Бялик, Хаим Нахман — выдающийся поэт; род. в 1873 г. в деревне Рады (Волынск. губ.). Отец Бялика, мечтатель-неудачник, принужден был, для прокормления семьи, содержать корчму. Живописная, лесистая местность, где протекло раннее детство Б., зародила во впечатлительном ребенке глубокое понимание природы и чувство нежной любви к ней, которыми проникнуто все творчество Б. Общение с природой не прекратилось также с переездом семьи в Житомир, где она поселилась на окраине города, на живописных берегах Тетерева. Лишившись в семилетнем возрасте отца, Б. провел полное тяжелых лишений детство, которое он с щемящей грустью описал в поэме «Schirati» («Моя муза»). Жизнерадостный от природы мальчик, отданный на воспитание своему суровому, строго-ортодоксальному деду, подвергался за каждую шалость суровой каре. Б. рано обнаружил склонность к мечтательности и, лишенный возможности развлекаться обычными забавами детей, с тем большим увлечением отдавался игре своего воображения. В свободное от учения время любимым занятием Б. было забыться в укромном уголке, за городом, в созерцании природы. Эти редкие радостные минуты детства Б. впоследствии описал в одной из лучших своих «Песен света» — в «Zohar», и затем в высокохудожественной поэме «Habrecho» («Пруд»). Б. проявил раннюю умственную зрелость и уже на двенадцатом году читал средневековые философские сочинения Кузари, Море Небухим и др. Особенно увлекался Б. каббалистическими и хасидскими книгами, которые давали обильную пищу его фантазии и поэтическому чувству. Когда Б. исполнилось 13 лет, он оставил хедер и принялся за самостоятельное изучение Талмуда в бет-гамидраше. Заброшенный на окраине города бет-гамидраш по будням никем не посещался, и чувство одиночества, испытанное в мрачном здании этой школы, нашло впоследствии яркое выражение в поэзии Бялика.
Случайно подвернувшиеся сочинения новоеврейской литературы возбудили в Б. жажду знания, и он поехал в воложинский иешибот, предполагая, что там преподаются также общие предметы. Убедившись в своей ошибке, Б. после кратковременного увлечения богословской наукой стал заниматься самообразованием. Из новоеврейской литературы особенное впечатление произвели на него появившиеся тогда первые статьи Ахад-Гаама (см.), оказавшего наибольшее влияние на мировоззрение Б., который благоговейно величает его своим «учителем» и «путеводной звездой» (см. стихотворение «Le-Achad ha-Am»). Б. стал без посторонней помощи изучать русский язык, и первой прочитанной им русской книгой были стихотворения Фруга. Он тогда же написал свое первое национально-сионистское стихотворение «El Zipori» («Моей птичке»), которым дебютировал в еврейской литературе (Pardes, I). Чтобы пополнить свои знания, Б. переехал в Одессу, где жил в крайней нужде. Весть ο болезни деда заставила его вернуться в Житомир и лишила его надежды когда-нибудь выбиться в люди. Ярким отражением пережитого поэтом являются стихотворения этого периода: «Mischut bamerchakim» («После скитания на чужбине»), «Bitschuwati» («Мой возврат») и «Hirhure lailah» («Ночные думы»). После смерти деда (в 1891 г.) Б. некоторое время торговал лесом, a позже переехал в Сосновицы, где стал заниматься уроками, посвящая досуг литературе. За нежно-грустным «Basade» («В поле») и бодрым «Birchat am» («Привет землепашцам в Палестине»), последовала нашумевшая поэма «Hamatmid» («Прилежный»), после грациозно-музыкальных «Gamade lau» («Ночные карлики»), появилось его грозно обличительное «Achen chazir ha-Am» («Народ — траве засохшей подобен»), произведшее огромное впечатление. Популярность Б. быстро возрастала, и по предложению группы видных литераторов Б. переехал в Одессу, где первое время состоял преподавателем в основанном обществом «Hachinuch» образцовом хедере. Совместно с Равницким и Бен-Ционом (см.) Б. основал издательство «Moria», в котором редактировал книги для детей. В то же время Б. принимал близкое участие в журнале Ахад Гаама «Haschiloach», где, кроме целого ряда стихотворений, поместил рассказ «Mischelanu» и обширную бытовую повесть «Arje Baal ha-Guf», одну из наилучших в этом жанре в еврейской литературе (вышла отдельным изданием в 1905 г.).
В 1903 г. Б. после кишиневского погрома поехал в Кишинев и под свежим впечатлением виденной им картины разрушения написал потрясающую поэму «Bair ha-Haregah» («В граде избиения»), появившуюся впервые, по цензурным условиям, под заглавием «Massa Nemirow» — «Немировская хроника»; поэма сделала Б. популярнейшим поэтом новейшей еврейской литературы. С 1904 г. Б. редактирует беллетристический отдел журнала «Haschiloach», продолжая в то же время деятельность в издании «Moria», где, между прочим, принимает участие в составлении хрестоматий и книг для детского чтения. В 1908—9 гг. Б., совместно с Равницким, выпустил в двух томах собрание лучших талмудических легенд в популярной и общедоступной форме (Sefer ha-Agadah). В 1909 г. Б. посетил Палестину, где еврейское население чествовало его с большой торжественностью, как национального поэта. Стихотворения Б. впервые изданы в 1902 г. (изд. Тушия) в двух небольших выпусках, a в 1908 г. — в одном томе. Многие из них переведены на русский и на другие языки. Поэма «Bair ha-Haregah» переведена самим автором на жаргон и вместе с другой поэмой, «Dos lezte Wort», издана под общим заглавием «Vun Zaar un Zorn» (1906).
Б. вполне верно определяет себя, говоря: «Искра, в глубине моего сердца сокрытая, вся моя она, ни y кого не заимствовал ее». Б. — наиболее самобытный и в то же время наиболее национальный поэт новоеврейской литературы. Даже в тех немногих стихотворениях первого периода, в которых еще заметны влияние и манера поэтов предыдущей эпохи, индивидуальность Б. проявляется вполне рельефно. Уже в «Al saf bet hamidrasch», последние строфы которого напоминают рассудочную риторику старой поэтической школы, и в поэме «Hamatmid», где местами слышатся обличительные ноты Л. Гордона против гнета мертвой буквы и застывшей обрядности, вполне явно звучит один из основных мотивов поэзии Б.: тоска по утраченной цельности жизни старого еврейства с его глубокой верой в свою великую миссию и беззаветной любовью к традициям прошлого. Как сын «переходной эпохи» с ее богатой галереей раздвоенных мятущихся душ, являющихся жертвами рокового столкновения старого с новым, Б., тоскуя по цельной гармоничной жизни, бесстрашно обнажает весь трагизм еврейской национальной жизни своей эпохи. Он подчеркивает весь ужас сознания бесцельности этих национальных мук и страданий, «лишенных ореола святости» — «и жертвы ваши — напрасные жертвы! Ни я, ни вы не ведаем, зачем и во имя чего вы погибли, и нет смысла в вашей смерти. как нет смысла в вашей жизни». И в этой национальной трагедии Б. видит не только «великое страдание», но и «великий позор»; к чувству скорби и жалости y поэта примешивается чувство презрения к «битым рабам», в которых беспримерная национальная катастрофа не в силах зажечь огонь негодования, вызвать протест против великой несправедливости. И чтобы заклеймить дряблость и бессилие своего поколения, мягкая и нежная лирическая муза Б. превращается в музу гнева и презрения, достигающую потрясающей силы в «Bair ha-Haregah», самом мрачном произведении новоеврейской литературы. У Б. национальные мотивы тесно переплетаются с общечеловеческими; ассимиляцию он клеймит не потому только, что она является изменой родной нации: он видит в ней разрушительный элемент, опустошающий человеческую душу. И глубокой, доходящей до отчаянья скорбью веет от мощных строф поэта, где он беспощадно обнажает эту великую трагедию человеческой личности, это «Божье наказание» («Achen gam se mussar Elohim»). В противовес раздвоенным, обезличенным людям, которым Б. бросает в лицо свое гневное пророческое «последнее слово», поэт в изумительной по своей красоте поэме «Messei Midbar» рисует грозно-спокойных в своем неукротимом протесте «мертвецов пустыни». И чем меньше поэт находит гармонии в жизни, тем более приковывает его внимание природа; в ней он ищет то, чего не находит среди людей своего поколения. Отсюда его фанатическое обожание природы, страстное проникновение ее красотой и мощью. Тоскуя в мрачном гетто по свету и простору, Б. становится восторженным певцом солнца и слагает целый цикл бодрых и радостных «Песен света» («Zaphririm», «Ira pethichat hachalon», «Paame-abib», «Im Schemesch», «Zohar»). Он слагает гимны и зиме («Mischire ha-choref»), потому что от ее морозного дыхания, по мнению поэта, человек становится смелее, сильнее и жизнерадостнее.
В такой же степени, как в гневно-обличительных творениях национальное гармонично сливается с общечеловеческим, так в чисто лирических стихотворениях Б. личные душевные переживания тесно переплетаются с национальными мотивами. То является к поэту муза, облаченная в траур, и скорбит о его безотрадной доле (Bejom setaw), то припадает он к сырой земле с потрясающим воплем: «О скажи мне, мать-земля, отчего ты и мне, жаждущему и изнывающему, не протягиваешь грудь свою?», то жалуется на горькую свою жизнь, «жизнь голодного пса, прикованного цепью» («Kochab nidach»), или скорбит ο том, что Господь «дал ему в руки посох и сказал: Иди!» («Hirhure laila»); всюду личное горе неразрывно слито с национальным. С особенной яркостью проявляется национальный характер творчества Б. в наиболее интимных стихотворениях, в песнях любви. Хотя цикл этих песен сравнительно обширен, Б. вполне прав, заявляя, что он «одной только песни не знал — песни юности и любви». Воспитанный в традициях старого еврейства с его исключительной духовностью и пренебрежением ко всему чувственному и земному, Бялик, столь рвущийся к свету и всестороннему проявлению жизни, видит в порыве страсти нечто низменное, «греховное», оскверняющее душу (см. стихотворение «Haeinajim hareheboth», «Алчные очи»; русский перевод в «Евр. жизни», 1904, X). — Романтико-мистический дух средневековой каббалы с ее тоской по Божеству в модернизированном виде проявляется в лучших лирических стихотворениях Б. И для него любовь — это томление по идеалу, по возвышенному и прекрасному. Этому томлению по бесплотному «чистому и святому» образу посвящены такие высокохудожественные образцы еврейской лирики, как «Hachnissini», «Ajech», «Michtav katon», «Im dimdume ha-Chama». Скорбя o чрезмерных напрасных жертвах, приносимых еврейским народом на алтарь отвлеченной идеи, сам Б., однако, весь проникнутый идеями и традициями старого иудаизма, не в силах освободиться от идеала подвижничества и мечтает ο великой искупительной жертве во имя светлой, но абстрактной идеи. Раздвоенность эпохи сказывается на самом поэте, на его бессилии произвести синтез плоти и духа: небесное и земное остаются для него двумя враждебными мирами. Поэтому центральная фигура поэмы «Megillath Esch» («Огненная хартия», русский малоудачный перевод в «Евр. жизни», 1906, VIII—IX), «светлоглазый юноша», в уста которого поэт влагает свои сокровенные мысли, «страшно боится самого себя», боится «хаоса» собственной души: «Увидел я душу свою, и она одновременно черна и беда, смесь света со тьмой; я сердце свое узрел — оно и пещера змеиная, и гнездо орлиное». Б. играет важную роль в усовершенствовании еврейского языка и стихотворных форм. По богатству красок, удивительной гибкости и силе стиха Б. не имеет себе равного в новоеврейской литературе. Ранее в еврейской поэзии преобладал библейский язык, Б. же с большим искусством ввел в нее и последовавшие за библейским периодом формы, чем значительно расширил запас слов и понятий, сделал язык более современным и несравненно более гибким. — Ср.: J. Klausner, Haschiloach, 1902, XII; его же, Achiassaf, 1903; Γ. Красный, «X. Бялик, поэт-националист», «Будущность», 1902, №№ 18, 19, 20; D. Frischmann, Haolam, 1907, № 25; С. Нигер, «Евр. мир», 1908, VIII.
С. Цинберг.7.