Агада אגדה (буквально — «рассказ, рассказанное») — так называется обширная отрасль талмудической литературы, имеющая своим предметом дальнейшее развитие содержащихся в Библии религиозно-этических воззрений, в отличие от другой, законодательной части Талмуда, именуемой галахой, הלבה. В то время как галаха в обширном смысле представляет совокупность всех правовых норм, гражданских и уголовных, равно как обязательных предписаний ритуального характера, напр. постановлений о дозволенной и недозволенной пище, о субботнем и праздничном отдыхе и т. д., А. содержит в себе, главным образом, поучения и афоризмы религиозно-нравственного свойства, затем исторические предания и легенды, имеющие целью не создавать обязательные практические нормы, а влиять на душевное настроение человека. А. не составляет отдельной части талмудической письменности, но излагается вперемежку с галахой и в связи с нею. Связь же между А. и галахой действительно глубокая, органическая: А. дополняет галаху и прочно обосновывает ее. В дальнейшем своем развитии А. и во внешних приемах своих имела много общего с галахой, хотя сначала пути их и были различны. — Начала А. относятся к гораздо более древнему периоду, чем первые опыты галахических дискуссий. Иотам, сын Гидеона, обращающийся к жителям Сихема с параболой о деревьях, ищущих царя, и пророк Натан, изобличающий царя Давида рассказом о ягненке, похищенном у бедняка, являются ранними предвозвестниками Α.; пророк Исаия, излагающий известную параболу о винограднике своего друга (5, 1 сл.), еще ближе стоит к будущим агадистам. Эта парабола как будто выхвачена из круга мышления агадистов и даже близка этому миру по форме изложения; только у талмудистов обладателем аллегорического виноградника оказался бы не друг, а царь, который является обыкновенно героем их притчей. Но это только единичные примеры. Начало прочного и уже непрерывного в течение многих веков развития А. относится к более поздней эпохе. Особенная надобность в наставлении народа и разъяснении требований, предъявляемых к нему религией, сказалась вскоре по возвращении из Вавилонского плена. При Эзре и Нехемии всенародно признана была обязательность Торы Моисея; в свитке этой Торы рассказывалось о различных серьезных обязанностях, которым жизненный обиход народа соответствовал очень мало. Надо было подействовать и на ум, и на чувство народа, сообщить ему, с одной стороны, нормы, по каким ему надлежит жить, и побудить его, с другой стороны, подчиниться этим нормам, принося для того известные жертвы, подчас довольно серьезные. Надо было, кроме того, отвечать на разные вопросы теоретического свойства, которые должны были возникать у людей, прошедших через множество испытаний и ознакомившихся с мировоззрениями других народов. Ввиду жалкого тогда политического и экономического положения народа нужно было также укрепить его надежды на более светлое будущее. При этом нельзя было избежать разъяснения разных недоумений в вопросах мирового порядка и высшей справедливости — тех именно вопросах, которые уже занимали последних пророков: Иеремию, Иезекииля и др. Всем этим нуждам руководители народа посвящали свои публичные чтения и поучения, преимущественно по субботним и праздничным дням, причем обыкновенно сперва читалась глава из Пятикнижия, которую переводчики тут же объясняли простому народу на доступном ему языке, а затем, в связи с прочитанной главой, излагались разные поучения ритуального и религиозно-этического (т. е. агадического) содержания. В первое время потребность в агадических поучениях и наставлениях была шире и ощутительнее, чем в разъяснениях галахических. Галахический материал был тогда не очень велик, и поэтому особенно напряженного труда для ознакомления с ним еще не требовалось. Но тем серьезнее были жертвы, которые нужно было принести при исполнении этих, хотя и немногочисленных, требований. Галаха, т. е. религиозный кодекс, запрещала в то время браки с язычниками. Но таких браков в Вавилонии и Персии, а в первое время по возвращении на родину и в Палестине было заключено очень много. Руководители народа считали это, конечно, не только нарушением религиозных законов, но и опасным антинациональным фактором, который грозил уничтожением результатов патриотического рвения деятелей реставрации. Надо было противодействовать этому явлению всеми силами убежденного и одухотворенного слова. Но для того, чтобы это слово могло заставить людей разорвать семейные узы, отлучить мужа от жены, отца от детей, нужно было придать ему особенную силу. С другой стороны, и экономические условия требовали значительной ломки. В последнюю эпоху существования Израильского, а равно и Иудейского царств старый демократический уклад жизни приходил в упадок; высшие классы предавались праздности и всяким излишествам, против которых напрасно ополчались пророки своим беспощадным обличительным словом; рядом с этим, как это обыкновенно бывает, росла нищета низших классов. Бедные люди, которым не на что было прокормить себя и семью или которые впали в неоплатные долги, продавали собственных детей в рабство своим же братьям. Понятно, что жизнь в Вавилонии, где рабство процветало, не могла изменить отношения и взгляды богатого класса на народную массу. Приходилось и тут путем увещеваний вернуть народ к лучшим традициям Моисеевых заповедей. Тогда-то и возникла первая школа агадистов, которая должна была направить свою деятельность на решение упомянутых великих национальных задач. Но такие задачи решаются не сразу и не в течение жизни одного поколения; поэтому можно безошибочно сказать, что в сущности те же задачи, лишь с некоторыми, обусловленными временем изменениями, занимали агадистов и во все последующие эпохи, хотя приемы и методы в разное время применялись, конечно, различные. Задачи и стремления агадистов как раньше, так и позже состояли, главным образом, в том, чтобы вызвать в массе слушателей такое настроение, которое сделало бы менее чувствительной для нее тяжесть постановлений, ограждений и запрещений, осложнявшихся по мере развития галахи. И чем больше разрасталось и умножалось число этих законов, чем глубже они проникали в жизненный обиход, тем обязательнее было для агадистов доказывать высокое достоинство этих законов и великую заслугу перед Богом тех лиц, которые точно исполняют их. В награду за прилежное изучение этих законов и точное их выполнение еврейский народ получает значение избранного, которое может быть достигнуто и другими народами, но не иначе, как изучением той же Торы и совершением дел высокого благочестия. Словом, галаха теоретически разрабатывала и развивала ритуальные формулы, А. же старалась сделать народ восприимчивым к ним; задача галахи была организаторская, задача же А. — агитационная; галаха нормировала жизнь, А. воспитывала народ в духе этих норм. И такой характер действий сохранен агадистами во все времена; они всюду спешили на помощь галахе, где она в применении своих выводов к жизни наталкивалась на препятствия. Можно а priori утверждать, что если агадисты особенно превозносили важность какого-нибудь религиозного обычая или постановления, это служило признаком того, что общество в данное время относилось к тому обычаю с известным равнодушием. Отсюда частое преувеличение важности какого-нибудь религиозного обряда или греховности его нарушения, в сущности такой важности не имеющего.
Методы агады сначала были совершенно отличны от методов, употребляемых галахой. Галаха в первое время исходила главным образом из обычного права или из традиций — так называемых Синайских галах — הלבה למשה מסיני — (см. Авторитет раввинский); она только расширяла их в соответствии с изменявшимися условиями жизни или создавала разные «ограждения» вокруг некоторых основных законов; затем главное внимание она обратила на регламентацию Моисеевых законов и определения деталей их исполнения на практике. К этому присоединились установленные первыми поколениями «соферим» (см.) законы, имевшие своею главнейшею целью укрепление национального чувства. Для этого требовались усердие, непреклонная воля, практически-организаторские силы; в творчестве же надобности не оказывалось. Другое дело агада: ей приходилось самой пролагать пути и вместе с тем чрезвычайно близко держаться сферы законодательных и поэтических текстов Библии. — До нас не дошли образцы самой старой агадической литературы, кроме «Поучений отцов» и некоторых отрывков об отдаленных событиях; характер изложения отрывков говорит об их древнем происхождении. Но и из более поздних образцов мы можем вывести некоторые заключения о характере древней А. Наиболее крупным агадистом из первых поколений таннаитов следует бесспорно считать р. Иоханана бен-Заккаи. Его агадическое творчество служило образцом для лучших агадистов следующих поколений. Он не ограничивается, подобно первым авторам «Поучений отцов», короткими афоризмами религиозно-этического свойства, а вводит нас, так сказать, в свою умственную лабораторию, знакомит с процессом своего мышления и указывает источники, из которых черпает свою житейскую мудрость, причем пользуется для своих агадических поучений библейскими стихами именно галахического характера. Бен-Заккаи, истый ученик миротворца Гиллеля, из библейского стиха «Если ты воздвигнешь мне жертвенник каменный, не строй его из тесанных камней, над которыми ты поднял свое железо и осквернил их» (Hex., 20, 22) выводит следующее заключение: «Если так следует остерегаться оскорблений бесчувственных ко всяким обидам камней, раз они служат делу примирения Израиля с его небесным Отцом, то как надо относиться к людям, творящим мир и согласие между человеком и человеком, между мужем и женой, между городом и городом, между народом и народом, между государством и государством, между племенем и племенем!» (Мехилта Иитра, XI, 8). — Закон предписывает прокалывать ухо рабу-еврею, не желающему по истечении шести лет службы воспользоваться волею (Исх., 21, 6), и Бен-Заккаи на вопрос, почему в этом случае должно пострадать ухо, отвечает: «Ухо, которое внимало гласу Бога на Синае: «Мои вы рабы» (а не рабы рабов), должно быть караемо за неуважение обладателя его к свободе» (Мех. Мишпатим, I, 34 по версии Раши). Впрочем, агадист выводил свои этические заключения не только из общего содержания текста, но также из отдельных его слов, сообщая им несколько измененный смысл. Так, например, по поводу стиха (Лев., 4, 22) «Если (אשר) князь согрешил…» Бен-Заккаи замечает: «Блаженно поколение, князья которого сознают свои прегрешения и приносят очистительные жертвы» (Ялкут, Лев., 4); при этом он пользуется очевидно неправильной конструкцией предложения (местоимение поставлено перед существительным) и толкует слово אשר в смысле «блаженный». Этот метод агадического толкования стал типичным для школы, созданной Бен-Заккаем и его учениками. Он сохранился таннаями в мишнаитской агаде, в полуагадических, полугалахических Мидрашах, известных под именами Мехилта, Сифра и Сифре, и в А. иерусалимского Талмуда, в лучшем виде сохранившей свой первоначальный характер, чем Талмуд вавилонский. Амораи-агадисты вавилонского Талмуда и поздних Мидрашей, злоупотребляя этим методом, довели его до крайней степени вычурности. В то время для галахи и агады уже употреблялись одни и те же приемы. Галаха чрезвычайно разрослась и расширилась и все больше уходила в мелочные подробности и частности. A для всех этих частностей искали — по способу, введенному школой Акибы бен-Иосифа, — оправданий в Св. Писании, не стесняясь для этого прямым смыслом текста. Так стали поступать и агадисты: для всех своих сентенций, изречений, рассказов и легенд они отыскивали подходящий стих, причем в уклонениях от прямого смысла шли даже гораздо дальше, чем галахисты. Последние, по крайней мере, оперировали в рамках общего содержания данного стиха и если при этом часто впадали в противоречие с грамматическим смыслом, то это делалось ими лишь настолько, насколько тем достигалось нужное им изменение заключающегося в стихе постановления. Для агадистов же непосредственный смысл самого стиха был часто совершенно безразличен, лишь бы можно было вывести из его слов, взятых в каком угодно смысле, нужную сентенцию. Ссылаясь на какой-нибудь стих, агадист не обманывался в характере своей работы: он считал себя не комментатором, а «даршоном», т. е. истолкователем Писания в герменевтическом смысле. Когда агадист, толкуя какой-нибудь стих, сообщает ему особенно вычурный и искусственный смысл, он вовсе не думает, что стих действительно имеет такой приданный ему характер, но пользуется им лишь как канвою, на которой можно вывести агадические узоры. Агадист, напр., спрашивает (Гиттин, 7а), что значат слова — Кино, Димона, Адада (Иис. Навин, 15)? Когда его собеседник отвечает, что это — имена местностей в Палестине, агадист с удивлением возражает: «А я разве этого не знаю? Но эти слова можно толковать и иносказательно», — и тут же изъявляет готовность перетолковать в этом же духе всякие другие географические названия. Однако постоянные перетолковывания Св. Писания этим способом мало-помалу довели некоторых агадистов до того, что они действительно забыли о прямом смысле священных текстов. Один из амораев откровенно сознается, что до 18-летнего возраста он не знал, что Св. Писание имеет и прямой смысл (Шабб., 63а).
Агадисты изучали Св. Писание с беспримерным усердием: ни одно слово, ни одна точка не ускользали от их внимания; отовсюду они что-нибудь извлекали для своих целей. Один из любимейших приемов их состоит в пользовании библейскими стихами для сочинения с дидактической целью разных монологов и диалогов. Рассматривая какой-нибудь библейский факт при свете своего времени и способа мышления, они излагают свои мысли по поводу этого факта в виде диалога или беседы между действующими лицами библейского рассказа. При этом они обыкновенно влагают в уста одного из беседующих свои собственные мысли и замечания, часто критического свойства. В этой критике давно совершившихся событий агадисты проявляют нередко такую смелость суждения, перед которой становились в тупик позднейшие поколения талмудических авторитетов. Агадисты не стеснялись вводить в свои диалоги и самого Бога в качестве беседующего лица. Образцом служили им сами библейские авторы. Книгу «Иов» один из талмудистов прямо объявляет вымыслом, а другой, желая его опровергнуть, выставляет для этого весьма слабое возражение (Баб. Бат., 14). Между тем в этой книге сам Господь является действующим лицом. Гораздо более знаменательным надо считать то обстоятельство, что агадисты не щадили в своей критике ни пророков, ни патриархов, ни даже самого законодателя Моисея. Вот один из многих примеров. Во Второзаконии Моисей рассказывает, что он умолял Бога о разрешении ему перейти через Иордан, чтобы хоть взглянуть на обетованную землю. Из этих немногих слов у агадистов (Дебар. раб., 2) вырастает целый ряд диалогов, из которых крайней смелостью отличается следующий: Моисей спрашивает Бога, почему Иосиф добился того, чтобы останки его были похоронены в святой земле, а ему, Моисею, в этом отказано. На это он получает в ответ, что «достоин такой чести тот, кто признавал себя сыном этой земли, а не заслуживает ее тот, кто не признавал себя ее сыном. A что это было действительно так, видно из следующего: жена Потифара говорит об Иосифе (Быт., 37): «Посмотрите, он привел нам еврея, чтобы издеваться над нами!» И Иосиф сам, в свою очередь, подтверждает свою принадлежность к евреям следующими словами (там же, 40): «Ибо украден я был из земли еврейской». Дочери же Иетро говорят о Моисее (Исх., 2): «Египтянин освободил нас от рук пастухов», и Моисей против этого не протестует». Все приведенное место характерно как по тому особенному вниманию, с которым агадисты относились к каждому слову Св. Писания, так и по той поразительной неустрашимости критических суждений, которою они не боялись развенчать даже законодателя Моисея. Простой непочтительностью к авторитетам уже потому нельзя объяснить это, что в мировоззрении талмудистов ярко выступает как раз противоположная черта — крайнее, доходящее до поклонения, уважение ученика к учителю. И в Α. действительно нет почти ни одного примера, где раввинский авторитет подвергся хотя бы малейшему неуважению. Рабби Симон для искупления маленькой вольности, высказанной им однажды по адресу уже умершего учителя, р. Акибы, долгое время постился (Назир, 52). Но одно дело — неуважение к личности, другое дело — свободное суждение о мнениях и действиях, с чьей бы стороны они ни исходили. Тут всякий авторитет теряет свое значение. Впрочем, главный интерес приведенного места заключается в том, что оно представляет образчик диалогического творчества агадистов. Беседуют и полемизируют у агадистов все и со всеми; беседуют даже с неодушевленными предметами (р. Пинхас бен-Иаир с рекой Гинаей, Элиезер бен-Дурдия с землей, небом, горами и пр. (Абода Зара, 17б)). Все эти беседы почти всегда ведутся при помощи библейских стихов, вырванных из контекста и приспособленных к данному случаю. Библейскими стихами говорят и лица, жившие задолго до составления Библии, и лица, очень далекие вообще от пророков-псалмистов. Этими стихами говорят не только доисторические патриархи, но и фараон, Гаман и даже римский сенат.
К обычным приемам агадистов принадлежат притчи, басни, параболы, аллегорические и гиперболические рассказы. Самая любимая форма у агадистов — парабола (машал), которая в Талмуде и Мидрашах встречается на каждом шагу; ею пользовались, когда хотели какую-нибудь отвлеченную мысль пояснить примером из практической жизни. Обычным вступлением к параболе служит выражение: משל למלך — «возьмем для сравнения царя, который…» и т. д., причем царское звание не всегда оказывается необходимым для изображенного в параболе действия; царь взят в этих сравнениях только как лицо, могущее совершать всякие действия, даже такие, которые обыкновенным смертным оказываются не под силу. Впрочем, в иных случаях агадисты в своих сравнениях намекали и на действительные происшествия при дворах князей тех времен. Не менее часто агадисты прибегали к гиперболическим изображениям (גוזמא), где фантазии не ставилось никаких пределов. Если, например, римляне производят избиение в палестинском городе Бетаре, то при этом погибает не менее четырех миллионов людей, а по другой версии — даже сорок миллионов. В этом же городе, по агаде, обучалось в школах не менее 64 миллионов детей (Гиттин, 58). Числа 60, 400, 1000 и подобные им употребляются агадистами почти всегда не для выражения точного количества, а в смысле огромного множества вообще — в каждом случае, конечно, сообразно данным обстоятельствам. Иногда эти преувеличения носили аллегорический характер; напр. р. Иегуда Ганаси, желая однажды восстановить ослабевшее было внимание слушателей, рассказал им, что одна женщина родила сразу 600.000 детей. Бывший при этом р. Исмаил бен-Иосе объяснил изумленным слушателям, что речь идет о матери Моисея, равного по своему значению всему стану Израильскому, состоявшему из 600.000 человек (Schir ha-Schirim rab., 4; см. Rapoport, Erech-Millin, 7). С особенным усердием культивировали агадисты басню — «машал» (משל), или по-арамейски מתלא. В этом роде агадического творчества различаются два вида: эзоповская басня, известная у талмудистов под названием «басни о лисе» (משלי שזעלים), — и краткие рассказы об остроумных и ловких проделках разных шутников, обозначенные в Талмуде общим именем משלות בובםים — басни мыльщиков, т. е. краснобаев, балагуров (см.: Schatzkes, Hamaphteach, I, 16; латинское «garrire» «homo garrulus», равно как немецкое «Wäscher» имеют такое же иносказательное значение). Замечательно, что оба упомянутых вида творчества, бывшие в употреблении, главным образом, у таннаев, впоследствии были забыты и вышли из употребления, уступив место диалогам, аллегориям и искусственному толкованию стихов. Уже р. Иоханан, принадлежащий к первому поколению амораев, жалуется (Синедр., 39), что в распоряжении танная р. Меира было до трехсот басен о лисицах (משלי שזעלים), из которых к его времени осталось всего три. Все эти басни весьма искусно применялись агадистами к обстоятельствам места и времени; между прочим, в них изображены политические отношения Рима к еврейскому народу; таковы: «Лиса и рыбы» (Берах., 61), «Лев и журавль» (Beresch. rab., 64) и др. Совершенно иной характер носят «басни мыльщиков». Это просто рассказы о находчивости лиц этой категории в затруднительных случаях. Когда другие, растерявшись, не знали, что предпринять, «мыльщик» каким-нибудь бойким словом или остроумной выходкой, а иногда и отчаянным прыжком находил выход из положения и выручал всех окружающих. Этот вид рассказов по характеру своему довольно близок к произведениям чисто народного творчества, образцы которого мы также находим в талмудической агаде. Эти образцы до такой степени характерны, что уместно привести хоть один из них для примера. Однажды, рассказывается в Талмуде (Санг., 91), египтяне судились с евреями перед Александром Македонским. "Возвратите нам золото, серебро и дорогую утварь, которые вы забрали у нас, уходя из нашей земли, как сказано в Библии: «И Господь внушил египтянам благосклонность к народу, и они одолжили им» (Hex., 12 36). Сказал Гевига бен-Песиса мудрецам: «Позвольте мне пойти судиться с ними; если они меня победят, вы скажете: самого невежественного из нас вы победили; если же победа останется на моей стороне, я скажу: Тора нашего учителя Моисея победила вас». Ему позволили, и он пошел. «Вы приводите доказательства из Торы? — спросил Гевига. — Я тоже из нее приведу доказательства. В ней сказано, что пребывание евреев в Египте продолжалось 430 лет. Заплатите же нам за работу 600.000 человек (столько евреев было при выходе из Египта) в течение 430 лет». «Отвечайте ему», — сказал Александр египтянам. Но они попросили трех дней на размышление. Когда этот срок прошел, египтяне, не найдя ответа, бежали, бросив свои засеянные поля и посаженные виноградники; а год этот был «субботний». — Таких рассказов о судебных спорах евреев с разными народами в указанном месте имеется три. На народное происхождение их указывает весь характер рассказов: то, что судьей является всегда любимый герой народных сказаний, Александр Великий, то, что ответчиком со стороны евреев во всех случаях выступает все тот же горбатый остряк Гевига бен-Песиса, и то, что все они кончаются одним и тем же рефреном об оставлении побежденными противниками засеянных полей и посаженных виноградников, причем год всегда оказывается субботним. Замеченная в этих рассказах выработанность приемов, несомненно, указывает на значительное развитие, которого достиг уже этот вид народного творчества у евреев того времени. — С особенной любовью и часто с большим уменьем агадисты пользовались аллегорической и символической формой рассказа. Их пристрастие к аллегориям объясняется отчасти вкусами их времени; отчасти же аллегорическая форма рассказа вызывалась невозможностью, по не зависящим тогда от них обстоятельствам, выражать свои мысли ясно и открыто. Агадисты не любят отвлеченных рассуждений; они всегда и во всем предпочитают выражать свои мысли в лицах; напр., задав себе вопрос — почему Давид, человек мудрый и богобоязненный, почти все свое царствование провел в кровопролитных войнах, они полагают, что крайне плохое экономическое состояние еврейского народа было причиной его воинственности. На почве этих размышлений вырастает у агадистов следующий рассказ. Арфа, висевшая над ложем Давида, от действия северного ветра начинала в полночь издавать мелодичные звуки, от которых царь просыпался и приступал к изучению Торы; этим он занимался до утренней зари. Тогда мудрецы приходили к нему и говорили: «Царь! народ твой нуждается в пропитании». «Кормитесь один от другого», — отвечал им царь. На это они возражали: «Льва не насытить горстью (корма), и не наполнить ямы вырытой из нее землей». Тогда царь говорил им: «Идите, предпринимайте поход» (Берах., 3). Смысл рассказа таков: душа Давида стремилась к мирным занятиям, и он никогда не совершал бы набегов на соседние земли, если бы не крайняя нужда народа. — Другой пример: «В тот день, когда царь Соломон женился на дочери фараона, Архангел Гавриил отправился на море и воткнул в надлежащее место трость, вокруг которой в продолжение многих веков наслаивался морской песок; и от этого образовался обширный полуостров, на котором впоследствии воздвигнут был великий город Рим» (Шабб., 113а). Смысл этой легенды тот, что Соломон (или еврейский народ), изменив национальным идеалам и пропустив вследствие недостатка религиозного рвения благоприятный момент для создания всемирного господства иудаизма, тем самым подготовил мировое владычество христианского Рима. Действующим лицом в этой легенде является Гавриил, который в А. всегда представляет собою нечто вроде исторической Немезиды, исполнителя приговоров мирового правосудия. — Есть, впрочем, множество аллегорических рассказов, смысл которых для нас не совсем ясен. Впрочем, едва ли можно сомневаться в том, что в них все-таки заключается известная идея. Неуменье же отгадать скрытый смысл рассказа отчасти объясняется отдаленностью времени, различием воззрений и характера мышления, отчасти незнанием обстоятельств, служивших поводом к возникновению этих рассказов.
Вообще в А. рассеяно множество весьма глубоких мыслей и остроумных замечаний, свидетельствующих о живой наблюдательности авторов, о тонком понимании людей и душевных движений, а также масса изречений, проникнутых благородством чувств и искренним идеализмом. Привести, однако, в одну законченную систему мировоззрение всех агадистов и отношение их к человеку, миру и Богу нет возможности. А. составлялась из слишком разнообразных элементов и создавалась авторами, жившими в разные эпохи, в различных странах и находившимися под влиянием разнороднейших обстоятельств. Неудивительно поэтому, что разноречивые взгляды встречаются в А. на каждом шагу. Одни проповедуют чуть ли не полное отречение от жизненных благ, по меньшей мере от комфорта; другие, напротив, считают грехом отказываться от умеренного пользования дарами жизни; один превозносит занятие ремеслами и земледелием, считая их первым условием нравственной жизни; другой же говорит: «Я оставляю все занятия в мире и обучаю своего сына исключительно Торе»; одни считают желательным сокращать, по возможности, время молитвы, чтобы больше заниматься наукой; идеал других заключается именно в том, чтобы целый день проводить в молитве; одни хвалят Рим за введенное им в Палестине благоустройство; другие хулят его за жестокость и своекорыстие; одни осуждают изучение греческого языка; другие говорят, что в Палестине допустимы только два языка — библейский и греческий. Но эти противоречивые воззрения, число которых весьма значительно, все-таки не влияют на общий характер и дух Α., в которой наиболее полно отразилась сущность иудаизма и которая проникнута проповедью строгой умеренности и воздержания, не доходящего, однако, до аскетизма, до полного отречения от жизни. С особенной настойчивостью А. проповедует следующие добродетели: строгую правдивость, миролюбие, смирение, уступчивость и благотворительность во всех ее видах, каковы, напр., посещение больных, погребение умерших без различия вероисповедания, уважение к человеку вообще и к старшим в особенности, почтение, доходящее до благоговения, к науке и к ученым. Руководящим принципом в жизни и всей деятельности еврея А. считает веру в бессмертие души и загробное воздаяние и в высокое призвание еврейского народа как обладателя Торы и монотеизма.
В воззрениях на Бога, на окружающую природу, на значение человека — агадисты держались, конечно, в общем чисто иудаистических взглядов, хотя и не совсем свободных от чужих влияний, особенно древнеперсидских и греческих. Бог создал мир из ничего; однако допускается, что три элемента, вода, воздух и огонь, существовали до мироздания (Schemoth rab., 15). Всякое содействие Создателю со стороны какой-либо внешней силы абсолютно исключается; но допускается, что при сотворении человека Творец совещался с небесной коллегиею, פמליא של מעלה. Нашему миру уже предшествовали другие миры, которые были затем разрушены Богом. Сам Создатель не поддается никакому определению или ограничению; Он называется מקזם, «место», ибо Он вмещает в себя мир, а не мир — Его. К тому же кругу понятий принадлежит и термин שבינה (Schechinah — пребывание, проникновение Бога в мир), служащий для обозначения Промысла Божия. Создал Он все своим Словом; но с созданием мира процесс творчества не прекратился, а продолжается вечно и беспрерывно. Всякие движения и иные антропоморфические действия, приписываемые Богу в Библии, следует понимать как фигуральные выражения, служащие лишь для того, чтобы сделать идею Божественного Промысла доступной уху (т. е. восприятию) обыкновенного человека, לשבר את האזן. О космогонии — מעשה בראשית — нельзя рассуждать в присутствии трех человек; о божественной «колеснице» же, מעשה מרבבה, т. е. о взаимодействии небесных сил, нельзя даже говорить в присутствии двух лиц; рассуждают об этом только в присутствии одного человека и притом такого, который в состоянии постигнуть всю глубину этого учения без детальных разъяснений. Вообще, лучше всего не задаваться вопросами, лежащими вне сферы человеческого разумения, и не особенно углубляться в космогонические размышления (פרדס — парадиз, эдем). Из четырех ученых, проникших в эти таинства, один умер, один впал в помешательство, один сделался отступником и только один, р. Акиба, «вошел и вышел с миром». Мировой порядок основан на строгой справедливости; всякий получает по делам рук своих. Нет смерти (т. е. безвременной смерти) без греха, и нет страдания без преступления. Если же расплата не последовала в жизни земной, то она последует в загробной жизни, где каждому, несомненно, воздастся по заслугам его. Придерживаясь несколько пессимистического взгляда на жизнь человека, агадисты полны оптимизма в отношении мирового порядка. «Рассуждали и решили, что человеку было бы лучше не родиться», ибо земная жизнь его коротка и подвержена всяким невзгодам; «но раз он родился, он должен видеть свое назначение в том, чтобы делами добрыми и благочестивыми заслужить благоволение Бога». К этому обязывает его также его достоинство, как венца и центра мира. Зато будущее рисуется агадистам в чрезвычайно радужном свете; это какое-то вечное блаженство, когда даже лучи солнца будут светить ярче, чем теперь. Главная доля в этом грядущем блаженстве принадлежит, конечно, народу Израильскому, как исполнителю заветов Божиих; но его удостоятся и благочестивые иноверцы. — В А. разбросана также масса сведений по всем областям знания, которыми занималось тогда культурное человечество: по географии, зоологии, ботанике, анатомии, физиологии, патологии и терапии, астрономии, астрологии, математике, психологии индивидуальной и психологии народов и языков. Во всех этих областях у агадистов встречаются некоторое положительное знание и значительная наблюдательность. Они, видимо, присматривались к жизни в ее разнообразнейших проявлениях; они определяют, напр., удивительно верно признаки бешенства у собаки (Иома, 83), прекрасно характеризуют свойства лошади (Песах., 113 и в других местах), имеют ясное представление о наследственности одних болезней и заразительности других, хорошо понимают значение чистоты тела и платья для здоровья человека (Шабб., 24; там же, 133; Нед., 81 и другие места). Но за всем тем надо признать, что не в реальных знаниях сила Α., что в этой отрасли галаха оставила ее далеко за собою. Галаха уже по своей общей структуре более точна и далека от всяких фантастических представлений. Галахисты отлично знают, что Земля имеет шарообразный вид; для агадистов же Земля похожа на веранду, с одной стороны совершенно открытую; галахисты имеют ясное представление о том, что заболевания живого организма находятся в связи с анатомическими изменениями различных его частей; у агадистов же источники болезней носят нередко мистический характер. Вообще, агадисты с принципом законности в природе мало считаются: чудеса совершаются на каждом шагу, и совершаются без всякой видимой необходимости, просто, чтобы сделать данный исторический момент или данное явление более интересным. Для совершения этих беспрестанных чудес у агадистов выработался целый технический аппарат, в котором фигурируют и ангелы, и темные силы нечистого мира. Среди первых особенно выдающуюся роль отводится трем архангелам: Михаилу, как гению-покровителю еврейского народа, затем Рафаилу, как врачевателю больных, и Гавриилу, сфера действия которого весьма разнообразна. Кроме того, в распоряжении агадистов в деле чудотворения имеется еще Илия-пророк, который вечно странствует по миру, являясь всегда кстати там, где нуждаются в его помощи: одного выручает он из беды, другому объясняет трудные галахические вопросы и т. д.; а из темных сил, кроме ангела Смерти, который отождествляется с сатаною, שטן, и с духом лукавства, יצר הרע, А. знает много, что рассказать про Асмодея, Самаила и злого духа женского пола Лилит, לילית (см. Ангелология и Демонология).
Такую же небрежность, какой отличаются агадисты по отношению к обычным законам бытия, они обнаруживают и относительно исторических фактов. Исторических рассказов в А. немало; но в то время, как галаха в подходящих случаях старается по крайней мере устанавливать в событиях прошлого хронологический порядок и историческую преемственность, А. без всякого стеснения смешивает и перепутывает времена и события, приводит лиц одной эпохи в прикосновение с фактами и лицами другой, значительно отдаленной от нее; а если для этого оказывается необходимым наделить кого-нибудь долголетием в пять-шесть веков, то это агадистов не останавливает. При этом они не опасаются упрека в полном невежестве или в фальсификации событий; они вполне уверены, что подобные скачки будут поняты только как средство для извлечения какой-нибудь религиозной или этической сентенции. Часто такие исторические метаморфозы совершаются агадистами для демонстрирования исторической однородности и непрерывности традиции еврейства. Характер вероучения и отношение к нему народа должны быть во все века одинаковы. Галаха, напр., смотрит на патриархов как на ноахидов, בנינח, т. е. людей, живших до Синайского законодательства, и приравнивает их в ритуальном отношении к язычникам; А. же говорит, что патриархи исполняли все предписания религии, даже наиболее поздние и наименее важные (Иома, 37). Царь Давид вечно занимался решением сложных ритуальных вопросов, находя почему-то в этом пункте опасного соперника в лице совершенно ничтожного Мефибошета (Берах., 4а). Казуистами в ритуальных вопросах оказываются и идумеянин Дог, и военачальник Абнер, и царедворец Шебно, хотя в Библии все эти лица представляются совсем в другом свете. Михаль, дочь царя Саула, носит филактерии; царица Эсфирь щепетильно исполняет предписания позднейших раввинов (Мег., 15а; 27б); словом, иудаизм не знает никакой постепенной эволюции: он всегда и всюду со времен Авраама был и остался неизменным. Но в то время, когда все это высказывалось не для исторической правды и не с намерением кого-либо ввести в заблуждение, а лишь в качестве легендарного, агадического материала, с целью более подействовать на чувства слушателей для проведения в жизнь национальных или религиозно-этических тенденций. А. не свободна и от настоящих заблуждений, в которых агадисты, особенно вавилонские, оказываются настоящими детьми своего времени. Подобно почти всем своим современникам, они верили в колдовство, волшебство, чародейство, в заклинания, заговоры и нашептывания. Особенно много и усердно А. занимается толкованием снов. Медицина агадистов, в отличие от галахистов, полна суеверных чудес; рассказы из быта кишат чертями всякого рода. Несомненно, что и в те времена находились люди, не придававшие никакого значения всем этим фантазиям, — их мнения часто и приводятся в Α.; но народ и даже часть образованной публики разделяли такие поверия, и с этим приходилось считаться. — Язык А. различный: в палестинских Мидрашах он отличается чистотою и меткостью мишнаитского языка, только со значительной примесью греческих слов; талмудическая же А. употребляет смешанный язык Талмуда вообще. Лишь местами он заметно приближается к чисто арамейскому идиому, и это, как верно заметил Н. Крохмал, особенно часто бывает при передаче каких-нибудь сюжетов, почерпнутых из области народного суеверия. С другой стороны, язык иногда возвышается до красоты библейской речи, особенно в рассказах или речах торжественного характера. Так, например, все надгробные слова, приводимые в трактате «Моэд Катан», изложены красивой библейской речью. — Выше было замечено, что А. развилась раньше и была больше разработана, чем галаха; в соответствии с этим сборники А. появились гораздо раньше, чем сборники галахи, появление и распространение которых относятся к довольно позднему времени. Уже в силу того, что A. по характеру своему представляет менее дисциплинированную область, чем галаха; что в А. процессу свободного творчества представляется гораздо больше простора; что А. меньше, чем галаха, была связана с документально установленными основами — работа агадистов в большей степени подлежала забвению и, следовательно, в большей мере нуждалась в записывании, чем работа галахистов. Но значительную роль играл здесь еще один немаловажный фактор политического свойства. Из причин, побудивших руководящие круги тогдашнего еврейства установить твердое правило не записывать галахических дискуссий и установлений, едва ли не первое место занимало вполне разумное стремление держать все части народа в постоянной религиозной зависимости от главного религиозного и политического центра — то самое стремление, которое удерживало патриархов еще долго после разрушения второго храма от обнародования еврейской календарной системы. Для А. этого соображения не существовало, ибо агадист, по выражению иерусалимского Талмуда, «не запрещает и не разрешает». Таким образом, списки А. стали появляться довольно рано и с течением времени, по мере их размножения, стали поглощать в себя всю народную словесность, за исключением галахических суждений. Записывались этические изречения, молитвенные формулы на разные случаи, небольшие приветственные и прощальные речи, надгробные слова (ברבזת זנחמזת), разные предания и биографические данные из жизни выдающихся лиц (ספרי יוהסין), богословские и даже философские рассуждения, затем разные народные поговорки, формулы заговоров и заклинаний. Уже одни богословские и философские заметки могли внушить некоторое недоверие и опасение хранителям правоверных традиций, ибо это было безбрежное поле, по которому можно было уйти очень далеко от господствующих взглядов. Кто же мог знать, что записано в разных книгах агадистов; не таится ли там опасность для основ иудаизма? Что агадисты действительно совершали иногда экскурсии в область гностицизма, это несомненно. Упоминаемый в Талмуде (Иебамот, 16; Сангед., 94; Хул., 60) שר העולם, «начальник мира», еще не греческий Демиург, но довольно близко подходит к нему. Комментаторы Талмуда отождествляют этого «начальника мира» с Метатроном, роль и значение которого так же спорны, как и происхождение его имени (см. L. Levy, Neuhebräisch. Wörterb., а также Kohut, Aruch completum, s. v.). Есть и другие признаки близкого знакомства агадистов с учением гностиков. Опасения, стало быть, имели некоторое основание. Рядом с этим внушали мало симпатии и доверия также агадические сочинения, заключавшие в себе сомнительные правила лечения болезней, заговоры и проч., среди которых, несомненно, имелись вещи, мало гармонировавшие с духом чистого иудаизма. Но, с другой стороны, нельзя было перенести это недоверие вообще на Α., оказавшую делу нравственности и благочестия неоценимые услуги. Отсюда двойственное отношение к Α., замечаемое в талмудической литературе. Эта двойственность установлена еще старыми исследователями, но ее лучше всего иллюстрировал Н. Крохмал сопоставлением двух цитат из Сифре: «Желаешь ты назвать Того, Кто словом своим создал мир, изучай агаду, ибо из нее ты постигнешь Творца и последуешь Его путям»; затем из иерусалимского Талмуда (Шаб., XVI, 15е): «Эта агада — кто ее пишет, не имеет удела (в будущей жизни), кто проповедует ее, обжигается, а кто слушает ее — не получит воздаяния». Другие прямо называют агадические сочинения «книгами кудесников», םפרי קוםמין. Оба взгляда могли быть справедливы, смотря по тому, к каким агадическим спискам они относились. Впрочем, редакция агадической части Талмуда, особенно вавилонского, была гораздо менее строга, чем редакция галахической части. Затем, именно в агадическую часть были впоследствии, уже после поколения последних амораев, в эпоху сабораев и даже гаонов, внесены разные фрагменты, которые принадлежат далеко не к лучшим частям А. и могли бы с большей пользой для талмудической литературы остаться вне ее. Поэтому двойственное отношение к А. продолжало проявляться в раввинской письменности и в более поздние века. Одни, и между ними некоторые из гаонов, с недоумением относятся к элементу чудесного в Α.; другие не находят удовлетворения в постоянном перетолковывании библейских стихов без надобности и в ущерб прямому смыслу, по способу «деруш». Об этих «толкованиях» Ибн-Эзра говорил, что «некоторые из них тонки, как шелк, а другие грубы, как сермяга». Особенно пришлись они не по вкусу испанской школе богословов. Даже строгий ревнитель Рабад говорит, что некоторые «дерашот» способны внушить только ложные взгляды (Jad ha-Chasakah, Hilch. Teschub., III, 7). Между тем, века изгнания, страдания и жестокие преследования сделали свое дело: умственная пытливость все больше ослабевала; сказывалась потребность в крепкой, безусловной вере. Благочестивые люди стали понимать все агадические перетолковывания, диалоги, параболы, гиперболы и чудеса в буквальном смысле и верили в их непреложность. Несмотря на противоположные мнения таких авторитетов, как р. Нисим Гаон, Иегуда Галеви, Маймонид и даже Бен-Адрет, несмотря даже на то, что в самом Талмуде имеются не совсем одобрительные отзывы об Α., ревнители веры в течение веков продолжали верить в каждое слово А. и считали ересью всякое другое об этом мнение. А. давала неисчерпаемый материал проповедникам строжайшего благочестия, мистицизма и даже аскетизма. Лишь в новейшее время А. сделалась предметом научного исследования. — Ср. Шацкес, На-Mafteach (2 тома, Варш., 1866—99); Шершевский, Kur la-Sahab (2 части, Вильна, 1858, 1866); Фин и Каценельбоген, «Мировоззрение талмудистов», т. 1—3, СПб. 1874—76 (систем. сборн. изречений А. в русск. перев. Л. Леванды); Bacher, Agada der Tanaiten, I—II Bd. (Strassburg, 1884, 1892); его же, Agada d. babylon. Amoräer (1878) и Agada d. palästin. Amoräer (3 т., 1892—99); Weiss, Dor we-Dorschow, т. I—III, Jacob Löwy, Bikoreth ha-Talmud, Wien, 1863, s. v.; Wunsche, Der babyl. Talmud in s. hagg. Bestandt., Zürich, 1880. Лучшие указатели агадической литературы: Перла, Ozar leschon chachamim (Варш., 1900); и Heiman, Beth Waad la-chachamim, 1902. См. Мидраш, Мехильта, Сифра. Кантор.3.