его.

— «Любезная сестрица…» Какъ! я уже не Евгенiя! Сердце сжалось у бедной девушки.

— Вы — Да онъ мне говорилъ ты!

Она сложила руки, не смотрела на письмо, слезы брызнули изъ глазъ ея.

— Ужъ не умеръ-ли онъ? закричала Нанета.

— Да онъ не писалъ-бы тогда. — Наконецъ она прочла:

«Любезная сестрица!

Вы, верно, порадуетесь моему счастiю; я возвратился богачомъ, помня напутствiе и наставленiя покойнаго дядюшки, о кончине котораго уведомилъ меня г. де-Грассенъ. Что-же делать? Смерть неотразима. Я думаю, что вы уже утешились, сестрица; время — чудовище, и я это самъ испытываю. Да, сестрица, къ-несчастiю моему время юношескихъ порывовъ уже прошло для меня; на деле изучилъ я искусство жизни, и изъ дитяти сделался человекомъ. Вы свободны, я тоже: ни что не мешаетъ осуществить намъ наши детскiе замыслы, но я довольно-благороденъ, чтобы скрывать отъ васъ что-нибудь; я принадлежу еще моимъ клятвамъ; помню вашъ маленькiй садикъ, деревянную скамейку…»

Евгенiя встала со скамьи какъ-бы испугавшись чего-то и села на ступеньку лесенки, ведущей изъ сада на дворъ.

«… деревянную скамейку, где разменялись мы нашими клятвами, корридоръ, вашу темную залу и мой чердачокъ, и ту ночь, когда вы такъ нежно обязали меня. Эти воспоминанiя питали, поддерживали жизнь мою, и я часто думалъ о васъ; не знаю, думали-ли вы обо мне? Смотрели-ли вы въ урочный часъ на облака, какъ мы некогда условились съ вами? Да, не правда-ли? Да, я не долженъ изменять дружбе, обманывая васъ, сестрица. Вотъ въ чомъ дело:

Мне предстоитъ выгодная партiя, совершенно оправдывающая все мои надежды. Любовь въ замужестве — это несбыточная мечта. Опытность заставила меня подклониться подъ иго общественныхъ мненiй, и слушаться ея советовъ. Во-первыхъ, любезная сестрица, неравенство годовъ нашихъ въ вашу не выгоду; я уже и говорить не буду, что ни привычки, ни образъ жизни, ни воспитанiе ваше, несогласны съ порядкомъ и правилами парижской жизни. Мне, на-примеръ, непременно нужно держать открытый домъ, принимать общество, а я припоминаю, что вы любите тишину и уединенiе. Я буду съ вами еще откровеннее — вы имеете право судить меня. У меня 60,000 ливровъ доходу; состоянiе мое позволяетъ мне жениться на дочери маркиза д’Обрiонъ. Ей восьмнадцать летъ: въ приданое она приноситъ мне титулъ, имя, почести. Признаюсь вамъ сестрица, что я терпеть не могу мою невесту; но у меня и у детей моихъ будетъ званiе, место въ обществе, что довольно-выгодно, потому-что день-ото-дня, более и более утверждается престолъ и возвращаются къ прежнему порядку вещей. Черезъ двадцать летъ мой сынъ, маркизъ д’Обрiонъ, имея маiоратъ въ тридцать тысячь ливровъ доходу, можетъ занять какую угодно должность въ государстве. Мы принадлежимъ нашимъ детямъ, сестрица. Вы видите, я съ вами откровененъ. Вероятно, вы позабыли наши шалости после семилетней разлуки — время дело великое, — но я не забылъ ничего, ни вашей благосклонности, ни своего слова. Но говоря вамъ о своей женитьбе чисто по-разсчоту, не значитъ-ли, что я совершенно предаю себя вашей воле и что если вы пожелаете, чтобъ я отказался отъ всехъ надеждъ моихъ, то я съ радостiю буду довольствоваться одною чистою, истинною любовью, которую, некогда вы сами предложили мне.»

— Тапъ, та, та! Тапъ, та, ти, та, та, та, тапъ, топъ, тупъ, — (песенка, которую пелъ господинъ Шарль Гранде, подписываясь)

«Любящiй братъ вашъ Шарль».

— Ахъ, чортъ возьми; да и тутъ еще нужны извиненiя. Онъ взялъ вексель, приложилъ его къ письму и приписалъ:

«P. S. Прилагаю къ письму моему вексель на домъ г-жи де-Грассенъ. Его заплатятъ вамъ золотомъ, всего 8,100 франковъ, то-есть, капиталъ и проценты суммы, данной некогда вами бедному Шарлю. Я жду изъ Бордо моей поклажи; тамъ есть кое-какiя вещицы, которыя вы, верно, не откажете принять отъ меня въ знакъ памяти. Вы-же пришлите мне по почте медальйонъ, который я вверилъ вамъ при прощанiи. Адрессъ мой: Отель д’Обрiонъ, въ улице Илери-Бертенъ.»

— По почте! сказала Евгенiя, а я тысячу разъ жизнiю пожертвовала-бы за его медальйонъ.

Полное, ужасное сокрушенiе. Корабль надеждъ разбился, и не оставалось ни веревки, ни утлой доски для спасенiя. Все погибло.

Иная женщина, когда изменяютъ ей, убиваетъ соперницу, въ объятiяхъ изменника, и сама погибаетъ самоубiйствомъ или на эшафоте. Другая терпитъ, страдаетъ и молчитъ: это истинная любовь, это любовь оскорбленнаго ангела, любовь величественная, гордая, любовь питающаяся слезами своими, безъ жалобъ и безъ роптанiй. Такъ любила и Евгенiя, и она начала страдать молча. Она вспомнила слова умирающей матери, и возвела свой взоръ къ небу; воспоминая пророчество своей матери, Евгенiя въ одно мгновенiе измерила свою будущность, всю земную жизнь свою; но что оставалось ей на земле?! Оставалось желать смерти, неба, и молиться.

— Страдать и умереть. Матушка сказала правду.

Она пошла тихими шагами въ домъ, но не черезъ корридоръ, какъ всегда она делывала; въ зале ей приготовленъ былъ завтракъ. Фарфоровая чаша, стаканы, сахарница, все это ея памятники о Шарле… больно отъ воспоминанiй! Куда деваться отъ нихъ!

Это утро чревато происшествiями. Нанета доложила о приходе духовника Евгенiи.

Старый священникъ былъ родственникъ Крюшо, и, следовательно, крюшотистъ. Аббатъ Крюшо уговорилъ его поговорить съ Евгенiей о необходимости вступить въ бракъ, указывая на требованiя религiи. Евгенiя думала, что старикъ пришолъ за 500-ми франковъ на бедныхъ, которые, по желанiю Евгенiи, въ разные сроки, были выдаваемы на бедныхъ. Нанете приказано было сходить за деньгами; но священникъ, улыбнувшись, сказалъ ей:

— Сударыня! я пришолъ поговорить съ вами о бедной девушке, о которой жалеетъ весь городъ, и которая, заботясь о всехъ несчастныхъ, но не заботясь о самой себе, не исполняетъ всехъ христiанскихъ обязанностей.

— Батюшка! я не въ состоянiи думать о ближнемъ въ эту минуту; я сама очень-несчастна, и жажду отъ васъ утешенiй религiи, слышать слова Божiи, и насладиться пищей Христовой.

— Такъ, сударыня; но говоря о той бедной девице, мы въ тоже время будемъ говорить и объ васъ. Слушайте: чтобы спасти себя, нужно вамъ или отречься отъ мiра или жить по законамъ его.

— Ахъ! батюшка! Да будетъ благословенъ приходъ вашъ въ домъ мой, и поученiя ваши; да, я оставлю мiръ и буду жить для Всевышняго.

— Но много о чомъ нужно подумать, прежде чемъ примете одно изъ двухъ решенiй; вамъ нельзя умереть для общества, вы не должны, не имеете права. Разве не поставила васъ судьба быть матерью несчастныхъ, кормить, одевать ихъ, согревать ихъ зимою, давать имъ работу летомъ. Ваше огромное богатство, — вашъ долгъ, — вы должны отдать его братьямъ Христовымъ. Пойти въ монахини — значитъ показать себя себялюбивою. Остаться-же старой девушкой тоже невозможно. Вамъ не управить огромнымъ богатствомъ своимъ; у васъ расхитятъ его на-расхватъ. Поверьте мне, дочь моя, супругъ для васъ необходимъ. Онъ необходимъ для счастiя вашего въ этой жизни, что будетъ способствовать вамъ обрести его и въ будущей.

Въ эту минуту доложили о госпоже де-Грассенъ. Мщенiе и надежда привели ее къ Евгенiи.

— Сударыня, начала она… но здесь вашъ духовникъ и я молчу; я хотела говорить о делахъ житейскихъ, но…

— Сударыня! я уступаю вамъ, сказалъ старый священникъ.

— О, батюшка! приходите скорее, какъ можно скорее; мне нужно, я требую вашей помощи.

— Да, бедная Евгенiя, вы нуждаетесь въ ней.

Евгенiя и священникъ съ изумленiемъ взглянули на госпожу де-Грассенъ.

— Но я уже слышала Евгенiя о вашемъ братце Шарле, о женитьбе его на девице д’Обрiонъ… Согласитесь, Евгенiя, что женщина все узнаетъ, если захочетъ.

Евгенiя покраснела и не могла выговорить ни слова. Въ эту минуту она решилась надевать всегда личину равнодушiя въ сильныхъ порывахъ чувствъ или переворотовъ судьбы, однимъ словомъ, решилась подражать отцу.

— Но я не понимаю васъ, сударыня: говорите передъ моимъ почтеннымъ наставникомъ; вы знаете, у меня нетъ для него ничего скрытнаго.

— Сударыня, вотъ что пишетъ мне г. де-Грассенъ. Читайте.

Евгенiя прочла следующее письмо:

«Любезный другъ!

Уведомляю тебя, что Шарль Гранде воротился изъ Индiи; уже съ месяцъ, какъ онъ въ Париже…»

— Месяцъ въ Париже! вскричала Евгенiя.

«Два раза отказывали мне, прежде, чемъ я могъ добраться до этого будущаго д’Обрiона. Хотя въ Париже все толкуютъ о его женитьбе…»

— Но онъ писалъ мне въ то время…

Она не докончила; она не вскрикнула, какъ Парижанка: шалунъ! Но глубокое презренiе изобразилось на лице ея.

«Но этому браку не бывать. Маркизъ не отдастъ своей дочери за сына банкрута. — Я разсказалъ ему все хитрости, проделки и попеченiя, посредствомъ которыхъ я и покойникъ Гранде удерживали кредиторовъ въ повиновенiи до-сихъ-поръ. — Но мальчишка отвечалъ мне, неусыпно старавшемуся пять летъ о его-же выгодахъ, что „дела и долги моего отца не мои“. — Ему предлагали векселя за сумму, въ сравненiи съ долгомъ, маловажную. Но теперь я настою на своемъ; онъ законно долженъ два миллiона — расплатись или отецъ его банкрутъ! — Я поверилъ слову этого стараго крокодила Гранде, и я заверилъ имъ всехъ кредиторовъ, но если г. д’Обрiонъ не хочетъ позаботиться о своей чести, то моя страдаетъ въ такомъ случае. Я объяснюсь съ кредиторами. Впрочемъ я не буду действовать до-техъ поръ, пока ты не разскажешь всё госпоже Гранде; я имею къ ней слишкомъ-много уваженiя, и къ тому-же, во-времена более счастливыя, мы мечтали о союзе…»

Евгенiя отдала письмо, не окончивъ.

— Благодарю васъ, сказала она госпоже де-Грассенъ: мы посмотримъ…

— Я какъ будто слышу вашего батюшку, когда вы говорите такъ, любезная Евгенiя.

— Вы должны отсчитать намъ 8,100 франковъ золотомъ, сударыня, сказала Нанета.

— Да, госпожа Корнулье, угодно вамъ будетъ придти за ними?

Священникъ удалился.

Евгенiя пошла въ кабинетъ своего отца и не выходила оттуда целый день, не слушая Нанеты, упрашивавшей ее сойти внизъ обедать. — Она явилась вечеромъ, тогда, какъ стали сбираться ея гости. — Никогда темненькая зала въ доме Гранде не была такъ полна, какъ теперь. Новость о прiезде Шарля и объ его глупомъ отказе распространилась по всему городу. — Но любопытство гостей не было удовлетворено. На лице Евгенiи не заметно было ни малейшаго следа слезъ и горести. — Кто подходилъ къ ней съ постнымъ лицомъ, желая подделаться подъ настоящую минуту, того встречала Евгенiя весело, съ улыбкою. — Чувство не светилось сквозь ледяную кору приличiй и холодной вежливости. — Въ 9 часовъ обыкновенно кончались партiи. — Въ 9 часовъ все встали изъ-за ломберныхъ столовъ, спорили, шумели, расплачивались, и когда вся толпа стала откланиваться, тогда-то кончилась долгая драма неожиданною катастрофою, которая зашумела здесь, въ Сомюре, и кругомъ въ четырехъ префектурахъ.

— Господинъ де-Бонфонъ, останьтесь, сказала Евгенiя Президенту, который брался за трость свою.

Не было никого во всемъ обществе, кто-бы хладнокровно принялъ такую новость; Президентъ побледнелъ и принужденъ былъ опуститься на стулъ въ сильномъ волненiи.

— Двадцать-одинъ миллiонъ Президенту, сказала девица де-Грибокуръ.

— Ясно! г. де-Бонфонъ женится на девице Гранде, заметила госпожа д’Орсонваль.

— Сударыня, сказалъ кроткiй аббатикъ: это самый лучшiй выходъ въ нашей нынешней партiи.

— И большой шлемъ ктому-же! заметилъ старый нотарiусъ.

И всякiй прибавилъ что-нибудь острое и поучительное, всякiй отдалъ должную дань 20-ти миллiонамъ госпожи девицы Гранде.

Наконецъ пятый актъ драмы кончился. Сказать Президенту: «останьтесь» въ глазахъ целаго Сомюра, не значило-ли обнаружить свое решительное намеренiе? Въ маленькихъ провинцiяльныхъ городкахъ приличiя соблюдаются такъ строго, что подобный поступокъ Евгенiи не могъ быть и растолкованъ въ другую сторону.

— Господинъ Президентъ, сказала дрожащимъ голосомъ Евгенiя, когда оба остались одни: я знаю, что вамъ во мне нравится…. Вотъ вамъ рука моя. — О! сказала она, видя, что Президентъ становится на колена: я еще не все сказала; я не должна обмануть васъ. — Господинъ де-Бонфонъ, мое сердце принадлежать вамъ не можетъ; оно подаритъ вамъ только одну дружбу, одну безкорыстную дружбу. — Еще: мое богатство и рука моя ваши, но вы мне должны оказать сначала большую услугу.

— Я готовъ, приказывайте, сударыня.

— Вотъ два миллiона и несколько сотъ тысячь франковъ, сказала она, вынимая билеты изъ-за пазухи. — Поезжайте въ Парижъ, не завтра, не въ эту ночь, но сiю минуту. — Отыщите господина де-Грассена, узнайте отъ него число и имена кредиторовъ моего покойнаго дяди, соберите ихъ и заплатите весь долгъ съ процентами, по пяти на сто, считая со дня совершенiя займа, и получите квитанцiи. — Вы знаете эти дела и я могу на васъ положиться; вы благородный человекъ, и я поверю слову вашему, принимая ваше имя. — Мы можемъ иметь другъ къ другу доверенность; мы такъ-давно знаемъ другъ друга, что теперь почти родные.

Президентъ, дрожа отъ радости, упалъ къ ногамъ Евгенiи.

— Я буду вашимъ рабомъ, закричалъ онъ.

— Когда вы получите квитанцiи, сударь, сказала она, наградивъ его довольно-холоднымъ взглядомъ, то отнесите ихъ въ Отель д’Обрiонъ, господину Шарлю Гранде, и вручите ему это письмо. — Когда вы исполните всё, я сдержу свое слово.

Президентъ понялъ очень-хорошо, что оскорбленная любовь могла внушить Евгенiи желанiе выдти за него за-мужъ. Онъ не шолъ, а летелъ; онъ трепеталъ, чтобы какъ-нибудь не отдумали, чтобы какъ-нибудь любовники не помирились.

Когда Президентъ вышелъ, Евгенiя упала на стулъ и зарыдала. Всё совершилось.

Президентъ селъ въ дилижансъ и прибылъ въ Парижъ на другой день вечеромъ. На другое утро онъ явился къ де-Грассену. Банкиръ созвалъ кредиторовъ къ нотарiусу, которому вверены были все бумаги по этому делу.

Все явились, и тогда Президентъ де-Бонфонъ, отъ имени фамилiи Гранде, заплатилъ капиталъ и проценты. Кредиторы остолбенели отъ изумленiя.

Когда Президентъ получилъ квитанцiю, и выдалъ господину де-Грассену пятьдесятъ тысячь франковъ въ награду за труды, отъ имени Евгенiи, то отправился въ отель д’Обрiонъ. Онъ нашолъ Шарля въ самомъ затруднительномъ положенiи. Старый Маркизъ объявилъ ему на-чисто, что дочь его никогда не будетъ за сыномъ банкрута, и что нужно заплатить всемъ кредиторамъ Вильгельма Гранде.

Президентъ вручилъ ему сначала письмо Евгенiи, следующаго содержанiя:

«Любезный братецъ!

Г-нъ Президентъ де-Бонфонъ вручитъ вамъ квитанцiи въ уплате всехъ долговъ моего дядюшки. Я слышала, что хотели объявить банкрутство, и подумала что сыну банкрута какъ-то неловко жениться на девице д’Обрiонъ. Да, братецъ, вы правы были, говоря, что я не люблю света и светской жизни; вы правы были тоже, когда говорили, что не ожидаете никакихъ выгодъ отъ союза со мною. Итакъ будьте счастливы подъ гнётомъ цепей, добровольно вами на себя налагаемыхъ. Чтобы совершенно упрочить ваше счастiе, я возвращаю вамъ честь вашего дома. Прощайте; будьте уверены, что вы всегда найдете друга въ вашей Евгенiи Гранде».

Президентъ улыбнулся, когда Шарль вскрикнулъ отъ удивленiя, получая квитанцiи.

— Итакъ намъ остается только объявить о нашихъ женитьбахъ, сказалъ Президентъ.

— А, вы женитесь на Евгенiи? О! я весьма-радъ: это добрая девушка. Но — почти вскрикнулъ Шарль: она, стало-быть, богата?

— У ней было, отвечалъ насмешливо Президентъ: три дня назадъ двадцать-одинъ миллiонъ; теперь у ней девятнадцать.

Шарль остолбенелъ, потерялся, оглупелъ отъ удивленiя….

— Де…. де…. девят-над-цать мил-лiоновъ!

— Да, сударь, девятнадцать миллiоновъ; соединивъ именiя наши, мы будемъ получать вместе восемь-сотъ тысячь ливровъ доходу.

— Послушайте, любезнейшiй братецъ, сказалъ Шарль, немного оправившись: мы еще можемъ побороться съ вами.

— Попробуйте, сказалъ Президентъ. Да, я и позабылъ-было, прибавилъ онъ: вотъ вамъ медальйонъ.

— Такъ что-же, другъ мой, сказала маркиза д’Обрiонъ, вошедши въ комнату Шарля: вы, верно, вниманiя не обратите на бедняжку маркиза, которому что-то понапела сегодня герцогиня Маржансай. Я даю вамъ слово, что вы будете д’Обрiономъ.

— Буду, сударыня, отвечалъ Шарль. Три миллiона долгу были заплачены еще вчера.

— Чистыми деньгами, закричала маркиза.

— Даже съ процентами.

— Какая глупость! Кто это такой? сказала она на ухо своему зятю, заметивъ Крюшо.

— Мой стряпчiй, отвечалъ Шарль.

Она небрежно поклонилась Президенту и вышла.

— Мы начинаемъ уже, сказалъ Президентъ, взявшись за шляпу. Прощайте, братецъ.

— Онъ чуть-ли не насмехается надо мной, это сомюрское чучело. Хорошiй ударъ шпаги, право, былъ-бы для него не лишнимъ урокомъ.

Президентъ отправился. Три дня потомъ, г. де-Бонфонъ объявилъ о своей женитьбе на девице Евгенiи Гранде, а шесть месяцовъ спустя, онъ сделался советникомъ Королевскаго суда въ Анжере.

Уезжая изъ Сомюра, Евгенiя приказала вылить изъ вещей Шарля и изъ 8,000 франковъ золотомъ, полученныхъ отъ него, золотую чашу, которую она подарила въ церковь бывшаго своего прихода.

Иногда она прiезжала изъ Анжера въ Сомюръ.

Мужъ ея, оказавшiй въ одномъ политическомъ обстоятельстве много рвенiя и самоотверженiя, былъ сделанъ Президентомъ въ Палате, и, наконецъ, спустя три года, Первымъ-Президентомъ. Теперь онъ метилъ на стулъ въ Палате…. А тамъ пэрство…. а тамъ….

Заключенiе.

Г. Первый-Президентъ де-Бонфонъ (наконецъ-то онъ избавился отъ ненавистнаго прозванiя Крюшо) не умелъ осуществить ни одной изъ своихъ блистательныхъ надеждъ. Восемь дней спустя после своего выбора депутатомъ Сомюра, онъ вдругъ скоропостижно умеръ.

Безъ-сомненiя, Богъ, всегда справедливый и никогда напрасно некарающiй, хотелъ наказать его за коварные и низкiе разсчоты его на золото Евгенiи. Въ свадебномъ контракте, его-же сочиненiя, находилась статья, по которой каждый изъ супруговъ, въ случае смерти одного изъ нихъ, делался прямымъ, неоспоримымъ и неограниченнымъ наследникомъ другаго, если, разумеется, не будетъ законныхъ детей.

Евгенiя, наученная несчастiемъ верному взгляду и тонкому сужденiю, понимала совершенно своего мужа. Она ясно видела, что тотъ ждалъ ея смерти, чтобы поскорее обладать одному страшнымъ богатствомъ Евгенiи, увеличеннымъ двумя миллiонами дяди его, аббата, который наконецъ въ свою очередь предсталъ передъ Богомъ. — Евгенiя жалела Президента. — Провиденiе отмстило ее за низкое поведенiе Президента, слишкомъ-свято державшаго свое слово, данное бедной девушке, взявшей его въ припадке отчаянiя. Президенту не хотелось иметь наследника. Ему хотелось почестей и миллiоновъ.

Богъ пролилъ золото и блага земныя передъ беднымъ ангеломъ, котораго Онъ послалъ на землю заслужить свою долю небесную.

Евгенiя жила мыслiю, молитвами, помогала беднымъ, утешала несчастныхъ….

Госпожа де-Бонфонъ овдовела въ 37 летъ отъ-роду. Именiе ея считалось въ 25-ть миллiоновъ; она еще была хороша, но хороша, какъ женщина около сорока летъ. Черты лица ея нежныя, тихiя; вокругъ нея лучезарный венецъ благородства, мученичества; она уберегла свою душу отъ тлетворнаго дыханiя света; но вместе со всемъ этимъ въ ней заметны сухость и привычки старой девы. — Не-смотря на свой миллiонъ доходу, она живетъ также, какъ жила бедняжка Евгенiя Гранде; топить начинаютъ у ней въ те дни, какъ топили при отце ея. — Одета она также, какъ и мать ея. — Ее-бы могли прозвать скупою, если-бы не было известно всемъ, на что употреблялись ея доходы. — Она основала несколько школъ, богадельню, публичную библiотеку. — Церкви Сомюра приходятъ въ цветущее состоянiе. Все почитаютъ, уважаютъ Евгенiю. И это благородное сердце не награждено было ни любовью, ни дружбою, ни всемъ, чего жаждало, просило оно.

— Только ты одна меня любишь, говорила Нанете Евгенiя.

Тайно рука этой женщины простерта для врачеванiя ранъ жизненныхъ. — Она стремится къ небу, напутствуемая хоромъ благословенiй несчастныхъ и слезами благодарности. Великая душа ея уничтожаетъ и покрываетъ недостатки ея образованiя и прежнiя привычки. Вотъ повесть, вотъ картина жизни беднаго созданiя, женщины, которая «не отъ мiра сего», которая создана была быть нежнейшею супругою и не знала мужа, которая была-бы образцомъ матерей, и не насладилась счастiемъ быть матерью.

Въ судьбе человеческой, жизнь Евгенiи Гранде можетъ считаться образцомъ страдальческаго самоотверженiя, кротко противуставшаго людямъ и поглощеннаго ихъ бурною, нечистою массой. — Она вышла…. какъ изъ руки вдохновеннаго художника древней Грецiи выходитъ божественная статуя; но, во-время переезда въ чужую землю, мраморъ упадаетъ въ море и на-веки скрывается отъ людскихъ восторговъ, похвалъ и удивленiя.

---

См. также: Евгения Гранде. Статья в Википедии.