Аллегория в Библии — поэтическое описание или рассказ, говорящие прямо об одном предмете, но имеющие в виду другой предмет, который носит характер более духовный, чем первый, но обладает явным с ним сходством. Это — сравнение двух различных групп идей на основании чего-либо общего между ними. Цель А. иллюстрировать или подчеркнуть какую-нибудь высшую истину посредством более понятных явлений из житейского обихода. В Библии А. с родственными ей дидактическими формами известна под двумя терминами: משל, «машал», и חידה, «хида». «Машал», означающий, главным образом, «изречение», употребляется также в смысле «сравнения». Это позднейшее значение принято Септуагинтой, где слово «машал» переводится через παραβολή (парабола, притча). Первоначально это слово означало исключительно — краткое мудрое «изречение» или народную «пословицу»; таковы все т. наз. «притчи Соломона», משלי שלמה и другие древние пословицы (1 Сам., 10, 12; 24, 14; Иезек., 12, 22, 23), в которых элемент сравнения совершенно отсутствует. Затем этим словом стали обозначать всякую поэтическую, хотя и более распространенную речь; таковы все речи Билеама (Числ. 23, 7, 18; 24, 3, 15 и др.), некоторые речи Иова (27, 1; 29, 1) и псалмистов (Пс. 78, 2; 49, 5), где также нет ни малейшего намека на «сравнение» [Этимологически глагол «машал», משול, в одно и то же время означает «повелевать, властвовать» и также «мудро говорить»; такое же родство между понятиями «речи» и «власти» замечается в глаголе נגד — «говорить» и נגיד — «властелин» (это же родство наблюдается и в других языках, напр. dico и dux). Это объясняется тем, что у первобытных людей властвовал и повелевал обыкновенно не тот, кто был сильнее других, а тот, кто лучше других умел выразить свою мысль членораздельными звуками (Ср. Л. Каценельсон, «Институт ритуальной чистоты», «Восход», март 1897, стр. 55—57). Но так как мудрецы, излагая свои «изречения», чтобы сделать их более доступными пониманию слушателей, стали прибегать к «сравнениям», то слово «машал» стало обозначать также «сравнение» «притчу» (напр. Иезек., 17, 2; 18, 2), а впоследствии в талмудической литературе это слово стало употребляться уже исключительно в смысле «притчи» или «басни». «Хида» (собственно — «загадка» от слова חד — острый) употребляется в более широком смысле для обозначения фигуральной речи вообще; Суд., 14, 14; 1 кн. Цар., 10, 1; ср. Пс., 41. 5; 78, 2)].
Не совсем легко определить разницу между Α., притчей и басней. Притча и басня могут рассматриваться как виды Α., ибо, подобно ей, представляют свой предмет образно — в фигуральном рассказе или описании. Характерная особенность басни та, что она прибегает для своего выражения к чему-нибудь невероятному, даже невозможному с точки зрения обыденности, как, напр., рассуждениям или речам животных и растений, и что ее мораль ограничивается сферой практических, мирских интересов. Она выводит истину, применяясь к одной сфере мысли, и переносит эту истину, как очевидную, в другую, сравнимую сферу. Примером может служить наиболее разработанная из двух библейских басен, а именно рассказ о деревьях, выбирающих царя. Ценное оливковое дерево, смоковница и виноградная лоза отказываются царствовать над деревьями, а ничтожный терновник принимает предложение (Суд., 9, 8—16). Мораль имеет в виду Абимелеха и жителей Сихема, выбравших его царем. Подобно терновнику, Абимелех лишен всякой ценности и может служить только как легко воспламеняемый материал, чтобы производить пожар среди других деревьев, т. е. может принести только несчастие жителям Сихема. Другая басня (2 кн. Цар., 14, 9—10) скорее напоминает пословицу. Царь иудейский Амация вызывает на бой Иоаса, царя израильского, и получает в ответ сравнение его с терновником, сватающимся к дочери кедра Ливанского и растоптанным дикими зверями. Сравнение Амации с терновником обосновывается тем фактом, что оба ничтожны, хотя и полны самомнения.
В притче и А. имеются действительное основание для сравнения и явные точки соприкосновения между основным предметом речи и тем посторонним, с которым он сравнивается. В притче автор сам указывает аналогию, давая рядом с изображением и его толкование; в А. определенно выраженного толкования нет. Смысл определяется условиями места и времени, и употребленные фигуры образуют как бы покров, через который просвечивает реальный образ. Толкования даны, напр., в наиболее законченной библейской притче о винограднике (Ис., 5, 1), в притче о виноградной лозе (Иезек., 15) и в притче о бедняке, у которого богач отнял единственную овечку (2 Сам., 12). С другой стороны, в Пс. 80 сравнение Израиля с лозой не указано ясно, но разумеется из контекста. В Иер., 2, 21, выражена та же мысль, что в Ис., 5 и Пс. 80, но тут употреблена форма метафорическая. Еще более пространны метафоры в Иезек., 16 и 23. Один из самых тонких образцов аллегорической образности есть сравнение царя вавилонского с орлом, а дома Давидова с кедром (Иезек., 17, 2—10); но так как за этим сравнением следует толкование, то это уже не А. в строгом смысле; у Иезекииля (19, 1—9; 32—17) встречаются и другие подобные метафоры. Сравнение Иерусалима с котлом (Иез., 24, 3—6) скорее притча, чем Α., аллегорическое же описание старости (Эккл., 12, 2—6) в отдельных образах, по характеру своему, скорее загадка. — Ср.: Lowth, On the sacred poetry of the Hebrews lectures, X—XI; Herder, Geist der ebräischen Poesie, Gesammelte Schriften, ed. Suphan, XII, 12—14; idem, Briefe über das Studium, der Theologie, X, 51 sqq.; French, Notes on the Parables, I; Gerber, Die Sprache als Kunst, II ed., II, 92, 100, 105, 113, 449, 452, 474, 482—485; E. W. Bullinger, Figures of speech used in the Bible, 748—754, London 1898; С. G. Montefiore, Atentative catalogue of Bible Metaphors, в Jew. Quart. Rev., III, 623 sqq. [Статья Ι. Μ. Casanowicz, в J. Ε. Ι, 411—412, с добавлениями Л. К.]. 1.