Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. «Моя жизнь»: Мемуары; Рассказы (1929—1935)
Дядя Го-го править
Далеко расстелились луга, поймы реки Клязьмы. Средь зеленых долин блестят рябью поверхности озер. И темные стога сена, разбросанные далеко, дремлют у зарослей ивняка. Тихий серый день начала осени. С горы небольшого монастырского бора я и приятель мой, Абраша Баранов, спускаемся по песчаной дороге в пойму, к месту охоты.
Как радостно на душе, как бодро, как дышится свежим воздухом, наполненным ароматом лугов, запахом сена! Как вольно, просторно кругом! А мы так молоды, и у меня ружье — двустволка и новая пороховница на зеленом шнуре. Я отсыпаю порох прямо в стволы ружья и забиваю паклю шомполом. Насыпаю шестой номер дроби — на уток. Собака моя, сеттер, уж ищет понизу у кустов, в зарослях. А вдали видно, как разливается широкая река Клязьма, поворачивая к обрывам темного леса. Чайки легко взвиваются над поверхностью вод, и крикливо плачут чибисы: «Тюи, тюи, тюи…» Они такие красивые, тонкие, с хохолками на голове, мы их не стреляем — жалко.
Ровный кошеный луг, огромный стог сена. Абраша Баранов бежит к стогу и рукой зовет меня. Я вижу — вдали, вытянув шеи, летит стая уток. Мы оба прячемся за стог. Утки в полете то спускаются к земле, то поднимаются ввысь и пролетают над нами высоко. Мы следим за ними, и они скрываются за лесом. Вдруг видим — летят две прямо на наш стог. Мы оба стреляем и видим, как одна утка пошла вниз и упала на краю, у воды озерка. Мы бежим туда, где спустилась утка. Собака в осоке, как шелковая лента, вертится, ищет… Останавливается, качает хвостом и несет нам крякового селезня. Абраша завертывает его голову под крыло и кладет его в ягдташ.
Заряжаем ружья и, увидав стаю летящих уток, ложимся в кусты. Они высоко пролетают над нами. Мы, притулившись, стреляем в них, но они далеко завернули кругом и опять полетели мимо, далеко.
Вдруг из-за кустов соседнего берега, опустив крылья, стая уток появилась над самой поверхностью озерка и села на воду. Мы оба стреляли подряд, по сидячим и — влет. Две утки лежали на зыби воды, а третья, раненая, упала у кустов и поплыла. Собака погналась за ней, утка нырнула. Убитые утки лежали на поверхности посередине озерка. Мы показывали их собаке, бросали палочки, землю, но собака не шла в воду. Она бегала по кустам и нашла утку — раненую, но к убитым не шла. Мы решили достать уток. Стали снимать длинные сапоги.
— Плыви один, — говорит мне Абраша, — у меня сапоги трудно снимаются.
Я разделся. Вода холодная. Смело плыву саженками и за зыбью воды не вижу уток.
— Бери правей! — кричит мне с берега Абраша.
Как собака, я беру в рот крылья уток и плыву к берегу. Как холодно, ух, как холодно! Одеваюсь. Озяб ужасно. С волос течет вода на спину. Вот озяб!..
— Пойдем к мельнику, — говорю я.
Мельник Василий Иванович держал мельницу на маленькой речке Шахе, близ бора в лощинке. Мы быстро шли, огибая край леса. Мелкие кусты березняка и порубь. Тр…тр…тр-рр…-- раздалось впереди, и над нами в синеве неба вылетели тетерева. Абраша выстрелил. Прямо к ногам моим упал тетерев. Я забыл, что озяб, и крался к севшему в траву тетереву. Собака стояла.
— Пиль! — говорю я.
Собака сделала шаг, и тетерев вылетел. Пошел мелкий дождь. Мы снова заторопились к мельнику.
В маленькой избе было тепло. Чай и брусничное варенье. В окно видна запруда, уходящая в лес вода. Нити дождя, хмурое небо.
— Сколько уток ночью садится здесь, — говорит нам мельник. — К моим дворовым подлетают. Вот ружье бы, прямо из окна стреляй… А что у нас на Хохулевом озере — страсть их, этих уток, много! Я ехал от Спаса, так с горки видать… ну, массая…
— Это где? — спросили мы.
— Да вправо от бора, версты четыре отселя. У Спаса праздник годовой, ну, ярмарка. Я туда ездил колеса купить, дак что вышло. Вот из Порецкого, знаешь, дядя Го, дядя Афанасий Савинов дак там был и чего сделал. Рассерчал. Так всю ярмарку и разнес. Народу переколотил, палатки туды-сюды разбросал… Вот старик, а сила в ём, вот ужасти, чтб силы есть. Ну, дак связали его насилу, увезли. Ну, тоже насыпали и ему… Вот осерчал.
— Дядя Афанасий, — сказал Абраша, смеясь, — чудак. На что же обиделся он?
— Да вот, он тоже колеса покупал, что и я. Он скупой, все торговался. Но купил и надел колеса новые к телеге-то.
А ему и говорит шорник:
— Ты, — говорит, — возьми мази да смажь, а то поедешь, они скрипеть зачнут, нехорошо…
А тому денег жаль, скуп.
— Доеду и так, — говорит, — дома смажу.
— Да, дома смажешь! А дорогой-то до дому поедешь, а они дорогой-то скрипеть зачнут. Го-го… го-го.
А его-то дразнют так: «дядя Го». Гнусав он.
И как он так рассерчал — палатку-то ему всю мигом разнес. Ну, все на него. А он как даст одному-другому — гора кругом его лежит народу. Всех бьет, как хочет. Вот что вышло… Глядь-ка, — вдруг переменил разговор мельник, показывая в окошко, — за ольшаником что чирков село, смотри, иди от сарая скорей.
Мы взяли ружья, вышли из избы, согнувшись, прячась за кусты, подошли к запруде. Перед нами на поверхности сидели, плавая, чирки, и в мелком дожде дым от выстрелов расстелился пред нами. Мельник сел с лопатой на челн, поехал краем воды и ловил убитых чирков.
Мы вернулись в дом, пришла и мельничиха с сыном. В корзинах лежала мокрая брусника и грибы. Мельничиха и сын промокли от дождя, переодевались за загородкой, и мельничиха говорит:
— Лесничий, вот… пьянее вина, у крыльца болтается и в дом никак не войдет… Авдотья мне говорит: из гостей он всегда так придет, выпивши…
И мельничиха захлопотала — жарить уток, чистить рыбу, варить уху. Мельник вынул из шкафа бутыль, в ней настойка полынная — для здоровья.
Когда поставили на стол жареную дичь и уху, ватрушки, хлеба и грибы, то, перекрестившись, сели все за стол.
— Гляди-ка, — говорит Абраша, — показывая в окно, — кряковые сели… вон они, вон две.
— Ну, довольно, — говорю я, — пускай живут. Кончится дождик, мы пойдем на пойма, к долгому озеру.
Выпив полынной, я спросил мельника:
— Ну что же, дядю Го посадили в тюрьму за драку на базаре?
— Его не однова сажали, — ответил мельник, — только его начальство любит, губернатор… Ну, и отпущают…
— За силу любят, — говорит Абраша, — богатырь.
— Да, верно то, — подтвердил мельник. — Было однова вот как. Купил он у купца Мартьянова во Володимере ситцу, на все семевство. Значит, да. Да ситец-то ему и продал Мартьянов гнилой, обманул, значит. Так он-то, Савинов, дядя Го, на Пасхе его и встретил, в церкви Покрова Пресвятыя Богородицы. Поздоровкался да руку ему и пожал: благодарю, говорит, тебя, Мартьянов, за ситец. Да так ему руку-то пожал — тот креста пальцами сложить не может и посейчас… Пальцы-то разошлись туды-сюды. Он на него в суд. Ну, суд. Глядят — видят, что пальцы никуда, в разные стороны идут, не годятся… А он ситец показывает — тоже не годится, говорит. Ну, и ничего. Отпустили.
— Он мне из родни…-- говорит Абраша. — Ты видел его у меня в Добрынском, когда он к отцу приходил.
— Да, помню я этого старика, — огромного роста, сердитый. Помню.
— Так вот, — продолжал Абраша, — я был мальчишкой. Раз мы гуляли зимой, на масленице, в селе. Парни молодые, как бы посмеяться, что бы устроить. Ночью подошли мы к его дому. У него хороший дом. Я и постучался палкой в ставню. В доме было темно. Стучу и говорю: «Дядя Афанасий, выглянь-ка, староста за овсом прислал». Смотрим — он огонь засветлил в доме. Значит, проснулся, встал и отворил окошко. Голова лохматая высунулась и спрашивает: «Что надоть?» А я ему говорю прямо в лицо: «Го-го…»
Он головой как затрясет, да как заорет «Караул!» — прямо на все село. Мы бегом. Дак он выскочил, да за нами босиком, с топором бежал. Ну, мы насилу убегли, спрятались на кладбище. А то бы всех перебил.
Дождь кончился. Весело освещало солнце мокрые луга. Белые облака спустились далеко, за край поймы. Голубое небо радостно сияло. На берегу Клязьмы ровно лежали желтые пески. Кулики-песочники перелетали, покрикивая. Заворачивая к лесу, широкая Клязьма подмывала берега, и с обрыва седые ели упали к самой воде. На тихом омуте реки плескались большие рыбы. Так было отрадно идти по берегу. Соседний лес освещало вечернее солнце. Лес опрокинулся в ровной поверхности воды, и бездонное небо глубоко синело.
Из-за леса, с поворота реки, выплыл челн. Ехало трое рыбаков. Мокрые сети лежали в челне. Они, увидав нас, подъехали к берегу и вылезли, сказав нам:
— Вот промокли. Нет ли у вас спичек? Вот… живой нитки нет, промокли до чего…
Мы спустились к ним.
— Сложим костер, — сказал старик-рыбак, — погреемся.
Живо набрали хворосту, и запылал костер. Рыбаки повесили котелок на шесте и бросили в него щепотку чаю.
— Смотри-ка, у меня кисет промок, покурить бы…
Мы дали им папирос.
— Вот спасибо, — сказали рыбаки, закуривая от уголька. Один, встав, пошел к лодке, вернулся с рыбой и сказал:
— Стерлядки невелики, и то редко даются. — Живые стерляди вертелись в руках. — Вот, барин, возьми.
— Да что вы! — говорим мы. — Продай, ни што.
— Бери, барин, — говорит старик-рыбак, — редкая рыбка-то. Вот, барин, за лесом тута надысь цыгане стояли. Едем мы ночью, тоже промокши. И вот у них слезли. Они все к нам. «Дайте рыбки, погадаем…» — говорят. Ну, и стакан водки подносят. А у них веселье, вольный народ. Песни поют, кони ходют, телеги, шатры. Живут они на воле… Вот одна — хороша, молодая и, эх, красива, платок на ей шелковый, красный. «Слышь, — говорит мне, — в это место брось сеть». А тут речка маленькая входит. «Поймаешь на золотой», — говорит. Я говорю ему: «Андрей, — вот ему, — показал он на другого рыбака, — бросим!» А он: «Ну что, река малая, тут бырь, что взять?» Ну, а я бросил сеть. Так вот, цыганка, гляди-ка. Двадцать шесть больших стерлядей взял. Ну, это что? Удивление. Пятьдесят рублей получил за их, — вот, поди, какой народ!.. Веселый, волю любит. Я и спросил ее: «Чего же, молодуха, здесь, в лесу, в телегах живете? Дома-то хуже? Аль дома нету?» А она и говорит мне: «Так любим; в раю живем… Месяц выйдет — любовь наворожит, туманами закроет, утро зарей загорит, и запоет душа песни»…
Говорит этакое все, а сама глазами водит туды-сюды, — ну и девка, чисто зверь!..
ПРИМЕЧАНИЯ править
Дядя Го-го — Впервые: Возрождение. 1934. 19 августа. Печатается по газетному тексту.
бырь — здесь: быстрина в потоке.