Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Описывая свою поездку через воюющие и нейтральные страны в Россию, я добрался на шестом столбце фельетона до Белоострова1. Мне хочется продолжить, и вот, на первом столбце сегодняшнем, я еду рано утром по улицам Петербурга, с Финляндского вокзала на Васильевский остров.
Не сомневаюсь, что многие из читателей увидят Петербург после долгой жизни в Европе; возможно, что некоторые из них испытают такое же чувство, какое испытал я: вместо патриотической растроганности — полное изумление. Мне показалось, что я попал в деревню или самый заштатный город: низкие здания, заборы, неопрятная мостовая, оборванные дворники. Извозчик врос в свои козлы, и, казалось, что ноги его начинаются от шеи или лишь несколько ниже. За полтора месяца пути я проехал шесть столиц, — неужели и это тоже столица?
Должен признаться — к негодованию петербуржцев. — что я вообще не люблю их города и не способен им восхищаться: красивые куски — и скучнейшее общее. Пушкин согрешил, отдав столько ласки казарменному Петрову творенью. Только один раз Петербург меня умилил, — это было в 1922 году, когда площадь перед Казанским собором поросла травой, как и большинство улиц Петербурга, когда весь он был запущенным, грустным и страдающим. А видал я его и обычным, и военным, и революционным, и пропадающим. Но не будем спорить и ссориться, — москвич ходатайствует о снисхождении.
Густо пахнул в лицо дым отечества. Помню, как в первый день пребывания на родине я слышал на улице разговор студента с извозчиком:
— Извозчик, туда-то.
— Рублик пожалуйте.
— Да ты с ума сошел!
Я даже остановился: что же это такое? Извозчика на «ты» и так ему грубить! И это — студент!
Однажды в Риме, в. дурном настроении духа, я остановил извозчика, уселся и сказал: поезжайте!
— А куда поедем?
— Куда скажу, туда и поедете; а пока прямо.
Проехав пол-улицы, извозчик повернулся ко мне и сказал:
— Я спросил вас, синьор, для вашего же удобства. Я должен был спросить. Почему же вы ответили мне так резко?
Я извинился, потому что тон моего ответа был, если не груб, то во всяком случае небрежен. И я долго помнил этот урок вежливости, данный мне римским веттурино.
Здесь, в Петербурге, кондукторша толкнула меня локтем в трамвае, а когда я хотел опуститься на свободное место, какая-то дама с такой ловкостью подсела под меня, что я оказался у нее на коленях. Я извинился, — она не повела носом. В магазине, куда я вошел с обычным в Европе приветствием, приказчик не только не ответил на мое «здравствуйте», но и не отозвался, когда я что-то попросил, — продолжал прибирать на прилавке коробки. И только выдержав меня минуты две, спросил, не глядя:
— Вам чего надо-то?
Позже я привык к российской грубости и, вероятно, сам говорил извозчику «ты», — да московский ванька как-то и обижался, когда с ним говорили неласково-вежливым тоном. Но в начале пребывания в России я положительно страдал и терялся, наблюдая быт сородичей, ставший мне чуждым; впрочем, вероятно, два года войны огрубили нравы, как испортили и бытовой язык: ухо поражалось вторжением словечек западного жаргона, занесенных беженцами. Страдало оно и от всяких «земгоров» и «начеваков», от множества сокращений, которые, введенные войной, лишь сохранились и развились в новом режиме. Как и новое правописание-- их напрасно приписывают большевикам.
Зато приятно меня поразила явная расшатанность полицейского дела.
На границе, взамен отобранных документов, я получил бумажку с обязательством в день приезда до 12 час. утра явиться в градоначальство. Я явился в 11 часов и, пройдя все инстанции, к полудню добрался до самого высокого чина: никто не знал, что со мной делать. Высокий чин попросил садиться и вызвал секретаря:
— Дайте дело господина…
Секретарь вернулся смущенный: никакого дела господина… нет. Я со своей стороны прибавил, что и не может быть никакого моего «дела», так как я некогда в Петербурге не жил.
— Так что же вы хотите?
— Решительно ничего. Мне предписано явиться — я явился.
И прошу вас пометить на моей бумажке, что я это выполнил.
Расписавшись, генерал прибавил:
— Так что, если хотите — живите.
— Спасибо. Буду жить.
Жизнь я начал с того, что навестил Аркадского, старого сотрудника и петербургского представителя «Русских ведомостей», с ним побывал в Государственной Думе, послушал там кудрявого Маркова II2, познакомился с парламентскими звездами, — и очень заскучал по Москве. В отельчике на живой и шумной площади разыскал В. Л. Бурцева, от которого получил совет:
— Будут высылать — не соглашайтесь! Меня пробовали выставить, но я им сказал, что такой закачу скандал — на всю Европу. Больше не тревожат, только шпиков наставили, — вон, из окна видно…
По европейской простоте, позвонил Степанову, товарищу министра внутренних дел, по должности ведавшему департаментом полиции:
— Вот я, такой-то, приехал. Нельзя ли вас повидать?
Степанов принял меня несколько смущенно:
— Ведь вы приговорены к пятилетней ссылке?
— Возможно. Мне объявлено не было.
— Правда, с тех пор прошло десять лет. Но, во всяком случае, вы не можете жить в столицах и в местностях на военном положении. Где же вы думаете поселиться?
— Думаю — в Москве.
— В Москве нельзя.
— Ив Петербурге нельзя, — а вот живу же, и даже не имею права выехать.
— Это правда. Но въезд в Москву вам не разрешит Мрозовский.
— Выдайте мне какую-нибудь бумажку — я поеду.
— Какую же я выдам?
Я продиктовал его переписчице: «Разрешается временно проживать в Москве, впредь до получения постоянного разрешения».
Степанов подумал:
— Ну, что же, я подпишу. Только поезжайте скорее, пока Мрозовский не воспретил, а там уж дело ваше…
С этой бумажкой я прожил до самой революции. На все попытки выслать меня из Москвы отвечал:
— Никуда не поеду. Мне разрешено временно жить.
— Но вам постоянное жительство не разрешено.
— Я и буду жить временно.
— До каких же пор?
— Пока не разрешат жить постоянно.
«Русские ведомости» предложили мне прокатиться по России. Поездка заняла месяца два. Всюду за мной следовала, — но очень медлительно, — полицейская бумажка о выселении за пределы местностей на военном положении (а ими была чуть ли не вся Европейская Россия). Бумажка шла полгода, — я давно уже снял квартиру в Москве и писал в газете. Она пришла обратно за неделю до революции.
— Можем дать вам неделю на устройство личных дел, а затем извольте выехать.
— И не подумаю!
— А вот увидите!
Но увидеть пришлось совсем другое…
Редакция «Русских ведомостей». Теперь почти никого не осталось в живых. В приемной — Егоров, подписывавший газету и отвечавший по суду3. В «святая святых», первая комната налево, — А. Мануйлов и В. Розенберг. Направо — маленькая комнатка для секретнейших разговоров. Комната Игнатова — литературный отдел. Хроникерская Н. Эфроса, — единственная «живая» комната, куда заходили все. Иностранный отдел Н. В. Сперанского, где работал из молодых В. Волгин4, ставший при Ленине ректором университета, а теперь даже кем-то в академии наук. Бывал там молодой Якушкнн, расстрелянный в Одессе; работал и Синегуб, убитый в Сибири. Кроме Волгина, жив еще Максимов, обозреватель провинции и фельетонист. Мануйлов, Игнатов, Сперанский, Эфрос, Егоров — умерли в Москве, Розенберг — недавно в Праге. Погиб и Белоруссов, бывший парижский корреспондент, пытавшийся в дни революции воссоздать подобие «Русских ведомостей» в Екатеринбурге, — попытка обидная и неудачная. Умер и Чернышевский переулок, став улицей Станкевича…
Мой первый день в редакции. Входя в иностранный отдел, ударился плечом об угол шкапа, неуклюже заслонявшего дверь. Оказалось — все ударяются, пока не привыкают.
— Почему же вы не отставите шкап немного левее?
Шкап легонький, налег плечом — и сдвинул. Всеобщее изумление! Смотрят на меня, как на бунтаря и человека с другой планеты.
— Ведь так удобнее?
Все согласны, что так удобнее, но в «Русских ведомостях» все стоит так, как поставлено десятки лет назад, и только приезжему могла прийти сумасшедшая мысль переставить. Сперанский писал мне в Рим о том, что в газете — серьезная реформа: решили ввести черточки, отделяющие статью от статьи. «Но это не все. Поговариваем об оглавлении статей на первой странице!» Через какой-нибудь год и это осуществилось. Не газета, а старинный английский банк из романов Диккенса!
Но бывали реформы и грандиозные. Из письма того же Сперанского:
«У нас уходят три пайщика: Богданов5, Анучин6 и Соболевский, Троим — 204 года. Их место займут четверо молодых: четверым тоже 204 года. Но на ближайший год все останется по-прежнему».
Однако до того, чтобы писать «среда» вместо «середа», — так и не дошли.
Еще и другим газета была похожа на старинное английское учреждение: это была газета джентльменов. Вспоминаю о ней с шуткой, — но и с большой любовью и великим уважением. Позже, перейдя в другую, более живую газету, по духу им близкую7, я никогда не порывал отношений с «Русскими ведомостями», как не прекращал и сотрудничества, и, пережив с ними все тяжелые дни, присутствовал при их кончине. Из покойников этот — самый дорогой и близкий.
Еще много раз, конечно, придется о них вспомнить. Среди дыма отечества, который часто застилал глаза, «Русские ведомости» стояли передовой крепостью просвещенного европеизма, в которой было хорошо укрыться от натиска азиатщины. Но наивны были те, которые думали, что «Русские ведомости» могут воскреснуть. Умерли люди, — люди новые нашлись бы; но умерла эпоха, — и она возродиться не может. Да разве это нужно? Зачем мечтать вернуть к жизни то, что уже давно принадлежит истории?
ПРИМЕЧАНИЯ
править1 В газете «Последние новости» материалы («фельетоны») М. А. Осоргина публиковались, как правило, шестистолбцовыми «подвалами».
2 Марков (Марков 2-й), Николай Евгеньевич (1866—?) — один из лидеров крайне правых в 3-й и 4-й Государственных Думах.
3 В последний раз на скамье подсудимых редактору П. В. Егорову пришлось оказаться весной 1918 г., когда по решению суда «Русские ведомости» были закрыты. См.: Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ: Опыт художественного исследования. М., 1989. Т. 1. С. 306—307.
4 Волгин, Вячеслав Петрович (1879—1962) — советский историк и общественный деятель, академик АН СССР (1930).
5 Богданов, Михаил Егорович (1842—1920) — экономист, член товарищества по изданию «Русских ведомостей».
6 Анучин, Дмитрий Николаевич (1843—1923) — русский антрополог, географ, этнограф, археолог, член товарищества по изданию «Русских ведомостей».
7 Имеется в виду московская кооперативная газета «Власть народа» (1917—1918).