ДУХОВИДЕЦЪ и проч. (The haunted man and the ghost’s bargain). Новый святочный разсказъ Диккенса.
правитьЧитателямъ нашимъ хорошо извѣстно имя Диккенса; еще недавно мы познакомили ихъ съ однимъ изъ послѣднихъ и, безъ сомнѣнія, съ однимъ изъ лучшихъ его произведеній «Домби и Сынъ». Несмотря на то, что этотъ романъ являлся ливрезонами, въ эпоху вовсе неблагопріятную для литературнаго успѣха (1847—1848 г.), онъ нашёлъ однакожъ отголосокъ во всей Европѣ и заставилъ самыхъ невѣрующихъ сознаться, что Диккенсъ долженъ занять мѣсто перваго европейскаго романиста новѣйшаго времени. Неотъемлемое право на это мѣсто Диккенсъ пріобрѣлъ не столько тѣмъ, что многія изъ его созданій отличаются художественностію исполненія, сколько тѣмъ, что всѣ они, безъ исключенія, проникнуты теплотой чувства и истинною гуманностію, безъ которой невозможенъ прочный успѣхъ ни для какого таланта. Нынѣ одна педантическая критика еще можетъ смотрѣть на литературное произведеніе со стороны исключительно художественной; публика судитъ гораздо глубже.
Одно изъ великихъ достоинствъ Диккенса есть умѣніе коснуться современныхъ общественныхъ вопросовъ, безъ всякаго притязанія разрѣшать ихъ, но такъ, чтобы заставить читателя задуматься надъ ними невольно понять глубину ихъ. Забавляя читателя разсказомъ, развлекая его мелочами, онъ, какъ бы мимоходомъ, заставляетъ его изучать самыя трудныя задачи. Въ этомъ отношеніи Диккенсъ по преимуществу моралистъ и писатель народный, но не въ пошломъ значеніи этихъ словъ, и именно тамъ, гдѣ, повидимому, онъ и не думаетъ быть моралистомъ и народнымъ, гдѣ мораль и народность не составляютъ главной цѣли, а вытекаютъ сами собой изъ цѣлаго впечатлѣнія, оставляемаго на душѣ читателя.
Для того, чтобы быть писателемъ народнымъ и моральнымъ, не нужно льстить народу и подчивать его нравоученіями à la Рошфуко: достаточно быть справедливымъ и гуманнымъ; достаточно, осудивъ послѣдствія, немножко поглубже взглянуть на причины. Это превосходно понялъ Диккенсъ: все эгоистическое, все грубое или невѣжественное находитъ въ немъ строгаго судью; все страждущее, падшее нлй униженное — глубокую симпатію. Если Диккенсъ съ особеннымъ мастерствомъ и могуществомъ рисуетъ портреты лицъ, огрубѣлыхъ въ порокѣ и матеріализмѣ, зато съ какимъ вниманіемъ, съ какою любовью старается онъ подмѣтить въ нихъ хоть каком-нибудь слѣдъ человѣчности! Онъ знаетъ, что врожденнаго порока нѣтъ, что въ глубинѣ заблудшаго сердца всегда спитъ остатокъ первоначальнаго чувства, и, при всякомъ случаѣ, онъ энергически повторяетъ пуританской Англіи, что нетерпимость и жосткость сердца позорна для тѣхъ, которые сами не чужды устройству того парадка, среди котораго развиваются эти пороки и преступленія.
Помните ли, напримѣръ, въ романѣ «Домби и Сынъ» преступную, развратную Алису Марвудъ? Авторъ не пожалѣлъ черныхъ красокъ, чтобъ написать портретъ ея; но не пощадилъ онъ и тѣхъ, кого оскорбила она своимъ преступленіемъ и развратомъ:
«И повели ее въ судъ, и судили ее и присудили. Какъ сейчасъ вижу строгихъ джентльменовъ, которые разговаривали въ судѣ, какъ предсѣдатель разсуждалъ о ея обязанностямъ, и о томъ, что она попрала въ себѣ божественные дары природы, и о томъ, что законъ долженъ ее возвратить на путь истины, и о томъ, что добродѣтель всегда и вездѣ получаетъ достойную награду, а порокъ достойное возмездіе!» и проч.
Или это заключеніе «Мартына Чазлвита», одного изъ лучшихъ созданій Диккенса:
«Моралисты! Вы, которые такъ хорошо говорите о человѣческихъ достоинствахъ и о самоуваженіи, вспомните, что есть милліоны, да, милліоны людей, которые такъ поставлены среди вашего общества, что имъ никогда не придется не только постигнуть эта чувства, но даже и слыхать о нихъ. Спуститесь въ рудники и рабочія, посѣтите смрадныя глубины, въ которыхъ скрывается невѣжество, эта бездна, въ которую преступное нерадѣніе ввергаетъ слишкомъ значительную часть человѣчества, и скажите, какое растеніе можетъ взойти и созрѣть тамъ, гдѣ воздухъ такъ густъ и заразителенъ, что малѣйшая искра интелигенціи потухаетъ въ немъ немедленно!»
Мы вырвали эти строки наудачу, изъ первыхъ, попавшихся намъ романовъ; но можемъ сказать утвердительно, что эти отрывки даютъ вѣрное понятіе о томъ духѣ; которымъ насквозь проникнуть" творенія Диккенса. Нужно ли послѣ этого удивляться, что Диккенсъ могущественно народенъ въ Англіи? Народность его, естественно питавшись на улицѣ, давно проникла и въ высшіе слои англійскаго общества; но тутъ на него смотрятъ съ высоты своего собственнаго величія и видятъ въ немъ не столько глубокаго моралиста, сколько искуснаго разскащика; онъ забавляетъ.
Къ сожалѣнію, самъ Диккенсъ не удовлетворился тою народностію, которую доставляли и доставляютъ ему его романы, съ ихъ глубокимъ моральномъ значеніемъ. Онъ какъ-будто пожелалъ быть еще болѣе народнымъ, еще болѣе моральнымъ, и лѣтъ пять тому назадъ началъ рядъ народныхъ сказокъ, избравъ эпохой ихъ появленія святки, самый народный праздникъ въ Англіи и связанный съ множествомъ предразсудковъ и повѣрій. Мы сказали: къ сожалѣнію, во-первыхъ потому, что мы не раздѣляемъ той мысли, будто народъ надо забавлять сказками съ нравоучительной приправой; вовторыхъ потому, что намъ жалко видѣть столько дѣйствительныхъ красотъ, втиснутыхъ въ узенькую рамку нравоучительной фантазіи, наконецъ потому, что самъ Диккенсъ въ своихъ народныхъ сказкахъ, кажется намъ, не совсѣмъ дома: всѣ онѣ заключаютъ въ себѣ фантастическій элементъ[1], который онъ силится объяснить или примирить дѣйствительностію, и это ему не всегда удается; во всѣхъ нихъ отъ усилія быть глубокимъ — онъ часто впадаетъ въ паѳосъ; отъ желанія быть поучительнымъ — дѣлается мелочнымъ или приторнымъ: даже языкъ его принимаетъ какую-то вычурность, которой нѣтъ въ языкѣ его романовъ и которая оскорбляетъ истинно образованный вкусъ.
До сихъ поръ Диккенсъ издалъ пять святочныхъ сказокъ.[2] Первыя двѣ: Святочная пѣснь въ прозѣ (А Christmas carol in prose) и Колокола (the Chimes), за исключеніемъ нѣкоторыхъ недостатковъ, свойственныхъ этому роду сочиненій, были прекрасны; вторыя двѣ: Сверчокъ (the cricket on the heart h) и Битва жизни (the battle of life), были уже не такъ строго выдержаны и грѣшили по одной неестественностію: наконецъ святочная фантазія (a fancy for Christmas time) нынѣшняго года: Духовидецъ и проч. (the haunted man and the ghost’s bargain), по нашему мнѣнію, слабѣе всѣхъ предъидущихъ, какъ по созданію, такъ и по исполненію. Достаточно сказать, что въ этомъ разсказѣ, написанномъ самымъ взысканнымъ языкомъ, въ привидѣніи олицетворены печальныя мысли, а въ главномъ женскомъ лицѣ — разумъ героя повѣсти, и что изъ коллизіи печальныхъ мыслей и разума выведено самое узенькое нравоученіе. Ну, за привидѣніе мы не стоимъ: въ немъ можно олицетворять что угодно; но олицетворить разумъ своего героя въ женщинѣ и пустить ее играть главную роль въ своемъ разсказѣ, — этого, признаемся, мы никакъ не можемъ простить знаменитому романисту.
Но лучше мы постараемся въ немногихъ словахъ передать нашимъ читателямъ самое содержаніе новаго произведенія Диккенса; пусть судятъ они сами, справедливы ли мы.
Герой фантазіи, профессоръ химіи Ридловъ. Всѣ считали его за духовидца, и действительно, онъ былъ духовидцемъ, и видя его, никто бы не усомнился, что онъ духовидецъ. Онъ былъ высокаго роста, очень худъ, блѣденъ, постоянно растрепанъ и весь одѣтъ въ черное; имѣлъ блестящіе глубоко-впалые глаза и длинные, плоскіе млосы, на воловину сѣдые. Никто не видалъ его улыбки; всегда разсѣянный, задумчивый, чѣмъ-то озабоченный, мрачный, онъ постоянно какъ-будто думалъ о дняхъ давно прошедшихъ, переносился мыслію въ мѣста давно покинутыя, прислушивался къ звукамъ давно затихшимъ. Говорилъ онъ медленно и торжественно, какъ-будто намѣреннно лишалъ голосъ овой его сстестѣевной полноты и звучности. Къ тому же, домъ, въ которомъ онъ жилъ, также не мало походилъ на жилище, посѣщаемое духами. Этотъ домъ былъ такъ мраченъ, такъ закопченъ, такъ задавленъ другими зданіямнь старыя деревья, окружавшія его и давно переставшія видѣть солнце, казались такими вольными, газоны его двора были такъ бѣдны и сыры, камни его лѣстницъ такъ поросли мхомъ, что при одномъ взглядѣ на это жилище невольная дрожь пробѣгала по тѣлу. Но внутренность его была еще печальнѣе. Сырыя, мрачныя, обыкновенно безмолвныя комнаты оглашались оглушительнымъ эхомъ отъ малѣйшаго шума, произведённаго отворенною или затворенною дверью. Ридловъ почти не выходилъ изъ комнаты, которая служила ему вмѣстѣ библіотекой и лабораторіей; еслибы кто увидалъ его въ этой комнатѣ, зимнимъ вечеромъ, среди его книгъ и инструментовъ, которыхъ тѣни, фантастически измѣняя величину и форму, прыгали но потолку и по стѣнамъ, покоряясь движенію пламени въ каминѣ; ежели бы кто увидалъ, говоримъ мы, какъ почтенный профессоръ, неподвижный какъ трупъ, сидитъ въ своихъ креслахъ передъ каминомъ, смотритъ пристально ничего не видя, шевелитъ плоскими губами, не произнося ни звука, внимательно прислушивается, ничего не слыша, тотъ, безъ сомнѣнія, принялъ бы его за человѣка мучимаго привидѣніями или вызывающаго духовъ.
И дѣйствительно, мистеръ Ридловъ — духовидецъ; онъ часто въ своемъ уединеніи, видитъ, какъ его собственная тѣнь сама собой отдѣляется отъ стѣны, оживается, становится его дворникомъ и предружелюбно пускается съ нимъ въ разговоры, въ которыхъ ученый физикъ является иногда довольно плохимъ метафизикомъ.
Такъ однажды, наканунѣ Рождества, Ридловъ, неподвижный какъ трупъ, сидѣлъ въ своихъ креслахъ передъ каминомъ и внимая отдаленной рождественской музыкѣ, думалъ о прошедшемъ.
Прошедшее его было печально: онъ былъ несчастливъ, онъ былъ обманутъ въ своихъ самыхъ нѣжныхъ привязанностяхъ, ему измѣнили, его оскорбили, и ему казалось ясно какъ день, что только память о прошедшемъ отравляетъ жизнь его, и онъ, какъ новый Манфредъ, просилъ забвенія у духа своего уединенія.
Духъ незаставилъ долго ждать себя; онъ явился, какъ обыкновенно являются духи, т. е. изъ мрака, который мало-по-малу образовался и сгустился за креслами духовидца.
Этотъ духъ былъ печальное и страшное подобіе самого Ридлова, или, точнѣе, олицетвореніе печальныхъ мыслей его.
Одно за другимъ, повторяетъ ему духъ всѣ оскорбленія, всѣ обманы, испытанные имъ въ прошедшемъ; капля за каплей наполняетъ онъ душу его страшною горечью, и когда сосудъ переполненъ, онъ предлагаетъ ему въ дарѣспособность забывать прошедшее.
Договоръ заключенъ. Но духи въ договорахъ своихъ съ неосторожными смертными любятъ ввернуть какой-нибудь крючокъ; такъ поступилъ и духъ Ридлова, давъ ему способность забывать прошедшее, онъ поставилъ ему въ неизбѣжное условіе сообщить эту способность всѣмъ, съ кѣмъ онъ будетъ находиться въ прямыхъ сношеніяхъ.
Ученый профессоръ пренаивно воображаетъ, что не только онъ-будетъ самъ счастливѣе, но и сдѣлается благодѣтелемъ рода человѣческаго…. На свѣтѣ такъ много несчастныхъ, для которыхъ воспоминанія составляютъ истинное мученіе! Но, увы! онъ жестоко обманулся; разорвавъ связь съ прошедшимъ, онъ чувствуетъ себя затеряннымъ въ пространствѣ, какъ корабль безъ баласта и компаса; онъ-простился съ воспоминаніемъ, но простился также и съ надеждой! Но что дѣлаетъ его несчастнѣе, такъ это условіе, которое ввернулъ въ договоръ коварный духъ, условіе сообщать свою гибельную способность другимъ. Куда ни является Ридловъ, всюду сообщаетъ онъ холодъ; отъ катораго леденится всякое проявленіе чувства; всюду провожаютъ его проклятія.
Ридловъ быдь добрый человѣкъ: онъ любилъ быть полезнымъ своимъ ближнимъ, несмотря на зло у которое они ему сдѣлали. Узнавъ отъ Милли, жены своего болтливаго слуги Вильяма, и олицетворенія своего собственнаго разума, что одинъ изъ его учениковъ боленъ и находится безъ всякой помощи, онъ отправился навѣститъ его. Отыскивая больного студента, Ридловъ попадаетъ въ семейство разнощика журналовъ, Теттерби. Оригинальное, комическое семейство, въ описаніи котораго, со всѣми мелочными подробностями, Диккенсъ является геніяльнымъ художникомъ. Теттерби и жена ено живутъ въ бѣдности, они обременены кучею малолѣтныхъ дѣтей; но они не ропщутъ на судьбу свою, воспоминанія прошедшаго согрѣваютъ ихъ печальное настоящее; много всѣ вмѣстѣ пережили она горя, да вѣдь въ пережитомъ были и свѣтлыя минуты! Къ тому же, когда имъ горевать? это роскошь позволительная только богатому, а бѣдный, неумѣренно предаваясь безплодному горю, пожалуй умретъ съ голода. Теттерби продаетъ журналы и старыя книжки; жена его бѣгаетъ на рынокъ, стряпаетъ, моетъ дѣтей, даетъ щелчки шалунамъ… по щелчку каждому, такъ семь щелчковъ, и на это нужно время. Дѣти также помогаютъ родителямъ: старшій, 12 лѣтъ, носитъ журналы на станціи желѣзной дороги; второй, самый толстый, самый неуклюжій, служитъ нянюшкой своей меньшой сестрѣ; она такъ привязалась къ нему, что не сходитъ съ рукъ его, и они похожи больше на сіамскихъ близнецовъ, чѣмъ на отдѣльныя существа; двое другихъ строятъ крѣпость изъ устричныхъ раковинъ, а остальныя дѣлаютъ отчаянныя вылазки изъ-за угла и бомбардируютъ крѣпость башмаками и всѣмъ, что ни попадется подъ руку, — тоже хорошее средство, чтобъ дѣти не просили хлѣба, котораго иногда не на что купить. Много шуму и лишеній въ этомъ семействѣ, но въ немъ процвѣтали миръ и согласіе! Но, Боже мой, какую страшную перемѣну производитъ появленіе мистера Ридлова съ его пагубнымъ даромъ сообщать забвеніе прешедшаго! Какое нравственное перерожденіе совершилось во всемъ семействѣ! мистеръ Теттерби не хочетъ, работать и бранитъ жену, зачѣмъ она народила столько дѣтей; мистриссъ Теттерби называетъ себя рабыней и несчастной жертвой своего мужа; дѣти дерутся и просятъ ѣсть; даже сынъ-нянюшка, этотъ смѣшной, толстый, терпѣливый и снисходительный Жонни, осмѣливается поднять руду на свою маленькую сестру и находитъ, что она слишкомъ тяжела и навязчива.
Ридловъ бѣжитъ отъ нихъ, какъ воръ, застигнутый на мѣстѣ преступленія. Онъ входитъ къ больному студенту, который оказывается сыномъ друга юности и возлюбленной Ридлова; сыномъ двухъ существъ, которыя обманули, оскорбили его самымъ жестокімъ образомъ. Молодой человѣкъ тронуть посѣщеніемъ Ридлова, онъ думаетъ, что онъ простилъ его несчастной матери, что изъ воспоминаніи о ней онъ прошелъ навѣстить его…. Онъ со слезами разсказываетъ Ридлову о своей матери, о томъ, какъ она страдала, какъ была наказана за свое преступленіе, какъ она любила Ридлова и какъ сына своего научила любить его….
Но лицо Ридлова остается холодно; ниакого чувства не пробудилось въ въ немъ при этомъ разсказѣ; прошедшее болѣе для него несуществуеть, и онъ чувствуетъ, что какая-то страшная пустота образовалась въ груди его. «Прошедшее прошло, говоритъ онъ. Кто говоритъ мнѣ о слѣдахъ, оставленныхъ прошедшимъ въ моей жизни, готъ или безумецъ, или лжецъ! Что мнѣ за дѣло до вашихъ глупыхъ мечтаній? Вамъ нужны деньги, вотъ онѣ; я только за этимъ пришелъ сюда…. больше ни зачѣмъ…. ни зачѣмъ….»
Но въ то время какъ удивленный, оскорбленный юноша возвращаетъ ему его непрошенныя деньги, руки ихъ коснулись, взоры встрѣтились, и, Боже мой, какая страшная перемѣна совершиласъ съ нимъ! Какъ становится холоденъ и бездушенъ этотъ добрый, этотъ чувствительный юноша! Сію минуту онъ плакалъ, воспоминая чужое горе, а теперь онъ хладнокровно готовъ оскорблять самое нѣжное, самое доброе существо, которое помогало ему переноситъ его собственное горе.
Къ нему приходитъ Милли; единственно изъ доброты души, она ухаживала за нимъ, когда онъ былъ боленъ, убирала его комнату, говорила ему о его матери, о его невѣстѣ…. Она по прежнему добра и привѣтлива, а онъ, онъ холодно намекаетъ ей, что онъ очень хорошо понимаетъ причину ея участія, что все это она дѣлала изъ корыстнаго разсчета получитъ отъ него хорошее вознаражденіе…. и добрая Милли въ слезахъ выходитъ изъ комнаты.
Молодой человѣкъ самъ не понимаетъ, какъ онъ могъ поступятъ такъ неблагодарно; онъ самъ не понимаетъ чудной перемѣны, совершившѣйся съ нимъ съ тѣхъ поръ, какъ Ридловъ коснулся руки его, и тоже чувствуетъ, что въ груди его образовалась какая-то страшная пустота.
— Что вы сдѣлали со мной? говоритъ онъ Ридлову: — какую перемѣну совершили во мнѣ? Какимъ проклятіемъ обременили меня? Возвратите меня самому себѣ!
— О, если бы я могъ тоже возвратить себя! восклицаетъ Ридловъ. — Я одержимъ заразительною болѣзнью, которую распространяю всюду. Все, что внушало мнѣ участіе, симпатію, передъ всѣмъ этимъ я остаюсь теперь равнодушенъ и холоденъ какъ камень.
И Ридловъ какъ безумный бѣжитъ далѣе.
— Но есть же несчастные, есть страдальцы, для которыхъ забвеніе было бы истинною благодатью! и съ этою мыслію идетъ онъ въ глухую часть города, гдѣ среди развалинъ, голода, холода и разврата прозябаютъ толпы живыхъ существъ, едва сохранившихъ образъ человѣческій.
Мы не послѣдуемъ за нимъ туда; довольно сказать, что онъ находить, что воспоминаніе прошедшаго, какъ бы ни было оно печально, служитъ и для этихъ существъ, падшихъ такъ низко, единственной нравственной опорой въ настоящемъ, послѣднею связью съ тѣмъ, что дѣйствительно человѣчно. И тамъ встрѣчаетъ онъ проклятія отъ тѣхъ, которымъ сообщилъ пагубный даръ свой. Эгоизмъ, ожесточеніе, нравственная смерть распространяются при его появленіи.
На одно только существо способность Ридлова не оказываетъ ни малѣйшаго впечатлѣнія; это существо — нѣчто въ родѣ Калибана, уродъ, идіотъ, безобразный кусокъ мяса, чувствующій только однѣ физическія потребности. И чувство, которое ощутилъ Ридловъ, видя, какъ этотъ бездушный кусокъ мяса нисколько не подвергается его вліянію, въ то время, какъ все, въ чемъ остался хотя слабый слѣдъ человѣчности, мгновенно поддается ему, было невыносимо тягоскна. Ученый профессоръ начинаетъ догадываться, что онъ надѣлалъ глупостей.
— Тѣни! восклицаетъ онъ, возвратившись домой въ отчаяніи: — мстители моихъ преступныхъ мыслей! смотрите на меня, любуйтесь моимъ страданіемъ! Теперь я знаю, что для человѣка и воспоминаніе дурного также необходимо, какъ воспоминаніе хорошаго! А ты, духъ моего уединенія, приди снова, мучь меня день и ночь, но возьми назадъ пагубный даръ свой. Но ежели я осужденъ тобой, но крайней-мѣрѣ спаси тѣхъ, которыхъ я сдѣлалъ несчастными. Услышь меня, исполни мою молитву!
Къ счастію человѣческаго рода вообще и профессора химіи Ридлова въ особенности, духъ попался довольно снисходительный; помучивъ еще нѣсколько мистера Ридлова, онъ указываетъ ему на добрую, чистую, немножко приторную Милли, которая спасетъ и его самого и несчастныхъ жертвъ его.
Сдѣлавъ ему это обѣщаніе, духъ не упускаетъ благопріятнаго случая сдѣлать маленькое нравоученіе мистеру Ридлову, а съ нимъ вмѣстѣ и вамъ, почтенные читатели.
"Указывая на маленькаго урода, онъ говоритъ:
— Смотри, вотъ лучшій типъ того, чѣмъ ты хотѣлъ быть, типъ человѣческаго существа, совершенно лишеннаго воспоминаній, отъ которыхъ ты добровольно отказался. Ты не могъ сообщиить ему своей печалимой способности, потому-что ему нечего изгонять изъ своей памяти: у него нѣтъ ея. На душѣ его нѣтъ ни одного слѣда, мысли или чувства; это пустыня безплодная, голая…. И ты добровольно уподобился ему! Онъ — произведеніе человѣческаго равнодущія, ты — человѣческой гордости; вы оба вышли изъ противныхъ концовъ нравственнаго міра, чтобы сойтись въ общей срединѣ ничтожества!
Въ этомъ состоятъ мораль сказки. Вы видите, что она сшита суровыми нитками.
Мы говорили уже, что Диккенсъ имѣлъ несчастную мысль ввести въ свой разсказъ женщину — олицетвореніе разума; это Милли, которая должна снова все привести въ порядокъ и гармонію. Изъ этого лица, какъ и надо было ожидать, вышло не олицетвореніе разума, смѣлою рукою художника высѣченное изъ мрамора, и которое можно бы узнать по его строгимъ, благороднымъ чертамъ, но, увы! сахарная куколка, на хрупкомъ пьедесталѣ которой для недогадливыхъ подписано: «Се есть олицетвореніе разума».
Сіе-то олицетвореніе отправляется на другой день поправлять кутерму, надѣланную почтеннымъ профессоромъ и разносить міръ и спокойствіе въ интересное семейство разнощика журналовъ, въ комнату влюбленнаго студента, въ смрадное жилище нищеты и разврата и наконецъ въ душу самого Ридлова.
Все кончается къ общему удовольствію сытнымъ, веселымъ обѣдомъ у мистера Ридлова и молитвой, повторяемой хоромъ и заключающей книгу:
Lord, keep my memory green!
Господи, сохрани мнѣ нажать ною!
Вялость, натянутость и многіе другіе недостатки этого произведенія служатъ намъ достаточнымъ оправданіемъ передъ читателями, что вмѣсто полнаго перевода передаемъ имъ только голый остовъ новой фантазіи Диккенса (a fancy — такъ называетъ свое произведеніе самъ авторъ). Несмотря на недостатки, которые авторъ какъ бы намѣренно преувеличилъ въ этомъ разсказѣ, въ немъ есть картины, есть лица, написанныя рукою мастера. Но въ цѣломъ, новый святочный разсказъ, съ своей претензіей на метафизику, произвелъ на насъ такое непріятное впечатлѣніе, что мы не рѣшились переводить его; тѣмъ не менѣе, мы не хотѣли оставить нашихъ читателей въ совершенной неизвѣстности о новому произведеніи Диккенса.
Не думаемъ, чтобъ Духовидецъ прибавилъ много славы Диккенсу, но знаемъ уже, что онъ доставилъ ему много денегъ: въ первые три дня своего появленія онъ былъ раскупленъ въ Лондонѣ въ числѣ 18,000 экземпляровъ, по 5 шиллинговъ (1 руб. 75 коп. сер.) за каждый. Сверхъ того, Диккенсъ передѣлалъ его для театра, и, великолепно обставленный, онъ ежедневно привлекаетъ толпы народа въ театръ Адельфи.