Альфонс Доде править
Дурной зуав править
Альфонс Доде — «Военные рассказы»
Издательство О. Н. Поповой, С.-Петербург, 1912 г.
Переводчик: не указан.
Кузнец Лори из Септ-Мари-о-Мин был в этот вечер не в духе.
Обыкновенно, после заката солнца, как только тушили огонь в кузнице, он садился на скамейку перед домом, чтобы насладиться покоем после тяжелого дневного труда. При этом он выпивал со своими подмастерьями холодное пиво, следя за рабочими, выходящими из фабрики. Но в этот вечер он оставался в кузнице до той самой минуты, пока его не позвали к ужину, да и сел-то он за стол как бы нехотя. Старая Лори думала, посматривая на своего мужа:
— Что с ним случилось? Уж не получил ли он дурных известий из полка, которые скрывает от меня? Уж не болен ли наш старший?
Но она не смела ни о чем расспрашивать и только усмиряла трех маленьких мальчуганов с белокурыми полосами цвета спелой ржи, которые смеялись за столом, уписывая салат из редьки со сметаной.
Наконец кузнец сердито отодвинул от себя тарелку.
— Ах, бездельники! Ах, негодяи!
— О ком это ты, Лори?
Он разразился целым потоком слов:
— Я говорил с пятью или шестью негодяями, которые с утра расхаживают но городу в мундирах французских солдат под руку с баварцами… Это одни из тех, которые… как это называется?.. высказывались за прусское подданство… Стыдно признаться, что каждый день всё прибавляется этих изменников. Чем только опоили их?
Мать пыталась защищать их.
— В этом не совсем виноваты эти дети. Алжир, куда их посылают, так, далек. Там они страдают тоской но родине, легко поддаются искушению возвратиться домой и бросают тяжелую солдатскую жизнь.
Лори застучал кулаком по столу.
— Замолчи, мать! Вы, женщины, ничего не смыслите в этом. Живя всегда с детьми и только для них, вы спускаетесь совершенно до уровня ваших ребятишек. А я тебе скажу, что это негодяи, отступники, подлые трусы. И если бы, по несчастию, наш Христиан оказался способным на подобную подлость, то я заколол бы его своей саблей. Это так же верно, как то, что меня зовут Жоржем Лори и что я служил семь лет в егерях.
И, вытянувшись во весь рост, страшный в своем негодовании, кузнец указал на свою длинную саблю, висевшую па стене над портретом его сына-зуава, снятого в Африке. Но при виде этого честного эльзасского лица, совершенно смуглого и загорелого от солнца, он вдруг успокоился и засмеялся:
— И хорош же я, что так скоро разгорячился! Как будто наш Христиан может сделаться пруссаком: он немало уложил их во время войны.
Эта мысль привела его в хорошее настроение. Добряк весело докончил ужин и отправился осушить пару кружек пива в гостиницу.
Старуха Лори осталась дома одна. Уложив спать своих трех мальчуганов, которые весело щебетали в соседней комнате, подобно птичкам в гнезде, она взяла свою работу и начала штопать, сидя у дверей, рядом с садом. Время от времени она вздыхала и думала про себя:
— Правда, они трусы, отступники. Но, как бы то ни было, матери очень рады их возвращению.
Ола вспомнила то время, когда её сын, до отъезда в армию, работал здесь, в саду. Она посмотрела на колодец, откуда он брал воду для поливки цветов, в блузе, с длинными прекрасными волосами, которые были у него острижены, когда он вступил в отряд зуавов.
Вдруг она вздрогнула. Маленькая калитка, которая вела в поле, скрипнула. Собаки не залаяли; однако вошедший, держась около стен, подобно вору, крадется между ульями,
— Здравствуй, мама!
Перед нею стоит её Христиан в испачканном мундире, пристыженный, смущенный, с заплетающимся языком. Несчастный вернулся на родину вместе с другими и в течение часа бродил вокруг дома, ожидая ухода отца. Матери хотелось побранить его, но у неё не хватает духа. Ведь так давно она его не видела! Затем он приводит ей целый ряд оправданий: он соскучился по родине, по кузнице, истомился разлукой с ними; дисциплина становилась все строже, а товарищи звали его «пруссаком» из-за его эльзасского выговора. Она верила всему, что он говорил. Ей стоило только взглянуть на него, чтобы поверить ему. Болтая они вошли в низкую комнату. Разбуженные мальчуганы подбежали босые, чтобы поздороваться со старшим братом. Мать уговаривала его поесть, но он не был голоден. Его только мучила жажда, и он пил большими глотками воду, запивая все кружки пива и вина, которыми он с утра угощался в кабаке.
Но вот послышались чьи-то шаги на дворе. Это возвращался кузнец.
— Христиан, отец идет. Поскорее спрячься, пока я объяснюсь с ним.
И она втолкнула его за большую изразцовую печь, затем уселась за шитье; руки её дрожали. К несчастью, на столе осталась портупея зуава, и этот предмет первым делом бросился в глаза входящему Лори. Бледность матери, её смущение… Он понял всё.
— Христиан здесь!.. — сказал он ужасным голосом и, сняв свою саблю, с бешенством бросился к печке, где притаился зуав, бледный, отрезвевший, прислонившись к печке, чтобы не упасть.
Мать бросилась между ними.
— Лори, Лори, не убивай его… Это я просила его о возвращении, написала, что ты нуждаешься в нем в кузнице.
Она судорожно уцепилась за его руку, ползала за ним но полу, рыдала. В темной комнате дети подняли крик. Кузнец остановился и сказал, обращаясь к жене:
— Так это ты упросила его вернуться… Ладно, пусть он ложится спать. Завтра я решу, что мне делать.
На следующее утро Христиан, проснувшись после тяжелого сна, полного кошмаров, увидел себя в своей детской. Сквозь небольшие стекла в свинцовых переплетах, обвитые цветущим плющом, сияло уже высоко поднявшееся солнце. Снизу доносились удары молотов по наковальне. Мать сидела у его изголовья; она не отходила от него в течение всей ночи, из страха перед гневом мужа. Старик также не ложился всю ночь. До самого утра он ходил по дому, плача, вздыхая, запирая и открывая ящики. Теперь он вошел в комнату сына, одетый но дорожному, в высоких сапогах, в шляпе с широкими полями и с тяжелой палкой с железным наконечником. Он прямо подошел к кровати:
— Пойдем туда… вставай!
Смущенный сын хотел надеть свой мундир.
— Этого не надо, — строго сказал отец,
Испуганная мать проговорила:
— Но, друг мой, у него нет другого платья.
— Дай ему мои… мне они больше не понадобятся.
Пока сын одевался, Лори тщательно сложил мундир, жилет и, связав всё в узел, надел через плечо жестяную коробку, в которой сохранялся проходной лист.
— Теперь сойдем вниз, — сказал он, наконец, и все трое спустились в кузницу, не говоря ни слова…
Меха раздувались; все работали. Увидя этот открытый навес, о котором он мечтал в Алжире, зуав вспомнил о своем детстве, как он часто играл тут на улице под кузнечными искрами, блестевшими в черной угольной пыли. Им овладел припадок нежности, горячее желание выпросить прощение у отца; но, подняв глаза, он встретился всё с тем же неумолимым взглядом.
Наконец кузнец заговорил:
— Сын, вот наковальня, орудия… всё принадлежит тебе. И всё это также! — прибавил он, указывая на небольшой садик, ярко освещенный солнечным блеском, который виднелся в почерневшей от дыма двери.
— Ульи, виноградники; дом, — всё принадлежит тебе… Если ты пожертвовал своею честью ради всего этого, то ты и должен оберегать всё. Теперь ты — хозяин здесь. Я ухожу. Ты обязан Франции пятью годами службы, я буду служить вместо тебя!
— Лори, Лори, куда ты? — воскликнула бедная старуха.
— Отец! — сказал умоляющим голосом сын.
Но кузнец уже удалился, не оборачиваясь…
В Сиди-бель-Аббесе, в казарме 3-го полка зуавов, находится вот уже несколько дней волонтер-эльзасец, 55 лет.
Примечания править
1. Зуавами называются французские африканские солдаты.