Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том третий (Статьи, рецензии, заметки 1935—1939 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
ДУЭЛЬНЫЕ ИСТОРИИ
правитьЧто дуэль, на которой Пушкин погиб, была не первая в его жизни, знают все. Однако широкая публика не довольно осведомлена о том, какое вообще видное место занимали в пушкинской жизни дуэли, или, лучше сказать, дуэльные истории. Как и вообще в биографии Пушкина, в этих историях имеется много неясностей, которые могли бы стать предметом особого исследования. Тем не менее даже беглый обзор данных, которыми мы в настоящее время располагаем, далеко не лишен интереса.
Несмотря на то, что дуэли в пушкинскую пору были запрещены, они были в моде, особенно в 1815—1825 гг., то есть между окончанием наполеоновских войн и событиями 14 декабря. Эта мода возникла в той же военной среде, где зародилось декабрьское движение, и даже имела с ним некоторую психологическую связь: в увлечении дуэлями, как и в самом декабризме, сказалось обострившееся чувство человеческого достоинства и личной чести; самая любовь к риску, сопряженному с дуэлями, была отголоском пробужденной любви к гражданскому мужеству. Наконец, дуэли были запоздалым, деформированным проявлением боевой удали, которая была до крайности возбуждена войной и с наступлением более мирной эпохи не находила себе естественного применения. Кроме военных, тою же удалью бредила штатская молодежь, выросшая в атмосфере отечественной войны. Дуэли были окружены романтическим ореолом. Опошляясь, как все на свете, увлечение дуэлями вырождалось в бретерство, но и бретерство имело успех. «Внимательные взоры» женщин были наградою записным дуэлянтам, вроде Якубовича, о котором Пушкин писал в 1825 году Бестужеву: «Когда я вру с женщинами, я их уверяю, что я с ним разбойничал на Кавказе, простреливал Грибоедова, хоронил Шереметева etc. — в нем много, в самом деле, романтизма».
Не удивительно, что молодой Пушкин, тянувшийся за гусарами и мечтавший о военном мундире, поддался общему увлечению. Спеша жить и торопясь чувствовать, он спешил стать дуэлянтом. По выходе из Лицея, летом 1817 года, отправился он в Псковскую губернию к родителям. Там он сдружился с Павлом Исааковичем Ганнибалом, соседом по имению и двоюродным своим дядей. Но на каком-то семейном торжестве Павел Исаакович в одной из фигур котильона отбил у него перезрелую девицу Лошакову. Этого было достаточно, чтобы Пушкин вызвал милейшего дядюшку на
дуэль. Минут через десять все, разумеется, кончилось примирением и объятиями, но начало было положено. Что касается примирения до «поля» и выпивки с объятиями, то они сделались одним из лейтмотивов в дуэльных историях Пушкина и всего лучше свидетельствуют о его быстрой возбудимости и легкой отходчивости. К сожалению, вторым лейтмотивом, прозвучавшим уже в столкновении с Ганнибалом, была необоснованность вызовов, и эта черта проходит довольно отчетливо через всю биографию Пушкина.
Забегая вперед, назовем общую цифру: нам известно не менее двадцати дуэльных историй, окончившихся для Пушкина благополучно. Роковая дуэль с Дантесом была не менее чем двадцать первая. Мы говорим «не менее», потому что, по-видимому, не обо всех столкновениях до нас сохранились конкретные данные. 23 марта 1820 года Е. А. Карамзина, жена историка, писала своему брату, кн. П. А. Вяземскому: «Пушкин всякий день имеет дуэли; благодаря Бога, они не смертоносны, бойцы всегда остаются невредимы». Что касается иронии, звучащей в этих словах, то она слышится и в некоторых других свидетельствах о ранних дуэлях Пушкина. Так, упоминая о поединке с В.К .Кюхельбекером (к нему мы еще вернемся не раз), Н. И. Греч писал в записках своих: «Кюхельбекер вызвал Пушкина на дуэль. Пушкин принял вызов. Оба выстрелили, но пистолеты заряжены были клюквою, и дело кончилось ничем». С другой стороны, декабрист Басаргин, говоря о встречах с Пушкиным в Тульчине и в Одессе, рассказывает: «Как человек он мне не нравился. Какое-то бретерство, suffisance и желание осмеять, уколоть других. Тогда же многие из знавших его говорили, что рано или поздно, а умереть ему на дуэли».
Прежде всего приведем для наглядности общий список дуэльных историй Пушкина, обозначая их именами тех лиц, с которыми произошли столкновения, закончившиеся или имевшие закончиться поединком (т. е. такие столкновения, в результате которых с той или с другой стороны был сделан формальный вызов на поединок):
1) П. И. Ганнибал (1817). 2) В. К. Кюхельбекер (1818). 3) Бар. М. А. Корф (1818? 1819?). 4) Майор Денисевич (зима 1819—1820). 5) Ф. Ф. Орлов (1820). 6) А. П. Алексеев (1820). 7) Друганов (1820). 8) Дегильи, бывший французский офицер (1821). 9) Инглези (1821? 1822?). 10) Неизвестный грек (1821? 1822?). 11) Зубов, офицер генерального штаба (1821? 1822?). 12) Полковник С. Н. Старов (конец 1821 — начало 1822). 13) Т.Балш (1822). 14) Неизвестный, фамилия которого до нас не дошла (1824?). 15) Гр. Ф. И. Толстой («Американец») (1826). 16) В. Д. Соломирский (1827). 17) Т.Лагренэ (1828). 18) Гр. В. А. Соллогуб (1836). 19) С. С. Хлюстин (1836). 20) Дантес (ноябрь 1836).
Уже хронологическая сторона этого списка отчетливо обнаруживает прямое соответствие, так сказать, дуэльной волны с душевным состоянием Пушкина. Из двадцати дуэльных историй четырнадцать приходятся на те «безумные лета», которыми в душе Пушкина было оставлено тягостное похмелье: на годы бурной петербургской жизни по выходе из Лицея и на годы ссылки. Сюда же надо причислить и пятнадцатую историю, потому что вызов, посланный Пушкиным Толстому, тотчас по возвращении из ссылки, представляет собою лишь эпилог событий, разыгравшихся гораздо раньше. Из этих пятнадцати историй целых девять (5-13) падают на бурное трехлетие, проведенное в Кишиневе. После возвращения из ссылки дуэльная волна резко падает: мы видим лишь две истории (16 и 17), относящиеся к 1827 и 1828 годам. У Пушкина-жениха, положившего себе задачею остепениться и жить «как все», и у женатого Пушкина дуэльных историй нет вовсе — вплоть до 1836 года, когда нараставшее раздражение разрешается тремя столкновениями, следовавшими одно за другим. Добавим, что к 1836 г. относится также столкновение с кн. Н. Г. Репниным, не включенное в наш список, потому что кн. Репнин наставительным письмом к Пушкину предотвратил вызов, готовый уже последовать.
Если мы теперь обратимся к вопросу о дуэльной инициативе, то увидим, что в подавляющем большинстве случаев, в пятнадцати из двадцати, вызов был сделан Пушкиным. Из тех пяти случаев, когда инициатива принадлежала его противникам, четыре раза Пушкин своими поступками дал повод к вызову, ибо он был обидчиком и зачинщиком ссоры. Так, Кюхельбекер, выведенный из себя многолетними насмешками Пушкина, наконец вызвал его за обидную эпиграмму; у кишиневского купца Инглези Пушкин отбил цыганку-сожительницу; офицера Зубова он без всяких оснований публично обвинил в нечистой карточной игре; полковник Старов вызвал его за дерзкое поведение с молодым офицером, который был под началом у Старова. Только в одном случае повод к вызову представляется неосновательным — мы имеем в виду столкновение с Соломирским, который вызвал Пушкина, придравшись к его шутке о гр. А. В. Бобринской, на самом же деле потому, что приревновал к нему другую особу.
Если теперь мы обратимся к тем пятнадцати столкновениям, при которых вызов на поединок исходил от Пушкина, то окажется, что с точки зрения обоснованности этих вызовов они распадаются основным образом на три группы. К первой из них мы относим два столкновения, с французом Дегильи и с неизвестным (8-е и 14-е по вышеприведенному списку); их причины и поводы остаются неизвестными. Вторая группа, содержащая пять столкновений, характеризуется тем, что Пушкин во всех этих случаях имел то или иное основание считать себя оскорбленным и требовать удовлетворения, но самые обиды, ему учиненные, были следствием его собственного поведения. Так, майор Денисевич был вызван Пушкиным после того, как отечески отчитал его за неприличное поведение в театре: будучи его соседом, Пушкин мешал ему слушать пьесу — громко зевал, шикал, разговаривал и т. д. Впоследствии, в письме к кн. Вяземскому, Пушкин вспоминал об этой истории как об одной из тех мальчишеских проказ, которые повторять не следует.
В 1820 г., находясь в кишиневской бильярдной и выпив лишнее, он до тех пор мешал играть Орлову и Алексееву, пока первый не назвал его школьником, а второй не присовокупил, что школьников наказывают. Оскорбившись, Пушкин тотчас вызвал обоих, но, идя домой из бильярдной, уже сам раскаивался и говорил своему секунданту: «скверно, гадко; да как же кончить?».
Столкновение с молдаванином Балшем заключалось в том, что Пушкин наговорил дерзостей его жене, за которой перед тем ухаживал, а когда та не осталась в долгу — потребовал удовлетворения от ее мужа.
Толстого Пушкин вызвал за эпиграмму и оскорбительные слухи, которые Толстой распустил о нем еще в 1820 г. Однако со стороны Толстого и то и другое было ответом на такие же поступки самого Пушкина, который был истинным зачинщиком ссоры. Свое первоначальное суждение о Толстом Пушкин впоследствии, в письме к брату, назвал «резким и необдуманным». Года три спустя Пушкин избрал Толстого посредником при первом своем сватовстве к Н. Н. Гончаровой.
Следующую группу, насчитывающую семь случаев, составляют вызовы, сделанные Пушкиным же, но уже без достаточных оснований, иногда в силу повышенной чувствительности к обидам, иногда под влиянием раздражения или злобы, а однажды, как ниже увидим, даже вовсе без всякого повода.
Эта серия открывается тем столкновением с П. И. Ганнибалом, которое уже нами описано. За ним следует ссора с бар. М. А. Корфом, бывшим товарищем по Лицею. Пушкин и Корф жили в одном доме. Пьяный камердинер Пушкиных ворвался в переднюю Корфа и стал скандалить. Корф вышел на шум и поколотил его. Пушкин немедленно послал Корфу письменный вызов.
Одного кишиневского грека (его фамилия не сохранилась) Пушкин решил вызвать на дуэль за то, что тот удивился, как мог Пушкин не знать какую-то книгу, о которой случайно зашла речь.
Лагренэ, секретаря французского посольства, Пушкин вызвал в 1828 г. потому, что ему послышалось, будто, когда Пушкин подошел к одной даме, которая разговаривала с Лагренэ, последний сказал: «Прогоните его».
Целый клубок дуэльных историй связан с началом 1836 г. В январе, на каком-то балу, Н. Н. Пушкина почему-то сочла непристойным вопрос, заданный ей молодым гр. В. А. Соллогубом: «Давно ли вы замужем?» Пушкин послал Соллогубу письмо, требуя объяснений. Письмо не дошло до Соллогуба, который как раз в это время уехал в служебную командировку. Дело на время заглохло. 4 февраля Пушкин вызвал на дуэль некоего Хлюстина за то, что тот в разговоре с Пушкиным процитировал обидную для него фразу из статьи Сенковского. По-видимому, это столкновение еще не вполне было улажено, как уже на следующий день, 5 февраля, Пушкин письменно затребовал объяснений от кн. Н. Г. Репнина, будто бы неуважительно отозвавшегося о Пушкине в разговоре с третьим лицом. В этом письме не было еще прямого вызова, но были намеки на возможность дуэли в случае неудовлетворительных объяснений. Как сказано выше, ответом Репнина Пушкин удовлетворился и вызова не послал. В марте месяце он получил наконец письмо с объяснениями Соллогуба, счел их недостаточными и послал Соллогубу вызов через вышеупомянутого Хлюстина.
К этому же разряду вызовов относится случай, происшедший еще в ноябре 1820 г., в Кишиневе. На сей раз предложение драться было сделано без всяких оснований. Вот что рассказывает по этому поводу В. П. Горчаков в своем дневнике: «Мы встретились с Пушкиным у полковника Ф. Ф. Орлова. В это утро много было говорено о „Черной шали“, на днях только Пушкиным написанной. Не зная самой песни, я не мог участвовать в разговоре. Пушкин это заметил и обещал мне прочесть ее; но, повторив в разрыве некоторые строфы, вдруг схватил рапиру и начал играть ею; припрыгивал, становился в позу, как бы вызывая противника. В эту минуту вошел Друганов. Пушкин, едва дав ему поздороваться с нами, стал предлагать ему биться, Друганов отказывался, Пушкин настоятельно требовал и, как резвый ребенок, стал шутя затрагивать его рапирой. Друганов отвел рапиру рукой, Пушкин не унимался. Чтобы предупредить их раздор, я снова попросил Пушкина прочесть мне молдаванскую песню. Пушкин охотно согласился, бросил рапиру и начал читать с большим одушевлением». Сообщению Горчакова тем более можно верить, что оно соответствует не только «детской» резвости, но и той озлобленной тоске, которая порой владела Пушкиным в кишиневскую пору. Под влиянием этой тоски он явственно искал ссор и дуэлей. Недаром и столкновение с Балшем началось именно с того, что Пушкин сказал его жене: «Экая тоска! Хоть бы кто нанял подраться за себя!».
Наконец, вне намеченных нами групп остается единственный случай, когда вызов был послан Пушкиным если и без достаточных формальных оснований, то все же по достаточным основаниям внутренним: мы имеем в виду первый вызов, посланный Дантесу 4 ноября 1836 г. Хотя в анонимных пасквилях, полученных Пушкиным, имя Дантеса не было названо и хотя эти пасквили намекали на императора Николая I как оскорбителя семейной чести Пушкина, развязные ухаживания Дантеса за Н. Н. Пушкиной сами по себе давали Пушкину повод требовать удовлетворения.
Из перечисленных двадцати случаев только в четырех (с Кюхельбекером, Зубовым, Старовым и неизвестным) дело дошло до поединка. Вероятно, поединком кончилось бы и столкновение с Инглези, если бы Инзов, начальник Пушкина, не посадил своего беспокойного подчиненного под арест, а Инглези не отправил бы экстренно за границу. Примечательно, что во всех этих случаях, за единственным исключением (дуэль с неизвестным), вызов исходил не от Пушкина, а от его противников. Это доказывает, что, будучи вызван, Пушкин не искал примирения: из всех, кто его вызвал, он помирился до поединка только с Соломирским. Обратно: к собственным своим вызовам относился он менее серьезно и, как только первый пыл ссоры в нем остывал, охотно шел на мировую. Лишь в одном случае (из пятнадцати!) он довел свой вызов до встречи у барьера — мы имеем в виду поединок с неизвестным. Может быть, довел бы еще раз в истории с Дегильи. Это можно предположить на основании неслыханно оскорбительного письма, которое он написал Дегильи после того, как француз струсил и расстроил дуэль. Однако возможно и то, что и на сей раз Пушкин был взбешен не тем, что дуэль не состоялась, а только тем способом, при помощи которого Дегильи постарался спасти свою шкуру.
В тех случаях, когда дуэли не состоялись, противников мирили общие друзья, после чего дело нередко кончалось пирушкой. Кажется, только примирение с Соллогубом состоялось без посредников и свидетелей. Прямо уклонился от поединка, кроме вышеупомянутого Дегильи, еще и бар. Корф, довольно язвительно написавший Пушкину: «Не принимаю вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что Вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер».
Что касается поведения Пушкина во время поединков, то замечательную характеристику его оставил Липранди. «Я знал, — говорит он, — Александра Сергеевича вспыльчивым, иногда до исступления; но в минуту опасности, словом, когда он становился лицом к лицу со смертью, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал в высшей степени невозмутимостью при полном сознании своей запальчивости, виновности, но не выражал ее. Когда дело дошло до барьера, к нему он являлся холодным как лед». Упоминание о «виновности» сделано здесь неспроста. Липранди, прекрасно знавший характер Пушкина, угадал важную психологическую черту его дуэльных историй. В своих поступках он далеко не всегда был прав, но его совесть была необыкновенна чутка. Становясь к барьеру по вызову противников, он всякий раз сознавал свою виновность в происшедшем столкновении. Вот почему из трех раз, когда он выходил на поединок с тем, кто вызвал его, он два раза мужественно выстоял под выстрелами противников, но сам не стрелял. На дуэли с Кюхельбекером он, по одним свидетельствам, бросил пистолет, по другим — стрелял в воздух; на поединке с Зубовым он отказался стрелять в него. (Надо заметить, впрочем, что так же поступил неизвестный, вызванный Пушкиным: после пушкинского промаха он отказался стрелять.)
Возможно, что в Кюхельбекера и в Зубова, кроме сознания своей вины, Пушкин не стрелял еще потому, что, считая себя хорошим стрелком, низко расценивал их боевые способности. А. Ф. Вельтман, присутствовавший на какой-то дуэли Пушкина, нам, может быть, неизвестной, говорит: «Пушкин не боялся пули точно так же, как и жала критики. В то время, как в него целили, казалось, что он, улыбаясь сатирически и смотря на дуло, замышлял злую эпиграмму на стрельца и на промах». П. И. Бартенев, ссылаясь на рассказы В. П. Горчакова и многих других лиц, живших тогда в Кишиневе, сообщил, что «на поединок с Зубовым Пушкин явился с черешнями и завтракал ими, пока тот стрелял». (Этот мотив был им позднее использован в повести «Выстрел».)
Стрелялся он только со Старовым, который слыл заправским дуэлянтом и храбрецом. «Погода была ужасная: метель до того была сильна, что в нескольких шагах нельзя было видеть предмета… Первый барьер был на шестнадцать шагов; Пушкин стрелял первый и дал промах, Старов тоже и просил зарядить и сдвинуть барьер; Пушкин сказал: „И гораздо лучше, а то холодно“. Предложение секундантов прекратить было обоими отвергнуто… Барьер был определен на двенадцать шагов, и опять два промаха. Оба противника хотели продолжать, сблизив барьер; но секунданты решительно воспротивились, и так как нельзя было примирить их, то поединок отложен до прекращения метели». В перерыве между первою и второй встречей противников удалось примирить, причем Старов сказал Пушкину: «Вы так же хорошо стоите под пулями, как хорошо пишете».
К возможным поединкам Пушкин готовился постоянно. Кишиневский слуга-молдаванин Бади-Тодоре рассказывал, что по утрам, лежа в постели, Пушкин стрелял из пистолета в потолок хлебным мякишем, стараясь выводить на потолке всевозможные узоры. Вельтман подтверждает этот рассказ, с маленьким вариантом: «Пробуждаясь от сна, он сидел голый в постели и стрелял из пистолета в стену». В стрельбе упражнялся Пушкин и в Одессе, и в Михайловском, где, случалось, выпускал до ста пуль в одно утро. Еще в кишиневскую пору завел он себе тяжелую железную палку, с которой не расставался ни в Одессе, ни в Михайловском, ни впоследствии: П. И. Миллер встретил его с ней в 1831 г. в царскосельском парке. По определению Липранди, в ней было восемнадцать фунтов весу, что вряд ли соответствует истине. Михайловский кучер Петр называл ее девятифунтовой. На прогулках Пушкин имел обыкновение подбрасывать ее вверх и ловить на лету. Иногда поступал он иначе: бросив палку вперед, он доходил до нее, поднимал и бросал сызнова. По сообщению Н. М. Лонгинова, дядя Пушкина однажды спросил у него, зачем носит он эту палицу. Пушкин ответил: «Для того, чтобы рука была тверже; если придется стреляться, чтоб не дрогнула».
По-видимому, он и в самом деле был отличным стрелком. Не следует забывать, что на последней своей дуэли, уже тяжко раненный, лежа на снегу, он слегка приподнялся, выстрелил и ранил Дантеса в руку.
Как все дуэлянты и игроки, он был суеверен. Из какой-то гадательной книги, календаря, письмовника или чего-то в этом роде выписал он перечень несчастливых дней, в которые не должно ничего важного предпринимать. В этом списке значилось 26 мая — день его рождения. Было и 18 февраля — день его свадьбы, и он жалел, что перед свадьбою забыл справиться в списке. К несчастью, 27 января — дня последней, роковой дуэли с Дантесом — в этом перечне не было.
1937
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые — Приложение («Пушкин. 1837—1937») к Возрождению, 1937/4064 (6 февраля). Под названием «Дуэльные истории Пушкина» перепеч. в: Сегодня, 1937/38 (7 февраля). О публикациях его пушкинских штудий в рижской газете Сегодня в 1937 г. см. переписку Ходасевича с редакцией в кн.: Ю.Абызов, Л.Флейшман, Б.Равдин, Русская печать в Риге: Из истории газеты «Сегодня» 1930-х годов. Книга V Близость катастрофы, Stanford Slavic Studies, Stanford, 1997, vol. 17, cc. 195—202. Вскоре статья была переведена и опубликована на сербохорватском: Puskinovi dvoboji, Руски архив (Београд, 1937), № 40—42, сс. 71-78.
«<…> Пушкин писал в 1825 году Бестужеву…» — в письме от 30 ноября.
«<…> Павел Исаакович <…> отбил у него перезрелую девицу Лошакову» — см. Воспоминания Л. Н. Павлищева, цитируемые у Вересаева, раздел «IV. Петербург».
«23 марта 1820 года Е. А. Карамзина, жена историка, писала своему брату, кн. П. А. Вяземскому…» — цитируется по Вересаеву, раздел «IV. Петербург».
«<…> Н. И. Греч писал в записках своих…» — см. в кн.: Н. И. Греч, Записки о моей жизни (под ред. Иванова-Разумника и Д. М. Пинеса; М.; Л., 1930), с. 463.
«<…> декабрист Басаргин, говоря о встречах с Пушкиным в Тульчине и в Одессе, рассказывает…» — см. в кн.: Н. В. Басаргин, Записки (ред. и вступ. ст. П. Е. Щеголева; Пг., 1917), с. 80.
«Впоследствии, в письме к кн. Вяземскому, Пушкин вспоминал…» — вероятно, имеется в виду письмо к П. А. Катенину, дат. первой половиной сентября 1825 г.: «<…> впрочем, на все мои стихи я гляжу довольно равнодушно, как на старые проказы с К…., с театральным майором <Денисевичем> и проч.: больше не буду!». Об этом см. далее «Знакомство мое с Пушкиным» (цитируется у Вересаева, раздел «IV. Петербург») И. И. Лажечникова — в декабре 1819 г. предотвратившего дуэль Пушкина с майором Денисевичем — и его же письмо к Пушкину от 19 декабря 1831.
«<…> Пушкин <…> говорил своему секунданту: „скверно, гадко: да как же кончить?“» — см. мемуары секунданта, И. П. Липранди; цитируется по Вересаеву, раздел «VI. В Кишиневе».
«<…> суждение о Толстом Пушкин впоследствии, в письме к брату…» — речь идет о письме из Кишинева, дат. октябрь 1822 г.
«<…> рассказывает по этому поводу В. П. Горчаков в своем дневнике…» — см. горчаковские «Выдержки из дневника» (впервые в: Москвитянин(, 1850, № 2); здесь цитируются по Вересаеву, раздел «VI. В Кишиневе».
«Это можно предположить на основании неслыханно оскорбительного письма…» — имеется в виду письмо к Дегильи от 6 июня 1821 г.
«<…> бар. Корф, довольно язвительно написавший Пушкину…» — письмо <июль 1819 г.?> приводится в Воспоминаниях Павлищева и цитируется у Вересаева, раздел «IV. Петербург».
«<…> замечательную характеристику <Пушкина> оставил Липранди…» — см. у Вересаева, раздел «VI. В Кишиневе».
«А. Ф. Вельтман, присутствовавший на какой-то дуэли Пушкин <…> говорит…» — в своих «Воспоминаниях о Бессарабии» (впервые — Л.Майков, Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки (СПб., 1899)); цитируется по Вересаеву, раздел «VI. В Кишиневе».
«П. И. Бартенев, ссылаясь на рассказы В. П. Горчакова <…> сообщил…» — в работе Пушкин в южной России: Материалы для его биографии, собираемые Петром Бартеневым (М., 1862); здесь цитируется по Вересаеву, раздел «VI. В Кишиневе».
«„Погода была ужасная: метель до того сильна…“» — цитируются мемуары И. П. Липранди; см. у Вересаева, раздел «VI. В Кишиневе».
«Кишиневский слуга-молдаванин Бади-Тодоре рассказывал…» — см. у Вересаева, раздел «VI. В Кишиневе». Имя слуги, обучавшего Пушкина молдаванскому языку, также пишется: Тодор-Бадя.
«Вельтман подтверждает этот рассказ…» — см. вышеуказанные его воспоминания у Вересаева, раздел «VI. В Кишиневе».
«<…> П. И. Миллер встретил его с ней <с палкой> в 1831…» — см. у Вересаева, раздел «XIII. Первые годы женатой жизни».
«По сообщению Н. М. Лонгинова…» — см. у Вересаева, раздел «VII. В Одессе».
«<…> выписал он перечень несчастливых дней…» — эти сведения восходят к не всегда достоверным воспоминаниям племянника Пушкина: «Оных дней в иануарии семь: 1,2, 4, 6, 11, 12, 20; в февруарии три: 11, 17, 18; в березозоле четыре: 1, 14, 24, 25; в травене три: 1, 17, 18; в мае три: 1, 6, 26; в иуние один: 17; в иулие два: 17, 21; в серпене два: 20, 21; в септемврие два: 10, 18; в октобрии три: 2, 6, 8; в ноемврии два: 6, 8; в декемврии три: 6, 11, 18» (Л. Н. Павлищев, Из семейной хроники. Воспоминания об А. С. Пушкине (Москва, 1890), с. 117). Текст — якобы продиктован Пушкиным сестре; вероятно, полуславянское, полунемецкое написание месяцев свидетельствует о том, что это был давнишний список с какогото астрологического календаря.