Душа Сахара.
Это одно изъ дѣйствующихъ лицъ метерлинковой Синей Птицы[1] — высокая бѣлая фигура, вышедшая изъ сахарной головы, одѣтая въ балахонъ цвѣта темно-синей сахарной бумаги, съ ледянцами вмѣсто пальцевъ, которые она отламываетъ и предлагаетъ дѣтямъ пососать. Какъ будто второстепенное, а на самомъ дѣлѣ, главное лицо — душа пьесы, душа самого Метерлинка. Когда-то была у него душа трагедіи — горькой полыни, а теперь — душа сахара.
Волшебное искусство Художественнаго театра вдохнуло и въ зрителей душу сахара, ибо нужно поистинѣ волшебство, чтобы взрослыхъ людей кормить отъ 8 часовъ вечера до 12½ ночи этою тающею, капающею, липнувшею сладостью.
Критики бранятся, капризничаютъ, гримасничаютъ; но не вѣрьте имъ: толпа наслаждается, сосетъ, не насосется, и облизывается, и причмокиваетъ, и слюнки распустила, какъ маленькія дѣти. — «Если не обратитесь и не станете, какъ дѣти»… Ну, вотъ и обратились, впали въ дѣтство.
Европа становится Китаемъ. А за Европой и мы. Всѣ тамъ будемъ. Благополучные мандарины, дряхлые младенцы, сидимъ на корточкахъ, киваемъ головами и присюсюкиваемъ надъ сладчайшими глупостями, утонченнѣйшими вздорами, благоуханнымъ цвѣтомъ чая въ прозрачныхъ фарфоровыхъ чашечкахъ. Кончена трагедія, наступила идиллія, Царство Небесное, идѣже нѣсть ни болѣзнь, ни печаль, ни воздыханіе, но жизнь безконечная — или смерть безконечная.
Это, впрочемъ, уже разъ было въ Европѣ — было и сплыло; но вотъ опять наплываетъ.
1909—1809. Среди безчисленныхъ юбилеевъ, — мавзолеевъ того кладбища, по которому нынѣ всѣ мы бродимъ, какъ тѣни, слѣдовало бы справить и юбилей Бѣдной Лизы, юбилей чувствительности; слѣдовало бы возобновить модныя сто лѣтъ назадъ посѣщенія «Лизина пруда, сего мѣста, очарованнаго Карамзиновымъ перомъ», какъ тогда писали.
Издыхая, услаждуся, |
«Онъ былъ сентименталенъ, онъ былъ золъ и сентименталенъ», говоритъ Достоевскій о старикѣ Карамазовѣ. Чѣмъ злѣе, тѣмъ сентиментальнѣе. Карамазовская злая сентиментальность — душа сахара — душа нашего времени.
Одинъ изъ вчерашнихъ зрителей, бывшій революціонеръ, получилъ письмо, съ описаніемъ ужасовъ, которые сейчасъ творятся въ русскихъ тюрьмахъ надъ приговоренными къ смертной казни. Называютъ ихъ смертниками — новое слово, вошедшее въ русскій языкъ и сразу сдѣлавшееся обиходнымъ: употребляется уже безъ кавычекъ; — смертниковъ, связанныхъ по рукамъ и ногамъ, кладутъ въ рядъ на тюремномъ дворѣ и тутъ же, одного за другимъ, вѣшаютъ; живые видятъ судороги, слышатъ стоны умирающихъ и ждутъ очереди.
Утромъ получилъ мой знакомый это письмо, а вечеромъ наслаждается Синею Птицею.
— Ну, что, какъ? — спросилъ я его.
— Хорошо! Ахъ, какъ хорошо!
— Что же именно — постановка или сама пьеса?
— Все вмѣстѣ… Я давно не наслаждался такъ, не отдыхалъ душою.
Я хотѣлъ,. было, напомнить о смертникахъ, и не хватило духу; но, кажется, онъ самъ угадалъ и заторопился, немного конфузясь.
— Да, да, вотъ именно то, что для души нужно… Знаете, точно прямо съ дороги, потнаго, грязнаго, жаркаго, усталаго, такъ что всѣ косточки ноютъ, вдругъ взяли да посадили въ теплую, свѣжую, душистую ванну. Развѣ не такъ? А? Ну чего вамъ еще?..
Я промолчалъ, но хотѣлось прибавить: теплая ванна, въ которой льется кровь изъ раскрытыхъ жилъ, какъ у римскихъ самоубійцъ. Мы вѣдь всѣ немножко самоубійцы или убійцы, палачи или смертники: одни вчера, другіе завтра; одни сразу, другіе потихоньку.
И въ этой теплой ваннѣ — всѣ вмѣстѣ — революціонеры и черносотенцы, максималисты и октябристы, соціалъ-демократы и кадеты, семиты и антисемиты, вѣрующіе и безбожники — всѣ вмѣстѣ въ этой бездонной сладости, бездонной мягкости, какъ маленькія дѣти въ одной колыбелькѣ. Или, какъ мухи на одной липкой и сладкой, ядовитой бумажкѣ, которая называется мушиная смерть.
Не дохлыя мухи, а здоровые люди, все равно, греки, римляне, варвары или даже русскіе мужики, не вынесли бы, стошнило бы ихъ. А вотъ намъ ничего — посасываемъ да похваливаемъ.
Герой Ибсеновскихъ призраковъ, Освальдъ Альвингъ признается, что любитъ больше всего на свѣтѣ прикосновеніе къ мягкимъ тканямъ, особенно къ бархату: подойдетъ къ занавѣси, остановится, и долго-долго, цѣлыми часами, зажмуривъ глаза, съ улыбкой, трогаетъ, щупаетъ, гладитъ мягкія складки. Кто-то замѣчаетъ, что это симптомъ размягченія мозга.
Что, если наслажденіе наше Синею Птицею тоже зловѣщій симптомъ — щупаніе бархата? Что, если Метерлинкъ, современнѣйшій изъ современныхъ геніевъ — Гете, у котораго начинается размягченіе мозга?
Отъ гоголевскихъ «свиныхъ рылъ» сквозь чеховскую «тарарабумбію» и андреевскую Тьму къ метерлинковой Синей Птицѣ — вотъ страшный путь.
Но намъ не страшно: вѣдь въ Странѣ Воспоминаній нѣтъ угрызеній; и въ Царствѣ Ночи вѣютъ забвенные, безкровные, спокойные Ужасы. Какъ скоро забылись, успокоились, обезкровились!
Обезкровленіе, обезболеніе — анэстезія. Больная совѣсть — больной зубъ, съ которымъ уже ничего не остается дѣлать, какъ вырвать. Но. сперва надо усыпить боль кокаиномъ или хлороформомъ. И тогда можно вырвать совѣсть, вырвать сердце, — а мы и не услышимъ. Сладость Метерлинка — сладость хлороформа.
Сладко — гадко. Упоительно — отвратительно.
Сладость гнили, сладость смерти, той второй смерти, отъ которой нѣтъ воскресенія.
Какъ въ Бобкѣ Достоевскаго, — засыпая смертнымъ сномъ, шепчемъ: "Синяя Птица, Синяя Птица! — Бобокъ! Бобокъ!
Сахаръ входитъ въ составъ нѣкоторыхъ взрывчатыхъ веществъ. Можетъ-быть, душа сахара сдѣлается душою огня? Можетъ-быть, Синяя Птица — синее сердце того пламени, который насъ всѣхъ истребитъ?
Лучше умереть, чѣмъ жить не съ душой человѣческой, а съ этою сладкою слякотью — душою сахара.
- ↑ «Синяя птица» — пьеса Мориса Метерлинка.